Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Ночной обход

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

Ночной обход
(повесть)

Начальник городской милиции Днепропетровска решил проводить в Ленинском районе кроме вечерних патрульных дежурств дружинников ещё и милицейские обходы с посещением "злачных" мест, где обитают взятые на особый учёт нарушители общественного порядка. Милиционерам такие обходы не нравились: нервная работа. Встречали их в этих "злачных" местах с раздражением, а порою даже по-хамски, и это отбивало делать работу, после которой часто и уснуть было невозможно, столько всего насмотришься. Но куда, как говорится, денешься? Приказ есть приказ, и его надо исполнять.
Сегодня на такое дежурство попал лейтенант Таранец, и с хода заныл перед начальником отделения милиции:
- Товарищ майор, я уже 3 месяца не бываю дома по вечерам. Обещал жене...
- Сегодня, Володя, заменить тебя мне некем, как-нибудь в другой раз... Зато могу дать тебе в помощники интересного парня из дружинников.
- Чем же он интересен, товарищ майор?
- Студент университетского филфака, много читал, увлекательно рассказывает. Но и любит задавать вопросы "про жизнь". Так что пусть посмотрит вместе с тобой, какая она жизнь. Вернее, какой бывает...
- А что я жене скажу? Обещал в кино с ней сходить, а теперь... Разведётся она со мной.
- Это почему же сразу и разведётся? Слишком красивая и капризная, что ли?
- Да как вам сказать...
- Ну, тогда не разведётся, - улыбнулся майор. - Где она себе другого такого орла найдёт, чтобы взял её с ребёнком?..


Дружинник Таранцу достался интеллигентный, вежливый, в очках, но вызвал у лейтенанта какое-то внутреннее неприятие. С первых же минут начал задавать дурацкие вопросы: "А зачем мы здесь, на собачьем холоде стоим? У нас же квартирный обход". Подумал: "Сразу заныл!.." и отпаял ему грубовато: "Прежде, чем идти по квартирам, нужно выяснить обстановку наружным наблюдением".
- Тебя как звать-то? - спросил Таранец, смягчая разговор.
- Борисом Николаевичем. Голубев, - ответил тот.
- Ишь ты: Ни-ко-ла-евич! С какого же ты года рождения?
- Мне уже 23. Учусь сейчас в аспирантуре, а там все друг друга только по имени и отчеству.
- Ладно, зови и ты меня тогда Владимиром Иванычем. Мне - 27. Ты ужинал?
- Минут 40 назад.
- Вот и хорошо, я тоже поужинал. Ты женат?
- Нет, пока ещё холостяк. Рано жениться, я ещё жизни толком не знаю. - Парень улыбнулся.
- Тогда - идём на обход. Только я сначала жене позвоню. - И позвонил: - Танечка, это я. Майор назначил меня на обход, так что с кино ничего сегодня не получится: заменить меня некем. Приду поздно, ложитесь спать без меня. Всё: целую! - Он повесил трубку. Обернувшись к напарнику, произнёс: - Вот теперь - потопали...


Уже стемнело. Стал падать небольшой снег.
По дороге Таранец спросил:
- А в какой ты аспирантуре?
- На кафедре русской литературы. Через год буду защищать кандидатскую диссертацию.
- И какая же тема?
- Горький как "буревестник" революции. Владимир Иваныч, а почему вы пошли в милицию? Разве ничего другого получше не нашлось для вас?
- Вот именно, не нашлось! Я после армии сразу женился, а специальности - никакой. Но мне пообещали в милиции квартиру. Дали. Теперь отрабатываю: куда денешься? Правда, поступил заочно в индустриальный техникум, учусь...
- А-а, понял! - уныло произнёс Борис.
- Ну, а какая в милиции работа, я тебе сегодня покажу. Своими глазами увидишь "дно человеческое", а не только по пьесе Горького "На дне". Наше сегодняшнее "дно" надо самому у-ви-деть! Тебе это будет полезно как литератору.
- Спасибо.
- Не за что пока.
Некоторое время шли молча. А потом Таранец объявил:
- Значит, так. Начнём с Чечеловки. Там дворничиха живёт, приютила торговку наркотиками, отсидевшую срок.
- Откуда знаете?
- Знаем. Одна задержанная наркоманка на допросе раскололась, дала её адресок. Майор велел проверить, не торгует ли эта стерва опять. Нигде не работает, а чем-то же за квартиру платит!..
- А как это можно выяснить? - поинтересовался аспирант.
- А у самой дворничихи.
- Старухи, что ли?
- Нет, она молодая.
- Думаете, скажет?
Таранец придержал шаг, предложил:
- Давай перейдём на "ты".
- Давай...


К дворничихе Рудокоповой они попали не сразу. Сначала плутали в тёмном дворе, переходившем во дворы и дворики, потом отыскали дом-завалюху N16, нашли на небелёной стене дверь.
- Да это и не дом, наверно, - усомнился аспирант. - Сарай какой-то!
- Сейчас узнаем, - тихо сказал Таранец, включил фонарик и, сильно постучав в дверь кулаком, громко возвестил: - Прошу открыть, милиция!
Аспирант вздрогнул, опасливо огляделся: боялся, повыскакивают сейчас отовсюду жильцы, неудобно как-то. Но никто ниоткуда не вышел, не выглянул. По-прежнему было темно в этом глухом, на задворках, месте, тихо падал снег, не залаяла ни одна собака, не зажглась ни одна лампочка в окне, и Голубеву стало казаться, что уже глухая глубокая ночь. Он посмотрел на часы - 19.25.
Таранец ещё раз постучал в дверь и скользнул фонариком по стене. Тут они оба заметили маленькое окно, и лейтенант громко повторил:
- Откройте, милиция!
Где-то в глубине квартиры вспыхнул свет, и окно на стене чуть зажелтело. Скрипнула дверь внутри, окно зажелтело ярче, и только после этого кто-то завозился за дверью, перед которой они стояли. Звякнул тяжёлый крючок, дверь открылась, и они увидели в проёме молодую, лет 27, женщину в мини-халате. Она безо всякого испуга, а напротив, с каким-то вызовом, заговорила:
- Чего орать-то? Дверь чуть не выломали!
- Милиция! - ответил Таранец.
- Вижу, не слепая! Может, выключишь свой фонарь, что в глаза направляешь?
Голубев, удивлённый красотой дворничихи, рассматривал её. Смуглая, черноволосая, вся какая-то ладная, свежая. Вот так дворничиха! В его воображении она должна была быть толстой, с испитым лицом. А тут красотка...
Таранец, убрав луч, спросил:
- Вы будете гражданка Рудокопова Екатерина Семёновна?
- Ну, я, а что?
- Тогда разрешите войти в дом!
Рудокопова посторонилась. Пропустив их вперёд, тихо, но зло проговорила:
- Входите уж, всё равно от вас, ментов, не отвяжешься!
Войдя в комнату, похожую на узкий длинный коридор, они увидели за столом, освещённом настольной лампой, парня с испуганными глазами. Тот сидел на табурете, одет был второпях - в майку да брюки, босиком. За спиной парня, в тени, виднелась большая двуспальная кровать, на которой посапывала девочка лет трёх в тёмных кудряшках.
- Здравствуйте! - поздоровался Таранец.
- Добрый вечер... - пробормотал парень, поднимаясь.
- Какой же он добрый, - вмешалась хозяйка, - если он с милицией?!
Таранец обернулся к ней:
- А милиция что, не люди?
Дворничиха благоразумно промолчала. Голубев рассматривая комнату, заметил, что на столе стоит выпитая бутылка вина, два пустых стакана, селёдка, картошка. От разглядывания его оторвал обиженный голос:
- Я к вам по поручению начальника отделения!
- Ну ладно тебе, говори, чего пришёл?!
- А вы на меня - не повышайте... Я вам кто, собутыльник, что ли?
- Мент, - спокойно отрезала Рудокопова, и Таранец понял, что она под хмельком: под столом стояла ещё одна пустая бутылка. Он вспылил:
- Ах, так! Вы мне за свои слова ещё ответите! - Он начал расстёгивать планшетку, доставал какие-то листки.
- Подумаешь, испугал! - Вызывающе продолжила Рудокопова. - Да что ты мне сделаешь? Кто ты такой?!
Таранец, весь красный, на неё уже не смотрел, спросил парня:
- Вы хозяин квартиры?
- Ну, он, - вмешалась Рудокопова. - Чего надо? К кому пришёл, к нему или ко мне?
- Фамилия? - продолжал Таранец.
- Зачем вам? - спросил парень как-то растерянно.
- Вы муж Рудокоповой? Ваши документы!..
Хозяйка снова вмешалась:
- Ну, муж, муж, чего заладил. Коля, не обращай на него внимания, я сама...
- Ваш паспорт! - настаивал Таранец, и это не нравилось Голубеву: "Действительно, "мент". Разве так с людьми разговаривают?"
- Зачем вам? - повторил парень. Он явно трусил, говорил тихо, чуть слышно. Был он стройным, красивым, но... чего-то боялся.
- Такой порядок.
Голубев вдруг увидел разительную перемену, происшедшую с Таранцом. Тот повеселел, был чем-то доволен и деловито распоряжался:
- Ну-ка, освободите стол... - Он кивнул на заставленный грязный стол, сам же отодвинул единым жестом стаканы, посуду и положил на освободившееся место планшет. - Дайте на что-то сесть... И - документики, документики!
- А не пошёл бы ты, лейтенант, отсюда, куда подальше! Взъярилась неожиданно хозяйка, оттесняя от Таранца парня и загораживая его собою. Глаза её тёмно и недобро блестели, высоко вздымалась тугая грудь.
Голубев не выдержал, укоризненно произнёс:
- Не надо нападать на женщину, она всё-таки мать! - Он смутился.
Она обернулась и посмотрела на него, раскрасневшаяся, похорошевшая - кто, откуда взялся? А главное, в штатском, модный, интеллигентный какой-то. Растерялась, не найдясь, что сказать: "потом не расхлебаешь с ними".
Сказал Таранец:
- Же-нщи-на! Да она забыла об этом. Видите же сами: ни капли стыда!
- Ну, ты! - повернулась Рудокопова к Таранцу. - Не тебе судить! Зачем пришёл?!
- Это - ваш муж?
- Ну, муж, говорила уже. Дальше что?
- А дальше - документики. Посмотрим, что за муж.
- Ты зачем пришёл, говори! Вот жизнь проклятая!
В её голосе Голубеву почудились слёзы.
- Вы её муж? - обратился Таранец к парню. Тот молчал. - Сожитель, что ли?
Хозяйка уже плакала:
- Ну, не муж, так... зашёл, в гости! Тебе-то что? - Она опять оттёрла парня от Таранца, загораживая его и утешая: - Ты не бойся, Коля, тебе ничего не будет. Не их собачье дело, кто ко мне в гости зашёл. - Она вытерла слёзы. И Голубев понял: эта женщина любила своего Колю, любила, видимо, по-настоящему и готова была крыльями защищать его, не дать в обиду, не называть его фамилию, не впутывать в грязь. А что грязь, она не сомневалась, иначе "менты" не пришли бы. Но он, её Коля, тут не при чём, она возьмёт всё на себя, только бы он не думал о ней плохо, не перестал приходить. Поэтому она, видно, и хорохорилась, чтобы показать ему, этому Коле, что не боится ничего, не виновата ни в чём, и всё будет хорошо.
А всё шло уже не по-хорошему. Таранец произнёс:
- Так и запишем: держит в доме сожителя. - Он придвинул к себе табурет и сел, приготовившись писать. - По какому адресу прописан? Ну-ка, паспорт...
Делать было нечего, парень нехотя прошёл к вешалке, достал из внутреннего кармана пиджака паспорт, передал его участковому.
- Та-ак, провозгласил Таранец, раскрывая паспорт, - Гречаный Николай Остапович... - Кем работаете?
- Слесарем на маслозаводе, - ответил Николай.
Таранец полистал паспорт: - год рождения... прописка... по Ленинградской, 24. Кто у вас там?
- Мать с отцом, - неожиданно громко и зло сказал парень.
- Почему не ночуешь дома?
- Вам какое дело? Где хочу, там и ночую.
- А вы мне не грубите. Я участковый, так что это моё дело, где кто прописан, а где проживает на самом деле. Распиваете тут, понимаешь. Нет, чтобы молока ребёнку купить, она тебя вином поит!
- Молока?! - взвилась опять хозяйка. - А ты знаешь, что этим молоком, какое теперь выпускают, собаку поить вредно? А денежки берут как за молоко! Синее уже, а не белое, ни грамма жира там! Во всём мире, наверное, нет такого молока, даже у негров!
- Ну, вы это... оставьте! - строго сказал Таранец, но без прежней уверенности. - Отвечайте по существу.
- А я что, не по существу? Теперь в магазинах под видом сливок продают то, что раньше молоком считалось. Так эти "сливки" мне не по карману: 50 копеек бутылочка!
- Почему не живёте дома? - повернул Таранец Голову к Гречаному.
- В ссоре мы.
- Кто это и с кем?
- Ну, я. С отцом.
- Ладно, с вами потом, - остановил Таранец парня. - Гражданка Рудокопова, почему вы предоставляете свою квартиру гражданке, - он заглянул в листок, - гражданке Притыке Надежде Максимовне?
- А что же ей, на улице ночевать, как собаке?
- А у вас что же, гостиница, значит?
- Не гостиница у меня, а сочувствие!
- Пожалела, значит?
- Вы, что ли пожалеете?! Имя - Надежда, а живёт без всякой надежды, хуже собаки. Да и у меня собачья будка, а не дом, только что не задувает.
- Работать надо! - хлопнул Таранец ладонью по столу.
- Вы мне тут не стучите, ребёнка разбудите! Не в милиции.
- Извиняюсь.
- Ра-бо-тать. Много у вас заработаешь? Гни спину целый день, а получишь - на жратву не хватит. Не мясо, хамсу едим!
- Другие почему-то живут. А вы - не можете. Вам тысячи подавай! Вот перед вами товарищ Голубев. Не хуже вас, аспирант, а на 100 рублей живёт.
- На 100 так одеваться не будет! - Рудокопова критически осмотрела пальто Голубева, брюки, берет на голове.
Голубев смутился, заливаясь краской, проговорил:
- Я перевожу с английского для трубного института, подрабатываю...
- Вот видите! Подрабатывает! - торжествовала хозяйка. Щёки её разгорелись, тёмные глаза блестели. - Я - тоже прирабатываю. У меня мама портниха, и меня научила. Заболела раком и умерла. Но меня успела научить делать выкройки на любое платье, любую фигуру. И швейная машинка осталась. Если бы не это, разве же я прожила бы на зарплату дворничихи?
- Так ведь он подрабатывает, а не сдаёт свою квартиру разным уголовным элементам.
- И я не сдаю! Я с неё - ни копейки не беру, за так живёт, за моё доброе сердце. Да ещё и прикармливаю её. Она после тюрьмы дохленькая совсем. Устроилась было штукатуром в строительную бригаду, но... не выдержала: нет сил руки поднять. Пришлось уволиться. А снова устроиться - до сих пор вот не может. Ищет, ищет, а специальности-то нет. Ну, как я могу её прогнать. Да она против меня худого слова не скажет! А вы тут о ней... "элемент"!.. Она никогда в жизни больше не пойдёт наркотики продавать. Вот найдёт работу, перейдёт жить в общежитие.
- А она утверждает, что платит вам!
- Кто, Надька? Да врёте вы тут! Всё врёте! Как она может такое? Если я ей и работы своей часть дала, она 30 рублей за это получает. Что же вы считаете, если мы бедные, так у нас и совести нет? Не могла Надька...
- Получается, могла...
- Ну и что, что она вам сказала?
- Сказала, что живёт у вас. Вот начальник и вызывает, чтобы уточнить кое-что.
- Кого вызывает? Куда вызывает?
- Вас, не меня же. В отделение. Хочет выяснить кое-что. А где, кстати, сейчас ваша квартирантка?
- Чего я там не видела?
- Моё дело вручить повестку, а там, как знаете!
- Никуда я не пойду и в повестке не буду расписываться! Ему нужна Надежда, её пусть и зовёт к себе. Я ей передам, как придёт домой.
Таранец обернулся к Голубеву:
- Видите, какая здесь публика? - И снова сцепился с хозяйкой: - Ну, так что, протокол будем составлять или как...
- Что хотите, то и делайте! Мне наплевать.
- Видали? Ладно, составим протокол. - Он достал бланк и принялся писать.
- Какой протокол, о чём протокол? - возмутилась она.
- А вот такой. - Таранец больше не смотрел на неё. - Живёт с сожителем, гражданином Гречаным, предоставляет квартиру и гражданке...
- Его не впутывайте! Он тут не при чём.
- Там разберутся, при чём или не при чём.
В разговор робко вмешался Гречаный:
- Может, мы поженимся скоро...
Голубев увидел, как просияли глаза Екатерины.
- Ты?! - уставился на него Таранец. - Ты собираешься жениться на ней?
Гречаный, потупив взор, молчал. Стало видно, что он моложе женщины года на 2-3.
- Нет, парень, не женишься ты на ней, - констатировал Таранец хладнокровно. - Это она - пошла бы за тебя. А тебе - другое от неё надо, зря она тебя пускает.
Екатерина так и вспыхнула:
- Это не ваше дело, кого мне пускать! - А в голосе - слёзы.
Гречаный произнёс вдруг уверенно:
- Ну ладно, пойду я. - И было видно, что он принял какое-то решение. - А то - милиция, наркоманы!.. Мне это нужно? - Не глядя на подругу, он направился к своему пиджаку на вешалке.
- Коля, да ты что? Они уйдут сейчас!
- Уйдут, придут - зачем мне это? Какая-то продавщица наркотиков.
- Коля, ну я-то при чём, Коль! Я ведь из жалости... Ну, приютила человека, пока место найдёт. Пропадёт ведь она, Коль!
Гречаный молча надевал рубаху, пиджак. Бормотал, пряча свой паспорт:
- Приютила - ты, а я в протокол попал! В милицию ещё вызывать начнут, в кадры на работе, ни к чему мне это.
- Да никуда тебя не вызовут, Коленька! - Губы Рудокоповой дрожали, дрожал голос. Она обернулась к Таранцу: - Товарищ лейтенант, его же не позовут, да? Я сама приду к вашему начальнику, и мы всё выясним. Колю не трогайте. Товарищ лейтенант, миленький, правда же, он тут не при чём?
- Ишь ты, как заговорила! - усмехнулся Таранец. - То ругалась чуть ли не по матушке, а теперь...
- Ой, ну я же извиняюсь, ну простите! Обидно мне стало, что вы по ночам, как будто я какая-то... Коля, Коленька! - метнулась она к Гречаному. - Не уходи, Коля!
Тот двинулся, не оборачиваясь, прямо на Голубева, стоявшего у двери, и не отзывался.
Аспирант, заслоняя собою дверь, грубо сказал:
- Остановись, подонок! Разве так уходят от тех, кто тебя любит?
- А что я ей? - поднял Гречаный на Голубева растерянные глаза. - Вам-то что?
- А ну-ка, обернись! Ну! Посмотри на неё, - скомандовал Голубев. Гречаный подчинился.
По лицу Рудокоповой горошком катились слёзы, зубы стиснуты. Она во все глаза смотрела на Гречаного и молчала, будто прозрела, и уже не хотела простить этого ни ему, ни себе.
- Ну, чего ты? - неуверенно спросил её Гречаный.
- Вот, значит, ты какой, Коля? На самом-то деле!
- Какой? К тебе - милиция, а я - виноват, да?
- Ну, иди, Коля, иди. Только больше не приходи никогда, слышишь - не приходи!
- А как же я тебе долг верну? - Он не смотрел на неё, уставился в пол.
- Какой долг? - Её глаза в удивлении широко распахнулись и темно, прекрасно блестели.
- Ну, брал ведь... то пять, то по трёшкам... Рублей 30 должен.
- Ох, какой же ты дешёвый, Коля! Я и не знала, какой ты дешёвый. Всё посчитал. Да разве же любовь трёшницами возвращают? Да разве же ты вернёшь теперь мне её? - И вдруг закричала: - Иди отсюда! - Закрыла себе ладонью рот и молча, без голоса зарыдала, дёргая головою, как при удушье.
В дверях, когда Гречаный, согнувшись, выходил, Голубев прошептал ему в ухо:
- Вошь!
Проснулась и заплакала девочка. Таранец, положив повестку на стол, миролюбиво спросил:
- А где ваш отец?
- Погиб на войне.
- Ладно, Екатерина Семёновна, мы пошли. Извините...
- Ой, ой, ой!.. - запричитала она, всё ещё пытаясь сдерживать свой плач. А обида уже разгорелась, сыпалась из неё словами: - Я, дурочка, по ночам работала, снег расчищала. За двух дворников ведь работаю. А он ни разу даже не помог, отсыпался.
- Девочка плачет, - напомнил ей Голубев.
- Ну, мы пошли... - сказал Таранец, нахлобучивая фуражку. - В милиции, если что будет не так, заходи ко мне: помогу!
Не оглядываясь, они вышли.
Было темно. Чернели кругом серые кирпичные стены. Небо навалилось глухое, низкое. Жить Голубеву почему-то не хотелось. И он шёл по дворам молча, думая о Таранце недобро: "Чего он к ней привязался! Вот уж истинно "мент"! Нужна была ведь её квартирантка, а её не оказалось на месте. Ну и ушли бы без всего этого..."


- Знаешь, что, - заговорил Таранец, снова переходя на "ты", - давай немного изменим наш маршрут. - И пояснил: - Тут у меня по плану сейчас посетить старую проститутку. Но там тоже картина будет не из радостных. А зайдём-ка мы сначала к одному отсидевшему срок рецидивисту. Правда, сегодня я не собирался к нему, но - для поправки настроения.
- А что он, юморист? - удивился Голубев.
- Нет, что ты! Мрачный тип, злой. Но зато и у нас злость после разговора с ним появится. А то раскисли мы с тобой малость. Для нашей работы - это один вред.
- А на каком основании мы к нему?
- Основание есть. Хоть каждый день можно. Он у нас - поднадзорный.
- Что это значит?
- После отсидки он в течение года должен быть дома после 8 вечера. Сидеть, и никуда. Если нарушит более трёх раз - опять сядет. Он документы подделывал. Умеет вырезать печать - не отличишь от настоящей. Из картошки. А буквы шрифта достаёт из типографии.
- Ну и как он, не нарушает?
- Он же не дурак, чтобы из-за этого сидеть.
- Зачем же тогда проверять?
- Ну, знаешь ли! Всякое бывает... Проверять надо. Да и начальство требует.
- Ясно. Далеко он отсюда?
- А мы - на трамвае. Этот тип ещё тот - культурный, любит театр.
- Гляди ты! - изумился Голубев. - Любит театр, а пойти - не может, надо сидеть дома.
- Он вообще-то инженер.
- Как инженер?
- А вот так. Надоело на зарплату жить, он и связался с преступным миром. А язык подвешен будь здоров! Он тебе любого адвоката переговорит: умный, сволочь!
- Это интересно...
- Вот и я говорю. У него мы враз закалимся. Только в спор его надо втянуть. Без злости - по пустому - он не станет...
- Как думаешь, на меня он клюнет?
- В каком смысле? - не понял Таранец.
- Мною он заинтересуется? Я всё же филолог, аспирант как никак.
- Во, правильно! - обрадовался Таранец. - Интеллигентов он обожает. Особенно актёров. Выпить с ними раньше любил.
- Вот я и попробую зацепить его словом.
- У него есть даже теория: жизнь - тоже театр, и у каждого в ней своя роль.
- Сколько ему лет?
- Сейчас сам всё увидишь. Лет 50, однако. Из них 12 уже отсидел: один раз 4 года, в другой - 8. Вот так.


Квартира, в которой жил поднадзорный Малевич, оказалась общей, и дверь им открыла пожилая женщина, соседка Малевича. Молча взглянула на милицейскую форму Таранца, сухо ответила на его приветствие и так же молча посторонилась, как бы приглашая этим их в дом.
- Как ваш сосед, на месте? - спросил Таранец тихо.
- Инженер-то? На месте, где ж ему ещё быть? Вон их дверь...
- Как он к вам относится? Вы ведь давно уже соседи?
- Давно, лет 15. Правда, одно время его не было, но вернулся, и опять презирает.
- За что? - Таранец удивился.
- Да мы для него не люди, законы чтим, на зарплату живём. Нищие, а две комнаты занимаем! У него - только одна... Ай, да не хочу я об нём! - женщина махнула. - Нужен он вам, идите и спрашивайте его сами. Он своих мыслей не скрывает, скажет, как он относится к нам.
- Ну ладно, извините... - Таранец направился к двери Малевича. Пошёл за ним и Голубев, стесняясь, чувствуя себя виноватым. Хорошо, что хоть на первом этаже и домик двухэтажный особнячок: соседей немного. Ощущая спиной, как женщина смотрит на них, он сутулился.
Дверь отворилась, и на пороге появился плотный мужчина в брюках и майке - выделялось брюшко, сильные белые бицепсы.
- А, милиция, - усмехнулся он, - ну, что же, прошу! - Он хмуро посмотрел на соседку и отвернулся от неё. - Ира, подай, пожалуйста, стулья: гости к нам...
Они вошли в комнату и увидели возле гардероба красивую женщину лет 45-ти. Она стояла в домашнем модном халатике, в шлёпанцах на босу ногу, и всё равно было видно, как она стройна, хорошо сложена. Оставив возню со стопкой простыней, она молча глядела на них. Прикрыла дверцу гардероба.
- Добрый вечер! - произнёс Таранец. Голубев лишь слегка молча поклонился.
- Пусть будет так: добрый! - ответила хозяйка без выражения.
И Голубев остро почувствовал - женщина умна до крайности. Почему он так решил, объяснить не мог: ощущал это инстинктивно.
- Да вы садитесь, садитесь! - прогудел сзади них Малевич. - Телевизор смотрим...
- Мы ненадолго, Борис Аркадьевич, можем и постоять. Дело обычное, так что вы уж не обижайтесь: проверка, - объяснил Таранец свой приход, поглядывая на телевизор. Шла программа "Время", показывали бастующих английских шахтёров.
- Ну, если б только это, вы бы не стали заходить: я же слышал, соседка доложила вам, что я - дома.
- Так-то оно так, - начал оправдываться лейтенант, - но мало ли что... Вы-то дома, так, может, у вас кто, кому не положено, верно ведь? Наше дело проверить, посмотреть.
- Смотрите, пожалуйста... - Малевич, саркастически усмехаясь, поклонился, от двери не отходил, и Голубев понял, надо что-то сказать, иначе он их выставит. Посмотрели? Всего хорошего... "Что делать-то?"
Выручил более опытный Таранец.
- А вообще-то можно и обогреться маленько, - сказал он. - Посмотреть "вести". Как считаете, Борис Николаевич? - обратился он к Голубеву.
- Да можно, это ведь недолго, - согласился Голубев. - Что там, бастуют рабочие Англии? - Он посмотрел на Малевича.
- Ира, завари, пожалуйста, кофейку, - сказал жене Малевич. И, глядя опять на гостей, прибавил: - Присаживайтесь, пожалуйста.
Жена Малевича вышла из комнаты и направилась по коридору в кухню, а они сели за стол. Лейтенант снял только фуражку и держал её на коленях, а Голубев и берет, и кашне, и пальто расстегнул.
- Шахтёры Англии требуют повышения заработной платы, отмены увольнения их товарищей и полны решимости... - громко проговорила дикторша, и все, вздрогнув, снова посмотрели на телевизор.
Малевич провёл рукой по жёсткому, ещё не отросшему ёжику седоватых волос, взглянул тёмными глубокими глазами на румяное с мороза лицо Голубева, на серьёзно-сосредоточенного Таранца и неожиданно спросил:
- Вот вы, гражданин лейтенант, в милиции служите, законы знаете...
- Ну? - вскинул глаза Таранец.
- ... а почему у нас рабочие не имеют права бастовать?
- Как это?! - изумился Таранец. - То есть, как это вы...
- Да так, законом запрещено, - спокойно ответил Малевич, прикуривая сигарету.
Таранец скосил глаза на Голубева: видишь, что я тебе говорил: это же тип!..
- ... как это вы не понимаете! - договорил Таранец. - Там же капитализм, а у нас...
- А у нас справедливое государство? - перебил Малевич.
- Правильно, - подтвердил Таранец, всё ещё продолжая удивляться: о чём-де тут ещё говорить?
- Так, справедливое. - Малевич ехидно улыбнулся. - А зачем же справедливому государству закон, запрещающий забастовки? Ведь если всё справедливо, кто и зачем будет бастовать? И зачем тогда запрет?
Таранец и Голубев растерянно переглянулись, а Малевич продолжал наступать:
- Выходит, у кого-то - нет уверенности в том, что всё идёт справедливо?
- Как это? - спросил Таранец, чувствуя себя беспомощно и ища поддержки у Голубева - не ему чета, аспирант всё-таки! Но и тот молчал, опустив голову, морща лоб от внимания.
- А так, - спокойно объяснял свою мысль Малевич. - Это всё равно, как если бы заявить: на луне нет тигров, а потому личное оружие космонавтам, собирающимся лететь на Луну, без надобности. И тут же вручить каждому из них по автомату.
- Логично... - глухо проговорил Голубев, не глядя на Малевича. - Пока - логично.
- И дальше будет логично, мы тоже не пальцем... Забастовки запрещены законом и никто не имеет права бастовать. Какая гармония: единственное в мире государство, в котором нет забастовок! Там, где нет забастовок, есть царство справедливости. Удивительная логика, не правда ли?
В комнату вошла жена Малевича.
- Кофе готов, принести? - Она смотрела на мужа, и Голубев рассмотрел её теперь хорошо: чистое лицо, серые внимательные глаза, пухлые красивые губы. Причёски вроде бы и не было, никакой - а всё в порядке, будто так и надо: коротко остриженная смоль с сединой. И то, что волосы у неё чернее ночи, но со снегом, а глаза - серые, делало её броской, заметной. Мимо таких равнодушно не проходят.
- Да-да, пожалуйста.
Когда женщина вышла, Малевич буднично сказал:
- Жену звать Ирина Всеволодовна... архитектор.
Голубев от такого перехода смутился, краснея, представился тоже:
- Меня звать Борис Николаич, я - филолог.
- Очень приятно, - проговорил Малевич, - тёзка, значит. Я тоже Борис, только Аркадьевич.
Все неловко замолчали. И телевизор замолчал - какая-то заставка.
- Вы это к чему про забастовки?.. - трудно заговорил Голубев, преодолевая свою неловкость. - Хотите этим оправдаться, что ли?
- А почему бы и нет? - Малевич смотрел на Голубева насмешливо, спокойно.
Тут хозяйка принесла кофе, стала наливать, и они опять замолчали. Таранец сидел красный, налитой, будто штангу выжимал.
- Сахар вот... - кивнула Ирина Всеволодовна на сахарницу. - Кладите по вкусу... - Она отстранённо села в кресло возле телевизора.
Голубев с Таранцом снова почувствовали себя неловко, неуютно - видели настроение хозяйки - но уйти просто так они уже не могли: Малевич ведь торжествовал.
- Значит, вы считаете, - заговорил Голубев, - если где-то или в чём-то есть недодуманность или даже несправедливость, все люди должны стать нечестными?
- Да говорите вы прямо - аферистами!
- Ну, зачем же так? - Голубев пожал плечами.
- А если эти "недодуманности", как вы тут выразились, на каждом шагу, тогда как? Так и ходить всем пожизненно в согласных барашках?! А если я - волк?
- Боря, может, не надо... - тихо попросила Ирина Всеволодовна, не поворачивая головы.
- Почему?
- Устала я от всего этого.
- Я - тоже. - Голос Малевича дрогнул, он с нежностью посмотрел на рано поседевшую жену. - Но нельзя же молчать, когда люди не понимают элементарного...
- Ладно, делай, как знаешь...
Малевич отвернулся от жены, встретился взглядом с Таранцом, спросил:
- Что, гражданин лейтенант, нельзя говорить, да? Могу я иметь своё мнение или нет?
- Почему же, свобода мнений закреплена законом, принятым в ООН. Мы подписались под этим законом, - сдержанно ответил Таранец.
- Видишь, Ирочка, можно. Малевич усмехнулся. - Мнение иметь - пока можно, нельзя только бастовать.
- А вы уклонились всё-таки, Борис Аркадьевич, - напомнил Голубев. - Вы заявили, что "недодуманности" - на каждом шагу. А примеров, хотя бы несколько, приведите. Если вы не против, конечно.
- С удовольствием. Но позволю только напомнить: беседа у нас - частная. Я законы знаю...
- Разумеется, - ответил Голубев и даже кивнул в знак благодарного согласия.
- Так вот, примеры... - Малевич чиркнул спичкой, снова закурил. - Зимой обыкновенные огурцы и цветы в нашем прекрасном обществе давно уже дороже мяса. А государство равняется в ценах на цветы и огурцы частников. Это же надо додуматься только.
- Так ведь зимой! Да и мелочь это опять, - вставил Голубев.
- Мелочь? А вам нравится, что для своих граждан - в продаже нет ни икры кетовой, ни хорошей рыбы. Ни колбасы. Всё идёт за границу, валюта нужна. А мы - так вроде и не люди. Негры лучше живут.
- Опять мелочь! - упрямо повторил Голубев.
- Ну, хорошо, возьмём покрупнее. Удивительно гуманен у нас и закон о профсоюзе. Стоит прервать, допустим сталевару, свой стаж работы на 91 день, он его теряет, даже если вновь устроился на работу. Проработал человек возле мартена 15 лет, а, оказывается, стаж у него 0. По больничному, в случае чего, получит только 50%, вроде и не варил он сталь никогда. Даже у капиталистов такое не встретишь - сразу забастуют! А у нас - только лозунг: "Всё для человека!" И нет безработицы. А фактически 15 миллионов безработных. Разве это зарплата, 65 рублей? Всё равно что безработный.
- Это - уже серьёзно, - согласился Голубев. - Я даже как-то и не задумывался об этом.
- Где вам!.. - Малевич насмешливо сощурился, выпустил дым.
- А вы-то, что же?.. Если знали... Надо было написать в "Правду"! Рассмотрели бы...
- Та-ак, - протянул Малевич, с каким-то даже презрением взглянув на Голубева. - Ну ладно, возьмём факт ещё посерьёзнее. Государство 50 с лишним лет шло, как заявляется всюду, правильным, ленинским путём. То, кого же оно боится или кому не доверяет, если предусматривает и осуществляет цензурный надсмотр над литературой? Это по сути закон о запрете на забастовку, только писательскую. Разве будут бастовать писатели, если всё хорошо и наша печать самая демократическая в мире?
- Ну, это не в ту сторону уже у нас разговор пошёл! - поднялся Таранец, отодвигая чашечку с выпитым кофе.
- Вот, видите? Вот и вся ваша демократия.
- А ваша? - спросил Голубев.
- А это - уже демагогия! - констатировал Малевич, и глаза его стали жёсткими и колючими. - Моя демократия в том, что я - хотел жить по-человечески, и жил, подделывая документы. Потому что от работы - у нас не разбогатеешь: ни дом не купишь, ни машину.
- Так ли? - спросил Голубев, тоже вставая. - Богатых отменила революция. А просто по-человечески - жить можно.
- Ну, вот вы, можете на свои 100 рублей купить себе машину или дом?
- Я - нет. Пока. А стану кандидатом - смогу.
- Значит, те, кто не кандидаты, пусть лишь мечтают о машине? Это справедливо?
- По-моему, машина есть у многих, - заметил Голубев. - У моего соседа, например. Обыкновенный строитель.
- Значит, он воровал кирпич, доски, цемент! - парировал Малевич. - И продавал.
- Ну, знаете ли!.. Все, что ли, воры?
- Не все. Вор - кто попался. Вот прибавили учителям по десятке, и шуму на весь мир! А прибавили партийным руководителям по сотне - в "горячем цеху" ведь работают! - и ни слова нигде, в тайне от народа сделали. Почему бы это? От ощущения высокой справедливости?
- Пойдём, Борис Николаевич! - сурово проговорил Таранец. - Я же тебе говорил...
- Идите, не задерживаю, - сказал Малевич. - Испугались. Привыкли на партию молиться. А ещё в древнем Риме было: у власти - два консула. Чтобы оппозиция была. Эх, вы!


Уже на улице, когда отошли от дома, Голубев опомнился. Перед глазами стоял провожающий насмешливый взгляд Ирины Всеволодовны. И понял, опозорились они там с Таранцом, вели себя по-идиотски - пыжились, чувствовали себя выше этого Малевича и значительнее, а на деле...
- Гнида! - вдруг зло и громко проговорил Таранец.
- Да нет, - не согласился Голубев. - Это у него от убеждённости, что все кругом мерзавцы. А я не сумел его убедить ни в чём. Что же, выходит, миллионы честных людей должны, как и он, стать волками? В этом, что ли, выход? Плохо получилось...
- Плохо, - подтвердил Таранец и вздохнул. - А баба у него, обратил внимание? Красавица! Говорят, честно ждала его...
Голубев промолчал, думая о ней. И что-то защемило у него где-то в душе, засосало. Вспомнил, как не дождалась его из армии Галка Голызина. Вернулся, а у неё уже ребёнок, муж. А он, Голубев, до сих пор в холостяках.
- Значит, так. Пойдём сейчас проверим один переулок - там наркоманы собираются, а потом - к проститутке, о которой я тебе говорил! - сказал Таранец решительно. И Голубев отключился от воспоминаний.
В переулке наркоманов не оказалось, но зато они увидели одинокого мужчину, который сидел на скамье и пил что-то из горлышка бутылки.
- Во, видал! - весело изумился участковый. - Прямо на улице, один! А правительство с алкоголизмом борется.
- Может, он лимонад?.. - усомнился Голубев.
- А мы сейчас проверим...
Мужчина заметил их приближение и спрятал бутылку во внутренний карман пальто.
- Гражданин, что вы здесь делаете? - строго спросил Таранец.
Мужчина поднялся.
- Ничего. Отдыхаю. А в чём дело?
- Что вы пили?
- Когда?
- Только что, из бутылки. Вот же она у вас, тут!
- А-а. Это я, товарищ лейтенант, с работы иду. Устал. Купил бутылочку вина в магазине, хамсы. Проголодался, знаете, и...
- Не утерпел, что ли? До дому не донёс.
- Да не то, чтобы не утерпел. Дома жена ругается.
- Так значит, решили здесь, в одиночку? Сколько вам лет?
- А при чём тут? Я же никому не мешаю, тихо...
Недалеко горел фонарь, свету хватало, и Голубев видел, стоит перед ним рабочий, пожилой, с грубыми руками, неглупым лицом, тихий, покорный.
- Вы в курсе, что распивать на улице запрещено? - строго продолжил Таранец.
- Как это запрещено? - удивился рабочий. - В кафе, в столовых - запрещено, знаю. А тут... кому я помешал? Темно, нет никого.
- Ваши документы!
- Товарищ лейтенант, ну зачем это? Разрешите, я пойду, а? Я же ничего никому, тихо, благородно.
- Вы считаете, пить из горлышка на уличной скамейке это благородно, да?
- Я больше не буду, раз нельзя. Не буду, честное слово даю! Разрешите, я пойду, товарищ лейтенант?
- Предъявите документы.
- Зачем вам документы?
- Надо.
- Ну, зачем надо, вы можете объяснить?
- Вы что, хотите, чтобы я провёл вас в отделение?
- Для чего, что я плохого сделал?
- Я уже говорил вам.
- Так я извиняюсь, больше не буду, раз нельзя. При чём же тут...
- Должна же выяснить милиция, что вы за человек? Может, бродяга какой, тёмная личность. Откуда я знаю?
- Обыкновенный я человек, работяга, электриком на заводе работаю.
- А ведёте себя подозрительно! Пожилой рабочий не будет пить один на лавочке.
- Эх, много ты знаешь! - вздохнул задержанный. - Что в жизни видел...
- Таких, как ты, видел, и не раз. Документы!
- Нет у меня документов.
- Тогда пройдёмте!..
- Куда?
- Не прикидывайтесь, знаете куда.
- Нет у меня при себе документов, честное слово. Нет.
- А хотя бы пропуск есть? Или шофёрские права, профсоюзный билет...
- Профсоюзный у профорга, он туда марки клеит. А пропуск - есть. Только я же трезвый, за что вы меня?
- Давайте пропуск.
- Лейтенант, что ты мне душу мотаешь? Добром же прошу - отпусти, сжалься.
- Что вы ноете? Я ничего ещё вам не сделал, только фамилию хочу знать.
- Батищев моя фамилия, дальше что?
- А дальше прошу предъявить пропуск.
- А ты, очкарик, чего уставился? Скажи ему, пусть отпустит! Чего ему надо от меня?
- Он хочет узнать вашу фамилию. Почему вы, собственно, боитесь? Неужели так трудно показать документы, если требует участковый?
- Сказал же, Батищев я, электрик! Тут недалеко, на заводе работаю. Посмотрите вот руки, нате посмотрите: рабочие руки.
- Вижу, что рабочие, - сказал Таранец. - А теперь или документы, или - пошли!..
- Ну на, на тебе пропуск! - Батищев полез в карман, вытащил комком - платок, ключи, расчёску, мелочь, истрёпанную книжечку - пропуск. - На, читай. Думаешь, вру? Читай...
- Так, Батищев Михаил Павлович, электрик. Всё правильно. Сколько вам лет, Михаил Павлович?
- 51. Товарищ лейтенант, отпустите!
- Где проживаете, Батищев? - Таранец упёрся ногой на скамью, положил планшет на колено и, посвечивая фонариком, стал что-то записывать в свою книжку.
- Комсомольская 23, квартира 9. Товарищ лейтенант, зачем писать? Прошу вас: отпустите, я так уйду. Сказали, и всё, я же не мальчик, понимаю. Слово даю вам!
- Не надо мне ваших слов, гражданин Батищев, слова словами и останутся. А вот пришлют вам штраф на 10 рублей, тогда подумаете, прежде чем распивать, где попало!
- Во-первых, не червонец, а 25, что я, не знаю, что ли! - воскликнул Батищев, чуть не плача. - Вам наплевать, а мне...
- А-а, так уже, значит, не в первый раз! - словно обрадовался Таранец. - В первый раз - 10! Вы что, алкоголик?
- При чём тут? Товарищ лейтенант, отпустите, Богом прошу вас. Ну, что я вам?
- У меня на таких - нюх, Борис Николаевич! Я сразу понял, как увидел, что тут не просто так, случай. Нет! - Он достал из планшета бланк протокола и стал его заполнять. Видно было плохо, и писал он долго. А Батищев всё просил:
- Товарищ лейтенант, не надо писать, прошу же вас! Это ж мне ползарплаты! Двое детей у меня, жена злая...
- Жена злая? - Таранец поднял голову, и Голубев увидел, что тот весело улыбается. - А с чего же ей доброй-то быть, если муж алкоголик? Почему дома не пьёшь?
- В ссоре мы с ней. Пришлёте штраф, ещё хуже будет.
- Надо раньше было думать, Батищев! По возрасту - стыдно уже. На войне, небось, воевал, награды имеешь...
- Этого ты не касайся! Батищев вдруг выпрямился и упрашивать перестал. - Теперь все хорошие, одни мы дерьмо. Потому и спиваемся, что жизни от вас нет!
- От кого это "от вас"?!
- А. Ты пиши своё знай, тебе ведь доказать надо, что хлеб ешь не зря. Вот и выпьем давай, ты - моей крови, а я - вина! - Он выхватил из кармана бутылку и, не успели они опомниться, влили себе в глотку остаток вина.
- Вы что?! - опешил Таранец. - Вы это бросьте!
- Всё, бросил уже. - Батищев кинул бутылку в урну.
- Я не про это говорю.
- Ну ладно, фамилию записал? Или в отделение поведёшь?
- Могу и в отделение, если вам так хочется!
- Мне-то не хочется. А если тебе хочется, могу пройти.
- Распишитесь! - Таранец дал авторучку Батищеву.
- За что?
- Читай, там всё сказано, где и за что.
- Всё же не можешь без этого, без шкуры, рыбья кровь! - Он расписался. - Всё, что ли, можно идти?
- Да. Вот ваш пропуск, идите. А попадётесь ещё...
Батищев взял пропуск, положил его в карман, зло сказал:
- Вы скоро людей в сортир загоните, там будем пить от вашей жизни! - И пошёл, не оборачиваясь.
- Гражданин Батищев, вернитесь! - строго крикнул Таранец.
- А пошёл ты!.. - Батищев не оборачивался, только прибавил шагу.
Таранец тихо пожаловался Голубеву:
- Что с такими делать? Догнать, привести в отделение?
- Пусть идёт... - тоже тихо проговорил Голубев, не глядя Таранцу в лицо - почему-то стеснялся, и тоже остро захотел выпить.
- Да ты что? - возмутился вдруг Таранец. - Нашёл, кого жалеть! У таких - дети голодные сидят, они же пропивают всё, улицы загаживают, пример молодым подают, а мы их - жалеть?!
Голубев поднял голову. Сквозь стёкла очков на Таранца уставились бешеные глаза:
- А ты не задумывался, что мы - не с теми боремся?! - повысил голос и он. - Никогда не задумывался?!
- О чём это?
- О том, что, может, не с Батищевыми надо нам воевать, а с причинами, которые сделали их такими!
Льдисто поблескивали в лунном свете очки Голубева. Оба они тяжко дышали, а потом отвернулись друг от друга и пошли. Таранец впереди, за ним аспирант. Чего-то горбились и опять думали о жизни - страшная.


К огромному 10-этажному дому так и подошли молча. Но тут лейтенант заговорил:
- Проститутка на втором этаже живёт, с отцом. Старик - в одной комнате, калека, она - в другой. Почти не общаются. А деду уже лет под 80.
- Что же так? - подобрел Голубев.
- Тяжело ему. Шутка ли, милиция чуть ли не каждый вечер, соседи... а дочь - проститутка. А ведь артисткой в театре когда-то была.
- Что ж её заставило?
- Бог её знает. Разве про такое спросишь?
- Сколько же ей лет?
- 49. Мы её за тунеядство хотели выселить из города, а она - сначала ногу вывихнула. Потом - на работу устроилась. Вот сейчас - под надзором пока, приходится проверять.
- Неужели до сих пор, в 49 лет она ещё кому-то нужна? - удивился Голубев. - Помоложе ведь есть...
- Ха, нужна! Как-то застал у неё двух парней по 17 лет; в прошлом году. Один - с ней в постели лежал, а другой - на кухне сидел, ожидал. Понял?
- Чёрт знает что! Пакость какая-то. Я всё понимаю: её, жизнь, но не этих парней - они-то как дошли до такого?!
- Они? А попробовать. Впервые же! Ничего, что старая, зато узнают всё без стеснения. А потом уж пойдут в другие места: опытные станут!
- Она что же, красивая, что ли?
- Да как тебе сказать... Сам сейчас увидишь.
Они вошли в подъезд и начали подниматься на второй этаж. Голубев посмотрел на часы, было уже около 11-ти - поздновато шли. Но Таранец без стеснения нажал на кнопку звонка и звонил долго и решительно.
Послышались шаги, женский голос спросил:
- Кто?
- Милиция, Мария Александровна, откройте!
Дверь немедленно отворилась, и Голубев увидел пожилую женщину, не грузную, но и не худую, среднего роста. Черты лица были приятные, но красоту уже размыло время и частые попойки, обозначились синие полукружия мешков под глазами. Женщина уже увяла, была морщинистой, и, видимо, махнула на себя. Одета была неряшливо, неинтеллигентно. Глядя на них, закурила. Голубев уловил запах водки.
- Прошу! - хрипло сказала хозяйка. И было видно, что ни удивления, ни смущения она не испытывает, привыкла к таким посещениям.
- Добрый вечер, Мария Александровна! Как себя чувствуете, как поживаете? - спрашивал Таранец, проходя через коридор в комнату.
- Спасибо, не жалуюсь.
- Как ваш отец?
- Живой. У себя там, спит, наверно.
- Ладно, к нему - мы потом... Как с работой?
- Садитесь, пожалуйста, - она кивнула на свободные стулья, стоявшие вокруг большого круглого стола, продолжила: - Работаю, всё в порядке.
- Где же, если не секрет?
- Кастеляншей в ресторане "Астория".
- Сколько же вам там?..
- На жизнь хватает.
- Вижу. - Таранец усмехнулся. - И на водочку?
- Что водочку?
- Водочку, говорю, пора бы из своего меню исключить, как вы считаете?
- Не могу, Владимир Иваныч, рада бы, да не могу, - ответила хозяйка спокойно.
Они сели на стулья, закурили тоже.
- С кем же это вы пили? - поинтересовался Таранец. - Вроде бы поздно уже.
- А ни с кем, сама. - Она ясно посмотрела на них.
- Так поздно? И спать не легли...
- Не хочется что-то. Мысли в голову лезут...
- Совесть, что ли, одолевать стала?
- А что, милицию и это интересует?
- Да нет, это я просто так, от себя лично.
- Нет, совесть не угрызает, это раньше было. А потом насмотрелась, как другие живут, и успокоилась.
- Чем же это? - удивился Таранец.
- Ну, батенька, - протянула она, - ты-то наивным вроде не должен быть. Не видал, что ли, воровства да скотства? А люди - поважнее меня. И ничего, чувствуют себя даже партийными.
- А вы, значит, овечка заблудшая, невинная жертва?
- Я этого не говорю. Но мой грех ещё не самый смертный, я так думаю.
- Вам виднее...
- А что, если разобраться? В труднейшую минуту - меня бросил муж. Потом - грудной ребёнок умер на руках. Умерла мать. Отец - калека. Из театра - турнули - не кончала института. Что было делать, куда идти? Со страха и пошла вниз, по наклонной. Но до последней степени я не доходила, это уж потом, когда человеческое во мне растоптали "хорошие" люди. А, - махнула она, - других судить - всегда легко. Вот понять других - это посложнее. Да некогда всем, своей жизнью заняты.
- Так, ясно...
- Да ничего тебе не ясно, молод ещё.
- А сами-то - судите ведь!
- Я? И не подумала. Разве ж я тебя сужу? Так просто сказала. Да и не я к тебе пришла, а ты ко мне.
- Такая служба. К тому же соседи на вас заявляли, не по своей охоте ходим. Я бы сейчас с удовольствием сидел дома, с семьёй.
- А у меня вот нет семьи.
- Это как же так? А отец?!
- Чужие мы с ним. А, может, и того хуже: никогда он не понимал ничего и не хотел понимать. Но то, что кушать надо 3 раза в день и обмывать его, обстирывать - это он твёрдо усвоил.
- А вы хотели бы, чтобы он всё делал сам?
- Калеки - на мир должны смотреть иначе. А он - как все: осуждает. Не спросил никогда ни о чём!
- Вероятно, ему было стыдно за вас. Или обидно.
- Почему же хлеб, заработанный мною, он ел и не стыдился?
- Можно нам его посмотреть?
- Пожалуйста... Только ведь спит, наверно.
- Ничего, мы недолго, только посмотрим...
- Может, не надо? - вставил Голубев. - Зачем тревожить?..
На Голубева внимательно посмотрела хозяйка и пояснила:
- А товарищ лейтенант не верит мне. Полагает, что я старика к сестре отвезла, а в его комнате - кого-нибудь прячу. Верно я говорю, Владимир Иваныч?
- Не исключено, - пробормотал Таранец, поднимаясь и не глядя на неё. - Так давайте пройдём, посмотрим...
- Пожалуйста... - Хозяйка поднялась. - Только разговаривайте с ним сами, я - не хочу.
- Это почему же?
- А ну его! Совсем из ума выжил. Что вы хотите, 79 лет!.. И характер: хуже на всём свете не найдётся.
Таранец прошёл по коридору к дальней двери и постучал. Никто не отзывался.
- Стучите громче, он глухой, - посоветовала хозяйка, стоя за спиной Таранца.
- Откройте, милиция! - прокричал Таранец и сильно постучал в дверь. В комнате не слышно было ни звука.
- Нет, видимо, никого, - предположил Таранец и постучал кулаком так, что поднялись бы и мёртвые.
И опять ни звука в ответ.
- Александр Терентьич! - громко позвала хозяйка, подойдя к двери. - Хватит придуриваться, милиция пришла, открывай давай.
- А пошла бы ты, стерва, куда подальше! - зло раздалось из комнаты.
- Милиция, откройте! - повысил голос Таранец.
- Что вам от меня надо? Покоя не дают...
- Проверка, откройте...
- Чего у меня проверять? - Голос стал жалобным, почти плаксивым.
- Отец, открой, они думают, что у тебя кто-то есть.
- Замолчи, стерва! Из-за тебя всё, чтоб ты подохла, шлюха проклятая!
- Разговаривайте с ним сами, я не хочу... - Она отошла, огрызнувшись на отца: - Без меня - подохнешь и сам.
- Александр Терентьевич, - проговорил Таранец, - это я, ваш участковый, прошу открыть!
- Мне же подниматься тяжело, вы же знаете! - Старик где-то за дверью громко, навзрыд заплакал.
- А зачем вы запираетесь?
- Не ваше дело! Запираюсь, значит, надо.
- Это он от меня, - печально прокомментировала дочь старика. - Боится, что придавлю его, что ли.
- И придавишь, - расслышал старик. - От тебя всего можно ждать.
- Если бы я хотела твоей смерти, разве я не могла бы сделать это в ванне, куда вожу тебя каждый раз? Ох, господи!..
Старик промолчал.
- Вы откроете или нет? - сурово спросил Таранец.
- Да сейчас, сейчас, житья прямо нет!
Старик, видимо, долго поднимался, что-то там скрипело, стукало глухо об пол и, наконец, звякнул засов, и дверь отворилась. Голубев увидел страшного старика на костылях. Он был абсолютно лыс, худ и в одних трусах. На ногах, казалось, не было мышц - ноги-трубочки, стянутые на голенях какими-то металлическими пластинками. Лицо старика было похоже на высохшую маску, на которой живыми были только маленькие злые глаза, да шевелились седые кустистые брови. Рот был без зубов, запавший, безгубый. Из комнаты старика шибануло застоявшимся смрадом немытого разлагающегося тела.
"Живой труп!" - содрогаясь, подумал Голубев.
Старик проковылял на костылях к своей кровати, сел и прислонил костыли к спинке.
- Ну, смотрите! - сказал он, глядя в пол. Его сухие пергаментные уши торчали, выделяясь на голом черепе нелепыми жёлтыми лепёшками.
- Вы бы хоть проветривали, что ли, - заметил Таранец. - Неужели не хочется свежего воздуха?
- Не хочется, - зло ответил старик. - Умереть хочется!
- Врёшь, - возразила дочь. - Чего же тогда запираешься?
- Тебя не спросил!..
- Вы этот тон оставьте! - строго указал Таранец, подходя к форточке и открывая её. - Дочь, всё-таки, нехорошо. Ухаживает за вами.
Женщина заговорила с обидой:
- До-чь! Он мне конфеты за всю жизнь не купил, башмачков или платьица, даже когда маленькой была.
- Не за что тебе, сука, было!
- "Сукой"-то - я потом стала, в 30 лет. А чего же ты не ушёл от меня к Зойке? - Она пояснила: - Сестра моя. С мужем живёт, в достатке, 3 комнаты.
Старик молчал, и дочь ответила вместо него:
- Потому, что Зойка тебя - видеть не хочет, на порог не пустит, чтобы ты вонял там. А я вот, "сука", вожусь с тобой. Зойка мне полсотни на тебя даёт. А к себе и за 1000 не возьмёт!
Все молчали.
- Не подумайте, что он инвалид войны или на работе. Под автомобиль попал пьяный. Ему и пенсию-то дают, знаете, какую? 25 рублей! Прожил бы он на неё? А в Дом инвалидов - не хочет. Он же там не уживётся, с его характером! Его могла терпеть только мама, да я, жалостливая дурочка. Так что ему лучше жить рядом с сукой, выходит.
Старик молчал, мелко трясясь не то от свежего воздуха (но не укрывался), не то от болезней.
- Вот вам и вся его правда. Да и нашей жизни тоже. От всех - только презрение, а пожалел хоть кто? Хоть раз в жизни? Может, водочка мне последнее утешение. Выпью, и тоже человеком себя чувствую.
- Ну, ладно-ладно, - остановил её Таранец. Поклонился старику: - Всего хорошего, - Александр Терентьевич, спокойной ночи вам, уходим.
- Идите. Вам всё можно. А мы - что же, мы... - Он плюнул на пол.
Они прикрыли за собой дверь, и в коридоре Таранец спросил:
- Так как же, Марь Алексанна, не повторится больше, можно не заходить к вам?
- Нет, не повторится. Да и кому я нужна теперь! А заходить - что же, заходите, всё равно ведь не поверите. Не любишь ты верить людям, Владимир Иванович.
- Не всем. Людям - я верю. А вот...
- Не надо разъяснять, а то ещё хуже получится, чем сказать хотел. А я вот, дура, всю жизнь верила. Обнимает, целует - значит, любит. А меня бросали, бросали... Потом сама бросилась: под ноги - пусть уж топчут, чем не верить.
- Работать надо было, Марь Алексанна, ра-ботать!
- Работала. После войны пошла в Дом модели, манекенщицей. Посоветовали мне: не умела я ничего, а фигура у меня была хорошая. Только не долго я там... Стал приставать директор. Я не согласилась - женатый он был, так он меня уволил.
Потом официанткой в хорошем ресторане. То же самое - уволил. Там я насмотрелась на женщин, которые приходили к нам. И не делают ничего, и одеты, обуты, и едят что хотят, и мужиков выбирают себе сами.
- Ну и как, нравилось это вам?
- Сначала нет, потом привыкла.
В разговор вмешался Голубев:
- Может, хватит, Владимир Иваныч, пойдём?
- Ага, пойдём-пойдём! - он начал прощаться с хозяйкой: - Всего хорошего, Марь Алексанна, извините за беспокойство...
- Ладно, чего уж... Счастливого пути! А на старика моего не сердитесь: несчастный он. - Она закурила.
Когда уже подходили они к двери, сказала им в спину:
- А товарищ ваш не удержится на вашей работе, у меня глаз намётанный: зря натаскиваете.
Голубев обернулся, и взгляды их встретились: у неё был умный, тоскливый, сочувствующий, а у него - он не знал какой чувствовал только, что ему хочется закричать от какой-то непонятной боли.


На улице было светло от фонарей, и опять шёл снег - редкий, медленный. В кинотеатре кончился сеанс, и на улицу хлынула весёлая толпа. В морозном воздухе запахло духами, улица наполнилась гулом, возгласами. Мимо Голубева и Таранца шли оживлённые, хорошо одетые женщины, мужчины. И всё, что было только что, 5 минут назад, показалось Голубеву сном, дурным бредом. Вот она, настоящая жизнь, казалось ему, люди веселы, хорошо одеты, им дела нет до каких-то задворок, всё хорошо.
Но ведь и он сам прилично одет. Вот так же мог бы улыбаться после хорошего фильма, идти рядом с красивой женщиной. Но значит ли это, что он хорошо живёт? Оклад - 100 рублей. Долги, заботы. Гнидная обстановка в университете - кто кого "съест", подсидит. Много ли в этом радости?
- Давай свернём сначала на улицу Тихую, - предложил Таранец. - Есть там один переулочек... Наркоманы иногда собираются, - пояснил он.
И они пошли на улицу Тихую. Сзади замирали голоса прохожих, становилось всё тише, темнее. И впрямь "Тихая". Когда они вышли в нужный им переулок, тишина стала ещё ощутимее, и ни одного фонаря нигде - темень. Казалось, было слышно как падает с неба снег.
- Нет никого, - сказал Голубев.
- А это что? - тихо спросил Таранец, пригибаясь и вглядываясь в темноту.
- Где?
- Да вон, по-моему кто-то сидит на скамейке.
Голубев вгляделся и смутно различил тёмное пятно. Действительно, кто-то там сидел. Ну и время же выбрал для отдыха.
- Пойдём посмотрим! - решительно сказал Таранец.
На скамье, съёжившись, держа руки подмышками и сильно наклонившись вперёд, сидел какой-то человек. Таранец осветил его фонариком, и они увидели рядом с ним авоську, пустую бутылку из-под "Портвейна", бумажку с остатками тюльки. Лицо человека было грязное, заросшее но всё равно было видно, что ему не более 25-ти. Одет он был в лёгкие лохмотья и, кажется, сильно мёрз. На луч фонарика не обратил никакого внимания, продолжал сидеть, не меняя позы.
- Гражданин, что здесь делаете?
Парень что-то пробормотал, стуча зубами, но они не разобрали.
- Что? - громко повторил Таранец.
-Ничего. Сижу вот, никому не мешаю... - разобрали они.
- Ваши документы!
Парень молчал, продолжая сидеть как сидел, даже головы не поворачивал.
- Милиция, предъявите документы!
Парень не пошевелился.
- А ну, документы, сволочь вонючая! - Таранец шагнул к сидевшему.
- Только не бить, только не бить! - быстро, запинаясь, заговорил парень. - Не бейте, прошу вас! Я болен... - И Голубев по его тону понял, что его били, видимо, часто, у него уже выработался рефлекс.
- Кому ты нужен, руки об тебя марать?.. Документы есть?
- Есть. Только у меня руки замёрзли...
- Где документы? - Таранец заученно, привычными похлопываниями по карманам, установил, что документы во внутреннем кармане пиджака, быстро засунул туда руку и вытащил целый пакет. В газете была завёрнута куча фотокарточек, военный билет, какое-то старое письмо, а вместо паспорта была "Справка", что гр. Пятышев Иван Данилович, 1949 года рождения, нигде не проживает и что ему надлежит обратиться 18 ноября 1972 года в отдел кадров авторемонтного завода для трудоустройства.
- Так, сегодня же 18-е! - воскликнул Таранец. - В отделе кадров был?
- Ну, был, был... - бормотал Пятышев, не поднимая головы.
- Устроили тебя?
- Сказали прийти завтра. - Пятышев поднял голову, но удержать её не мог, она у него валилась вниз, глаза закатывались.
- А ты, значит, взял и напился! - зло произнёс Таранец. - Почему здесь сидишь?
- У них места пока нет.
- Какого места?
- В общежитии.
- Что же ты, здесь собрался ночевать, что ли? Шёл бы в гостиницу.
- Да? А если я хочу умереть...
- Что?! Ты мне эти штучки брось, умереть он хочет! Житья от вас, сволочей, нет! Почему начал бродяжить?
- Ну, убейте меня сами, только сразу... - попросил бродяга.
Таранец отвёл Голубева в сторону, сказал:
- Ты тут последи за ним, чтобы никуда не ушёл, а я позвоню в городское отделение, чтобы прислали машину. Замёрзнет же, сволочь! На, отдай ему документы... Нет, засунь ему в карман, а то он потеряет ещё... - И, злой, направился к будке телефона автомата.
Голубев подошёл к Пятышеву и закурил. Тот сидел не шелохнувшись, дремал. Тогда он осторожно вложил ему в карман документы и внимательно рассмотрел его. Лицо было измождённое, заросшее редкой щетиной, щёки ввалились, нос заострился. Дыхание было хриплое, жаркое. Мелко тряслись костлявые плечи.
"Неужели же у него нет ни матери, ни сестры, никого! Все люди разошлись сейчас по тёплым домам, а ему... некуда? Молодой парень, в армии отслужил, чёрт знает что..."
Поджидая Таранца, Голубев курил и всё думал об этом парне. Как можно было дойти до такой степени, почему? Ведь один всегда себя прокормит. В чём же дело? И было ему тяжко, горько на душе. А поделать ничего он не мог.
Вернулся Таранец, спросил:
- Спит?
- По-моему, замерзает. У него это даже не пальто, а плащ.
- Ни хрена ему не сделается. Сейчас приедут за ним, заберут.
- Почему ты так злишься? - спросил Голубев.
- А ты бы не злился, если бы каждый день возился с бродягами, проститутками, с пьяным хулиганьём?! Грязные, обрыганные! Что нам, больше делать нечего?
- Всё равно - люди же, не собаки... - слабо возразил Голубев.
- Тоже мне, людей нашёл! Собаки - лучше, скажу я тебе.
Они замолчали и пару минут шли молча.
- Знаешь что, не нравишься ты мне, аспирант! Не знаю, почему, а - не нравишься! - Неожиданно с какой-то злостью сказал Таранец.
- Ты мне - тоже, - ответил Голубев спокойно. - Только разница у нас в том, что я - знаю, почему.
- Интересно, - деланно хохотнул Таранец, - почему же? Интересно, - повторил он, - как на нас наука смотрит?
- Наука смотрит просто, - сдерживая себя, заговорил Голубев. - Ты - ненавидишь всех, кто тебе создаёт хлопоты на твоей работе.
- Непонятно.
- Всё тебе понятно, не юли! Не было бы бродяги, ты бы не возился с ним. Не было бы Рудокоповой, работяги-алкоголика, проститутки - тебе бы делать было нечего, спать бы пошёл.
- Правильно, к этому стремимся! - воскликнул Таранец, довольный.
- К коммунизму, что ли? - усмехнулся Голубев.
- Вот именно, к мечте человечества! - Таранец уже не скрывал, что ему весело - лёгкий характер у человека.
- Так ведь при коммунизме милиция не нужна будет, все сознательные, - серьёзно проговорил Голубев, глядя на весёлого лейтенанта: дурачок, нет?
- Правильно, при коммунизме не будет ни судов, ни милиции. Вот удивил!
- Это ты удивляешь. Коммунизма ещё нет, а ты - уже работать не хочешь и злишься на людей, что у них жизнь не гладко идёт.
- Не прав ты, не прав! - поднял руку Таранец. - Я - только сволочей не люблю, а не всех подряд!
- Ты в каждом человеке и видишь в первую очередь только сволочь. А кто ты такой, судья? Да чтобы понять вину человека, надо его знать! А ты... Старика больного - на ноги поднял, когда тот спал. А всё потому, что не веришь никому! А человеку всё-таки надо верить, иначе, без веры-то, мы все далеко можем зайти. Так далеко, что и назад не вылезем.
- Ну ладно, наука, хватит! - остановил его Таранец. - Слыхали такое! Вот и иди к нам работать, если ты такой доверчивый да человеколюбивый. Только предупреждаю, на твоём участке безобразий будет втрое больше, понял!
- Ты не передёргивай. - Голубев остановился и остановил рукою Таранца. - Правильно, милиционер из меня будет плохой. Работу свою надо любить. Я - филологию люблю. Кто-то - машины. Каждый хорош на своём месте, и ты меня не задирай.
- Да нужен ты мне, - продолжал веселиться Таранец. - Мы с тобой подежурили сегодня и больше, может, не увидимся никогда. И вообще я тебе не про это...
- А про что? - всё ещё щетинился Голубев. - "Не нравишься, наука!" Говорил ведь?
- Говорил, - согласился Таранец, добродушно улыбаясь. - Только почему говорил? Ты не подумал, наука. Я хоть и милиционер, но тоже человек, и сердце у меня есть. Или ты полагаешь, что у милиционера и чувств не бывает?
- Я так не думаю. Только нельзя свои настроения срывать на других, понял, милиция?
- Понял. Извини, наука.
- С этого вот и надо было начинать, а то...
- Ну, извини, говорю, извини! Давай пять...
Они пожали друг другу руку и закурили.
- Ладно, - примирительно произнёс Таранец, - сходим ещё к одному тунеядцу, и всё на сегодня, хватит. Там не расстроишься, - заверил он.
- А кто он? Далеко?
- Да нет, тут рядом живёт еврейка лет 30-ти. Она буфетчица. По нашим временам, сам знаешь, это - фигура. Держит у себя хахаля. Тот здоровый такой, красномордый, словом, племенной. Ей такого и надо, увидишь - кобылица! Ну вот, она работает, а он - нет. Она его поит, кормит. А он, значит, ночью своё отрабатывает.
- Сожитель, что ли?
- Хитрые, черти. Если бы сожительство, мы бы её давно привлекли... В том-то и дело, что нет: расписались. Детей не делают, а так живут... для удовольствия. Надо будет - разведутся.
- Ну и пусть живут! - удивился Голубев. - Вам-то что?
- Закон есть, Боря, понимаешь: зако-о-н! Тунеядство. Каждый должен работать. А этот - ни в какую. Болен, и всё. Мы его - на комиссию. А он - всё юлит и юлит. Завтра последний срок истекает. Если не устроится - будем привлекать.


Дверь им открыла соседка по квартире. Таранец сказал:
- Извините, пожалуйста, что побеспокоили в столь поздний час, мы к Гольдманам. - Он посмотрел на её заспанный недовольный вид.
- Им два раза звонить. Вот... сюда... - указала женщина на дверь и, не оборачиваясь, удалилась.
Таранец подошёл к двери и постучал.
- Кто там? - раздался раздражённый, задыхающийся женский голос.
- Откройте, милиция!
В комнате завозились, сквозь щели в двери было видно, как зажёгся свет, но не открывали ещё долго. А когда дверь отворилась, они увидели почти пустую огромную комнату с высоким и широким окном. Слева у стены стоял небольшой круглый стол, два стула, возле правой стены двуспальная кровать, возле двери шкаф. Всё, больше ничего в этой комнате не было - ни штор на окне, ни трюмо, ни этажерки с книгами, ни коврика. Стены были ржавые, давно небелёные. Пол грязный. Создавалось впечатление, будто здесь не жили, а только ночевали.
Удивили их и хозяева. Рослая с солидным животом женщина была в халате, наброшенном на голое тело, это было заметно, и совершенно не смущалась их. Не смущался и её муж, краснолицый крупный толстяк, одетый только в брюки и тапочки. Голые плечи его были в обильных веснушках, а грудь буйно заросла рыжей густой шерстью. Оба они, и муж, и жена, стояли посреди пустой комнаты и молча смотрели на них. Поэтому Таранец, тоже не смущаясь ничем, начал с места в карьер:
- Гражданин Гольдман, вы знаете, что завтра истекает последний срок вашего...
- Знаю, товарищ лейтенант. Вот справка... - Мужчина с готовностью вытащил из кармана объёмный кожаный бумажник, достал справку и протянул её Таранцу.
- Так, - стал читать Таранец, - настоящая дана гражданину Гольдману Боруху Израйлевичу в том, что он по состоянию здоровья... так, тут что-то по латыни... по состоянию здоровья освобождается от физических работ, могущих вызвать нагрузку на сердце. Справка дана для предъявления... - Таранец перестал читать, вперился в Гольдмана подозрительным взглядом: - Так что у вас за болезнь, Борух Израйлевич?
- Там же написано, - скромно ответил Гольдман, опуская глаза. - Порок сердца, повышенное давление...
- Ну ладно, это мы ещё проверим, - в раздумье проговорил Таранец.
- Вы?! - удивился Гольдман насмешливо.
- Не я, - отрезал Таранец. - Наши врачи. И если болезнь окажется липой, могу заверить: не поздоровится ни вам, ни тем, кто выдал вам эту справку!
В разговор вмешалась раскрасневшаяся хозяйка:
- Справка уже справкой, но он идёт завтра устраиваться в контору горгаза. Не понимаю, чего вы уже так беспокоитесь?
- Работать пойдёт? - удивился Таранец. - Это другое дело! Но всё равно послезавтра чтобы пришёл в Ленинский райисполком и доложил: устроился или нет. Если нет, вышлем из города, так и знайте!
Щёки хозяйки раскраснелись ещё больше, тёмные большие глаза блестели, огромная тугая грудь от волнения вздымалась. И вообще, как отметил Голубев про себя, во всём её облике было что-то сексуальное. Женская сила, казалось, была разлита в её бёдрах, ногах, даже живот не портил её, а лишь подчеркивал в ней породистую самку, созданную для сладких утех.
- Нет-нет, всё будет хорошо, не беспокойтесь! - быстро заговорила она. - Это вам говорю я, Фира Бергман!
- А вы что, на разных фамилиях? - поинтересовался Таранец и внимательно, будто до этого не видел, оглядел её с головы до голых ног.
- Да, на разных. Он у меня - не первый...
- А-а... Ну ладно, это ваше дело. Только работать надо, работать! - Таранец слегка кивнул и, положив справку на стол, направился к двери, возле которой, испытывая неловкость и смущение, стоял Голубев.
Они уже выходили, когда за их спинами вырвалась, сдавленная страхом, но произнесённая с ненавистью фраза:
- Пусть работают ишаки!
Это сказал Гольдман. Таранец не слыхал, а Голубев, шедший за ним, не захотел оборачиваться, и так они и вышли.
- Ну, как? - спросил Таранец, спускаясь по лестнице и закуривая.
- Симулянт, конечно.
- Да нет, баба у него? С такой не пропадёшь, верно? - Он захохотал.
Голубев смутился, промолчал.
- И не оделась даже, стерва! Аппетитная!
Голубев и на это ничего не сказал.
- Чем, думаешь, занимались они, когда мы позвонили?
- Да ну тебя...
- Ладно, не смущайся. Давай закурим.
На улице, посветлевшей от нападавшего снега, они покурили. Затем Таранец сказал:
- Ты поезжай сейчас в отделение. А я, скажешь, спать пошёл. Замотался, а завтра опять рано вставать... Доложишь там, если спросят, что всё в порядке, происшествий не было. Тебе ведь до двух дежурить?
- До двух.
- Ну, счастливо. - Он подал руку. - Не обижайся, наука! Может, встретимся ещё...
- Может быть... Всего хорошего, милиция.


В отделение милиции Голубев ехал трамваем - ещё ходили. Спать ему не хотелось, и он бодро дошёл от остановки до входа в милицию. Дежурный в дверях посмотрел на его красную повязку на рукаве и посторонился. Борис его спросил:
- Замерзающего парня привезли?
- Спасли, спит уже...
На втором этаже, в зале, где работал телевизор, было людно и шумно. Все были чем-то возбуждены. Пожилой, крепкий на вид, старшина рассказывал:
- Смотрю, наставил он ей нож в горло и что-то тихо сказал - нам не слышно было. Повёл её вглубь парка, к задней стене цирка, глухое место, тёмное. Мы следом крадёмся...
- Ну, завёл он её, оглянулся - мы затаились - и приступил: "Снимай трусы!"
Поняли мы тут - не грабитель, насильник. Девчушка трясётся вся, нам даже в темноте видно, как её колотит, и руки у неё не слушаются. А тот ждёт и по сторонам озирается.
Слышим: "Ложись!" - он ей. Сняла она, наверно. Тут уж мы тоже приготовились, прямо как перед прыжком. Меня трясёт всего изнутри, как эту девчушку.
Только это он, кобель, на неё, мы и выскочили из засады. Да куда там! Опытный оказался. Оба моих дружинника отлетели, а я с ним схватился. Чувствую, приёмы знает. Но я повернул тут ему маленько лопатку, нож и выпал. Парни мои уже вскочили, навалились и скрутили его.
Лежит он, матом кроет. Так я этого бандюгу, чтоб не ругался, маленько по башке. Он утих. Мы к девчушке, а она без сознания - от страху, должно.
- А где она сейчас, здесь? - спросил молоденький сержант, пришедший, как и Голубев с дежурства.
- Ну, что ты! - удивился рассказчик. - Не в себе девочка - 16 лет оказалось! - отвели мы её домой. А насильника - в КПЗ.
- А чего же она так поздно шла, да ещё через глухой парк? - спросил кто-то.
- Да ведь это в 21 час было, разве поздно? - словно оправдывался пожилой старшина. - Мамку шла встречать. Та в магазине, что напротив парка, продавцом. Вот она к ней, значит, чтобы мамке одной не страшно идти...
- Смотри ты! Хорошая, видать, девочка.
- Ну, а задержанный что? Кто он?
- А можете спуститься вниз, посмотреть в "глазок"... Зверь, доложу вам. И молчит, как зверь. Документов нет, даже фамилии не говорит, ни имени - ничего! Тут капитан Зинчук подошёл, приказал раздеть его догола и обыскать по-настоящему. Обыскали, а у него под стелькой в ботинке сразу два паспорта: на Дудника Михаила, 1943 года рождения, и на Василия Макарова, 1947-го, понял! И маленький пистолет подмышкой на резинке был притянут. В общем, ещё той птичкой окажется, вот увидите!
- Да, наверно, не впервой выходит на такое дело, что всё при нём!
- А как же! - подтвердил кто-то. - У него всё предусмотрено, даже на случай срыва операции. И паспорта, и пистолет. Чуть бы зевнули, только его и видели. Да ещё убить кого-нибудь из вас мог.
- Этот сделает и глазом не моргнёт! - согласился старшина. - Зверь даже по виду. Лет 30 ему, это точно: уж больно здоровый.
- А вы что же, случайно наткнулись на него?
- Не, мы там недалеко засаду устроили. Ведь уже несколько ограблений числится за парком, а попался не грабитель, а насильник.
- А, может, это тот самый, о котором по телевидению предупреждали? - выразил предположение сутулый высокий лейтенант.
- Вполне возможно, - снова согласился старшина. - Завтра всё узнаем.
- А как бы на него взглянуть?
Вместе с другими спустился "взглянуть" и Голубев. Когда подошла его очередь смотреть в глазок, он от волнения ничего не мог увидеть. Но потом успокоился и рассмотрел высокого хмурого мужчину с жестоким застывшим лицом. Особенно жуткими были глаза - тёмные провалы, из которых злобно что-то взблескивало. Когда поворачивался, видна была мощная широкая спина под тёмным пиджаком. Задержанный непрерывно ходил - как зверь в клетке.


Домой Голубев шёл пешком, а третьем часу ночи. Не было уже ни трамваев, ни троллейбусов, ни прохожих на улице. От выпавшего снега всё было белым, и ночь с городскими фонарями и появившейся на очистившемся небе луной казалась светлой и тихой.
А на душе у Голубева было черно. Он смотрел на красивые фасады домов, на висевшие всюду транспаранты "Народ и партия едины!", "Да здравствует свобода, равенство и братство!", думал о жизни, которая пряталась за фасадами, в глубине дворов и квартир, и протекала совсем по другим законам и лозунгам, и ему делалось тошно. "Ложь, ложь! Всё ложь, кругом... - думал он, шагая пустынной улицей. - И суета..."
Перед его взором возникли увиденные сегодня лица: Рудокопова с заплаканными глазами, Малевич - жёсткий, умный, циничный, пьяница-работяга, проститутка, её калека-отец, бродяга, замерзающий на скамейке, сытая, довольная чета Гольдманов, у которых на уме только постель, и этот зверь в КПЗ. Все они есть, существуют, лозунгами от них не закроешься.
"А сколько ещё тех, которых ни я, ни Таранец, ни другие не знают!" - подумал он и мысленно представил себе, что со всех домов улицы, по которой он шёл, упали фасадные стены, и квартиры обнажились, как соты в ульях. Кто спит, кто ругается, кого-то душат, кого-то обворовывают, рожают детей, целуются, совокупляются, готовят преступление. А утром они вольются в улицу, пойдут по ней деловито или чинно, придут на работы и, показывая всем только фасад и разговаривая лозунгами, спрячут свои истинные лица, мысли, желания. И всем будет казаться, что у них всё хорошо, благопристойно, а, значит, и ничего не надо менять.
Голубеву остро захотелось водки.

Конец
9-18 мая 1973 г.
г. Днепропетровск
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"