Он сегодня не разговаривал со мной,
пришел и сразу отвернулся,
молча смотрел в окно,
где ослепительно разливалось солнце
между качавшихся серых теней,
что отбрасывали ветви каштанов.
Игнорировал.
До смешного игнорировал.
До смешного и горького.
А ссутулившаяся спина
будто бы перечеркивала
всё пространство за ним.
Будто и не было,
там за костлявой спиной,
ничего
вообще.
Вообще ничего,
никого.
И вся комната эта большая,
со всеми ее шкафами и старыми картами,
со всеми столами, заваленными тетрадями,
со стульями, на которых дремали пиджаки,
с горшками её цветочными, с графинами и стаканами,
со всем этим воздухом, пахнущим шариковыми ручками и старыми журналами...
вообще не имела значение
для него.
Я сел на подоконник и закурил.
Заставил себя посмотреть на его лицо,
прекрасное в своей бледности
и утонченности линий.
И пытался как-то смириться
с новой чертой,
грубой и страшной,
невообразимой до этого дня –
уродливым шрамом с запёкшейся кровью
грубо пересекавшим правую бровь.
В этой комнате нельзя было курить,
ни взрослым,
ни детям,
ни даже старшеклассникам.
Однако я кинул ему пачку.
(Красный прямоугольник в воздухе,
над светло-коричневым паркетом,
по которому бежали
золотистые ручейки света)
Он машинально
поймал пачку
и всё-таки посмотрел на меня.
Первый раз.
И хотя в его взгляде не было ни удивления,
ни отторжения,
ни тем более обычного для него
умиротворения,
а новое,
невесть откуда взявшееся
холодное упрямство
цвета свинца...
он всё же кивнул мне
(спасибо?)
вытряхнул одну сигарету
и сунул её в рот.
Я следом бросил зажигалку.
Но он не закурил.
Просто щелкал кремнем
и смотрел на огонёк
и рассыпавшиеся
по пальцам
искры.
Вот и всё, думал я про себя,
с этого дня мне больше нечего дать ему.
Все эти слова, дискуссии, книги.
Все эти старые добрые гуманисты
Сервантес, Толстой, Ремарк и даже Кастанеда.
Все выставки, библиотеки, театры.
Вот это всё, not war make love.
Теперь ему самому придётся как-то
всё это
в себе сочетать,
вместо тысячи слов,
так сказать.
Толстовское непротивление злу
и грубо,
несправедливо,
больно рассеченную бровь,
и порванную на груди рубашку.
Миротворца Ремарка
и растоптанный вдребезги рюкзак,
и джинсы с пыльными следами чьих-то армейских ботинок.
А если еще подумать про слова,
которые ему бросали в лицо
или лучше сказать били
или точнее, добивали
скорее всего...
Кажется,
моё время для него
кончилось
внезапно.
Он сам сказал мне об этом
вполне отчетливо,
хотя и молчал всё время.
Я выкурил ещё три сигареты
пока он ушел.
Его сигарета осталась на столе,
рядом зажигалка.
Я сидел на подоконнике
и смотрел во двор,
где школьная волейбольная команда
бросала мяч через сетку.
Бам-бам, бум-бум.
Бам-бам, бум-бум.
Я вытянул руку
и смотрел на тлевшую между пальцев сигарету
в расфокусированной перспективе внешнего мира,
в которой вздымались и опадали
солнечные лучи и тени от деревьев,
и совсем не находил слов.
Никаких.
Ни для кого.
И я абсолютно,
абсолютно,
абсолютно не знал,
что мне делать
завтра.
.p.a.d.o.