Присягну тебе я трижды...
Красив Марко Варга, так красив,
что смотришь - обжигаешься. Ростом высок, волосом рус, в густой бороде
усмешка
прячется, как нож в рукаве, глаза темны, как грозовое небо, а широкие брови
изогнуты лихой дугой - на девичью погибель. Но не одним только девкам
пристало
опасаться Марко - более лютого злодея, чем Варга-Ворог не сыщется во всем
княжестве, от Вядоги до Изверти. За голову беззаконника князь объявил награду
великую, да все без толку - кони у разбойных людей быстры, как стрелы,
укромных
мест в Тобошских лесах хватает, а слухами земля полнится: у Марко везде глаза и
уши. Желанен с золотом кошель, да жизнь своя желанней: против Варги идти - с
белым
светом прощаться; душегуб извернется и сухим из воды выйдет, как уже сотню
раз
выходил, а посчитаться с доносчиком потом не забудет. Два князя над землей
изворжской: тот, что в высоких палатах, и тот, что ветром в поле.
Я повстречала Марко в медвежий
месяц, в ту неделю, как ударили первые холода. Я тогда была с цыганами,
прибилась к ним, когда от бабки сбежала. Мать у меня давно померла, я ее и не
помнила толком, а отца и вовсе знать не знала. "Голь солдатская, - шипела про
него бабка. - Чтоб его кости покоя не знали". И на меня: "Оторва несуразная. Ты
мне поклоны должна денно и нощно бить, что я тебя выкормила-вырастила, кошку
безродную". Поклоны ей, жабе старой. Гоняла, как батрачку, одни побои да
попреки от нее доставались, а как тринадцатый мне минул, тут же под проезжего
торговца подложила. Уж я царапалась, вырывалась, как кошке и положено, да он
только раззадорился сильнее. "А ты думала? - прохрипела бабка. - До смерти на
моем горбу будешь сидеть? Стара я уже, девка, двоих-то кормить". На
следующий
день я и сбежала - с тем самым торговцем, что меня снасильничал. Пришла на
постоялый двор и попросила взять с собой до города. Он хмыкнул и кивнул
согласно. Три дня мы ехали, и плату он с меня брал исправно. А на четвертый мы
с табором цыганским поравнялись. Я ушла с ними - старик с рваным ухом
поначалу
глазами вращал и кнутом в мою сторону щелкал, прогонял, но я только глаза
щурила и зубы скалила, так что цыгане скоро смеяться стали и на повозку
забраться дозволили. Старик хорошим оказался, он мне позже нож подарил и
показал,
как его держать, да куда бить надо. "Бэнглыны", он меня звал - "бесовка"
по-ихнему.
Четыре месяца я с ними кочевала.
Промышляла воровством, училась читать по ладоням да по лицам. Люди разные
вокруг, их распознавать да различать надобно - в мире ведь, как в лесу, сгинуть
можно, ежели дорогу не умеешь находить.
Когда Марко со своими верными соратниками
заявился в табор, от страха даже крикливые младенцы притихли. Четырнадцать
их
было, лиходеев прославленных, а цыган поболе шести десятков, но даже самые
отъявленные поножовщики не вскочили на ноги и не схватились за пояса.
- Нет мне до вас дела, племя
неприкаянное, - усмехнулся Марко. - Коней возьму дюжину, и угощения потребую.
Ночь проведем здесь, утром уедем своей дорогой.
Склонил голову баро, уступил
место у костра и приказал освободить два шатра - для атамана со товарищи.
Цыгане
попятились в тень, подальше от Варги и его острого взгляда. Попятились, да
недостаточно быстро. Успел Ворог углядеть красавицу Унгиру - а может, она
сама
постаралась на глаза ему попасться. Словно свет для мошек был Марко для
девок;
вот и я, за повозкой притаясь, обмерла, будто завороженная - а сама смотрю на
него, смотрю, моргнуть не смею. Много россказней я о Вороге слышала - кто же
о
нем не слышал? - где сказки, а где правда, разбирать не бралась, но сердце
всегда билось отчаянно, словно из груди рвалось. Одни говорили о грабежах и
жестокости, о зверствах невиданных, о кровожадности неистовой, другие - об
удали да об отваге, о справедливости да щедрости, об озорстве бесшабашном да
о
налетах дерзких. И от каждой истории жарко веяло чем-то неведомым и для всех
запретным - для всех, кроме Марко и его дружины. Волей веяло, страстью
яростной...
Легли спать разбойники, у костра
остался один рыжий Мартон, правая рука атамана, человек тоже известный.
Тишина
опустилась на табор, холодна ночь, а я все стою, съежившись в клубок, не
отрываю глаз от шатра баро, где закрылся с Унгирой Марко.
Тень скользнула за спиной у
Мартона - неслышно и невидимо, и я вздрогнула, ожила. Вэшитко, полюбовник
Унгиры, крадется к шатру. Хотела я крикнуть, предупредить Мартона, да
передумала.
Скользнула следом, сжимая нож в ладони. Тень откинула полог и змеей вползла
внутрь, а я за ней - птицей взвилась, и лезвием, как клювом стальным,
нацелилась. Вскочил Марко, взметнулась Унгира, рыча, как волк, прибежал на шум
Мартон.
- Вон оно как, - протянул Варга, и
зубами скрипнул. Ничего он больше не сказал, только кивнул два раза: один раз
мне, подзывая поближе, второй раз взбудораженным товарищам, что от рыка
Мартонова, как по тревоге, поднялись. Вэшитко тут же потащили наружу, чтобы
кровью шатер не марать. "Уйди", - коротко бросил Марко Унгире и ухмыльнулся,
окинув меня взглядом с ног до головы.
- Мои орлы зоркие угрозу
проглядели, а воробей-оборвыш мне службу ценную сослужил. Я в долгу быть не
люблю. Чего хочешь за услугу, грязноногая?
Чего хочу? Того, что давно
хотела, да только сейчас поняла.
- Возьми меня к себе, Ворог.
Ничего мне больше не надо.
Захохотал Марко, зубы заблестели
в костровых отсветах. Заухал-занасмешничал Мартон за моей спиной.
- На что ты мне сдалась, лядащая?
Кашу варить? - смеется атаман.
- В постель-то тебя не положишь,
- вторит рыжий. - Все бока костями обколешь.
И по заду мне - хлоп! - со всего
размаху. Я развернулась, словно ужалил он меня, и ужалила в ответ - как старик
учил, с разворота, снизу вверх, быстро, как выдох. Еле успел отскочить Мартон,
за бок схватился, прижал к нему овчину, что под рукой оказалась.
Еще громче рассмеялся Марко.
- Злая девка, мне по нраву. Вот
чем, чертовка лохматая, я от тебя отдарюсь: приданого тебе дам и жениха
хорошего сыщу. Будешь меня вспоминать, и сынов мне на подмогу рожать!
Я замотала головой.
- Ничего другого не хочу. Возьми
с собой.
- Да что я делать с тобой буду? За
пазухой носить? Ножи в драке пьяной хороши, а в грабежах-налетах от них толку
мало. От седла у тебя кровавые мозоли вмиг набьются, а от ночевок в поле нутро
простынет... Да и зачем мне баба в подручных, сама посуди.
- Нож держать научилась, и саблю
научусь, - упрямо прикусила я губу. - Со мной делать ничего не надо, сама все
сделаю. Ты князь, тебе слуга нужен. Вот я прислужницей твоей и буду. Коня
обхаживать, оружие чистить, одежду чинить.
- *** точить, - угрюмо добавил
затаивший обиду Мартон. Но я и ухом не повела. Смотрю на Ворога - что решит.
Усмехнулся он опять.
- Обещал, что в долгу не останусь,
значит, так тому и быть. Поедешь завтра со мной. Отвезу тебя в местечко одно,
отдам вроде как на воспитанье. Через полгода вернусь - если не передумаешь,
исполню твое пожелание.
Чувствую: правду говорит. Не
обманет. Прошмыгнула мимо рыжего - вон из шатра, морозом щеки охладить.
Спасибо
табору за приют и за науку, прощаться не стану: хоть и по своей вине, да не без
моего участия Вэшитко сгинул, ну как решат цыгане поквитаться за это. До
рассвета схоронюсь в кибитке пустой, спать не стану, чтобы утром не пропустить
отъезда Варгиного.
Выехали ранехонько, еще звезды с
неба стаять не успели. Уж и зубоскалили надо мной головорезы - всю дорогу
покоя
не давали. Околдовала, говорили, атамана краса неземная, рожа чумазая;
выползла
навка, русалка болотная, да навела чары, теперь вот не избавиться от нее, если
не дать того, зачем она ночью из лесу заявилась. "Маловато нас, ребята, -
говорит один. - Не справиться". "Ничего, - отвечает другой, - я ее и один
приласкаю так, что вмиг забудет, как с молодцами изворжскими шутки шутить".
Гогочут,
знаки кажут непристойные. Я зубы сжала, терплю, хотя от срама красная стала,
как рак вареный. Ворог усмехается в бороду, на меня не глядит, знай себе вперед
скачет.
К полудню подъехали к деревне.
Странная то была деревня: дома пожженные, поля заброшенные, никого живого
вокруг
- одно воронье. Похоже, Марко уже здесь побывал когда-то - не в гости
захаживал, а хозяев спроваживал. "Зачем он меня привез сюда?" - только я это
подумала, остановились мы у одного дома, из тех, что пожар не тронул.
- Выходи, - крикнул Марко. - Нешто
не слышишь, что дружки закадычные нагрянули? Глаз у тебя нехватка, так теперь
и
уши отвалились?
Из двери шагнул человек. Ох, и
страшон. Ростом мал, крив, одна рука ниже другой висит, лицо темное, брови
срослись в одну, вместо правого глаза яма, глядеть тошно. Неужто это к нему
меня на выучку отдадут?
- Давненько не видались,
Марко-волчий сын, - говорит темнолицый, будто вовсе не боится компании, что к
нему пожаловала. - Все никак не забудешь сюда дорожку?
- Соскучился по мне, бесовская
морда? - осклабился Варга. - А я вот, чтоб кручину твою разогнать, девчонку на
постой привел. Бери ее покамест в дочки и обучи, как сына. По весне вернусь,
заберу обратно, а тебе, черная душа, спасибо скажу. Или не дорого тебе мое
спасибо?
Одноглазый погрыз губу, сплюнул.
- Будет сопли пускать,
расправлюсь по-свойски. Рука у меня тяжелая, зашибить могу.
- Зашибай, ежели придется. С ней
уговор особый.
Тут Марко первый раз за день мне
в лицо посмотрел. Словно в сердце заглянул. Улыбнулся - как высохшую землю
дождем напитал.
- По весне буду, Навка. Жди.
И тронул коня. Уехали. А я
осталась.
Одноглазый цыкнул зубом,
нахмурился.
- Не жалую я бабьего полу, -
помолчал. И я молчу. Думаю: мне от тебя, образина, любви не требуется, мне за
тебя не замуж идти.
- Болтай, знай, поменьше, - опять
подает голос хозяин. - И мне не перечь. Дурная это затея, девку воинскому делу
обучать, но, так и быть, побуду дурнем, раз Варге запонадобилось.
И потянулись дни, тягучие и
нерадостные. Тоскливо мне было, особенно поначалу. Вокруг ни души, словом
перемолвиться не с кем. Одноглазый со мной, как с холопкой: рявкнет сквозь
зубы, да затрещину отвесит, ежели не по его выйдет. Рука у него и правда
тяжелая, нрав поганый. Оттого, должно быть, и забрался в глушь безлюдную, что
с
людьми жить не смог. Я порой гадала, что у них с Марко за
знакомство странное: где они повстречались, да чем друг с другом повязаны, но
не спрашивала, помалкивала, как было условлено, чтобы не получить новую
оплеуху. Еда незатейливая: бобы, репа, хлеб да луковая похлебка. Скота
одноглазый не держал, лесов в округе не было; иногда от голода так брюхо
сведет, что хоть волком вой. Но я и тут терпела, и дни считала, и Марко ждала.
А тем временем училась саблю в руках держать, да ножи метать. Папаша мой
названный
плевался и говорил:
- Запомни, девка, кинжал твое
оружие, да самострел заряженный. Силы в тебе нет, коварством брать придется.
Тебе
врага сразу убивать уметь надобно - в темноте да со спины, иначе пропадешь,
как
снег по весне.
Снег по весне. Как он начал
таять, так у меня сил разом прибавилось. Истекал срок, что Марко мне назначил,
и все чаще я во сне стала улыбку белозубую видеть, что на прощанье он мне
подарил. Не забудешь ли обещания, Варга-ворог?
Не забыл. Приехал. Когда день
сравнялся с ночью, а мне минуло четырнадцать годов, тогда увидела я
Марко-разбойника во второй раз. Как услышала топот копыт, бросила на землю
сеть, что одноглазый велел распутывать, и побежала навстречу.
- Вижу, - увидев меня, крикнул
Ворог, - вижу, что не передумала.
Без товарищей приехал, с конем в
поводу. Одноглазый на крыльцо выполз:
- Забирай свою зверушку, -
говорит. - Надоело мне с ней возиться.
- Заберу, - слова Марко мне слаще
песни. - Мне, князю, без прислужницы негоже! Станешь мне служить, Навка?
- Стану, - выдохнула я. - Верой и
правдой.
- Ну, полезай на коня.
Верхом я худо-бедно скакать умею,
у цыган научилась. Села на коня, дернула поводья, на одноглазого даже не
оглянулась.
Ветер волосы рвет, солнце глаза
слепит. Счастье полнит сердце - счастье, какого прежде не знала.
Замелькали дни, как спицы в
колесе. Понеслась полным ходом моя жизнь разбойная. Издевок и ругани от
Варгиной братии я получила немало, да что мне издевки. Вокруг
своего князя грозного я кружила, как птица над гнездом; но глаз ему без нужды не
мозолила. Зато своих с него не сводила: коня ли расседлать, воды ли подать -
меня кликать не надо, я тут как тут.
- Победил Ворог навку, - смеялись
ребята. - Не она его, а он ее приворожил.
Навка, да Навка; я и сама себя
так звать привыкла - позабыла имя, каким меня мать нарекла. Рыжий Мартон
обиду
бросил, при виде меня усы топорщил и рожи смешные строил. Он-то меня в
первый
раз и в набег с собой отрядил. "Не хотела кашу варить, - сказал, - посмотрим,
на что ты еще сгодишься". Сгодилась, не сробела. Волосы под шапку, чтоб не
мешались, да самострел в руки. Жестокое это дело, убивать да грабить, так и я
жестокая. Нет у меня к людям жалости, и от них мне жалости не надобно. Нету в
мире ни любви, ни доброты, а раз хорошего нет, так нет и худого; все
ненастоящее
- и кровь ненастоящая, и боль ненастоящая, и крик. Один только Марко настоящий
- он, да воля дикая.
Покои у моего князя просторные -
вся земля под ногами, потолки высокие - все небо над головой, постель широкая
-
скучно одному в ней спать. В ночь горячую пробралась я к Марко, он гнать не
стал. Целовала я насмешливый рот, запускала пальцы в густые волосы,
становилась
воском в крепких руках. Марко мой, Марко, огневая душа, громовая песня, обрати
меня в пепел, разметай меня по ветру! Все приму от тебя радостно, всему
покорна
буду!..
Год прошел, другой проходит. Вот
и про меня стали сказки складывать - про молодую ведьму, бесовское семя, суку
злющую. Кто в жены Марко меня записывал, кто в дочери, кто говорил, что я не
девка вовсе, а черт, девкой прикинувшийся. Красоты во мне сроду особой не
было,
а когда шрам на всю щеку мне тобошский гарнизонный солдат нарисовал, так и
вовсе страшна стала. Горевала недолго. Мне к венцу не идти, а Марко моего лица
темной
ночью не видно.
Князь изворжский все сильнее гневался
на Ворога. Все чаще задумывались люди: кто хозяин над землями: обоим-то
подать
платить накладно. Утроил князь награду и вдобавок обещал прощение всех
беззаконных
дел тому, кто Варгу сдаст.
И нашелся доброхот. Мы в ту пору
были в деревне близ Течмароша: к трактирщику Цибору Плеху добро скинуть
завернули - заодно отдохнуть да на мягком отоспаться; не век же, как зверям, по
лесам рыскать, надо иногда и по-человечески пожить... Когда молодой Гак-Заячья
Губа вдруг запропал, я сразу затревожилась. "Уходить надо, - говорю я Марко на
второй день. - Неспокойно мне". "Ешь да пей, - отвечает тот. - Заячья Губа,
знамо, у мельничихи какой-нибудь сдобной пропадает, на мешках с мукой вместе
с
ней кувыркается. Не пряди ушами, сторожевая кошка - здесь свои люди, ежели
что
не так - дадут знать".
Дали, да поздно. Когда Плехов
сынок, белый, как молоко, примчался с вестью, бежать уже некуда было.
Окружили
трактир со всех сторон княжеские лучники, словно из-под земли выросли. "Биться
будем, - загремел Марко весело, словно забаве радовался. - Сколько б ни было
псов, псам на корм и пойдут! Опрокидывай последнюю чарку, ребята, да доставай
сабли - пускай сунутся на погибель кровавую". Но кому охота на Ворога в
рукопашную - облили стены маслом да запалили с четырех концов трактир:
выходи,
лихоимская дружина, получай стрел без счета. Гудит огонь, в голос голосит жена
трактирщикова, распоследними словами кроет Гака-предателя рыжий Мартон. А у
меня в груди словно пусто вдруг стало - ни ярости не чувствую, ни горечи -
словно сном меня окутало. Смотрю на Марко и наглядеться не могу. Стоит он
перед
опрокинутым столом, низко голову наклоня, волосы от жара шевелятся, брови
сдвинуты, в грозовых глазах молния сверкает. Натолкнулся на мой взгляд и
прорычал:
- Прорываться пойдем, Навка. До
коней доберемся - целы будем, не выйдет - потрепем напоследок княжеских
собак;
коли мне на тот свет отправляться, я туда в одиночку не пойду. А ты за мной не
увязывайся. Сдери с Плеховихи платок, щеку замотай, чтоб не признали. Скажешь,
что дочка. Цибор не выдаст. Бегите в сторону, причитайте громче, может, живы
останетесь.
Заревел, как медведь, и в дверь
горящую ринулся. За ним Мартон рыжий, и остальные. И хотя никогда раньше я
господину
своему не прекословила, этот его приказ не стала выполнять. Окатила голову
водой из бочки, чтобы волосы не занялись, и рванулась вслед. Последняя
выбежала, сквозь огонь дороги не разбирая. От дыма в горле першит, глаза
слезятся, но и сквозь слезы едкие увидела я Варгин расшитый кептарь. Лежит
кептарь на земле, от пожарища горячей, лежит лицом вниз Марко Варга, темный
князь изворжский. Неподвижно лежит, не шелохнется.
- Ведьма, ведьма Ворогова, -
закричал тут кто-то. - Стрела ее, братцы, не берет, она пламени боится.
Не схватилась я за кинжал, не
сошла с места. Заломили мне руки, примотали к коновязи. Когда масло в лицо
плеснуло, когда огненные языки жадные лизнули кожу, когда больно мне стало
так,
как никогда не бывало прежде, тогда снова мелькнул перед ослепшими глазами
узорчатый
кептарь. Русый волос, густая борода, шея, что по ночам так сладко руками
обвивала - подожди меня, князь, дай через смерть перебраться! Негоже тебе
без
прислужницы на том берегу - так же, как и на этом было...