|
|
||
Статья написана во второй половине 2000-х.С очень критичным настроем по отношению к редакторам. С тех пор они стали получать еще меньше, а в человеческом плане почти сравнялись с бомжами | ||
Речь в данной статье пойдет о мелкой издательской сошке: о редакторах. Это примерно то же самое по своему статусу, как инженер в НИИ или менеджер в современной торговой фирме: по названию вроде бы звонко, но по сути мелкий обслуживающий персонал, следующий по ранжиру, пока еще вверх, вслед за уборщицами и охранниками.
1. Редакторы делятся на две большие категории: мужчин и женщин. Или правильнее женщин и мужчин, потому что в основном эта профессия заделалась женской. Женщины бывают разными: все они милы, игривы, а быть может и не все, все они стройны, красивы, а быть может... Но как редакторы все они совершенно одинаковы. И главная их черта -- это скрупулезность, она же педантизм, она же занудство, черта по какому-то недоразумению обычно приписываемая мужчинам, и чаще всего именно с женской подачи. В этом своем качестве все редактрисы не только похожи друг на друга, но представляют собой полный портрет редакционного работника в юбке (выражаясь фигурально, разумеется).
Допустим для машинисток все авторы делятся на плохих и хороших. Хорошие, начнем с приятного, для них это те, у кого хороший почерк, которые пишут разборчиво, без помарок. Плохие это те, которые подобным качеством не обладают. Напрасно ты будешь доказывать, что многие гении писали, как курица лапой, и наоборот, аккуратность -- это достоинство не писателя, а канцеляриста. Возьмем к примеру Пушкина... И тебя сразу останавливает непробиваемая ироничная улыбка: так то Пушкин. Нашел с кем сравнивать наших бездарей. А раз нет пушкинского таланта, то хоть бы писали-то хорошо (без помарок, значит).
Аналогично для корректора хорошие авторы это те, кто пишет без ошибок, грамотно.
А для редакторш? У них критерий немножко другой, но из той же серии. Хороший -- это тот, который умеет говорить красиво, не допускает грубых выражений, который пишет о приличных вещах. Если речь идет о художественной литературе, то хороший писатель пишет о порядочных людях и хвалит их, а непорядочных ругает. И вообще непорядочные персонажи нужны в рассказах, повестях и романах, чтобы показывать на них пальцем: смотрите на этих нехороших дядей и тетей и не будьте такими. В связи с почти всеобщим высшим образованием редакторские тетки, понятно, сделали прогресс. Многие из них обзавелись дипломами о высшем филологическом образовании, а кое-кто и красными, и поэтому сумели несколько подизощрить свой язык, напитать его литературными категориями, всякими учеными фиглями-миглями, но по сути не сдвинулись со своей исконной гендерной позиции ни на шаг.
Выглядит это примерно так. Когда-то Мольер обсмеял таких ученых теток в своей знаменитой комедии "Смешные драгоценные". "Драгоценная" -- это была типичная форма обращения между ними: "Драгоценная, как ваше здоровье?" -- "Ах драгоценная, вчера весь день болела голова, но сегодня уже лучше". Или у Мольера: "О, драгоценная маркиза, вы прелестны, я не мечтаю ни о чем ином, чтобы быть вашим советником грации (т. е. зеркалом)". -- "Драгоценный маркиз, вы подкладываете дрова любезности в камин нашей дружбы". После премьеры пьесы разразился скандал, и не будь у драматурга поддержки короля, эта его пьеса могла бы стать последней.
Но Мольер отстоял ее, и пьеса стала школьной классикой. Однако драгоценные так легко не сдались, продолжая шпынять Мольера и в наши дни: "Лишенное своих привилегий, политических и социальных, теснимое со всех сторон нарождающимся миром чистогана и пошлости, первое сословие (т. е. дворянство) искало форм самозащиты, равно как и сохранения своей самоидентичности. И именно 'прецизиозность' стала тем средством, каким аристократия пыталась сохранить свои ценности перед лицом надвигающегося кризиса утраты всеми слоями общества своей особости... Мольер [в данном случае] выступает как рупор новых разрушительных нигилистических идей нарождающегося буржуазного общества" -- во как выражаются нынешние "смешные драгоценные" (из сборника "Быть женщиной в XVII в", изданного в Париже в 2004 г). То есть, если расшифровать ворох слов, все те же "Ай-яй-яй, как вам не стыдно быть таким грубым и неизящным, мсье Мольер".
2. Я помню сколько мук пришлось вытерпеть от редакторов женской половины, когда у нас издавался 5-томник Шукшина. Как с ними воевал готовивший издание алтайский литературовед Виктор Федорович Горн.
Допустим, Шукшин пишет нечто вроде (цитирую по памяти, так как в окончательную редакцию собрания этот пассаж так-таки и не вошел): "Вот и пошел наш школьник ради бога через ельник и песок, пошел, чтобы выучиться и выйти в люди. И выучился, и вышел, и стал большим начальником, и заделался скот скотом. Вставить бы ему фитиля промежду ног, чтобы помнил, кто его вывел в люди, и кто этого дружка подвез до высших ступеней".
-- Хм, -- возмущается редакторша, -- как грубо и неизящно. Не мог Шукшин такого написать: "фитиля вставить" -- безапелляционно заявляет она.
-- Ну как не мог, -- горячится Горн, -- если написал?
-- Не знаю, не знаю. Как хотите, а этот "фитиль промежду ног -- это не шукшинское".
На следующий день торжествующий Горн тыкает ей в нос (тогда еще не было Интернета, и чтобы найти пассаж, необходимо было изрядно порыться-таки в шукшинском тексте):
-- Вот читайте: "Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю". Так мог так Шукшин написать или не мог? (А редакторшу звали как раз Люськой: Людмилой Ивановной, так что получалось, будто и Горн вроде бы Люське фитиля тоже вставил).
Но Людмили Ивановна сразу не сдается: она смотрит на цитату, рассказ называется "Владимир Семенович из мягкой секции". Потом проверяет выходные данные: Шукшин. Рассказы 1960--1971 гг. М., Молодая гвардия, 1985., заглядывает в примечания "рассказ впервые напечатана в "Литературной России", 1973, 30 марта, -- словом и здесь все в порядке, в отличие от приведенного мною (по памяти) пассажа, который не освящен авторитетом солидного издательства и пока что имеется только в рукописи. И пока она так сверяла, новая мысль пришла ей в голову:
-- Так ведь это же говорит не Шукшин, а его персонаж, хапуга. А Шукшин так говорить не мог, и никто меня не убедит в противном.
Когда мы остались в кабинете одни, Горн долго еще сидел, горестно вздыхал и выражался так, как человеку интеллигентному выражаться не положено. А Горн был очень интеллигентным человеком, и как все провинциальные интеллигенты, которых в России очень мало, и видом и поведением скрупулезно стремился соответствовать этому образу.
Приведу лишь один пример. Однажды у него убежал любимый кот -- Прохор. Он развесил по близлежащим домам такое объявление: "Убежал кот Проша с белыми лапками, носиком, грудкой и пузиком. Глаза желтые. Возраст 1 год. Очень пугливый, домашний. Если вы случайно видели такого или слышали, как он плачет в вашем подвале или подъезде, ОГРОМНАЯ ПРОСЬБА позвоните, пожалуйста по такому-то такому телефону". И снабдил объявление цветной фотографией, что тогда было сделать непросто. А через несколько дней под этим объявлением появилось другое: "Проша дома! Большое спасибо всем, кто звонил нам."
И вот такой человек грязно матерился.
В конце концов в неравной борьбе с редакторским коллективом Горн, а, следовательно, и Шукшин потерпел полное фиаско. Конечно, все, что сумело обзавестись чекухой прошедшего в печать, вошло в наше пятитомное издание, но из всего, что оставалось в рукописи, туда попало только то, что могло прилизаться под клеймо хохмача и забавника, этакого балагура сельской жизни, или то, что соответствовало слогану "он любил свою родину (с маленькой буквы, ибо под родиной у нас понимался исключительно Алтай)".
3. Мужчина редактор -- совсем другое дело. Его главная отличительная черта -- это неудачник по жизни. При том, что работа редактором в советские времена была блатной (то есть прописаться в издательстве ли, журнале ли, газете можно было лишь по большому знакомству), при том, что советский автор был доведен до состояния полного бесправия перед редакторским произволом, и эти гады измывались над ним как хотели. И все равно, чувствовали себя мужики-редакторы паршиво. Женщинам было проще: они нашли для себя хорошую работу: могли не приходить на службу к 9 утра, как прочие белые воротнички (так называли совслужащих), что вызывало постоянное напряжение в редакторском коллективе: ведь на младший (корректоры, машинистки) и технический (техреды, экономисты, бухгалтеры) персонал издательства советская производственная дисциплина свирепствовала в полном объеме. И их не гнобило писательское самолюбие...
А редакторов-мужчин гнобило. Ибо никто и никогда, начиная писательствовать, не мечтает быть редактором, все мечтают быть писателями, поэтами или, на худой конец, как автор данной статьи, критиками. А тут вот она литература рядом: ты с настоящими писателями на ты, они в твоих друзьях (чего, на самом деле, надо избегать), но ты всего лишь редактор -- обслуживающий персонал. Это здорово угнетало и сказывалось и на самочувствии и на мироощущении. Рядом со мной многие годы, как раз стол наискосок напротив, был один такой редактор.
Тогда его жизненный путь достиг дорожного столбика 50 лет, и 20 из них он работал в издательстве, ибо после 30 лет муза его оставила, а до 30 не посещала. Что не помешало ему издать несколько сборников, вернее один сборник, который он переиздавал под разными названиями несколько раз. Жить на это было невозможно, вот и подался он в редакторы, попутно заливая несчастливую любовь водкой. На счет несчастливой любви отмечу, что жена у него была очень даже -- ух! -- его ровесница, а казалась лет на 10 его моложе. Но что такое для поэта красивая жена, если его не любит Муза, хотя бы и не Кузьминична (не сочтите за надуманный каламбур, но жизнь иногда такое подкинет: Музой Кузьминичной звали его жену)?
Пил он много, а главное безобразно. Напившись вечно лез в драку, а на утро ничего не помнил. Занимательные потом вел разговоры по телефону: "Что пытался ударить Генку по морде? Что тот меня удерживал, чтобы я не выпрыгнул в окно? Что обрыгал весь туалет? Но ты прости меня, ты же знаешь, когда выпью, я же дурак дураком". Самое плохое, что он пил с поэтами, своими ровесниками, людьми сходной биографии и происхождения, хотя не обязательно характерами. Плохое здесь в том, что потом он и свои пьянки и свои дебоши отрабатывал тем, что тащил в план всеми правдами и неправдами своих друзей, и, соответственно, не давал ходу их конкурентам.
Даже теорию специальную придумал: "Издательство -- это отделение при Союзе писателей. Если хочешь, чтобы тебя издавали, добейся чтобы тебя признали там. А пока не признали, и не лезь сюда". Был ли этот ближайший родственник Музы типичной фигурой? Пили очень многие редакторы, особенно в многотиражках и мелких издательствах (в провинции, где всего одно-то по настоящему и существует, под мелкими надо понимать университетские, бланкиздат, партийное -- в любой самой небольшой области обязательно был если не партийный журнал, то хотя бы листок, какой-нибудь "Блокнот агитатора").
И все же пьянство среди редакторов-неудачников отнюдь нельзя обозначить как признак необходимый. Многие редакторы не пили. Так что описанный мною здесь мой бывший коллега был скорее характерной для издательского мира фигурой, чем типичной. Типичной же фигуры я даже и не изображу: жизненная неудача на разных редакторах-мужчинах проявлялась по-разному и сказывалась разными образами.
4. Но что роднило редакторов-мужчин-неудачников -- это полное равнодушие к своей работе. Им на все было наплевать. В этом отношении они были лучше женщин. Они не доставали авторов ни своими замечаниями, ни своими советами, они не исправляли их погрешностей против стиля, они... Они вообще старались работать по минимуму, и я подозреваю, что они даже и читать-то не всегда читали редактируемые ими книги, справедливо полагая, что уж грамматические ошибки, за пропуск которых тогда спрашивали очень строго, отловят корректоры.
Единственное, что время от времени заставляло их все же заглядывать в редактируемые рукописи, это страх проколоться или залететь. А залететь можно было на ровном месте. Прихожу в ЛИТО за сигнальным экземпляром -- официальная цезура, которая должна была не пропускать в печать сведений, которые могли бы содержать предмет государственной тайны, но которые проверяли все, без подписанного ЛИТО сигнального экземпляра не то что книга или газета, но и информационный листок не могли выйти, -- а в нем красным карандашом обведена фраза:
"Красные собаки, жиды пархатые, продали всю Россию своему жидовскому Интернационалу".
-- Ну и что? -- спрашиваю я редакторшу (в ЛИТО были свои редакторы).
-- И вы считаете это нормальным?
-- Конечно, нормальным. Еще и мягко сказано, надо бы большевикам сильнее было хвоста накрутить.
Редакторша, примерно моих лет, с красным филологическим дипломом -- с другим бы в ЛИТО не пустили: отбор туда был строже, чем в издательство, а зарплата и всякие блага выше, -- смеется:
-- Я тоже так думаю. Но мы выпускаем книгу в печать, а не в курилке беседуем.
-- Да, -- пытаюсь защититься я, -- ведь это же прямая речь. От лица белогвардейского офицера, который подбивает крестьян на мятеж (книга была о Гражданской войне). Он что, должен был выражаться цитатами из постановлений партии и правительства.
-- Не знаю, но пропустить такого не могу.
Я в панике бегу к главному редактору ЛИТО: будь это не сигнальный экземпляр, я тут же исправил бы фразу, а за сигнальным экземпляром стоит отпечатанный и уже сброшюрованный в тетрадки текст: исправлять пришлось бы вырывая и вклеивая новую страницу этак тысяч в 10 экземпляров. Спасибо начальник главлита, тетка предпенсионного возраста, долгое время работавшая секретарем по идеологии в одной из белорусских областей, только рассмеялась:
-- Значит красные собаки жидовскому Интернационалу Россию продали? -- и с ходу подмахнула сигнальный экземпляр. Много раз она выручала так наших редакторов. Что ни говори: голова у нее была на месте. Но и статус, конечно, был не тот, что у простого редактора. То что простому редактору не сошло бы с рук, у нее бы и внимания никто не обратил.
5. Или другой случай. Вызывает к себе директор и молча протягивает мне еще не сигнальный экземпляр, но уже и не рукопись (оригинал-макет -- это когда рукопись уже вычитана и всеми подписана и вносить куда никаких уже исправлений, кроме опечаток, не допускается).
Читаю "до революции на Алтае работала целая плеяда талантливых писателей и поэтов: Гребенщиков, Новоселов, Пиотровский, Тачалов, Порфирий Казанский, Шишков...". Я, понятно, ничего не понимаю.
-- А ты знаешь, что Гребенщиков в годы гражданской войны сотрудничал с белогвардейской прессой в Крыму?
Я этого тогда не знал, хотя то, что Гребенщиков не принял Советскую власть и эмигрировал, мне было известно.
-- Бунин тоже сотрудничал с белогвардейской прессой.
-- Бунин другое дело. На него давно уже поступило указание считать классиком русской литературы. А про Гребенщикова я такого не слышал.
-- Но ведь новосибирцы уже издали его в "Литературном наследии Сибири".
-- Это еще не показатель. Пусть новосибирцы сами перед своим обкомом отчитываются, а я отчитываюсь пока еще перед своим.
-- Но ведь про Гребенщикова даже в "Краткой литературной энциклопедии" упомянуто. -- Достаю с полки 2-й том этой Энциклопедии (у нас она была в издательстве в директорском кабинете, как и БСЕ, ПСС Ленина, словари, нормативные акты и разные справочники по издательскому и типографскому делу, и всякий редактор мог свободно заходить и пользоваться ими) и показываю:
"ГРЕБЕНЩИКО?В (наст. фамилия; псевд. - Сибиряк), Георгий Дмитриевич [24.IV(6.V).1883, с. Николаевский рудник Томской губ., - 11.I.1964, США, штат Флорида, Лейкланд] - рус. писатель. Род. в крест. семье. С 1906 в сиб. газетах помещал бытовые очерки, зарисовки, рассказы.."
-- Странно было бы, -- продолжаю, -- новосибирцы, для которых Гребенщиков, строго говоря, с боку-припеку (если не считать того, что они и тогда, а теперь и подавно, корчат из себя столицу Сибири -- этакую Москву местного разлива), издают Гребенщикова, а мы, где он родился и писал, даже не упоминаем его в "Очерке истории нашего края".
Директор тяжело вздыхает: у него аж пот сквозь лысину проступил:
-- Ладно иди. Я сам поговорю с крайкомом.
И было от чего вздыхать. Упомянешь фамилию Гребенщикова, дадут в крайкоме пендюлей за идеологические упущения, не упомянешь -- и опять же выпишут пендюлей в том же самом крайкоме, да еще с теми же самыми обоснованиями, которые привел я. То есть залететь можно было и так, и этак: как карты лягут.
Вот тот редактор, муж Музы Кузьминичны и залетел однажды, о чем, я надеюсь, еще и расскажу в этом очерке.
6. На первый взгляд, сравнивая эти два типа редакторов, женщины выглядели поприличнее мужчин. Сколько помню, они все время как пчелки: что-то вычитывали, что-то работали, что-то правили, в то время как мужики, когда появлялись на работе, не покидали комнаты худреда, где у нас был своеобразный мужской клуб. Обсуждали все на свете, кроме литературы. Если не считать бесконечные разговоры о гонорарах и премиях и сплетни из писательского быта.
Но если настоящие редакторы, как и критики, когда и появляются на свет, то только в среде неудачников. Не пролезши в игольное ушко издательских планов, некоторые начинают мстить более удачливым соперникам. И часто эта месть выливается в подмечание тонких нюансов и особенностей произведения, мимо которых не вооруженный завистью взгляд равнодушно проходит. Так рождаются критики. В жизни я, правда, подобных людей не встречал -- в провинции ругать не принято, и даже критиковать, вся ругань здесь вырождается в злобное шипение по углам. Но, читая критические отзывы, я узнавал эти мелкие души по отсутствию размахов трепетания крылышек. Вместе с тем, такие штришки, такие нюансы очень многое дают для понимания писательской натуры.
У других наоборот, личная неудача рождает если не любовь, то интерес к автору. Им очень трудно понять: как же это так люди пишут книгу. Неужели все это выдумывается из головы? Как это там умещается? И это рождает любопытство, желание присмотреться, разобраться. Из таких рождаются отличные редакторы. Не добившись ничего сами, они полюбливают авторов и именно как авторов, а не за красивые глаза и приятные манеры, как женщины, и становятся теми бесконечными слушателями и возражателями и восхвалителями, без которых ни один автор обойтись не может. За всю жизнь я лично знал лишь одного подобного редактора, показывать на которого пальцем из ложной скромности неприлично.
Правда, средний редактор, как правило, не любит автора. Но здесь больше не от зависти, а от желания быть умным. Человеку естественно хотеть быть умным. А самый простой способ для этого кого-то обругать. А кого ругать редактору, как не автора. И чаще всего ругань беззлобная, а такая, этакая... ворчливая. Авторы ведь все делают не так, как надо. Они постоянно чего-то идут не в дугу. Они нарушают правила предоставления рукописей (не знаю, как это делается сейчас, когда кругом компьютерный набор, а тогда все было очень строго: Текст должен быть напечатан на машинке с крупным очком литер, на листах бумаги 11 формата (сейчас он по американским стандартам называется A4) с одной стороны, 28-30 строк на листе, 56-60 букв (правильнее "ударов" -- пробел тоже считался за букву) в строке..." и т. д.). Они запаздывают со сроками. Они неточны в цитатах...
Помню издавали как-то одного хмыря, что-то там о производственной дисциплине. Он, как и водится, напичкал свой труд цитатами из Ленина и Брежнева, которые я, как редактор, всегда проверял буква в букву: не дай бог здесь ошибиться. Так этот хмырюга указал только работы, откуда он взял цитаты вместо точного определения места -- хотя я его предупреждал: -- выходных данных, тома, страницы, а порою и абзаца. Указал и укатил в командировку, а книга уже в плане, ее нужно отправлять в типографию. Что прикажете делать? И вот я сидел в библиотеке, отыскивал все эти цитаты, чтобы дать точную ссылку по всем правилам. Нет худа, правда, без добра: у него была ссылка на Ленина, а именно на знаменитое тогда "не сметь командовать [середняком]". А чуть далее в том же 38 томе полного собрания сочинений были рассуждения типа, середняк он ведь буржуазное отродье, и мы с ним разберемся. Но потом, а сейчас, когда на кону стоит победа в гражданской войне, и победит та сторона, куда качнется середняк, не сметь им командовать.
Словом, авторы только доставляли неприятностей редакторам. Как было бы хорошо, если бы их не было вообще (ни редакторов -- с точки зрения авторов, ни авторов -- с противоположной). А издательства были. Идеал в наше время, кажется, близкий к осуществлению: издательства обходятся без авторов, а авторы, используя данайские дары волхвов-новейших технологий -- без редакторов.
А дары эти и впрямь данайские. Ибо автору без редактора никуда. Во-первых, потому что, как говаривали многие писатели, и что я могу подтвердить своим собственным опытом, когда работаешь над чем-то своим, особенно если работаешь долго, глаз замыливается, и ты уже начинаешь не понимать, что такое хорошо, а что такое плохо.
А во-вторых, все авторы люди крайне эгоцентричные. Они могут петь и петь без конца только о себе самих. Но человек так устроен, что без поддакивания пение как-то не идет из горла. Нужно, чтобы кто-то хвалил, поощрял, а иногда и ругал. А когда ругал, чтобы это была пусть и жестокая брань, но чтобы она шла от внимания к тебе любимому, крутилась вокруг тебя, содержала знания нюансов и деталей о тебе. Так что редактор -- вещь в литературном хозяйстве весьма необходимая, а для автора даже более важная, чем критик. Ибо критик, кроме того, что должен уделять внимание тому, о ком он пишет, еще и тому, для кого он пишет. Редактор же настроен целиком на авторскую волну. Вы скажете таких редакторов не бывает. Я скромно промолчу о личных впечатлениях, но в истории литературы мы таких примеров найдем массу: Аненнков, Арчер, Буле, без которых худо было бы Гоголю, Б. Шоу, Флоберу, если бы они вообще состоялись.
Сравнение редакторов советских и нынешних
И оно не в пользу нынешних.
Перекос гендерного баланса
7. В последние годы Советской власти, когда она уже издыхала наподобие гусеницы, чтобы переползти в бабочку нынешней России, гендерный баланс был почти уравновешенным: количество мужчин на одной чашке весов соответствовало количеству женщин на другой. Если женщин и было несколько больше, то это за счет мелких, типа университетских издательств, зато мужчины брали реванш захватом многотиражек.
Теперь же мужчина, похоже исчезает с издательского горизонта. Сужу как по своим визуальным впечатлениям на родине, так и по подписям на отказах из московских издательств и журналов. С женщинами пришли истерика, дидактика, занудство, о котором я уже писал. Женщины, похоже, вообще не умеют писать. Генетически ли, в силу ли затянувшегося разделения функций, когда многие сферы человеческой деятельности, в том числе и писательская, сформировалась как чисто мужские -- судить не берусь. Немногие исключения лишь подтверждают правило, причем самым кричащим образом. Даже самые прославленные из поэток и писательниц (там Дикинсон, Ш. Бронте, С. Лагерлеф) не отползают от типично женских тем и пристрастий -- "Жорж Санд", -- замечает Моруа, -- "изображает мужчин не такими, какими они есть, а какими их хотели бы видеть женщины" -- и от типично женского способа изображения -- бабья сплетня. Впрочем, очень хорошо об этом написала, кому интересно, сама женщина В. Вулф в своей "Комнате в ее распоряжении".
Работала в нашем издательстве Ирина Б. (и во многом ее усилиям и энергии мы обязаны появлении единственного пока у нас в регионе действительно талантливого романа -- "Белый бурхан" Андреева): тихая, скромная, работящая. Она всегда внимательно читала присылаемые рукописи, скрупулезно делала многочисленные замечания, не пропуская ни одной авторской ошибки, ни одной оплошки. Но вот когда нужно было писать отзыв или рецензию, наступал ее судный час. Она с тоской в глазах обращалась к мужской половине, чтобы те помогли ей связать сумбур слов и впечатлений хоть во что-то членораздельное. Наверное, она написала бы и сама, если бы можно было писать о хороших манерах и грамматической правильности произведения -- все ее многочисленные замечания именно к этому и сводились. А вот как-то сформулировать идейную и содержательную сторону рецензируемой вещи, определить художественные особенности -- с этим у нее никак.
А сейчас женщинам вышла вольная, и они либо вообще ничего не пишут ("ваше произведение, к сожалению, нас не заинтересовало"), либо катят свою обычную женскую канитель. Вот какой редкий ответ я получил из одного из журналов:
"В ваших писаниях я не вижу главного -- любви. Главной вашей целью, как и любого современного писателя, становится как можно тщательнее замаскировать свои чувства, если они у вас вообще имеются. Спрятать так, чтобы читатель, не дай Бог, их не увидел. Умным быть модно, но чувствующим, любящим - совершенно не в тренде. 'Любви! - восклицаю я. - Дайте мне любви! Дайте, дайте! Чтобы побежали по коже мурашки, под ложечкой сладко заныло, а в глазах вдруг прояснилось, как будто на них выступили слезы: '"
Могу даже назвать фамилию редакторши: Ольга Пуссинен. В конце концов, если она не стесняется так писать, почему я должен скрывать ее координаты под инициалами?
А ведь я прислал статью о проблемах авторского права, написанную в той же самой аналитико-беллетризованной манере, в какой я пишу обычно, в т. ч. и данную статью. О какой бы любви я писал, обсуждая проблемы редакторов? Комментарии, как говорится, излишни, а вот не проиллюстрировать ситуацию известным анекдотом не могу удержаться:
"Сидят Василий Иванович, Петька и Анка в избе. А тут беляки нагрянули. Все, что они могли придумать -- это спастись бегством через дымоход. Первым В. И., затем Петька, а замыкает триумвират Анка. 'Ой, Василий Иванович, -- кричит, -- не могу. Таз застревает'. 'Ну вот, Анка, -- ругается тот, -- вечно ты со своей посудой лезешь'".
8. Приведу еще два примера.
Первый ответ я уже приводил в одной из своих статей, но этот случай так меня впечатлил, что я не боюсь даже услышать вместо "Повторение -- мать учения", "кто повторяет, тот в дерьмо ныряет". Как-то я посылал в "Иностранную литературу" свой перевод "Диалогов мертвых" английского писателя XVIII века л. Литтлтона. Получаю ответ, не кого-нибудь, а главного редактора этого журнала: "Начал читать ваш перевод. После 'У меня здесь какой-то хмырь, которому уж очень не хочется добро пожаловать к нам" бросил. Английский лорд не мог говорить 'хмырь' (а это первая фраза перевода)". Типично бабский подход: об английских лордах этот редактор судит явно на основе гламурных сериалов.
Другой пример подоспел из "Вопросов литературы". Туда я послал свою статью об анекдотах и получил отказ в такой форме: "Мы серьезный журнал, посвященный настоящей литературе, и анекдотами не занимаемся. Советую вам обратится в популярные издания". Я напомнил знаменитый по фильму "Весна" пассаж о побасенках и Гоголе, на что, как ни странно также получил ответ (обыкновенно журналы в переписку не вступают), выдержанный в стиле типичной бабьей логики: "Гоголь это одно, а вы другое".
Эти примеры приведены потому, что оба ответа писали мужчины. Чтобы не быть обвиненным в женоненавистничестве. То есть те немногие из них, кто еще остался в издательствах, резко обабились.
Понижение материального статуса редактора
9. Нынешний редактор получает меньше советского редактора, и значительно. Правда, речь идет в основном о редакторах, работавших в крупных и областных издательствах, при том, что не каждая область еще имела свое издательство. Так, беря З. Сибирь, не имели издательств Кемеровская, Курганская, Омская -- которое то было, то его не было, то оно сливалось с Западно-Сибирским книжным, что по сути означало его ликвидацию, -- Тюменская, весьма хилимы были Томское и Новосибирское книжные издательства, что отчасти в Новосибирской области компенсировалось отделениями центральных издательств и самым большим, а по сути единственным настоящим, в регионе литературным журналом "Сибирские огни". Прочитав перечисление, и посмотрев на карту, можно впасть в полное недоумение: а какой регион имел издательство. Отвечу: Алтайский край, притом имевший еще два отделения Горно-Алтайкое и Славгородское (на немецком языке), каждое из которых по объему выпускаемых книг было сопоставимо с Томским и Новосибирским областными издательствами. Из приведенных сведений, надеюсь, ясно, какая и редкая, и блатная профессия был редактор в Советском Союзе.
Кроме того, были партийные издания, вузовские. Но тамошние редакторы не входили в разряд блатных и получали ничуть не больше среднего инженера. А средний инженер получал в 1970-первой половине 1980-х г к 35-40 годам 160 рублей в месяц. Молодой, естественно, намного меньше. Редактор же ежемесячно получал 180 рублей. Подумаешь, 20 рублей, скажут несведущие люди. И попадут пальцем в небо. Жизнь в СССР отличалась редкой стабильностью. И хотя рост цен к концу застойного периода имел место быть, и воспринимался очень болезненно (мы еще не знали, что такое рост цен и настоящая инфляция, разве что из газет про загнивающий Запад, который мы стремились догнать и перегнать), но цифра 160 рублей/месяц годами служила ориентиром достойной без шикования зарплаты. Это было именно столько, на сколько можно было безбедно жить и воспитывать детей. Чуть меньше -- скажем, 140 рублей -- это уже была бедность. Еще чуть меньше -- 120 (примерно столько получал инженер, который только пришел после института) -- уже пахло нищетой. А 180? Ты получал целых 20 лишних рублей к среднему уровню и мог их расходовать на шикование. Когда я получал 160 рублей, я лишь с большим трудом мог выкроить деньги на пару книг раз в месяц. Когда же я стал получать 180, я за пять лет составил себе библиотеку в 1500 томов.
И это не говоря о премиях. До сих пор не могу понять за что нам платили в издательстве такие премии. Каждый год на 5 мая в День печати мы всем коллективом выезжали за город и устраивали в молодом лесочке буйную гулянку. А что было не устраивать, когда к Дню печати мы получали премию в размере месячного оклада. Когда я пошел на пенсию и стал собирать данные о своей зарплате, оказалось, что в НИИ при окладе в 160 рублей я получал в среднем ежемесячно 166, а в издательстве при окладе 180 -- 250. Почувствуйте разницу.
Ну и понятно попасть в редакторы без большого блата или протекции было никак невозможно.
10. Современный редактор получает примерно на уровне школьного учителя или преподавателя университета. То есть это последняя ступень перед статусом бомжа или, если повезет, уборщицы и охранника. Соответственно, уже никакого блата для того, чтобы быть редактором не требуется. Берут на эту должность любого с улицы, лучше, конечно, с опытом редакторской работы, но можно и без. Тем более, что на место единственного областного, теперь редко найдется регион, где бы этих издательств было меньше 15-20 штук. Я несколько раз пытался пересчитать сколько их нас в крае: и каждый раз путался. Ибо многие их них, как мигающий огонек: вот оно существует, выпускает книги, а вот его уже и нет. Проходит несколько лет -- и вот оно снова есть. Пукнуло одной-двумя книгами и снова скрылось в подполье.
Так что редакторская профессия уже отошла из числа редких в довольно-таки рядовые. Единственное ограничение, которое пока еще сдерживает наплыв желающих в эти ряды -- необходимость иметь филологическое образование. Пока.
Времена российские нестабильные, переходные. А потому по редакторским зарплатам такого детального расклада, как по советским временам, я дать не могу. В 2005 году на Алтае редакторов буквально зазывали с улицы, чуть ли не хватали за полу: "требуется редактор, желательно с опытом", "требуется редактор; можно без опыта и по совместительству". А в 2015 году, даже несмотря на нищенскую зарплату, даже несмотря на потогонную систему выжимания соков на компьютерных рабочих местах, устроиться редактором при общем дефиците рабочих мест, уже невозможно. Но как обстояли или обстоят дела, в 2005 и 2015 году, скажем, в Воронеже -- бог его знает. И бог его знает, как они будут обстоять в 2025 году. Но одно можно сказать наверное: редакторская профессия была и будет одной из самых низкооплачиваемых и занимали и занимать эти места будут неудачники на последней ступени социальной лестницы перед падением с нее.
11. Теперь о блате. Рассмотрю этот вопрос на себе, не для того чтобы привлечь внимание к собственной персоне, а потому что так будет нагляднее. Я мечтал быть редактром, я хотел стать редактором, я стремился устроиться на работу редактором. Ибо не любил ни завода, ни НИИ, а главное не имел никаких задатков и способностей к инженерной деятельности, куда меня чуть ли не силком запихали родители, сами инженеры и не мыслившие себе никакой иной достойной профессии, кроме инженерной. И когда после окончания Литературного института я заявился в издательство, я с полным правом рассчитывал на редакторскую должность. И тут же получил отлуп: нет и не предвидится. Но если что-нибудь как-нибудь когда-нибудь, то, будь уверен, совершенно точно, непременно... Словом, не забывай нас, а мы тебя никогда не забудем.
Как ни странно, через два года звонит ко мне главный редактор издательства:
-- Ты еще не раздумал быть редактором?
-- Конечно, нет.
-- Ну так завтра... Нет, отпросись с работы, и сегодня, а если можешь, то прямо сейчас -- полчаса тебе хватит домчаться до издателства пешком или сорок минут на трамвае (уличный трафик был тогда намного меньшим, но и ждать городского транспорта можно было часами). Через сорок минут, короче, жду.
Случай повернулся ко мне счастливой стороной. В литературе, в науке, кроме таланта и трудолюбия всегда, слава богу, присутствует случай. Иначе в русской литературе было бы, конечно, не Пушкиных и Львов Толстых -- более одного подобного экземпляра наша родина за всю свою историю произвести просто не в состоянии, а тургеневых, маяковских, блоков сотни и тысячи. Мой счастливый случай имел три составляющих:
а) я пил с главным редактором, и не раз, тем более что приезжая в Москву и не имея где остановиться (тогда Леонид Тимофеевич -- светлая ему память, еще не был ни главным, ни просто редактором), он постоянно останавливался в нашей комнате в общежитии; и не забыл, как это увы слишком часто бывает, сделанного ему добра
б) у меня было высшее техническое образование
в) у меня было высшее литературное образование
12. С а) все понятно. Лев Толстой пришел в "Современник" с улицы, и стал знаменитым писателем, Достоевские пришел к Белинскому с улицы и стал знаменитым писателем. Но тогда писатель был не фигурой в обществе, а шелкопером. А вот уже Есенин пришел с улицы, и не пройди он школу мытарств и унижений, не видать бы нашей литературе великого поэта. Знакомства в России -- это главный талант в любой сфере деятельности, обласканной общественным вниманием.
Техническое образование -- другая статья. Все мои коллеги закончили Уральский университет и скопом пришли в издательство, встав стеной перед всяким чужаком, кто попытался бы втиснуться в их ряду. Но все имели обучались на факультете журналистики, то есть не имели никакого определенного образования, даже полноценного филологического. А как раз в то время наше издательство стало центральным. Это не значит, что его перевели в Москву, как можно было бы подумать, цепляясь за букву, а не за дух слова. Это значит, что изданная там книга могла считаться монографией и давала право на защиту докторской диссертации, чего в крае до этого не было, и бедные соискатели должны были обивать пороги московских издательств, откуда их посылали куда подальше... то есть в Новосибирск, где были отделения центральных издательств, а оттуда их в свою очередь посылали еще дальше... то есть в Москву, поскольку в столице Сибири мы де только филиал, а все решения принимают в другой столице, настоящей.
А теперь они могли издаться у себя на родине, и получить право на защиту. Естественно, желающих хлынуло достаточно, хотя и не такие массы, как теперь (тогда на весь Политехнический, самый крупный и авторитетный в регионе вуз, было всего 3 доктора наук, а теперь в любом вузе нет кафедры, где бы было меньше 3 профессоров и докторов). И нужно было им всем отказать, но отказать обоснованно, квалифицированно. Вот и потребовался редактор, который мог бы отличить гайку от болта, а синонимом "нормальному распределию" называл бы не "хорошее" или "оптимальное", а "распределение Гаусса".
Не говоря уже о том, что в крае с назапамятных времен (с XVIII века) работало много выдающихся инженеров (Ползунов, Амосов, целый выводок Кулибиных -- родственников того самого Кулибина и всех инженеров) и нужно было при издании "Сынов Алтая и отечества" (как раз ведущего свой отчет с тех времен) не напортачись в рассказах о них, -- которые писались краеведами, сплошь историками, -- чего-нибудь совсем уж непотребного.
13. Но редактор должен был иметь не только высшее техническое образование -- таких в крае с мощной промышленностью нашлись бы сотни, -- но еще и высшее филологическое, а лучше всего как у меня, "литературное", где в дипломе черным по белому было записано "специальность -- редакционная работа". А таких в крае не было. Ибо и с высшим филологическим образованием дело обстояло не так просто.
Получение его самого по себе не представляло никаких административных трудностей, поступай на филологический факультет университета и пединститута и двигай до школы. Однако это только в том случае, если у тебя нет другого высшего образования. А вот с другим высшим образованием тебя просто не допустят: образование было бесплатным, но считалось, что раз государство на тебя потратилось, то второй раз оно этого делать не будет: ошибки в начале жизненного пути и поиски самого себя исключались в принципе.
С художественным образованием дело обстояло несколько иначе. Получить литературное образование можно было и имея уже высшее образование. Но для этого требовалось получить рекомендации райкома и писательской организации. Как обстояло дело с рекомендацией райкома, я писал в другом месте. В писательской же организации я получил эту рекомендацию быстро и без проволочек: позвонил тогдашнему главе наших писателей (секретарю писательской организации), хоп-хоп, и рекомендация в кармане. Все очень просто.
Но я не знал тогда, как мне повезло. Писательская организация не давала в принципе подобных рекомендаций, ибо каждый дипломированный литератор -- это конкурент действующим инженерам человеческих душ, а какой дурак будет своими руками создавать себе конкурентов? И если я легко получил эту рекомендацию, то только по тому, что секретарем тогда случился Марк Иосифович Юдалевич, который прожил 95 лет -- и ему тоже вечная память -- и очень благожелательно был расположен к литературной молодежи. Ни до меня, ни после меня никто такой рекомедации не получал.
Вот и судите, в какое узкое горлышко мне удалось просочиться, чтобы стать редактором краевого книжного издательства.
14. Теперь редактором может быть каждый, у кого есть филологическое образование и при наличии вакансий. Редактором можно даже стать без высшего образования. Когда меня выгнали из краевого книжного издательства, я нашел пристанище в университетском, а буквально через три-четыре года в лихие девяностые кракнулось и само краевое издательство, и я из обломков сумел вытащить в приютивший меня университет корректора, машинистку и художественного редактора. А после того, как я связался со шпаной -- с математиками -- и стал редактором в компьютерном отделе, мою освободившуюся редакторскую позицию заняла привнесенная со мной корректорша.
Более того, и машинистка, мною переквалифицированная в компьютерные наборщицы также стала редактором, имея за плечами лишь общее среднее образование и лет двадцать таскания по разным издательствам. С ней вообще случилась любопытная история, хотя и достаточно показательная для нынешней издательской жизни. Она и ее подруга работали машинистками-наборщицами. Девчонки -- сейчас им за 50 -- добросовестные, работящие, аккуратные: читая набранное ими, о грамматических ошибках можно забыть. Объем работы они выполняли в журнале, конечно, громадный. И вот главред решил добавить им зарплаты. А поскольку они и так получали высшую ставку как наборщицы, он не придумал ничего лучшего, чем произвести их в редакторши.
Вот такое он содеял доброе дело, которое имело паскудные последстия. Журнал этот рос, поглотил своего конкурента, то есть ему администрация резко увеличила финансирование, а конкуренту его не только обрезали, но и отняли ранее переданное в "вечное пользование" помещение, после чего тот и сдох естественной смертью. В журнале появился третий редактор уже с высшим филологическим образованием, то есть как бы настоящий. Но поскольку эти две подруги продолжали быть и наборщицами и техредами (при компьютерном наборе этот почти одно и то же, что наборщица), и еще кем только, то и на редактора возложили все эти функции, всегда счатившиеся привилегией младшего обслуживающего персонала.
Таким образом, если корректоров и машинисток подняли до уровня редакторов, то, можно сказать, что редакторов, соответственно, опустили на один уровень с корректорами и машинистками. Обыкновенная для наших времен история. В разных местах она случается по-разному, но итог как с энтропией в замкнутой тепловой системе везде одинаковый: везде теперь редакторы, если не наборщицы, то по крайней мере, корректоры, и везде они даже понятия не имеют, что такое в собственном смысле есть редакторская работа.
Понижение социального статуса редактора
15. Редактор обладал в советских книжных издательствах громадными полномочиями. Он мог зарубить практически любого автора, на котором особенно не настаивали партийные власти. Типа если крайком решил, что нужно издавать "Золотые звезды Алтая" о передовиках прозводства, то поставить барьеры на пути прохождения подобной вещи было не в слабых редакторских силах.
Обратное, правда, неверно. То есть по своему произволу дать дорогу любому автору редактор не мог. В разделах поэзии и прозы многое решал Союз писателей. Здесь его "рекомендации" имели решающее значение. В краеведческой и массово-политической редакции, где работал автор данных заметок, редактору дышалось вольнее. Он мог выбирать авторов сам. Но выбор был ограничен рядом определенных условий. Допустим, обязательно должна быть издана раз в году книга молодежной тематики.
Тематики не абы какой, а с учетом рекомендаций Госкомитета по делам издательства, полиграфии и книжной торговли. Скажем, в этом году нужно было издать сборник "Молодежь на народных стройках", другой год требовалось обратить внимание на патриотическое воспитание подрастающего поколения, третий на интернациональное и т. д. Зато выбор и конкретной темы и авторов целиком лежал на совести редактора. Хотя, ясное дело, автор должен был отвечать определенным критериям: например, работать в крайкоме комсомола или быть преподавателем университета, со степенью не ниже кандидата наук и занимающегося молодежной тематикой. А мог быть и журналист краевых СМИ. И в этих пределах я мог предпочесть одного, а мог и другого автора. Так что если с точки зрения фундаментальной свободы действия редактор был втиснут в очень ежовые рукавицы, то с точки зрения конкретных лиц он был грозной и всемогущей фигурой.
То же было и с краеведческой литературой. Правда, у нас в крае было 3 признанных краеведа: Гришаев, Бородкин и Савельев. Люди интеллегентные, вежливые. В год издавалось не более одной книги по краеведению, если не было каких-то экстренных приказов. И эта тройка договорилась между собой по-хорошему, так что без ссор, скандалов, и возможности преференций со стороны редактора мы издавали их по очереди.
16. Еще одну возможность покуражиться редактору давало издание сборников. Надо понимать, что пропихнуть в издательский план книгу не то что простому редактору, но даже и главному, а если книга резко дисгармонировала с установившейся тематикой то и директору, было делом почти безнадежным. Уж сколько резал все крайкомовское начальство известный на Алтае хирург Нейман. А каждая его книга (правильнее будет назвать эту книгу единственной, которую он издавал или пытался издавать на протяжении, наверное, лет этак 15) проходила в издательский план сквозь кровь, сопли и слезы. Потому что каким бы замечательным хирургом он ни был -- а Барнаул город маленький, и о его хирургических способностях зная понаслышке отнюдь не только из официальных источников, автор никаких налетов сомнения бросить на его репутацию не имеет, -- но тематика его исследований была уж слишком узкой "лечение опухолей щитовидной железы". Навряд ли во всем Союзе книга нашла бы 1000 читателей (а издавался он тиражом в 3000 -- это при фиксированных ценах на все издательские и полиграфические услуги, а также на книжные ценники был минимально безубыточный тираж), а на Алтае, когда почти всех больных по его специальности доставляли в краевую столицу, книга вообще рисковала остаться без читателей, и этот риск полностью оправдывался.
Предпринять издание сборника по своей инициативе редактор также не мог, разве лишь хитросплетением настойчивости и лести мог несколько подправить острие его тематической направленности. А вот втиснуть в этот сборник своих друзей, знакомых или просто тех авторов, которых он считал нужными, он мог. Автор данной книги как редактор обыкновенно заключал с составителями сборника этакий негласный пакт: негласный потому, что мы его не обсуждали, не обговаривали, но он в режиме умолчания действовал безоговорочно. Прежде всего, я как редактор, выбирал того или иного автора из нескольких (по большей части, 2-3, причем отклоненному автору я уговаривал победившего дать место в своем сборнике, что, впрочем, часто делалось и без моего участия).
Так что автор (автором в сборниках считается тот, кто собирает статьи -- редактору такое было строго-настрого запрещено) и так был обязан редактору. В таких сборниках, особенно молодежных, основным жанром предполагался короткий (не более 10 страниц) очерк, ибо сам сборник был ограничен 10-15 листами (150-200 страниц обычного формата). Но составители были людьми ученымы, им нужны были солидные публикации: каждая статья этак страниц на 30. Аналогично в таких очерках никаких ссылок и прочей дребедени, которой пичкают свои книги псевдоученые, не предполагалось: вы бы читали "Евгения Онегина", по крайней мере, с удовольствием, если бы в каждую строфу снабжал парой-тройкой примечаний? А статья ученого без так называемого библиографического аппарата и статьей-то не могла называться.
Таким образом я как редактор закрывал глаза на то, что в редактируемом сборнике на видных местах процветала пара подобных статей, да еще отягощенная многочисленными ссылками-отсылками, а автор (то есть составитель сборника) закрывал глаза на то, что я среди 15-20 статеек вклиниваю 3-4 по своей инициативе (но ни в коем случае не вразрез с общей тематикой, и не дай бог допустить чего крамольного). Данный метод работы был открыт мною самим без чьей-либо помощи, но просматривая аналогичные издания, ни на какой приоритет не покушаюсь: подобные открытия, похоже, делал весь издательский люд во все времена и у всех народов.
Так что при всей малости своей персоны редактор книжного издательства был фигурой достаточно влиятельной.
17. Еще один рычаг влияния, причем находящийся в полном распоряжении редактора, канал не такой значительный для читателей, жаждущих повышения в авторское сословие, но серьезный для уже пробившихся туда и рыскающих по литокресностям в поисках прокорма -- это рецензии. Практически все, что издавалось в Советском Союзе проходило институт обязательного рецензирования. Хотя обязательным оно вроде бы и не было: в нормативных актах было ясно прописано, что вопрос о целесообразности пубикации является прерогативой редактора, а рецензии носят лишь рекомендательный характер. Но ни один редактор не упускал возможности подстраховать свою задницу авторитетной рецензией; при этом всякая разборка в случае скандалов начиналась с ознакомления с рецензиями. И если редактор не погрешил против них, то, как правило, и взятки с него были гладки.
Количество издаваемых книг было невелико, а вот рукописей было намного больше, и каждая требовала рецензии. Деньги платили за рецензирование очень даже хорошие: 5 рублей за лист, но не написанный, а отрецензированный. То есть рукопись в 600 страниц тянула этак рублей на 100, а написать рецензию для пишущего что два пальца обмочить. Так что борьба за рецензии шла между вечно голодными писателями -- собирало в провинции хороший урожай с литературной нивы совсем немного писателей -- человека 3-4 из 50 членов Союза писателей. И редактор, распределяя рецензии -- начальство, по крайней мере в издательстве, где я работал, редко вмешивалось в этот процесс, -- хорошо рулил гонорарными потоками. Конечно, рецензент должен был соответствовать определенным критериями, но на Алтае с его высоким образовательным уровнем и малым количеством даже неиздаваемых пишущих спрос на рецензентов значительно уступал предложению.
Рецензии было главной проверкой редактора на вшивость: или он, действительно, хотел получить обоснованный отзыв на рукопись, или он подкармливал своих дружков.
И это было еще одним обстоятельством, почему не редактор плясал вокруг автора, а все ровно наоборот.
18. Читатель, возможно, подустал от этих рассуждений в общей форме. Так что переставляем свой паровоз на беллетристические рельсы.
Сегодняшний редактор никакими такими рычагами своего предшественника не обладает, как не обладал ими ведомственный редактор и в былые времена. Автор данной статьи очень четко и болезненно почувствовал этот переход на своей шкуре, когда он был с позором (хотя по форме и вполне благопристойно) выперт из книжного издательства и его с радостью подобрали в издательстве университетском.
В книжном издательстве мы, его работники, смотрели на докторов и кандидатов с легким презрением. А я, который работал с ними непосредственно, ибо научные и технические издания были на мне, так особенно. Вопреки свойствам своей натуры, ибо я человек по природе доброжелательный и внимательный к людям, и если есть у меня недостатки, то центральным для редакторской деятельности, конечно, как раз является неистребимая доверчивость к людям и желание видеть в них не столько хорошее, сколько интересное. Эта глупость у меня долгое время была и остается до сих пор: считать, что каждый человек по своему интересен. Вот ведь и видишь порой его насквозь: дурак и пошляк, а все думаешь про себя: уж слишком откровенно он глуп и пошл, таким человек быть не может, там есть какая-то на лице его маска, под которой хоть чуть -чуть значительнее, чем кажется на первый взгляд.
Увы, доктора и кандидаты под подобные надежды еще ни разу не подпали. Все ради чего они приходили в издательство, это публикации, публикации, любой ценой публикации, не важно о чем, лишь бы опубликоваться. Уже перед самым моим выгоном из книжного издательства я сцепился с членом-корреспондентом Академии наук, деканом экономического факультета университета (кто хоть немного наслышан в регалиях, поймет, что для провинции член-корреспондент -- это почти что заслуженный мастер спорта).
Этот без пяти минут академик принес книгу о способах оценки результатов социалистического соревнования среди ИТР (инженерно-технических работников). А было это душным летом 1990 года. Для молодых, для которых все, что было при Советской власти, этот год ничем не отличается от 1989, 1988 и так далее в глубь веков. Но кто тогда жил и чувствовал не может не оценить тематики. Советскую власть, еще не свергнутую уже ругали во все хвосты и гривы (защищать ее требовалось несравненно большее мужество -- ибо он вызывал на свою голову самое страшное из преследований -- преследованием издевкой, необоснованной и не обосновываемой), -- чем ниспровергать.
И хотя в провинции до самого августовского переворота, а фактически до конца 2000-х годов она еще стояла незыблемо, но пиетета не вызывало. Помню, бродя по городу я постоянно со злорадством обращал внимание на щиты "Итоги социалистического соревнования", торчавшие перед каждой конторой или в вестибюле на самом видном месте. Там были итоги за 1987, 1988 и почему-то I квартал 1989, а дальше обрывались. Так что я даже не рассматривая книги по существу, только по названию дал резко отрицательный отзыв. Членкор попер с жалобой в крайком, но дух времени был таков, что и там ему не выгорело, он в Министерство, но оттуда его турнули на три буквы с его подведением итогов. И все же он нашел лазейку, и директор приказал издавать. Но, очевидно, членкор и сам почувствовал временной сквозняк, и за экзекуцией (меня, а не книги) в издательство не приходил.
19. Но если в краевом издательстве членкор ходил за мной и даже пытался поить коньяком, то в университете вдруг оказалось, что он хозяин, а редактор никто и звать его никак. Да о чем петь, когда даже такая козявка как кандидат наук стоит неизмериво выше редактора. Так что пришлось покориться пращам и стрелам яростной судьбы притушить как окурок свой гонор. Свести его к полному нулю. Правда, это я так представляю ситуацию, но поскольку меня вызывали постоянно на ковер, они этого не считали: я в университете шел за бунтаря. Хотя внутренне плевался от своего бунта -- назойливый, пискливый и быстро сходящий на нет в подчинении.
Первым камнем претковения для меня стал "Шукшинский сборник". Этот издавался в университете каждый год, жалкие потуги провинциальной филологической братии, хотя по большей части, конечно, эта отрасль формируется из теток с авосками, обремененными семьей и огородами, изображать из себя научную среду. Читал я его читал, но одна статья меня настолько вывела из равновесия, что я ее просто выбросил из сборника.
А написал эту статью Александр Семенович Шатохин, ныне проректор одного из Московских университетов, главный редактор "Вопросов литературы" (данные несколько изменены, поскольку этот профессор еще жив и процветает). Статья называлась "Шекспир и Пушкин: история одной поэмы". То что статья с такой темой появилась в "Шукшинском сборнике" было неудивительно: там половина материалов не относилась к Шукшину. Провициальный университет слишком маленькое и бедное учреждение, чтобы позволить себе роскошь издавать отдельные сборники по каждой тематике. Поэтому в "Шукшинском сборнике" были представлены и статьи по Геродоту, и по психолингвистике и по древнерусской литературе: словом по всем направлениям, по которым занимались преподаватели университета. Также не удивил меня и факт участия иногороднего автора, тем более московского -- такие контакты были обычным делом.
Вывела меня из редакторской колеи сама статья. Автор взял тему, по которой уже оттоптались стада литературоведов, от академиков до аспирантов. Он даже так и начал ее: "Есть исследовательские сюжеты, берясь за которые приходится даже не объясняться, а приносить извинения, предвосхищая вопрос: как, опять? разве не все уже сказано?". И тем не менее взялся и не извинился. Хотя даже не написал ее, а составил из трех плохосшитых между собой кусков, даже не украденных, а в наглую переписанную из учебников литературы. Мне это было ясно тогда по ее стилю и характеру, а теперь, заглянув перед написанием этих строк в Интернет, я могу это утверждать на уровне неоспоримого факта.
Моя смелость повергла буквально в шок моих коллег, а директор издательства (как гласила табличка на его кабинете), он заведующий редакционно-издательским отделом (как значилось в штатном расписании), даже не решился говорить со мной по поводу столь дерзкого поступка, а передал дело по инстанциям.
-- Ты что же своевольничаешь, -- заговорил со мной проректор по науку, географ, мужик, корчивший из себя демократа, почти мой ровесник и потому с первых же шагов знакомства со мной на "ты", -- выбрасываешь статьи из сборника?
Я объяснил свои резоны. Он добродушно улыбнулся:
-- Ну и что? Не вижу никаких серьезных оснований для отсечения Шатохина от сборника. Написал лабуду? Да он, может и не писал ее. Ты учти, ведь он это профессор, доктор наук, проректор крупнейшего в стране университета. А знаешь, сколько в среднем публикаций приходится в год на российского профессора. 300 (пишу прописью -- триста), среди которых как минимум две монографии или сборника. Когда у него время писать? Да он и читать-то ее скорее всего не читал. А писал какой-нибудь аспирант или доцент, а то и студент. И что по-твоему, будет этот раб, это подневольное существо вкладывать в эту поденную работу труд, талант или хоть какие-то мысли. Да схватил первые попавшиеся материалы, и хорошо еще если хоть изложил их своими словами.
Проректор взглянул на статью:
-- "Шекспир -- один из величайших драматургов в мировой литературе". Вот ты это подчеркнул и воткнул рядом восклицательный знак. Это что? Разве неправильно?
-- Правильно, конечно. Хотя даже журналистам такие банальности писать стыдно. Но я не из-за этого испачкал поля.
-- А из-за чего?
-- А вот из-за этого, -- и я ткнул пальцам в стоявшую рядом ссылку: Луков В. А. "Гений на века: Шекспир в европейской культуре", -- кто такой этот Луков, что ссылкой на его имя нужно сопровождать столь глубокомысленное суждение?
-- Ха-ха... -- он искренне расхохотался. -- Не бери в голову. Я же говорю: писал клерк. Сунул шельмец ссылку куда попало. Вот тут я на твоей стороне. Лучше переместить эту ссылку в другое место.
И посерьзнел:
-- Но ни в коем случае не убирать. В науке вклад ученого ли, института, университета ли оценивается во-первых, по количеству публикаций, а во-вторых, по количеству ссылок на печатные труды. С публикациями ни у Шатохина (редактор "Вопросов литературы"), ни у, надо думать, Лукова проблем быть не может. По определению. А вот ссылки нужно организовывать, сами собой они не пойдут. Здесь по принципу: "ты мне, я тебе". И в целом. Ни ссылки, ни библиографический список трогать нельзя. Здесь в отличие от текста, все вывереятся, просматривается до каждой записи, до запятой. Нужно сослаться на знакомых и друзей, ввести аккуратно в оборот своих учеников, показать, что ты в курсе последних достижений науки в этой сфере, и еще множество нюансов, о которых ни ты, ни я ничего не знаем. А выбрасывать Шатохина... Это величина. Я представляю сколько трудов стоило заманить такую в сборник провинциального университета. Одно то, что он дал нам статью -- это уже большое достижение. И смотреть такому дорогому подарку в зубы: обращать внимание на то, что и как он написал, -- это быть полным, прости за откровенность -- тебя извиняет только твоя неопытность -- дураком.
20. Но так до конца я всей этой хитрой механики и не своил, и лишь приобрел стойкое презрение к ученым, как ранее заимел его к писателям. Проработав однако 23 года в университете, и кое-что уразумев в функционировании науки, сделаю оговорку. Среди ученых куча жуликов и проходимцев, особенно в так называемых общественных науках. А еще больше добросовестных посредственностей, которые, на мой взгляд, приносят науке гораздо больше вреда, чем самые лихие проходимцы. Талантов и людей выдающихся везде мало. Но если в литературе ли, спорте, они сразу видны, и, как говорится, по делам их легко распознаешь, то в науке мусор плодят не только жулики и посредственности, но и серьезные настоящие ученые.
Что такое наука? Это изматывающие изнурительные серии опытов, раскопки, другие полевые работы в биологии или геологии, рытье в архивах. А что такое результат в науке? Его можно изложить на 5, максимум 10-15 страницах. В год же ученый должен выдать по 300 статей и 2 монографии. Вот и пишет либо он сам, либо заставляет негров всякую лабуду. Впрочем, имена тех, кто действительно не примазался к науке, а что-то создает, хорошо известны в их узкой сфере. Поэтому специалисты быстро вылавливают их из бумажного моря эти имена, а потом также быстро оценивают: есть ли в этом материале что-то стоящее. Я много раз наблюдал, как читают специалисты журналы. Берет его: пролистал раз-два, тут же, порою когда рядом на столе стынет водка и отбрасывает прочь:
-- Все больше читать нечего.
Но иногда вдруг уткнется в статью, а то и просто информационное сообщение, берет ручку, внимательно смотрит, будто хочет выведать тайный смысл, буквально на несколько строчек, а потом откладывает:
-- Нет, это надо обмозговать основательнее. Завтра у меня свободный день, не поеду ни на какую на дачу, посижу лучше с этой статьей.
Но редактору и даже ученому, специалисту в смежной области различить мусор от ценного материала невозможно. Современная наука представляет собой совершенный хаос многих резко очерченных специальных областей.
21. Как следствие дисбаланса резко понизился культурный издательский уровень. Здесь сказываются и неумеряемый редакторским снобизмом поток денежных авторов, и потогонная система эксплуатации редакторского труда ("богатство общества при социализме будет прирастать свободным временем его членов", -- учил Маркс: а для творческих профессий это аксиома). В эту же копилку немалый урон наносит освобождение редакторов от необходимости писать мотивированные отзывы и рецензии ("надо обязательно побуждать мужиков говорить комплименты", -- резонно замечала одна из уайльдовских теток, похожих на Горгону, не будучи при этом мифом, -- "когда они перестают пыжиться их говорить бабам, они перестают о них думать"). Да и понижение общего культурного уровня о пришествии которого намекали оставшиеся большевики, совершило свою грязную работу.
И все же речь идет не о культурном уровне конкретного редактора: он и в советские времена не блистал высотой, а об уровне издательской системы, который обеспечивает целый набор инструментов.
Пополню свои рассуждения еще одним примером. Нахожу в Интернете материал о Галилее, построенный в виде диалога двух Симпличио, один из которых в качестве редактора задает вопросы, а другой на них отвечает. Кажется, нет ни одной расхожей глупости о Галилее, которую в этом диалоге удалось бы избежать. Здесь и изучение силы тяжести бросанием камешков с Пизанской башни (надо думать, на головы тех внизу, ибо это была торговая площадь), и о господстве системы Птолемея, "в которую верили тысячу лет" в средневековой науке, и о том, что Галилей при изучении колебания маятника для измерения времени пользовался своим пульсом (и при этом вывел точную формулу: офигеть, а еще наши ученые вопят о недофинансировании: что у вас, ребята, пульсов на руках не хватает что ли?) и о том, что Коперник оказывается жил "где-то там в глуши", и поэтому его книга не произвела никакого особого впечатления.
Последний пункт особенно интересен, как воспоминание о будущем. При Копернике Ягеллонский университет, где ученый получил астрономическое образование, был одним из центров европейских математики и астрономии. "Благодаря отличной постановке обучения математике в Краковском университете Коперник уже там овладел математическими знаниями своего времени и имел возможность пополнить их во время пребывания в Италии... [Однако] многого в теоретическом отношении Коперник в Италии почерпнуть не мог - изучение астрономии в Кракове было, по-видимому, поставлено значительно лучше, чем в Болонье". (Веселовский И. Н., Белый Ю. А.) И не случайно, когда папа Григорий XIII создал специальную комиссию, которой было поручено разработать окончательный проект новой календарной системы (которой мы пользуемся до сих пор), туда были включены польские профессора, включая Коперника.
Еще через сто лет после создателя гелиоцентрической системы в Польше (точнее в той части Германии, которая теперь отошла к Польше) работал Гевелий, а уже в XVIII веке в Ягеллонском университете, где учился Коперник и где была мощная научная астрономо-математическая школа учили, что Земля не может быть круглой, ибо иначе на нижней стороне люди должны были бы ходить вниз головами и непременно попадали бы с Земли. Вот что происходит со странами, где понижается редакторский статус. Прогресс достигается нелегкими усилиями, и когда они прекращают иметь место быть, человечество быстро скатывается с достигнутых позиций.
Самое главное, что вся эта хренотень прозвучала с радиоамвона: а именно: в передаче "Все не/так" идет речь о Галилее, а потом вошла в книгу одного из собеседников проф Басовской. С нее, конечно, какой спрос? Она историк -- гуманитарий, а у них вечно проблемы с элементарными знаниями, когда речь заходит о т. н. естественных науках, гораздо большие, чем у физиков и химиков, когда те вторгаются в гуманитарную сферу. А вот редактор должен был бы ее остановить. Не потому что ему положено обладать феноменальными знаниями, а потому что редактор обладает (обладал ими в советские времена и должен бы обладать имени по роду своей деятельности всегда) тем самым набором инструментов, которые позволяли ему осуществлять цензуру здравого смысла: обращение к справочной литературе, консультации, рецензии. И наконец, такой мощный иструмент как научное редактирование. В советские времена подобный диалог даже в районной газете трудно было бы помыслить. Хотя бы потому, что никто бы не дал рассуждать доктору исторических наук о науках противоположной сферы знаний, как никто бы не позволили астроному рассуждать об истории, разве лишь об истории астрономии.
В погоне как можно больше и дешевле на все это нет сейчас ни времени, ни денег. Так что до признания существования антиподов на другой стороне Земли осталось ждать недолго.
22. Компетенция современного редактора примерно колеблется в тех же объемах, в каких трепыхались возможности редактора университетского издательства. Он лишен одной из главных подпор величественности своего статуса: возможности определять и оценивать автора. Цена же автора измеряется не ценностью им написанного. Цена автора измеряется теми деньгами, которые через него поимеет издатель. Чем больше, тем лучше.
Это аксиома современной издательской жизни, которая не нуждается в доказательстве, но нуждается в пояснении. Принято думать, что издательство тем больше получит денег, чем больше читателей купят его книги. Это глубокое заблуждение. Современный читатель не приносит денег издательству. Возможно, если речь идет о фэнтэзи, детективах или дамских романах, интерес читателя, выражаемый через суммы, которые он готов выложить за чтиво, что-то и значит. Не знаю. Живу в провинции и имею с популярной литературой чисто платонические отношения, ибо все подобное издается исключительно в столице. А потому она и для провинциалов не представляется реальностью, данную в ощущениях. Однако и литературой ее называть было бы непростительным грехом.
Поэтому, когда мы говорим, что современный читатель -- явление для литературы потустороннее, мы имеем в виду те огромные ее слои, включая науку, искусство, художественную литературу в том смысле, в каком мы понимаем это слово, когда говорим Шексир, Диккенс, Ильф и Петров, и даже Шукшин, Трифонов, Астафьев, которые археологи называют культурными. Никаких денежных поступлений для поддержания этих слоев в исправном состоянии он не раскошелится.
Деньги в издательство приносит автор и только автор. И поэтому вся голова болит у издателя исключительно на счет поиска автора не берущего, а автора дающего. Редактор для этих целей существо малопригодное. Здесь нужны орудия другого калибра и назначения -- эффективные менеджеры. Заметим, что поиском денежного автора заняты не только провинциальные издатели -- они только этим и занимаются, -- но и те, которые по какой-то нелепо установившейся традиции называют солидными.
Вот какой ответ я получил из ранее одного из солидных издательств, называть которое нет смысла, потому что оно существует в виде ряда издательских фирм. Как я написал письмо в редакцию и где нашел ее электронный адрес-- это другая история, которую нужно рассказывать в другом месте. На манер одного из эпизодов "Золотого теленка": "Молодой человек просил Остапа захаживать, присовокупив, что старуха-мама будет очень рада ("Основные принципы нашей издательской политики - поддержка и развитие лучших традиций бла-бла, бла-бла... внимание к творческим инициативам..."). Однако адреса почему-то не оставил (единственные электронне адреса на сайте: это отделов продаж и рекламы)" "Иностранная литература" (как я туда нашел электронный адрес редакции -- это отдельная история, потому что на самом сайте издательства вообще отсутствует адрес редакции -- только отдела продаж и рекламы):
"Наше издательство является старейшим издательством в России, ориентированным на выпуск лучших образцов иностранной литературы. Поэтому мы принимаем к изданию переводы только квалифицированных, зарекомендовавших себя переводчиков (я посылал свой перевод).
Однако мы всегда открыты для новых идей и в виде исключения нами издаются переводы начинающих авторов, одобренные к печати мастерами перевода, при предоставлении автором положительных рецензий специалистов-литературоведов из профильных институтов РАН по переводимым произведениям и только на условиях предварительной оплаты всех затрат по изданию (автором, спонсором, фондом). Тираж передается лицу или организации, оплатившей заказ. Издательство также оказывает услуги по организации рецензирования, либо издает перевод в авторской редакции.
По этим причинам, мы можем принять к изданию Ваш труд только при выполнении указанных выше условий.
Генеральный директор
В переводе с издательско(издевательско)-вежливого языка на обычный русский все это значит:
"У нас есть свои кореша и приятели и только с ними мы имеем дело. Если посторонний хочет затесаться в нашу тусовку пусть друганы замолвят за него слово. Но если ты выложишь за свою халтуру живые деньги, то пусть они засунут свое слово в задницу: мы обойдемся и без них".