В молочно-золотистом луче солнца из большого окна показались две руки. Солнечный блеск стекал по белому шелку рубашки волнами, слепящими глаз, мерцающими полосками стекал вниз, оттеняя серыми линиями гибкие строчки швов. Тонкие бледные пальцы держали бардовую розу на фоне белых оконных штор, волновавшихся на ветру.
Роза. Тяжелый бардовый бутон на темно-зеленом стебле с парой коричневых шипов. Она.
Тонкие пальцы приласкали шелковистые лепестки, самыми кончиками, по золоченому свечению на закругленных краешках лепестков. Светящиеся ободки драгоценного света мигали и словно просили еще ласки.
Еще, еще, пожалуйста...
Пальцы неторопливо играли с нервической истомой умиравшей розы, то сжимая её крепко-крепко, то отпуская..., вдруг..., - разжавшись и почти обронив на пол бутон, сочившийся сладостью. Точки бриллиантового света сверкали под тонкими пальцами. Они то, вспыхивали миниатюрными взрывами солнечного блеска, то затухали, остывая до сиреневого угасающего мерцания. Иглы света пытались ранить бледную кожу пальцев, но они, словно почувствовав опасность, поднимались и лишь скользили тонким узором папиллярного рисунка над переливавшимися остриями лучей.
Щелчок дверного замка. На белую прозрачность штор упала резкая тень.
-Ты?.. Что ты делаешь в моём кабинете?
Пальцы конвульсивно сжали бутон. Сжали его так сильно, что казалось, он вот-вот закричит от боли тонким отчаянным голоском.
-Не знаю... Я ничего не знаю, Мессере... Ничего не понимаю...
-Ты сорвал розу? - звук шагов по ковру, шорох сквозняка, пролиставшего страницы старинной книги на столе, шепот воздушной шторы. - Дакота, тебе нельзя даже просто прикасаться к ним. На тебе же лица нет. И к тому же... Я предупреждал тебя, Дакота. Я даже приходил за тобой и просил вернуться... Так, что же ты хочешь от меня в этот раз?
То ли тень, то ли отражение промелькнуло по чистому стеклу на дверцах книжных шкафов. Черные глубокие глаза Дакоты следили за движением тени. Тонкие бледные пальцы крепче и крепче сжимали бутон. Крепче и крепче...
-Мессере, что мне делать? Как мне дальше жить с этим, Мессере? - шепот на грани крика срывающего горло.
Движение в изысканном пространстве кабинета: мимо шкафов, мимо старинного глобуса с золотыми полосами меридианов и бриллиантовым отблеском полюсов. Движение прозрачной тени по карте Сабарота, по креслам с кружевными накидками на спинках, по толстому прямоугольнику стекла на столе.
Тень руки.
Рука появилась над столом и застыла. Белая манжета, золотой квадратик запонки с инициалами "S R".
Пальцы этой руки легонько откинули крышку плоской шкатулки из слоновой кости, достали из неё белую папиросу, и мизинец захлопнул крышечку, задвинув миниатюрный замочек на ней.
-Ты совсем измял розу, Дакота.
-Что? - тонкие бледные пальцы разжались и выронили скомканный ворох кроваво-красных лепестков на ковер. Лепестки плавно сыпались на него, проливались, словно кроваво-красные хлопья, распространяя сладкий запах роз. Запах слёз...
-Запах слёз... Ведь это ваши слова, Мессере? Слова о том, что розы пахнут слезами...
-Это всего лишь старое стихотворение, Дакота. Старое стихотворение из давно всеми забытого сборника. Поэтический образ, не более того.
-Не всеми, Мессере, не всеми забытого..., прошлого. Я помню все ваши старые стихи наизусть. Они ласкают и ранят моё сердце. Ласкают и ранят... Мне так больно, Мессере... Так больно!
Поскрипывание кресла, в руке Мессере появилась хрустальная зажигалка с серебряным ободом. Огонёк. Петелька ароматного дыма...
-Розы отравляют твою ангельскую кровь. Розы пьянят и делают тебя безумным, Дакота.
-Помогите, Мессере, - шепот, шепот, шепот... - Да, я схожу с ума... Помогите мне, пожалуйста!
Край глаза Мессере над круглыми стёклами очков сиреневого цвета. Секунда изучающего взгляда. И он снова скрылся за спинкой кресла. Рядом с первой петелькой дыма, уже потянувшейся тонкой полоской к окну, появились вторая и третья.
-Ты прекрасно знаешь, что я могу сделать. И давно сделал бы, но... Ты, помнится, взял с меня слово, чтобы я ни вмешивался в твою жизнь.
-Мессере...
-Своё слово я держу, не смотря ни на что. И ты прекрасно знаешь это. Так, что же ты хочешь от меня в этот раз, Дакота? Я не буду разгадывать загадки твоего сердца. Ты задал ему слишком много загадок. Слишком много.
-Мессере... - тонкие бледные руки закрыли лицо. Шепот, шепот, шепот... - Я не знал, что от любви так больно сердцу! Я ждал радости, но в нем поселилась седая печаль.
-Еще одна строчка из старого стихотворения, которое я придумал сидя в этом кресле, напротив этого окна... Вот только позади меня стоял не юный белокурый ангел с таким необычным именем Дакота. Позади меня стояла юная девушка с красными, как кровь, глазами. Она тоже спрашивала, точно как ты сейчас, "Что мне делать, Мессере? Что мне делать?"
Черные глаза смотрели на спинку кресла, на завитки дыма, белые в солнечном луче, на локоть, лежавший на лакированном подлокотнике красного дерева...
-Что вы ответили ей, Мессере?
Тихая усмешка.
-Мой ответ обескуражил её и... Ты, всё-таки, хочешь знать? - рука, белая манжета, сверкнувшая точка запонки, чистая хрустальная пепельница. Тонкий палец сбил пепел с папиросы. Петелька дыма. - Мой ответ привел её в зеркальную бездну Битакона, в конце концов. Ты всё еще хочешь его узнать?
-Да.
-Ну, что же..., если ты хочешь знать... - рука над столом. Рука, вкрутившая недокуренную папиросу в чистую хрустальную пепельницу. - Я сказал ей...
1. Переполох с переездом.
Инга открыла глаза и прошептала
"Что же вы сказали ему, Мессере?.. Вопрос, который мучает меня уже сорок лет. Что вы ответили Дакоте?!.. Я сидела под окном на улице, скорчившись в клумбе сабаротских роз и стараясь даже не дышать, чтобы остаться незамеченной. Мне очень было нужно услышать ваш разговор. Но самого главного, я так и не услышала... Ветер... Ветер зашумел в кронах старых кленов в большой аллее. Ах, Мессере..."
Инга вздохнула и окинула взглядом свое отражение в большом напольном зеркале. Провела руками по талии, (не по остаткам былой роскоши, друзья мои и милые подруги, но именно по талии!), похлопала по животу и, состроив себе наистрожайшую гримасу, прошептала: "А вот этому - бой!". Платье вполне себе приличное для дамы моего возраста, золотистое в серую полоску, прическа тоже соответствует статусу известной писательницы, маникюр очень не дурён... Что еще? Она отступила на шаг назад, придирчиво рассматривая свое отражение... Всё-таки чего-то не хватает... Самой малости... Что же это?
Инга потянулась рукой в сторону, за границу отражения, и взяла из пепельницы дымившуюся сигарету в длинном черном мундштуке. Легким постукиванием пальца стряхнула пепел и, сделав затяжку, выдохнула струйку дыма на свое отражение. А не хватает мне, други и подруги, молодости. Точнее сказать, я имею излишек возраста, который не скрыть никакими ухищрениями. Печально. Ах, как печально.
Пятьдесят три это не шутки вам. Это, что называется, привет, привет тебе старушка.
Или старушка с приветом. Инга хихикнула.
Я, конечно, еще поборюсь за свое право называться женщиной. Но результат, всё-таки, на лицо. Отчетливо. Морщин нет, но, но, но... Она провела пальцами по подбородку, похлопала по нему легонько, морщась от звука шлепков, (как по говяжьей туше в мясной лавке), затем оттянула нижнее веко правого глаза и пробубнила "бее". Страшненькая тётка пятидесяти трёх годиков, однако. Если мне написать о своем старении повесть, применив весь свой хваленый описательный талант, то, возможно, эта книжка станет причиной целой волны самоубийств женщин глубоко-среднего возраста. Или одна из них прирежет меня длинным ножом на пороге собственного дома ночью. И прошепчет в мое искаженное агонией лицо "Вот тебе, ведьма, за всех нас!".
В дверь комнаты для переодеваний постучали. Инга скосила глаза в ее сторону и нахмурилась. Чертов летний переезд на дачу... Кто там еще? Что там еще? Я ведь со всем блестяще справилась, не смотря на молчаливый саботаж со стороны секретарши, которую приходилось выискивать и ловить по чуланам и кладовкам. Маленькая лентяйка плачет всё утро и просит оставить ее дома. Видите ли, она не хочет на дачу. Она к городу привыкла... Снова стук. Инга вздохнула и, сделав еще затяжку, всё-таки, ответила.
-Да?!
-Госпожа Инга, это я!
Инга закатила глаза. Деревенщина же ты, Мари. Ах, какая же ты деревенщина, не смотря на прекрасное образование!
-Можно войти, госпожа Инга?
-Заходи, - Инга затушила сигарету в пепельнице и повернулась к двери. Строгие глаза. Не испепеляющий, но точно пронизывающий взгляд. Пусть боится. Пусть-пусть.
Дверь приоткрылась, и в щели сначала появился край хорошенькой, (и молоденькой, увы), мордашки. Затем тоненькие пальцы взялись за дверь и приоткрыли её еще на несколько сантиметров.
-Вы здесь, госпожа Инга?
-Нет, я уже на небесах!
В щели блеснул как всегда удивленно-испуганный глаз Мари, (по поводу и без повода испуганный, черт возьми!), она сглотнула и прошептала:
-Как на небесах?
Инга вздохнула и принялась выковыривать из белой картонной коробочки новую тонкую сигарету. Нет, с ней нельзя шутить. Её нельзя ругать. Голос повышать тоже нельзя... Она, существо совершенно не приспособленное к жизни в приличном доме. Она будет топтаться возле дверной щели полдня. Ну, нельзя же быть такой нерешительной, честное слово!
-Зайди в комнату, Мари, и закрой за собой дверь, - сказала Инга четко и спокойно. И подумать только, в этом деревенском чуде скрывается могучий редакторский талант. То, как она правит мои тексты, то, как корректно и точно делает это, - предмет моего почти мистического восхищения. Впервые за тридцать лет моей писательской карьеры издатели только руками разводят и просят отдать им это чудо, (но особенно злятся старухи эротоманки из нашего милого писательского клуба, "рухлядь и развалины", хи-хи-хи). Как же! Так я вам и отдала!
Мари исполнила приказание и зашла в комнату. Щелкнул замок. Инга, наконец, извлекла сигарету из коробки и начала вкручивать её в мундштук.
-Если ты снова примешься ныть о том, чтобы остаться в городе, то даже не надейся. Ты нужна мне в Кронвалеме. Нужна и всё тут.
-Я... Нет... Я по другому поводу... Я перебирала ваши старые черновики, как вы просили, в синей папке и... И нашла вот это... Посмотрите.
Инга чиркнула спичкой и прикурила. Дымок. Закрытые глаза. (Кофе бы глоток)
-Что там?
-Рисунок. Старинный видать.
Инга поморщилась, словно откусила кусочек шоколада, а он оказался соленым. Старинный видать... Деревня... Как там называется ее деревня?
-Оставь на столе и иди... Иди, переоденься в дорогу, наконец!
-Но, госпожа Инга...
-Не спорьте со мной, барышня. Через полчаса мы выезжаем в Кронвалем. И знай, что если понадобиться заковать тебя в кандалы, затем приковать к паромобилю и силой волочить по улицам Сабарота, то я сделаю это, и глазом не моргнув.
Тихий-тихий жалобный всхлип в ответ. Шаги. Шорох бумажного листа на полировке стола и удаляющиеся шаги. Инга скосила глаза на стол. И, правда, рисунок. Затем глянула на закрывшуюся дверь... Может быть, оставить ее в городе? Вон ведь как тоскует... Для нее город воплощение мечты, которую я собираюсь испортить. Не любит она тихие деревеньки так, как их люблю я. Разные ассоциации у нас видимо...
Инга подошла к столику и взяла рисунок.
Для меня деревенька это поместье Мессере - Рохарим. Уютный белый домик с окнами, отражавшими оранжевый закат. Это пыльная, раскаленная дорога на железный город Гаргарон сразу за низким заборчиком, возле которого были высажены белые пионы. Это узкая витиеватая дорожка из красных камней вокруг домика. Тенистая кленовая аллея с чугунными скамейками по бокам. Аллея...
Инга закрыла глаза и улыбнулась теплым воспоминаниям. Аллея Рохарима... Её асфальтовая дорожка, усыпанная резными кленовыми листьями, упиралась в маленький квадратный пруд, на зеркальной глади которого плавно покачивались роскошные белые лилии. В этом пруду даже днём отражались звезды. А небо... А небо было удивительным в отражении - гулкая хрустальная синева.
И еще... Точнее, самое главное, - это большое и всегда открытое окно на южной стороне домика, в котором шальной ветерок частенько трепал белые занавески и надувал их, как паруса. Окно кабинета Мессере. Я запомнила его именно таким. Золотистые отблески прыгающих солнечных лучей на прозрачных стёклах, таких чистых, что казалась, в тонких деревянных рамах - нет их совсем. Только мельтешение света, заключенное в белые контуры рамок. Да, именно так. Ползающие серые тени кленов, солнечные зайчики, волнующиеся занавеси и красные розы в клумбе под окном.
Мессерер, Мессере, Мессерино... Вниз по щеке скатилась одна слезинка с точкой света внутри..., но Инга улыбалась.
Она посмотрела на рисунок.
Рохарим для неё был немыслим без Мессере и без рори.
Их было восемь в Рохариме. Восемь ангелов рори. Год, проведенный вместе с ними, вместе с Мессерино, - это то ради чего можно было претерпеть любые муки и даже умереть. Никогда после, (что уже там говорить про "до"), она не чувствовала себя остро необходимой кому-то. Настолько остро, что ее отсутствие могло причинить физическую боль. Они были нужны друг другу и, самое главное, все они были жизненно нужны Мессере. Все они...
Она посмотрела в правый нижний угол рисунка на свободный росчерк подписи. Такой знакомый росчерк.
Сим Роххи.
-Мессере, - прошептала Инга и коснулась пальцами карандашной подписи. - Вы всё-таки напомнили о себе маленькой задире Инге... Ваш рисунок, ваша рука... Ваш стиль, который я пыталась копировать всю свою жизнь. Ваша солнечная эпитомия... В этом весь вы, в этой расстановке, в свете на волосах и в точках солнца в глазах... Первый конечно Дакота.
Палец коснулся первой фигурки на рисунке. То был высокий юноша в белой рубашке выпущенной поверх черных брюк и расстёгнутой до пояса. Его светлые волнистые волосы, собранные на затылке в свободную косу, спускались тонкими колечками на лоб. Одна рука в кармане, в другой руке его любимая роза, - алый роскошный цветок. Утонченные черты лица, одна бровь чуть приподнята, словно в легком недоумении... Как точно вы изобразили его, Мессерино! Да, он был таким, мой Дакота. Красивым, благородным и... И... И таким несчастным.
-Дакота, - прошептала Инга. - Моя тайная любовь. Я даже не смела надеяться... Несчастный рори с разбитым сердцем. Благороднейший из рори.
Палец сдвинулся вправо. Вем. Черноволосый, гордый, добрый... Почему так, Мессерино? Почему в таком порядке?
В его глазах видна сила добра. Он был очень силен. Невероятно силен!.. Но именно он поставил Дакоту перед выбором, который погубил его. Ты виноват в смерти Дакоты. Ты виноват, Вем! Ты!
Рина.
Глаза Инги стали теплыми. Рина. Если бы не ты в тот день, в последний его день... Если бы не ты! Если бы не твои глаза, в которых была жалость и..., - ни тени осуждения! Возможно, сейчас я не рассматривала бы этот рисунок со слезами умиления на глазах. Возможно, я была бы уже сорок лет как мертва. Палец коснулся изображения тонкой девушки в простеньком белом платье. Скромная, тихая, сильная. Истовая служительница Мессере. Она первая поняла тайный смысл веры Мессере, и смело ступила на тернистую дорогу, по которой тот шел.
Теперь Акира. Инга чуть нахмурилась, но сразу улыбнулась. Акира, мой верный дружок. Я так и не поняла, Акира-тян, ты был влюблен в меня или мы просто были лучшими друзьями? Она провела пальцем по изображению сердитого подростка с ежиком коротких и черных, как смоль, волос. Драчун, невероятный спорщик и отчаянный воин рори. Обожаю тебя, Акира.
Апар. Круглолицый увалень с темными глазами. Молчун, вечно пропадавший на нашей уютной кухоньке. Медлительный Апар... Однажды я видела его драку с ангелом Симсабаса. И откуда что берется? Глаза инфантильного Апара горели таким огнем, и бился он так жестоко, что я две ночи не могла заснуть под впечатлением крови, впервые увиденной мной. И всё-таки ты стал на сторону Вема в тот день... Ты тоже виновен в смерти Дакоты!
Дэн и Ойна, белокурые ангелы с пистолетами наперевес. Я так и не смогла понять, кто вы такие и откуда пришли. Милые малыши, предмет наших с Риной заботы и обожания. Особенно же проказник Дэн. Ты утешал меня в ту ночь, и мне показалось на мгновение, что твоими глазами на меня смотрел кто-то другой. Кто-то страшный и очень старый. Очень-очень...
Тот день... Тот первый день был удивительной загадкой, которую мне задал Мессерино, случайно застав меня одну в гостиной. Он подошел к столу, налил в стакан холодной воды из запотевшего хрустального кувшина, поднял его и, вдруг..., заметил меня, одиноко сидевшую в большом кресле. Маленькую девочку с острыми косичками, забравшуюся в кресло с ногами. Хмыкнув, Мессерино, выпил воду, поставил стакан обратно на серебряный поднос и поманил меня пальцем к себе.
-Почему ты одна? - спросил Мессерино у маленькой испуганной девочки, которая делала вид, что ничего не боится и просто пребывает в гордом и непокоренном одиночестве.
-Я так хочу, - ответила она с дерзинкой в голосе. Но к Мессере всё-таки подошла.
-Понятно, - кивнул Мессере. - Кажется, утром я не видел тебя на уроке эпитомии или я ошибаюсь?
-Не ошибаетесь! - с вызовом ответила девочка. - Вы человек, а я ангел! Чему вы сможете научить меня?
-Однако, слово эпитомия тебе не знакомо, могу поспорить, - хитро прищурился Мессере Роххи. - И остальные дети не ленятся приходить на мои уроки. Не смотря на то, что они тоже ангелы.
Инга изобразила губками "фи".
-Я не в ответе за то, что делают или не делают другие, так называемые, ангелы.
-Так называемые? - ироничный взлет брови. - Ты очень самоуверенная девочка, Инга. И очень независимый маленький человечек. Вот только... Дети, (даже дети-ангелы), совсем не любят, когда их так открыто игнорируют. Возможно, они считают, что вправе так же поступать с тобой.
-Это еще одно доказательство их человеческого происхождения!
-Ого, какое взрослое суждение! - казалось, искренне удивился Мессере. - Сколько тебе лет, дитя?
Инга насупилась и опустила голову. Этот, простейший на первый взгляд, вопрос привел ее в замешательство.
-Мне двенадцать лет, - почему-то прошептала Инга. Она и сама не поняла, почему прошептала, и почему ей стало невыносимо стыдно. Так стыдно, что её бледные щечки покрылись горячечным румянцем.
Но в следующее мгновение произошло то, чего она никак не ожидала от взрослого, (даже от такого на первый взгляд доброго взрослого, как учитель Роххи). Мессерер Сим Роххи наклонился к ней и ласково погладил по голове... Инга удивленно и робко посмотрела вверх и встретилась с его глазами. С глазами, из которых лучился золотой свет.
-Мессере, - совсем уже тихо прошептала она. - Мессере? - в слове, которое она повторяла и повторяла шепотом, был вопрос мучавший ее так давно. Вопрос, который мешал Инге жить последнюю сотню лет... А она солгала ему... Солгала! Она сказала, что ей всего-то двенадцать лет! Стыдно! Стыдно! - Мессере...
Он протянул ей свою руку.
-Возьми меня за руку.
Детская ладошка, сначала робко дотронулась до большой ладони учителя, затем, преодолев нерешительность, все-таки легла в неё. Сильные пальцы Мессере крепко, но не больно, сжали ее ладонь.
-Всё дело в доверии, Инга. Верь мне. Верь всегда. Верь каждую секунду. Верь только в меня, до тех пор, до той минуты, когда почувствуешь, что сама сможешь выбирать свою веру. А пока, - он улыбнулся ей и подмигнул. - А пока отдай мне все свои камни и камушки. Позволь мне забрать их у тебя. По одному, не торопясь, - сначала те, которые тебе не нужны и от которых ты можешь избавиться легко. Потом те, что тяжелее и давят на твое сердце черной тяжестью. Я спрячу их в своем шкафу, и когда придет время, мы вместе откроем его дверь и тщательно переберем все, что лежало на твоем сердечке.
-Я боюсь...
-Верь в меня, Инга. Верь, как в бога. Всем сердцем, всей душой.
-А вдруг обманете, Мессере?
-Значит, прокляни меня и убей, - глаза Инги расширились, она задохнулась от испуга и восхищения. - Убить учителя предавшего своих учеников - благо. Он уже проклят и богом, и сатаной.
Инга с ужасом смотрела на этого удивительного человека и начинала понимать, что все его слова - правда. Все его слова - всерьез. Без игры. Без обмана. В них было солнце, испепеляющее своим светом. В них была любовь до смерти. Да, он был готов умереть за свои ошибки перед учениками. Он жил своими учениками всей душой, растворяясь в них без остатка, забыв себя ради них. Но если...
-А если я предам?..
Он снова погладил ее по голове и легонько щелкнул по носу.
-Каждому своё, малышка. Учитель, в каком-то смысле, подобен богу. Он созидает новое в сердцах и в умах своих учеников. Он живет только ради этого. Учитель жив, пока любим своими учениками... А ученики... Если настоящие они, то никогда и ни смотря ни на что, не бросят своего учителя. А если нет, значит, плох учитель. Всё просто, Инга. Всё по-честному. Всё или ничего.
-Мне страшно...
-Тебе страшно, пока не веришь и пока не понимаешь. Но как только тонкий солнечный лучик веры коснется твоей души, девочка, как только он коснётся твоего сердца закованного в холодное стекло... Твое сердце станет таким же горячим, как солнце. Оно ударит огненным лучом и разобьет стекляшку, и ты увидишь мир, в котором мы живем, другими глазами. Точнее ты увидишь его своими настоящими глазами. Ведь на самом деле мы видим сердцем. Только умение ВИДЕТЬ СЕРДЦЕМ делает нас по-настоящему зрячими. Даже без глаз, но с сердцем умеющим видеть, ты сможешь внимательно рассмотреть много тайных вещей. В том числе и веру.
-Веру во что?
-Веру в бога. Веры нет только у тех, кто позволяет своему сердцу быть холодной стекляшкой.
Мессере.
Инга смотрела на свою тлеющую сигарету. Сизые завитки дыма поднимались вверх, переплетаясь в совершенно невозможные кружева, поднимаясь выше, выше, растворяясь в воздухе синеватым туманом. Пепел упал на идеально отполированный пол, Инга только грустно усмехнулась. Она снова посмотрела на рисунок Сима Роххи и, вздохнув, свернула его в трубочку.
Как раз вовремя. В дверь постучали. И то была явно не рука Мари.
Инга поправила и без того отлично сидевшее на ней платье, но всё-таки, окинув себя в зеркале последним взглядом, подошла к двери и открыла ее. На пороге стоял Ханс. Он удивленно хлопал своими рыжими ресницами и явно уже не знал что сказать. (Пытался подслушивать?)
-Паромобиль готов?
-Да, госпожа.
-Вещи упакованы?
-Лично всё грузил и раскладывал в багажнике.
-Моя машинка?
-Печатная машинка в салоне, как вы и приказывали.
Инга уперла в него указательный палец и отодвинула в сторону.
-И чего же мы ждем? Бери Мари в охапку и тащи в машину. Я скоро буду.
-Она дерется, госпожа. Лучше уж вы сами.
-Скажи ей, что это мой приказ, черт подери, и я начинаю злиться!
-Эх, госпожа, это не девчонка, а чертенок в юбке...
Инга нахмурила бровь. Ханс печально вздохнул и поплелся исполнять приказ. Бесполезно, бесполезно, думал он, только нервы растреплю, как старые тряпки. Справляться с Мари умела только Инга.
Итак, весь дом госпожи Инги Ройс пребывал в движении, каковое имело место быть каждый год в конце мая. В последних числах пятого месяца, госпожа писательница, отбывала на свою дачу в местечко Кронвалем, что в сорока минутах езды от Сабарота по западной дороге. Летнюю дачную традицию, (которой, к слову сказать, заразилась вся Сабаротская богема), она ввела лет двадцать назад. И с тех пор следовала ей неуклонно, и, невзирая на все свои многочисленные заболевания. И даже если камни сыпались бы с неба, как говаривала она сама, то всё одно - 25 мая она отправилась бы на своем паромобиле на дачу в Кронвалем. Приготовления к отъезду начинались загодя, числа этак с двадцать первого. Но двадцать пятого всё-таки в доме госпожи Ройс царила суета и некоторая нервозность, нагнетаемые ней самой по причине совмещения несовместимых совершенно черт характера, а именно, требовательности к подчиненным и собственной абсолютнейшей безалаберности. Инга не желала забыть дома все свои черновики с набросками будущих романов, хотя за лето успевала разве что настрочить пару глав и только. Мари, её бессменная секретарша, с ног сбивалась в поисках мятых листочков исчерканных неразборчивым Ингиным почерком и каких-то замусоленных тетрадок с надписями на титульных листах "Бр. Вр. Гыгыр" или, например "Секс. Камни. О-го-го!". Всё это Инга называла "мои черновики", хотя, по мнению Мари, место всему этому писательскому хламу было разве что в камине. Инга принадлежала к той породе писателей, которые работали только "на волне". Черновики, как правило, сгорали в камине зимой.
И, тем не менее, двадцать пятого числа, часов с семи утра, Инга поднимала весь дом вверх дном. Суетливо бегала по его многочисленным комнатам, пересматривала какие-то старые платья, пересчитывала свои шляпки, (коим было счету не сложить), заглядывала в какие-то шкатулки, примеряла драгоценности, листала книги, декламировала стихи нервическим голосом, пила кофе и курила одну сигарету за другой. Мари с потерянным видом бродила за ней из комнаты в комнату, подбирала книги, разбросанные тут и там, и скоро собрав целую горку, несла её в кабинет, придерживая подбородком, чтобы позже расставить в шкафах. Она собирала маленькие кофейные чашечки, которые Инга оставляла в самых разнообразных местах, от каминной полки до верхней ступени в чулан. Обнаружив госпожу в одной комнате, сразу же теряла её и обнаруживала там, где обнаружить не ожидала. Например, на кухне, где госпожа Ройс и ее любимая повариха Зельда, с видом двух ведьм готовящих адское зелье, смотрели в кастрюлю с бурлящим бульоном и приговаривали при этом - "Янтарин, видимо?", - "Окстись, госпожа, плоды таргаты, всего лишь!", - "А что же так блестит?", - "Так, таргата же, вот и блестит, как чистое золото!".
Мари пробовала привлечь внимание Инги своим несчастным видом, но та только хмурилась и ворчала "Уйди с глаз моих, Мари. Рассвирепею же!"
Не понимала она, не понимала... Мари вышла из кухни и побрела в кабинет Инги. Нет, не понимала Инга, какое же это тоскливое место - деревня! Я бежала из деревни сломя голову! Я образование получила в городе! Такое прекрасное образование и с таким трудом! Я ночами не спала, подрабатывая то гувернанткой, то сиделкой, то санитаркой в частной клинике Вулфенсона... И всё это ради чего, позвольте вас спросить? Ради того, чтобы потакать капризам стареющей писателессы? Ради того, чтобы вместо чинных прогулок по светленьким Сабаротским бульварам и вместо тайных взглядов на красивых кавалеров, сидеть в этом жутком огромном доме перед окном и слушать треньканье кузнечиков по вечерам? Ради этого, дамы и господа?! До чего же несправедлив этот мир к девушке, которой не посчастливилось родиться в семействе благородного происхождения!
Уйду от тебя. Мари искоса оглянулась на дверь в кухню. Уйду.
Не хочу я ездить каждое лето в эту чертову деревню! Я в городе быть хочу!
Перед ней возник рыжий Ханс. Он смотрел на Мари с некоторой опаской, (помнил-помнил, негодяй, какую отменную пощечину я влепила ему в прошлый раз за распускание рук!), он переминался с ноги на ногу и явно хотел что-то сказать.
-Ну? - наистрожайшим тоном, самым наистрожайшим. - Чего тебе?
-Госпожа Инга... Приказали... Ну, это... Тебя... То есть вас, того... В машину.
Мари приподняла тяжелый словарь в кожаном переплете и покачала им в воздухе.
-А ну, как стукну тебя этим по башке?
-Зачем? - попятился назад Ханс, не выпуская из поля видимости покачивающуюся книгу.
-Не нравишься ты мне, вот поэтому и стукну!
Ханс отступил на шаг и тяжело вздохнул.
-Дикая ты... То есть вы, Мари. А еще и с образованием.
-Давай-давай, топай в свою машину и забудь, что видел меня!
Ханс, опустив плечи, так и поплелся к выходу. Это же просто фурия какая-то, а не девчонка!.. Он украдкой глянул назад и всё-таки улыбнулся. Но красивая, даже когда злится.
Мари тем временем заглянула в шляпную комнату. Две служанки Кэт и Беки упаковывали роскошные и по большей части невероятно дорогие шляпы госпожи Инги в большие круглые коробки, предварительно завернув каждую в хрустящую пергаментную бумагу или в шелковый платок. Мари смотрела на луч солнца, пробившийся из-за неплотно прикрытой шторы. Он провел светящуюся золотую линию по вороху желтоватой бумаги, блеснул короткой волной по синим шелковым платкам и, мелькнув серой тенью качавшихся на ветру ветвей яблони за окном, посмотрел в упор на Мари. Она прищурилась и отступила назад.
Солнце... Это то, за что она любила этот дом. В нем всегда было много солнца. Весь этот чудесный дом был распланирован так, чтобы солнечный свет, в самых разнообразных своих формах и проявлениях, присутствовал в каждой комнате, в каждом, даже самом незначительном, уголке или повороте. Инга говорила, что этот дом был построен по чертежам некоего Мессере...
Постойте-ка... Мессере...
Утром, когда она, по заданию госпожи, выкапывала синюю папку из недр старого письменного стола, которым Инга не пользовалась давно, (но распорядиться вынести его из кабинета так и не решилась); так вот из пыльных пожелтевших бумажно-тектонических пластов, она выкопала большой конверт. Старинный такой конверт, из тех, что имели хождение в Сабароте лет тридцать назад, а может и больше. Конверт из плотной синеватой бумаги, ставший на ощупь твердым и плоским, словно кусок тонкой фанеры. Долгие годы и десяток килограммов черновиков, папок, журналов и прочей ненужной макулатуры, надо полагать, сделали с ним тоже, что сделал бы многотонный паровой пресс за пару мгновений.
На титульной стороне конверта имелась надпись... Послание? Какое-то имя?.. Мессере?.. Или вовсе не на титульной стороне? И куда же мы его засунули, конверт-то этот? Мы не придали ему какого-то особенного значения и преспокойно ткнули конверт в... В... В горку черновиков, что возвышалась на стуле и кренилась так, что казалось, даже от лёгкого дуновения сквозняка могла всё-таки завалиться на бок: рассыпаясь, растекаясь, шелестя пожелтевшими страницами по паркету.
Мари решительно развернулась и направилась в кабинет Инги. Она шла и шептала "Свет, свет, свет... Почему мне кажется, что в конверте я найду еще один портрет? Потому лишь, что я нашла портрет в синей папке, словно именно его хотела увидеть госпожа, когда приказывала раскопать внутренности старого стола? Поэтому? Интересный групповой портрет. Восемь девочек и мальчиков... И крайняя в этом ряду, - девочка с острыми косичками, - была удивительно похожа на Ингу. Словно была её дочерью или внучкой... Но ведь у Инги нет детей? Нет ведь? Нет у неё никакой дочки, и тем более не может быть внучки...
Да, портрет был удивительным! Что мне сразу же бросилось в глаза? Одежда, да? На детях была одежда, которую уже не помню когда носили. Старинный такой фасон... Хотя на мальчике, который стоял первым слева, была надета белая рубашка... Так, постой, причем здесь рубашка? Тоже старинная вещица, этакого благородного покроя с кружевными манжетами на рукавах... Ах, ах, Мари, ах, ах... Тебе приглянулся он сам по себе, - этот мальчик, - так ведь? Тонкий бледный юноша с горячечным румянцем и удивительным блеском в глазах! Ты рассматривала его так долго, так долго...
Мари толкнула дверь кабинета, и, бросив последний настороженный взгляд назад в коридор, зашла в ветреную прохладу открытых окон и тихого треньканья хрустальной люстры. В мир солнца расплескавшегося по чистым стёклам и ползавших по паркету теней от липы, что возвышалась за окном.
Кабинет Инги...
Как же я люблю эту комнату!
Она прислушалась, прильнув к двери. Тихо. Очень хорошо, что Кэт занята. Обычно она проявляла нездоровое любопытство ко всему, что делала в доме Мари. Она тоже деревенская девушка и ей совершенно не понятно, как такая же, как она, не просто умеет читать, но еще пишет сама и более того, что-то там делает с текстами госпожи. Мари хмыкнула и показала язык двери. "Клуша ты деревенская, Кэти" - прошептала она и подошла к столу.
Итак, конверт... Она наклонилась к стопке старых тетрадок и блокнотов, провела пальцем по корешкам... Вот, кажется, он. Осторожно придержав шаткую горку, Мари аккуратно вынула конверт из неё. Точно, он!
Конверт был подписан. Свободный размашистый почерк с красивыми завитушками на кончиках букв. Мари нахмурила бровь, прочитав вслух.
"Инге. Моему светлому ангелочку.
Здесь мой ответ на все твои вопросы. Прости, что запоздал с ответом и... Жаль, что ты не задала их мне лично, а написала в письме. Но в таком красивом, признаюсь, письме! Ох, как же давно мне ТАК не писали красивые влюблённые девочки! Я соскучился по влюблённой романтике. Честно-честно.
Мессерино ни в чем не виноват, моя милая Инга. Он пытался предложить мне свою помощь, но я отверг её. Прости, что не оправдал твоих надежд.
Прости и прощай.
Твой Дакота"
Дакота... Какое странное имя... Какое странное и красивое имя!
Мари повернула конверт и попыталась ногтем отковырнуть задний клапан. У неё ничего не вышло, конечно же, только ноготь заболел. (Однако плотно же спрессовался конвертик!) Она взяла из деревянного стаканчика с карандашами и всякими писательскими приспособлениями ножик для бумаг и, аккуратно поддев краешек клапана, отогнула его и уже смело принялась отсоединять слипшиеся синеватые листы. Бумага поддавалась тонкому лезвию с легкостью, и вот уже через пару мгновений конверт был открыт.
Ой, ой!
Мари приподняла конверт к уху и легонько встряхнула его. Там, внутри него, что-то шевельнулось. Всего один лист бумаги. Всего один... Она вздохнула и посмотрела на дверь.
Боюсь... Боюсь, боюсь, боюсь! Там внутри что-то страшное... Возможно, признание в убийстве? Ох, нет, не выдумывай, Мари. Ты ведь читала текст на конверте. И ты думаешь, что человек, который начинает письмо со слов "моему светлому ангелочку", способен кого-нибудь убить?
-Выдумщица, - прошептала Мари своей тени на светлом паркете. - Начиталась страшных сказок Инги Ройс и теперь выдумываешь не хуже неё. Нет там ничего страшного... Там будет слезное письмо, написанное романтическим юношей, который, раз влюбившись и обжегшись, возомнил себя почти ветераном любовных войн. Там будет написано про муки любви и прочий романтический бред, свойственный юношам его возраста и положения. Вот!
Откуда-то издали послышался сердитый голос Инги. Мари напряглась... Затем тихонько, на полусогнутых ногах, подкралась к окну и выглянула на полглаза, взявшись за подоконник свободной рукой. Инга была во дворе, как и предполагалось. Она размахивала рукой с мундштуком, как заправский полководец, командуя служанками, которые переносили в машину коробки со шляпами. Кэт совсем растерялась и со страху двинула в противоположную сторону. Мери застыла на месте, на всякий случай, и смотрела на Ингу испуганным глазом над роскошно-полосатой шляпной коробкой, которую поддерживала подбородком.
-Кэт! Стоять! Куда направилась, соломенная голова?! Этак, ты все мои шляпы в пруду утопишь!
Мари облегченно вздохнула и отошла от окна, уже смело выпрямившись во весь рост. Инга занята. И если Мари правильно изучила характер госпожи Ройс, то в ближайшие полчаса она будет терзать служанок, как злой фельдфебель на плацу, пока все коробки аккуратнейшим образом не перекочуют из дома в машину четким строевым шагом. Аккуратнейшим образом! И за исполнением сего она будет следить лично и неотрывно.
Рядом с окном, по правую руку, стоял любимый круглый столик Инги, на котором в обычные дни возвышалась замысловатая конструкция печатной машинки, поблёскивая всеми своими колёсиками и рычажками. Сейчас столик пустовал, ибо машинка еще спозаранку была зачехлена Ингой собственноручно и сразу же перенесена Хансом в паромобиль.
Печатная машинка... Романы... Чудесные плотные книжки в красивых переплетах.
Мари мечтательно вздохнула.
Неужели когда-нибудь я зайду в книжный магазинчик, что на улице "Трёх углов", пройдусь в дальнюю сторону, где на ореховых полочках стоят дамские романы и сказки, проведу пальцем по корешкам и выну из плотного ряда книгу, на которой будет написано мое имя?
Это будет мой первый роман. Он побьет все рекорды по тиражам. О нем будут писать в газетах, и обсуждать в литературных клубах и кафе...
Он будет называться... Постойте-ка... Как же будет называться мой первый роман?
Ах, мечты, мечты...
Однажды Мари попросила госпожу открыть ей секрет своего мастерства, (а заодно и популярности в читательских кругах). Ведь Мари мечтала... Её, мечты, мечты недостижимые... В ответ Инга глянула на Мари ироничными глазами, усмехнулась и показала на свой любимый круглый столик.
"Солнце из окна - раз, этот столик - два, печатная машинка и мягкий стул - три, четыре. Вот и весь секрет моего писательского мастерства или того, что ты подразумеваешь под этим", - ответила Инга. - "Ну, возможно..., еще изредка чашка крепкого сладкого кофе и сигарета... Ах да, есть и еще кое-что..., мне очень важно наблюдать, как сизая струйка дыма вытягивается на сквозняке и уплывает в окно. Вот теперь точно всё"
Лукавила Инга, конечно, лукавила, но... Мари провела рукой по гладкой полировке столика и улыбнулась. Её любимую книжку "Сказки старого Сабарота" Инга точно написала за ним и именно так, как и рассказывала, - со странным, зеркальным каким-то, выражением глаз. Вместе с первыми лучами солнца она садилась за работу, весь день часто-часто клацала клавишами машинки, пила кофе возле окна и курила свои ароматные сигаретки, вкрученные в длинный мундштук. Не придраться.
"Кэти, детка, перестань даже пробовать думать. Твоя замечательная прическа становится вкривь и вкось, как только ты начинаешь напрягать свою чудесную головку. Детка, верь своей старой госпоже - мышление не твой конёк! Вот-вот, мягче-мягче, теперь ты снова похожа сама на себя. Молодчинка!"
Мари мельком глянула на окно и села за круглый столик, придвинув ближе стул. Она положила конверт на светлую полировку, открыла его и осторожно вынула единственный лист бумаги. Удивление блеснуло в её глазах.
"Я не ошиблась" - прошептала Мари.
То было не письмо. То был рисунок. Точнее сказать - портрет.
Он был нарисован простыми цветными карандашами, и краски поблекли от времени. Однако поблекли не настолько, чтобы цвета стали неразличимы. Они просто сделались чуть пригашенными. Чуть-чуть притертыми. Они придали этому портрету загадочности и мистической глубины.
Свободные, но точные, линии. Четкие контуры и туманные тени.
И солнце.
Боже, кто же научил его рисовать солнце так, что его не видно, но оно буквально ощутимо в каждой линии?! Солнце присутствовало в рисунке, как сияние. Мари подумала, что если бы она открыла конверт ночью, то этот рисунок светился бы в сиреневой Сабаротской темноте, как лампочка.
Удивительно!
Но, кто же, кто же, изображен здесь?
Глаза... Добрые и такие... И такие жестокие.
Янтарные, как у волка, зрачки. Ох, мороз по коже!
Мари подвинула рисунок в круг золотого луча бьющего из окна и убрала руки со стола.
То был мужчина явно благородного происхождения, который сидел за письменным столом и смотрел на зрителя, (впрочем, мне, почему-то, кажется, что он так пристально смотрел на художника, да!). Тонкие черты лица, острые линии на скулах, завиток черных волос на бледном высоком лбу, одна бровь иронично приподнята вверх. И...
И янтарные волчьи глаза. Гипнотические глаза. Красивые и пугающие.
Он смотрел на художника поверх круглых очков с сиреневыми стеклами и словно чего-то ждал.
Мари откинулась на спинку стула и вздохнула. Она посмотрела на золотые пятна солнца в стёклах окна, подняла взгляд выше на белую лепнину потолка, чтобы освободить свой разум и воображение от этого притягивающего роскошного портрета. Но... Скоро она не выдержала и снова приблизилась к рисунку, чтобы впитать в себя удивительный и прекрасный образ, нарисованный юношей с печальными глазами. Она почему-то сразу решила, что это и есть тот самый загадочный Мессере, о котором Инга рассказывает очень редко, коротко, и всегда с ностальгической печалью в голосе.
Мессере. Мессерино.
Оба этих слова точно подходили образу из рисунка. Точно подходили, как определение этому человеку с такой добротой, и с такой волчьей дикостью в глазах. Кто же он? Возможно... Он мудрый волшебник, повидавший на своем веку столько страшного человечьего и нечеловечьего, что глаза его сами собой сделались такими пугающими - волчьими?
Вот, опять ты фантазируешь, Мари! Перестань сейчас же!
И всё-таки. Кто же он? Почему этот портрет вложил в конверт Дакота и посчитал его ответом на все вопросы маленькой влюбленной девочки по имени Инга? Почему он не ответил Инге словами?
-Это и есть эпитомия, - голос Инги над ухом, её рука на плече Мари. Пальцы сжимались всё крепче и крепче, Мари едва не вскрикнула от боли. - Мессере называл этот вид творчества эпитомией. Я так и не постигла ее, так и не поняла...