Пруд был маленький и грязный, но Павлушу это не смущало. Летом тянет к воде, а до речки далеко. К тому же по шоссе. А пруд тут, под боком - пятнадцать минут на велосипеде, всего и делов. Павлуша ездил туда по вечерам, когда стайки дачников уже успевали впитать в себя положенную дозу ультрафиолета и покинуть насиженную траву. После них оставались пустые полиэтиленовые пакеты, полиэтиленовые пакеты с мусором и просто мусор. Самоназначенная смотрительница пляжа, хозяйка ближайшего к пруду дома этот недовыброшенный мусор собирала и доставляла по назначению. Арбузные корки и дынные сердцевины, киснущие в кустах, привлекали мух и прочую насекомую нечисть, чего в непосредственной близи от собственного двора допустить было ни в коем случае нельзя. Звали смотрительницу Зинаидой Рафаиловной - Павлуша знал это потому, что она некогда работала вместе с бабулей на одном рыбокомбинате. Бабуля Зинаиду не жаловала и отношений не поддерживала; ну да она ни с кем их уже не поддерживала...

Павлуша слезал с железного коня и шел сидеть в "свое" место - на противоположной от дороги стороне пруда, почти полностью скрытые густыми зарослями зелени, находились мостки: чуть покосившиеся опоры, нагретые доски; каждая трещина, каждый "глазок" изучены, как свои пять пальцев. Павлуша аккуратно расстилал привезенную с собой газету, размещал на газете свое немаленькое тело. Ноги ставил ровно, сандалик к сандалику, обхватывал колени руками. Выдыхал. Вдыхал. Щурился на истощенное дачниками солнце, опускал ладонь в желтоватую воду. У берега толпились бестолковые стадца головастиков, мелко виляющих хвостиками, как собаки-попрошайки. Скользили водомерки, облаком вилась мошкара. Все, как положено. Вечер, лето, водоем. Благорастворение на воздусях и во человецех благоволение.

Павлуша сидел так около получаса, затем вставал, аккуратно складывал газету, брал велосипед за развесистые рога и отправлялся в обратный путь.

- Как по расписанию, - провожая Павлушу взглядом, сказал Сергеич, слесарь пятого разряда в отставке. - Чух-чух-чух, пилит себе под горку. Слышь, Фаиновна, как его не боятся одного-то пускать, дурачка?

- Кому бояться-то? - пожала плечами Зинаида Рафаиловна. - Родители об нем думать давно забыли, на бабку скинули, а бабка сама совсем... - Зинаида сделала выразительный жест рукой, не желая прибегать к крепким выражениям. - Да и не дурачок он уж так чтобы... Тихий. Хлопот с ним никаких.

- Был бы здоровый, небось, работал бы, - резонно заметил Сергеич. - В тридцать-то лет. А? Или сколько ему, все сорок?

- Ну не здоровый, конечно. Инвалидность-то имеется. Пособие. Ну и отец деньгами помогает; это он молодец, ничего не скажу.

- Чух-чух-чух, - хохотнул Сергеич, глядя, как Павлуша медленно едет теперь уж в гору, высоко поднимая круглые колени. Впрочем, хохотнул беззлобно, без насмешки - даже с некоторой симпатией.

 

Павлуша и в самом деле жил по расписанию. Оно придавало каждому новому дню размеренность и четкость очертаний. Наручных часов у Павлуши не было, да он и не испытывал в них нужды, прекрасно обходясь часами внутренними. Тик-так: возня на грядках, тик-так: натаскать воды, тик-так: поход за молоком. Дни катились гладкобокими мячами. Павлуша улыбался. Тихонько, под нос пел песни.

На песни он был мастер. Сочинял их одну за другой, практически без перерыва. Басовито гудел мелодии - неторопливые, протяжные, все время разные: ни разу, кажется, не повторился. Иногда со словами, но чаще без.

- Не вой, - строго одергивала бабуля. Она смерть как не любила Павлушинова пения. - Колдуешь все, - обвиняюще грозила пальцем. - Бабку норовишь уморить. Погоди уж, и так недолго осталось.

Павлуша не реагировал. Ему не нравились такие разговоры. Трудно было разобраться, всерьез говорит бабуля или просто ворчит пустяки. Не норовил он морить, и делать этого не умел. И о том, что "недолго осталось", слушать было неприятно. Павлуша брал велосипед за рога и ехал на телефонную станцию звонить в город матери. Тик-так.

А вечером - к пруду.

У воды пелось особенно хорошо - вдумчиво и из глубины души. Все вокруг было такое замедленное, по-вечернему разнеженное, благодушное, что не петь просто не получалось. Густым шмелиным гудением Павлуша сообщал миру о том, что он, мир, из себя представляет. Со стороны казалось, что это так, ерунда, человек отдыхает, а на самом деле Павлуша выпевал нечто очень важное и неочевидное, делился с прудом тайным знанием - и пруд замирал звенящей тишиной, и воздух становился густым, как вода, а Зинаида Рафаиловна на другом берегу удивленно вертела головой, не понимая, отчего вдруг по спине ни с того ни с сего поползли мурашки.

На это вот Павлушино пение, как на сигнал маяка, видимо, и приплыла однажды рыба.

До сих пор считалось, что рыбы в пруду нет. Да чего там, "считалось" - точно не было. Вся живность исчерпывалась лягушками и пиявками. Этакое дуремарово царство. С удочкой на бережку - это не сюда, это на реку; все знали, даже Павлуша, уж на что он был далек от рыболовецких материй.

Поэтому он удивился. Так удивился, что перестал петь и для верности втянул в рот губы. Удивителен был даже не сам факт появления рыбы, а еще и то, что она собой представляла. Как уже было сказано, Павлуша плохо разбирался в представителях водного мира, не проявлял к ним особенного интереса и не смог бы при случае отличить осетра от плотвички. Но какое-то представление о рыбах Павлуша все-таки имел. Эта рыба была необычна.

Во-первых, она вела себя слишком смело. Где это видано, чтобы рыбы подплывали так близко к берегу, да еще и стояли как вкопанные, словно пытаясь как следует разглядеть сидящего на мостках человека?

Во-вторых, она была огромна. В мутной воде ее очертания были видны неотчетливо, но призрачный силуэт, скользнувший вдоль берега, показался размером с человеческий. Поверхность воды пошла волнами, и Павлуша обхватил колени крепче. Сидеть стало неуютно. Он тяжело поднялся и нерешительно затоптался на мостках, внимательно всматриваясь в воду. Справа опять мелькнула длинная тень, и Павлуша обеспокоился. Он ушел с пруда до срока, ломая расписание и позабыв на мостках газету.

Следующим вечером все повторилось. Стоило Павлуше устроиться и замычать - совсем тихонечко, почти что про себя - тревожащая тень появилась снова. Застыла метрах в полутора от берега, словно силясь получше расслышать мелодию. Павлуша замолчал и нахмурился. Уходить отчаянно не хотелось. Это, в конце концов, было его место. Его время.

Павлуша покосился в сторону рыбы. Та не двигалась. Ждала.

- Нет, - сказал он ей и покачал головой: иди, мол, нечего тебе тут. Рыба не шевельнулась. Он нахмурился сильнее и решил не обращать на нее внимания. Солнце медленно скатывалось к горизонту, у лица суматошно мельтешила летучая мелочь, ритмично скрипели кузнечики. Павлуша сонно поморгал, глубоко втянул влажный воздух и не выдержал, затянул новую песню - не разжимая губ, чуть заметно кивая в такт. Рыба придвинулась ближе, темная и загадочная, как незнакомый предмет в неосвещенной комнате.

Два блестящих золотистых глаза смотрели пристально, будто фотографировали. Странно, снова удивился Павлуша, до чего не рыбья морда - не вытянутая, а плоская, и глаза спереди, а не по бокам - это не морда, это лицо - странно, странно - а, может, и нет: на свете столько всего разного, вон какой огромный комар сел на руку, и тоже совсем не боится, и даже, кажется, не хочет кусать, просто сидит. Слушает.

Слушает.

Павлуша зажмурился.

Тик-так, сказали внутренние часы. В кожу вонзилось комариное жало. Он торопливо поднялся. Золотистый блеск растворился в мутной взвеси.

- Эй, Пашка, - окликнул Сергеич Павлушу, когда тот выводил велосипед на пыльную дорогу. - Драная рубашка! - и засмеялся, чрезвычайно довольный собой, глядя, как Павлуша встревоженно оглядывает себя со всех сторон.

 

Назавтра рыба снова приплыла - быстро, точно поджидала. Павлуша уже не хмурился. Рыба начала ему нравиться. Она была спокойная и молчаливая, не делала резких движений, и внимание ее было неназойливым и даже в чем-то приятным. Павлуша спел песню специально для нее, и ему показалось, рыба это поняла. Толстогубый рот открылся и закрылся. "На здоровье", - вежливо сказал Павлуша перед тем, как отправиться домой.

К концу недели рыба перестала быть чужой. К новому в своей жизни Павлуша привыкал не быстро, но в этом случае получалось исключение. Отчего-то к рыбе он проникался доверием без особенного труда. В ее тихости и таинственности мерещилось нечто близкое, почти что родственное. Я к тебе не просто так, светилось в круглых глазах, не случайно. Долго искала; еле нашла - вот ведь, как тебя далеко закинуло. Ну?

Но что "ну", Павлуша не понимал. Чего-то не хватало, чтобы понять.

- Я похож на рыбу? - спросил он на следующий день, громко дыша в телефонную трубку.

- Похож, - ответила трубка и засмеялась. - На маленького веселого карасика... Ты прости, сыночка, я в выходные не смогу приехать. Ты там не скучаешь без меня?

- Нет, - подумав, ответил Павлуша.

- Как это ты по маме не скучаешь? - шутливо упрекнула трубка. - Что тебе привезти? Книжку? Про рыб?

- Да, - сосредоточенно ответил он, обрадовавшись предложению. В ухе прозвучал предупредительный писк. - Три минуты, - объявил Павлуша.

- До завтра, карасик, - сказала мама. - Слушайся бабушку.

- Я слушаюсь, - (Правда же, слушался). - Три минуты. Мы прерываем трансляцию.

(Это он так прощался. Фразы "из телевизора" были Павлуше симпатичны и удобны, и он с удовольствием использовал их в формальном общении).

 

- Я похож на рыбу, - сказал он молча. По воде прошла рябь.

- Да, - ответил золотой взгляд. - Я тоже.

 

Сзади раздался шорох раздвигаемых веток, хриплый кашель. Павлуша насторожился, напряг спину.

- Что, Пашка, сидишь? - голос Сергеича, веселый и громкий, ломал тонкое очарование вечера, как кованый сапог - тонкий лед. - Чего тут у тебя? Курортная зона?

- Нет, - качнул головой Павлуша, нетерпеливо ожидая, когда Сергеич уйдет. Тут же не его место. Не его время.

Тот, однако, не торопился. Стоял, переминался с ноги на ногу, хмыкал. Павлуша занервничал.

- Нет, - повторил он звеняще. - Мы вернемся в студию после рекламы.

- То-то и оно, что после рекламы, - алкогольный дух, идущий из-за спины, усилился. - Всё рекламировают. Продают, покупают!.. Я, говорит, менеджер, - последнее слово Сергеич произнес, как проблеял: "ме-е-енеджер". - Я, мол, то, я сё. Живу нормально...

Павлуша хмуро смотрел в воду. Вода была непроницаема и неподвижна.

- Я, что ли, ненормально? - крикнул Сергеич, склоняясь над Павлушиным плечом. - Москвич засратый. Ме-е-енеджер.

Павлуша вытер ухо рукавом. Отодвинулся. Потом неловко поднялся и стал протискиваться на берег, старательно избегая взглядом Сергеича.

- Эх, - завопил тот во все горло, моментально забывая о Павлуше, как только тот исчез из поля зрения, - лю-у-уди. Что ж вы такие сволочи-и?

- Закройся, чувырло! - откликнулся густой молодой бас с дальнего берега.

Павлуша поспешно взгромоздился на велосипед. Тот завилял под седалищем так, словно хотел сбросить наездника. Павлуша до крови прищемил палец ручным тормозом, но не заплакал.

Этой ночью ему приснился сон, который был не сном.

 

- Я вспомнил, - сказал он, не разжимая губ. - Я не карасик.

- Ты не карасик, - согласилась рыба. - Прошло слишком много времени, и ты слишком многое забыл. Тебя было очень сложно найти.

- Жалко.

- Ничего не поделаешь. Ты меня больше не боишься?

- Не знаю. Я тебя не знаю.

- Знаешь. Вспомни еще чуть-чуть.

 

Так он и сделал.

 

- Ты стал петь еще лучше. Одиночество - лучшая оправа для таланта. Здесь трудно.

- По-разному.

- Ты готов вернуться?

- Да. Не знаю. Да.

 

Он снял сандалии, аккуратно поставил их на землю. Поддернул мешковатые шорты. Глубоко вздохнул и шагнул вперед. Вода оказалась неожиданно холодной, ноги увязали в склизком слое ила, со дна поднялась муть. Мелькнула боязливая мысль о черных ненасытных пиявках, но тут же исчезла из головы.

- Еще чуть-чуть.

Двинулся дальше, поневоле выходя из-за густой завесы зелени, отгораживавшей мостки от остального мира. Берег и дорога были пусты - как на заказ. Вода поднялась уже выше пояса.

- Ты готов?

Приблизил лицо к желтовато-зеленой глади. Пруд пах гнилью и прелостью, но это не было неприятно. Темный силуэт был совсем близко, достаточно протянуть руку, чтобы коснуться... Зажмурился и опустил лицо в воду.

- Посмотри на меня. Не бойся.

Он не боялся. Секунду помедлив, открыл глаза. Рыба была совсем рядом, лицом к лицу. Круглый череп, так похожий на его собственный, был покрыт редким пухом. Золотые радужки горели, как сигнальные огни.

- Дыши.

Внутренний таймер замер. Время остановилось.

- Поплыли.

Он не умел плавать. И дышать под водой.

- Не бойся. Вспомни еще чуть-чуть.

Он попытался, но внутренний счетчик неожиданно включился снова, затикал со страшной скоростью.

 

Павлуша выдернул голову из воды, задышал часто и сбивчиво. С берега раздался неприятный визгливый возглас.

- Это чего? - пронзительно, разрывая вечернюю тишину на клочья, крикнула Зинаида. - Ты чего удумал? А ну марш оттудова! Ах ты, бо-оже ж мой...

Павлуша заморгал, попятился, оступился на скользком дне и чуть не упал.

- Ну-ка быстро обратно! - продолжала кричать Зинаида, торопливо сбегая по склону, придерживая рукой сползающую косынку. Внутренний счетчик надсаживался, требовал немедленно уезжать с пруда.

Павлуша растерялся. Зинаида на всех парах неслась к мосткам вдоль пологого берега.

- Ныряй, - скомандовал сигнальный огонь.

Но Павлуша уже выбирался на сушу, вжимая голову в плечи и морщась.

Сандалии упрямились, не желали надеваться на мокрые ноги. Зинаида налетела, как смерч, тяжело отдуваясь и вея жаром.

- Куда ж ты, паразит, полез? - свирепо воскликнула она, задыхаясь после вынужденной пробежки. - Вот я выговорю бабке твоей, чтоб тебя никуда одного не вздумала пускать. Утопнуть решил - топни на своем участке. Кунайся, вон, в компост, и топни!

Павлуша выдрал велосипед из кустов и с грохотом поволок его за собой, стремясь как можно скорее скрыться от разгневанной Зинаиды. Мокрые шорты липли к ногам, затрудняли движение, к горлу подступил ледяной комок испуга.

- Сиди-ит тут, - негодовала позади Зинаида. - Медом, что ли, намазано? Я вот тебе посижу!

- Говорил же, не надо дурачка пускать, - проскрипел как из-под земли выросший Сергеич. - Здоровый, как же. Был бы здоровый, в одежке, небось, не полез бы. А? А?

 

Бабуля ругалась за мокрые шорты.

- В канаву, что ли, свалился?

Павлуша не ответил.

- Вот и стирай теперь сам, - сердито сказала бабуля.

Он молчал.

- Снимай штаны-то, - приказала она. - И ужинать иди. Горе ты, горюшко.

 

Этой ночью он вспомнил недостающее. Конечно, он умел дышать под водой.

И плавать.

 

На следующий день он не подошел к грядкам и не стал смотреть телевизор. И не поехал на телефонную станцию.

Когда день начал истончаться, Павлуша вывел велосипед за калитку.

Пришло время возвращаться. Павлуша чуть слышно загудел. Это, пожалуй, была одна из лучших сочиненных им песен.

 

Над прудом звенели возбужденные голоса - как будто день откатился назад, в свою середину, в разгар дачно-пляжного веселья. Павлуша затормозил и недоуменно оглядел пустой берег. Мостки с дороги были не видны, но вода около зеленых зарослей так и бурлила. В горле опять застрял холодный липкий ком. Комически вихляя рулем, Павлуша поехал навстречу взбудораженным возгласам.

- Здоровый, черт, - эхом отдавался сиплый дискант Сергеича. - Дай ему по хлебалу, по хлебалу дай, Сеня. Да куда-а ты лезешь, ерш твою двадцать!

- Заглохни, - рявкнул другой голос, незнакомый. - Удилище подыми! Леску, леску оборвешь!

Павлуша слез с велосипеда и пошел вперед, как сквозь туман.

- Зюзьгой его, зюзьгой! - вонзился в уши непонятный выклик Зинаиды.

Снова послышался плеск.

- Оп-па, - крякнул незнакомый.

- Ах ты, бо-оже ж мой!..

Павлуша нагнулся и проскользнул под низко нависшую ветку. Остановился. Перед глазами поплыло. Сквозь карусельную тошноту он увидел на траве светло-серое бесформенное тело. Круглая голова, совсем не похожая на рыбью, находилась в нескольких сантиметрах от Павлушиных потрепанных сандалий. Он в ужасе попятился, судорожно сглатывая слюну, пытаясь протолкнуть не дающий вдохнуть комок.

- Сом, - торжествующе сказал Сергеич. - Сотня кило, а? А?

- Семьдесят, максимом - с достоинством ответил незнакомый здоровенный дядька, приглаживая мокрые волосы. - Не сом. Хрен знает, кто это - мутант какой-то. Откуда взялся только...

Павлуша побежал прочь, тяжело навалившись на велосипедный руль.

 

- Чего с тобой? - подозрительно спросила бабуля. - Чего трясесси весь?

- Нет, - сказал Павлуша. - Там. "Зюзьгой его". Это что?

- А тебе зачем? - бабулины подозрения укрепились. - Сачок такой, - снизошла она до объяснений. - Для рыбы. На комбинате у нас им орудувуют, - и повторила настойчиво: - А тебе зачем?

Павлуша помотал головой: низачем, низачем. Ушел за дом, к сараю, затаился там надолго. Потом ужинал, смотрел телевизор.

А ночью начал кричать.

Он кричал протяжно и страшно, вздувшись венами и ослепнув от отчаяния. Пальцы скрючились, тело выгнулось жесткой дугой. Распухшее посиневшее лицо потеряло очертания, стало неузнаваемым.

Бабуля, растрепанная и старая, в белой ночной рубахе до полу, растерялась совершенно.

- Попей водички, попей, - и тянула стакан к разверстому черным провалом рту.

В другой руке у нее была зажата таблетка - бесполезная и бессмысленная, как попытка закрыться зонтиком от урагана. Надо было бежать к соседям, просить вызвать скорую, но бабуля панически боялась оставить Павлушу одного в таком состоянии. Она мельтешила у кровати, причитала и уговаривала. Схватила из красного угла образ, зашептала горячо: "Ослаби, остави, прости...", опять уговаривала "хлебнуть водички", проложила стенку подушками, чтобы не расшибся. Села в ногах. Заплакала горестно и тихо, всхлипывая и утирая глаза рукавом.

Припадок длился долго. Под конец Павлуша уже не мог кричать голосом, голос кончился; но крик продолжался, не различимый для человеческого уха, но оттого не менее пронзительный. Бабуля провалилась в темный, обморочный сон, спрятав лицо в сети морщин и тонко, стонуще всхрапывая.

Под утро затих и Павлуша. Когда он выплыл из небытия, на него навалилась огромная, неподъемная слабость. В окно вползал синий рассветный дым, в воздухе висел острый, обжигающий ноздри запах.

"Рыбный", - подумал Павлуша и неимоверным усилием посадил себя на постели. Голова закружилась.

- Ничего, - сказал он шепотом, спуская ноги с кровати.

Дощатый пол приятно холодил босые ступни. Слегка покачиваясь, Павлуша открыл дверь и вышел на крыльцо - как был, в трусах и майке.

Мир вокруг был отчетливым и прозрачным. Свежим и торжественным, как накрахмаленная свадебная скатерть.

Благорастворение на воздусях и во человецех благоволение.

Павлуша взялся за велосипед.

- Ничего, - сказал он и погладил велосипед по скользкому от росы седлу.

 

До пруда он доехал быстро. Усталость отступила на задний план, перестала ощущаться, будто затекшая нога.

Пруд был неподвижен и загадочен. Ближайшие дома выжидательно смотрели темными окнами на молчавшего человека, точно зрители в амфитеатре.

Павлуша облизнул запекшиеся губы и запел. Сорванный голос звучал еле слышно, но это было неважно. Песня расцветила поверхность воды в праздничные оттенки, выправила каждую примятую травинку и готовый слететь на землю листок.

Павлуша входил в пруд, как в лес - раздвигая руками воду, как ветви, и тщательно выбирая дорогу. Пруд впустил его в себя без единого всплеска и закрылся снова, вспыхнув на прощание золотыми искрами, словно тысячей рыбьих глаз.

 

Зинаида Рафаиловна проснулась резко и внезапно, как будто ее толкнули в плечо. По спине ее поползли мурашки и она поежилась, не понимая, откуда в комнате взялся такой сильный сквозняк. На душе у нее стало так странно, что захотелось забиться в самый дальний угол и переждать, пока облако беспокойства не пройдет стороной.

Ничего, подумал Павлуша, все дальше и дальше погружаясь в глубину, которая ни в коем случае не была бездонной. Он вспомнил все, что можно было вспомнить, и понял все, что можно было понять. Движения его рук были точны и уверенны, а грудь вздымалась мерно и неторопливо.

Пришло время возвращаться, только и всего.

Он был уверен, что не собьется с пути. Даже без провожатого.