Иноземные купцы, "находившиеся там", рассказывали, что магистр обернулся к толпе и "очень громко произнес, что все сказанное в написанном -- ложь и что он ни сказал ничего такого, ни признался в таковых деяниях, но что они были добрыми христианами".
Марион Мельвиль. "История ордена тампилиеров".
Стены темницы источали холод и сырость. Низкий каменный свод казался крышкой захлопнувшегося гроба. Жак не знал, ни какой сегодня день, ни какое сейчас время суток. Единственным источником света были слабые отблески факелов, проникавшие из тюремного коридора сквозь маленькое зарешеченное окошко в железной двери.
Больше всего раздражала тишина. Кроме отдаленных звуков капающей воды и гулких шагов стражи, Жак не слышал ничего. После последнего разговора с посланцем папы к нему больше никто не приходил и даже не приносили еды. Жак сидел на холодном каменном полу и пытался сосредоточиться на какой-нибудь определенной мысли. Это было очень тяжело. Мысли и воспоминания водили вокруг его сознания бешеный хоровод. Лица, голоса, отблески чадящих факелов, прикосновения раскаленного железа, запах горелой плоти. Его плоти. Жака ни на минуту не покидало чувство, что все происходящее не более чем фарс, игра дешевых бродячих актеров. Но, увы, это была реальность. "Надо поспать, хотя бы немного", -- подумал Жак. Но сон упорно не хотел смежить ему веки, и Жак продолжал сидеть на холодном полу и слушать тишину.
Отдаленный скрип ржавых петель. Гулкое эхо шагов, отраженное от каменных стен. Бряцанье ключей. Чьи-то голоса. Сколько времени он уже не слышал человеческой речи? День или, может быть, неделю? Шаги приближались. Кто-то остановился у дверей его камеры. Звон ключей, скрежет проржавевшего замка. Свет факела ослепил глаза. Жак зажмурился и прикрыл глаза ладонью. Но боль от яркого света не отступала. Сколько же времени он провел здесь, что даже свет факелов доставляет такие болезненные ощущения? Скрипнули ржавые петли. Дверь захлопнулось за вошедшим. Жак медленно убрал ладонь от лица и приоткрыл глаза. Свет факела, вставленного в кольцо на стене, снова ослепил его. Боль в глазах не была уже такой сильной, но тем не менее Жак снова зажмурился.
-- Если хочешь, я потушу факел, -- сказал знакомый голос.
-- Бернар, это ты или я уже схожу с ума?
-- Это я, Жак! К счастью, это всего лишь я. Так что, мне все-таки потушить факел?
-- Нет. Подожди немного, мне просто нужно привыкнуть к свету.
-- Хорошо, но имей в виду: у меня не так уж много времени.
Жак сделал над собой усилие и приоткрыл глаза. Бернар загородил своей тучной фигурой факел и смотреть стало гораздо легче. Вошедший был облачен в простую монашескую рясу и подпоясан веревкой. Из-под густых бровей на Жака смотрели проницательные серые глаза.
-- Да, неважно выглядишь, -- пробормотал Бернар. -- Я уже не говорю о запахе.
-- Посидел бы здесь сам, -- усмехнулся Жак.
-- Ох, что же они с тобою сделали? -- Бернар поморщился, глядя на заляпанные кровью лохмотья Жака.
-- Лучше и не спрашивай. Сам знаешь, на что способна инквизиция.
-- Могу себе представить, -- Бернар подошел поближе и присел рядом с Жаком.
-- Бернар, как тебе удалось пробраться сюда?
-- Это было непросто, да и стоило отнюдь не дешево.
-- Ясно. Но ты не переживай, ведь я сам выбрал этот путь.
-- Когда ты стал великим магистром, орден был практически обречен.
-- Да, на это надо было решиться.
-- Честь ордена, -- Бернар вздохнул.
-- Меня до сих пор не покидает мысль о том, что что-то можно было предотвратить, избежать всех этих процессов, костров. Можно было все решить мирным путем.
-- С королем и папой спорить бесполезно. Алчность, зависть, честолюбие. Им было нужно имущество ордена и они его получили. Впрочем, ты и сам все это прекрасно знаешь. Так было всегда и так будет. Природу людей очень трудно изменить, -- Бернар поморщился.
-- Скажи, для остальных ничего сделать не удастся?
-- Ох, Жак, -- Бернар уставился в каменный пол. -- Для тебя, Шарне, Гонвиля и Перо все давно уже кончено. Завтра вас повезут в Париж. Удалось вытащить нескольких сержантов, но и то с большим трудом.
Жак закрыл лицо руками и застонал.
-- Но почему? Скажи мне, почему?
-- Такова жизнь, Жак де Моле, последний великий магистр ордена Храма.
-- Как же люди быстро меняют свое мнение. Не так уж и много времени прошло с тех пор, когда вся Франция, да что Франция... Вся Европа рукоплескала нам. Ты можешь говорить о политической ситуации, о проигранной войне и потере Иерусалима...
-- Я не буду об этом говорить, -- Бернар засунул руку в недра своей сутаны и извлек небольшой сверток и флягу.
Жак принял сверток и развернул его. В нем была пара лепешек и кусок копченого мяса. Видя с какой жадностью его друг поглощает пищу, Бернар смущенно отвернулся.
-- Послушай, ты ведь не веришь, что я признался в чем-нибудь из того, что эти крысы мне приписывают? -- спросив Жак, прожевав последний кусок.
-- Конечно нет. Только...
-- Что "только"? Договаривай уж, раз начал.
-- То, что было на самом деле, и то, что будет написано в хрониках, -- это совсем разные вещи.
-- Это я и без тебя знаю. Тут уж ничего не попишешь. Приходил посланник от Климента, обещал золотые горы, если мы в Париже прилюдно подтвердим все обвинения. Только я не поверил ни единому ему слову. Надеюсь, и остальные тоже.
-- Я буду на казни и накину Сеть. Вы не почувствуете боли. Когда сжигали тех пятьдесят два бедняги, я тоже был там и они смогли умереть достойно.
-- Бернар, ты же знаешь, что мне это не важно. Меня уже один раз сжигали. Я за себя не переживаю, мне жалко тех, кто живет всего лишь одну жизнь, -- Жак сделал большой глоток из фляги.
-- Господь заберет их к себе, -- Бернар улыбнулся и похлопал Жака по плечу.
-- А таких, как мы, в рай не берут, -- Жак тоже улыбнулся.
-- Не берут, -- согласился Бернар.
В дверь нетерпеливо постучали.
-- Все, Жак, мое время вышло. Помни, ты по-прежнему великий магистр. -- Бернар ободряюще улыбнулся.
-- Я всего лишь вечный скиталец, -- ответил Жак и пожал на прощанье Бернару руку.
Звонок вернул Жака в реальность. Он нехотя оторвался от клавиатуры и пошел открывать дверь. Кого могла принести нелегкая в этот весенний вечер? По крайней мере, сегодня он никого не ждет. Разве что...
На пороге стоял высокий худощавый мужчина средних лет. Аккуратно причесанные волосы, чисто выбритое лицо и белоснежный воротничок пастора. В левой руке человек держал бутылку вина.
-- Могу я видеть Жака де Моле? -- в пронзительных серых глазах сверкнули задорные искорки.
-- Здравствуй, Бернар, вот мы и опять встретились.
-- Я смотрю, ты тут неплохо устроился, -- Бернар критическим взглядом оглядел гостиную.
-- Конечно, с апартаментами магистра не сравнить, -- Жак сделал очередной глоток из бокала. -- Кстати, превосходное вино.
-- Я знал, что тебе понравится. Как-никак урожай 1834 года.
-- Бешеные деньги.
-- Ничего, ради встречи с другом не жалко.
-- Ты прочел объявление?
-- Да, как и договорились. Правда, названия газет изменились. Мне пришлось просматривать все парижские газеты за 14 марта.
-- Хорошо, хоть ты снова переродился здесь. Многие теперь не хотят жить в Париже. Говорят, что этот город совсем уже не тот.
-- Да, Париж уже никогда не будет таким как раньше.
-- Кого-нибудь из старых знакомых встречал в этой жизни?
-- Осенний Лист ушла в другой мир, Северный Ветер вроде бы с ней подался.
-- Когда?
-- Она умерла в девяносто четвертом, а он -- прошлой осенью.
-- А Зеленоглазый?
-- Вот уж кого давно не видел. После того, как у него друг в Палестине погиб, он вообще мало с кем общается.
-- Его друг был смертным?
-- Нет, -- Бернар разлил остатки вина. -- Помнишь того странного бессмертного, который был с Зеленоглазым в Святой земле в те годы, когда окончательно был потерян Иерусалим?
-- Очень смутно. С тех пор прошло столько жизней.
-- Так вот, он утверждал, что его друг умер конечной смертью. Как он выразился, ушел к Паромщику.
-- Разве мы можем так вот умереть?
-- Не думаю. Вообще, Зеленоглазый очень странное создание. Мне даже трудно представить, сколько ему лет.
-- Я думаю, что он старше этого мира, -- ухмыльнулся Бернар.
-- Ладно, оставим Зеленоглазого. Ты, я вижу, опять священник.
-- Мне нравится быть священником и вселять в души людей надежду на лучшее.
-- Я всегда одобрял твой выбор.
-- А тебя больше на подвиги не тянет? -- поинтересовался Бернар
-- Сейчас не сжигают, -- Жак подмигнул другу. -- Во всяком случае, я надеюсь на это.
Дорога до Камышового острова была самым тяжелым испытанием. Каждый ухаб дороги отзывался мучительной болью в избитом теле. Шарне сидел с Жаком в одной повозке. Лицо командора Нормандии, как и лицо самого великого магистра, представляло собой сплошное кровавое месиво. Оба они берегли последние силы до казни и сохраняли молчание.
Представление, которое великий магистр и командор Нормандии устроили около Собора Богоматери, было незабываемым зрелищем. Неужели папа надеялся, что они раскаются в своих грехах? Он слишком плохо их знал. Оставалось только умереть достойно. Перо и Гонвиль, конечно же, струсили. Что ж, это ничуть не удивило Жака. Трудно сказать, что было хуже: прожить остаток жизни в холодном каземате, каждый день вспоминая, что предал орден, или умереть как истинный рыцарь Храма.
Великий магистр с наслаждением вспоминал, как побагровело лицо папы, когда он, Жак, сказал все, что думает об этом лживом обвинении. Народ был явно на стороне осужденных. Некоторые даже начали скандировать: "Свободу Жаку де Моле!". Чем-чем, а ораторским искусством ни один из великих магистров обделен не был. Но толпу быстро разогнали. А затем началось самое веселое. Шарне повезло, он почти сразу же потерял сознание. Жаку же пришлось мужественно переносить побои сержантов. Наконец Климент сжалился над ними. Осужденные должны были дожить до казни.
Колесо повозки подпрыгнуло на очередном ухабе, и оба великих бальи застонали. Черное небо было испещрено мириадами звезд. Холодные огни станут немыми свидетелями их казни.
-- Друг мой, скоро мы узрим врата рая! -- подбодрил командора Нормандии Жак.
Шарне улыбнулся, но без особого энтузиазма. В его глазах отчетливо читался страх. Жак знал, что Шарне самозабвенно верил в то, что попадет в рай. Но, тем не менее, он был смертным, а потому боялся сожжения.
Когда они прибыли на место, к казни было уже все готово. Она не афишировалась, поэтому народу собралось не особенно много. Иначе их бы не стали сжигать под покровом ночи. Слабые отблески факелов изредка выхватывали лица из толпы: напряженные, испуганные, гневные, сочувствующие. Жак не стал искать Бернара. Он чувствовал: его друг здесь.
Сержанты, как всегда, показали свою плебейскую сущность. Жак разделся самостоятельно, а у Шарне, похоже, была сломана рука. Один из этих мерзавцев с такой силой дернул с него рубаху, что командор Нормандии взвыл диким зверем. Правда, это было единственным его криком на протяжении всей казни.
Обернувшись в сторону Собора Богоматери, Жак начал молиться. Шарне последовал его примеру. Окончив молитву, великий магистр повернулся к толпе.
-- Я великий магистр Ордена Храма, Жак де Моле, -- его громкий голос разносился над безмолвствующей толпой. -- Заявляю о том, что все обвинения, выдвинутые против Ордена Храма, лживы. Заботу о возмездии за невинно убиенных я предоставляю Господу Богу.
После этого Жак повернулся и сам пошел к столбу. Шарне хотел последовать за ним, но в последний момент его ноги подкосились и он упал на колени. Двое сержантов подхватили его под руки и потащили к столбу.
-- Привяжите меня так, чтобы мое лицо смотрело на Собор Богоматери, -- попросил Жак сержанта, стягивавшего веревки на его запястьях.
Когда вокруг заплясали языки пламени, Жак почувствовал необыкновенную легкость. Он не чувствовал ни удушливого запаха дыма, ни жара огня. Бернар не сдержал данное ему слово: он набросил Сеть не только на Шарне, но и на него.
В небо взвились два ослепляющих огненных столпа. Ярко сияли холодные весенние звезды. Собравшиеся люди молча смотрели на происходящее.
-- Как это странно ни покажется, но Бог действительно отомстил за тебя и за остальных братьев, -- лицо Бернара стало задумчивым.
-- Да, когда я читал хроники, то был просто поражен. В один год умерли почти все, кто участвовал в процессе против нашего ордена.
-- Смерть папы Климента V была особенно тяжелой, -- добавил Бернар. - Его лечили толчеными изумрудами.
-- Господь отомстил за нас, и это еще раз подтверждает нашу невиновность.
За окнами начало темнеть. Бернар выразительно посмотрел на настенные часы.
-- Проводишь меня?
-- А ты далеко живешь?
-- Ты будешь смеяться: всего в двух кварталах отсюда.
-- Да, это действительно смешно. Особенно с учетом того, что я никогда не верил в совпадения.
Жак и Бернар вышли из квартиры Жака, спустились по лестнице и окунулись в парижскую ночь. Несмотря на раннюю весну, уже было по-летнему тепло. Ветер развевал легкий белоснежный плащ Жака.
-- Ты, как я погляжу, тоже не изменяешь своим привычкам? -- улыбнулся Бернар, рассматривая плащ Жака.
-- Ну, я ведь так и остался великим магистром.
Квартира Жака находилась недалеко от Нового моста и друзья решили прогуляться до него.
-- Я все думаю: сколько люди напридумывали об Ордене Храма, -- сказал Жак, любуясь огнями моста, отражающимися в Сене.
-- Да, такое даже Клименту не под силу было придумать. Я слышал сразу о нескольких людях в разных странах, которые всерьез считают себе последней реинкарнацией Жака де Моле. И вообще, в последнее время интерес к истории вашего ордена заметно возрос.
-- Я тоже об этом слышал, -- Жак улыбнулся. -- У людей есть такое замечательное качество -- фантазировать. Никто не может лишить их этого. Пусть делают то, что считают нужным. Главное, чтобы это не вредило другим.
Весеннее небо было усыпано огоньками звезд. По улицам бродил легкий ветерок. Двое друзей стояли на Новом мосту и смотрели на Сену. А огни моста отражались на воде в том самом месте, где почти семь веков назад сожгли последнего магистра Ордена Храма.
Согласно Уставу, все члены ордена Храма обязаны были носить белые плащи с красным крестом.