Ночью температура воздуха повысилась до 112 градусов по шкале Фаренгейта - ему было нечем дышать, он ругался и был готов расплакаться, а потом его сосед по палате включил кондиционер. Сосед был сорокалетний и лысоватый - и какой-то излишне веселый для неизлечимо больного.
Утром они вместе слушали новости. Радио давилось помехами, но сквозь помехи все равно доносился бодрый голос ведущего:
- Количество зараженных на Земле сократилось до 50% от общего населения, доктора занимаются разработкой вакцины и заранее обнадеживают всех, кто вынужден томиться в изолированных палатах - это скоро закончится, убедительно говорят они, это не приговор, а мы - не подсудимые...
Алан криво усмехался и отворачивался, а его сорокалетний сосед переключался на другую волну. Убеждения докторов - это ничего, это песок в расслабленной ладони - он падает и падает вниз, неудержимый и безучастный.
Алану повезло - он по-прежнему ходил, пускай за ним и волочилось раскидистое дерево капельницы. Он скитался по коридорам больницы и выглядывал в окна - а за окнами была зима, заснеженные улицы и темные исполины высоток с длинными дорожками голубых-оранжевых-зеленых светодиодов на стенах.
- Живут, - бормотал сорокалетний сосед, если Алан рассказывал ему о своих прогулках. У соседа были неподвижные слепые глаза; он ориентировался по стационарному этажу больницы наощупь - или его сопровождали улыбчивые медсестры. - Пока живут.
- Пока, - послушно повторял за ним Алан.
Улыбки у медсестер были натянутые, а голоса - профессионально участливые. Господин Рихтер, как вы себя чувствуете? Господин Рихтер, вас ожидают в одиннадцатом кабинете...
Алан их не любил, а они были свидетелями его последних часов - и они знали, что все эти походы в одиннадцатый кабинет не имеют смысла, что Алана не спасут никакие процедуры. Он следил за их усилиями из-под полуопущенных век - суетились молодые женщины в халатах, красивые или нет, обеспокоенные или равнодушные; в такие моменты он скучал по Эри.
Она осталась там, в шумном сверхсовременном городе. Смешная маленькая Эри с ее короткими иссиня-черными волосами и родинкой на щеке; изредка он видел ее во сне, в каких-то размытых декорациях: то ли кафе, то ли обычный магазин, лампы над головой - ослепительное золотое сияние; а потом - шелест падающего снега и неуверенные тихие голоса. Его будили все те же улыбчивые медсестры - ну вы и соня, господин Рихтер - а он был, как в тумане, он запинался и путался; они думали - это прогрессирует его болезнь. Он кивал: если так, если моя болезнь - это Эри, я, черт возьми, готов ей поддаться.
Алан плохо помнил, как они познакомились - шелестели золотые колосья, наверное, пшеница, под ногами была ухабистая сельская дорога, а над головой - солнце, бесконечно много солнца. Нет, раньше в его памяти вращалась объемная картинка, воспользуйся курсором и поверни, как будто в компьютере - а потом лекарства ее размазали, раздавили, как подошвой домашнего тапочка давят таракана. Алан ругался и рисовал - узкое женское лицо на белой бумаге, тонкие, изогнутые в улыбке губы и обязательную родинку на щеке. А еще ресницы и усеянный веснушками нос - веснушки возникали в марте и словно бы стирались в конце августа, знаменуя своим исчезновением осень.
Алану не хватало красок, или цветных карандашей, или хотя бы фломастеров; к его работе заинтригованно прислушивался его сорокалетний сосед. Как-то раз он приподнялся на локте и позвал:
- Эй, Алан?
- Да?
Сосед попытался улыбнуться. После бережно перенесенной на бумагу улыбки Эри его улыбка выглядела, как издевательство.
- Она была красивая?
Алан обомлел:
- Как вы догадались?
Из коридора доносились обеспокоенные возгласы докторов. Больница кипела, сначала - недоверием и ужасом, а потом - отчаянием: вот они мы, якобы всесильные, обещавшие и не сумевшие спасти очередного пациента - какое, черт возьми, нам должно быть дело до разгневанных небес, какое нам должно быть дело до божьей кары?!
И, вообразил Алан, заученно вежливо улыбаются медсестры. Улыбка - это отличный способ никому ничего не показать.
- Кто-то сегодня умер, - сказал Алану сосед. Это было очевидно, и все-таки Алан дернулся; кто-то умер, подумал он, действительно, это же не трагедия, почему бы и не отозваться о ней так сухо и так бесстрастно. И какая разница, что этому кому-то было ужасно плохо, и что он понимал: это все. Это конечная остановка.
Сорокалетний сосед Алана был безмятежен и расслаблен. Он пошарил по тумбочке в поисках сморщенного желтого яблока и повторил:
- Так она была красивая?
- Она не была, - прохладно сообщил Алан. - Она есть.
- О, - сосед несколько удивился. - Это здорово. Нет, я не шучу - здорово, что в нашем мире кто-то еще есть.
Палатой завладело яркое полуденное солнце, бросило копья лучей на белоснежные плиты пола. Они похожи на струны, рассеянно подумал Алан. Это, наверное, любопытно - играть, ощущая под своими пальцами только свет. Как на арфе или как на виолончели.
Эри следила за Аланом с исчерканного листа. Она была счастливой - эта вот нарисованная она, и Алан себя раскритиковал: я ошибся. Там, за стенами больницы, в городе, над которым есть небо, она меня ждет, она за меня боится - и она тоскует, ее надо рисовать не так.
- Я, - продолжал сосед, - не рассказывал тебе о своей дочери? У меня была дочь... такая милая маленькая девочка. Я воспитывал ее сам, и она перенимала все мои качества, она становилась, ну - как бы миниатюрной копией меня. И я очень ее любил... а потом она заболела, и вирус съел ее буквально за четыре дня. За четыре дня, понимаешь? Она сгорела... и стала серыми клочьями пепла у меня в ладонях. И я позволил... я позволил ей улететь.
У Алана пересохло во рту.
- Я сожалею, - пробормотал он.
Его сосед рассмеялся:
- Да ладно... я тоже. Ты представляешь, Алан, сколько детей погибло за эти двадцать восемь лет? Сколько невинных, забери меня Дьявол, детей - а всякие там ведущие радиопрограмм заливают о божьем правосудии, мол, не грузитесь, дети мои, все будет в порядке, спустя пару веков я устрою для вас Великое Воскресение... Признаться, - он помедлил, - я верю, что это уже конец. Это финал. Я верю, что это апокалипсис.
Алан молчал. У его соседа было хриплое сбивчивое дыхание; точно так же, как не помнил знакомства с Эри, Алан не помнил его имени.
Это нечестно, думал он, лежа на спине и разглядывая верхний левый угол оконного проема. Ни у кого больше не отобрали память, а у меня отобрали; а ведь я писал книги - до того, как болезнь вцепилась в мое тело. Я писал хорошие книги, что-то об эльфах и о волшебниках; что-то о магии, которая способна всех исцелить.
Где-то высоко-высоко над городом висели обломки орбитальной станции. Ни один корабль не успел покинуть Землю, ни один корабль не улизнул - люди сунулись в космос, и космос ответил им огнем; вы мусор, с ненавистью зашипел он, вы грязь, вы испоганили предоставленную вам планету и мечтаете испоганить еще какую-нибудь; ну нет, ну нет, ну нет...
...Они любили вместе летать - пока у Земли были самолеты. Они были хозяевами неба - голубого и бесконечного, или вечернего синего, или ночного, усеянного звездами; билеты стоили дорого, но Алан никогда не жаловался на бедность. Он, в конце концов, писал хорошие книги...
- Смотри, смотри! - восхищалась Эри, ни на секунду не отворачиваясь от иллюминатора. - Это же Лондон? Мы почти в Лондоне, боже, Алан, с тобой я скоро сойду с ума, я-то почему-то не сомневалась, что буду шляться по ферме до глубокой старости - ой, мои коровки, мои барашки, мои уточки... Но я - боже, Алан, спасибо тебе огромное! - я ЗДЕСЬ!
Алан читал газету. Ему нравилось читать газеты и притворяться серьезнее, чем он был.
Он едва-едва поглядывал на Эри - и видел ее профиль, неестественно желтый глаз и родинку на щеке. Эри была искусственным человеком - то есть была никем, типа слуги для одиноких фермеров - для бабушки и дедушки Алана; и он ее выкупил, потому что посчитал ее достойной большего. Достойной лучшего...
Кстати, бабушку и дедушку он с тех пор не навещал - а они ему, соответственно, с тех пор не звонили.
...Была в той газете какая-то очень скверная заметка. О разразившейся на юге эпидемии - люди умирают, а вакцины нет, и местные крематории полны пепла.
- Господин Рихтер, - обратилась к нему улыбчивая медсестра, - не забывайте, в шесть тридцать у вас осмотр. Если не возражаете, я за вами зайду.
Угу, с благодарностью подумал Алан. Я не возражаю, потому что я забуду наверняка.
Шел дождь, а он сидел на подоконнике и смотрел, как холодные серые капли катятся по стеклу. Город за окном был поникший и сонный, он устало зажигал свои сигнальные маяки и как будто жаловался небу: ну зачем же ты со мной так, не отбирай у меня моих детей, кто я без них - каменная громадина в темноте, окруженная безмолвием и тоже по-своему обреченная: обреченная по ним скорбеть...
Я буду их надгробием - и буду напоминанием. О тех, кого ты почему-то не вынесло - и от кого ты отказалось.
- У меня есть сюжет, - взахлеб рассказывал он, - к новому роману. Там главному герою однажды говорят: ты подкидыш, ты родился не в этой звездной системе, ты дитя драконов - и орудие их замысла. Ты несешь в себе смерть... чтобы история наконец-то завершилась.
Он отхлебнул кофе; его подмывало вытащить из рюкзака ноутбук и взяться за работу. Дитя драконов, мальчик-апокалипсис... неизбежное живое возмездие - которое не знает, насколько оно опасно, которое мнит себя человеком, работает в какой-нибудь фирме и, если повезет, по выходным приглашает свою девушку в ресторан...
Для него это была эйфория, чистое блаженство - а вот Эри почему-то расстроилась.
- Это был сон? - тихонько уточнила она. Он кивнул, и она, сжавшись, как если бы он мог ее ударить, добавила: - Если не врать... ты только не обижайся... но меня пугают твои сны. Они какие-то... какие-то немного зловещие.
- Да брось! - беззаботно отмахнулся Алан.
...Драконы приходили к нему еще, приходили каждую ночь; они повторяли и повторяли, как испорченная пластинка: ты подкидыш, ты не ее - ты наш, ты родился не на Земле. Тебя настигнет вирус, и ты погибнешь - это, скорее всего, будет больно и жутко, но потом, сквозь космические расстояния и сквозь годы - вернешься к нам; а мы поклонимся тебе, как герою.
Ты, может быть, обернешься на опустошенную мертвую Землю. Но не загрустишь - ты ведь человек-апокалипсис, ты Страшный Суд, а Страшные Суды не грустят.
- Господин Рихтер, это всего лишь на один день. Никого не обнадеживайте напрасно... вы же понимаете, в какой вы ситуации. И вот еще...
Улыбчивая медсестра неожиданно смутилась. Он отражался в ее блестящих карих глазах: высокий тощий силуэт, теплый вязаный свитер, шапка и рукавицы. А куртка, рассеянно подумал он, в холле... в холле на первом этаже...
- Берегите себя, господин Рихтер, - почему-то покраснев, закончила медсестра.
Ну нет, сказал себе он, отворачиваясь и подхватывая со стула шарф. Ну нет, вам это нельзя. Вам нельзя влюбляться в потенциальных мертвецов, это же бред, забери вас Дьявол, это же... это просто...
Он вышел в коридор; он ощущал себя странно голым и уязвимым без капельницы. Ныла посиневшая кисть, огоньки боли вспыхивали в измученных суставах; он кусал губы и хмурился, а охранник вежливо с ним попрощался - до свидания, господин Рихтер, будьте осторожны, в случае опасности немедленно позвоните нам и сообщите, где вы находитесь...
У больницы был принцип - непременно выполнять последнее желание обреченного на смерть пациента. У сорокалетнего соседа Алана стоящих желаний не нашлось, и он ляпнул: да ну вас, идите к черту, вы же не умеете воскрешать людей...
К ресторану "Fed the crab" Алан подъехал на такси. Это было так необычно - вызвать машину и сесть рядом с водителем, и смотреть на яркие нарядные улицы сквозь ветровое стекло, а потом заплатить и выйти - словно бы ты здоров, и нет никакого последнего желания. Словно бы ты избежал казни, и у тебя осталось вовсе не полтора дня - или два дня, но это если небо смилостивится - а небу это несвойственно, вон, как оно криво улыбается блеклым серебряным полумесяцем.
Зима, с наслаждением подумал Алан. Декабрь... конец декабря. Снег - он скрипит под моими ботинками, он короной лежит на крышах высоток и на бывших посадочных площадках. Раньше там были вертолеты... они рассекали своими лопастями облака - я помню, смутно, и все же помню, как они летали над банками и торговыми центрами, над проспектами и над шоссе... Это было красиво. У нас - до этой чертовой болезни - было что-то красивое.
Вертолеты, как огромные жуки с титановыми панцирями. Самолеты - как птицы, белые развернутые крылья и гудение двигателей - вперед... и вверх.
Алан не шевелился. Он замер у входа и проталкивал воздух в свои покореженные легкие - свежий зимний воздух, волшебный, невероятный...
...Когда у него подкосились ноги, он заставил себя ползти. Эвтаназия, мысленно умолял он, пожалуйста, эвтаназия - это, как говорил мой покойный сосед, уже все, а я не хочу долго мучиться, помогите мне, спасите меня - спасите хотя бы так...
В его опоясанной болью голове мелькали персонажи недописанных книг. Маленькая девочка с идиотским прозвищем Соло - не главная героиня, а так, изредка возникающая в ключевых эпизодах; она была умницей. И еще колдуньей; и если бы она была настоящей, если бы он ее не выдумал, если бы она и правда жила в каком-нибудь лесу - эпидемия не началась бы. Не было бы ни той тревожной заметки в газете, ни пепла в крематориях - по крайней мере, такого количества пепла; Алану представился пепел вместо жизнерадостно зеленой весенней травы. Пепел вместо малахитовой листвы на деревьях. Пепел вместо облаков - черная грозовая туча, пепел вместо снега - не скрипит под ногами, а хрустит и рассыпается в пыль - он когда-то был человеком, нет, он был сотнями, тысячами людей, он смеялся, он плакал, он любил, он испытывал на себе все...
Кажется, такое было в одной из его книг - глобальная эпидемия. Он часто писал на основе собственных снов, и ему приснилось: он переступает порог колоссального мраморного зала, белый мрамор повсюду - стены, колонны, потолок, - и он давит, а кто-то сидит на троне - кто-то, погруженный в тень. Кто-то предлагает: выбери, мальчик-апокалипсис. Выбери подходящий вариант - кому еще выбирать, если не тебе.
...Он полз, не замечая пламени за окнами, не замечая столбов черного дыма и вспышек аварийных сирен.
Улыбчивая медсестра нелепо свесилась со своего стула, и ее карие глаза были бессмысленными стеклянными шариками. Он подумал - ее, вроде бы, звали Маргарет, госпожа Маргарет Циммерманн. А теперь она просто... что-то, она имеет форму и некоторые цвета, и от нее неприятно пахнет железом. Она больше не будет пить смородиновый чай в процедурной, не будет интересоваться: господин Рихтер, как вы себя чувствуете? Она пока что кукла, медленно коченеющая неподвижная кукла. А потом она тоже станет пеплом... как и мы все.
Карминовые отблески танцевали на стенах одиннадцатого кабинета. Алана захлестнула тоска, неотвратимая липкая тоска - и ничего кроме; у него было мокро под носом и мокро под ушами, и он думал - разделенным надвое сознанием: кто-нибудь, ну пожалуйста, неважно, кто, на помощь, на помощь...
Дракон с недоумением покосился на него из темного угла. Это же закономерно, оскалился он. Это же нормально. Мы же давным-давно запустили этот процесс - или ты не помнишь?..
...Она была одета в замечательный бордовый костюм. Она ему улыбнулась; это была все та же Эри, с ее короткими иссиня-черными волосами и с желтыми солнцами под ресницами, рандомно сгенерированный человек, модификация - у него в груди стало тесно, и он еле выдавил из себя ответную улыбку.
- Отлично выглядишь, - преувеличенно бодро сказала Эри. - Садись. Ты будешь пить вино, или на этой внезапной вечеринке я выступлю в роли единственного алкоголика?
- Я буду, - согласился он и сел. - Эри, я так по тебе соскучился...
Она посерьезнела:
- И я. Знаешь, пока тебя не было, - у нее задрожал голос, - я перечитала все твои книги. Неоднократно. Я думала - если в реальности до тебя никак не дотянуться, то вот... на этих страницах... ты есть. И еще я думала - это же потрясающе, Алан, - даже если бы случилось непоправимое... если бы мы так больше и не увиделись... ты бы остался. Ты был бы со мной - по-прежнему, в лице той девочки-волшебницы и ее друзей, или всех этих безумных драконов, или мальчика, несущего в себе смерть... ты говорил бы со мной и успокаивал бы меня. Алан, я пришла сюда сегодня, чтобы сказать тебе одну вещь...
...Мы так созданы, сообщил Алану дракон. Мы созданы, чтобы убивать.
С оглушительным звоном лопнула оконная рама - усыпанный осколками Алан корчился под кушеткой, а дракон все так же прятался в темном углу. На самом деле, пояснил он Алану, ты не испытываешь этих страданий. На самом деле ты такой же, как я.
Ты родился не в этой звездой системе, и солнце у тебя над головой светило совсем другое - отпусти себя и позволь себе снова на него посмотреть. Оно болезненно красное, и наша планета как будто залита кровью.
Алан закашлялся и выдавил: ну да, все верно, мы - самозваное правосудие. О котором нас никто не просил, но мы все равно им распоряжаемся, мы взвешиваем чужие судьбы и решаем: нет, фигня, это надо выкинуть, оно лишнее, оно не нужно - и выкидываем, не вдумываясь, а ведь есть вертолеты над высотками, есть океаны и биение полосы прибоя, есть любовь...
Есть любовь, передразнил его дракон. Угу, есть эта твоя скомбинированная из миллиардов различных генов Эри - ты только что окрестил госпожу Маргарет Циммерманн куклой, а чем Эри от нее отличается, она же как программа в компьютере - она мираж, она подделка, она фальшивка, опомнись!
Он был смертью, и он умирал, захлебываясь и давясь, все глубже и глубже проваливаясь в иссиня-черное озеро мрака. Его колотило, но он сопротивлялся, а дракону было кошмарно весело, дракон издевался: ну же, мальчик-апокалипсис, ну же, ты ведь уже разнес конец по всему этому миру, ты писал свои типа-книги и определял, как погибнет то или иное государство, ты сочинял трагедии, ты сочинял драмы - и ты всех убил, напоследок подарив несколько часов занимательного досуга...
...Его книги были популярными, и он этим гордился. Он так долго к этому шел, он столько работал, он так старался - и, что самое интересное, он победил, когда обнаружил себя измотанным, когда обнаружил себя сломанным и предположил: на самом деле измотаны и сломаны все. Пускай по-разному, но все.
Апокалипсиса не будет, с каким-то сумасшедшим остервенением подумал он. Его не будет, потому что я так сказал, потому что я так выбрал - а кому еще выбирать, если не мне, а я требую, чтобы этот мир жил, чтобы...
Чтобы жила Эри, ехидно отозвался дракон.
Стены больницы плавились, а он, Алан, был частью плиточного пола - землисто-серым бесформенным пятном. Он слышал, как высотки разваливаются и падают. Он слышал, как трескается асфальт, он слышал, как огонь поднимается откуда-то из недр планеты - и заливает собой чудесные городские площади, и парки, и переулки, и шоссе.
Он всхлипнул. Он до этого ни разу не плакал, и плакать было очень сложно - а дракон удивленно щелкнул своими клыкастыми челюстями: ну ты чего? Как если бы это не он обзывал Эри. Как если бы это не ему нравилась идея все вокруг уничтожить...
- Я тебя люблю, - спокойно произнесла девушка. - И мне надо, чтобы ты это знал. Чтобы ты точно это знал.
И она улыбнулась опять - как будто немного виновато.
...Это был великолепный вечер - они поужинали и поехали к ней домой, и он поднялся на чердак за пыльной пластиковой елкой - они смеялись и мыли ее в сиреневом тазике, а потом собирали - не меньше часа, у них как-то с этими сборами не ладилось. Эри принесла коробку с мишурой и с фарфоровыми праздничными шариками, а потом они отыскали гирлянду, а потом они отыскали плюшевых оленей и Санта Клауса. Они пили шампанское и даже вроде бы включили фильм - но им было не до фильма, они состояли из аккуратных взаимных прикосновений - ты есть? Ты и правда тут, со мной?..
- Уважаемый господин Рихтер... - доктор встал и виновато развел руками. - К сожалению, современная медицина не способна избавиться от этой болезни. Я буду с вами честен... потому что вы сильный человек, за эти пять месяцев вы доказали мне, что вы сильный. Вы жили на стимуляторах... только на стимуляторах. А теперь для вашего организма их недостаточно. Ему необходимы новые источники энергии - признаться, я уверен, что в этом-то и нестыковка, что если мы найдем такой вот источник, мы перестанем болеть... Но, увы, пока что подобного источника нет. У вас три дня, господин Рихтер... сегодня вы пройдете интенсивный курс терапии. Завтра... вы же в курсе - наша больница обещает своим клиентам исполнение последнего желания. Любого желания - кроме как исключить вероятность вашей гибели.
И невозмутимо бежали часы. И невозмутимо текли секунды; и скалился дракон, а Земля была в агонии, но...
Он был счастлив.
Я тебя люблю, сказала ему Эри. Ты будешь со мной. Ты останешься.
Гирлянда подмигивала им голубыми-красными-желтыми-зелеными искорками. Они что-то обсуждали - и были увлечены, и у них все никак не получалось налюбоваться друг другом - потому что они оба были прекрасны.
В доме одного искусственно созданного человека, которому другой человек предоставил шанс быть самостоятельным, наступило уютное тихое рождество.