Солев Гелий Владимирович. Проза и поэзия жизни

IV. Проза и поэзия жизни

Рай для двоих

Солевой Н. Н.

"О счастье мы всегда лишь вспоминаем.

А счастье всюду. Может быть, оно

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно".

И. А. Бунин "Вечер"

Мы часто ссорились с самого начала нашей супружеской жизни. Сначала от любви друг к другу, от желания сделать друг друга ещё лучше, а потом от невзгод, от житейских неурядиц, безденежья, от любви к детям, к своим родителям, от расстройства своей нервной системы. Шло время, мы старели, вышли на пенсию, но по-прежнему работаем. Я чаще живу на даче, жена в городе.

Глядя на зелень деревьев, трав и кустарников я понял, что каждый жаждет счастья. Деревья - стать выше и ближе к солнцу, малина - перебраться на чернозем, цветок - стать ярче и пахучей, чтобы на него чаще садились насекомые. У каждой живинки на земле своё понятие счастья.

Это светлая солнечная мысль, вероятно, случайно слетевшая с небес в мою инфантильную голову, не давала мне покоя. И вот однажды, в воскресенье после обеда, я вдруг сказал жене: "Господи, как мы похожи!" Хотя она круглая как бочка, а я худой как жердь.

Жена посмотрела на мой неряшливый костюм, саркастически улыбнулась, оглядела свою маленькую кухоньку, где всё сияло и блестело, и изрекла: "Никогда и ни за что!"

Я понял, что спорить и доказывать что-то бесполезно, прошел в комнату, взял книгу, устроился на диване и прочитал:

"Себя как в зеркале я вижу,

И это зеркало мне льстит..."

Это Пушкин о своем портрете. А моя жена - явно не мой портрет. Сказать, что она, похожа на меня, мог только марсианин. Поскольку у меня, как и у неё, есть глаза, уши, нос, рот, две руки и две ноги. Но я-то, слава богу, не марсианин. Да все у нас разное! Если я люблю строить, мастерить что-то по дому, пилить, строгать, бить стены для всевозможных полок, то жена только ждёт мгновения, чтобы всё вернуть на место: вытереть, вымыть, подкрасить, чтобы не нарушался порядок, чтобы не страдало её чувство стиля. Дикую природу она не любит, а предпочитает городской парк, дорожки, ухоженный газон. Я же нахожу удовольствие, созерцая дикорастущие растения. Поэтому во дворе у нас сплошной конфликт: ей везде надо подрезать, подкосить, прополоть, а мне - пусть растёт. Все хотят жить. "Глаза б мои не глядели!" - говорила она и уходила в дом.

Так что заставило меня сказать эту идиотскую фразу? Ах да, мысль, что жена так же, как и я, желает себе счастья. И это желание делает её похожей на меня. Вот оно что! Желание счастья роднит нас со всем, что живёт на земле! "В желанье счастья - счастье..."* В каждом человеке надо видеть себя. А наш дом - по сути, рай для двоих - может стать адом для двоих, если мы не пытаемся дополнить счастье друг друга.

Но, боже мой, как оно изменчиво, это счастье! Как оно меняется во времени, даже у влюбленных. Когда этот захватывающий их поток счастливой информации друг о друге вдруг начинает иссякать, весенние разливы становятся всё меньше, ледники тают всё реже, а летние и осенние дожди только слегка поддерживают этот поток, чтобы он не пересох совсем.

От этих мыслей мне стало грустно. Я отложил книгу и вышел во двор.

День клонился к вечеру, птичий хор стал потише, пуховые облака дремали и таяли греясь на солнце. Легкий ветерок искал место, где бы прилечь. Кот Алтай, готовясь к ночным приключениям, точил когти об опору крыльца. Дворовый пёс Пегас, блаженствуя в тени забора, открыл глаза и слегка шевельнул хвостом, приветствуя хозяина. У его миски две вороны важно, неторопливо, по-хозяйски разгуливали, на земле что-то поклёвывали. А в саду чаши с нектаром были ещё открыты и счастливые насекомые купались в аромате цветов.

Я же залюбовался жуком - бронзовщиком, который пасся на зонтиках сныти.

Жена подошла к окну, увидела, как я трогаю пальцем жука, открыла окно и крикнула: -

"Не впадай в детство! А лучше покоси траву".

Я отдернул руку - она рассмеялась.

Я посмотрел на неё, и увидел, как её счастье подаёт руку моему счастью, и исчезает во времени. А когда оно вернётся, и в каком облике, и вернётся ли? - знают только Бог и маленькие дети, которые засыпают, обняв свою любимую игрушку, а просыпаются от родительских слов: "ты проснулось, счастье моё?"

"Мы ловим радости в пути.

Пугливо наше счастье,

Оно исчезнет - и найти

Его не в нашей власти".*

*Роберт Бернс. Пер. С.Я. Маршака.

*Игорь Севяринин "Голубой цветок"

Мой старший брат Свет

Ни сонета, ни сонаты сочинить я не могу.

Буду делать шахи-маты и во сне и наяву.

...................................................

Все невзгоды и печали прогоняем мы игрой, Чтобы где-то в светлой дали повстречаться нам с мечтой.

А.В.Лавров май 2009г.

Свет игрок по натуре. Он из всего делает игру, поэтому дети его обожают. Но самым ярким увлечением моего брата шахматы. Этого увлечения не выдержали три его жены, потому что играть он мог днями и ночами. В портфеле у него всегда находились и находятся до сих пор шахматные часы и шахматы. И конечно множество шахматных рассказов. Вот один из них:

"Две ничьи, которые сделали меня почти мастером".

Это было ещё в те далёкие времена, когда на шахматном олимпе царил Ботвинник, а ярчайшим его соперником был международный гроссмейстер Бронштейн. Личность необыкновенная, можно сказать легендарная. Ему некоторые даже приписывают создание новых правил расстановки шахматных фигур, которые потом приписал себе Фишер. Так вот в те времена в шахматный клуб на Гоголевском бульваре пускали всех желающих поболеть и поиграть. На втором этаже турнир, на первом болельщики, а чтобы болеть было интересней, существовал буфет. "Вхожу в буфет" - рассказывает брат - "а навстречу мне идёт Бронштейн с чашечкой кофе и двумя бутербродами с икрой. Быстро прохожу мимо и заказываю себе кофе и четыре бутерброда с икрой. И победоносно, гордо и величаво шествую мимо столика, где сидит Бронштейн. Он посмотрел на мой поднос, на меня, потом встал и заказал себе ещё два бутерброда с икрой. Затем мы сели за столики, посмотрели друг на друга, на свои бутерброды и согласились на ничью".

"Вторую знаменитую ничью и приз в виде бюста Пушкина скульптура Сычёва мне помог завоевать один любитель шахмат и алкоголя. Турнир проводился в парке культуры имени Горького среди любителей. Я сыграл уже все свои партии и займу ли я первое место, зависело от того, как сыграет мой соперник с аутсайдером этого соревнования большого любителя выпить. Чтобы стимулировать его игру, я отвёл его в сторону, отвернул полу своего пиджака и показал ему пузырёк с прозрачной жидкостью. Глаза его загорелись, и невозможное стало возможным. Он сделал ничью с моим соперником, а я получил приз - бюстик Пушкина. Потом мой соперник в разговоре со мной недоумевал: "Почему он так яростно сопротивлялся? Ему же всё равно ничего не светило"! А бюстик Пушкина я подарил брату - литератору и он стоит у него на столе под настольной лампой и вдохновляет его на писательские подвиги".

Свет между Свет

Свет обожает своё имя, и представлялся раньше, не иначе, как Свет Советского Союза. А в детстве он стеснялся своего имени и говорил всем, что он Сергей. Даже, когда учился в педагогическом училище, все звали его Сергеем и лишь на выпускном вечере при вручении дипломов все узнали, что его зовут Свет. И гул долго стоял в актовом зале. Если он узнаёт, что девушку зовут Светой, он говорит: "А меня тоже зовут как вас" Те начинают гадать: Святослав, Светлан. Редко кто скажет Свет. А потом он им рассказывает, как, став между двух Свет, выиграл большой приз.

"Дело было так - говорит он. Днём забегаю я как-то в магазинчик. Вижу, две продавщицы скучают у прилавка. Спрашиваю: Кто из вас Света? А они хором:

- А мы обе Светы.

- Ну, думаю, что-то будет. Становлюсь между ними и говорю: ставьте чай и попробуйте найти в этой груде чипсов фирмы "Довгань", такие чтобы последние цифры на упаковке были такие-то. Девочкам развлечение, ищут. Жду. Вдруг крик: "Нашла"!

Забираю чипсы. Пьём чай с конфетами. Потом я целую их в щёчки и бегу домой. Нахожу тиражную таблицу фирмы "Довгань". Проверяю и не верю своим глазам: я выиграл бесплатную поездку во Францию. Подарил выигрыш дочери. Правда оформить документы в текущем году она не успела. Зато в следующем году съездила по этой путёвке в Италию.

Вот, что, значит, Свет между двух Свет"!

Шпионский ритуал

Во времена Михаила Горбачёва феноменальным успехом в СССР пользовался журнал "Огонёк", возглавляемый Виталием Коротичем, чтобы его купить у киосков чуть свет выстраивались гигантские очереди и доставался он не всем, несмотря на многомиллионный тираж. Чтобы купить без очереди "Огонёк" у Света был приятель киоскер, большой любитель шахмат. Чтобы любители "Огонька" не роптали, у них был разработан шпионский ритуал с паролем и отзывом. Утром в день выхода журнала, по дороге на работу Свет решительными шагами направлялся к киоску, наклонялся к окошку и громко на всю очередь изрекал:

- "Огонёк" сгорает на рассвете!

В ответ киоскер высовывал голову из окошечка и так же торжественно на всю очередь изрекал отзыв:

- "Из искры возгорится пламя!"

И вручал ему бесплатно журнал. Очередь неудомевала:

- Кто такой? Но не протестовала. Шпионский ритуал завораживал.

"Пур ля мур"

Светлой памяти Поляка Наума Моисеевича

Мы жили с ним в одном доме, и подружило нас его несчастье. Он был инвалидом войны и ползучая болезнь - постепенное отмирание мускулатуры тела лишило его сначала возможности передвигаться. А в последние годы своей жизни он не мог уже даже поднимать телефонную трубку. Когда раздавался звонок, он, сидя в кресле, нагибался (поясничные мускулы еще работали) носом сдвигал трубку в сторону, с усилием разгибался, поворачивал голову к другой телефонной трубке, закрепленной на уровне его головы, и говорил: "Алло! Здравствуй старик! Как поживаешь?"

Изъяснялся он со мной по телефону исключительно по-французски. Раздавался звонок и он говорил мне: "Пур ля пти", что означало - нужна утка пописать, а никого нет поблизости. "Пур ля мур", означало - у меня женщины и надо поддержать компанию, и только горькое "Пур ля гран" звучало в телефонной трубке его жены и она с киностудии "Мосфильм" мчалась к нему на машине выполнять самые черные работы.

В пятьдесят с небольшим, прикованный к креслу, он яростно цеплялся за работу, но в конце концов вынужден был уйти со студии "Мосфильм" и погрузился в мир простых человеческих отношений - без приказов, насилующих волю, а созданных по законам милосердия и добра.

И тут он, имея, светлую голову, открыл для себя огромное поле деятельности. Много читал, слушал музыку, заново открыл для себя Высоцкого, постоянно пополнял свою коллекцию бутылочек с винно-водочными изделиями, которые везли ему друзья со всего мира, сочинял стихи, удивительно умело пользовался телефоном для решения всех дел, как хозяйственных, так и личных.

Дверь его днем никогда не запиралась. В его квартире образовался своеобразный мужской клуб. Здесь бывали его старые друзья, среди которых были дипломаты, профессора, научные сотрудники, врачи, учителя, рабочие. Бывали, конечно, и женщины, которые любили его до последних дней его жизни. Самой многочисленной группой были киношники, которые держали его в курсе всех дел на Мосфильме и в Союзе кинематографистов, членом которого он был. Свой Дом Кино он любил преданно и нежно, и посещал, пока позволяла болезнь. Помню, однажды Неля, его жена, была чем-то занята, и он пригласил меня на просмотр какого-то фильма. На первое отделение мы не пошли, а пошли с ним в бар, где бармен принес нам по две кружки пива и соленые орешки - недоступное в то время лакомство. Было тепло, чисто, уютно, Наум постоянно с кем-то раскланивался, к нему подходили, заговаривали, и он весь лучился радостью, хотя и с некоторой грустинкой, вероятно уже тогда понимая, что это не продлится долго, хотя еще мог с палкой передвигаться по лестнице.

Он любил говорить: "Я продюсер, а главное в продюсере - умение соединить несоединимое. Людей разных специальностей, пола, наклонностей и возрастов - ведь кино затрагивает все сферы человеческой жизни". Когда настали тяжелые времена, Наум, чтобы, провести в жизнь свой последний киносценарий (я его назову "Пур ля мур"), собрал киногруппу, которую искал всю свою жизнь. Работали все не за зарплату, а по законам доброты, дружбы, мужской и женской солидарности. Сценарий, хоть и назывался "Я тебя люблю", но заканчивался не по-американски. Нет, у него был русский конец. Наум был душой и руководителем, продюсером, режиссером и главным героем, Неля, его жена, - директором группы, а мы, - его друзья и знакомые, - актерами, работниками сцены, грузчиками и статистами.

Эта киногруппа просуществовала почти 10 лет и поэтому в ней было всё: и ссоры, и примирения, и праздники, и дни рождения, и забастовки грузчиков, и запой работников сцены, свадьба сына, свадьба дочери, рождение внука и внучки. Периодически киногруппу будоражили адюльтеры, в которых Наум принимал самое горячее участие, смерть любимой фокстерьерши Джуди I и появление Джуди II и празднование шестидесятилетия главного героя киносценария, которое продолжалось целую неделю. Гуляла вся киногруппа, в том числе величественный Марк Шадур с обаятельной Кирой Ивановной, неутомимый шутник и возмутитель женского сословия Б.Криштул, друг семьи Саша Кельштейн, прилетевший по такому случаю специально из Заполярья, посол России в Финляндии Юрий Дерябин с женой - русской красавицей Люсей Комиссаровой, Герман Еремеев - профессор Плехановского института с женой, доктор медицинских наук, первая жена Наума - Лидия Васильевна Гранова с сыном Мишей Поляком и его очаровательной женой - артисткой Еленой Шаниной. Все многочисленные поклонницы и поклонники главного героя обрывали звонками телефонные провода. Принесли адреса с Мосфильма и Союза кинематографистов. Все посетители расписывались на большом листе картона и писали пожелания. Всю неделю шли поздравления.

Да. Поляк Наум Моисеевич провел профессионально свой последний киносценарий и снял этот фильм не на скучной черно-белой пленке Шосткинского производства, а на самой чувствительной цветной пленке душ и сердец своей последней киногруппы "Пур ля мур".

Светлая тебе память за это дорогой Наум.

Светлой памяти Юрия Карабчиевского в год шестидесятилетия.

"Услышав голос глуховатый,

Связать разорванную нить

И пережитое когда-то,

Ожогом боли оживить,

Чтоб, словно колокол печали

Из-под обрушенной стены,

Слова из прошлого звучали

Напоминанием вины;

Чтобы вернувшимся мгновеньем

Взметнуть и переворошить

Увядшую листву забвенья

В запущенном саду души";

Михаил Эфрус "Високосный век"

Когда я вспоминаю Юру Карабчиевского, невольно вижу его глаза необыкновенной красоты и притягательной силы. Глаза любви и чистоты помыслов. Зеркало души. Вот такие громкие слова, и не могу иначе.

Наши судьбы пересекались с детства. Учились мы в одной московской школе N 78. Только он на два класса ниже. Я жил в своем доме на "Поповке" -- четыре дома около Храма Животворящей Троицы на Мосфильмовской улице. Он в коммуналке около овощной базы на Потылихе, где живу я сейчас. В школе мы с ним не общались. Мне в это время всегда хватало для общения своих четырех братьев и двух двоюродных сестер, которые жили тоже в нашем доме. Общаться с ним мы стали в семидесятых годах, когда я его взял к себе в бригаду после настойчивых уговоров бывших его коллег по работе во Втором медицинском институте. Вот тогда, при приеме на работу я отметил его глаза, и сказал ему об этом. "Да, пошутил он, -- вероятно, поэтому, с женщинами я как-то быстрее нахожу общий язык".

Он был мастером с хорошей теоретической подготовкой. Закончил Электротехнический техникум и Энергетический институт. Я его брал, чтобы он немного подтянул общий уровень технических знаний в бригаде. Мы быстро росли, осваивая все новые и новые приборы физхиманализа и устраивая летучие курсы по изучению отдельных блоков приборов, где Юра и привлекался как специалист.

Дружеские отношения у нас возникли с ним в совместной командировке в Ереван. О ней Юра написал повесть "Тоска по Армении", где он соперничал со своими кумирами Мандельштамом и Битовым, которые побывали в тех же краях и оставили о них свои воспоминания. За свой труд Юра был награжден армянами тем, что его произведение читали по радио во время ликвидации последствий Спитакского землетрясения.

Юра в это время быстро рос как литератор, общался с западной прессой, работал над лебединой песней своего диссидентского мышления "Воскресение Маяковского", встречался с очевидцами, которые знали Маяковского лично. Работа на нашем заводе "Эталон" его тяготила, но была необходима и как материальная база для содержания семьи, так и для милиции, которая особо "опекала" его. Иногда, приехав на завод, он вместе с начальником цеха отправлялся в кабинет директора, где его "прорабатывал" товарищ из органов КГБ, ему достаждали анонимные звонки домой.

В дни олимпиады в Москве Юру срочно послали в командировку в другой город, где его приход на работу каждый день лично проверял сотрудник первого отдела. Все время Юра опасался ареста. Легче стало, как ни странно, после выхода в свет во Франции журнала "Метрополь", где были напечатаны его стихотворения "Осенняя хроника" и "Элегия".

Больше всего на свете он любил, конечно, поэзию, и очень огорчался, что его сыновья совершенно не интересуются ею. Не читают поэтических сборников, не пытаются заучить что-нибудь.

-- Ты только подумай, Гелий, -- говорил он мне, -- В Древней Греции из девяти муз четыре олицетворяли поэзию.

Юра был влюблен в поэзию души и духа, а я был влюблен в поэзию сказки. Нас с ним объединяла детская литература, на которой мы были воспитаны: сказки Пушкина, Ершова, Квитко, "Серебряные коньки", "Водители фрегатов", "Клуб знаменитых капитанов". Сейчас мне кажется, что и все наше диссидентство выросло из детской литературы. В том числе и Юра. Когда я с удовольствием слушаю господина Парамонова по радио "Свобода", где он громит советскую литературу, я улыбаюсь и представляю, как он -- маленький мальчик -- сидит и, разинув рот от удовольствия, слушает "Клуб знаменитых капитанов", и говорю ему: "привет вам, господин Парамонов, я с вами, рядом, на стуле. И весь ваш и мой максимализм отрицания заложены здесь, на стуле, перед радиоприемником". Оттуда же и Юра: из детской литературы, где нет компромиссов, где добро побеждает, а зло обязательно наказано. Где нет демократии, а есть одна справедливость.

В начале 90-х годов Юра как талантливый писатель и мыслитель увидел не только плюсы, но и минусы демократии, и снова стал диссидентом. И диссидентство это было горькое, больше похожее на похмелье. "Меня сейчас печатают, мне хорошо", -- говорил Юра на семинаре преподавателей русского языка Московской области. "Я стал выездным, побывал в Канаде и Америке, но сказать, что у нас демократия, и это хорошо, я не могу. Потому, что для матери, у которой убит сын в Карабахе, такая демократия -- это ужасно". Юра раньше нас увидел бездны горя своих сверстников, людей старше 55 лет, большинство из которых остались без работы, без накопленных средств, а некоторые без жилья и без родины, потерявшись на просторах Союза, в дебрях российской демократии. И честь его -- честь не демократа, а справедливолюбца, -- была смертельно задета. И легкоранимая душа не выдержала. Но он любил нас и старался, "чтоб всеобщая прибыль и трата не затмили событий и лиц" -- так писал он в одном из своих стихотворений. Любил он и двух своих сыновей, таких разных, увлекающихся, ироничных, но любящих своего "больного поэзией" отца.

Я пишу эти строки, и вспоминаю пейзажи его сына Дмитрия, и портрет Юры, который глядит на нас глазами мудреца и бесконечно доброго чадолюбивого еврея.

А убили Юрия Карабчиевского мы, его друзья и знакомые, его родственники и почитатели его таланта. Нам некогда. Мы заняты. Мы такие. И нет нам за это прощения и покоя.

02.06.98 Солев Гелий

Объяснение в любви

Сёстрам Гимазетдиновым

"А сердце грезит только об одном -

О счастье райском в бытии земном".

Эдмунд Спенсер пер. В.Рогова "Учись любви! Познать её не сложно;

Познав же, разучиться невозможно".

Шекспир "Венера и Адонис"

Она: "Почему-то при вас мне хочется петь и танцевать".

Он: "Это потому, что ты меня любишь, а я тебя обожаю".

- Как это обожаю?

- Ты для меня богиня: весны, наивности и красоты!

- А почему весны?

- Потому что при встрече с тобой морщины на моём лице тают, а сердце расцветает.

- Замечательно...! Только зачем же наивность сюда приплели?

- Не обижайся! С возрастом это проходит. Зато будет, о чём грустить в старости.

- Это о чём же?

- Да всё о том же! О наивности молодости и о мудрости старости, в которой много печали.

О'кей!

Окей - удивительное слово! Окей - это хорошо и плохо! Окей - это, и да, и нет! И хорошо, если это слово, как у американцев сопровождается ослепительной улыбкой усиливающей окей-да и смягчающей окей-нет. А если по СМС?

Одна моя подруга чуть было не развелась с мужем из-за этого слова. В зарубежной поездке, сидя на полу в зале ожидания отлёта чартерного рейса она, ища сочувствия у мужа, послала ему СМС сообщение: вылет отложен на пять часов. И тут же получила лаконичный ответ: - Окей, с улыбающимся смайликом.

После немой сцены, глотая слёзы, она отправила ему сообщение о разводе. И тут же получила СМС:

- Окей, с плачущим смайликом.

Третьим будешь?

В девяностых годах завод наш окончательно обанкротился, и меня, уволили.

- Ничего - сказал я жене, проживём и так.

- Будем жить на даче. Как ни как двенадцать соток земли! Прокормимся.

И, действительно, около года продержались. Закончилось же это так:

- Лето. Тепло. Солнечно. Иду от платформы Новогиреево к метро. Иду не спеша. Ботинки пыльные. Слышу, сзади кто-то догоняет меня. Бьёт по плечу. Оборачиваюсь. Стоят два бомжа и спрашивают у меня:

- Третьим будешь...?

Пришлось вновь менять мировоззрение. Искать работу.

Боюсь, побьют!

Иду по рынку. Прохожу мимо палатки, из неё выходит продавец и спрашивает у меня:

- Не хотите ли поменять свою курточку?

- Боюсь, побьют - отвечаю.

- Почему...?

- А представь себе: вечером иду я в вашей новой куртке к себе домой по узкой грязной тропинке, а навстречу бомжи. И тут же один из них обязательно скажет:

- А куртка то у этого бомжа лучше, чем у меня!

И тут же предложит поменяться. А не согласишься: боюсь, побьют.

Пешеходы и железная дорога.

Издревле известно, что пешеходы любят кратчайшие пути. Городские власти даже тротуары для пешеходов намечают там, где уже протоптана дорожка пешеходами. Любит кратчайшие пути и железная дорога. И часто пути пешеходов и железной дороги совпадают и тогда рядом с железной дорогой прокладывают пешеходные дорожки. Но последнее время об этом почему-то забывают. И пешеходы топают прямо по шпалам и конечно попадают по неосторожности под поезда. В нашем дачном посёлке руководство железной дороги даже поставила заборы, но люди по-прежнему ходят по шпалам, так как рядом с забором руководство железной дороги забыло проложить пешеходную тропу. И по-прежнему гибнут люди. Забыла железная дорога, что она проложена по пешеходным тропам и не хочет отдавать дань пешеходам. Заматерела видно, а может задубела?

ПАМЯТЬ ДЕТСТВА КРЕПКА

Природа мать - тебе под стать,

Лишь больше в ней терпения,

Не хочет ничего терять

Всё ищет продолжения.

Отец толкнул камень и я с восхищением смотрю, как он, кувыркаясь по склону оврага, с плеском и брызгами плюхнулся в речку Сетунь.

Это было прекрасно. Отец, старший брат, далёкий шум электрички, пологий склон оврага, золотистый песчаный пляж, четыре бревенчатых дома у церкви, колокольня, робкие голубые подснежники, могучая липа на другой стороне оврага. Мне четыре, брату семь лет. Многолюдное веселье в старом доме, гости, рояль, пение, конфета из-под подушки бабушки и цветущий букет груши в конце сада.

Всё проходит. Отца съел Гулаг, овраг завалили городскими отбросами и заровняли. Липу спилили на дрова. Речка Сетунь настолько грязна, что в ней не живут даже лягушки. Наши четыре дома не устояли перед натиском гаражей. Мы все стали жить в тесных городских квартирах, но память детства возвращает нас к началу.

И вот я снова на крыше своего нового дома на склоне песчаного холма. Лес, речка Пехорка, электричка, могучие деревья парка Рябушинского, робкие голубые подснежники, далекий колокольный звон. Во дворе детское многоголосье вокруг старшего брата. А за зеленью деревьев на том берегу Пехорки уже проступает раковая опухоль железных гаражей.

Ничего! Они ещё не скоро переползут на этот берег. Дети успеют подрасти, а память детства крепка. И как знать может они, ещё построят свой дом на берегу чистой реки с золотистым песчаным пляжем?

Слониха Бетти

Летом сорокового года тётя Лена отвезла меня с братом в Ленинград к бабушке Варе. И теперь, когда меня спрашивают о моём возрасте, я отвечаю, что настолько стар, что видел в парке Петродворца скульптуру Самсона, раздирающего пасть льва, в подлиннике. Ведь сейчас там стоит копия, а оригинал фашисты вывезли в Германию. Но самое яркое воспоминание у меня осталось от посещения зоопарка. Там я впервые увидел слона. Он был такой огромный. А рядом стоял маленький служитель, и он совсем не боялся слона. Зрители и, мы с братом, бросали в клетку слона денежки. Слон хоботом поднимал их и осторожно опускал в карман служителю. В ответ служитель кланялся нам и говорил: "Это ему на морковку". И мы все громко хлопали и смеялись. Бабушка Варя каждый день готовила нам, что-нибудь вкусненькое и покупала нам земляные орехи, которые мы с братом ели после игры в войну, сидя в противоположных углах комнаты, усыпанной бумажными снарядами. А, провожая нас, бабушка почему-то плакала.

На следующий год началась война. Фашисты окружили бабушкин город, и жители сильно голодали. А мы ничего не могли сделать. Только писали письма и в каждое письмо подсыпали немного сахарного песку. И бабушка в ответ писала: "Как это замечательно пить чай с сахаром". Но всё равно, несмотря на наш сахар, она умерла от недоедания.

А совсем недавно я, слушая радио, узнал, что слон, который так поразил нас с братом вовсе не слон, а слониха по имени Бетти и, что она тоже умерла в блокаду. В её клетку попала бомба.

С тех детских лет я не люблю фашистов.

Солнечный восторг

Конец августа. Тихое утро. Привычно прошумела электричка. Я один, в доме тихо. Не слышно сирены Ванечки, настойчиво призывающего маму, его изумлённых воплей, озорства Даши и стука палки неутомимого исследователя Сашеньки. И только цветущие подсолнухи своим солнечным восторгом напоминают мне о них.

Высоцкий и семечки

Зачем вам так много семечек? - спросила продавщица у покупателя.

- Это подарок птицам на Рождество - ответил он. Она улыбнулась.

- Хороший вы человек! Моя бабушка любила повторять:

- Что в церковь сходить, что птичек покормить.

- Да, да, - улыбнулся покупатель.

- И то, и другое доброе дело.

А я, задумался?:

- Ведь Бог есть любовь. Где любовь - там желание делать добро и себе, и ближнему. А птицы? У священнослужителей есть паства - это мы, люди. А у нас, простых смертных, паства - наши домашние и дикие животные, которых мы к себе приближаем. И мне, почему-то вспомнились строчки Владимира Высоцкого:

Чистоту, красоту мы у предков берем.

Саги, сказки из прошлого тащим,

Потому, что добро остается добром

В прошлом, будущем и настоящем.

А, когда подошла моя очередь, я сказал:

- Мне семечек. И продавщица, улыбнувшись, спросила:

- Тоже для птичек? И я небрежно ответил:

- Конечно.

А, вернувшись, домой, срочно соорудил кормушку для птиц и повесил её во дворе.

"Мечты, мечты, где ваша сладость?"

Всю жизнь я мечтал быть чтецом. Нравилось мне это. Все на тебя смотрят. Вдруг скажет что-нибудь интересное? И вот мне уже за шестьдесят и я, наконец, записался в драматический кружок. Близился какой-то юбилей французской революции, и наш режиссер для коллективного прочтения взял рассказ Стефана Цвейга "Гений одной ночи" про Руже де Лиля автора текста и мелодии гимна Франции "Марсельезы". Человека неординарного. Это была личность. Он был военным и, чтобы не стать послушным исполнителем злодеяний конвента, предпочёл выйти в отставку. На заигрывания с ним Наполеона, который в это время как раз утвердил Марсельезу гимном Франции, он ответил отказом. Он для него был тираном. Он открыто заявил Наполеону, что голосовал против него. Для Цвейга же Руже де Лиль лишь "мелкая мещанская душа, скромное дарование, жалкий дилетант" и всё это в угоду своей писательской концепции - "Гения одной ночи", что в принципе вполне допустимо для вымышленного героя, но не для реального человека - автора гимна Франции. Для меня Цвейг выступил здесь, как классический пример русской пословицы: "Он для красного словца не пожалеет и отца".

Но мне пришлось с этим смириться. С режиссером не поспоришь. Себе дороже! Вдобавок мне пришлось читать как раз эти слова, где писатель клеймит Руже де Лиля, как мелкую мещанскую душу.

Это было для меня большим испытанием. Но зато я понял, что жизнь актёра не мёд, и в будущем здесь надо действовать, как Михаил Козаков, сам выбираешь тему для чтения, сам выбираешь героя и сам исполняешь. А ещё лучше, если сам напишешь и текст произведения, как Михаил Жванецкий. Да и надо для этого такая "малость": вкус, да обаяние.

Живите в конюшне! Дворец не для вас!

Как-то весной накануне дня победы я зашёл в музей города Железнодорожного поинтересоваться, чем жил мой родной город во время войны? Замечательная композиция. Город, как и вся страна, трудился, голодал, залечивал раны под девизом - всё для фронта, всё для победы. Героическое прошлое. Я заинтересовался большой фотографией дворца. Под фотографией надпись: дворец промышленника Рябушинского во время войны использовался, как госпиталь для раненых. Красота! Широкие мраморные лестницы спускаются к реке, фонтан, колонны фасада. Город отдал для раненых самое красивое здание в городе. "Лучшего памятника героического патриотизма горожан не найти" - подумал я. "Где можно посмотреть на это чудо?" - спросил я у служителя музея.

- Только у нас - ответил он. Сейчас на этом месте здание гидро-техникума.

- Кто же дал санкцию на разрушение этой красоты? Где фамилии этих герастратов?

Об этом композиция музея молчит. Но местные люди живущие рядом с гидротехникумом рассказали мне, что дворец-то разрушили, а дворцовые конюшни оставили, приспособили под жильё.

В начале было слово...

У меня есть друг. Он музыкант. Преподаёт в музыкальной школе. Поёт в церковном хоре. Большой книгочей и библиофил. Живёт в Подмосковье, в своём доме, но бывал и за границей.

Я его спросил как-то: "Что его больше всего привязывает к России"? Он мне ответил: "Слово, язык, русская речь. Здесь есть всё: образность, музыкальность, многообразие оттенков и великое литературное наследие. И вдруг ты всё это теряешь, просто оттого, что ты переехал границу, где твой словарный запас никому не нужен, и ты вынужден перейти на язык "Эллочки", приправляя его мимикой и нелепой жестикуляцией. В конце концов, это тебе страшно надоедает и хочется крепко выразиться по-русски".

Справедливость этого я ощутил на себе, когда впервые в 1978 году попал за границу, ощущая окружающий мир визуально, в основном изучая витрины магазинов Будапешта. Поражали радушие и улыбчивость продавцов, изобилие товаров, обилие машин и твоя немота. Только когда теряешь, доходит, наконец, как много значит для тебя, во - время, сказанное тобой слово. Начинаешь учить новый язык и попадаешь всё врёмя впросак, как школьник первоклашка. Оказывается понимание тебя окружающими жиздится на оттенках, интонациях, ударениях, которые расставлены у тебя неверно, а твоя речь - неудобоваримая каша из непонятных слов. И ты начинаешь понимать какую огромную работу проделали Набоков и Бродский, чтобы писать на втором языке так же, как на родном. И какое богатство они получили, овладев языком с великими литературными традициями. Они это понимали. Бродский в своей нобелевской речи так и говорил, что язык это главный продукт человечества, как вида.

"МУЗЫКИ СЛОВЕСНОЙ ЧУДО"*

Моему внуку. (Эссе)

"Белой яхты движенья легки,

Ускользающий парус всё меньше.

Есть на свете ещё чудаки,

Что влюбляются в яхты, как в женщин,

Эти с берега долго глядят

На гонимую ветром Психею,

На её подвенечный наряд,

На рассыпанный жемчуг за нею..."

Н. Крандиевская-Толстая

Известно, что всё начинается с детства.

"Жил маленький мальчик,

Был ростом он с пальчик.

Лицом был красавчик,

Как искры глазёнки,

Как пух волосёнки".**

Он сидит на своём высоком детском стульчике за большим обеденным столом. Ему всего один год от роду. Он умеет произносить уже два слова. Ну конечно, "мама" и "папа". И он обожает сдавать экзамены.

- Боренька, - спрашивает мама, - А где у нас бабушкино солнышко?

Боря радостно улыбается и тычет себя пальчиком в грудь.

- А где Пушкин?

Боря пальчиком показывает на бюстик Пушкина.

- Боренька, а где тётя Зина?

Боря глазками и пальчиком показывает на репродукцию автопортрета Зинаиды Серебряковой,

где она перед зеркалом расчёсывает свои бессмертные волосы.

А, где кораблик? - спрашивает папа.

Мальчик круто поворачивается и пальчиком показывает на настенный календарь, где красуется белый парусник. Папа вместе с Борей любуются яхтой, и папа в это время читает:

"Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет:

Он бежит себе в волнах на раздутых парусах -

Мимо острова крутого, мимо города большого;

Пушки с пристани палят - кораблю пристать велят".

Мальчик, всё это время, пока папа декламирует, внимательно слушает отца. Такие экзамены, всё время, улыбаясь, Боря сдаёт несколько раз за день. Количество вопросов всё увеличивается и увеличивается. И неизменно, когда у него спрашивают про кораблик, папа

декламирует: "Ветер по морю гуляет, и кораблик подгоняет...".

- Да что же это такое? - думает Василий. - Ведь он же ещё ничего не знает. Ни волн, ни моря, ни островов, ни пушек, ничего! Так что же он так внимательно слушает?

И однажды я понял это: мальчик слушает музыки словесной чудо. Да, да, да! Он слушает музыку неповторимых, завораживающих стихов Пушкина. Ведь значение слов ему ещё неведомо, а музыку, этих строк, он уже впитывает своим маленьким чутким сердцем. И вероятно, права поэтесса Зинаида Миркина, написавшая:

"А дерево под музыку растёт

И сердце человеческое - тоже.

Ведь музыка - приказ волшебный тот,

Таинственное повеленье Божье

Идти, куда прикажет Божество:

Иного сердцу и стволам не надо.

О, только б не ослушаться Его

И не прервать божественного лада".

А на другой год Боря снова, вместе с родителями, жил у меня. Мальчик подрос. Забавно коверкал слова: "Боя хам" (Боря сам), "пупая" (крупная), "ячая" (горячая), "ёвник )(крыжовник), а на вопрос "Боря, где ты?", деловито кричал из малинника "Он здесь!". После обеда с трудом засыпал, и меня часто посылали гулять с ним в парк. Боря сидел в коляске, вертел во все стороны головой, а я вспоминал колыбельные песни. Но оказалось, что колыбельные песни Боре не нравились. Не нравились ему и стихи Квитко ("Стук лошадка, стук-стук дрожки"), под которую быстро засыпал другой внук. Если я начинал напевать "спи мой сынок, берег далёк". Или "спи моя радость, усни". То "нет, деда, нет", - просил Боря. "Айга-айга", - требовал он. И я запевал марш из своего детства:

"Вы слыхали, что тайга это лес дремучий?

Там под соснами снега прячутся под тучи.

Тайга, тайга, высокие снега...

Вьюгами таёжными выходит тайга".

И снова: "Вы слыхали, что тайга...". И, смотришь, - через несколько минут, Боря затих, и уже не сопротивляется, когда я откидывал ему спинку прогулочной коляски и превращал её в кроватку.

А иногда Боря просил: "пиль-пиль, деда!". И он пел припев знаменитой песни на стихи Киплинга:

"И только пыль-пыль-пыль

Из-под шагающих сапог.

Отпуска нет на войне солдату".

Но последнее время он всё чаще требовал солдатскую строевую, которую я пел, когда служил в армии:

"Там, где пехота не пройдёт,

И бронепоезд не промчится,

Тяжёлый танк не проползёт,

Там пролетит стальная птица".

Понравилась Боре и песенка американского солдата:

"Возьму шинель и вещмешок и каску,

В защитную окрашенную краску.

Ударим мы по улочкам горбатым

Как славно быть солдатом, солдатом..."

И иногда я думал: господи, что же за судьба будет у мальчика с такими пристрастиями к маршам? И вообще, почему иная мелодия буквально липнет к человеку? А иногда просто овладевает массами людей. А может действительно права поэтесса Наталья Крандиевская-Толстая в своём сонете "Памяти Скрябина":

"Начало жизни было - звук,

Спираль во мгле гудела, пела,

Торжественно сужая круг,

Пока ядро не затвердело.

И всё оцепенело вдруг,

Но в жилах недр, в глубинах тела

Звук воплотился в сердце стук

И в пульс и ритм вселенной целой.

И стала сердцевина, твердь,

Цветущей, грубой плотью звука

И стала музыка порукой

Того, что мы вернёмся в смерть.

Что нас умчат спирали - звенья

Обратно в звук, в развоплощенье".*

И каждому человеку соответствует своя мелодия, свой ритм - пишет З.Миркина:

"И только музыка права.

Наперекор земным законам,

Она в наш смертный час - жива,

Она в загробном сне - бессонна.

И ты душа, идя за ней,

Сумеешь сбросить все оковы

И очутиться, как Орфей,

В пространстве царствия иного.

Не внешнего, а своего.

Его закон в тебя впечатан.

И содрогнётся естество,

Познавши таинство возврата

Внутрь. В сверхъестественную суть...

Он стал земному уху слышным,

Тот неисповедимый путь,

Которым нас ведёт Всевышний".

Выходит, что музыка - это высшая форма языка. Эсперанто душ для диалога с вечностью. И эта вечность постоянно напоминает о себе. То музыкой радости и света Моцарта, во времена расцвета клерикализма и инквизиции в Европе. То седьмой симфонией Шостаковича в разгар второй мировой войны. То Хачатуряна - в разгар бури страха на просторах России, с его спартаковской темой борьбы, стойкости и любви - этими атрибутами вечности. И таких примеров можно привести множество, когда опыт вечности приходит на помощь людям, в виде музыки, мобилизуя их на борьбу со злом. Или, как писал Всеволод Рождественский, -

"Века в своей развёрнутой поэме

Из тьмы выходят к Свету, к вечной теме".

И лучшие образцы мировой поэзии это соединение музыки и слова, начиная от гекзаметров Гомера совпадающих с ритмом моря - тоже атрибутом вечности, и заканчивая лучшими образцами поэзии наших современников. Да, взять хотя бы, светоносное, наполненное музыкой и любовью, стихотворение Крандиевской-Толстой "Белой яхты движенья легки...", написанное во время войны в 1942 году, и взятое мною в качестве эпиграфа этого текста. Или взять стихотворение Олеси Николаевой такое же светлое, наполненное музыкой и любовью к своему Отечеству и людям его населяющим:

Ходила я по земле Отечества моего.

И поняла я, что не всё оно здесь перед глазами,

ибо и на безднах и реках имя его,

и кадильница его полна туманами, облаками...

Кажется - вот оно; размахивает тысячами ветвей,

а оно в небе своими корнями нас защемило,

ибо нет для Отечества моего отошедших в персть сыновей,

но - почившие, да усопшие до побудки архангела Михаила!

И когда в день особого поминовения мы говорим:

"Вечная память воину Игорю, заблудшему Сергию, убиенному Глебу," -

мы всё ниже спускаемся по лестнице рода - к ним

и всё выше восходим по ступеням Отечества - к небу.

И когда человек выходит на дневные труды

и зерно опускает в землю, и оно гибнет под градом -

у него остаётся надежда, что небесные уцелели плоды

и они обрастают кроною, окружаются вертоградом.

Так гадай после этого - как, где, отчего,

да откуда докуда Отечество распространилось;

вот оно, под рукой, - а никак не ухватишь его,

вот оно, необъятно, а в сердце сполна уместилось!

Поэт это дипломат, который всю жизнь добивается с помощью слов "союза волшебных звуков, чувств и дум". А вот, как это происходит, на самом деле, блестяще описал в своём стихотворении "Искусство поэзии" французский поэт Раймон Кено в переводе Михаила Кудинова:

Возьмите слово за основу

И на огонь поставьте слово,

Возьмите мудрости щепоть,

Наивности большой ломоть,

Немного звёзд, немножко перца,

Кусок трепещущего сердца

И на конфорке мастерства

Прокипятите раз, и два,

И много-много раз всё это.

Теперь пишите! Но сперва

Родитесь всё-таки поэтом.

А ему вторит не менее блистательно наш соотечественник Пётр Войцеховский:

"Отринь бесстрашно повседневность,

От вечных истин отступи

И нежность, пламенность и гневность

В единый сплав перетопи.

Чуть-чуть коснись предмета чувства

Касаньем вкуса и чутья --

Произведение искусства

Возникнет из небытия.

Оно бесплотное витало,

Пересекая многих путь,

И воплощенья ожидало

От осторожного "чуть-чуть".

Но,

"Когда возникнет мастерство

Из упражнений многократных,

Из приношений безвозвратных,

Проникновений в естество,

Из неустанного труда,

Отделки форм, мазков, звучаний,

Из утверждений, умолчаний

И мыслей, стертых без следа, --

Поднявши кисть, перо, резец,

Ждет мастер редкого мгновенья,

Когда мечта и вдохновенье

В душе сольются, наконец

И на поверхности пустой

Возникнет образ отраженный

И, мастерством преображенный,

Вдруг обернется красотой...

Но как узнать, готов ли ты,

Сквозь пелену своих сомнений,

Средь бесконечных изменений

Принять явленье красоты?"

Вот ведь как! Оказывается, к явлению красоты нужно ещё себя подготовить. Оказывается, нужно ещё уметь распознать явленье союза волшебных звуков, чувств и дум, чтобы не отбросить его вместе с мусором. Надо расти душой. Воспитывать свой вкус. Любуясь природой, развивать в себе чувство прекрасного. Изучая произведения искусства вырабатывать в себе образное мышление, чувство такта, некое шестое чувство для диалога с вечностью.

А иногда вечность властно вмешивается в судьбу художника, диктуя роковые для него строки. Так было, когда маленький, робкий, беззащитный Осип Мандельштам, вдруг, влепил - звонкую, на весь мир, - пощёчину вечности кремлёвскому тирану, написав:

"Мы живём под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А коль хватит на пол разговорца,

То припомнят кремлёвского горца..."

А в другом стихотворении Осип Мандельштам напрямую говорит с вечностью, не скрывая по сравнению с ней, своей малости. И даже не говорит, а почти поёт, так много в нём музыки:

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,

С певучим именем вмешался,

Но всё растаяло, и только слабый звук

В туманной памяти остался.

Сначала думал я. Что имя - серафим,

И тела лёгкого дичился,

Немного дней прошло, и я смешался с ним

И в милой тени растворился.

И снова яблоня теряет дикий плод,

И тайный образ мне мелькает,

И богохульствует, и сам себя клянёт,

И угли ревности глотает.

А счастье катится, как обруч золотой,

Чужую волю исполняя,

И ты гоняешься за лёгкою весной,

Ладонью воздух рассекая.

И так устроено, что не выходим мы

Из заколдованного круга.

Земли девической упругие холмы

Лежат спелёнатые туго.

Это начало двадцатого века, а вот всё тот же разговор с вечностью в конце двадцатого века, поэта Леонида Завальнюка:

Скитальцы думали: "На родину пойдём..."

А родина стояла в отдаленье,

И были её голые колени

Обрызганы таинственным дождём.

Она была, как солнце молода,

И эти старцы ей внушали жалость.

Не молодость, хотя бы моложавость,

Ей увидать хотелось в них тогда.

Но вечер плыл туманом по полям,

И обострялись жёсткие морщины.

И видела она, как старые мужчины

С щемящей кротостью молились тополям

Но вот один поднялся и прозрев,

В себе дорогу вечного распятья

Смешал с молитвой неизбывный гнев

И прокричал слова любви - проклятья.

Он молод был тогда, как древний бог,

Он молод был, как вечный дух свободы.

Шуршащею листвой слетели дни и годы

И распростёрлись родиной у ног.

И он переступил через неё

И к дальним звёздам простирая руки,

Дорогою последней смертной муки,

Ушёл туда в бессмертие своё.

...Поныне плачет родина, тая

Свой вдовий лик в легко плывущих тучах

И посылает журавлей плакучих

В чужие невозвратные края.

Вот, что такое, осень на земле,

Её тоска бессмертию подобна,

Несбыточной мечтой она приводит ночь под окна,

И млечный путь любви горит, горит во мгле.

Вот почему поэзия никогда не потеряет своё значение в жизни людей. Она симбиоз людей с вечностью. Поэзия это синтез: языка, - "как продукта человечества как вида",* и музыки, - как языка наших бессмертных душ. А иногда на поэтические строки барды или композиторы сочиняют музыку, которая, резонируя с музыкой внутри стихотворных строк, многократно усиливает их восприятие. И покорённые слушатели рукоплещут - поэтам, композиторам, бардам, певцам, дирижёрам. То-есть, поэзия, пройдя через горнило самого лучшего музыкального инструмента - человеческого голоса, окрашенная тембральным своеобразием исполнителя и его личности, покоряет миллионы сердец, оставляя свой благотворный образ в читателях, слушателях, исполнителях. Поэтому случаю не могу отказать себе в удовольствии, снова, процитировать поэтессу Зинаиду Миркину:

"А музыка на самом деле входит

В пространство мёртвых,

Чтобы вызвать души. И они

Приходят к нам из глубины покоя

И в мир приносят эту глубину,

И так родятся души - океаны,

И души - горы, души - облака,

И души, возжигающие свет,

Как звёзды в небе. - Всех их привела

В мир музыка, вот та, что вхожа

В пространство мёртвых.

И эта версия появления гениев мне безумно нравится. Может быть от того, что верна?!

Но, чтобы поэты и композиторы не очень заносились от своего величия, надо сказать, что с вечностью, общаются и многие другие, напоминает нам Олеся Николаева:

"Возле трюмо или перед осколком стекла

с сумочкой вечной, с задачей своей непростою,

этак и так, изгибая, хребет как пчела,

трудится женщина вся над своей красотою.

Тоненькой кисточкой пишет она по лицу

древние символы, знаки, историю рода,

лёгкой пуховкой взмахнёт, собирая пыльцу,

воск так податлив, потомкам накоплено мёда!

Щипчики, пилочки, кремы, помады, букет

красок и запахов - розово, тонко, беспечно...

Что ты скривился, философ?

Что скажешь поэт?

Уж, не о том ли, что это не прочно, не вечно?

Может, ты веришь, что сам гениальностью строк,

Фундаментальное знанье, оставив в наследство,

переживёшь этих хрупких усилий чертог,

прядей игру и отточенных линий кокетство?

Стоя пред вечностью с длинной свечой золотой,

пахнущей воском, и мёдом, и летом измятым,

всю её вспомнишь - со всею её красотой -

дурочку-жизнь перед зеркальцем подслеповатым.

А поэтесса Елена Тюменева приобщает к этому разговору с вечностью и цветы:

О, ЧТО ЭТО?!