Пал Григорьич Ставрогин был по природе беспокоен. В его груди словно жил маленький суетливый зверек, который томился в заключении и без устали искал выход. Копошился, рыл лапками, пускал в ход остренькие зубы. Пал Григорьич и сам походил на зверька: недоброжелатели считали, на хорька; жена-покойница прозывала мышом - не в обиду, а ласково.

Недоброжелатели - сильно сказано, так, нелюбители. Недоброжелать Григорьичу (Горичу, как звали его все) было особенно не с чего, какие у него достижения? Работал техником на электрозаводе, вышел на пенсию, стал вахтерствовать в собственном свежеодомофоненном подъезде, вот и вся карьера. Писательствовал помаленьку, хех. Не с чего тут серьезно распаляться, не с чего. Просто несимпатичным человеком был Горич, такая штука. Безрадостным, суматошным. Раздражающим. Аннойным, как снисходительно роняла пятнадцатилетняя внучка.

Писательство это еще. Он ведь, хорек, не просто пишет, он же прочитать вслух норовит. О судьбах мира у него да на злобу дня. Тут от этой злобы и так не знаешь, куда деваться, жизнь такая, что ни сесть, ни встать. Охота тебе пустым делом заниматься, Горич, лучше бы лобзиком выпиливал.

- Каждому свое, - строго отвечал в таких случаях Ставрогин. - Кому по дереву работать, кому - на бумаге. Мысель будить (так он говорил: "мысель"). Чтобы вокруг менялось хоть чего-нибудь, мозгой надо шевелить хоть иногда.

Надо, надо. Отстань, Горич.

Произведения, выходившие из-под ставрогинского пера, принадлежали в основном жанру политической сатиры. Действующими лицами служили разновсякие животные, а идея была аллегорична и назидательна. Эдакие басни-крылова, только в прозе. Поэзию Горич не жаловал, считая ее легковесной и неудобочитаемой.

В попытке донести свои творения до народа, Ставрогин пару раз издавал их. Сам, конечно, сам. На свои кровные - благо это теперь даже не разорительно. Скромный тираж пытался реализовывать у метро, преимущественно "Университет", выискивая в толпе студенточек пофилологичней с виду. Некоторые брали, прельщенные возможностью получить автограф у настоящего (вот же книжка) писателя - но в целом расходы не окупались. К тому же гоняли милиционеры. К тому же -

к тому же зверек в груди Ставрогина грыз его все так же настойчиво. Разве ж это то, казалось, хотел внушить хозяину зверек. Это же совсем другое. И Ставрогин хмурился, тер шуршащий щетинистый подбородок. Честолюбие, неразлучный спутник всех людей искусства, разъедало душу и звало на подвиги.

Хотелось издаться по-крупному, большими тиражами и с фотографией на обложке. Хотелось известности и признания. Хотелось войти в историю. Издатели же раз за разом отвечали отказом - или, еще хуже, молчанием.

Что-то было не так. Что-то надо было менять.

Жилец квартиры номер сто десять рассказал, что есть такие люди, которые помогают публиковаться. Не бесплатно, конечно, зато никаких хлопот. Называются такие люди литературными агентами. Пятнадцатилетняя внучка посоветовала сходить на курсы писательского мастерства.

В одно июньское воскресенье Ставрогин приобрел газету "Из рук в руки" и стал внимательно изучать содержимое разделов "Работа и образование", "Услуги и деятельность" и "Другое". Литературных агентов на глаза не попадалось. Курсов, как назло, тоже. Настойчиво предлагался компьютер и английский язык. Два раза встретилась игра на баяне и один раз, словно в насмешку, - художественное выпиливание.

Горич хотел было уже плюнуть на поиски, когда его внимание привлекло лаконичное объявление: "Помогу раскрыть талант" - и телефон.

Ставрогин не был уверен, что его талант нуждается в дальнейшем раскрытии, однако, поскольку ничего более подходящего не нашлось, аккуратно обвел объявление ручкой.

 

В понедельник он позвонил по указанному номеру. Ответил скучный, словно вылинявший мужской голос.

- Да?

- Я по объявлению, - сухо заявил Горич.

- Да? - повторил голос все так же невыразительно.

Ставрогин не стал ходить вокруг да около:

- Чего берете?

- В смысле "какова стоимость"? - уточнил собеседник. - По результатам.

Это Горичу понравилось.

- Значит, когда напечатают, тогда и деньги?

- Я так понимаю, вы желаете подвизаться на ниве литературы? - затейливо спросил голос. - И хотите убедиться, есть ли у вас необходимый дар?

- Дар есть, - твердо сказал Ставрогин. - Квалификации не хватает.

- Очень хорошо, - покладисто ответила трубка. - Приходите, разберемся. Какое время вам удобно?

 

Во вторник Ставрогин отправился шлифовать талант. Курсы располагались неподалеку от станции метро "Речной вокзал" в пустующем (каникулы) здании средней школы. Зрелище обшарпанных парт и грифельной доски в разводах мела поселило в душе Горича робость. За учительским столом сидел молодой мужчина. Внешность у мужчины была совершенно кинематографическая. Он походил на артиста Ланового в роли комсомольца Корчагина.

- Проходите, присаживайтесь, - любезно поприветствовал Горича Корчагин.

Ставрогин неловко кивнул.

- Это я, что ли, первый?

- И последние станут первыми, - непонятно ответил красавец. - Занятия индивидуальные, мне казалось, я упомянул об этом.

"Так оно и лучше", - решил про себя Горич, а вслух сказал:

- Я тут книжку принес. Товар лицом, так сказать.

- С удовольствием ознакомлюсь, - без улыбки сказал наставник. - Да вы садитесь, садитесь.

- А величать вас как? - осведомился Горич.

- Мое имя Михаил, - рассеянно ответил Корчагин, погружаясь в чтение.

Он изучил брошюрку очень внимательно, все тридцать четыре страницы от корки до корки. К некоторому разочарованию Горича, реакция на читаемое была крайне сдержанной. Лицо Михаила оставалось серьезным, и даже ударная сказочка про хитрую лису в бриллиантовой кепке, необдуманно избранной на царство неразумными зверями, не заставила его хотя бы усмехнуться.

- Так, - сказал Михаил, дочитав Горичеву "визитную карточку". - Это все не то.

"Говорил же", - заворочался под сердцем зверек.

- Простите за неделикатный вопрос, вы уверены, что ваше призвание именно изящная словесность? Дело в том, что зачастую люди просто не видят...

- Уверен я, - сжав зубы, сказал Горич.

- В таком случае, разрешите вас поздравить, - привстав, Михаил протянул через стол широкую ладонь, которую Горич, не расцепляя зубов, пожал. - Очень немногим под силу без посторонней помощи раскрыть свое истинное предназначение. Давайте работать.

Ставрогин застегнул карман куртки, в котором лежала вторая брошюрка и кивнул.

- Слова, Павел Григорьевич, это инструмент творения. - Михаил расправил атлетические плечи и откинулся на спинку стула. - Способ сделать несуществующее существующим. Оживить материю. Как вы понимаете, это очень сложный и тонкий процесс, он требует немалого тщания и чуткости. Чтобы механизм одушевления начал действовать, нужно каждый раз собирать его заново. Чтобы создать желаемое, надо подобрать нужные слова - вот и вся хитрость. Поясню на примере. Представьте, что вам нужно завернуть гайку. Для этого вам понадобится гаечный ключ. Но не любой - а нужного размера. Нельзя отвернуть девятнадцатую гайку ключом на 13.

Ставрогин хохотнул.

- Точно так же и со словами. Неверно подобранное слово не повернет, так сказать, нужную гайку. Механизм останется несобранным, чуда творения не произойдет. Ясно, как день, не правда ли?

Горич неуверенно пожал плечами.

- Тогда небольшое упражнение, - Михаил побарабанил пальцами по столу. - Видите облако?

Ставрогин повернул лицо к окну.

- Назовите его.

- Как?

- Как хотите. Присвойте ему имя, характеристику, сравнение. Что угодно - но посредством одного-единственного слова.

Горич закряхтел, не понимая, чего от него хотят.

- Облако и есть облако, - сказал он хмуро.

Михаил покачал головой.

- Ну, белое, - предположил Ставрогин. - Мягкое.

Наставник опять побарабанил пальцами:

- Вы же сами чувствуете, это все мимо цели. Понятие не оживает. Настоящий мастер творения должен проникнуть в суть предмета или явления, заглянуть за внешний набор признаков.

Горич ничего не видел и не чувствовал, но ему хотелось стать мастером творения, поэтому он сделал новую попытку:

- Пухлое, - извлек он из себя, поднатужившись.

- Лучше, - одобрил Михаил. - Но недостаточно. Попробуйте еще.

- Как бегемот, - как за спасательный круг, уцепился Ставрогин за свои излюбленные "животные" сравнения.

Михаил покрутил рукой в воздухе. Горич крепко задумался. Взгляд его опустел, а воображение унесло его в далекое детство, когда деревья были большими, а облака - какими? Какими были облака?.. Вот он лежит в траве, земля холодит спину, ободранная коленка неаккуратно закрашена зеленкой, ждет Лешку Зюзина - Зюзю - который обещал дать покататься на своем велосипеде. Лешка опаздывает, солнце пригревает, по небу неторопливо двигаются они, белые, мягкие, пухлые, разомлевшие, парные...

- Парное, - медленно произнес Горич, словно пробуя слово на вкус.

- Очень неплохо, - расщедрился на похвалу Михаил. - Вы молодец, Павел Григорьевич. Думаю, дело у нас быстро пойдет на лад. Давайте попробуем упражнение посложнее.

Ободренный Горич радостно заерзал на стуле.

 

Вступив на путь самосовершенствования, Ставрогин зашагал по нему семимильными шагами. Михаил был им доволен, пророчил большой успех и жизненное счастье. Они занимались дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, и уже на шестом занятии перешли от односложных конструкций к небольшим фразам. Предметы давались легче, абстракции - тяжелее. Живые сущности - особенно люди - вызывали определенные затруднения. Горич буксовал и морщился, не зная, как подобрать нужный гаечный ключ, например, к сменщику Первушину. Схалтурить не удавалось - у Михаила было удивительное чутье на фальшь, и он так уверенно отвергал неподходящие варианты, как будто знал Первушина лично.

- Ничего страшного, - успокаивал Ставрогина наставник. - С людьми всегда сложно. Будем стараться дальше, а пока возьмите-ка Первушина в качестве домашнего задания.

Чтобы раскусить сменщика, Горич провел четыре часа, точа с ним лясы и расспрашивая о житьи-бытьи, хотя обычно избегал этого всеми средствами. Размякший от горячего чая и внимания напарника Первушин изложил все детали своей неожиданно богатой событиями судьбы. Тут были и репрессированный отец, и голодное детство, и жена, страдавшая "трясучкой" и внук-контрактник... и много чего еще. Ставрогин и не подозревал, что смурной, пахнущий кислятиной Первушин может оказаться так многослойно интересен.

Уйдя наконец домой, Горич разразился длинным абзацем, где фигурировали такие обороты, как "кряжистая стать", "чай со слезой вприкуску" и "сутулая гордость". Михаилу абзац не понравился, он раскритиковал его за пошлость образов, но Горич втайне все равно остался доволен. На следующий день он зачитал опус самому Первушину.

- Ннуу, - сказал Первушин и задумался. - Это про что? - спросил он, помолчав.

- Про тебе (так Горич говорил - "пратибе").

- Ннуу, - повторил Первушин. - Ладно... Но когда про зверей, лучше было.

- Не, - отмахнулся Горич, - не лучше.

- Не знаю. От нынешнего меня чего-то прям жуть берет, хоть и непонятно.

Ставрогин рассказал Михаилу о реакции сменщика.

- Сила слова, - объяснил Михаил. - Вы, Павел Григорьевич, начинаете ей понемногу овладевать. В недалеком будущем вы научитесь вызывать у людей самые разные чувства: от страха до священного трепета.

Ставрогин довольно крякнул. Перед его внутренним взором предстали картины триумфальной славы и всеобщего преклонения. Внутренний зверек сладко встрепенулся.

- Давай я про Манюшку рассказ напишу, - предложил Горич воодушевленно.

Манюшка - это... как бы объяснить... Вдова первого мужа Лизаветы, жены-покойницы. То есть, квартира у Ставрогина была как бы коммунальной, хотя и не в совсем обычном понимании. Запутанная штука. Длинная и ненужная история. Так сложились смешные жизненные обстоятельства.

Одним словом, Горич и Манюшка проживали вместе - не в том, конечно, разрезе, ни-ни. Просто сосуществовали, весьма, надо сказать, мирно, хоть и без особой приязни. Да и то сказать, откуда взяться приязни рядом с таким несимпатичным человеком, как Ставрогин...

Горич сидел над своим рассказом целых два дня. Получилось чуть больше тетрадной страницы. Когда он прочитал рассказ самой героине, та неожиданно всплакнула и ушла к себе, громко хлопнув дверью.

Наутро Ставрогин обратился за разъяснениями.

- Чего ты рассопливилась-то вчера?

- Не знаю я, чего, не лезь в душу, - грубо ответил соседка. Потом задумалась, как давеча Первушин. - Тоска навалилась, - сказала она задумчиво. - Словно ты по мне отходную читал. Уж и не пойму... Ты про меня больше не пиши, - заключила она строго. - Не вводи в грех.

"Тоже, в грех", - усмехнулся про себя Ставрогин.

- Талант я, вишь, какое дело, - поделился он с Манюшкой.

Та посмотрела хмуро и отвернулась к плите.

"При таких успехах, сколько ж с меня Мишка слупит?" - вдруг озаботился Горич. "А! - решил он. - Не жалко. За такое - не жалко. Скоро буду лучше Толстого писать, Льва Николаича... и другого тоже".

Он взялся за учение с удвоенным пылом.

Вскоре он стал замечать, что и в устной речи начал подбирать слова бережнее. Говорить стал меньше, поскольку выстраивание фраз занимало больше времени, зато не в пример точнее. Не по форме - по смыслу.

- Полынь ты беззвездная, - сказал он молодому гопнику Генке Сидорчуку, который в наглой форме попытался проникнуть в подъезд, чтобы отлить на лестничной клетке. Генка тупо посмотрел на Ставрогина мутными от водки глазами и сглотнул слюну.

- Как ты меня сейчас назвал? - переспросил он.

Горич укоризненно покачал головой.

- Душа твоя безобразная. Мельтешная.

- Я тебе покажу "мультяшная", - озлобился Сидорчук. - Я тебе запомню.

И ушел, погрозив толстым скрюченным пальцем.

В общем и целом, любви и уважения со стороны окружающих пока не прибавилось. Скорее, наоборот. Теперь при виде Горича у людей на лице проявлялась тревога, словно он был ходячей миной замедленного действия, а то и минным полем. Стоило же ему заговорить - поджимались губы, сдвигались брови, играли желваки. Собеседники бежали с поля коммуникации, как Наполеон из России.

Горич даже слегка переживал по этому поводу, но потом махал рукой и думал, что вот, еще немного, и его дар вылупится из кокона и воспарит ввысь, как прекрасная бабочка. В такие минуты у него чесались лопатки, словно за спиной и в самом деле прорезались крылья. Внутренний зверек был по-прежнему активен, но теперь он нашел себе постоянное занятие. Без сна и отдыха он перетаскивал туда-сюда обрывки фраз, фрагменты картинок, разрозненные мысли; раскладывал их по кучкам, примерял друг к другу, нанизывал на нитки и развешивал по углам. Кажется, в Гориче вызревала повесть. Или даже роман. Одним словом - книга.

Чесались лопатки.

Михаил улыбался. Его глаза горели ярче, чем у Павки Корчагина в исполнении артиста Ланового. Его широкие плечи были прямы, как стрелы. Его голос звенел сдержанной радостью, как будто успех Ставрогина был и его личным успехом. Впрочем, в некотором смысле дело так и обстояло.

Лето подходило к концу.

 

Под конец августа Ставрогин собрался с визитом к сыну в подмосковный город Королев. С сыном отношения были негладкими, почти посторонними. Горич ездил только чтобы поглядеть на красавицу-внучку - ну и так, вообще: кровь-то, она не водица. Внучка была не просто красавицей, но еще и умницей, шла на золотую медаль и собиралась поступать в Институт иностранных языков (дались им эти языки). Горич внучку очень уважал и с ее мнением считался. Предыдущую его писанину она не жаловала, откровенно заявляя, что у нее "уши вянут от этого бреда". Ставрогин втайне обижался, страдал и давал себе слово в следующий раз "обойтись без сопливых". Сегодня он надеялся наконец восстановить справедливость и блеснуть новой гранью своего должным образом отшлифованного таланта.

- Заехал бы на кладбище по пути, - сказала Манюшка. - У Семена годовщина сегодня (Семен - это муж покойный). Я-то совсем хворая, не смогу. Заодно и свою навестишь, ты уж сколько не был.

- Поглянем, - неопределенно ответил Горич. Ни на какое кладбище он, конечно, не собирался. - Может, в воскресенье.

- В воскресенье я и сама съезжу, - поджала губы Манюшка, но Горич не обратил на эту поджатость внимания. В голове у него словно что-то щелкнуло, и он вдруг ясно увидел внутренним взором двух горячо спорящих людей; один был пепельно-сед, второй - стрижен под ноль. Почему-то Ставрогину было понятно, что они спорят о чем-то очень важном, хотя его внутреннее ухо не разбирало слов. "Ничего, - подумал Горич. - Ничего. Разберемся. Озвучим". Ему захотелось немедленно схватить карандаш и бумагу. Не было никакого сомнения, что надо непременно записать диалог привидевшихся ему незнакомцев - подобрать нужный инструмент, собрать и запустить словесный механизм. "Глава первая, - внезапно развернулась в Ставрогине фраза. - Этот город не имел названия - только номер..."

- Горич, ты чего?

- Ничего, - Ставрогин очнулся и заморгал. - Пошел я, всё.

Как человек искусства, он, разумеется, и раньше испытывал приливы вдохновения - как же без него? - но сегодняшнее вдохновение было другим. В голове словно открылось окно, в которое принялся вливаться поток звуков. Фразы приходили одна за другой, и надо было стараться запомнить их покрепче, пока окно снова не закрылось. "Вот оно, - подумал Горич, - разумное, доброе, вечное. Духовная пища. А я, стало быть, податель".

- Я сеятель, Манюшка, - доверительно сообщил Ставрогин. - Я рупор. Я вскорости напишу такую книгу... Как там... глаголом жечь сердца...

- Совсем ты уже, долгоносый, ополоумел, - сказала Манюшка тихо и зло. - Смотреть на тебя не могу. Пакость.

"Чего с ней? - благодушно подумал Горич. - По бабьему делу, что ли?"

Настроение было отличным. Просветленным каким-то, успокоенным. И в то же время нетерпеливым. Не терпелось засесть за стол - и одновременно хотелось воспарить высоко в небо: туда, где плывут парные облака и пронзительно-серебряные самолеты, и смотреть на город сверху, внимательно и по-доброму, прищурившись от ветра, задувающего в глаза.

Спускаясь по лестнице, Горич попытался заглушить в себе бьющую фонтаном творческую активность, но это было все равно что затыкать пробкой гейзер. В воображении всплывали лица и обрывки разговоров несуществующих людей, а зверек в груди скреб лапками, побуждая хозяина поскорее засесть за работу.

Помимо воодушевления, Горич чувствовал в себе силу.

Он весело кивнул косо глянувшему на него Первушину, бережно закрыл за собой дверь подъезда (чтоб не хлопнула) и быстрым юным шагом направился к троллейбусной остановке.

- А ну, стой, - с виду Сидорчук был вроде даже и не пьян. Он трусцой бежал наперерез Горичу, и его могучая накачанная грудь тряслась под черной в сеточку майкой исключительно не по-мужски. С детской площадки неторопливо направлялись в их сторону трое дружков Сидорчука, таких же здоровых лбов, как и он, в майках чуть поприличней.

- Чего тебе? - нежно спросил грудастого гопника Горич. Он испытывал такую симпатию ко всему белому свету, что даже Сидорчук вызвал у него умиленное, почти родственное чувство.

- Щас узнаешь, чего, - зловеще прошипел тот. - Пойдем вон за палатку, поговорим.

Горич слегка обеспокоился, но вместо того, чтобы поднять шум или пойти своей дорогой, почему-то решил и впрямь проследовать за палатку. Юнцы в майках встали перед ним упитанной потной стеной.

- Что, хорек, забздел? - кончик сидорчуковского носа был трогательно облуплен, а на щеке красовалась длинная царапина. - Что ты там в прошлый раз борзел? Как ты меня называл?

- Эх, Геннадий... ребятки, - Горич покачал головой и счастливо улыбнулся. - Какая разница, кто как кого называл. Слова - это гайки, понимаете? Нет, не гайки, а ключи...

- Чего? - грозно прорычал незнакомый Ставрогину "маечник". - Блаженный, что ли? - поинтересовался он у Сидорчука.

- Да я хз, какой он, - обозлился тот. - Наглеет, гад, задолбал. Несет какую-то херь, лезет ко всем. Ты чего, сука, меня пустяшным назвал? А за базар ответить?

- Ни в коем случае не пустячным, - строго возразил Ставрогин. - Разве ж можно человека пустячным называть?

Сидорчук придвинулся вплотную. От него пахло пивом и немытым телом.

- Чего ты против меня имеешь? Давай - есть чего сказать? Скажи.

Горич закусил губу и крепко задумался.

- Ну? - опять дыхнул пивом Сидорчук.

- Погоди, - сказал Ставрогин. - Погоди.

"Маечники" растерянно переступили с ноги на ногу.

Горич ушел в себя так глубоко, как никогда не уходил прежде. Сила, текущая по жилам, наполняла его уверенностью, что он сможет нащупать слово, которое соответствует месту и времени, описывает их с хирургической точностью, заключает в себе и двор, и лето, и пронзительный скрип качелей, и Генкин облупившийся нос, и его, Генкину, правду и суть.

Ставрогин с шумом выдохнул. Лоб его разгладился, а взгляд заголубел невиданным светом.

Он посмотрел прямо в сидорчуковские сурово прищуренные глаза и вполголоса произнес одно-единственное слово.

Надрывно взвыли качели.

- Это... чего? - оторопело переспросил Сидорчук. - Это по-каковски? Чего?

- Чё за?.. - боязливо поддакнул незнакомый "маечник".

- Все, мужики, побежал я, - заторопился Горич. Его взор чуть ослабил сияние. - На электричку опоздаю.

Его пропустили без вопросов и даже с готовностью.

Нужный троллейбус останавливался далеко. Три дома, нерегулируемый перекресток, потом длинный узкий коридор между двух глухих заводских стен: справа - пивзавод, слева - мясозавод. Ставрогин шел, широко размахивая руками и гудя под нос марш "Прощание славянки". Солнце грело непокрытую макушку, в лицо шарахнулась ошалевшая от августа бабочка. За спиной послышались чьи-то торопливые шаги. "Тоже опаздывает, - улыбнулся Горич, поправляя на плече сумку. - Должно быть..."

Он не успел додумать. Короткая тупая боль расколола мысли вдребезги. Внутренний зверек сжался в комок и жалобно пискнул. Двое незнакомцев, пепельный и стриженый, на мгновение прервали свой немой спор; их лица размыла печаль. Злорадно усмехнулась толстая лисица, насмешливо отсалютовав бриллиантовой кепкой. Прекрасноликий Михаил мощно взмахнул огромными перистыми крылами. "Блаженный, что ли? - громыхнул он гневно. - Зачастую люди просто не видят!.."

- Я... - прошептал Горич, отчаянно пытаясь сосредоточиться.

Фразу обязательно требовалось закончить.

Создать желаемое - это подобрать нужные слова.

В глазах стало черно.

 

Все обошлось. Старушка, возвращавшаяся из булочной, обнаружила недвижимого Ставрогина, попыталась растолкать, поняла, что дело в другом, и вызвала бригаду. Горич получил сотрясение мозга средней тяжести и довольно долго пролежал на больничной койке. Некоторое время мучили головные боли, и скакало давление, но постепенно дело пошло на лад. В результате полученной травмы из памяти Ставрогина стерлись кое-какие факты и события, но, по мнению соседей и близких, это, пожалуй, было к лучшему. Начисто испарились из сознания литературные курсы и писательские амбиции, кинематографический наставник и "этот город не имел названия". Да без этого, пожалуй, было только удобней. Покойней.

Ответственным за происшедшее Ставрогин без колебаний назвал Генку Сидорчука, но пять человек свидетелей показали, что Сидорчук не отлучался со двора после того, как его покинул Горич. Следователь сообщил, что, по всей вероятности, Ставрогин пал жертвой случайного грабителя. На уверения Горича, что Сидорчук и сам не побрезговал бы умыкнуть сумку и кошелек, следователь развел руками и бровями, лаконично заметив, что против алиби не попрешь. Горич вышел из отделения, скрипя зубами, и вознамерился отравить Сидорчуку жизнь собственными средствами.

 

Где-то в начале октября, когда Ставрогин полез в стол за пенсионным удостоверением, ему на глаза попался листок бумаги, на котором был записан этюд о Манюшке, тот самый, от которого она огорчалась и хлопала дверью. "Галиматья какая-то", - раздраженно подумал Горич. Он скомкал листок и выкинул его в мусорное ведро...

 

Что до Сидорчука - он и в самом деле не прикоснулся к Ставрогину и пальцем. Больше того, после разговора у торговой палатки он избегал Горича всеми возможными способами. Непонятное, тревожно звучащее слово, вполголоса произнесенное Ставрогиным в приснопамятный день, крепко въелось в подкорку и заставляло ежиться всякий раз, когда - снова и снова, с завидной регулярностью - приходило на ум. В такие минуты Сидорчуку казалось, что его сердце подпрыгивает и сжимается, как будто его - снова и снова - протыкают раскаленной кочергой, и как будто отчаянно и надрывно требует... чего-то... черт его разберет, чего. По невежеству он считал, что Ставрогин наложил на него порчу, и боялся, что тот может сделать еще что-нибудь похлеще.

Он опасался напрасно. Павел Григорьевич Ставрогин больше не верил в чудодейственную силу слова, и полагаться на нее просто не пришло бы ему в голову.