Аннотация: Предисловие к переводу романа Тибора Фишера "Under The Frog"
Начну по-простому: это очень хорошая книжка. И я ее очень люблю. Если вы ее прочитаете в моем переводе, и вам не понравится -- ну, значит я ее недостаточно хорошо перевел. Сам Тибор Фишер тут не причем, и книжка сама по себе отличная -- уж поверьте.
Я купил ее совершенно случайно, почти наугад. Замечу в скобках, что такое вообще со мной случается иногда -- некоторые книги, ставшие впоследствии любимейшими, были куплены именно случайно, вслепую, наугад, без малейшего предварительного представления о содержании. Например, тот зеленый двухтомник Пелевина в начале 90-х, в "Доме Книги" на Арбате. Или "ЛСД" Данилина десятью годами позже. Вот и здесь так же. Посмотрел на обложку -- и как выстрелило. Эта черно-белая барышня в телогрейке и ушанке, с автоматом ППШ и не слишком добрым взглядом. И хоть налицо были все атрибуты героической победы советского народа в войне с фашистской Германией -- и телогрейка, и ушанка, и ППШ -- я как-то сразу понял: это совсем иная песня, полностью безнадежная. Уж больно тяжелый взгляд у барышни, до костей пробирающий, и совсем нерусское лицо. Пахнет смертью. И холодное непонятное название "Under the Frog"
Взял с полки, открыл на первой попавшейся странице, увидел слово "Budapest". Ну, точно, 1956. В памяти всплыло откуда-то труднопроизносимое "мадьяр форрадалом".
Пару раз в жизни мне были слышны легкие отзвуки этой старой и почти чужой истории. Папа служил срочную в Белоруссии, танкистом. В конце октября 56-го их погрузили в эшелоны, довезли до станции Чоп, но там эшелоны остановились (это, я так понимаю, было в период подготовки второго, ноябрьского, наступления на Будапешт). Какие-то подразделения потом проследовали дальше, но моему папе повезло, они так и не получили приказ пересечь границу. Однако слухи циркулировали, и были потом устные рассказы возвратившихся -- немногословные, негромким полушепотом. И никакая партийно-политическая работа не могла задавить их полностью. Я помню с детства, папа пересказывал это несколько раз. "Бог уберег, не участвовали, Бог миловал, эшелоном отстояли неделю в Чопе -- и обратно". В папиной интерпретации все эти рассказы, приглушенные давностью лет и давлением советской пропаганды, приобрели со временем некоторый патриотически-разухабистый оттенок, но лишь отчасти. Общее содержание не оставляло сомнений: дело бы страшное, трагическое, и с советской стороны совершенно поганое. В общем, слова "рускик хаза" я узнал, наверное, раньше, чем фразу "янки гоу хоум".
А спустя лет десять, уже в студенческие годы, появился в моей жизни приятель по прозвищу Длинный -- советский человек, волею судьбы проживший всю юность в Будапеште и там же закончивший среднюю школу при посольстве. Он-то вообще не питал никаких иллюзий по поводу 56-го года, для него все было ясно как день Божий, и тексты советских учебников истории вызывали у него саркастическую ухмылку. "Там дырки от пуль на стенах, до сих пор. На главных проспектах, конечно, заштукатурили, а во дворах -- до сих пор дырки. Мне кажется, они их даже специально расковыривают, чтобы не забывать"
Поэтому за книжку я схватился двумя руками сразу.
Сказать по чести, я не слишком хорошо знаю английский язык. Никакого там "флюент инглиш" и в помине нету. И в Венгрии я ни разу в жизни не был. Тем удивительнее, как сильно пронял меня этот доселе незнакомый Тибор Фишер. Тут, правда, есть дополнительное объяснение -- мне кажется, книжки на неродном языке глубже врезаются в память при прочих равных как раз из-за того, что читаешь их медленнее, шевеля губами, напряженно морща лоб и выискивая в тексте знакомые буквы. Поневоле откладывается лучше. (Вот например "1984" я сначала прочитал на русском, и -- ничего. А спустя много лет прочитал то же самое на английском -- и потом дня три больной ходил от огорчения).
Потом я перечитал второй раз.
Потом взялся пересказывать содержание всем друзьям и знакомым.
Потом собрался было перечитать и в третий раз, но тут будто колокольчик зазвенел в голове: переводи давай, не ленись. Пошарил в инте -- нет, навскидку русского перевода не существует. Ну, тогда тем более. Даже независимо от того, будет ли от этого какой-то утилитарный эффект.
Никогда в жизни я ничего не переводил с английского письменно в таком объеме (наверное, максимум -- это пресловутые "тысячи" в школе и в институте). Я абсолютно не имею представления о какой-либо теории и правилах перевода, я просто старался максимально точно донести до русского читателя свои впечатления от прочитанного. Поэтому то, что получилось -- это наверное не точный перевод в строгом значении этого слова, а кое-где пересказ своими словами, с частичной утратой фишеровской лаконичной выразительности и циничного черного сарказма. Увы, это не трансформируется с английского языка в русский один в один, просто из-за грамматической структуры и языковой традиции. По крайней мере, мне это не удалось. Наш язык более многословен и размерен.
Отдельного разговора заслуживает название. Насколько я могу судить, выражение "under the frog" в английском языке точно такая же бессмыслица, как и "под лягушкой" -- в русском. А вот в венгерском существует идиома, которая буквально переводится как "под лягушкой на дне самой глубокой шахты" и означает "наихудшее возможное положение вещей". (В самой книге есть рассуждение на эту тему, в главе "1950, август").
Наверное, если подходить формально, надо было оставить название "Под лягушкой" -- чтобы оно по степени бессмысленности соответствовало английскому "Under the Frog". Но "Под лягушкой" по-русски не звучит вообще никак, язык спотыкается и не принимает. Поэтому у меня было два варианта, оба как перевод венгерской идиомы, а не английского названия. Один "Хуже некуда", второй "В самой жопе". Еще один, третий, вариант напел мне все тот же Длинный-- "Под лягвой".
Название "Хуже некуда" показалось мне слишком нейтральным, в то время сама книга отнюдь не нейтральна а, напротив, выражено пристрастна. Кроме того, по словам одного знакомого венгра, оригинальная венгерская идиома также вовсе не нейтральна.
Название "Под лягвой" -- звучит просто отлично, но тут беда иная: не знаю ни одного человека, кроме самого Длинного, которому было бы известно слово "лягва". (Хотя догадаться о значении этого слова, конечно, можно)
Так что оставалась "жопа". Она мне тоже не очень нравится, попахивает дешевой попыткой шокировать читателя малоприличным названием. Уверяю, это не так вовсе. Просто ничего лучше я так и не придумал. Поэтому -- пусть пока будет "В самой жопе".
В целом же работа переводчика оказалась на удивление сложной, даже если сам текст понятен и прозрачен (а и это случалось нечасто). Зато были и награды -- регулярно встречались куски, где душа моя просто пела, и я с трудом удерживался от того, чтобы развить, творчески переработать, углубить и расширить. Имею в виду циничное насмехательство автора и Дьюри над системой. К стыду своему, не раз и не два ловил я себя на том, что перевожу эти пассажи со злорадной ухмылкой. Разве что не приговаривал "Вот вам, вот вам!" Я даже не ожидал, что столько застарелых обид до сих пор хранятся где-то в моих школьных воспоминаниях и потемках подсознания. Видать, та большая страна, построенная на неправде и несвободе, будет напоминать мне о себе до конца моей жизни. Себя тогдашнего (советского подростка), мне отчасти жалко, отчасти за себя досадно. Вроде неглупый был малый, и лет с пятнадцати сильно подозревал, что на уроках истории и обществоведения все как-то не слишком складно. Но не решался допустить мысли о возможности вот такого тотального обмана на территории 1/6 части суши. Некоторая определенность, пусть минимальная (на уровне черное/белое), наступила только лет в двадцать. Честно говоря, по этому поводу я ощущаю даже некую белую зависть по отношению к Дьюри -- вот молодец, не питал ни малейших иллюзий, ни секунду. Справедливости ради, у него все-таки информационный фон был получше. Советская власть девяти лет от роду и советская власть на протяжении трех поколений -- две большие разницы.
И все равно, обидно и отчасти как-то неловко даже, что в свое полагающееся мне время (восьмидесятые годы) я не испытывал к системе такого всестороннего омерзения, какого она заслуживала.
Наверное, это может вызвать грустную ухмылку постороннего наблюдателя. Этакая ожесточенная пальба куда-то в собственное прошлое, топтание на костях давно сгинувших политических призраков, размахивание кулаками с тридцатилетним опозданием. А может, просто катарсис, в терминологии психиатров. Слаб человек и несовершенен.
От самокопания перейдем к лингвистическим деталям.
Пока я это все переводил, волей-неволей возник определенный интерес к венгерскому языку, который так или иначе проступает сквозь английский текст Фишера. Сам Фишер, по его признанию, на момент написания книги язык своей исторической родины понимал с трудом, а разговаривать на нем не умел вообще.
А мое знакомство с венгерским было и вовсе мизерным. Оно сводилось к "Рускик хаза" из папиных рассказов, "Нем тудом" из похождений Швейка, а также "Кетсасхус фелетт" группы "Неотон" и "Гёндой неха ра" в исполнении Эвы Чепреги соло.
Нет, вру, помню еще одну нецензурную кричалку по-венгерски, которой нас научил Длинный перед походом на отборочный матч олимпийских сборных СССР и Венгрии по футболу в 1984 году. (Только наша кричалка тогда потонула в многоголосых криках в адрес футболистов: "Зря убиваетесь, мужики, все равно в Штаты с никто не поедет!". Умные болельщики как в воду глядели -- спустя неделю после матча и СССР, и Венгрия объявили бойкот Олимпиаде в Лос-Анджелесе).
По счастью, ныне все мы живем в эпоху глобальной паутины и высокоскоростных линий связи, так что, отслеживая в maps.google.com перемещения Дьюри по Будапешту, можно одновременно слушать песни на венгерском языке. Для звукового погружения, так сказать. Особенно понравились "Нюлкюлед" в исполнении "Исмерош арцок", народная песня "Дон-каньяр фёлёл" и хортистский марш "Эрдеи индуло".
Странный язык, у меня с ним стойкая ассоциация: будто кто-то исполнительный и равнодушный высыпает угловатые деревянные заготовки в железный ящик. Угловатая речь, весь язык об нее обобьешь. Но определенное очарование, безусловно, присутствует в этом ритмичном стаккато, с легкостью переходящем в чардаш.
В общем, пока я переводил с английского на русский, кавалерийские мадьярские ритмы тоже легонько стучали в моей голове, и захотелось хоть в каком-то виде донести их до читателя. Именно этим объясняется тяга именовать объекты будапештской городской топографии в соответствии с их венгерским звучанием (ну, по крайней мере, как я его себе представляю). То есть "Келети пайяудвар" вместо Восточного вокзала, "Маргит сигэт" вместо острова Маргариты, ну и так далее. Отчасти это спровоцировал сам Фишер -- улица Дамьянич везде в тексте именуется не Damyanich street, а Damyanich utca.
Надеюсь, читатель сможет привыкнуть, простит мне эту маленькую слабость и не будет считать ее "дурацким умничаньем".
Аналогичный момент, менее выраженный -- порядок следования имени и фамилии персонажей. Дело в том, что в традиционном венгерском языке невозможно ставить сначала имя, а потом фамилию. Только наоборот. То есть "Имре Надь" -- это неправильно, можно только "Надь Имре". Я везде оставил венгерскую последовательность.
В своей жизни я был знаком с двумя венграми и, насколько могу судить на этом скудном эмпирическом материале, венгерская речь не слишком эмоциональна в принципе. В английском тексте Фишер успешно передает эту особенность за счет того, что герои, даже в самых эмоциональных ситуациях, обмениваются лишь короткими ровными фразами без междометий. Я честно пытался сделать что-то аналогичное по-русски, но результат был какой-то уж совсем куцый и убогий. Поэтому пришлось придать героям способность разговаривать более-менее нормально с точки зрения русского читателя.
Еще одной бедой, с которой я не смог полностью справиться, является фекально-генитальный юмор. Насколько я могу догадываться, эта сторона повести выдержана Фишером скорее в венгерской языковой традиции, нежели в английской. Англосаксонский юмор несколько иной, чем тот, которым насыщена эта книга. По крайней мере, нигде больше при чтении на английском мне не встречались шутки подобного рода. Самая близкая ассоциация из всего когда-либо читанного в жизни -- Ярослав Гашек. Такое впечатление, что сквозь английский текст Фишера проступает его венгерская сущность, причем даже не в языковом, а каком-то генетическом своем выражении. Каждый народ имеет свое, несколько отличное от других представление о том, какого рода похабщина может вызвать усмешку, а какого -- исключительно отвращение. И похоже, что у венгров, этих отдаленных потомков кочевых народов, в генетической памяти до сих пор живы сильные ассоциации с лошадьми.
В то же время русская литературная традиция, по моему глубокому убеждению, не позволяет сочинять тексты, в которых известные три слова и их производные напечатаны типографским шрифтом. Есть в этом нечто каббалическое, насылающее проклятия и на читателя, и на автора. Еще два полу-матных слова допустимы к печати, а эти три -- нет.
Видит Господь, я старался по возможности сохранять похабщину без изменения смысла. Примерно в половине случаев это не представлялось возможным, ибо венгерская похабщина в прямом переводе на русский часто выглядит или нелепо-искусственной, либо весьма примитивной.
Кроме того, есть расхождения чисто ситуативные. Самый яркий пример -- старшина Доханьи. Приблизительно половина населения нашей страны отчетливо представляет себе, как разговаривает общевойсковой старшина. И если вложить ему в уста текст старшины Доханьи в буквальном переводе, то это будет не старшина, а американский шпион-недоучка из старых советских анекдотов, который "засыпался" на неумении ругаться. Так что старшине я оставил только половину оригинального текста, а для спасения другой половины мне пришлось вспомнить прапорщика Языкова с военных сборов в городе Остров Псковской области.
Есть еще одна разновидность. Когда описанные действия или комбинации физических объектов рассматриваются русским человеком не как ругательство, а как нагромождение физиологических терминов. Здесь я бросал Фишера на произвол судьбы и заменял все русским матом, сочиненным мною от начала до конца без оглядки на автора, сообразуясь исключительно со своим собственным настроением и чувством гармонии.
И последнее насчет языка. В тех редких случаях, когда Фишер углубляется в баскетбольную тему, в его тексте появляется налет дилетантизма. Я счел необходимым слегка подкорректировать это с использованием выражений из Владимира Гомельского и его незабвенного папы.
Кроме этого, для полного понимания сюжета читателю желательно иметь некоторое минимальное представления о венгерских исторических реалиях и персоналиях того периода, о котором идет речь.
Итак:
Хорти Миклош, адмирал, регент Венгерского королевства, авторитарный правитель страны с 1920 до 1944 годы. Предмет стандартных шуток "регент королевства, в котором нет короля и адмирал страны, не имеющей выхода к морю". Что интересно, во времена его правления были запрещены как коммунистическая, так и национал-социалистическая партии.
"Нилаш Керестеш" (NilasKeresztes) -- "Скрещенные стрелы", название и эмблема венгерской национал-социалистической партии. Партия пришла к власти осенью 1944 года при поддержке немецких войск.
Салаши Ференц, лидер партии "Нилаш Керестеш". Авторитарный правитель страны с октября 1944 по март 1945 года. "Последний союзник Гитлера". По его фамилии членов нацистской партии именовали также "салашистами".
Ракоши Матьяш -- первый секретарь венгерской коммунистической партии. Авторитарный правитель страны с 1949 по 1956 годы. Во времена Хорти сидел в тюрьме, был приговорен к смертной казни, однако приговор был отменен "под давлением мирового сообщества"
Дон-каньяр -- большая излучина Дона. Место разгрома венгерской Второй армии в 1942-1943 годах. В венгерском языке имеет также иносказательное значение, синоним слова "катастрофа".
АВО (Allamvedelmi Osztaly) -- "алламведелми остаи", тайная политическая полиция во времена режима Ракоши (с венгерского переводится как "департамент государственной безопасности"). В 1950 году переименована в AVH (Allamvedelmi Hatosag) -- "алламведелми хатошаг" (уже не "департамент", а "управление"), но новая аббревиатура как-то не прижилась. С переводом этого термина у меня были трудности. Фишер именует служащих этого заведения невыразительно-академично, "AVO-men". Сначала я склонялся к нейтральному варианту "АВОшники" (по аналогии с "КГБшниками"), потом все же пытался раздобыть в венгерском языке некое жаргонное обозначение для них (есть ведь, наверняка), а потом наткнулся на слово "АВОшники" в мемуарах одного из участников участника событий с советской стороны. Значит, так тому и быть, "АВОшники". В конце концов, и в русском языке нейтральное слово "КГБшник" куда более употребительно, чем нарочито-уничижительное "гэбня".
* * *
Следующие пару абзацев имеет смысл читать только тому, кто уже осилил текст перевода и, следовательно, знаком с содержанием. Не могу отказать себе в удовольствии хоть с кем-нибудь обсудить содержание, и хоть перед кем-нибудь покрасоваться своей тонкой наблюдательностью и проницательным умом.
Я прочитал текст в общей сложности раз пять, так что изучил его если не под микроскопом, то уж с увеличительным стеклом -- точно. Хочу обратить внимание читателя на кое-какие закладки, сознательно заготовленные и запрятанные в сюжет и диалоги. Спроектированные теоретически и схематически расчерченные Фишером раньше, чем сочинен сам текст. Есть в нем пара-тройка геометрических шарад, и неочевидные обратные ссылки.
Фишка первая: нарушение в порядке следования глав. Все главы выстроены в хронологической последовательности, кроме той, которая стоит в тексте первой. По-хорошему она вроде бы должна идти девятой, после "1954, июль". Почему такое нарушение? Я, честно говоря, понял только со второго раза. Ответ простой: потому что именно в этой главе Дьюри впервые увидел Ядвигу. Увидел мельком, и почти сразу же про нее забыл, и весь эпизод занял лишь десяток строчек. Мне кажется, в жизни действительно нередко бывает именно так. Счастье необязательно бросается в глаза сразу.
Вторая мощная находка -- это обвальный стилистический контраст между последней главой и всеми предыдущими. Одиннадцать глав почти буффонады, почти Швейка и почти оперетты -- и потом на голову вам обрушиваться гигантская глава двенадцать, мрачная вязкая глыба цвета хаки, темная и безнадежная.
По поводу главных героев. Кто такой Дьюри и как он связан с автором -- становится понятно практически сразу, как только впервые звучит фамилия, Фишер Дьёрдь. И судьба его угадывается безошибочно -- учитывая, что его родной сын Тибор числится в Википедии как британский писатель. По стечению обстоятельств, как раз в период прочтения книги моему папе исполнялось 75 лет, и в качестве нестандартного подарка я старательно изготавливал некий альбом-рассказ-в-картинках, карикатурно и шаловливо иллюстрирующий папин жизненный путь. Основным материалом для сюжетов служили разные папины рассказы из жизни (кстати, "Стояние в Чопе" тоже вошло). И сразу живо представилось, как Фишер Тибор старательно извлекает из своих детских воспоминаний рассказы Фишера Дьёрдя, и карикатурно и шаловливо пишет "Under the Frog", главу за главой. Такая вот синхронистичность, сближающая заочно.
Зато насчет Ядвиги я, при первом прочтении, не угадал. До последней главы я пребывал в убеждении, что Ядвига -- это будущая мама автора романа. Легкомысленный настрой первых одиннадцати глав не исключал хэппи-энда. Но, увы, дело обернулось иначе... Отдельная тема -- это то, насколько соотносится Ядвига из романа Фишера с девушкой в телогрейке на черно-белой фотографии. Тем более, что в романе присутствует сюжет с фотосессией Ядвиги в телогрейке и с автоматом
Ответ: увы, никак не соотносится. Полазив в инете, я нашел целую серию фотографий этой барышни. Звали ее Эрика Селеш, венгерка по национальности, пятнадцати лет от роду (на фотографии выглядит, как минимум, совершеннолетней), в мирной жизни ученица техникума общественного питания (или не знаю, что может означать "catering college" в контексте той эпохи?). Во время революции принимала участие в качестве санитарки. Фотографии сделаны в октябре 56-го года датским фотографом по имени Вагн Хансен. Та фотография, которая на обложке -- лучшая, остальные менее выразительны. Эта самая Эрика Селеш, пятнадцати лет от роду, была убита в Будапеште 8 ноября 1956 года в ходе уличного боя с советскими войсками. Похоронена 14 ноября на кладбище Керепеш, могила существует до сих пор.
Тем не менее, эпизод с фотосессией довольно ловко вплетен в ткань романа. Мне кажется, именно эта обложка в сочетании с именно этим эпизодом фотосессии дает книге дополнительные 20% выразительности.
И еще Патаки. Я, честно, вместе с Дьюри думал и надеялся, что Патаки все-таки вернется из Гамбурга. А он не вернулся. Сюжет потерял в беллетристической красивости, зато сильно прибавил в жизненной правде. Люди живут не для того, чтобы превращать свою биографию в изящный сюжет.
Хепп Ференц, "доктор спорта", оказался реальной исторической фигурой. Впоследствии занимал должность председателя Венгерской федерации баскетбола.
Теперь немножко о метафизическом.
Как я уже упоминал, по тексту разбросаны несколько пророчеств. Некоторые из них успевают сбыться по ходу сюжета, о достоверности других нам известно из дальнейшей истории XX века, а некоторые не сбылись до сих пор. Наибольшая концентрация пророчеств -- в монологе Ладаньи, ночной поезд из Халаша в Будапешт. Тут и про сорокалетнюю эволюцию варваров, и про осмотрительность в молитве ко Господу нашему, и про неумение ценить имеющееся. И действительно -- молодые и дикие варвары за сорок лет состарились, скукожились и развалились, а исполнение самого заветного желания Дьюри обернулось наказанием Господним и обошлось чрезмерной ценой.
Еще одно пророчество -- Элек, который предсказывал Дьюри "Ты непременно побываешь в Вене". Наверное, Дьюри и вправду побывал там в конце концов, хотя на момент произнесения пророчества оно казалось совершенно невероятным.
И, конечно, совершенно отдельная находка -- этот методичный рефрен-метроном, фраза, которую почти в каждой главе произносят совершенно разные и часто незнакомые друг с другом люди в разных обстоятельствах, но все по одному и тому же поводу. "ВСЕ ЭТО не может длиться долго". В оригинальном тексте фраза слегка варьируется раз от раза, и нет такого кричащего нажима прописными буквами на "все это", но, тем не менее, тут я уверен совершенно -- ритмичное повторение "ВСЕ ЭТО" я перевел наилучшим образом. Редкие глухие удары, каждые сколько-то там страниц.
Трудно даже сказать определенно -- угадали они тогда или нет, насчет того, что "не может длиться слишком долго". И как считать? С 47-го года по 56-й -- это как, долго? Или не слишком долго? А приплюсовать сюда еще и с 56-го по 89-й, еще минимум одно поколение -- это как?
Я переводил это все довольно продолжительное время, урывками после работы, в час по чайной ложке. И за те месяцы, пока переводил, рефрен-метроном постепенно приобрел нарастающую актуальность. Сколько может длиться "ВСЕ ЭТО"? Мне кажется, последняя фраза вполне годится в качестве удачного окончания предисловия. Но, пожалуй, есть еще лучше.
А именно:
О чем эта книга? Если двумя-тремя словами? У меня есть хороший ответ. Эта книга о любви к родине. Для людей моего поколения вот такая комбинация букв (или звуков) -- "любовь к родине" -- с детских лет была лишена какого-либо смысла, ибо повторялась отовсюду, как назойливая считалка. Мы же не ищем содержательного смысла в шуме нудного дождя за окном, правда? Считалка "любовь к родине" (но с прописной буквой "Р") как скучная заигранная пластинка, которую насильно заставляют слушать каждый день с утра до вечера. Поневоле бессмыслица.
А между тем это выражение состоит из вполне понятных слов русского языка, и имеет совершенно конкретный определенный смысл, если относить к нему непредвзято. Вот именно об нем и книга. О любви к родине. Не о надоевшей бравурной песне с заигранной пластинки, а о том трудновыразимом, что ранним утром 4 ноября 1956-года гнало людей по темным холодным будапештским улицам в сторону кинотеатра "Корвин", без малейшей надежды на успех, подавляя страх и доводы рассудительного рацио. О невозвратных воспоминаниях целого поколения жителей небольшой европейской страны, которую они потеряли еще на тридцать лет. О несбывшихся надеждах десяти миллионов человек, тупо и жестоко перечеркнутых нашими с вами отцами и дедами. Иногда полезно смотреться в зеркало.
"Слезы катились из глаз ручьями и застывали на щеках ледяными каплями"