Небо сделалось красным под вечер. И в этой непроглядной воздушной крови, что раскатывалась поверху подобно кругам от брошенного камня, всё сливалось и меркло, таяло и исчезало: и континенты облаков, и линия горизонта, и прямоугольные контуры многоэтажек, и даже серебристая точка самолета в зените, которая чертила темно-алую пузырящуюся дугу между растворявшихся облаков, захлебываясь в эхе, надрывая турбины, но все равно исчезая и сливаясь.
Небо сделалось красным часов около шести вечера, – неожиданно и мгновенно. И только оно стало таким, я остановился и посмотрел вверх, затем вынул трубку мобильного телефона из заднего кармана джинсов, набрал номер и нажал клавишу вызова. Потом, помнится, я бежал по улице мимо обескураженных прохожих, на лицах которых отражалось алое свечение; они все, как один, показывали руками вверх, недоуменно переглядываясь и будто бы пытаясь понять, что же произошло. Люди спрашивали друг у друга, что это такое вверху? Оно не похоже на обычный августовский закат, нет, совсем не похоже. Это даже как бы и не свечение вовсе, а будто небеса стали дном гигантской стеклянной чаши, наполнявшейся красной дымчатой субстанцией, которая вот-вот перельется через край и хлынет на землю. А я между тем расталкивая застывших людей и не обращая внимание на обиженные или сердитые выкрики, бежал в направление своего дома, до которого оставалось не менее двух кварталов. Я шептал в трубку: «Пожалуйста, пожалуйста, окажись дома. Пожалуйста, возьми трубку» Но телефон передавал лишь длинные гудки вызова.
По выгнутому зеркалу бокового зрения проскальзывали красно-серые контуры. Это были люди, люди, люди: удивленные, будто пришибленные, испуганные почти, все еще ничего не понимающие — лицами вверх. Это были каштаны с почерневшей в красном свечении листвой, что росли в специальных квадратных клумбах вдоль дороги. Это были автомобили, которые останавливались прямо на проезжей части, из них выходили люди и тоже смотрели вверх. Это была тишина, неожиданно накрывшая шумный город от одного края до другого, и в одночасье убившая все привычные звуки в нем. И самое главное, это было алое свечение, которое изменило всю цветовую гамму, сделав весь окружающий мир некой разновидностью негатива: что было светлым и цветным — стало серым или красноватым, что было черным — сделалось голубоватым, а что было объемным — стало плоским, будто алый свет с неба отменил трехмерность нашего мира, вмиг сделав его плоским и как бы нарисованным.
Я смотрел на дом, в котором жил последний десяток лет, а он приближался так медленно. Перебежав перекресток и не обратив внимание на застывшие в беспорядке машины, я обогнул небольшой грузовик с надписью на тенте «Свежие фрукты», отмахнулся от водителя, спросившего меня «Что это там вверху? Война что ли?», и прибавил скорости. Я шептал в трубку «пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»… Как вдруг, вместо сигналов вызова, раздался щелчок и вслед за ним послышался мамин встревоженный голос:
–Ким? Ты видишь небо? Что случилось?
–Мама, ну наконец-то... – с облегчением выдохнул я, завернув на подъездную дорожку, в три шага преодолев кривоватую бетонную лестницу и, наконец, вбежав в свой подъезд. – Я уж испугался, что ты ушла.
–Да, я собиралась в магазин, а тут вдруг такое на небе... Что это, Ким? Об этом явлении говорили в новостях?
Я даже не глянул в сторону лифта, сразу помчался по ступенькам вверх, хватаясь свободной рукой за перила на поворотах. За пару дней до того, как небо стало красным, я был предупрежден, что будет так. Мне рекомендовали быть рядом с теми, кого я любил, и не пользоваться техникой, особенно механизмами. С той минуты, что алое небо пролило на землю свое кровавое свечение, в этом мире, в каждой его частичке и в каждом уголке, воцарилась смерть.
–Мама, я на работе был, между прочим, – я бежал вверх по пыльным бетонным ступенькам, мимо разверзнутых вонючих мусоропроводов, почти оглохнув от стучавшей молотом в висках крови, и эха торопливых шагов. – Какие новости, ну, сама подумай?
–На твоей работе, кроме новостей, и занять-то себя нечем, – ее голос на мгновение стал строгим, каким я привык его слышать всегда. Однако скоро она смягчила тон. В последнее время мама перестала утверждать, что во всем права. Она начала спрашивать и сомневаться. И от этого мне становилось грустно. – Ты тяжело дышишь... Ким, ты куда-то спешишь?
Я мчался на свой пятый этаж, перепрыгивая через две-три ступени.
–Домой, мама, я спешу домой!
–Но ведь твой рабочий день еще не закончен... – неуверенно пробормотала она. Затем в трубке послышались шаркающие звуки шлепанцев по паркету, щелчок замка, и в следующее мгновение по подъезду прокатилось эхо открывшейся двери. Она всегда открывалась туго, с характерным железным отзвуком, мама когда-то настояла, чтобы я сменил обыкновенную дверь на металлическую.
Последний пролет я преодолел за несколько прыжков, подумав про себя в некоторой циничной манере «таки идешь на рекорд, мой друг, будто не несешь на себе девяносто килограммов». Ноги сами собою донесли меня до поворота на лестничной площадке, и вот я, запыхавшийся и красный, стоял перед приоткрытой дверью в свою квартиру, в которой просматривалась мама в обычном своем турецком халате синего цвета. Вот только в серовато алом свечении, что пробивалось в прихожую из окна на кухне, цвет халата изменился, став черным. Мама тоже заметила эти изменения. Она посмотрела на рукав, затем снова на меня.
–Ким, что происходит? Меня пугает этот розовый свет.
–Розовый? – я глянул вглубь квартиры поверх ее плеча. Из окна бил густой темно-бордовый свет. Может быть, каждый человек по-своему воспринимает изменившуюся гамму цветов? – подумал я про себя. А вслух сказал: – Ты впустишь меня, мам?
–Что же это я... – пробормотала она и отошла в сторону.
Я зашел в квартиру и захлопнул дверь. Затем привалился спиной к холодной стене и с облегчением выдохнул. Покурить бы сейчас... В овальном зеркале напротив отражался высокий грузноватый мужчина в белой футболке и джинсах. Он тяжело дышал, на шее, то и дело, вздувалась сиреневая артерия. И хотя он, этот интеллигентного вида мужчина, явно запыхался, его лицо... почему-то оставалось спокойным или лучше сказать отрешенным. Кто он? Зачем прижимается спиной к сероватым обоям с золотистыми полосками, одним плечом почти скинув с петелек маленькую полочку с одеколонами? Неужели это я? Неужели то, что должно было случиться, – а я всю свою жизнь прожил так, что каждую следующую минуту воспринимал как наказание за предыдущую, – все-таки случилось так просто и обыденно в конце рабочего дня, в четверг?Неужели ты, кто считал себя обреченным и никогда не верил, – никогда и ничему, – сейчас готовился уйти из этого мира сам и, более того, увести с собой дорогого человека? Нет, не просто уйти..., а уйти, чтобы остаться жить.
Дыхание возвращалось в норму, я похлопал по карманам джинсов и вынул помятую пачку сигарет. Что можно или нужно бы сделать в такую минуту? Что бы я начал делать если бы не знал всей правды или знал бы только часть ее? Наверное, начал бы метаться по квартире, собирая какие-нибудь вещи и гаджеты в спортивную сумку. Наверное говорил бы маме что-то сбивчивое и непонятное, просил бы поверить, что так нужно...
Вот только... я был предупрежден. И поэтому я остался стоять возле стены, пытаясь вытряхнуть из измятой пачки сигарету.
–Ты же не собираешься закурить прямо здесь? – строго спросила мама.
Я улыбнулся. Да, это она. Эту ее интонацию я хорошо и давно знал. Это мама.
–Позволь сегодня покурить на кухне в форточку?
–Ради какого праздника? – еще строже спросила она.
–Может быть, это будет моя последняя сигарета в этом мире...
–Ким... что ты говоришь? – мама удивленно смотрела на меня. Впрочем, нет, это было не удивление. Точнее, не только удивление. Это был испуг. Уже испуг. Она была умной женщиной. И умела вылавливать из воздуха необычные волны. И меня всегда понимала с полуслова и полувзгляда.
–Ровно от того момента, как небо станет красным, и до начала последней отходной, пройдет полчаса.
–Ты не ответил мне... – она пошла вслед за мной. – Осталась только утренняя заварка. Тебе сделать свежего?
–Не нужно, сойдет и старая.
–Ты же не любишь спитый чай... – она тяжело села на крайний табурет и сложила руки перед собой. Ее взгляд...
Я отвернулся. Затем осмотрел кухоньку, такую уютную, насквозь пропахшую домашним печеньем. Шкафчики, холодильник в человеческий рост, белые занавесочки на окнах...
–Помнишь, я рассказывал тебе о странном человеке? – я достал чистую чашку из шкафчика и плеснул в нее холодной заварки. Затем подошел к окну, открыл форточку и вдохнул горячего августовского воздуха. Двор внизу был полон людей, которые смотрели на красное небо. Они просто смотрели вверх, просто молчали и смотрели. Черные деревья, серый асфальт, выцветшие краски на качелях посреди двора, забытый кем-то из ребятишек мяч на футбольном поле...
–Помню, – ответила мама. – Ты сказал, что этот человек будто специально ждал тебя возле подъезда. И еще, что он был странным.
–Очки, – я поставил чашку на подоконник, вытряхнул сигарету из пачки и прикурил от зажигалки. – Круглые очки с непроницаемо-красными стеклами. Точно такого цвета, как небо нынче.
–Но ты не сказал мне о чем вы говорили. Как я не допытывалась, так и не сказал.
–Я не поверил... – указательный палец стряхнул пепел во двор, серый комочек медленно полетел вниз, рассыпаясь и, вскоре, совсем исчезнув. Я оглянулся и посмотрел на маму. Она не отрывала глаз от меня. – Есть вещи, в которые трудно поверить сразу, с ходу, знаешь ли. Я хотел бы поверить... Но между «хотел бы» и «поверил» таки есть разница. Да?
–Хотел бы, не хотел бы, для меня это пустые слова. Что он сказал тебе, Ким?
–Он сказал, что в четверг этот мир прекратит свое существование. Сначала небо станет красным, затем будет три прощальных звона и.... и все. Я спасусь. И еще тот человек, который в этот момент будет со мною рядом. Он сказал, что таких как я будет много, и они разбросаны по всему миру. И когда придет время, нас всех разбросает по разным мирам. Это будет страшно и, возможно, больно. Однако мы выживем.
–Красное небо... – мама сначала посмотрела в окно, затем перевала взгляд на телефон. – Я должна позвонить Артуру.
–Зачем?
–Как зачем? Он же твой младший брат! – она потянулась за телефоном. А я успел раньше. Взял аппарат и переставил его на холодильник.
–Ким!
–Мама, что ты скажешь ему? Или даже нет, не так... Как ты поможешь ему?
–Но ведь он твой брат... – шепотом повторила мама.
–Ты позвонишь и скажешь, Артур скоро все умрут. Так? И что дальше? Думаешь, он поверит тебе? А даже если и поверит, – небо-то такое, что во что угодно поверишь, – как он спасется, мама? Он живет в другом городе. И я точно знаю, что сейчас он едет с работы домой на этой своей ужасной громыхающей колымаге.
–Но ведь что-то нужно сделать? – мама встала и вынула свой мобильный телефон из кармана халата. Ее красивые нервические пальцы принялись сбивчиво набирать номер Артура. – Мы вот так возьмем и обречем его на смерть?
–Мы будем надеяться, мама, что он тоже был предупрежден или спасется рядом с кем-то таким же, как я.
–Вне зоны доступа... – мама убрала телефон от уха и снова тяжело опустилась на табурет, тонкие пальцы побелели на суставах, сжимая хлипкую корейскую раскладушку. – Он говорил, что на этой дороге, по которой он возвращается с работы домой, отвратительная связь. – Она посмотрела на меня. – Ким, как ты можешь быть спокойным, зная, что твой брат может погибнуть? Почему ты не предупредил его в понедельник? Ким!
–Тот человек в красных очках сказал, чтобы я помалкивал, иначе не спасусь сам и не спасу кого-то из своих родных.
–Это нечестно! – ее пронзительный взгляд едва не прожег дыру в моей голове.
–Да и не поверил я до конца... – снова затяжка, глоток холодного чая, горячий воздух... – Кто бы поверил?
–Ким, а может, все же, попытаемся дозвониться? А, Ким? Пожалуйста...
–Ох, мама, мама... – я бросил недокуренную сигарету в чашку с чаем и полез в другой карман за своим телефоном. – Ну, хорошо, давай...
И в этот момент прозвучал первый звон.
Это был странный, пугающий звук. Он скорее был похож на остаточный гул гигантского колокола, от вибрации которого дрожит земля. Люди внизу закричали и принялись разбегаться. И я понял что испугало их. Вместе со звуком принялся накрапывать слепой дождик. Теплый. Красный. Кап-кап-кап. Словно не вода, а кровь, только выпущенная из вены.
–Что там происходит? – прошептала побледневшая мама. – Что это был за звук? Почему кричат люди?
–Началось, – я выключил свой телефон и положил его на подоконник, рядом с чашкой. Мобильник принялся дрожать и тарахтеть, сползая к краю. По чаю ходили ходуном мелкие острые круговые волны, в которых качался окурок, как поплавок.
–Ким!
И раздался второй звон. В этот раз он был громче. И вместе со звуком по городу прокатился шквал горячего ветра, который срывал листву с деревьев, хлопал открытыми окнами, поднимал серую пыль с асфальта. Кровавый дождик вдруг стал ливнем, закружился по улицам алыми смерчами, заливая людей, разбегавшихся кто куда в панике, полосуя по окнам, разъедая тротуары, будто они были сахарными.
–Ким, отойди от окна!
А я не мог отойти. Я смотрел и смотрел на опустевший двор и на красные потоки с грязноватой пеной, что бурлили между бордюров. Мощные порывы горячей бури срывали с каштанов листву, бросая ее в красные реки и на высокие ступени в подъезды. Красная жидкость разъедала листья, превращая их в осклизлые комки, которые расползались по почерневшему бетону подобно медузам. Я смотрел на одинокую девочку лет двенадцати, которая стояла посреди двора и смотрела в небо. Ужас сковал ее тело и разум. Ее белый сарафан пропитался красным кипятком насквозь, по ее коже сползали густые бордовые подтеки, словно кровь из ран.
–Ким! – снова крикнула мама.
А я подался вперед и начал махать рукой девочке. Я закричал, что было сил, пытаясь перекричать шум бури:
–Эй! Эй! Девочка! Беги в дом! Слышишь? В дом!
Но она не услышала меня. Она стояла посреди бурлящего багрового потока и смотрела вверх. Горячий ливень обжег мою руку, я отпрянул обратно в квартиру. Подоконник был забрызган небесной кровью, и на полу под окном собрались красноватые лужи.
–Ким, что ты делаешь? – испуганно воскликнула мама.
–Там во дворе... – я глянул назад. В сгущавшихся красных сумерках все еще просматривалась входная дверь в прихожей. – Девочка. И она одна.
–Ким, – мама смотрела на меня расширившимися от ужаса глазами, потому что в окне с новой силой закружились кроваво-красные вихри. – Ты же не оставишь меня здесь одну... – она все поняла. Она всегда и все понимала. Она всегда была умницей, моя мама.
–Мам, ты слышишь меня? Там, на улице, осталась девочка! Ребенок! Она одна, испугана и даже не понимает, что происходит! Неужели мы оставим ее там, мама?
–Но может, кто-нибудь...
–Кто?
Мама вздрогнула и как-то жалко моргнула, с трудом отвернулась от бушующей красной бури в окне и посмотрела на меня. Затем, она прошептала то, что я ждал от нее именно в эту минуту:
–Может и Артура кто-нибудь спасет, как ты эту девочку... – Мама опустила голову и сказала громче: – Иди. Сейчас же, иди. Не то я снова стану испуганной старой дурой в истерическом припадке. Пожалуйста, Ким!
И я выбежал из квартиры.
Я быстро бежал вниз. Так быстро, насколько позволяли повороты между лестничных клеток. В грязные пыльные окна бил кровавый дождь, стекая бурой пеной по выщербленным плитам.
И когда я выскочил на улицу, спустился по бетонным ступеням и побрел по колено в бурлящей крови на середину двора... Когда горячий дождь почти ослепил меня, пытаясь растворить одежду и кожу, а там и вколотить, что осталось, в бордовые водовороты... Когда я нашел несчастного изуродованного ребенка, стоявшего на коленях и смотрящего вверх...
Именно в этот момент раздался третий звон.
–Ты сделал свой выбор, – сказал голос в наступившей тишине.
–Я успел? – спросил я, подхватив на руки девочку, которая потеряла сознание от боли. – Ведь я спас?
–Кого-то да, кого-то нет, – печально ответил голос.
–Я успею добежать до квартиры? Там моя мама...
–Нет, уже не успел. Повторюсь. Ты. Сделал. Свой. Выбор.
И красный дождь, и красные небеса, и двор, и каштаны... – все исчезло.
Я оказался в холодной тьме с полумертвым ребенком на руках. Остатки футболки на плечах шипели и тлели, расползаясь по ошпаренной коже.
Я сделал шаг по бетонной дороге, и вдруг...
Увидел впереди светлое пятно...
Я пошел в сторону света, все убыстряя шаг и приказывая себе не оглядываться назад. Приказывая своему сердцу забыть... забыть... забыть. Глотая слезы, едва сдерживая рыдания и прижимая к себе безвольное тельце несчастного ребенка, я бежал в сторону нового дивного мира...