Сотников Борис Иванович. Наследники

Мама рожала меня дома. Были вызваны самые лучшие врачи города - сразу три, и две акушерки. И когда я родился, отец радостно завопил: "Ура! Наследник!" Он тут же собрал у себя в кабинете врачей и стал угощать их коньяком. Было 2 часа ночи.

Врачи знали, отец мечтал о мальчике - сыне, наследнике, и потому подхватили его слово и принялись поздравлять его с "наследником".

Так с тех пор и повелось. "Ну, как поживает ваш наследник?" "Как здоровье наследника?" "Как там учится наш наследник?" Отец был первым секретарём горкома, ему все улыбались и хотели угодить. Шутка, человеку 45, а у него лишь сейчас появился первенец.

Отец мой был женат в третий раз, на молодой женщине. От первых жён детей не было, и вдруг такая радость. Со мною носились, как со святой иконой, которую не только нельзя уронить, но нельзя даже запылить.

Отец и сам часто называл меня "наследником", а не Володей. Такое имя мне дали в честь Ленина. Отец хотел показать всем свою приверженность партии и её идеалам. "Ну, наследник, как дела?" И я рассказывал, а он улыбался мне. Потом его обращение услышали пацаны, подхватили, словечко перенеслось в школу, стало моей кличкой и прилипло ко мне, как репей к лохматой собаке.

К счастью, я был похож на мать - красивую породистую женщину. До замужества она была актрисой местного драмтеатра, а потом, выйдя замуж, сцену вынуждена была оставить по настоянию отца. А вот он был некрасив. Толстый, невысокого роста, с красным грубым лицом. Зато умён он был светлым крестьянским умом, что тоже пошло мне на пользу - умом я вышел, говорят, в него, а не в маму, добрую и простодушную.

Вообще мне везло во всём. Учился я хорошо, без напряжения. Товарищей у меня было много, и все они меня любили. Любили взрослые, знакомые моего отца, и всегда мне что-нибудь дарили. Потом, когда подрос, любить стали и девчонки, и я рано познал, что такое любовь и секс. Отказа мне ни в чём и никогда не было, бедности я не знал, много читал и даже писал, по мнению некоторых, неплохие стихи. Короче, я был, как говорится, именно тем баловнем судьбы, которому уготовано великое будущее. Но вот что из этого вышло...
2

Начну по порядку. В 10-м классе я случайно узнал, кто мой настоящий отец. Им оказался актёр Арефьев из города, в котором я родился. Теперь мы жили далеко от тех мест, где я вырос. Но этот огромный Арефьев (кстати, рост у меня с ним абсолютно одинаковый, и походка, так что сомневаться не приходится), как видно, прогоревший в жизни и изрядно потрёпанный, приехал сюда и нашёл нас здесь.

Получилось всё так. Утром, часам к 10-ти, за батей приехала "Волга" и увезла его на работу. Он уже был секретарём обкома. Вдруг слышим какой-то шум внизу и ругань. А это наш постовой Лёнька, из мусоров, которых назначают к нашему дому для круглосуточной охраны, не пропускает в дом какого-то верзилу в шляпе. Собственно, Лёнька для того там и поставлен, чтобы не пропускать. Если бы не мусора`, к нам домой непрерывно бы шли жалобщики. Поэтому у нас и телефон засекречен и его нет в городском справочнике. На работе там просто. Отец кидает все эти жалобы своим секретарям, и те разбираются. Или не разбираются, в корзину ссыпают, не знаю. А до`ма нужен барьер.

Так вот этот тип в шляпе гудит Лёньке в ухо:

- Вы что, белены объелись, что рукам волю даёте? Я родственник...

- Извините, указания не было! Прошу вас... - И пытается вытолкнуть верзилу.

Тут на шум и мать моя выглянула. Увидела этого типа, побледнела.

- Пропустите его, - говорит.

- Вот видите! - победоносно посмотрел верзила на Лёньку. - Нехорошо!

Лёнька, толстый, сконфуженный, отошёл в сторону, пыхтит - у него уже внуки, говорят, есть. Из-за возраста его и ставят на лёгкую работу.

Смотрю, мать повела странного гостя в дальнюю комнату, куда никого никогда не водят. Что за притча? Меня заинтересовало. А ну, думаю, пойду послушаю, о чём они там.

Дверь в комнате тонкая, приник я.

- Ты зачем явился? - гусыней шипит мать. - Да ещё прямо в дом! А если бы на мужа напоролся?

- Я видел, как он уехал, - раздался спокойный бас. - Что же мне было делать? Телефона твоего не дают. Целый день вчера прождал - ты не вышла. Ни в магазин, ни просто так.

- Я нездорова.

- Откуда же я могу это знать? Может, ты ещё неделю не выйдешь? А у меня и времени нет, и денег в обрез.

- Ты что же, приехал денег просить? - голос матери задрожал. - Столько лет не объявлялся, и вдруг...

- Не вдруг всё, Надя. Дай же сказать.

- А что, случилось что-нибудь? - испугалась мать.

- Да нет, ничего не случилось. Просто я остался один. Жена оставила меня. В театре ролей не дают, пришлось уйти на другое место. 120 рублей - это не то, что у твоего борова. Но я не об этом. Плохо одному. Мне хочется хоть изредка видеть собственного сына. Разве у меня нет человеческих чувств? Видел я его вчера: красавец! На тебя похож, а рост мой, и походка!..

- 15 лет ты об этом почему-то не заикался.

- Откуда тебе знать, что я чувствовал. Детей-то у меня, кроме него, нет. А когда Ирина бросила меня, я понял: больше так не могу.

- Чего же ты от меня хочешь?

- Похлопочи обо мне перед... своим. Ему только мигнуть, и я уже где-нибудь директором дворца культуры. Что тебе сто`ит?

- И ты отстанешь?

- Клянусь, Наденька. Ведь ты же когда-то так любила меня...

- Не надо, Сергей! - остановила его мать. - Не надо, - повторила она. - Ты сам меня к нему толкнул, когда узнал, что я беременна. Я видела, что не нужна тебе, деваться было некуда, потому и согласилась. Потом я ему солгала, что беременна от него. Он с женой развёлся и женился на мне. Все эти годы я верна ему, не надо ничего менять!..

- Да я и не собираюсь, Наденька! Я только...

Тут мать пошла зачем-то к двери, и я на цыпочках убежал к себе. С меня градом лил пот. Вот это да! Приходит какой-то заштопанный-перештопанный тип с манерами первого любовника, и выясняется, что это мой отец?!. Сердце моё учащённо билось, и на миг мне стало жаль отца, а мать в эту минуту я возненавидел. Но это быстро прошло, и я задумался.

Как же теперь быть? Значит, я не Линёв, а Арефьев. Мне остро захотелось рассмотреть этого Арефьева получше, разузнать о нём. Легче всего это можно было бы выяснить у матери, но не заговоришь же с ней о таком! А как быть с Линёвым? Ведь он любит меня, видит во мне своего сына.

Чувства мои смешались, какое-то конкретное решение не вырисовывалось, и мне захотелось чем-то отвлечься от сумбурных мыслей. Я позвонил Сашке Торопову, сыну главного прокурора. Родители Сашки куда-то уехали, и у него собиралась наша компания. Я поначалу отказался к нему идти, а теперь вспомнил приглашение и подумал, что, может, среди друзей я успокоюсь.

Сашка сказал, что Шакал приведёт девчонок.

- На тебя рассчитывать? - спросил он. Я сказал да, и он ответил, что перезвонит сейчас Шакалу.

Я повесил трубку.
3

К Сашке Торопову я пришёл первым. Потом появился Генка Ряженцев - прикатил на своей "Волге" и оставил её во дворе. Его пахан работал первым секретарём Октябрьского райкома. Короче, собирались все свои, а главное - никто не мешал. Шакала (его пахан был начальником ОБХСС области) и девчонок пока не было.

Но вот появился и он. Девчонки были прехорошенькие - я просто не ожидал. И вдруг одна из них, когда Шакал стал их знакомить с нами, изменившись в лице, обеспокоенно заявила:

- Ой, я забыла дома одну вещь, я пойду... - И направилась к выходу.

Мы ничего не понимали. Ухмылялся Генка.

Я бросился за девушкой в переднюю и начал её уговаривать:

- Ну что случилось? Не уходите!

Взял её за руку. Она внимательно посмотрела на меня и неожиданно улыбнулась:

- Ну ладно. Только обещайте, что будете меня охранять. Хорошо?

- Конечно, - согласился я. В жизни не встречал такого хорошего лица, ясных глаз. - А от кого? Здесь все свои, хорошие ребята...

- Вот от них и охраняйте, - загадочно сказала она. - А звать меня - Света.

- Володя, - назвался я.

Когда мы вошли, там тоже все перезнакомились. Девчонок звали Люда, Наташа и Лора. Одна чёрненькая, еврейка - эта сразу к Шакалу. Толстушка Лора, кажется, положила глаз на Генку. Ну, а крашеная под рыжую Наташа, как видно, согласилась быть подружкой Сашки, хозяина квартиры. Мы ничего им не навязывали, девчонки этого не любят - они сами должны себе выбрать, а не мы, иначе ничего не получится.

После двух рюмок армянского Сашка включил маг, и все сразу оживились - хриплый густой голос, бацанье гитары: знакомо - Высоцкий! Порвался парус, потом про бугая. Пропустили по третьей. Девчонки не отстают, хлещут, как лошади.

Начали ломать твист. Светка моя тут показала класс - не девка, огонь! Стало жарко, и кто-то предложил раздеться. Выпили ещё и пошли танцевать в плавках. Что тут началось! У нас же всё видно, а девчонки ну прижиматься - с ума можно сойти.

Первым не выдержал Шакал. Людку за руку, и заперлись в одной из комнат. Их в Сашкиной квартире было 5. Тогда дрогнули и остальные. Я со Светкой ушёл в спальню Сашкиного пахана. Она мгновенно зашвырнула куда-то свои плавки и лиф и осталась, в чём мать родила. Я последовал её примеру. Мы повалились прямо на ковёр на полу. Когда всё кончилось, Светка попросила:

- Дай сигарету.

- Всё там, - махнул я рукой.

- Так принеси. - Она сидела в кресле и смотрела на меня разнежившимися влажными глазами.

Я поднялся, отыскал свои плавки и надел их.

- И захвати там чего-нибудь пожевать.

- Ладно, - ответил я и вышел.

В гостиной бродил совершенно голый Шакал - складывал на тарелку хлеб, икру, лососину. Подмышкой у него была зажата бутылка кахетинского. Увидев меня, рассмеялся:

- Что, тоже проголодались?

- Ага, - буркнул я, - ты бы оделся.

- Зачем?

- Не смотришься, волосатый и... эта штука у тебя неприличная.

- Плевать, - сказал Шакал и ушёл.

Я нашёл пачку сигарет, спички, захватил бутылку "Напалеули", положил на тарелку осетрины, ещё чего-то и отправился к Светке.

- Ты из какой школы? - Спросил я, ставя всё на подоконник.

- Я что, похожа на школьницу? - Она погладила свой живот, тёмный треугольник.

- Да нет, я так.

- Я уже на втором курсе, Вовик. Старуха.

- Какая старуха? Ты - класс девчонка!

- Спасибо. Ты тоже мировой парень.

- У тебя было много? - спросил я.

- А у тебя?

- Ты пятая. Я только с прошлого года начал.

- А я с 8-го класса.

- Давай с тобой встречаться, а? - предложил я. - Мне бы не хотелось терять тебя из виду.

- Я уже встречаюсь, - ответила она.

- Кто он?

- Аспирант один. В нашем институте работает.

- А ты его турни.

- Нельзя, Вовик. Он жениться на мне собирается.

Я разглядывал её. Боже, до чего она была хороша! Кошка. И движения кошачьи, и по-кошачьи щурила сытые глаза. А вот имя у неё было неподходящее - смуглая, с чёрными волосами, и Света. Лицо у неё, правда, обыкновенное, симпатичное, но фигура - Венера позавидует.

Мне захотелось ещё. Мы не стали есть и принялись наслаждаться снова, на этот раз долго, не спеша. А потом поели и рассмеялись.

В гостиной опять хрипел Высоцкий. Я сказал:

- Схожу посмотрю.

Она курила сигарету. Молча стряхнула пепел и посмотрела на свои длинные с тёмно-красными ногтями пальцы.

Когда я вошёл в гостиную, там уже были все в сборе и все голые. Ну, дают, подумал я и вернулся к Светке.

Я объяснил ей ситуацию.

- Пойдём, - согласилась она.

Мы пришли и включились в общую вакханалию. Все держались так, будто ничего необычного не происходит. Но я почему-то начал трезветь и в душе стеснялся своей наготы, да и наготы остальных. Хотя фигурки у девчонок у всех классные, всё-таки неприятно, когда голых много. Другое дело, когда в интимной обстановке, вдвоём.

Шакал предложил выпить, и все двинулись за стол. Генка налил в рюмки и предложил тост:

- Выпьем за избранных, а остальные пусть работают на пашнях!

Светку покоробило. Но тут Лорка уронила икру с бутерброда на свою голую грудь, и все стали смеяться. Потом выпили и опять начали танцевать. Все были уже здорово кирные, и Шакал предложил снова разойтись по комнатам.

Мы ушли со Светкой в спальню.

- Осуждаешь? - спросил я.

- Нет. Но всё равно скотство.

- Это Шакаловы штучки.

- Шакал просто весёлый дурак. А вот Генка!

- Что Генка?

- Скот идейный.

- Откуда ты знаешь?

- Неважно.

- А твой пахан где работает?

- У меня нет пахана.

- Как это нет?

- Нет, и всё. Бросил он нас, когда мне было 3 годика.

- А мать?

- Что мать? Кем работает? Тоже не вашего круга, продавец в гастрономе. Всё выяснил?

- Чего ты злишься? Я же просто.

- И я просто. Она грабит покупателя и делится с вашими. Они - идейные грабители, она - исполнитель.

- Ты чего?!

- Да чтобы сразу всё ясно было.

- Мне и так ясно.

- Ничего тебе не ясно. Мать хотела, чтобы мне хорошо жилось, и попалась. Выручил отец Шакала - мамочка у меня красивая, понравилась ему. А потом я познакомилась с Шакалом и его компанией. Ребята весело живут, вопросов не задают. Я там только Ряженцева не переношу - вошь! - Она брезгливо сморщилась.

- Свет, а ты... ты с Оськой тоже, да?!

- С каким Оськой?

- Ну, с Шакалом. Его же Оськой звать.

- А-а. Нет. С ним - нет. Не хватало мне ещё обрезанцев!

У меня отлегло от души - почему-то я Шакалом брезговал, он мне казался каким-то грязным. От него всегда воняло по`том. А вот почему Светке не нравится Генка, непонятно. Он умный и старше нас всех.

К нам постучали. Мы только улеглись на кровати, и я с раздражением спросил:

- Ну, чего ещё?

- Собирайтесь, сейчас поедем на Днепр купаться, - голос Шакала.

- А кто поведёт машину? - спросил я.

- Генка, он самый трезвый.

- А если ГАИ?

- А что нам ГАИ? Одно слово, и всё.

Я спросил Светку:

- Купаться хочешь?

- Хочу. Но сначала ещё раз, ладно?

У меня загорелось в груди, и волна тепла пошла к животу, ниже. Я крикнул Шакалу:

- Ладно. Только мы через 15 минут.

- Хорошо. Пока то, да сё, вы успеете. Машина Генки во дворе.

Славный малый, всё понял.

А вот постовой дурак из ГАИ, что стоял на развилке шоссе, не желал понимать, чья машина, и требовал у Генки права:

- Гражданин, повторяю: ваши права! Вы что, не знаете, что в нетрезвом виде...

- Слушай, сержант, а не заткнулся бы ты, а? - Не оборачиваясь, Генка добавил: - Шакал, скажи этому ублюдку, кем работает твой папочка!

- Так, - произнёс постовой, - записываю: оскорбление при исполнении...

- Записывай, что угодно, и катись отсюда! - Генка снял машину с тормозов и рывком поехал вперёд.

Сзади раздался милицейский свисток. Генка прибавил газу. Я оглянулся и увидел, как милиционер садится на мотоцикл.

- Может, не надо хамить, а, ребята? - дрогнул Шакал.

- Ни х.. не будет! - грязно выругался Генка. - Завтра этот сержант будет ещё извиняться перед нами и всем руки лизать. Вы что, забыли, что с нами Наследник?!.

Все повернулись ко мне, и я почувствовал себя неважно, хотя и не подал виду: отец не любил, когда спекулировали его должностью, часто выговаривал за это и моей матери, и другим родственникам, которые при случае манипулировали его именем.

Не успел я толком обдумать, как вести себя, милиционер на мотоцикле уже обогнал нас и загородил дорогу.

- Останови! - сказал я Генке.

Тот затормозил, едва не сбив милиционера.

- Ну, чего тебе?! - заорал он на сержанта.

- Прошу всех выйти из машины! - Милиционер вытащил из кобуры пистолет. - Ну!..

- Ты чего орёшь, хам! - не унимался Генка. - Тебе же объяснили, кто мы.

- А мне наплевать, кто вы! - Молодого мента прямо трясло от злобы. - Ишь какие выискались! Ты, за рулём, вылазь, тебе говорят!

- Ты ещё пожалеешь, свинья! - Генка медленно выключил зажигание и, покручивая на пальце ключик, вылез.

В этот момент к нам подъехали ещё двое на мотоциклах, и я понял, что мы влипли. Шакал зашептал на ухо:

- Вовик, скажи им!

- Что сказать? - огрызнулся я.

- Что ты... наследник!

Я хотел попросить, чтобы нас отпустили, но тут подъехавший лейтенант приказал всем сесть в "Волгу". На нас навели пистолеты. Мы подчинились. На заднем сиденье стало тесно: девчонок мы посадили к себе на колени. А на переднее сели лейтенант и сержант, который к нам придрался. Сержант сел за руль, лейтенант с пистолетом - лицом к нам. Он скомандовал:

- Поехали!

И нас повезли. Девчонки наши притихли - они из простых, боялись. А Генка и Сашка изгалялись:

- Ну, сержанту, допустим, нечего терять, хрен с ним! - говорил Генка. - А вот ты, лейтенант, потеряешь всё: на, держи номер телефона моего пахана, - вырвал он листок из записной книжки.

- И кто же он у тебя? - насмешливо улыбаясь, спросил лейтенант.

- А ты позвони и узнаешь! - вставил Сашка. - А вот за него, - он ткнул пальцем в меня, - вам вообще всем головы поотрывают! Вместе с фуражками.

- Наследный принц? - сострил лейтенант.

- Угадал! - Сашка расхохотался и закурил. Тогда захотелось курить и остальным. Мы все закурили, а Генка включил маг, из которого раздалось:

- Порвали парус! Каюсь, каюсь, каюсь.

Лейтенант приказал:

- Выключи!

Машина въехала во двор Октябрьского отделения милиции. Я успел заметить, что на крыльцо менты подталкивали каких-то двух парней. Те упирались.

- Выходите, - скомандовал нам лейтенант.

Мы вылезли из машины, и нас повели в дежурную комнату. Там ярко горела лампочка, за столом сидел капитан и заполнял какую-то анкету на двух парней, которых допрашивал.

- Место работы? - спросил он одного из них.

- Обувная фабрика. Наладчик автоматов.

- Так, - кончил писать капитан. - Почему распивали в магазине?

- А мы не распивали.

- Старшина Гавриш! - повернул капитан голову к милиционеру. - Распивали?

- Так точно, товарищ капитан. Вот их бутылка! - Старшина поставил на стол бутылку с недопитым портвейном.

- Ну? - повторил капитан.

- Это не наша бутылка.

- А чья? Может, старшины?

- Может, и его. Мы не пили.

- А он ни с того, ни с сего к вам привязался. Так, что ли? - повысил дежурный голос.

- Да, привязался, - нагло ответил задержанный. - Ему надо план выполнять по задержанным, вот он и...

- Уведите! - Капитан кивнул старшине. - И приведите его через 10 минут. - Он повернулся к лейтенанту, который привёл нас. - Что у вас, Беляков?

Беляков начал подробно описывать нашу вину - пьяные, за рулём, оскорбляли, не подчинялись. Наши девчонки поникли, стали поправлять на себе юбочки, кофты, и было видно по глазам, что больше всего не хотели, чтобы их фамилии фигурировали в протоколе. Особенно переживала Светка - я видел, как она просила о чём-то Шакала. Студентка, возьмут ещё да выгонят. И тогда я сказал:

- Товарищ капитан, разрешите мне позвонить отцу.

- Не мешайте! - оборвал меня капитан. - Продолжайте Беляков. Так говорите, выдавали себя за большое начальство?

- Да. Особенно неугомонный вот этот, - ткнул лейтенант пальцем в Генку. А тот взвился:

- Товарищ капитан, моя фамилия Ряженцев. Ехали, понимаете, с девочками купаться, а эти наскочили, и ну!

- Ряженцев? - переспросил капитан. - Сын...

- Ну да. А это - Владимир Линёв, сын Егора Афанасьевича, - назвал Генка меня.

Капитан поднялся из-за стола.

- Чем вы можете это подтвердить? Документы есть?

- Зачем документы? - Генка улыбнулся. - Разрешите я позвоню отцу домой, и вы поговорите с ним сами.

Генка свободно зашёл за перегородку, снял телефонную трубку и набрал номер.

- Мама? Дай трубочку папе, срочно! - сказа Генка и стал ждать. Потом заговорил снова: - Это ты, пап? Извини, что беспокою. Мы тут ехали на "Волге", а нас задержали из ГАИ. Что? Нет-нет, никого не сбивали, ничего не нарушили. Нет. Передаю трубку дежурному. - Генка протянул капитану трубку.

В наступившей тишине мы услышали чёткий голос Генкиного отца:

- Секретарь Октябрьского райкома Ряженцев, слушаю.

- Докладывает капитан Гусев, - вытянулся побледневший дежурный. - Произошла ошибочка, товарищ секретарь, сейчас отпустим. Что? Нет-нет, не нарушили. Сейчас всё уладим. Просто постовому показалось, что превысили скорость. Да. Извините, пожалуйста. Спокойной ночи! Извините, товарищ секретарь. - Капитан повесил трубку, отёр взмокший лоб и тягуче уставился на лейтенанта.

- Ты что, не соображаешь уже, что ли? - спросил он милиционера.

- Между прочим, мы ему сразу объяснили всё, - подлил Генка масла в огонь.

- Откуда же я знал? - оправдывался лейтенант. - Любой может сказать, что угодно. Тем более пьяные, за рулём.

- Это кто пьяный?! - подошёл Генка к лейтенанту.

- И сержанту не подчинялись, - лепетал лейтенант.

Дверь раскрылась, и старшина ввёл парня, которого уводил на 10 минут. У того один глаз заплыл от огромного синяка, а другой слезился.

- Уже не отказывается, товарищ капитан! - доложил старшина. - Допрашивайте, всё подпишет.

Капитан взглянул на приведённого, на старшину и заторопился:

- Всё, товарищи, вы свободны! Можете идти.

- Сержант забрал права, - напомнил Шакал.

- Сержант Заболотько, верните права! - приказал капитан.

- Товарищ капитан, нетрезвые ведь, сбить могут. Опять же, оскорбляли... Вот их права.

- Всего хорошего, молодёжь! - Капитан вернул права, взял под козырёк. - Купаться ехали?

- Всё настроение только испортили, - пропищала Люська.

- Нахамили! - добавила Наташа.

- Хоть бы извинились, - вставила Лорка.

- Ночь, девочки, не видно же! - улыбался капитан. - Извините, пожалуйста, счастливо купаться.

Генка включил маг, и мы пошли к выходу под хрип Высоцкого: "Пор-рвали пар-рус!" У меня хороший слух, музыка не помешала мне услышать за спиной, как сержант сказал капитану:

- С меня хватит. Прошу уволить по собственному желанию. Таких вешать надо, а вы!.. Купаться они в сентябре!

Мы вышли на воздух и почувствовали, как хорошо, прохладно. Стали усаживаться в свою чёрную "Волгу". Генка, Шакал и девчонки ощущали себя победителями и громко делились впечатлениями. А у меня и у Светки впечатление почему-то осталось тягостное - мы молчали.

Генка с места рванул на полной скорости. Поехали на пляж.
4

Всю следующую неделю я жил двумя проблемами - как отбить у аспиранта Светку и как познакомиться с моим настоящим отцом.

Об Арефьеве я навёл справки через знакомых и выяснил, что он принят в театр рядовым актёром - это всё, что сделала для него мать. Я удивился: не густо.

Мне хотелось узнать, как он живёт, как жил, что думает, как будет вести себя со мной.

Я вспомнил, что в театре работает молодой актёр Добровольский, с которым я познакомился прошлым летом, когда он приехал сюда после института. Я решил зайти к нему. Но тут позвонил Шакал.

- Ну, как дела? - спросил он.

- Нормально, - ответил я.

- Пахан ничего?

- А я ему не рассказывал.

- И правильно, мелочь. Я тоже своему не стал.

- Послушай, Оська, у тебя нет телефона Светки?

- Ты что спятил? Откуда у Светки телефон? Она что, Жаклин Кеннеди?

- Да нет, я думал...

- Понравилась? Ты её можешь встретить в институте.

- В каком она? И как её фамилия?

- В строительном, на факультете архитектуры. Руднева.

- Вон как!

- А ты не знал? Она к тому же рисует, как Иван Бог!

- Кто это?

- Ты что, Ван Гога не знаешь?

- Я знаю только Гогия с базара, мандарины продаёт.

- Ладно, чао.

- А чего звонил?

- Да так, просто узнать, как настроение. Кстати, сегодня футбол, пойдёшь?

- А с кем играют?

- С тбилисским "Динамо".

- Не знаю. У меня ещё задачки по физике.

- Плюнь. Говорят, Лобановский сказал, матч будет, что надо, и мы выиграем.

- Там видно будет, пока! - Я повесил трубку и позвонил в театр.

Мне ответили, что актёры на репетиции. Ничего, главное, что они есть. Я быстренько ноги в брюки, пиджачок и на улицу. Открыл гараж, вывел из него свою "Волгу" и поехал в театр. По дороге посчитал деньги - в карманах набралось 34 рубля, маловато, конечно, для ресторана, но на кафе хватит. К тому же в багажнике у меня была бутылка коньяку, так что на первый случай достаточно, а там у кого-нибудь можно будет перехватить в долг.

В театре я разыскал Добровольского - он уже отрепетировал, и мы пошли к нему в уборную. По дороге я заметил высоченного Арефьева - разговаривал в коридоре с каким-то толстяком.

- Андрей, а кто этот длинный? Новенький, что ли? - спросил я.

- Актёр. Арефьев, Сергей Николаич. Приехал сюда из Сибири. Рядовой, но - талант!

- Да? Это интересно, - ответил я, а сам подумал: "Значит, я - Владимир Сергеевич, а не Егорович". И тут же добавил: - Что если мне у него урок взять? Не откажет?

- Да не знаю, - неуверенно проговорил Андрей.

- А давай его пригласим сегодня с собой на футбол, потом посидим где-нибудь. Как? - предложил я.

- Конечно! - обрадовался идее Андрей. - Старик, кажется, любит заложить за воротник!

- Тогда действуй! - хлопнул я Андрея по плечу. - Я сбегаю к машине: там у меня коньячок в багажнике.

- Хорошо, Володя. Ждём тебя в уборной. Только бутылочку пронеси незаметно, а то начальство, сам понимаешь...

- Ладно, - заржал я. - Тащи старика.

Через 10 минут мы уже сидели у Андрея. Я открывал банку дальневосточной горбуши, Андрей наливал в рюмки.

- Мне не надо! - предупредил я. - Я за рулём.

- А вообще-то пьёте?

- Вообще могу. А что?

- Да так, ничего.

- Андрей, так как, идём на футбол сегодня или нет? - напомнил я. - Если да, то я заказываю билеты.

- А с кем игра? - заинтересовался Арефьев. Я ему объяснил и обещал билет в ложу. Старик с радостью согласился.

Вскоре у моих актёров блестели глаза, они хлопали меня по плечу, разговор катился легко и непринуждённо.

- А у вас дети есть? - спросил я Сергея Николаевича.

- Есть, - ответил он. - Сын.

- Работает, учится? - уточнил я.

- Сергей Николаич, - вмешался Андрей, - а я думал, вы старый холостяк. Где же ваша семья?

- Жена оставила меня, - пояснил Арефьев Андрею. А мне добавил: - Сын с ней. Учится.

- Ну и хрен с ними, - сказал Андрей. - Семья - капиталистическая ячейка, одному даже лучше.

- Это ваше мнение, Андрей Петрович? - спросил Арефьев.

- Нет. Это - марксизм, - весело ответил Андрей.

- Оно и видно, - заметил Арефьев иронически.

- А что, - не унимался Андрей, - Энгельс всю жизнь прожил холостяком.

- А вы не согласны с марксизмом? - вставил я.

- Может, он был импотентом, - ответил Арефьев Андрею. И повернул голову ко мне: - У папочки таким приёмам научились?

- А вы что, знаете моего папочку? - нахально спросил я, вступая на скользкую и опасную стезю.

- Лично не знаком, но слыхал, слыхал, - пророкотал мой настоящий отец.

- И что же?

- Да ничего. Марксист.

- А вы?

- Я - беспартийный. - И вдруг, озлившись, зажёгся: - Но это не означает - пассивный. И не ортодоксальный, как некоторые, которые кроме марксизма ничего не видят.

- А что вам видно?

- А то, что марксизм ещё никому не принёс обещанных плодов. А страдания и трудности - почему-то его вечные спутники. Не думали над этим?

- Нет, не думал. Мне ведь только 19-й.

- А в институте разве философию не изучаете?

- Я ещё не в институте - в 10-м классе.

- Как же это? - удивился он. - По возрасту вы...

- Я один год пропустил по болезни. В детстве у меня заподозрили туберкулёз.

- А-а! - Он повернул лицо к Добровольскому: - Ну, так как, Андрей Петрович, на футбол пойдём?

- Вы поезжайте, а я сегодня занят в спектакле.

- А, да-да.

Я предложил свои услуги:

- Сергей Николаич, я могу за вами заехать. Во сколько?

- А когда начало матча?

- В 18.30, - сказал я.

- Давайте тогда в 18, - сказал он. - Вам это удобно?

- Да. Куда подъехать?

- А сюда, к театру. Я буду ждать вас возле парадного.

- Хорошо, я приеду. А сейчас разрешите откланяться, у меня ещё одно дело, - сказал я. Мне хотелось повидать Светку.

Он меня не задерживал, и я ушёл.

Светку я отыскал на третьем этаже. Посмотрел в деканате расписание, нашёл её группу и подождал минут 20 в коридоре. Она выскочила из аудитории сразу же после звонка и увидела меня.

- Володя? Ты как здесь оказался?

- Ищу тебя, Светик. Приветик.

- Привет. Вот уж не ожидала.

- Да? А я все эти дни думал о тебе.

- Правда? Я тоже, - призналась она.

- Я на машине. Давай смотаемся за город.

- У меня ещё одна лекция.

- А ты плюнь.

- Ладно. Жди меня внизу, я сейчас.

Она убежала, а я стал спускаться вниз, предвкушая, как увезу её за город в посадку, ну и всё остальное. Моё лицо загорелось, в груди стало жарко.

Светка появилась буквально через 5 минут и, помахивая портфельчиком, спросила:

- Твоя "Волга" или отца?

- Моя. Садись.

- С удовольствием. А куда мы поедем?

- Куда хочешь. Я хочу тебя.

- Я тоже. Вези, куда знаешь.

И я повёз её пустынной дорогой, ведущей в аэропорт. Тут изредка проезжали автобусы и грузовики, везущие зекам продукты. Сбоку дороги виднелся большой лагерь для заключённых. Вышки с часовыми, колючая проволока.

Когда проехали лагерь, справа от дороги началась густая посадка молодого дубняка. Я свернул туда и на малом ходу загнал "Волгу" в самую чащобу.

- Светик, раздевайся, - сказал я. И откинул спинки переднего сиденья. Получилась узкая длинная лежанка.

Через минуту, оба голые, мы уже целовались и задыхались от блаженства.

Потом мы оделись и никуда не торопились. Я угостил её "Честерфилдом", мы закурили.

- Давай встречаться регулярно, - предложил я.

- Давай.

- А как с аспирантом?

- По-прежнему.

- Ты что же, - вскипел я, - будешь и с ним, и со мной?

- С ним у меня ничего нет, - спокойно ответила она. - Кому он мешает?

- Мне! Я не хочу, чтобы он тебя провожал и целовал по вечерам.

- Он на мне женится. Не могу же я...

- Я тоже женюсь.

- Не надо, Вова. Зачем ты так?

- А что, возьму и женюсь, - горячился я.

- Ты не женишься, - печально, как мне показалось, произнесла она.

- А ты хотела бы?

- Зачем ты меня мучаешь? Тебе плохо со мной? - В голосе её почувствовались слёзы.

- Хорошо. Мне кажется, я люблю тебя.

Я обнял её и стал целовать. Мы распалились, и всё опять повторилось.

Когда уже ехали назад, она грустно сказала:

- Ты меня не жалеешь.

- С чего ты взяла?

- Я же могу так забеременеть.

- Да? - Я обалдел. Как-то не думал о таком.

- Вот тебе и да! - Она улыбнулась.

- Поехали на футбол, - сменил я тему.

- Вовка, ты совсем ребёнок.

- При чём тут... - начал было я.

- А при том. Не думаешь ни о чём. Ты же у всех на виду. Доложат отцу о нас.

- Ну и что? У меня что, не может быть девчонки?

- Тебе подберут из вашего круга.

Разговор как-то не получался - волынка какая-то. А я чувствовал, что не могу без Светки, люблю её, и останавливал меня не "круг", а то, что Светка уже повидала жизнь, что кроме меня она знает и других. Меня мучил вопрос: кого? Я ехал и терзался.

- Ты чего? - спросила она меня.

- Не знаю. Не могу без тебя, - признался я.

Она прижалась ко мне, и мы проехали так километра два - тихие, счастливые. В городе она сказала:

- Останови на углу Комсомольской и Серова. Дальше не надо - не хочу, чтобы видели.

- Ладно, - ответил я.

В 6 часов я заехал за Арефьевым к театру - он ждал меня - и мы поехали на стадион.

- Чего невесёлый? - поинтересовался Арефьев.

- Так, - ответил я неопределённо. А сам думал: что он испытывает ко мне? Ведь родной отец же.

- С девочками уже встречаешься?

Я посмотрел на него. Нормальный вроде мужик.

- Могу и вас познакомить, если хотите, - сказал я нахально. Он полагает, что с девочками имеют дело не в 18, а в 40, что ли?

Однако и ему палец в рот не клади:

- С удовольствием, - говорит, - познакомь.

Взглянул на него - глазом не моргнул, не покраснел.

- Хорошо, - отвечаю, - дайте ваш номер телефона.

Он вырвал из записной книжки листок, написал и протянул мне.

- Домашнего у меня нет, живу пока на частной. Это - рабочий. Звони, буду ждать.

Тут уж я прямо завёлся:

- Сергей Николаич, сколько вам лет?

- 46. А что?

- Ничего. Просто так. Моему отцу уже 63.

- На пенсию пора, - уточнил он.

- Пока нужен на работе.

- А-а. - И ни слова. А что "а-а", непонятно. Ну ладно, думаю, расшевелю тебя. Спрашиваю:

- Вам до пенсии тоже недалеко. Что будете тогда делать?

- А ничего. Отдыхать буду.

- На 70 рублей?

- А ты за меня похлопочешь, дадут больше, - пошутил он. А смех ненатуральный, злой какой-то - вот вам и актёр.

- А где же принципы? - спросил я.

- Полноте, какие принципы, у кого они есть?

- Как у кого? Отец мой всё-таки секретарь не в сельпо, в обкоме.

- И что? По-твоему, кто в обкоме, тот и принципиален? Сталин вон какой пост занимал!

- А его, между прочим, уже не терзают, не марают грязью.

- Откуда ты знаешь?

- От отца. Указание есть свыше: Сталина больше не трогать.

- Ну вот и вся цена принципам, - рассмеялся он. - Хочешь эксперимент?

- Какой?

- Простой и наглядный. На всю жизнь поумнеешь.

- Давайте.

- Предложи отцу пригласить к себе в гости человек 5 своих сотрудников самого ответственного ранга. И пусть он попросит их высказаться принципиально по какому-нибудь вопросу. А когда все выскажутся, он скажет своё мнение, заведомо нелепое. И ты увидишь и услышишь, как все они, каждый на свой манер, начнут изворачиваться, что именно так они и думали. Вот тогда ты, сынок, поймёшь цену и партийной принципиальности и принципам.

- Хорошо, я предложу отцу. Идея мне нравится, - сказал я. А сам не мог отвязаться от непонятного чувства, когда он назвал меня "сынком". Неужто это и впрямь мой отец? Почему-то я ничего родственного к нему не испытывал. Напротив, даже какую-то неприязнь, и воспринимал его как совершенно чужого человека. Чтобы не молчать, я спросил его:

- Сергей Николаич, а вы коммунист?

- Нет, - ответил он. - Я - член партии.

- Как это? - удивился я. - И да, и нет?

- Коммунистов у нас давно нет. Тех, что умели быть принципиальными и имели своё мнение. Их уничтожили при Сталине. Теперь - все члены партии. Название у неё коммунистическая, а какая она на самом деле - никто уже не знает.

- А вы не боитесь так... со мной?

- А чего бояться? Даже если ты донесёшь, свидетелей нет, ничего не докажешь, а славу стукача себе заработаешь. К тому же выяснится, что ты водил со мной знакомство, а это бросит на тебя тень. Ваш класс не любит тени, никакой.

- Вот как, даже класс! - сыронизировал я.

Он не ответил. Я стал смотреть на дорогу, и чувствовал в нём уже не постороннего человека, а человека интересного, к которому начала зарождаться симпатия.
5

К отцу приехал в гости какой-то Анатолий Викторович Старищев, из Сибири. Оказалось, тоже секретарь обкома. Ехал в Крым на отдых и по дороге завернул к отцу. Из их разговора я понял, что знакомы они давно, откровенны - сразу пустились в воспоминания.

Старищев появился в пятницу, вечером - я его не видел, потому что приехал поздно: возил Светку на наше место. А в субботу, когда я вернулся из школы, они уже поддали и сидели в кабинете отца, толковали. Моя комната рядом, отец услыхал, что я пришёл, и позвал меня.

- Вот, мой наследник! - радостно представил он меня гостю.

- Ого, какой вымахал! В кого это он у вас такой, - удивился Старищев. Протягивая мне руку, назвался: - Анатолий Викторович, друг твоего отца.

- Очень приятно. Володя.

- Ну что, Володя, с нами по рюмочке? - спросил меня гость. Повернулся к отцу: - Или ещё нельзя?

- Да нет, иногда разрешаем, - улыбнулся отец.

Я выпил с ними две рюмки, а они пили, не считая.

- Как жизнь-то, Егор? - спросил отца Старищев. - На пенсию ещё не предлагают?

- Пока в почёте.

- Ты и при Хрущёве был на волне.

- А я при всех. Дурачьё!

- Квартирка у тебя ничего, у меня похуже.

- 170 квадратов, - гордо сказал отец. - Два сортира, 3 ванных комнаты, все удобства.

- Ну, а сколько на книжке? Только честно.

- На чёрный день тыщонок 200 наберётся.

- Ах ты, сукин кот, и тут перещеголял. У меня 190.

- А в драгоценностях? - спросил отец.

- Держим, не дураки, - рассмеялся гость. - Бумажки, они что? Пшик.

- Это верно, - согласился отец.

- А я, наверное, на пенсию пойду, - заявил вдруг Старищев. - Надоело, хочется пожить спокойно, пока способен потреблять.

- А сколько тебе?

- 61, уже можно.

- Мне 63, - вздохнул отец. - А на пенсию не хочу.

- Почему? - заинтересовался Старищев. - Вот чудак!

- А чего хорошего? Ну, деньги, ну, дача, курорты, а дальше что? Стариковскую скуку разводить? А так - почёт, лесть, поклонение.

- Ох ты, каков гусь. Да ты честолюбец, оказывается. Не знал, не знал. - Гость расхохотался.

- Все честолюбцы, - раздумчиво ответил отец. - Повыше нас, те, - кивнул он на потолок, - почему не уходят? А ведь старцы совсем.

- Ну и дураки, что не уходят, - серьёзно сказал Старищев. - Не хотят с почётом, могут получить пинка в зад, как Хрущ. Вон сколько недовольных развелось, да каких! Солженицын, Сахаров. А в тюрьмах сколько! Чуть что, новые властители все шишки на старых повалят.

- Повалят, это уж точно, - согласился отец. - Положиться ни на кого нельзя.

Тут я вспомнил свой разговор с Арефьевым и выложил отцу его идею о том, как проверить сотрудников на "принципиальность".

И гость, и отец, сильно уже опьяневшие, долго хохотали, но я так и не понял, приняли они это всерьёз или нет. Кажется, нет. Переключились опять на Солженицына.

- Сейчас с этим просто, - сказал отец. - В "психи", и в лечебницу. К чертям собачьим, как Григоренко. Ничего тогда не сделают.

- Палка о двух концах, - не соглашался Старищев. - Все теперь радио слушают. Уже ходим по миру с некрасивой мордой.

- Плевать, - горячился отец. - Пусть говорят, а мы своё дело будем делать, лагерей хватит!

- А жалобы? Тоннами плывут к нам, нет никаких сил вникнуть во всё это.

- А зачем вникать? И не надо. На них корзин пока хватает. На чём держится всё? Каждый больше всего на свете боится потерять работу. Нет работы, не на что жить. Вот тот рычаг, которым мы пользуемся и будем пользоваться. Народ должен бояться своего начальства. А оно поступает так, как мы велим.

- Э, так-то оно так. Только ведь и нация уже вымирает от такой жизни.

- О, когда это ещё будет? - усмехнулся отец. - На наш век есть, кому пахать.

- А ты становишься циником.

- Ну, давай примемся слёзы лить! - насмешливо выкрикивал отец. - Где же твоя последовательность? Жить за счёт других и жалеть их - вещи несовместимые.

- Выходит, Солженицын прав?

- А то ты этого не знаешь. Слушай, что-то я перестаю тебя понимать. Ты что?

- Да нет, ничего, - смутился Старищев. - Мысли свои проверяю.

- Тебе, действительно, надо уходить на пенсию: такие, как ты, вожжи выпускают. Лёнька этого не любит.

- Знаю. Вот этой осенью и пойду. Хватит.

- Куда думаешь податься?

- А вот ещё раз Крым посмотрю, потом махну к адыгам - там взгляну. Хочу выбрать место покраше, и чтобы море рядом. Люблю море.

- Ну-ну, счастливо тебе.

Старищев пробыл у нас ещё день и уехал. А у меня с отцом произошёл странный разговор.

В воскресенье утром, когда я ещё спал, он вошёл ко мне в комнату и разбудил.

- Смотри, снег выпал, а ты спишь! - громко сказал он. - И вообще вставать надо пораньше - совсем ты от рук отбился: приходишь поздно, встаёшь поздно. Зарядкой не занимаешься. Ты что, стариком хочешь стать?

Я молчал. Чего это он, не с той ноги? Но сон у меня уже прошёл. Я сидел, свесив ноги с кровати.

- Чего молчишь? - не унимался он. - Как дела в школе?

- Нормально, - ответил я. - Школа, как школа.

- Как учишься, спрашиваю?

- Четвёрки, пятёрки. Ты чего, пап?

- Чего-чего! Лежебокой растёшь, вот чего. А пятёрки ставят, поди, потому, что ты мой сын?

- Да нет, - обиделся я. - Вроде бы не из дураков.

- Ну, дураков-то у нас в роду никогда не было, - подобрел он. - Я вот чего... Я тогда со Старищевым лишнего при тебе по пьяному делу. Так хочу поговорить с тобой всерьёз - ты уже взрослый, пора тебе знать, что к чему.

- Я тебя слушаю.

- Вот послушай... - Он сел. Лицо его было серьёзно и было видно, что-то мучило его. - Не такой уж я циник - да нет, не циник, ну, негодяй, что ли, как могло показаться. Мне тоже больно, что наш, русский народ вымирает. А что поделаешь? В одиночку можно себе лишь шею свернуть - такая система. А коли ничего не поделаешь, так надо хоть для себя, для тебя что-то сделать. - Он посмотрел на меня. - Ну, не я, другой бы был на моём месте... - оправдывался он. - Думаешь, он вёл бы себя как-то по-другому? Ни черта подобного! Вот тебе после 10-го положено в армию, год в детстве ты пропустил из-за болезни. Что же, я должен смириться и пустить тебя в армию? Если могу поднять только трубочку, звонок облвоенкому, и всё в порядке. Зачем терять 2 года? Пойдёшь в институт, кончишь - оставят тебя аспирантом на самой лучшей кафедре. Это же будущее, а не игра в судьбу. Кто на моём месте поступит иначе? Да никто. Почему же должен поступать по-другому я? - задал он вопрос и ждал ответа.

- Па, я не понимаю тебя: чего ты от меня-то хочешь?

- Чего, чего... - Он поднялся, закурил, зашагал по комнате. - Заладил. Ты думаешь, я не видел, как ты смотрел на нас со Старищевым? С осуждением. Значит, не понимаешь ещё всего. Вот и решил с тобой поговорить о жизни - как отец с сыном, - резко сказал он. А мне стало жарко в груди: он считает меня родным сыном, а я-то не родной ведь ему, не родной, знаю это и молчу.

Он продолжал:

- Ты просто ещё не видал всей мерзости жизни, сынок. Я в молодости таким же был, тоже старался сначала не о себе думать, о народе. А потом понял: обман всё, для народа ничего не делается, его именем только прикрываются. И стал я больше думать о себе, о семье. Циником сделался. - Он опять сел напротив меня. - Иначе нельзя, если всё понимаешь. Вот и тебе хочу сказать: не ерепенься, ничего умнее ты не придумаешь - всё уже придумано. До нас с тобой.

- Что же, - спросил я, - этого Ленин хотел?

- При чём тут Ленин! - горько воскликнул он. - Ясное дело, не хотел. Сошли мы с его пути, давно сошли, вот в чём беда. Да и он не святой, ты на него, как на икону, тоже не смотри - наломал дров и он. Ну, он-то, может, по незнанию, искреннему заблуждению, а может, тогда другого выхода не было, неразбериха творилась и времени не было разобраться, кто знает. А вот уж другие после него ломали эти дрова с понятием. Ну, чего сейчас об этом? - махнул он рукой. - Надо думать, как дальше жить.

Он помолчал.

- От армии я тебя освобожу. Это - раз. Не возражаешь?

- Да нет, - сказал я и почувствовал, что краснею. Он не смотрел на меня.

- Потом - институт. В какой хочешь?

- На факультет электроники.

- А может, пойдёшь в университет, на исторический? - спросил он. Я удивился:

- Это почему же?

- Вот почему. На первом же курсе вступишь в партию. Затем - аспирантура. Кандидатскую тебе помогут оформить, пока я здесь. Я ведь из-за тебя не ухожу, стараюсь крепким казаться на своём месте, - пояснил он. - А там тебе прямая дорога по партийной линии. Самая надёжная в нашей системе!

- А чем плохо быть инженером?

- Чем? А если не окажется таланта? - спросил он. И сам же ответил: - Тогда всю жизнь в рядовых? Ну, пусть не в рядовых, дойдёшь, положим, до главного инженера какого-нибудь радиозаводишки. Разве это положение?

- Хорошо, - перебил я. - Ну, а если у меня не окажется и таланта историка?

- И не надо. Лишь бы не дурак был - пойдёшь! В 30 лет будешь секретарём райкома. Связишки у меня останутся - кое-кого из теперешней партийной молодёжи я крепко поддерживаю. Не забудут. И деньги у нас есть, а это - сила всем силам на земле!

- Я подумаю, отец.

- Подумай, подумай, я не тороплю.

- Пап, ты Солженицына читал? - неожиданно спросил я.

- Читал. Не всё, правда. А что?

- И как?

- Что как?

- Ну, если на него так ополчились, значит, не бездарь и не дурак?

- Нет, конечно. Фигура!

- А кто прав?

- А ты как считаешь? - уклончиво ответил он.

- Я не читал, - признался я, - только "Один день" да "Матрёнин двор". Сильно написано. Но я о другом хочу сказать. Если он так лжёт про нашу жизнь, как утверждают ежедневно в газетах и по телевидению, если он так не прав, почему же не организовать пресс-конференцию с ним? Часа на 2. Посадить рядом с ним десяток умных мужиков и пусть "разденут" его своими вопросами. Один раз, и всем всё ясно - враг, клеветник. Почему этого не делают? Это же проще простого.

Отец молчал. А потом сказал в раздумье:

- А если разденут не его, а он? Тогда что делать? Караул кричать?

- Значит, прав он? - вытаращился я.

- Всё в мире относительно, кто прав, кто не прав, - отец старался не отвечать прямо на вопрос. - С какой позиции посмотреть.

- А почему его так цитируют? - спросил я.

- Как?

- Одни обрывки. А больше брани, ярлыков. Ведь если он написал враньё или подлость, это же надо цитировать широко. Нате, смотрите, всё - подлость. Или глупость. А если не цитируют, значит, подлости нет, глупости тоже. Что же остаётся? Это же любой додумается, - горячился я.

- А у тебя котелок варит! - повеселел отец. И тут же нахмурился. - Только тут вот какая штука. Если нам признать его правоту, значит, ему и таким, как он, надо место уступить. А нас всех - под суд. Вот и подумай, к чему я должен стремиться?

- Но должна же быть хоть какая-то справедливость!

- А когда она была? Где, в каком веке, в какой стране? Историю, сынок, надо знать. Кто пришёл к власти, те и начинают жить для себя, забыв о справедливости.

- Нет, ты постой...

- Это ты постой, дослушай, - не дал он перебить себя. - Ты думаешь, дай Солженицыну и Сахарову власть, они справедливость на земле утвердят? Да ни за что. Пройдёт лет 50, опять всё то же произойдёт, только недовольными будут уже другие. Конца этому нет. Так какая же тебе разница? Тебе сейчас живётся хорошо? Вот и отстаивай своё! Понял? А победят тебя другие - им будет хорошо, а тебе плохо. Вот и вся правда про людей. Ты её запомни, тогда не будешь путаться.
6

Разговор с отцом мне запомнился. И как я ни ломал себе голову, получалось, что всё у отца верно - так идёт жизнь. И сколько ни придумывай к этому раздражительных слов - "откровенный цинизм", "подлость", правда жизни от этого не изменится и слаще не станет. Конечно, эту "правду" нельзя никому говорить, но живут-то по ней, все.

Я подумал: ну, поставь на место моего пахана отца Гришки Капитоненко, моего одноклассника. В 10-й класс в заплатанных штанах парень ходит. Так что, его отец зажил бы по совести, для людей? Ничуть. В первую очередь он одел бы своего сына, а не других, устроил бы в лучший институт его, а не меня, хотя Гришка - отпетый троешник и тупица.

И тут я дошёл до главного. Жизнь - это большая сцена, где разыгрываются лозунги, красивые слова, любовь к ближнему. Все играют в Большой спектакль. И хочешь красиво жить, играй хорошо свою роль. Но почему же мне это противно? Понять не могу. Вот загвоздка.

Вчера я снял номер в гостинице - "люкс". Привёл туда Светку. Ну, разумеется, с себя всё долой, и набросились друг на друга. А потом лежим усталые, затихли маленько, и слышу через стенку - в соседнем номере идёт весёлая гулька. Поют девки, парни, гитара звенит. Да так разошлись, что чертям тошно. Ну, думаю, погорят сейчас, нагрянет милиция, и начнётся... Могут заглянуть с проверочкой и ко мне. Решил предупредить ребят, чтобы потише.

Оделся, и к ним. Стучу.

Затаились, собаки, и не открывают.

Подаю тогда голос:

- Откройте, сосед по номеру.

Слышу, совещаются. Потом кто-то притопал к двери, спрашивает через дверь:

- Ти кто? Чиво тыбе?

Акцент кавказский. Наверное, грузины, догадываюсь. И говорю:

- Да не бойтесь, свой! - А самому любопытно: что там у них? Про грузин-мандаринников я уже слыхал чудеса. А тут такой случай, не упускать же. Добавляю: - Открой, сказать что-то надо, а то погорите.

- Ну вхады, - открыл он дверь.

Я вошёл. Бог мой! Дым коромыслом, три пьяных девки и три грузина, молодые ребята, лет по 20. Стол заставлен бутылками, закуской.

- Чиво тыбе, дарагой?

- Добрый вечер, - сказал я. - Громко гуляете, генацвале.

- И что?

- В коридоре слышно. В соседних номерах. Вы что, хотите, чтобы милиция пришла?

- Ти аткуда? - подошёл ко мне тот, который открывал дверь.

- Сосед по номеру, - объяснил я, показывая на стену.

- Как звать?

- Володя.

- Джамал! - протянул он руку. - Ти адин?

- Нет, с девчонкой.

- Зави. Гостем будиш.

Мне это показалось интересным, я пошёл за Светкой.

- Там ребята из Грузии, - сказал я, - приглашают.

- Базарные? Мандаринщики? - спросила она лениво и потянулась.

- А кто их знает? - Я рассматривал её и в который раз поражался красоте её нагого тела.

- Любишь? - спросила она, перехватив мой взгляд.

- Люблю.

- И я тебя люблю. А у них весело?

- По-моему, да. Там и девчонки есть.

- Продажные поблядушки?

- Откуда я знаю?

- Ладно, пойдём посмотрим. - Она поднялась и стала одеваться. - Парни хоть красивые?

- А тебе не всё равно?

- Тебе всё равно, страшные девки или нет?

- Нет.

- Чего же спрашиваешь? Пошли, что ли?

Мы вышли, я запер свой люкс на ключ и постучал в соседнюю дверь. Открыл опять Джамал.

- Вхадыте, - распахнул он дверь. - Знакомьтэсь: Шемико, Лида, Отар, Галя и Шура. Мой имя Джамал, - он протянул Свете руку.

- Света, - представилась она.

Нас начали усаживать за стол. Девицы были потасканные, громко смеялись, взвизгивали. Я заметил, парни так и впились в Светку глазами. Джамал наполнил стаканы каким-то вином, а тост произнёс Отар:

- Этим маленьким бокалом я хочу выпить за красоту женщин, которие украшают нашу жизнь. За женщин, друза!

Все выпили, мы со Светкой тоже.

- Как жизнь? - дотронулся Джамал до руки Светки.

- Ничего, не жалуюсь. - Светка нахально рассматривала его: чёрные волосы, чёрные глаза, нос клювом, под носом усики. - А как у тебя?

- Тожи нэ жалуюсь, - рассмеялся Джамал. - На три тисачи продал, половина маи.

- А что скажет отец?

- Атец сам бил маладой, ничего не скажет. А вот он, - Джамал кивнул в сторону Шемико, - хочет "Волга" купит. Не знаешь, кто продаёт?

- Не знаю. У меня "Волги" нет, - Светка рассмеялась. - Богато живёте.

- А ми всегда живём, - рассмеялся и Джамал. - И жить будэм. Ми - не русские, ми дрюжни.

- А милиции всё равно боитесь.

- Зачем баимса, не баимса. Милиция тожи кушат хочит. Дашь дэньги, и милиция - твой друг. Пракурор друг. Абком друг. Живи!

Светка повернулась ко мне:

- Ничего не боятся, как и твои дружки. Только они за денежки, а вы - бесплатно.

- Зачем ты? - обиделся я.

- А какая разница? Они живут, и вы. А остальные мучаются, - Светка раскраснелась и была злой. Я не узнавал её.

- Ты чего? - тихо спросил я.

- А ничего.

Наверно, мы бы поссорились. Но тут Отар начал новый тост. Он сказал:

- Друза! Паднимем наши бокалы за дружбу, от которой тепло даже зимой и прохладно летом. Ничего на свете нет сильнее дружбы. Дружбу не купит за дэньги, не завоеват силой, не убит страхом. А по-настоящи дружат только мужчины. Я предлагаю выпит тыпер за мужчин!

Размалёванные девицы захлопали в ладоши и, схватив со стола стаканы, залпом их осушили.

- Смотри, Отрачик, - выкрикнула Шура, - мы уже. За мужчин!

- Мадлобт! - сказал Отар. - Спасибо. - И посмотрел на Светку. Ух, и посмотрел же. А Шемико взял гитару и запел под Муслима Магомаева: "Ах, эта свадба, свадба..." Девицы подхватили, Галя пустилась в пляс.

Была она в умопомрачительной короткой юбочке. На неё с вожделением смотрели Шемико и Джамал. А Отар по-прежнему не сводил глаз со Светки.

- Пойдём к себе, - шепнул я ей, - а то сюда милиция может нагрянуть. Она тряхнула головой - нет.

Отар, видимо, понял, что я хочу её увести, и налил в мой стакан коньяку.

- Пей, дарагой, - протянул он мне стакан. - Ти наш гость, за дружбу!

Я понял его: хочет споить. И отказался.

- Зачэм абижяешь?

- Сколько тебе лет? - спросил я.

- 21. Зачэм тыбе?

- Ты служил в армии?

- Нэт. При чём здэс армия? Пэй.

- Не хочу, Отар. Не могу больше. А почему ты не служил?

- Какой твой дэла, зачэм спрашиваешь? - Он начинал злиться.

- А они, - кивнул я, - служили?

- Ти щто, пракурор, да?

- А почему себе не налил? - продолжал я задавать вопросы.

- Как не налил, налил, сматры.

- Это - вино. А мне коньяку налил. Хочешь напоить?

- Слюший, ти щто? Чиво хочишь?

Назревала ссора. Я не боялся их: меня ещё в прошлом году инструктор МВД Савостиков научил приёмам самбо. Но драки мне не хотелось: примчится милиция, узнает отец.

Поднялась Светка.

- Отар, потанцуем? - Она вышла на середину комнаты. В своём облегающем коротком платье была она диво как хороша и соблазнительна, и все это увидели, парни оживились. Нахмурились только девицы и я.

Отар что-то шепнул Шемико, тот стал отбивать на гитаре резкий ритм, и Светка, почувствовав его каждой своей жилкой, начала ломать твист. Отар, серьёзный и сосредоточенный, ломался напротив неё старательно и некрасиво.

Я любовался Светкой. Её по-мальчишечьи остриженные волосы делали её шею ещё длиннее, а гордо откинутая голова с яркими губами на смуглом лице и озорными глазами придавала царственность. Это как-то не вязалось с порочными движениями тела, и оттого притягивало к ней.

Вдруг Отар её облапил, прижался к ней и повёл её по комнате фокстротом. Джамал и Шемико схватили своих девок и присоединились к ним, раскрасневшиеся и дрожащие какой-то противной дрожью.

- Что же ты? - зло спросила меня, оставшаяся за столом, Галя. - Пожарит он сейчас твою, а ты смотришь. Вымахал, как дядя Стёпа, а сидишь, как фрайер.

Я остервенился. Но обижался я не на Отара, на Светку: неужто ошибся в ней? Сама же говорила, что со мной хорошо, и вот с первым встречным черномазым спекулянтом...

Они танцевали без музыки, прихлопывая в ладоши. Я подошёл к ним.

- Света, я ухожу. Ты остаёшься?

Не дав её ответить, вмешался Отар:

- Иды, дарагой, она остаётся.

- Светка!..

Улыбаясь, она молчала - дразнила меня.

Тогда я психанул:

- Хорошо, пусть она остаётся, - сказал я Отару. - А ты... зайди ко мне в номер на пару минут: поговорить надо.

- Гавары здэс.

- Здесь не могу. Если ты мужик, то пойдёшь сейчас со мной. На пару минут всего. А если трус, оставайся. - Я направился к выходу.

Он догнал меня, рванув за плечи, злобно спросил:

- Чиво ти, сопляк, хочишь?

- Пойдём, - сказал я и вышел.

Когда я вставил ключ и отпер свой люкс, он появился:

- Ну, чиво тыбе?

- Входи! - распахнул я дверь и втолкнул его.

Теперь мы были вдвоём, и помешать мне никто не мог.

- Сопляк? - спросил я его и резко захватил его руку болевым приёмом.

От боли он замычал и дёрнулся, вырываясь. Но от этого сделал себе ещё больнее.

- Володя, не надо! - раздалось за моей спиной. Я обернулся - в номер вошла Светка. Лицо у неё было бледным, на нём ярко выделялись лихорадочно блестевшее глаза.

- Уходи! - прорычал я.

- Не надо, Вовочка. Я же нарочно, хотела подразнить тебя.

Тут Отар вырвался из моих рук:

- Мы тебе этого так ни аставим, - угрожающе произнёс он.

- Катись отсюда, - заорал я.

Между нами встала Светка.

- Отар, уходи, - тихо сказала она.

- Слюшай, кто он такой?!

- Иди, иди, - подтолкнула она. - Вам лучше этого не знать, поверь мне...

Почему-то он поверил и быстро вышел.

Я прислушался. В соседнем номере стало тихо.
7

Зима кончилась для меня как-то незаметно. И вот уже теплынь, в раскрытое окно доносится щебет птиц, льётся светящим потоком свет и мешает мне спать. Я поднялся, налил из графина воды и выпил.

Умываться не хотелось, и я стоял и смотрел в окно. Моя комната на втором этаже. Прямо в окно протягивают руки-ветви деревья. Скворец смотрит на меня из круглой дыры скворечника и боится вылететь - притаился.

Притаился и я. Не было ни мыслей, ни желания что-либо делать. Какая-то приятная, расслабляющая истома овладела всем моим существом. Я потянулся. И тут тихонько задребезжал телефон, моргая жёлтым глазком лампочки.

Я посмотрел на часы. Было 9. Значит, не мне - мне так рано не звонят. И точно, лампочка погасла - отец в своей комнате снял трубку. Телефон у меня с ним параллельный.

Интересно, кто это посмел ему в такую рань звонить? Я осторожно снял трубку и приложил к уху. Отец разговаривал с заведующим отделом печати и пропаганды Васюковым, я его знал.

- Егор Афанасьевич, извините за беспокойство, - извинялся он. - Но дело не терпит отлагательства.

- Ладно тебе, излагай, - разрешил отец.

- В 10 часов ко мне придут цензор Калина, редактор издательства Смольников и автор книги, по которой разгорелся сыр-бор, Быковский.

- А что за сыр-бор, из-за чего?

- Быковский написал роман "Гроза приносит очищение". Уже есть вёрстка, которую задержал цензор. Быковский и редактор, который вёл книгу, не согласны с замечаниями цензора. Написали мне жалобу на Калину, обвиняют его в грубом вмешательстве в художественную ткань произведения, в насилии над автором, ну и так далее.

- А конкретно? К чему сводятся замечания цензора?

- Калина выполняет инструкцию, к нему не придерёшься. Я вам лучше зачитаю, что пишет в своей жалобе автор. Он тут такие формулировочки завинчивает, что я не знаю, как на них ответить. Поэтому и звоню.

- Ну-ка зачти, это интересно! - сказал отец, и я почувствовал, как он садится поудобнее, приготовившись слушать. - Ну, так с чем он там не согласен?

- Вот, слушайте... "Обращаю Ваше внимание на то, что события, описанные в моём романе, имеют 20-летнюю давность, стали уже историей. Однако цензор задерживает его выпуск и предъявляет следующие требования, без учёта которых о выпуске романа в свет не может быть и речи:

1. Наивны речи Русакова-младшего о Сталине - их надо снять.

2. Карьерист Лавочкин слащаво вспоминает о Сталине - снять.

3. Нелепое письмо заключённого Сталину - снять.

4. В романе слишком много "обличительной" риторики.

5. Эпиграф - претенциозный.

6. Много о лагерях. Всю эту линию надо снимать.

7. Стремление обличать так называемое "проклятое прошлое" - всё это также надо снимать.

8. Надо всерьёз сократить в романе сцены пьянства. Партия проводит курс на борьбу с алкоголизмом, а герои автора пьют.

9. Притча о добром секретаре обкома невольно делается пародией на сказку Андерсена.

10. Надо пройтись по всем сценам комсомольских собраний - уж больно достаётся им от автора.

11. Поучения, которые даёт Русаков Скорнякову - это банально и мелкотравчато; разговор о выборности - всё это и подобное подлежит сокращению.

И т.д. и т.п. Снять. Перекос. Всерьёз сократить. Снять всю линию. Всё это надо снимать, решительно сокращать, много обличительной риторики. А если доброго секретаря изобразил - пародия на сказку, подлежит сокращению.

Тон замечаний говорит сам за себя. А способ "убеждать" в том, что "это надо снять", "перекос", "снять всю линию" может вызвать изумление даже не у литератора. Неужто и в самом деле автор не имеет уже права касаться социальных вопросов? Неужто герои произведения не имеют права думать, как их вынуждают к тому обстоятельства, их ум и совесть, т.е. думать с точки зрения правды их характеров, и мысли их и высказывания надо согласовывать? Разве не может герой написать личное письмо Сталину? Ведь в жизни ему писали такие письма тысячи людей, начиная с рядовых и кончая большими государственными деятелями. Разве о Сталине никому из современников нельзя думать, разве ЭТО никого не интересовало и не интересует?"

- Вы не устали, Егор Афанасьевич? - участливо спросил Васюков.

- Давай-давай, валяй - что там у него ещё?

Васюков продолжил чтение жалобы Быковского:

- "К тому же был 20-й исторический съезд партии, заклеймивший "проклятое прошлое". Так почему же нельзя касаться этих вопросов, кто их запретил? А может, у цензора есть перечень запретных для передовой в мире литературы тем? Иначе, откуда возникают все эти "решительно снять всю линию"? Почему цензору дано знать, где истина, а писателю не дано? Можно ли претендовать в наше время на истину в последней инстанции, заявляя: "В романе слишком много обличительной риторики"? Из какой непреложности сие вытекает?"

- Ну, хватит, - оборвал отец. - Понял я этого гуся и так. Он не еврей?

- Да нет, вроде бы свой, русский. Он у нас на крючке.

- Правильно. Этак мы доживём до собственных солженицыных, если не пресечём в корне. Не пойму я тебя: что неясного? Изъять! Чтобы и духу от его книжки не было! Не печатать! А самого - в тюрьму, там его место! - командовал отец.

- Но дело уже до вёрстки дошло, в издательстве прохлопали, идиоты, а как мне теперь отвечать на такую жалобу? И редактор ещё этот с ним.

- Редактора из издательства в шею, завтра же! Скажи, по сокращению штатов. А этому, как его... Быковскому, ответь на словах, понял? Ни в коем случае письменно. Чтобы никаких следов!

- А что сказать-то? - почти жалобно вопросил Васюков. - В идиотское же положение поставили!

- Н-да-а... - промычал отец. - Ну ладно, сделай так. Придут сейчас к тебе, ты их внимательно выслушай, не перебивай, поиграй с ними в демократию. А под конец заяви: коли положение спорное и цензор не согласен, пошлём, товарищи, рукопись на рецензирование в Киев. И спроси мягко так: не возражаете? Дадим, мол, на рецензию известному критику - фамилию не называй. Я думаю, они согласятся. Интеллигенты же. А когда уйдут, пошли в Киев нашему человеку, не мне тебя учить. Там так расчехвостят, что возникнет вопрос о снятии книжки вообще как слабой в художественном отношении. Дальше вопрос времени: спустим всё на тормозах. А директору издательства и главному редактору сделай вливание, да такое, чтоб помнили! Сукины дети. Ну, у тебя всё?

- Нет, Егор Афанасьевич. Ещё один вопрос можно?

- Ну, что там у тебя ещё, давай! - В голосе отца появились нетерпеливые нотки.

- Как быть с евреями, о которых я вам докладывал? Не подкопаешься, ушлые, собаки! Особенно этот, зам редактора газеты...

- Новак? - подсказал отец.

- Он. Главный сионист города. Нюхом чую, от него все нити идут, а не докажешь: по внешним показателям - хороший журналист, активист, коммунист. Как его уволишь? И до пенсии ему ещё далеко.

- Думай сам. А только чтобы мне ни одного еврея не было в идеологии, понял! Всех гнать, кем бы ни работали. Будут жаловаться, не бойся: поддержим.

- Понял вас, Егор Афанасьевич, понял, - зачастил Васюков, чувствуя, что уже надоел своим разговором. - Будем гнать.

- Вот и гоните. Ну, бывай! - отец повесил трубку.

Положил трубку и я. Подумал: "Вот как решаются "вопросы". Очень просто".

Не успел я подумать обо всём, телефон затенькал мелодичным позвякиванием: отец набирал чей-то номер. Когда он соединился, я зачем-то опять поднял трубку и услышал, как просто решился ещё один вопрос - мой.

- Максим Иваныч? Доброе утро, Линёв.

- А, Егор Афанасьевич, доброе утро, слушаю вас, - с готовностью откликнулся чей-то бас.

- Я к тебе насчёт сына. Ты не мог бы повременить с его призывом в армию? Через неделю ему 18, а он тут в аварию попал, лечить надо.

- Конечно, надо лечить, какой разговор! - весело отозвался облвоенком. - Будьте спокойны, я сейчас же дам команду октябрьскому военкому. А как ваше здоровье?

- Спасибо, не жалуюсь, - вяло проговорил отец. - Так ты, значит, понял меня? - переспросил он.

- Понял, понял, всё понял, Егор Афанасьевич!

- Ну, спасибо, бывай! - Отец положил трубку.

Я стоял потный, ошарашенный. С одной стороны, мне было стыдно - ведь совершается нечестность, а с другой, я чувствовал, что согласен с ней и никогда не решусь возмутиться, потому что тогда вынужден буду пойти не в университет, а в армию, и шагать там 2 года с автоматом и котелком, в то время как Шакал и Ряженцев будут учиться. И опять мне вспомнился разговор с отцом и его обида, что я считаю его подлым.

Я подумал, какой же он подлый, если у него в жизни десятки вот таких случаев, когда никуда не денешься, а своей честностью никого не исправишь, и приходится поступать так, как подсказывает обстановка.

Думать-то я думал и понимал отца, но слаще от этого мне почему-то не становилось. Не было душевного равновесия, что-то сосало меня, мучило изнутри, и я не знал, что с этим поделать.

Надо не думать, а просто жить, решил я и пошёл умываться.
8

2 июня у нас был выпускной бал в школе - всё, 10-летка окончена.

Девчонок не узнать - пришли в белых платьях, причёсках. Мы тоже в новеньких костюмах, разряженные с иголочки. У всех волнение на лице, а особенно у родителей и учителей.

Мой отец не пришёл, только мать. Но буфет был организован им: осетрина, апельсины, конфеты, пирожные, шампанское и для взрослых коньяк - всё было из обкома.

Все об этом знали и поглядывали на меня и на мать - о чём-то шушукались, но я не обращал внимания, высматривал Светку - обещала прийти. Наконец, она появилась, и я устремился к ней через весь актовый зал.

- Привет! Я думал, не придёшь.

- Приветик. Как видишь, пришла. Ну, как я тебе сегодня? - Она повернулась на каблучках.

- Прелесть. Но без шмоток ты мне ещё больше нравишься, - шепнул я ей на ухо. Она покраснела.

- А где твоя мама? - спросила она.

- Вон, возле окна - в костюме электрик.

- Какая красивая! - вырвалось у Светки.

- Видела бы ты её раньше. Теперь не то: располнела.

Мать заметила нас и направилась к нам.

- Ну, держись, - сказал я Светке, - сейчас расспросы начнутся.

И точно, мать приступила к вопросам:

- Вова, это твоя девочка, да? Здравствуйте! - протянула она руку Светке.

- Добрый вечер! - пролепетала Светка.

Тут я вмешался:

- Ма, ну разве можно так в присутствии: твоя, не твоя.

- Господи, Вовик, да что же я такое сказала? Это же естественно, вы кончили школу и...

- Света, пошли, - я схватил Светку за руку и убежал с ней к Шакалу, который занял нам стулья и махал рукой.

Не успели мы сесть, на сцене появился директор и завёл речь о том, что вот мы проучились в этих стенах 10 лет, стали взрослыми, и они, учителя, выпускают нас в самостоятельную жизнь и как им тяжело с нами расставаться. Он плёл что-то про коммунизм и его молодых строителей, мы не слушали.

Потом выступила наша классная и расплакалась. Выступали родители, другие учителя и, наконец, стали вручать аттестаты зрелости - сначала медалистам, их оказалось 3 на всю школу, потом всем остальным.

Получил свой и я - четыре четвёрки, остальное всё пять. Плюс ещё грамоту за успехи в английском. Тут заслуга не моя, меня натаскивал нанятый отцом переводчик из трубного института, но всё равно было приятно - отличился.

А затем начался бал, и все паханы ушли от нас. Мы нелегально подвыпили и стали ломать твист и шейк. Лабухи были отменные, а главное, никто нам ничего не запрещал, как в других школах - в нашей учились дети великих мира сего, поселившихся в домах "правительства". Короче, все мы были соседи, свои в доску.

К часу ночи из взрослых в школе почти никого не было, в учительской сидел только директор и две классных, которые должны были плыть с нами утром по Днепру на пароходе. Лабухи ушли. Но у нас были свои гитары, и мы играли на них попеременно. У девчонок был измученный, усталый вид, но они держались.

Когда я кончил играть, ко мне подошёл Шакал и сообщил, что только что побывал со своей девчонкой в физкабинете. "Там отличный диван! - шепнул он мне на ухо. - Вот ключ".

Я взял у него ключ, шепнул Светке, в чём дело, и мы пробрались на третий этаж в физкабинет. Свет в коридоре был уже выключен, пришлось ориентироваться в темноте. Вот и нужная дверь. Я вставил ключ, осторожно открыл, и мы со Светкой очутились в большой комнате. Возле окна темнел в лунном свете диван.

- Давай! - прошептал я.

Светка моментально разделась, и мы легли на диван.

Мы так устали за этот день, что не заметили, как заснули. Здесь не гремела музыка, было тихо и прохладно, не хотелось никакого парохода, ни встречи рассвета и песен. Ноги гудели, как телеграфные столбы. Ну их всех! К чёрту рассвет, дурное гулянье и песни до хрипоты, всё равно ничего нет лучше и слаще, чем моя Светка.

Проснулись мы в 7 утра - кто-то гремел в коридоре ведром, и шумела в пожарном кране вода. Я глянул на яркое окно, голую Светку рядом и вскочил.

- Светка, утро, вставай! - зашипел я. - Проспали!

Она вскочила, не понимая, где находится. Потом смутилась, укрылась ладошками и зло сказала:

- Отвернись, не смотри...

Я и не смотрел - не до того было: вдруг войдёт в кабинет уборщица. Я вспомнил, что ночью забыл запереть дверь - вот номер будет, если войдёт! Я схватил брюки, рубашку. Короче, одевались мы, как по тревоге.

А потом тихо смеялись, когда проскочили из коридора на лестницу. Вышло это у нас в последний момент. Уборщица зашла с ведром уже в пустой класс.

На улице мы причесались, Светка поправила на себе платье. Дальше мы пошли спокойно, и были свежими, отдохнувшими и счастливыми. Только сильно хотелось есть.

- Пошли ко мне, - предложил я. - Всё равно мать тебя видела. Скажем, вернулись с прогулки по Днепру.

- Пошли, - согласилась она. Она была изумительной девчонкой, моя Светка. Никогда не боялась ничего и не капризничала. И хороша была на загляденье.

На неё и заглядывались, пока мы шли от школы к моему дому. А она ничего, только улыбалась.

На крыльце, как всегда, стоял постовой Лёнька, толстый, как старый кот, и усатый. Взял под козырёк:

- Здравия желаю, Владимир Егорович! С окончанием вас! Гражданочка с вами? - Он осклабился.

- Доброе утро, спасибо, - сказал я и молча взял Светку за руку.

- К тебе так просто и не попадёшь! - прошептала Светка, когда мы поднялись на второй этаж.

Я открыл дверь, но незаметно пройти в мою комнату не получилось: в коридоре появилась мать:

- Ну, как встретили совершеннолетие? Понравилось?

- Здравствуйте, Надежда Алексеевна, - смущённо проговорила Светка.

- Доброе утро! - Мать улыбнулась, рассматривая милое лицо Светки и фигуру. Я видел, Светка ей понравилась. - Вова нас так и не познакомил вчера.

- Света, - назвалась моя подружка.

- Очень приятно, Надежда Алексеевна, - мать протянула ей руку.

- Ма, мы есть хотим! - вмешался я, чтобы поскорее избавиться от этих китайских церемоний и дальнейших расспросов: а кто ваш папа, а где работает мама.

- Сейчас, сейчас, всё готово! - обрадовалась мать. - Папа тоже ещё не завтракал, позавтракаем все вместе.

Мне не очень пришлась по душе эта идея, но деваться было некуда, и я промолчал. А потом сказал:

- Ма, нам надо умыться.

- Хорошо, хорошо. Пока вы моетесь, я всё приготовлю. - Она побежала в кухню.

А я потащил Светку в ванную комнату.

- Вот тебе ванна, душ, чистое полотенце, - показывал я.

- Ой, как красиво, - всплеснула она руками. - Никогда такого не видела. - Она рассматривала стены, облицованные бело-сахарными плитками, огромную ванну, хромированные краны и трогала всё руками.

- Нравится? - спросил я.

- Ещё бы!

- А это фен, - показал я на колпак. - Когда нужно будет, вот так подтянешь и можешь высушить голову, прямо сидя. А хочешь стоя, тогда подтягивать не нужно.

- Купайся сначала ты, - сказала она. - А то я долго: хочется поплескаться.

- Вот чудачка. Рядом ещё такая же, я там.

- Что, у вас две ванных комнаты? - удивилась она.

- Три, - ответил я.

- Вот это да! - Она смотрела на меня с восхищением.

- Через 5 минут я тебе стукну, - прошептал я ей в ухо, - откроешь, ладно?

- А вдруг твоя мама?

- Никто сюда не придёт, - горячо прошептал я. Тогда она охватила меня за шею руками и стала нежно целовать в губы. Я удивился, что это с ней? Но промолчал, мне было приятно: она никогда ещё так не целовала меня. И слёзы на глазах. Всё-таки странные существа эти женщины.

Я ушёл в соседнюю ванную, быстро разделся до плавок и открыл душ. Вода была холодной, приятно освежала. Потом вытерся полотенцем, осторожно открыл дверь - никого! - и постучал в дверь Светки. За дверью плескалась вода, Светка не открывала. Я ещё постучал, посильнее. Плеск воды прекратился, и дверь приоткрылась.

Я быстро проскользнул к Светке, щёлкнул задвижкой и обалдел, такой прекрасной показалась мне Светка.

- Тише! - прошептала она.

За завтраком Светка сидела, потупив глаза, смущалась и почти ничего не ела. Была она вся розовой после купания, какой-то необыкновенно свежей и прекрасной. Я видел, что она нравится и отцу, который предлагал ей попробовать то одно блюдо, то другое.

Мы выпили с отцом по рюмочке коньяку.

- Ну, вот вы и взрослые, - сказал он. - Теперь надо думать, куда дальше.

- Света уже учится, - выпалил я, чтобы не получилось какой-нибудь ерунды: заврёмся, а тогда не раскрутишь - батя ведь не дурак.

- Да? - удивился он. - В каком же? - Он смотрел на Светку.

- В строительном, - тихо ответила она. - На архитектурном.

- Па, она здорово рисует, - ворвался я в разговор.

- А Вовка наш хочет в университет, на электронику.

Я вдруг подумал, что отец мог бы устроить нам отдых в Крыму, и заторопился:

- Па, приёмные экзамены будут в августе, а пока отдохнуть бы где-нибудь в Крыму. Целый год вкалывал. Посмотри, какой аттестат, всего четыре четвёрки.

- Ну что ж, - весело сказал отец, - сделаю вам два места в закрытом санатории, согласны? - Он смотрел на Светку. Та раскраснелась и молчала.

Тогда вмешалась мать:

- Я понимаю девочку: она стесняется. Да и что скажет мама! Но, Светочка, не волнуйтесь, - мать сочувственно ей улыбнулась, - я могу поехать с вами тоже, и тогда вы будете чувствовать себя, как с мамой. - Мать повернулась к отцу: - Егор, забронируй 3 места.

- Вот всё и устроилось, - удовлетворённо сказал отец и налил в рюмки ещё. - За отпуск! - предложил он тост.
9

В Крым мы с матерью приехали своим ходом 10 июня. Светка задерживалась из-за сессии, но обещала прилететь, как только сдаст последний экзамен, то есть через неделю.

Наш санаторий был на горе в сосновом бору, вдали от сторонних глаз. К морю нас привозили автобусом, спуск с крутого обрыва на гидроподъёмнике, и ты на пляже.

Пляж тут большой, не то, что в Ялте, где яблоку упасть негде. И народу немного - человек 50, не больше. Всюду душевые, шезлонги, сервис.

Мать уходила загорать на медицинский пляж, и я был предоставлен самому себе. Первый день сильно скучал без Светки, а на другой познакомился с молодой дамочкой. Отдыхала без мужа, но с 7-летним ребёнком. Муж - секретарь какого-то райкома - был загружен делами, его не отпустили, и вот она "мучилась" здесь от безделья и скуки.

Познакомились с ней просто.

Я искупался и вылез на берег.

- Сильно холодная вода? - спросила она меня.

- Да нет, не очень, - ответил я, растираясь полотенцем.

- А я всё не решаюсь, - призналась она.

- А вы, не раздумывая, бух, и всё, - посоветовал я, разглядывая её смуглое лицо с синими глазами.

- Вы посмо`трите за моей девочкой? - спросила она.

- Хорошо, а где она?

- А вон, камешки собирает.

- Ладно.

Она поднялась и пошла к воде. Я залюбовался её фигурой. Была она чуть полной, но это не портило её, потому что были стройные ноги, узкая талия. И чёрные волосы были густые, пышные. Я полагал, ей лет 25.

Когда она искупалась и вышла на берег, я спросил:

- Ну как?

- Сначала холодно, а потом ничего, привыкаешь.

- А вы боялись.

- Танечка не плакала?

- Нет, мы с ней подружились. А где же её папа?

- Папочку не пустило начальство, дома остался. Одни мы здесь, умираем от скуки.

- Я тоже, - сказал я. - Давайте умирать вместе.

Она внимательно посмотрела на меня.

- Студент, и скучаете?

- Что поделаешь! - принял я шутливый тон.

- Стара я для вас. - Она вздохнула.

- Подумаешь, 2 года разницы, - солгал я.

- Да нет, побольше. - Она улыбнулась.

- А сколько вам?

- Разве женщин об этом спрашивают?

- Ах, да, простите. А мне 22. - Я лгал напропалую, надеясь на свой рост и мужскую развитую фигуру.

- Да? - оживилась она. - А по лицу не скажешь, совсем мальчик. С кем же вы здесь?

Вот так и познакомились, и всё оно завязалось - легко, само собой. Её звали Катей, откуда-то из-под Львова. Рассказала, кто муж, где работает сама. Я немного о себе - конечно, с завиранием. Узнал, в каком корпусе она живёт, в какой комнате. Понял - вернее, она дала понять - что муж ей надоел, ну и всё такое. Договорились о встрече на танцплощадке.

И вот вечером я уже крутился между танцующими, а её всё не было. Я решил, что она передумала и не придёт, но она пришла, и я пригласил её на какой-то фокстрот.

- Я думал, вы не придёте?

- Почему? - Она прильнула ко мне и смотрела снизу вверх. - Я ждала, пока Танечка уснёт. - И тут же добавила: - Я ненадолго, вдруг проснётся.

Я посмотрел на танцующих: 3-4 девицы из санаторских горничных, несколько молодящихся дам и 5 или 6 отдыхающих чиновников с крепкими животами, вот и всё общество. Делать тут было нечего.

Я предложил:

- Пойдёмте тогда к вам, будем стеречь Танечкин сон.

Она опять внимательно посмотрела на меня снизу вверх - о чём-то думала.

- Хорошо, - проговорила она. - Только пойдём врозь: заметят ещё, начнутся разговоры.

- Я постучусь к вам через полчаса, - сказал я. И уточнил: - Вы в 32-й?

- Да, в 32-й. Это на первом этаже, 6-я дверь слева.

В это время динамик умолк, вместо музыки доносилось какое-то шипение и хрип. Мы остановились.

- Ну так я пошла?

- Ага. Я скоро...

Она медленно пошла с площадки, а я присел на скамейку и минут 10 ещё смотрел, как танцуют пузачи. Скука была смертная. Хорошо, что встретилась эта Катюша, думал я.

Я посидел ещё немного, погасил сигарету и медленно двинулся по аллее, в которой недавно скрылась Катя. На мне были лёгкие туфли, техасские джинсы и полосатая шведка. Было прохладно, пахло розами, шелестели листья деревьев, светила луна. Я был взволнован предстоящей встречей и сгорал от желания. Сердце гулко стучало, ноги спешили.

Вот и её корпус, окружённый соснами и кустами роз. Сдерживая дыхание, я прошёл через парадное мимо какой-то старушенции в очках - читала книжку - и хотел уже свернуть влево, в коридор, как раздался её голос:

- Молодой человек, вы куда?

Вот тебе на, к такому я не был готов. Но, как всегда в таких ситуациях, мозги работают быстро, и я нашёлся:

- Книгу забрать. Мне обещал Егор Афанасьевич, - назвал я первое, пришедшее на ум имя, имя отца. И пока старушенция пыталась что-то сообразить, быстро добавил: - Я из третьего корпуса.

- А-а. - Она похлопала глазами за стёклами очков и, видимо, так и не вспомнив, кто же такой Егор Афанасьевич, из деликатности или ещё почему, на дальнейшие расспросы не решилась. Я пошёл.

Вот и дверь с номером 32. В коридоре никого, тихо. Я быстро постучал, и дверь отворилась: Катя ждала меня.

Я с хода её обнял, прижал к себе и начал целовать, не дав ей опомниться. И всё получилось хорошо - никакого ломания, дурных разговоров, как будто так и надо, как будто мы уже обо всём договорились.

Целовалась она жадно, с каким-то упоением. А я, словно во мне всё взбесилось, весь напрягся диким желанием и готов был разорвать её. И ни о чём уже не думал, только об этом, молча раздевал её, она слабо сопротивлялась, а я чувствовал, как стучит у меня в висках кровь, и ощущал под руками её упругое горячее тело.

Когда она осталась в одной рубашке, до меня донёсся, как с того света, её шёпот:

- Сам... разденься сам!

Утром в мою комнату вошла мать. Я только проснулся, но продолжал лежать.

- Скоро завтрак, а ты ещё не умывался, - сказала она недовольным тоном.

- Сейчас, я быстро.

- Почему ты так поздно пришёл? Я не могла уснуть из-за тебя.

- Спала бы, куда я тут денусь, - пробурчал я.

- Где ты был? Не хватает мне переживать из-за тебя ещё на отдыхе!

- А ты не переживай. Что я, маленький? - ушёл я от ответа.

- Тут твой дружок приехал.

- Какой дружок? - удивился я, останавливаясь в дверях.

- Гена Ряженцев.

- Да ну? - удивился я ещё больше. Но радости в моём голосе не было. Генку не могла терпеть Светка, постоянно. И я подумал, а не было ли у них чего такого, почему она его так ненавидит? Эта мысль не давала мне покоя и дома, а в этот момент вдруг пронзила меня прямо-таки уверенностью.

- Ждал тебя вчера часов до 10-ти, - продолжала мать. - Он в соседнем корпусе, - сообщила она. - Комната 9, телефон 305.

- А с кем он? - поинтересовался я.

- Один.

- Вот как! Ну хорошо, я сейчас...

Я побежал умываться. Принял холодный душ, и через полчаса мы с матерью уже завтракали. Генка, вероятно, уже поел, в столовой его не было.

Потом мы с матерью поднялись к себе и начали собираться на пляж. Мать сказала:

- Я пойду опять на медицинский, встретимся на обеде. Не опаздывай! - строго напомнила она. И уже мягче спросила: - Тебе деньги нужны?

- А на что они мне здесь?

Она ничего не ответила, но я видел, что ей это понравилось. Понравилось, очевидно, что я не мотану ни в Ялту, ни в ресторан поблизости, то есть буду торчать в санатории, и она может отдыхать спокойно. Больше всего она боялась, что я сяду в нетрезвом виде за руль и разобьюсь: крымские дороги - не наши, тут костей не соберёшь, если перевернёшься.

Мать ушла на пляж, а я позвонил Генке.

- Привет! - заорал он, узнав мой голос. - Ты где вчера был?

- Привет, - ответил я. - Задержался в одном месте.

- А как тут насчёт девочек?

- Кроме горничных, по-моему, ничего подходящего нет.

- Ну, а горничные как?

- Рядовой товар. Во всяком случае, на международном рынке не котируются.

- Положение! - вздохнул Генка. - Ну ладно, встретимся на пляже, обсудим, что делать.

- Ко мне 18-го Светка приедет, так что мне обсуждать нечего.

- Вот как?

- Да.

- Выходи к автобусу, там увидимся, - он повесил трубку.

На пляже я у Генки спросил:

- У тебя со Светкой что-нибудь было?

Он осклабился:

- Ревнуешь?

- Ну вот ещё, просто так. Что я, жениться на ней собираюсь, что ли?

- И правильно. Чувиха она классная, но характер! - Генка умолк.

- А за что она на тебя дуется?

- Было дело... - начал Генка. - Напоил я её в одной компании, ну и... А её это оскорбило, дескать, извращение.

Я вздрогнул и почувствовал, как жарко и тесно делается у меня в груди. А Генка продолжал:

- Она чувиха вроде и современная, а как до дела доходит - чёрт её разберёт: с выбрыками какими-то. Что-то в ней есть плебейское - чтобы культурно всё, с чувством и поцелуйчиками. Искренность дуре подавай.

- А чего злишься?

- Да так... - Генка символически сплюнул.

Тут меня осенило: Светка нравится ему, но не поддаётся больше, вот ведь в чём причина. Конечно.

И всё равно мне было обидно, что он брал её. Я ревновал к нему Светку, ненавидел её и одновременно ещё сильнее любил.

На пляже появилась Катя со своей обузой. Увидела меня с Генкой и не подала даже виду, что знакомы. Молодец, конспирация в таком деле не помешает.

Я вспомнил, как вылезал вчера от неё в окно, чтобы не повстречаться в час ночи со старушенцией. Теперь у меня дорога к ней только через окно. Уговорились, что она будет держать его открытым. Меня это вполне устраивало: окно выходит не во двор, а в рощу, там никого нет, темно. В общем, романтика.

Катя, конечно, не Светка, но и с ней мне было хорошо. Я посмотрел в её сторону - хороша! Фигурка, ноги, и красно-синий купальник ей шёл, подчёркивал её красоту.

Заметил Катю и Генка.

- Ты говорил, нет никого, а вон, посмотри!

- Не для нас, - лениво проговорил я, - с ребёнком.

- Это верно, мамочка. Но вообще-то... Слушай, махнули в Ялту?

- Чего я там не видал?

- А здесь? - Он уставился на меня.

- Не хочется, - твёрдо сказал я.

- Ну, как знаешь. А я махну. Я здесь один, отчитываться не перед кем.

- Валяй, - равнодушно согласился я.

Мы искупались, и Генка ушёл.

- Чао! - сказал я.

- Счастливо.

Как только он скрылся, я подошёл к Кате.

- Ваш дружок? - спросила она.

- Да, вместе учились.

- Какой-то неприятный.

Я полежал с ними часа полтора, поболтали о том, о сём, стало скучно.

- Покатать тебя на лодке? - спросил я, заметив у причала вёсельные лодки. Она одобрила:

- С удовольствием. Только вот Танечку сморило.

- А ты её кому-нибудь поручи, - посоветовал я. - Да вот, хотя бы той старушенции.

- А что, пожалуй. Это из нашего корпуса. - Она поднялась.

Всё быстро устроилось. Старушенция согласилась, и Катя перенесла уснувшую девочку к ней под навес. Уложила её на красный надувной матрац, накрыла простынёй.

Я ждал Катю у лодки.

Наконец, она подошла, и я отчалил. Вёсла были удобные, лёгкие. Минут через 20 мы были уже далеко. Я грёб вдоль красивого обрывистого берега. Катя любовалась скалами, соснами наверху.

За одной из скал открылась уютная пустынная бухта - ни души.

- Остановимся? - предложил я.

Катя молча кивнула.

Я причалил лодку к берегу за большими камнями-валунами и помог Кате сойти. Потом подтянул лодку повыше на гальку, чтобы не унесло, и осторожно ступая босыми ногами по горячим камням, мы направились в рощу.

Где-то сзади пищали чайки, а здесь было тихо, прохладно. Мы прильнули друг к другу и начали целоваться. И опять Катя была жадной, неистовой. Потом отшатнулась, огляделась быстро по сторонам и сняла с себя купальник.

Я не заставил себя ждать. Мы устроились за кустами на какой-то колкой траве, но уже ни на что не обращали внимания.

А потом она, не надевая купальника, побежала купаться, и я любовался её гибким станом, плотным смуглым телом, к которому прилипли иголочки сухой травы. Когда она возвращалась к берегу, побежал к ней и я. Мы дружно бухнулись в воду и долго плавали, наслаждаясь прохладой моря и какого-то счастья, опрокинувшегося на нас.

На берег вышли свежие, приятно усталые и улеглись на горячие камни. Тело Кати было покрыто крупными каплями, мокро лоснилось на солнце.

- Тебе хорошо? - спросил я.

- Да, - откликнулась она. - Спасибо тебе, Володя.

- Пойду захвачу свой коврик, - сказал я и направился к лодке.

Я зашёл за валуны, взял поролоновый коврик и тут заметил, что к нашей бухточке идёт ещё одна лодка на вёслах. Надо было предупредить Катю, чтобы надела купальник, и я, юркнув за камни, помчался к ней.

- Оденься! - крикнул я. - Сюда идёт лодка.

Катя схватила купальник, оделась, и мы спрятались за камнями. Лодка приближалась. А когда подошла близко и причалила к берегу, я чуть не вскрикнул от изумления. Из лодки вышла на берег моя мать в жёлтом купальнике и - кто бы мог подумать! - актёр Арефьев, мой настоящий отец. Моему удивлению не было границ: как Арефьев сюда попал, где он остановился? В нашем санатории он быть не мог, это исключено. Тогда где? И другое: значит, мать и Арефьев дома встречались. Вот дела!

Хорошо, что им не видно было ни нас, ни нашей лодки за камнями. Мы притаились и наблюдали за ними.

- Пожилые, - проговорила Катя, - а тоже туда же. Давай поднимемся, и они уедут, - предложила она.

- Не надо, - поспешно сказал я. - Лучше уедем мы.

- Я хочу ещё. Тут так хорошо, - не соглашалась Катя.

- Да ладно тебе, найдём другое место.

Отец с матерью подтянули лодку, взяли надувной матрац и пошли в сосновую рощицу, где недавно ещё были мы с Катей.

Я вспотел от волнения. И впервые подумал о том, что мой неродной отец уже старик и, вероятно, не мужчина, а мать моложе его на 20 лет, и ей нелегко с ним. И что Арефьева она, вероятно, всё-таки любит, а может, любила всю жизнь. А теперь вот они встретились, и им не только есть, о чём поговорить, но связывает вместе сын - то есть я. Мать, видимо, всё уже простила Сергею Николаевичу, и глупо им мешать.

Как только они скрылись в лесу, я потащил за собой Катю, стащил лодку в воду и сел за вёсла.

- Быстрее! - шептал я.

- Что с тобой? - не понимала она. - Ты боишься этих старичков?

- Не люблю свидетелей, - сказал я громко и налёг на вёсла.

Вскоре мы были уже далеко, я нашёл ещё одну пустынную бухту, и Катя успокоилась.
10

Не успел я отойти от своего потрясения тайной матери, как на мою голову свалилась новая шарада. У меня вовсю развивался роман с Катей, а тут телеграмма от Светки: "Встречай 16-го утром, сессию сдала досрочно, рейс 92, Света".

Телеграмму я получил 15-го после обеда. У меня оставался лишь один вечер на обдумывание и устройство всех дел. Но я не представлял, как поступить.

И тут вспомнил про Генку. Он так никого и не нашёл, маялся целые дни. А что, если уступить ему Катю? Но как? Захочет ли она?

В голове моей сложился подловатый план. Попросить Генку, чтобы он сегодня приглашал Катю танцевать с ним на танплощадке, а я устрою сцену ревности и поссорюсь с ней. А они потом, как хотят. Сойдутся - хорошо, нет - моё какое дело? Генка, во всяком случае, приложит все усилия, сообразит, что к чему. Она женщина не святая, затем сюда и вырвалась от мужа.

Я подошёл к Генке.

Ох, как загорелись у него глаза. Выслушал всё внимательно. А потом спросил:

- Чего же ты сразу не сказал, что у тебя с ней...

- Боялся, ты будешь смеяться: старуха, мол, - соврал я.

- Ну и дурак. Чувиха, что надо. Ладно, - согласился он. - На танцах ты меня познакомь, а потом разыграем всё, как по нотам.

Вечером всё и разыграли. Он отвёл её после танцев с танцплощадки и нахально полез целоваться. А я тут как тут.

- Так вот вы чем здесь занимаетесь? Ну что ж, не буду мешать. - Я демонстративно пошёл от них прочь. Дальнейшее меня не интересовало.

А утром чуть свет я катил на своей "Волге" по дороге на Симферополь. И хотя встреча со Светкой волновала меня, настроение было всё-таки кислое: по-свински поступили вчера с Катей. Да чего там, подонки мы, только корчим из себя...

Я тяжело вздохнул и достал сигарету. Дорога всё время петляла, внизу заросли орешника, дубняка. Чистый горный воздух и скорость успокаивали, потихоньку делали своё дело, и перед Симферополем настроение у меня выровнялось.

В городе я остановился, купил у цветочниц огромный букет роз и въехал в аэропорт, когда солнце поднялось уже высоко. До прилёта Светки оставалось более часа, я пошёл в ресторан и заказал себе завтрак - яичницу и стакан молока.

По радио объявили, что на посадку идёт 92-й. Я расплатился и направился встречать Светку.

Она появилась на трапе, освещённая солнцем, в коротком платье без рукавов, длинноногая, с полными губами на сияющем лице. От любви к ней и нахлынувшей нежности я готов был кричать: "Светочка, цветочек мой, я люблю тебя!" Но кругом были встречающие, и я ждал, прижимая к груди букет роз.

- Света! - окликнул я, когда она сошла.

Она бросилась ко мне, и мы обнялись и целовались у всех на виду. А потом ожидали выдачу багажа и всё смотрели друг другу в глаза и улыбались. Наконец, ей выдали её клетчатый небольшой чемодан, я подхватил его, и мы пошли к моей "Волгу".

- Есть хочешь? - спросил я её.

- Нет, поехали. - Она прижималась к моему плечу лицом, и я почувствовал, как пахнет от неё свежестью, здоровьем.

Я отворил дверцу, Светка села. Обойдя машину, я сел за руль. Теперь мы были рядом, и нам было весело, хорошо. Я включил зажигание, нажал на стартёр, и мотор заработал.

Через полчаса мы уже были в горах, под колёса к нам мчалась серая лента асфальта. На поворотах открывались дали, провалы, заросшие кустарником. Светка сидела ко мне боком, гладила моё колено и смотрела на меня - я ощущал её благодарный взгляд.

В одном месте показалась развилка на старую дорогу, я свернул туда и, проехав с полкилометра, загнал машину в кусты и выключил зажигание.

Светка всё поняла и стала снимать с себя платье. Только спросила:

- А здесь никто не проедет?

- Нет, дорога старая, новая внизу, - объяснил я и откинул спинки сиденья, чтобы превратить кузов в кровать.

Светка сидела уже в одном лифчике и ждала, когда разденусь я. Нас била лихорадка.

- Ой, как я соскучилась! - сказала Светка, когда мы поехали вниз. Она поцеловала меня в шею, и я почувствовал, что краснею.

Я тоже соскучился по ней, но меня мучила мысль о Кате: мне казалось, что я предал Светку. Но тут я вспомнил признание Генки, и у меня всё загорелось внутри. Я чуть не плакал от ревности и, не выдержав, сказал:

- Ты знаешь, здесь Генка Ряженцев.

- Как? - изумилась она, побледнев.

- Пахан достал ему путёвку. Приехал недавно.

- Господи, чтоб он подох, этот твой Генка! - проговорила Светка каким-то плачущим голосом.

- Ты не любишь его?

- Ненавижу!

Я хотел ей признаться, что Генка мне всё рассказал, но вдруг передумал. Зачем? Светка может оскорбиться и уехать. Да и вообще, зачем мне обижать её, ведь я же люблю её, а Генку она ненавидела, это правда, это было видно.

- Мы не будем купаться с ним вместе, - успокоил я Светку. Но радость её уже померкла, и весь остаток дороги она просидела, не проронив ни слова.

Поселилась Светка в нашем корпусе, только на первом этаже, с окном во двор. Моя мать встретила её, как родную - обняла, расцеловала. А потом - чего я больше всего боялся - принялась за расспросы: кто мама, где папа. Делалось это вежливо, без нажима - как проявление заботы (может, надо чем помочь?), но всё равно это был допрос - мать хотела знать всё о девушке, с которой встречается её сын, и я ничего не мог тут поделать. Но Светка молодец: не стала сочинять и выкручиваться - сказала всё, как есть.

К моему удивлению матушку ничуть не покоробило положение Светки в обществе. Я боялся, она начнёт потом отговаривать меня или постарается вмешаться в наши отношения и поломать их. Ничего подобного. Забегая вперёд, могу сказать, она и впредь оставалась довольной моим выбором - Светка пришлась ей по душе. Уж очень она была естественной во всём и искренней. Она и в близости оставалась такой - отдавалась своему порыву всем существом, без оглядки.

Я спросил её, когда мы пошли купаться, как обстоит с аспирантом?

- Никакого аспиранта нет, - просто ответила она.

- Как нет?

- Сказала ему, что люблю другого, и мы расстались. - Помолчав, добавила: - Не могу целоваться, если нет чувств - противно.

Я поцеловал её. Спросил шёпотом, в самое ушко:

- А меня ты любишь?

- Вот дурачок, ну конечно, - она так ласково рассмеялась и растрепала мне волосы, что у меня чуть слёзы не выступили.

Вечером я пробрался к ней в номер и пробыл у неё почти до утра. А перед рассветом вылез в окно и пошёл к Генке, чтобы от него позвонить матери и объяснить ей, что ночевал у него.

Каково же было моё удивление, когда я обнаружил, что Генки нет дома. Комната его была заперта, и сколько я ни стучал в дверь, за ней не раздалось ни звука.

Я решил проверить одну догадку. Быстро прошёл между корпусов, завернул за угол, и зашагал по сосновой рощице. Вот и знакомое окно, третье слева. Подошёл - открыто. Я заглянул внутрь. Генки не было: на кровати спала лишь Катя. Простыня наполовину сползла на пол, видна была одна нога, часть голой спины.

"Неужели спит совершенно голой?" - подумал я. И тут во мне загорелось желание. Я не мог ничего поделать с собой, забыл о Светке, о своей подлости, обо всём на свете.

Я подтянулся и осторожно влез на подоконник. Посидел так, прислушался и мягко, как кот, спрыгнул на пол. Катя не шевельнулась. Я снял туфли, разделся и, осторожно ступая, заглянул в другую комнату. Там спала на диванчике Танечка, Генки там не было. Тогда я пробрался к кровати и лёг рядом с Катей.

- Ой, кто это? - испугалась она.

- Тише, это я! - прошептал я и обнял её.

- Володя? - изумилась она. - Откуда ты взялся?

- Из окна... - Я начал целовать её. Сначала губы её были жёсткими, неподатливыми, но с каждым поцелуем добрели, а потом раскрылись, стали привычно жадными, и я набросился на неё.

Потом мне страшно захотелось спать. Но не желала спать Катя.

- Как тебе не стыдно! - Она всхлипнула.

- Чего стыдно? - сонно спросил я.

- Не притворяйся, Генка мне всё рассказал.

- Что рассказал? - Сна как не бывало. Я приподнялся.

- К тебе приезжает девушка. Мог бы и честно признаться - что тут такого, я понимаю. А ты...

- Я думал, ты обидишься, - пробормотал я. А сам думал: "Ну и Генка, подлец!"

- А так ты меня не обидел, да?

- Прости, - начал я выкручиваться. - Так получилось.

- Получилось, получилось, - в её голосе были слёзы.

- Хочешь, я буду приходить к тебе? - спросил я. - Только тайно, под утро.

Она сидела и молчала, обдумывая. В окно уже вливалось утро - вот-вот покажется из-за гор солнце. Надо было уходить. Да и не хотелось мне у неё больше оставаться - стало тоскливо на душе: с какой мордой я покажусь теперь Светке? Пусть она не знает ничего, но совесть-то есть.

На Катю я не мог смотреть тоже - и перед нею собака. Что я за человек такой, прямо скот какой-то, казнил я себя. Откуда во мне это? Не знал я и что теперь делать - совсем запутался.

Я поднялся и начал натягивать брюки. Взглянул на Катю.

Она сидела нагая, всё в той же позе.

Я опустил голову, делая вид, что одеваюсь.

- Ладно, приходи, когда сможешь, - проговорила она. - Только заранее предупреждай.

- Ага, хорошо, - торопливо ответил я, присев на корточки и завязывая шнурки на туфлях.

Пора было уходить - я был уже одет, всё! Надо было что-то сказать ей.

Я подошёл к ней. Она встала и обняла меня. Я спросил её шёпотом:

- Ты на меня не сердишься?

- Ладно уж... - Я почувствовал губами, что у неё мокрые ресницы.

- Ну, мне пора, Катенька.

- Да-да, давай вылезай, а то ходить начнут.

Я легко выпрыгнул в окно.

После завтрака у меня произошёл тяжёлый разговор с матерью.

- Где ты был? - спросила она меня, когда мы вернулись к себе в номер.

- Вечером долго гулял со Светой, - начал я врать. - А потом зашёл к Генке, заговорились, было уже поздно, и я остался у него.

- Неужели трудно было позвонить? - Она швырнула на полированный стол сумочку. - Эгоист! А мать не спит из-за него до утра, с ума сходит.

Тут я взбеленился, словно меня чёрт за язык дёрнул:

- Хватит, - отрезал я, переходя в наступление. - Я в твои дела не вмешиваюсь, не вмешивайся и ты в мои, я уже не маленький.

- В какие дела? - Она побледнела.

- В такие. Ты думаешь, я не знаю, кто мой отец?

- Что? - Глаза её расширились, мне показалось, что она даже пошатнулась.

- А то, - выкрикнул я, - мой отец Арефьев. И он находится здесь. Ты встречаешься с ним.

Она села на диван, закрыв глаза рукой, простонала:

- Откуда ты знаешь?

Мне стало жалко её.

- Ма, ты не пугайся, я не проболтаюсь. Только не надо и меня опекать, договорились?

Она молчала, и даже меж пальцами, которыми она закрыла лицо, было видно, как оно помертвело.

- Ладно, ма, поговорим в другой раз, когда ты успокоишься, - сказал я. И добавил: - Ничего страшного не произошло, расслабься.

Я схватил полотенце, свой коврик и пулей выскочил из номера. Во дворе я натолкнулся на Генку - он шёл ко мне.

- Ну как, встретил? - спросил он меня.

- Встретил, - ответил я. - Ещё вчера. А у тебя как? - спросил я просто так, хотя мне это было неинтересно.

- Полный порядок, - он осклабился.

И тут до меня дошло: он имел в виду Катю.

- Как... как полный порядок?! - изумился я.

У меня, наверно, был дурацкий вид. Генка, рассмеявшись, пояснил мне:

- А так. Она чувиха умная, поняла, что ты слинял, и не сопротивлялась.

- Так ты... ты ночевал у неё?

- В 3 часа вылез в окно и пошёл в горы - рассвет встречать. Там на траве поспал немного, вот только вернулся.

Я ему поверил: Генка не любил врать. Да и по времени всё совпадало, и дома он не ночевал. А к Кате я влез в окно в 4 утра. Ну дела, ну и стерва! Генку в эту минуту я ненавидел. Хотя, чем я лучше его, два сапога пара. Хотелось плеваться.

"Ладно, приходи, когда сможешь. Только заранее предупреждай, - вспомнил я слова Кати. - Господи, о чём же она тогда думала?

- Ты чего? - дошёл до меня Генкин вопрос.

- Ничего. С матерью поругался. - Я вытер со лба пот.

- А-а. Ну ладно. Ты на пляж?

- Ага. Сейчас автобус подойдёт.

- Я не поеду. Пойду высплюсь.

Я обрадовался этому - не хотелось его видеть. Да и не хотелось, чтобы с ним встретилась Светка. Мне надо было успокоиться.

Подошёл наш автобус. Светки всё не было. Зато появилась моя мать, и мне расхотелось ехать вместе с ней. Она тоже была расстроена и сделала вид, что не заметила меня. Быстро прошла в автобус и села.

Светка появилась, когда автобус уже ушёл.

- Ну и пусть, - весело сказала она, - поедем вторым рейсом. А ты что такой хмурый?

- С матерью поругался. Шляюсь где-то, и прочее.

- Ты не сказал ей? - встревожилась она.

- Нет. Сказал, что ночевал у Генки.

- Ой, - вздохнула Светка, - ты не говори ей.

- Почему?

- Мне будет неудобно перед ней.

- Ладно, - пообещал я.

Мы сели с ней на лавочку и стали ждать автобус. Светка мило болтала со мной о всякой ерунде, два раза поцеловала меня украдкой, и тяжёлое моё настроение постепенно рассеялось.

Недалеко от нас сидели два толстяка и толковали о политике.

- Не понимаю, зачем их удерживают? Я б собрал их всех в кучу, на пароход, и пусть катятся в свой Израиль - скатертью дорога!

- Слушай, а Сахаров - не жид?

- Вроде русский.

- А чего он за жидовню заступается?

- А чёрт его знает. Я б таких, как он и Солженицын, в порошок. В тюрягу, гадов. И ты смотри, сколько поразвелось за последнее время. Как грибы.

Подошёл автобус. К нему потянулись отдыхающие. Поднялись и мы со своей дальней скамеечки. Солнце уже было высоко, становилось душно.

Как только мы спустились на подъёмнике на пляж, сразу же бросились купаться. Светка на бегу сняла с себя платье, и я, в который раз, был поражён красотой её тела, золотистым речным загаром. И удивлялся, как мог я променять её на Катю.
11

Вот так, в купанье, безделье, любви потянулись, а потом замелькали дни моего отдыха в Крыму. Мать больше меня не трогала. Не возвращался и я к тому неприятному разговору, хотя видел её с Арефьевым ещё пару раз. Всё вроде бы устроилось, но всё и запуталось.

Наверно, я какой-то всё же порочный. Я опять бывал у Кати под утро, а любил Светку.

Как-то я шёл после обеда один по аллее и лицом к лицу столкнулся с Катей.

- Чего не заходишь? - удивительно просто спросила она, будто у неё не было Генки и её не мучили никакие угрызения совести.

Хотел сказать ей: "Ты что же, сразу с двумя?" Но промолчал, сам такой, а поймал себя совсем на другом - на желании. И сказал не то, что думал:

- А когда зайти?

- Сегодня ночью сможешь?

- Смогу, - ответил я.

И потом врал Светке, что перегрелся, плохо себя чувствую, а сам еле дождался полуночи и помчался к заветному окну.

Катя ждала меня, стоя в длинном халате, под которым, как оказалось, ничего больше не было. Я пробыл у неё до рассвета и был неистов, словно о ней только и мечтал.

А затем ещё неистовее был со Светкой на другой день. Я увёз её на лодке в мою бухту и там поразился своему открытию: что же я за человек? Люблю сразу двоих? Почему мне с обеими хорошо? Мучительная эта порочность дразнила меня, была особенно острой и толкала меня на новые пакости. Меня даже не останавливала мысль, что я делю Катю с Генкой, и мне Катя не была противна, вот что странно. Напротив, моё самолюбие щекотало то, что Генка-то не знает, что я наставляю ему рога, думает, что он у неё один. Смехота!

Но иногда на меня что-то находило, и тогда мне становилось не до смеха, я был противен себе.

Светка привязывалась ко мне всё сильней, а я - сам ведь скотина! - не мог забыть ей Генку, меня так и подмывало поговорить с ней о нём.

Дело в том, что Генка однажды подошёл к нам на пляже и, как ни в чём не бывало, начал травить:

- Ну как, Светочка, отдыхается тебе здесь?

- Как видишь, неплохо, - довольно холодно, почти враждебно ответила Светка. Но Генка не унимался:

- На свадьбу, надеюсь, пригласите? - Он не смотрел на нас - куда-то в море, и швырял камешки.

Светка резко обернулась ко мне - лицо каменное, в глазах слёзы - сказала ломким голосом:

- Вова, я тебе потом всё расскажу, раз уж он так! Но о нём самом скажу сейчас: - Она повернулась к Генке: - Другого такого подонка, как ты, не видела. Грязный подонок, свинья! - Она плакала, уже не скрывая этого. Её просто трясло. - Прогони его!

- Ладно, Гена, шуруй, - сказал я. - Не видишь, что ли...

- Подумаешь, нежности. Подонок. А сама - святая?

- Ну хватит! - резко оборвал его я. - Пошли, Света. - Я поднялся и помог ей встать тоже. Захватил коврик, и мы двинулись к лодке.

По дороге я утешал её:

- Не надо, Светик, не плачь.

- Гад, гад! - повторяла она. - Какой гад!

- Не плачь, Света, я всё знаю.

Она остановилась.

- Что ты знаешь?

- Всё...

- Ничего ты не знаешь, - всхлипнула она. - Они с одним подонком подсыпали мне в вино порошок.

- Какой порошок?

- Снотворный. А этот гад... сонную... изнасиловал. - Она уже икала от слёз. - Если бы я знала тогда, что он будет в вашей компании, ни за что бы не пришла.

Я обнял её за плечи и провёл в лодку. Торопливо отчалил и выгреб подальше в море, чтобы никто не видел Светкиных слёз. Может, море её успокоит.

Она, действительно, успокоилась, но не смотрела на меня - отвернулась, стесняясь своего зарёванного лица. Я молчал. Так лучше - разговорами лишь бередишь человеку рану.

Я грёб. Поскрипывали уключины.

Пищали чайки над головами.

Мягко шла вода за кормой. И слепило солнце.

Море переливалось, бликовало.

- Светочка, поплыли в нашу бухту? - тихо спросил я.

Она кивнула.

В бухте мы долго нежно целовались, и Светка утихла, была похожа на маленькую девочку, которую больно наказали, а потом простили, и она почувствовала, что мир снова добр и ласков к ней.

- Ты меня любишь? - спрашивала она.

- Да, да, - шептал я, а она закрывала от счастья глаза, и была такой красивой и милой, что я всё простил ей и готов был на ней жениться.

В бухте мы провели весь день и вернулись домой только к вечеру, счастливые и голодные.

Перед отъездом из Крыма ко мне в комнату неожиданно вошёл Арефьев. Держался он, как всегда, спокойно - сказывалась актёрская практика, но я всё же заметил - нервничает.

Напрягся и я - неспроста же он заявился.

- Добрый вечер, Володя. Мне хотелось бы с тобой поговорить.

Он продолжал стоять, я подвинул к нему стул.

- О чём? - спросил я.

- Ты ведь всё знаешь?

- Знаю, Сергей Николаич. Вы - мой отец, с мамой у вас... какие-то отношения. Ну и пусть всё идёт, как прежде. Выдавать я вас не собираюсь.

- Не в этом дело, Володя, - он закурил. - Не в этом дело, - повторил он.

- А в чём?

- Не лучше ли будет, если мы все начнём жить без лжи?

- А это возможно? Вы верите в это?

- Называй меня, пожалуйста, на "ты".

- Мне это пока нелегко. Вы не ответили мне: вы верите в это?

- Верю. Мы с мамой любим друг друга. Егор Афанасьевич, как там ни крути - старик. Да мама и не любила его никогда. Так что...

- Как у вас всё просто! Да вы хоть представляете, что начнётся, если отец узнает? Он же вас... Никакой жизни у вас не будет. И у меня тоже. Что же в этом хорошего?

- Можно просто уехать. Он и знать не будет. А на расстоянии он ничего не сделает.

- Куда уехать? И где мы будем жить? У вас что, есть своя вилла?

- А тебе только виллу, не меньше? Для твоих лет ты, пожалуй, слишком... трезв.

- Какой есть. Не надо было меня бросать, может, я бы вырос другим.

Он молчал. Смотрел вниз. Я рассматривал его.

Седые тусклые волосы. Но ещё крепкий, сухопарый, костистый. Отёки под глазами - от выпивок. Или почки больные? Но, в общем, он был ещё не стар, даже привлекателен.

Вот таким буду, наверно, и я, подумалось мне. И тут же другое: интересно, бабник он или нет? В кого это у меня, чья наследственность? А может, не наследственность - воспитание?

Я стал перебирать всех знакомых своего круга и пришёл к выводу: в чём-то все мы одинаковые - наследники. И все уже порядочно наследили.

Я был безжалостен в тот вечер и к себе, и к другим, и потому не хотел никаких скидок.

- Всё не так просто, Володя, - произнёс он, наконец.

- Вот именно, - не стал я отрицать.

- Я тебе неприятен? - спросил он.

- Нет. Я к вам ничего не испытываю. А маму жаль. Да и отца.

- Понимаю. - Он помолчал. - Мне тоже не сладко жилось, она знает.

- Это она вас прислала?

- Нет, мы вместе так решили.

- Почему вы её... бросили?

- Я опасался ареста. А тут подвернулся Егор Афанасьевич. Не хотел портить ей жизнь.

- Какого ещё ареста, за что?

- Анекдот нехороший рассказал. 51-й год, тогда не церемонились, а дело уже приняло огласку.

- И почему же не арестовали?

- Думал, пронесло.

- Мама?

- Она. Попросила Егора Афанасьевича, тот позвонил, и... Потом они уехали. Я неудачно женился, и пошло как-то всё наперекосяк. Развёлся. Оглянулся, а жизнь-то уже почти прошла. Мимо прошла.

- Чего же вы теперь от неё хотите?

- Я вижу, ты не расположен сейчас слушать. Давай, в другой раз. - Он поднялся.

Я молчал. А когда он подошёл уже к двери, спросил его:

- Сергей Николаич, а вы меня... любите? Только честно.

- Да. Но испытываю неловкость перед тобой: виноват ведь, чего там. - Он посмотрел на меня. Во взгляде его появилось что-то новое - страдание, что ли.

- Не затевайте, пожалуйста, ничего, - попросил я его на прощанье. - Поступлю в институт, там видно будет.

- Хорошо, - тихо согласился он и вышел.
12

На факультет электроники нас поступало много - 280 человек. А надо - 50: две группы по 25 человек. Из наших сюда поступал ещё Генка Ряженцев. Шакал сдавал в медицинский. Сашка Торопов - в юридический: по отцовской стезе. Все мы, конечно, не сдавали, делали лишь вид, что сдаём.

А вот остальные сражались за свою судьбу по-настоящему. Переживали, готовились, вздрагивали. Особенно был бледным и переживал высокий парень в парусиновых брюках и вельветовых туфлях. Его фамилия была Епифанов - поступал в третий раз. И в армии он уже отслужил, а теперь работал сборщиком на радиозаводе. Ему шёл 24-й год.

Чем-то он мне сразу понравился - искренностью, что ли. Все друг другу были соперники, лучше не обращайся за помощью. А этот - нет.

- Хочешь, покажу тебе простой способ решения бинома? Сразу поймёшь.

И показал.

У него были ясные серые глаза, открытое румяное лицо в редких веснушках и подкупающая добродушная улыбка. И хотя был он некрасив, эти глаза и улыбка делали его симпатичным. Он не курил, и был, вероятно, бережлив, потому что не покупал ни пирожков, ни мороженого, как другие. Сторонился девчонок, а когда с какой-нибудь из них ему приходилось разговаривать, держался застенчиво, ерошил свои короткие светлые волосы и краснел. И в то же время в нём ощущалась надёжность, порядочность - на него смело можно было положиться и довериться ему. Не парень, а редкость какая-то. И называл он себя - Димитрий.

От него сразу пришла в восторг Светка, приехавшая в университет поболеть за меня.

- Ой, какой славный! - сказала она мне. - Счастливая та, кому он достанется.

- Откуда ты знаешь?

- Вовочка, этого словами не объяснить, но я знаю это твёрдо.

- Да он же тебе и трёх слов не сказал, смутился и ушёл.

- Это оттого, Вовочка, что я ему понравилась. Но он считает, что такие девушки не для него, - уверенно объясняла мне Светка.

- А ты от скромности не умрёшь! - пошутил я.

Светка не смутилась. Ясно посмотрела на меня и, улыбаясь, сказала:

- Эх, Вовочка, ты меня совсем не знаешь.

Что она имела в виду?..

Абитуриентов пригласили на письменную математику, и я направился в аудиторию.

Все примеры из своего варианта и их решения я знал заранее, поэтому не особенно переживал за исход. Я сел возле окна и принялся за дело. Сначала решил всё на черновике, затем начал переписывать набело.

Тишина в классе установилась такая, что было слышно, как пролетали мухи.

Впереди выделялась светлая голова Епифанова. Он решал мой вариант, и что-то у него, видимо, не получалось - он нервничал, волосы у него стали мокрыми. Рядом с ним сидел Генка. Этот был спокоен, и я понял, что он, как и я, "решил" всё дома, а теперь только делает вид, что решает.

Я стал ломать голову, как помочь Епифанову. И отважился на самое простое - переписать все задачи на маленький листок и передать ему шпаргалку при выходе из класса.

Я так и сделал. Проходя мимо парты с Генкой и Епифановым, я незаметно положил прямо на Генкино решение записку: "Передай Епифанову".

Не оборачиваясь, я прошёл дальше, сдал преподавателю своё решение и молча вышел из класса. В коридоре ко мне бросилась Светка:

- Ну как, Вовочка?!

Я удивился её наивности: неужели и впрямь не понимает, что все эти экзамены для меня - одна комедия. И для Генки комедия. И ещё для каких-то парней и девок, которых мы не знаем. А по-честному примут только человек 10. И мне почему-то хотелось, чтобы среди них был Епифанов, с ним бы я подружился. А Светке, коль она ничего этого не понимает, я сказал:

- Решил вроде бы всё, а там видно будет.

Сказал с этаким озабоченным видом, и до того мне противно стало, что хоть в рожу себе плюнь.

- Ты чего, Вовик? - встревожилась Светка. - Не уверен в правильности решения?

- Да нет, уверен, - кисло ответил я.

- Вот глупый, зачем было торопиться?

- Ладно, Свет, пошли отсюда...

- Пошли. А куда пойдём, в кино?

- Ко мне. - Я улыбнулся и шепнул ей на ухо.

Светка покраснела, а потом вдруг ошарашила меня:

- Вовка, я, кажется, забеременела.

- Да ну? - Я остановился и обалдело смотрел на неё.

- Ага, испугался? - спросила она, как-то неестественно смеясь. - А никогда не задумываешься, что это может случиться. Я же ничего не взяла с собой.

- Так ты... ты пошутила, что ли? - с надеждой спросил я.

Она внимательно посмотрела на меня, словно давно не видела.

- А ты ведь меня не любишь, Вовка.

- Ну что ты, Светик! - К морде моей прихлынула кровь, стало жарко. Я начал оправдываться, доказывать ей, как люблю её, но она, кажется, не поверила.

- Когда любят, жалеют, - сказала она. - А ты только о себе и думаешь.

Всё же она пошла со мной. И мы, когда мама ушла к себе, разделись и принялись за прежние утехи. Светка уже не говорила о том, что я её не люблю, и ни в чём не упрекала, отдавшись своему чувству без оглядки. Хорошая она девчонка, другой такой нет, это я знал точно.

За письменную математику я получил пятёрку. Пятёрки были и у Генки, и у Епифанова - Генка передал ему мою бумажку. Получил свою пятёрку и Шакал в медицинском, и Сашка Торопов в юридическом.

Потом была математика устная, физика и английский. Епифанов получил две четвёрки, а на английском срезался - три. У нас пятёрки.

А затем в вестибюле университета вывесили списки принятых, к которым невозможно было пробиться, каждый хотел найти там свою фамилию.

Мы с Генкой в толпу не лезли - знали: приняты. А вот Епифанов лез. И вернулся оттуда с белым, окаменевшим лицом - его фамилии опять не было. Не было в числе принятых и двух парней, сдававших вместе с нами - они приходили на экзамены в солдатской робе, только без погон: надеялись, что это им поможет. Но этих мне не было жаль, хотя, может, именно мы заняли их место. Жаль мне было Епифанова. И Светка огорчилась, что его не приняли. Я не мог смотреть на его потухшие глаза, в которых, казалось, стоял немой укор всем.

А он ещё нашёл в себе мужество поздравить меня:

- Ну, счастливо тебе учиться, Володя! - Он пожал мне руку.

И тут меня осенило: а что, если попытаться ему помочь. Ведь отцу - это плёвое дело.

- Постой, Дима! - окликнул я его. - Дай мне твой адрес.

- Улица Правды, 40, квартира 12. Зачем тебе?

- Да так, - сказал я. - Может, навещу когда.

- А. Ну пока. - Сгорбившись, он пошёл.

В сентябре вместо занятий всех студентов послали на месяц в колхоз. Нас с Генкой оставили при университете - помогать ремонтировать столы. Но это была лишь причина - для отвода глаз. Ничего мы не делали - плотники справлялись без нас, и мы перестали приходить.

Епифанова я так и не навестил - отец отказался влезать в это дело. "Всем не поможешь, институтов не хватит, - сказал он. - А использовать своё влияние по мелочам мне нет резона: понадобится что-то по-крупному, а ты уже весь лимит выбрал. Не пойдёт, Володя. И давай договоримся: впредь с чужими делами ты ко мне не лезь и никогда никому ничего не обещай". Я промолчал.

В октябре начались занятия, жизнь быстро набирала ход, и я забыл про Епифанова. Но не забыла, оказывается, Светка.

Не знаю причины - она так и не сказала мне её - но она навестила Епифанова. Адрес, получается, запомнила. Я не мог понять, почему у меня с ней всё ухудшались и ухудшались отношения. Казалось, должно было быть наоборот - я привязывался к ней всё сильнее, заботился о ней, дарил дорогие подарки, а она отдалялась от меня. И наконец, порвала со мною совсем. Случилось это зимой, перед новым годом.

- Ну, где соберёмся праздновать? - спросил я её. - Пора решать, Светочка.

Она молчала. До этого она отвергла мои предложения встречать новый год и у Шакала, и у Сашки Торопова. Она вообще не хотела видеть никого из моей компании.

- Может, в театре? - предложил я. - Хочешь? Закажем столик, у них бывает весело, актёры - народ изобретательный.

- Знаешь что, Володя, - тихо сказала она, глядя куда-то в сторону от меня. - Никуда я с тобой не пойду вообще.

- Как это? - не понял я.

- Я не люблю тебя. Давай это кончать.

- Светка, что ты несёшь? - не поверил я ей. - Что на тебя нашло?

- Помнишь, с вами сдавал экзамены Дима?

- Какой Дима? - не соображал я.

- Ты ещё адрес у него записал. Епифанов, помнишь? Ты хотел его навестить, и не навестил.

- Ну, помню, - сказал я, недоумевая.

- Так вот, я его навестила.

- С какой стати? Что тебе было нужно от него?

- Не знаю. Ничего не нужно было, а вот пошла.

- Дальше что?

- Он хороший человек. И я люблю его.

- А как же я? - нелепо спросил я её.

- Тебя я разлюбила. Спасибо тебе за всё, и давай на этом расстанемся. - Она посмотрела на меня снизу вверх ясными, чистыми глазами. Словно сделала для меня что-то хорошее и смотрит, оценил ли я это.

- Света, я же люблю тебя! - вырвалось у меня.

Глупо, нелепо, конечно, но я канючил у неё, как последний слизняк. А она ласково уговаривала меня:

- Ничего с тобой, Вовочка, не произойдёт, поверь мне. Я же знаю тебя лучше, чем ты себя. Всё будет хорошо. Ты перенесёшь это, как переносят корь в детстве - переболеешь, и всё. Потом ещё и веселиться будешь с девочками, кутить с ними. А я этой жизни больше не хочу, я хочу жить, а не праздновать.

- А он тебя любит? - опять задал я дурацкий вопрос.

- Конечно, - она тихо счастливо рассмеялась. - Он просто не может без меня, вот это мне и дорого.

- Света, я тоже не могу без тебя.

- Сможешь, Вовочка, покапризничаешь, и сможешь.

- Света, - я не смотрел на неё, - скажи, а ты уже с ним... - Я замялся, подыскивая слова.

- Не надо об этом, Володя. Нет. Разве в этом дело?

И вдруг мне захотелось её до ужаса, до плача - на прощанье, в последний раз. И я попросил её об этом.

Она не оскорбилась. Каким-то своим, женским чутьем поняла всё правильно. И не обиделась. Но... отказалась.

- Я не хочу, чтобы память о тебе, Володя, была испорченной и горькой. Всё было хорошо, и за это тебе спасибо.

- Ладно, - согласился я, - пусть будет по-твоему.

Она пошла.

- Прощай, Володя.

Я догнал её и стал целовать. Губы её были уже чужими.

- Приходи ко мне, если что, - сказал я, отстраняясь.

- Я не приду. - Она помолчала, о чём-то думая. - Хочешь совет на прощанье?

- Говори.

- Кончишь институт, уходи от своих, не оставайся под крылышком. Попробуй жить за свой счёт.

- Спасибо.

- Ну, прощай.

Она уходила медленно. И обернулась только тогда, когда отошла далеко. Я стоял. Она помахала мне.

И тогда у меня защемило душу горькой тоской, невыразимой болью, которая немного утихла, но не прошла и по сей день. А ведь минуло уже 3 года.
13

Теперь мне 22, я на четвёртом курсе. Много воды утекло. И много в моей жизни произошло перемен. Да и не только в моей.

Умер от инфаркта мой неродной отец. Пришлось нам с матерью освободить нашу шикарную квартиру - в неё вселился новый секретарь, и пузатый Лёнька охраняет теперь его. А нам дали жилплощадь поменьше - 3-комнатную в новом доме.

Мать сошлась с Арефьевым и, кажется, счастлива. У них всё устроилось, мать вернулась в театр и опять играет на сцене.

Устроилось и у Светки - вышла за своего Епифанова, родила ему дочку. А вот я не могу её забыть и не могу себе простить, что проморгал её.

В общем, не устроился лишь я, но что-то переменилось и во мне. Не скажу, чтобы я стал совершенно другим, но и далеко уже не тот, каким был.

Я уже не осуждаю Солженицына, о котором говорят по радио все "голоса", а у нас против него одного запущена вся государственная машина и ничего не может поделать. Вот это личность! Он у нас первый, кто замахнулся на марксизм, и сошло. Значит, за ним правда.

Меня потянуло записывать, вспоминать. Хочется понять себя и других. А для этого надо как-то по-новому шевелить мозгами. Я даже хожу по средам в клуб писателей - там работает литературное объединение города. Народ собирается всякий. Есть и графоманы, а больше любителей. Давал я прочесть и своё. Говорят, у меня есть слог, но надо больше работать. А сами писатели какие-то задроченные неискренностью, штампами, провинциальной жизнью - одна погань.

Был среди них один только человек - Быковский. Но и того исключили сначала из союза писателей, а потом из партии и судили закрытым судом. Я узнал, что его будут судить, и попросил Сашку Торопова достать пропуск. Ему что - пахан - прокурор области, достал. И сам со мною пошёл на этот закрытый процесс - заинтересовался.

Прошли мы в зал, тихо сели в заднем ряду. Все стулья заняты переодетыми кагебешниками - изображают народ. А так как зал был полон, двери закрыли и поставили там амбала пудов на 8. Ещё в зале сидели от народа трое: мать Быковского, его жена и брат. Из писателей было несколько "свидетелей", они дожидались вызова в коридоре. Больше никого в зал не пропустили.

И вот началось. В зал ввели под конвоем обросшего, похудевшего Быковского. Садясь на место подсудимого, он заметил в первом ряду мать и жену с братом и улыбнулся им.

В конвое Быковского я узнал сержанта Заболотько, того, что задержал нас на машине, когда мы бухие ехали купаться. Он, когда нас выпускал дежурный капитан Гусев, ещё сказал, что с него хватит. Я думал, он уйдёт из милиции. Оказывается, не ушёл - служит. Значит, некуда уйти. Ушли бы, наверное, многие.

Началась обычная судебная нудота - кто привлекается, кто члены суда, кто секретарь, кто прокурор, кто защитник, и так далее, я почти не слушал. И наконец - за что привлекается к судебной ответственности.

Тут пошло интереснее. Оказывается, Быковскому ставилось в вину поношение советской действительности и пропаганда чуждой нам идеологии. Выразилось же это в разговорах Быковского с товарищами, в его рукописях и недовольных высказываниях. Перечислялись свидетели. И под конец обвинитель объявил: "Гражданин Быковский Александр Павлович на предварительном следствии вину признал. Суд приступает к рассмотрению дела в судебном порядке".

- Подсудимый Быковский, - обратился председатель, - имеете ли претензии к членам суда, отвод?

- Нет, не имею, - ответил Быковский, остриженный под машинку.

- Признаёте ли вы себя виновным?

- Нет.

- Как это нет? - удивился председательствующий. - На предварительном следствии вы...

- Это всё липа. Я и на предварительном следствии не признавал за собой никакой вины! - твёрдо ответил Быковский. - Не признаю` и теперь.

- Но здесь ваша подпись, - выкрикнул обвинитель.

- Нет там моей подписи: я ничего не подписывал.

- Ну как же так? Подпись стоит. Мы можем подвергнуть её экспертизе.

- Подвергайте.

Председатель о чём-то пошептался с членами суда и приказал обвинителю продолжать. Тот, как ни в чём не бывало, поехал дальше:

- Материалами следствия установлено, что обвиняемый Быковский А.П. неоднократно рассказывал анекдоты, порочащие советскую действительность, пропагандировал идеи, услышанные им из передач зарубежных радиостанций, и злобно травил честных писателей: М.П.Придорожного и М.Н.Чханюка, мешая им работать, создавая вокруг них нездоровую обстановку.

Прошу пригласить в зал суда для открытого судебного разбирательства свидетеля М.П.Придорожного.

- Какое же оно открытое? - выкрикнул Быковский. - Здесь, в зале, нет ни одного моего знакомого. А эти люди, занявшие места, не рядовые граждане, а переодетые сотрудники КГБ!

- Обвиняемый, я вас лишаю слова, - вскочил председатель. - Прошу пригласить свидетеля Придорожного!

Через боковую дверь в зал вошёл, хорошо знакомый мне, прозаик Придорожный - седой, высокий, худой.

- Вы знаете этого человека? - спросил его обвинитель, указывая на Быковского.

- Да. Это Быковский Александр Павлович, бывший наш писатель.

- Что вы можете сказать суду о нём?

- Значит, так. Знакомы мы с ним уже 12 лет. Сначала он мне казался хорошим писателем и порядочным человеком. Но потом я стал замечать, что настроен он не по-нашему, всё критикует, недоволен.

- В чём это выражалось?

- Ну, например, вся страна осуждает академика Сахарова, а он - нет. Говорил, что у нас нет свободы слова, отсутствует демократия. Опять же и Солженицына защищал. Рассказывал злые анекдоты про товарища Леонида Ильича Брежнева.

- Так, хорошо, товарищ Придорожный, - прервал писателя обвинитель. - В чём выразилось вмешательство подсудимого в вашу жизнь?

- Ну, это... Он возвратил мне по почте все мои книжки, которые я ему когда-то дарил, и высмеял в письме мои автографы. Об этом узнали все писатели в нашем местном отделении, стали насмехаться. А Быковский заявил, что меня больше не знает, что я - ренегат, ну и прочие оскорбления. Я долго не мог после этого работать. Люди творческого труда очень впечатлительны.

- Так, ясно. У защиты к свидетелю вопросы имеются?

- Да, - сказал защитник Быковского. - Разрешите?

- Пожалуйста, - ответил председатель.

- Свидетель, попрошу вас ответить, как вы понимаете демократию? Что это такое, по-вашему?

- Я протестую против такой постановки вопроса, - вскочил обвинитель. - Здесь не экзамены.

- Но это важно для дела, - настаивал защитник. - Если свидетель имеет неправильные представления о сущности демократии, то он невольно показывает моего подзащитного в искажённом свете. Я хотел бы задать ему несколько наводящих вопросов.

- Задавайте, - разрешил председатель.

- Свидетель, скажите, пожалуйста, что означает думать не по-нашему? Как вы это понимаете? Хотя бы в вашем примере с академиком Сахаровым.

- Ну, не по-нашему, значит, с позиций буржуазной идеологии. Для всех Сахаров - враг, а для Быковского - друг. Я так понимаю.

- Благодарю вас. Тогда ещё один вопрос. Скажите, кто имеет право устанавливать и заявлять, что такой-то гражданин - враг? И как у нас поступают с врагами?

- Ну, это... органы, - неуверенно ответил Придорожный.

- Какие органы?

- Ну, какие, ясно, какие: советские.

- Значит, органы советской власти и правосудия, так?

- Да.

- Но, насколько мне известно, академик Сахаров находится на свободе, работает и, следовательно, врагом пока не считается. Почему же вы назвали его врагом?

- Я? Я не называл. Я говорю только, что все газеты против него, а Быковский - за.

- Значит, вы полагаете, что любой гражданин, в том числе и вы, не вправе иметь своё мнение, так?

- Нет, почему же, мнение иметь можно, но...

- Что "но"? Говорите.

- Я не понимаю вас, чего вы хотите?

- Я хочу установить для суда, в какой степени вы верно понимаете советскую демократию.

- Но при чём тут демократия?

- При том, что вот вы на основании газетных выступлений заявляете публично, что Сахаров - враг, а стало быть, его надо судить и изолировать от нашего общества. Вы не допускаете, что кто-то может иметь мнение, не согласное с мнением газеты. То есть ваши представления о демократии в корне расходятся с существом этой демократии, что суду, надеюсь, теперь предельно ясно. И вот вы, теперь уже в качестве свидетеля, обвиняете другого человека и хотите его изоляции только за то, что он думает не так, как вы или другие. И потому у меня к вам последний вопрос.

- Это уже дискуссия, а не вопросы, - выкрикнул обвинитель. - Я протестую.

- ... последний вопрос, - повторил защитник. - Как вы, свидетель, полагаете: за что у нас могут осудить гражданина - за мысли или за действия, не согласующиеся с нашими законами?

- Я протестую! - Обвинитель поднялся. Белая его лысина побагровела, налилась кровью. - Я протестую против такой постановки вопроса! - повторил он.

Председатель повернулся к защитнику:

- Больше у вас вопросов не имеется?

- Нет, - ответил защитник. - По-моему, всё ясно.

- Свидетель, вы свободны, - объявил председатель, - можете занять место в зале суда.

- Прошу вызвать свидетеля Чханюка, - попросил обвинитель, вытирая взмокшую лысину платком.

Придорожный куда-то сел. В зал вошёл коренастый, прихрамывающий Чханюк с татарским широким лицом. И всё повторилось. Путался свидетель, протестовал обвинитель, находил уязвимые места в обвинении защитник и лишал его слова председатель.

То же самое повторялось и с остальными свидетелями, менее грамотными, к тому же явно обвинением подговорёнными - защитник легко загонял их в тупик, они перепутали все показания, он уличал их в противоречиях или прямой лжи. Процесс, хоть и закрытый, превращался в гнусный, грязный фарс. Серьёзных обвинений в каких-то действиях, не предусмотренных законом, не было.

Наконец, дали слово подсудимому, и в зале стало очень тихо. Быковский поднялся, отыскал глазами свою семью и медленно произнёс:

- Однажды меня пытались сделать сумасшедшим и упрятать в тюремную психиатрическую клинику. Не вышло! Теперь хотят обвинить в какой-то подрывной деятельности и не могут её доказать. Как не могут доказать и всему народу, что он счастлив, лучше всех живёт, и что у него самая лучшая демократия в мире. Вот она, в действии!

- Обвиняемый, попрошу ближе к делу! - перебил Быковского председатель. - Здесь не театр для монологов.

- Да, здесь не театр. Но именно тут разыгрываются самые дикие спектакли, самые гнусные сцены, называемые правосудием!

- Я вас лишаю слова!

- Вы только это и можете! Сажаю! Лишаю! Приказываю! - выкрикивал Быковский. - И никогда: слушаю, думаю, скажите ваше мнение!

- Прекратить! Лишаю слова!

- Вот и вся ваша демократия!

Все члены суда повскакивали - сидел только бледный очкарик-защитник - поднялся шум. Это длилось несколько минут. Наконец, утихло, и председатель, всё ещё злой и возбуждённый, обращаясь к Быковскому, громко сказал:

- Обвиняемый, будете говорить по существу или нет? Признаёте себя виновным?

Быковский поднялся.

- Буду говорить.

- Говорите. - Председатель сел.

- Разрешите мне задать несколько вопросов свидетелям Придорожному и Чханюку.

- Задавайте. Но предупреждаю, по существу.

- Хорошо, я по существу.

В зале притихли. И Быковский, найдя глазами Придорожного, спросил:

- Гражданин Придорожный, скажите суду, вы писали мне, даря свою книгу, такой автограф: "Александру Павловичу Быковскому, талантливому и честному брату по перу, в котором вижу совесть и ум нашей интеллигенции, на добрую память"?

- Да, писал, - тихо ответил Придорожный. И уже громче добавил: - Я не знал тогда, что вы... - Он умолк.

- Хорошо, - продолжал Быковский. - Сколько вам было лет, когда вы это написали? И сколько лет вы знали меня, когда писали автограф?

Придорожный молчал. Его выручил обвинитель:

- Это к делу не относится.

Быковский возразил:

- На любой вопрос можно ответить, что он не относится к делу. Тогда пусть прокурор объяснит, почему он считает, что не имеет отношения к делу, которое заключается в идеологических разногласиях, мой вопрос 50-летнему писателю, не ребёнку, который знал меня к тому времени 8 лет. Прошу мне разъяснить, я не понимаю этого.

Председатель спросил прокурора:

- Обвинение, прошу вас разъяснить обвиняемому.

- Пожалуйста. - Обвинитель поднялся. - Откуда любой из нас может знать, допустим, про соседа, что тот вор? Вы считали его честным человеком, дарили ему на день рождения цветы или книгу, не подозревая о его преступных деяниях. Так и гражданин Придорожный, дарил и не знал, что вы уже загнили.

Члены суда улыбались, одобрительно кивали, и прокурор сел, торжествующий и довольный собой.

- Вы удовлетворены ответом? - спросил председатель Быковского.

- Да, вполне, - весело согласился Быковский. - Теперь мне понятно, что меня судят не за мысли, а за... воровство. Я украл у свидетеля совесть, и без неё ему стало трудно писать и работать.

- Прекратите паясничать или я лишу вас слова!

- Слушаюсь. Тогда у меня вопрос к Чханюку. - Быковский повернулся в сторону хромого поэта. - Вот вы здесь заявили суду, что я...

- Вы лучше скажите, - перебил его обвинитель, - признаёте ли вы себя виновным или нет? Раскаиваетесь ли вы? Чистосердечное раскаяние суд может учесть при вынесении приговора.

- Нет, не признаю! - отрезал Быковский. - За что вы меня судите? Какое действие я совершил? В чём я должен раскаиваться?

Прокурор вскочил.

- Я прошу председателя суда прекратить это издевательство над судом! И предоставить слово обвинению. - Он сел.

- Чханюк! - выкрикнул Быковский. - Никто не знает, что у меня в кармане лежит письмо из Кремля - я потом скажу, за чьей подписью. В этом письме мне сообщают, что я буду немедленно освобождён из-под стражи. Так вот...

- Что-о?! Какое письмо? - Председатель встал, и лицо его из красного стало белым.

- Почему вы нам не показали его? - неуверенно спросил прокурор.

В зале сделалось так тихо, что было слышно, как дышат люди. И тогда в этой тишине раздался спокойный голос Быковского:

- Чханюк, ещё не поздно! Скажите суду, вы отказываетесь от своих показаний или нет? Скажите честно!

- Да, - тихо произнёс Чханюк, опуская голову.

- Что - да? Отказываетесь или нет? - решительно спрашивал Быковский, и никто не перебивал его, не шептался в суде, словно были загипнотизированы.

- Да, отказываюсь, - опять тихо сказал Чханюк, но все услышали, потому что тишина в зале стояла небывалая.

- Вас принудили к вашим показаниям?

Чханюк кивнул.

- Но вы честный человек, и теперь говорите суду правду?

- Да. - Чханюк поднял голову и посмотрел на Быковского.

- Спасибо. Никакого письма у меня нет.

Пару секунд было тихо. А потом неожиданно грянул такой шум, в котором смешались и гнев, и возмущение, и хохот кагебешников в задних рядах, что ничего уже не разобрать, хотя понятно было одно - суд провалился, и положение спасало только то, что он был закрытый.

Общими усилиями суда порядок был восстановлен. Быковского лишили слова, прокурор без возражения и показного гнева зачитал своё обвинение, суд удалился на совещание и вскоре вернулся с готовым решением: 3 года исправительно-трудовых лагерей, год ссылки и 2 года поражение прав, которых, как я понял, у Быковского никогда и не было. Нет их, вероятно, и у всех нас. Даже Сашка Торопов после суда молчал и лишь курил. Я не стал ни о чём его спрашивать, и мы разошлись по домам.
14

Генка Ряженцев сбил машиной старуху. Та умерла в больнице. Завертелось новое дело, и я, по горькой случайности, оказался в него втянутым.

А получилось всё так. Шакал побывал летом с отцом за границей - ездил по туристической путёвке во Францию, ну и привёз оттуда много всякого барахла, в том числе красивую мужскую куртку. Вот с этой проклятой куртки и пошло.

- Продай! - пристал Генка.

- Да ну тебя! - обиделся Шакал. - Отдай жену дяде, а сам иди к б.... .

Но Генка не унимался, и Шакал, жадный до денег, в конце концов сдался. За 150 рублей куртка перешла к Генке. Тут же решили её "обмыть". Но дома у Генки был отец, и выпивон отпадал.

- Поехали в аэропорт, - предложил Генка. - Там хорошо сейчас, нет никого, посидим в ресторане.

Я думал, поедем на автобусе, но Генка, когда мы вышли из дому, пошёл открывать гараж. Я напомнил:

- А оттуда как? Кто поведёт машину?

- Я, кто же ещё! - удивился он.

- Ты что, не будешь пить?

- Не беспокойся, детка, доедем.

- Опять потом объясняться в милиции?

- Не каркай, - окрысился Генка. - Надо будет, без тебя объяснюсь, я с ними умею. - Он широким жестом пригласил нас в машину.

"Хрен с тобой, хозяин - барин!" - подумал я. И мы поехали.

Машину вёл Генка лихо, красиво. Поглядывая на дорогу, трепался:

- Какую я, братцы, чувиху позавчера снял, пальчики оближите. 17 лет птичке, а уже всё умеет. Вернёмся, я вам её покажу - бутон!

Я его почти не слушал - о своём думал. Была у меня тоже птичка - замужняя женщина. Но я её не любил, а так... когда некуда деваться. Всех я теперь сравнивал со Светкой, но никто этого сравнения не выдерживал. И мне от этого становилось хуже - постоянно какая-то неприкаянность и тоска. Я и в аэропорт с ними поехал, чтобы отвлечься.

Иногда мне казалось, что я уже глубокий старик и успел пожить. Но потом это проходило, особенно, когда я увозил свою чужую жену в очередную лесопосадку. На время я забывал обо всём, но затем снова впадал в хандру - мне не о чем было с ней говорить.

Я задумался, расположившись на заднем сиденье, и ничего не видел, лишь услышал визг тормозов. Меня бросило вперёд, на спинку сиденья. Машину занесло вправо.

- Сбили старуху! - испуганно, каким-то сдавленным голосом воскликнул Шакал.

И сразу же мотор взвыл. Генка рванул вперёд по шоссе. Замелькали деревья. Никого не было. Я увидел, что мы уже за городом, несёмся по пустынной дороге, обсаженной деревьями.

- Останови, куда же ты? - закричал я Генке.

- Ты что, с ума сошёл? - огрызнулся он, не оборачиваясь. - Когти рвать надо.

- Оська, ты же - почти врач. Помощь ей оказать можешь. Надо в город, в больницу!

- Заткнись! - рявкнул Генка. - Ты что? - Он грязно выругался.

- Останови, идиот! - заорал я. - Всё равно же найдут, хуже будет.

Генка молчал - гнал машину. Я посмотрел на спидометр - 130 километров. Мы были уже далеко.

- Оська, посмотри: не гонятся? - прохрипел Генка.

Шакал обернулся - он сидел рядом с Генкой - проговорил:

- Никого не видно. Сворачивай вправо, на просёлочную. Доедем до Николаевки, а оттуда назад, другой дорогой.

Генка свернул вправо, на просёлочную, машину подбрасывало - дорога была пыльной, ухабистой. Генка как заведённый повторял:

- Откуда она взялась, откуда она, сволочь, взялась?

- Из посадки вышла, - сказал Шакал. - Грибы, наверное, собирала.

- Ты не заметил, сильно мы её? - Генка был бледный, всё время вытирал пот со лба.

- А чёрт её знает, - пожал плечами Шакал. - Отлетела сразу в кювет.

- Машину, кажется, не помяло. Авось, обойдётся?

- Сволочи вы, - зло сказал я.

- Заткнись! - заорал на меня Генка.

- Это ты заткнись, - заорал и я. - Если ты её убил, знаешь, что всем будет?

- Ничего не будет, замнут, - утих Генка.

- А мы с тобой тут вообще не при чём, - обернулся ко мне Шакал. - Чего ты так беспокоишься?

- Дурак! - отрезал я. - Если бы он остановился, тогда мы были бы не при чём, - выкрикнул я. - А раз мы не заставили его остановиться, значит, бросили человека, не оказав помощи. Понял?

- Что понял? - Шакал уставился на меня.

- А то, что мы теперь - соучастники. Ты к тому же врач! - врезал я.

- Гена, как же, а? - заёрзал Шакал.

А Генка, неожиданно спокойным голосом, прокомментировал:

- Всё правильно, Ося. Вы - соучастники преступления. И потому должны молчать, если не хотите угодить в тюрьму. Все мы теперь повязаны, и все должны молчать.

- А если найдут? - робко спросил Шакал.

- А паханы на что? Они всё сделают, чтобы не нашли.

Я закурил. В душу вошло какое-то безразличие ко всему. Я понимал, мы влипли, и выхода из этого не видел.

- Так что, паханам придётся сказать? - лепетал перетрусивший Оська.

- Пока нет, - успокоил его Генка. - А там посмотрим по обстоятельствам.

И дела закрутились.

Уже на другой день в городе было полно гаишников. Останавливали "Волги", "Жигули", всё, что передвигалось по дорогам - искали машину с помятым крылом и признаками столкновения с человеком.

Сбитая старуха скончалась в клинике - перелом шейного позвонка, сотрясение мозга. Неизвестный преступник скрылся. Всё это мы узнали из достоверных источников.

Я понимал, что нам не скрыться - современная криминалистика сейчас на большой высоте. Но что делать, не знал. Ходил, как в воду опущенный.

Последние дни ни с Шакалом, ни с Генкой не встречался. Не хотелось их видеть. И всё думал, думал - о себе, о нашей жизни, о людях. Получалось у меня чёрт знает что, чепуха какая-то. Всё на земле мне казалось бессмысленным.

Даже на газеты нас подписывают насильно. Ты не хочешь, а тебя заставляют. На собрания - опять заставляют. Кругом всеобщая ложь, море лжи, и покорность. Почему-то все считают, что так надо. Ни у кого нет своего мнения. А если у кого и появится, его как Быковского - в тюрьму или в сумасшедший дом.

Мне делалось страшно - чем всё это кончится? Ведь кончится же, не может не кончиться! Мы плохие наследники, мы всё уже опошлили и извратили, и теперь оно должно обернуться против нас самих. Нельзя быть больным чумой и не заражать окружающих. Мы слишком наглые и в то же время слабые. Что мы умеем? Лгать? Разрушать? Насиловать? Долго ли можно на этом продержаться?

Мне захотелось пойти к Светке. Пойти и поговорить с ней. Я не представлял себе, о чём буду с ней говорить, но мне это было необходимо, я знал, чувствовал это, иначе сойду с ума.

Я позвонил в "Горстройпроект", где она работала архитектором, и узнал номер телефона, к которому её могут позвать. Через пару минут в трубке раздался её голос:

- Епифанова слушает.

- Светочка, здравствуй! - обрадовался я её голосу.

- Здравствуйте! Кто это?

- Володя. Ты меня извини, пожалуйста, но мне надо с тобой поговорить. Не по телефону, конечно.

- Что-нибудь случилось? - встревожилась она. И я был благодарен ей за это - почувствовала.

- Да, - сказал я. - Но ты не тревожься, к тебе это отношения не имеет. Ты можешь выйти из своей конторы минут на 10?

- Знаешь что, давай встретимся в час, - ответила она. - У меня будет перерыв, и мы потолкуем.

- Спасибо, Света! Пока.

До назначенного времени оставалось ещё 2 часа. Минут 40 промаялся дома, а потом не выдержал и отправился в город, стараясь собраться с мыслями, подготовиться к встрече. В институт я в этот день не пошёл и переживал из-за этого тоже: там сегодня контрольная по электронике, а меня нет - придётся потом писать одному.

"А может, не придётся?" - похолодел я, вспомнив, что нас разыскивает милиция. И тут же решил, что расскажу Светке всю правду - иначе, зачем же я её звал?

Она вышла из своего института в 13.05 - я сразу её узнал, хотя не видел уже 3 года. Она стала ещё лучше - женственнее, что ли.

- Здравствуй! - протянула она руку.

- Здравствуй! - Я смотрел на неё и не мог оторваться.

- Ты что! - ахнула она. - Всё ещё любишь меня?

Зачем было кривляться - глупо. И я тихо сказал:

- Да. Но я к тебе не за этим, Света. - Я опустил глаза. - Ты не думай...

Она погрустнела. Покусывая губы, молчала, о чём-то думала. По лицу её словно проходили лёгкие прозрачные тучки.

- Пройдём в сквер, да? - Она не смотрела на меня.

По дороге добавила:

- Вот уж не думала, что ты и... - Она замолчала.

- Способен на такое? - закончил за неё я.

- Да. - И опять смотрела себе под ноги.

- Света, - сказал я, - почему ты решила, что не можешь ошибаться? Ты ведь тоже... только человек.

- Прости меня, - прошептала она.

- Ладно, не будем об этом.

Стоял тёплый солнечный день. Играли дети. Всюду щебетали пичуги, и трепетно шевелились на тополях серебристые листья - переливались.

Мы сели на свободную скамейку в тени.

- Так что случилось, Володя? - Она прямо посмотрела мне в лицо ясными глазами.

А мне захотелось заплакать: сколько раз целовал я эти прекрасные глаза, ласкал волосы, плечи. И вот всё уже изменилось, и я не могу до неё дотронуться, прижать к себе - чужая. Ну, как так можно? Какая же она мне чужая, если я знаю её всю до родинок, до прерывистого дыхания, до замирания сердца? Боже, как нелепа жизнь!

- Володя!..

- А, да-да. Случилось.

И я рассказал ей всё, что и как произошло.

- Понимаешь, у меня нет выхода, - закончил я.

- Да-а, Володенька, выхода у тебя нет. - Она задумалась. - Ты после этого переменился?

- Нет, ещё тогда. Когда ты ушла.

Она смотрела на меня и молчала. А я не смел на неё смотреть и стал разминать сигарету, хотя уже три выкурил.

- Я слыхала, у тебя умер папа?

- Да. Но он был мне не родной.

- Вот как?

- Да, Светочка, это целая история. Сейчас мать вышла за моего родного отца. Оба работают в нашем драмтеатре. Если хочешь, можешь на них посмотреть: они играют сейчас во "Врагах" Горького главные роли. Отец - купца Михаила Скроботова, мать - Клеопатру, его жену.

- Спасибо, я схожу как-нибудь.

- Я пойду смотреть сегодня, - сказал я. - Может, больше не удастся. А я так и не видел, как играет моя мать.

Светка промолчала.

Умолк и я, занявшись сигаретой.

- Что же всё-таки делать? - раздумчиво произнесла она. - Пойти в милицию и всё рассказать?

- Это исключено, - ответил я. - Не забывай, кто у Генки и Шакала отцы. Своих они выкрутят, а меня засадят, я эти дела знаю.

- Ой, Володенька! - радостно всплеснула вдруг Светка руками. - Не переживай, ничего не будет.

- Как это?

- Ну конечно. Они сделают всё, чтобы замять это, они же - сильные мира сего! Им можно насиловать, грабить, убивать. Ты только не обижайся, дело прошлое... Я ведь из-за этого и ушла от тебя.

- Из-за этого?

- Ну да. Не хотела лезть в ваш класс, быть паразиткой. Я боялась, что и ты станешь таким же, и тогда у нас не будет счастья, понимаешь?

- Так ты не любишь его? - обрадовался я.

Она сразу погасла.

- Ой, Володя, не надо так. Я люблю его. Он очень хороший человек.

Мне хотелось кричать, но я молча опустил голову.

Очнулся оттого, что поглаживают мои плечи. И услыхал шёпот:

- Я любила тебя, очень. Даже тогда, когда уходила, мне было ещё тяжело это сделать.

Она говорила и говорила. Что`, я уже не помню, потому что она словно вливала в меня жизнь - ох, чуткая, добрая душа эта Светка. И я отмякал, оживал.

- Не переживай, всё обойдётся, - продолжала она, заглядывая мне в лицо. - У тебя деньги есть?

- Есть, - быстро откликнулся я. - Сколько тебе надо?

- Не мне, - улыбнулась она. - Надо узнать адрес и анонимно послать родственникам этой старушки. Может, у неё кто-то остался, нуждается, как ему жить?

- Понял. Я сделаю, - горячо сказал я. - Света, веришь мне?

- Верю, верю! Пусть не твоя это вина, а ты сделай. От тех гадов разве дождёшься?

- Спасибо тебе, Светочка! - Я поцеловал её руку. - Можно мне иногда видеть тебя?

- Зачем, Володя?

- Ну, когда мне будет трудно или одиноко.

Она задумалась. На глазах её заблестели слёзы.

- Наверно, не надо, Володя, а? - тихо проговорила она.

- Ну почему, Света? Неужели я для тебя такой чужой?

- Мне тебя жалко, - эхом откликнулась она. - Тебе будет хуже: будешь думать обо мне, надеяться. Сделаешься ещё неудачником...

Я молчал. Так было тяжело, горько. Что тут скажешь?

- Мне пора, Володя. - Она встала со скамейки. - Я рада, что ты стал другим. Очень рада!

Она приподнялась на цыпочки, быстро поцеловала меня в губы и, не оборачиваясь, пошла от меня. А я опустился на скамью и накурился до тошноты.

Весь день я бесцельно шатался по городу. Поел в какой-то столовой и снова ходил. А вечером купил в кассе билет и пошёл на "Врагов". Ни отцу, ни матери не сказал об этом - не хотел их смущать.

Я сел в задних рядах, слева от меня была какая-то старушка, справа пожилой лысый мужчина. Сидели тихо, с разговорами не лезли, не лез и я к ним. Милое дело, когда никто никому не мешает.

С первого же действия пьеса захватила меня. Особенно был хорош в роли Михаила Скроботова мой отец, и я понял, почему его так любила мать - он был талантлив по-настоящему.

Пьесу эту я никогда не читал и не видел, и был поражён её жгучей современностью, когда отец, бродя по саду, выдал своему "брату" Николаю Скроботову:

- Нет, Россия нежизнеспособна, говорю я!.. Люди сбиты с толку, никто не в состоянии точно определить своё место, все бродят, мечтают, говорят... Правительство - кучка каких-то обалдевших людей... злые, глупые, они ничего не понимают, ничего не умеют делать...

Как он это произнёс! Я просто обалдел. Отец понимал, что` делал, и от этого его монолог прозвучал так, будто речь шла о сегодняшнем дне.

А вот мать, играющая Клеопатру Скроботову, выдала свой монолог в третьем действии гораздо слабее отца. А ведь и её слова были современны тоже:

- А мы живём все, враждуя, ничему не веря, ничем не связанные, каждый сам по себе... Мы вот на жандармов опираемся, на солдат, а они - на себя... и они сильнее нас!

"Мы - это наследники, - подумал я. - А "они" - это Светка со своим мужем, народ". И мне, как Клеопатре на сцене, тоже стало страшно - чем-то ведь всё это кончится, должно кончиться.

А тут ещё под занавес Николай Скроботов, осердясь на рабочего Левшина, закричал Бобоедову:

- Вышвырните его!

И Левшин, разбив мои сомнения о том, что, может, всё как-то обойдётся, спокойно ответил:

- Нас - не вышвырнешь, нет! Будет, швыряли! Пожили мы в темноте беззакония, довольно! Теперь сами загорелись - не погасишь. Не погасите нас никаким страхом, не погасите!

На этом пьеса закончилась. Публика, стоя, долго аплодировала актёрам, а я после слов Левшина думал о Быковском, Солженицыне, Сахарове. Ну, вышвырнули Солженицына из России, а что вышло? Утихло, что ли? Нет. И не утихнет уже, теперь пойдёт...

Дома я приготовил ужин из консервов, вынул из холодильника бутылку коньяку и ждал возвращения родителей. Спать не хотелось, захотелось поговорить.

Когда они вернулись, всё ещё возбуждённые и счастливые, я сообщил им, что был на спектакле и что очень доволен и пьесой, и их игрой.

- Вот, даже ужин вам приготовил, - сказал я, показывая на стол в гостиной.

- Ну что же, в таком случае давайте отужинаем, - весело откликнулся отец и тепло посмотрел на меня. А я, впервые в жизни, почувствовал в нём что-то родное, словно исчезла между нами какая-то невидимая стена.

Был уже первый час ночи. Мы сели за стол, отец налил нам в рюмки.

- За что выпьем? - спросил он.

- Я выпью за вас с мамой, - сказал я. - За ваш талант. А вы - за что хотите.

- Спасибо, - поблагодарил отец и посмотрел как-то молодо и счастливо на мать.

Мы выпили и набросились на еду. Я ощутил, что тоже проголодался. А главное, впервые за столом не было скованности, все были добры друг к другу, веселы.

- Так что же тебе в спектакле понравилось? - спросил отец.

- Ваша игра, идея, слова, - ответил я, не задумываясь. - Будто всё это происходило сейчас.

- Значит, поняла нас публика? - Отец опять посмотрел на мать.

- Поняла, - сказал я. И как-то неожиданно для себя обратился к нему не по имени-отчеству: - Папа, только я вот многого ещё не понимаю.

- Например?

- Ну, хотя бы, что происходит у нас в стране. - И я рассказал ему о закрытом суде Быковского. - Что происходит? - повторил я.

- Вопрос серьёзный. - Отец закурил. - Послушай, как я всё это понимаю. - Он немного помолчал, потом спросил: - Чего у нас простые люди боятся больше всего?

- Не знаю, - сказал я.

- Потерять работу. Потому что зарплата для всех - источник к существованию. Задержи людям зарплату на месяц, и половина населения начнёт голодать: никаких припасов, никаких накоплений. - Он поднялся, прошёлся по ковру. - Вот почему никто не осмеливается высказать своего мнения открыто. Недоволен? Не согласен? Потеряешь работу. Поэтому все и со всем "согласны". Царь и бог сейчас у каждого - его начальник по работе. Что захочет, то с тобой и сделает: донесёт, уволит, лишит премии, вычеркнет из очереди на квартиру. Вон сколько зависимостей! А ещё есть более высокое начальство, парткомы. У этих и местком - игрушка в руках. Да что они и могут-то, эти месткомы? Фикция одна. Короче, главное преимущество всякого начальства - безнаказанность. Это - на работе. - Отец выпустил дым. - Но и на улице бесправие людей не кончается. Оно продолжается перед милицией, хулиганьём. И те, и другие могут сделать с человеком всё, что захотят, и никто не вмешается в их расправу, не помешает им. Согласен?

Я кивнул.

- Жаловаться у нас так же бесполезно, как верить, что выиграешь в спортлото. И в горсоветах, и в газетах, и в цека жалоб уже так много, что их просто не рассматривают. Перекидывают друг на друга, а человек ждёт. Пока не махнёт на это. Вот и выходит. С одной стороны - бесправие. С другой - низкий жизненный уровень: всё идёт на оборону да на правящий партийный класс. Это породило у людей устойчивый страх перед жизнью и разъединило их. Каждый стал жить, заботясь только о себе. 200 миллионов взрослых людей ведут себя, как скот в стойле, как рабы, не умея ни сплотиться, ни дать отпор насильникам. Мы - самая покорная сейчас нация на земле. Правда, ещё китайцы.

Отец достал новую сигарету, медленно её размял, закурил, о чём-то думая.

- И ещё одно обстоятельство. Как нация мы вымираем. За последние 50 лет слишком много людей уничтожено, и к тому же почти каждая семья имеет лишь одного ребёнка. Двое - дают одного. Чем это может кончиться, не трудно представить. Но... тем не менее бурный рост населения в стране продолжается. За счёт Средней Азии, Кавказа. А продуктов не хватает. Самые обычные продукты становятся дефицитными. Поэтому большинство населения ест хек, носит тряпьё и - молчит.

А как живёт интеллигенция? Если инженеры или актёры, например, захотят встретиться и выпить по 100 граммов, то они покупают в гастрономе бутылку водки на троих, селёдку и "пируют", стоя в пивной, или прямо на работе, запершись на ключ. Пойти в ресторан или в кафе, как люди, они не могут при своих окладах. То есть вынуждены вести себя как пьяницы или безработные. Да мы и есть безработные, 100 миллионов людей только числятся в трудящихся.

Отец передохнул.

- От такой жизни, естественно, все сделались озлобленными, завистливыми, готовыми перегрызть друг другу глотку. Все взвинчены, нервы оголены до предела. Нервных заболеваний стало в 10 раз больше. И связано это не только с последствиями технического прогресса - уничтожением и загрязнением природы. Большинство просто спивается, это переросло в национальную трагедию. А газеты и радио кричат народу каждый день, что он самый счастливый на земле и что должен благодарить за всё мудрую партию.

Наглой, оголтелой ложью пропитано всё. А кругом воровство, взяточничество, предательство интересов нации. И никто и ни во что не верит. А честные и умные - на подозрении у КГБ. Вот итог, к которому мы пришли.

Он устал, и я воспользовался паузой:

- Пап, но в правительстве тоже ведь есть и умные, и честные, наконец. И они - тоже русские. Что же они-то?

- Умные - да, есть. Твой отчим был человеком умным. Есть и там. Честные - сомневаюсь. Да и что они могут теперь? - Он разошёлся: - Мы дожили до того, что даже у самого высокого руководства нет своего мнения ни по какому вопросу. Все ждут директиву сверху, а там этого мнения нет тоже. Государство давно превращено в машину, в которой крутятся шестёрки и шестерёнки, и страшно попасть в эти жернова - перемелют. Уж лучше водку пить дома и сидеть у телевизора.

Я молчал. Не потому, что был потрясён "открытиями", нет. Всё это я чувствовал и без отца, только не мог так чётко сформулировать. Я устал и не хотел уже ни о чём думать.

- Давайте спать, - предложила мать. И мы направились в свои комнаты.

К удивлению, я сразу уснул - как провалился.

А утром мне позвонил Генка. Весёлым голосом он сообщил:

- Всё в порядке, старик, можешь спокойно наслаждаться жизнью: розыск по тому делу прекращён.

Он потрепался ещё немного - о том, о сём, обещал показать свою девчонку, которая "всё умеет", и повесил трубку. Из моей понеслось, как из Спутника: ти-ти-ти-ти-ти! Машина работала, крутилась.

Я тоже повесил трубку и тупо подумал: "Значит, пока ещё держимся. Что будет завтра?"
Конец 11 марта-8 апреля 1974 г.
г. Днепропетровск

Оставить комментарий © Copyright Сотников Борис Иванович (sotnikov.prozaik@gmail.com) Размещен: 08/05/2011, изменен: 08/05/2011. 161k. Статистика. Повесть: Проза 4. Другие мои повести Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:

Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Наследники