Паштецкий чувствовал, что сейчас умрёт. И странно было не то, что чувство это было чрезвычайно ясно и почти осязаемо, а то, что жизни его ничто не угрожало. Напротив, Паштецкий был абсолютно здоров, насколько может быть здоров крепкий, хорошо сложенный мужчина средних лет. Но его физическое здоровье никак не влияло на близость смерти. Паштецкий собирался умереть от стыда. Лёжа на узкой, неудобной кровати, согнув ноги в коленях, стараясь исчезнуть для всего мира, он мокрыми глазами в упор смотрел на бежевые обои коммунальной стены и в подробностях вспоминал ещё не закончившийся день...
В это утро Паштецкий проснулся с ясно созревшим вопросом в голове. Сколько живут мухи? С детства он был уверен, что весь гнус живёт не больше трёх суток. Но вот уже вторую неделю по утрам его будила одна и та же муха. Вот уже вторую неделю в его крохотной серой комнатке большой и старой коммуналки жили двое. Он и муха-жигалка. Комната эта была настолько мала, что двоим здесь было тесно. Но Паштецкий отчего-то не решался прогнать долгожительницу и терпеливо ждал, пока она сама испустит дух. К тому же соседка, к которой он успел привыкнуть, никак не влияла на его приподнятое настроение. Паштецкий чувствовал прилив сил и был готов делиться. Вдвоём они позавтракали, при этом муха два раза садилась на хлеб с маслом, один раз пыталась залететь Паштецкому в рот, так, что он, махая руками, два раза задел её, а остальное время следила за ним, сидя на сахарнице. Оттуда же членистоногое видело, как Паштецкий надевал всесезонные серые широкие штаны с вместительными карманами по бокам, светло-коричневую, сильно поношенную ветровку, старые, но удобные полуботинки, и как глухо хлопнула за ним белая дверь их общей комнаты.
Ещё тёплое солнце бабьего лета нежно касалось макушки Паштецкого. Ещё приятный встречный ветер весело поднимал его медные кудри. Ещё не улетевшие скворцы озабоченно бегали по городскому стриженому газону в поисках насекомого или червя. И ещё не снятые, выцветшие старые афиши, уже далеко не премьерных спектаклей висели вдоль зелёного бульвара, в конце которого виднелись мощные колоны коринфского ордера, принадлежащие театру, которому служил Паштецкий.
Остатки табачного дыма, взятого в лёгкие ещё на улице, Паштецкий выдохнул уже в театре, здороваясь с монтировщиком Сеней. В ответ на приветствие Паштецкий услышал какие-то невнятные ругательства, из которых понял, что скоро закончится жор у щуки и что режиссер очень плохой человек.
Пройдя по узкому подвальному коридору и поднявшись по крутой короткой лестнице, Паштецкий оказался в небольшой проходной комнате, с доской похожей на доску объявлений, над чёрным низким столом и двумя автоматами с напитками и едой. Здесь он нагнулся к столу и оставил автограф напротив своей фамилии в табеле, отмечающем приход служащих на работу. Раздвинув чёрные портьеры, Паштецкий оказался перед выходом на сцену, слева от которой находилась крутая лестница в общую гримёрку. По своему обыкновению, перед тем, как подняться в гримёрку, Паштецкий вошёл в темное, пустое пространство сцены и остановился в самом её центре. Никто, а более всех сам Паштецкий не смог бы объяснить, зачем он исполнял этот свой нехитрый ритуал. Но вот уже на протяжении десяти лет он приходил в театр заранее, только для того, чтобы в полной темноте молча постоять под тяжёлыми колосниками, чувствуя перед собой давящую пустоту зрительного зала. В кромешной тьме Паштецкому легче было представить, как разом включаются все софиты и яркий свет, отражающийся в солёной влаге паштецких глаз заливает всю сцену. А там, за стеной света, чудился благодарный зритель. И звуки взрывающихся ладоней наполняли уши Паштецкого. Рот его невольно растягивался в блаженной улыбке идиота, и если бы не темнота, можно было бы увидеть счастливого человека.
- Паштецкий! - прорвался сквозь аплодисменты высокий голос из темноты.
Паштецкий почему-то подумал, что обратились не к нему, хотя чётко услышал свою, довольно редкую фамилию. В полной темноте ему казалось, что раз ничего не видно, то можно стоять молча, не отзываясь на голос. Неизвестно, сколько прошло времени, но когда Паштецкий уже забыл, что слышал свою фамилию и готов был вновь зажечь воображаемый свет софитов, темноту снова прорезал высокий надтреснутый голос:
- Паштецкий!
- Да, Тимофей Тибальтович - автоматически ответил Паштецкий и тут же пожалел, что выдал себя.
- Что ты здесь делаешь, Паштецкий?!
- Работаю - резонно ответил Паштецкий.
- Тьфу! Что ты делаешь в темноте на сцене?
- Не знаю - искренне сказал Паштецкий.
- Ты сумасшедший, Паштецкий! Я скажу тебе, что ты тут делаешь...
- Что? - удивился Паштецкий.
- Ты мешаешь мне думать!
- Извините... - коротко и тихо произнёс Паштецкий.
Прошло около пяти тихих минут в полной темноте. Паштецкий устал стоять. Ему очень хотелось сесть на свой любимый жёлтый, совершенно убитый диван, стоявший в гримёрке. Но ещё больше ему не хотелось мешать думать Тимофею Тибальтовичу. Паштецкий всегда испытывал почти благоговейный восторг перед режиссёрами, перед этими властителями дум, перед мудрецами жизни. Ему казалось, если он сделает шаг или чихнёт, то нарушит ход фундаментальной мысли великого человека. Если он чихнёт, яблоко не упадёт Ньютону на голову. Ноги его начинали неметь, спина ныла, мечтать об аплодисментах не было сил. И в тот момент, когда Паштецкий совсем отчаялся и почувствовал, что ноги его сгибаются в коленях, а туловище начинает падать, мышцы его страшно сократились, а сам он подлетел вверх, как кошка, которую напугали из-за спины.
- Паштецкий! Ты ещё здесь? - почти заорал Тимофей Тибальтович.
- Здесь - дрожащим голосом пролепетал Паштецкий.
- Слушай, Паштецкий! Пусть я, чёрт меня дери, десять раз пожалею! Пускай меня назовут сумасшедшим! Пускай мой талант режиссёра покинет меня навсегда! Пусть игра не стоит свеч! Но, кто не рискует, тот... Тьфу! Будь, что будет! ( он поднял обе руки вверх, делая пафосный жест ) Я не отменю сегодняшний спектакль! А ты, Паштецкий, да простят меня Станиславский, Шекспир и Пастернак, сыграешь Фортинбраса! Я знаю, что это безумие! Но дорогой Мстислав Гортанович внезапно заболел, а сегодня придут чрезвычайно важные мне люди! Прошу тебя, не подведи меня, хоть я и понимаю, что это сложно. Паштецкий, не стой на месте, иди в костюмерный цех!
Справедливости ради, надо сказать, что Тимофей Тибальтович не безосновательно доверил роль Паштецкому. Хоть Паштецкий некогда и не играл, нигде, кроме массовки, но был предан своему делу по-собачьи. Был на всех репетициях, знал все мизансцены и даже текст всех героев спектакля.
Далее память Паштецкого воспроизводила происходившее избирательно и хаотично. Он помнил, как побежал в темноте в костюмерный цех и дважды очень больно обо что-то ударился. Помнил, как артисты, улыбаясь, поздравляли его. Как учили правильно играть Фортинбраса. Как сильно один подход отличался от другого и как его окончательно запутали. Он даже помнил, что кто-то сообщил о том, как больной Мстислав Гортанович, узнав, что Паштецкий будет играть Фортинбраса, вскочил с постели и на такси мчался в театр. Потом сообщили, что Мстислав Гортанович потерял сознание в машине и его вернули обратно в постель. Паштецкий помнил, как на репетиции у него всё получилось, и Тимофей Тибальтович хвалил его и даже поцеловал в лоб. Как от Офелии сильно пахло коньяком. Как Гамлет и Клавдий играли в гримёрке в нарды, так что первый даже опоздал на выход, и Гертруда долго была на сцене одна. Как Тимофей Тибальтович привычно орал на актёров в антракте, а те зевали. Как пьяный монтировщик Сеня выпал на сцену. Как быстро наступил финал спектакля и Паштецкий-Фортинбрас вышел на авансцену.
- Где место происшествия? - волнуясь, продекламировал Паштецкий
- Какого? - Ответил Гораций и подмигнул - Печали небывалой? Это здесь.
Паштецкий не понял зачем подмигнул Гораций, но не смутясь продолжил роль.
- Кругом лежит и стынет прах убитых.
В чертогах смерти, видно, пир горой,
Что столько жертв кровавых без разбора
Она нагромоздила.( он сделал красивый жест, показывая на труп посапывающего Гамлета )
- Страшный вид! - Ответил посол, и запах пива врезался в Паштецкого -
Английские известья опоздали.
Погиб король, который был бы рад
Услышать, что приказ его исполнен
И Розенсранца...кранца с Диглит...Гильденстерном нет.
Кто нам спасибо скажет?
Возникла пауза. Все смотрели на Горацио, пока тот мучительно вспоминал текст. В это время с Паштецким произошла перемена. Из красивой театральной позы он перешёл в странную мизансцену. Рукой он давил на верхнюю часть живота, щёки его раздулись, как у жабы, а глаза навыкате налились слезами. Гораций вспомнил конец фразы и быстро, но чётко проговорил, обращаясь к Паштецкому.
- О кознях пред развязкой, погубивших
Виновников. Вот что имею я
Поведать вам.
Паштецкий молчал. Горацио и послы удивлённо смотрели, как он краснел. Из груды трупов, сложенных на авансцене, слышался храп Лаэрта. Паштецкий увидел в зале Тимофея Тибальтовича, который очень активно различными жестами показывал, что надо говорить. Резко выдохнув Паштецкий начал играть:
- Скорей давайте слушать
И созовем для этого совет.
Не в добрый( он икнул ) час мне выпадает счастье.
На этот край есть право у( он икнул ) меня.
Я предъявлю его.( икнул )
Едва сдерживая смех, Горацио подхватил:
- Я и об этом
Имею слово от лица того,
Чей голос есть судьба голосованья.
( Паштецкий очень громко икнул )
Но поспешим, пока умы в чаду
Не натворили новых беззаконий.
Паштецкий начал часто и громко икать. Благородный Горацио нашёлся и подал Паштецкому бокал с недопитым отравленным вином. Паштецкий-Фортинбрас залпом выпил его.
- Горацио, спасибо - сымпровизировал Паштецкий -
Пусть Гамлета к помосту отнесут,
Как воина, четыре (он икнул и уже не переставал икать до конца спектакля) капитана.
Будь он в живых, он... стал бы королем
Заслуженно. Переносите... тело
С военной... музыкой, по всем... статьям
Церемоньяла. Уберите... трупы.
Средь поля... битвы мыслимы они,
А здесь... не к месту... как следы... резни...
Далее Паштецкого остановил громкий смех. Он посмотрел сквозь световой занавес и увидел смеющийся зрительный зал. Люди смеялись со слезами на глазах, а за девятым рядом, в тёмном проходе, Паштецкий разглядел фигуру Тимофея Тибальтовича, который драматично рвал волосы на своей маленькой голове.
Паштецкий оглядел сцену. Горацио и послы стояли спиной и спины их тряслись от смеха. Трупы так-же дёргались на полу. Паштецкий почувствовал в своей руке тяжёлый металлический предмет. Это был пустой бокал из-под ядовитого вина. И чтобы хоть как-то спасти спектакль и закончить сцену правдиво, Паштецкий поднял бокал высоко над головой, звучно прокричал - Скомандуйте дать залп! - и рухнул на сцену рядом с остальными трупами.
- Поздравлю! - сказал смеющийся труп Гамлета - Ты окончательно доказал свою профнепригодность!
Через пять минут Паштецкий бежал мимо горящих театральных афиш, висевших вдоль вечернего бульвара, и рыдал. Прибежав домой, он хлопнул дверью и, не раздеваясь, упал на кровать. Чувство стыда накрыло его с головой. Лёжа на узкой неудобной кровати, согнув ноги в коленях, стараясь исчезнуть для всего мира, он мокрыми глазами в упор смотрел на бежевые обои коммунальной стены...
Что-то тяжёлое давило голову Паштецкого и заставило его проснуться. Открыв глаза, он смотрел на чёрную паутину штукатурных трещин когда-то белого потолка. Во рту было сухо. Смутное чувство тревоги, копошившейся в глубине его груди, подвело его к единственному окну. Разорванные клочки низких серых туч быстро неслись над домами. Холодное стекло окна осыпал моросящий дождь. Кончилось бабье лето. Но Паштецкому казалось, что его и не было. Ничего не было. Сегодня был первый день жизни. Как и в первый день, он ничего не знал и ничего не имел, кроме огромной пустоты внутри себя. Настолько огромной, что Паштецкий и предположить не мог, чем её можно заполнить. Вдруг, на секунду, что-то щемящее и тоскливое наполнило всю эту громадную пустоту, и мгновенно покинуло его, оставив после себя ещё большую пустыню. Между толстыми рамами старого кривого окна, на светлом запылённом пространстве лежал чёрненький трупик мухи-жигалки, покорно готовый к острой булавке энтомолога.