|
|
||
Краткий обзор мотивов литературного творчества | ||
Сейчас то же все ясно. Писатель и читатель вписаны в систему рыночных отношений. Писатель производит так называемый интеллектуальный продукт и продает его, а читатель этот продукт покупатель. А покупатель (потребитель), как известно, всегда прав. Поэтому писатель должен работать на потребителя, ублажая его вкусы, пристрастия и т. д.
Против каждой из этих схем трудно что возразить: обе существуют и процветают в определенных для них социально-экономических условиях. И все же объяснить литературу только из данных схем немыслимо. Материя здесь обладает большей тонкостью. В данной статье автор хотел бы напомнить это и рассмотреть взаимоотношения читатель-писатель, отнюдь не докапываясь ни до каких новых истин, а собирая до кучи и снабжая авторитетными историко-литературными примерами уже известные, и даже банальные, но упускание которых из виду создает совершенно превратные представления о функционировании в обществе словесного искусства.
Итак, для чего пишет писатель?
Впрочем, писание для денег -- это скорее стезя профессионального писателя. Человека, который уже живет гонорарами и не владеет ни другим ремеслом, ни имеет средств, чтобы жить поэзией. Римский поэт Марциал торговал то лестью, то хулой и за скромную плату был готов писать что угодно и о чем угодно. Профессионалу приходится писать так же, как ходить на службу. Но никто не начинает писать ради денег. Слишком ненадежный это путь -- обогатиться обратившись к литературе. Даже советские писатели, как бы ни скурвились к закату жизни, привыкнув кто вкусно, а кто не очень есть ничего не делая, все они начинали с каких-то идей, подгонялись к творчеству хотя бы минимальными амбициями.
Писание ради денег -- одна из темных сторон литературного творчества. "Противно читать, когда видишь, как люди пишут ради денег," -- в ярости как-то заметил Бетховен, отшвырнув роман В. Скотта. Но дело не только в моральной стороне. Писатель просто деградирует, как писатель. Действительно, читая поздние романы В. Скотта, когда, оказавшись в тяжелом финансовом положении, они пек их как блины, видишь, насколько хуже они первых. Многие романы Дюма могли бы быть шедеврами, если бы он в погоне за гонорарами не впихал в них всякой дряни. А М. Горький. Его ПСС включает 30 томов, и насколько бы было лучше, если бы их было 5. По крайней мере, нет, похоже, ни одной повести или рассказа, где бы его гений не отметился хотя бы одним запоминающимся образом, ситуацией или просто фразой. И нет ни одной повести, которые бы не были многословны, растянуты -- да просто недодуманы до конца.
Порой тщеславие проявляется в самой неожиданной и замысловатой форме. Уж куда как славой был не обижен Бах, особенно под конец своей жизни. Но что ему восхищение разных там курфюрстов и крон- принцев. Он любил переодеваться бедным школьным учителем и в таком виде появляться в какой-нибудь захолустной церкви. Там он просил у церковного органиста разрешения сыграть на органе. И если получал таковое, великий органист садился за инструмент и... Присутствовавшие в церкви бывали настолько поражены великолепием и мощью его игры, что некоторые, полагая, что обыкновенный человек не может играть так прекрасно, в испуге убегали... Они думали, что к ним в церковь заглянул... переодетый дьявол. Баху такое отношение к своим способностям было очень даже по нраву.
Тщеславие -- необъятное чувство, и многообразны его разновидности: тут и жажда славы, и самолюбие, и дешевенькие амбиции и пошленькое желание "быть не хуже других" и жажда быть знаменитым: зачем и почему, не важно, лишь бы красоваться, быть на виду. Особенно последнее свойственно артистам.
А уж желание блеснуть своим остроумием. Ни писатель, ни журналист не пожалеют ни друга, ни даже мать родную, если есть возможность блеснуть остроумием. Известно, как любил своих друзей Пушкин. Он говорил: "Я не понимаю, почему мы соблюдаем приличия по отношению к малознакомым людям, даже если знаем их за мерзавцев". И в то же время позволяем пренебрегать друзьями, которых искренне уважаем. Я считаю наоборот. Именно к друзьям-то мы и должны относиться бережно". Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич. Все ваши слова прямо для истории, а вот дела -- нет. Как-то друзья-поэты пригласили к себе на ужин Крылова. Однако мэтр не пришел, объяснив после, что он уснул дома, а слуга, не заметив, запер его в комнате. На что Пушкин откликнулся эпиграммой:
-- За ужином объелся я,
И Яков запер дверь оплошно,
Вот от того-то мне, друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
Одержимые тщеславием писатели так влюблены в свои творения, что не готовы расстаться ни с одним исписанным их рукой клочком бумаги. Отсюда кочуют по изданиям многочисленные их письма и дневники, чего, заметим, редко видно у простых людей и даже политиков или ученых. Поэтому навалом материалов для изучения творческой психологии писателей, но так мало -- ученых. Жид просил у Клоделя разрешения издать их переписку. "Да ради бога, но я сжег все свои письма". -- "Ничего у меня сохранились дубликаты".
Не одержимым тщеславием людей уж совсем не бывает, а если бывают они не попадают на скрижали истории. В письме к Лейбницу (1675 год) Ньютон говорит: "Меня до того преследовали полемикой, возникшей из-за опубликования моей теории света, что я проклинал свою неосторожность, променяв такое блаженство, как спокойствие духа, на погоню за тенью". Как раз в тот день, когда Ньютон написал Лейбницу, что не желает более "гоняться за тенью", он не вытерпел и отправил в Королевское общество новый философский трактат, содержавший исследование цветов тонких пластинок и, в частности, изучение оптических свойств мыльных пузырей.
Но есть тщеславие и есть честолюбие. Вещи одной природы, но такие разные.
a). Писатель пишет из спортивного интереса
Он соревнуется с классиками, с собой, своими собратьями по ремеслу.
Апеллес как-то навестил своего друга Протогена, тоже художника, и, не застав его, оставил о себе знак, проведя на доске свою, так сказать, "фирменную" очень тонкую линию. Когда его друг вернулся и увидел эту линию, он сразу понял, что к нему приходил Апеллес. Тогда он провел по верх этой линии еще более тонкую. На следующий день Апеллес, вновь посетив друга и опять не застав его, "и стыдясь своего поражения, разделил линии третьей краской, не оставив никакого больше места для тонкости". Протоген признал себя побежденным.
Римский оратор Луций Цестий Пий был так популярен, что молодые люди одевались как он, и даже пытались подражать ему в цвете лица. Но его самого угнетала мысль, что Цицерона ставили выше. И вот он написал знаменитые "Ответы" (на речи Цицерона), чтобы доказать, что он может писать точно так же.
Платон до того как стать философом, поэтические лавры Гомера капали ему на мозги. Он написал громадную эпическую поэму, и, поняв, что гекзаметры явно подкачали, в ярости сжег ее и даже пепла не оставил. Хорошо хоть сам понял цену своим поэтическим опусам: многим бездарям хоть гол на голове теши -- не разубедишь. Правда, потом рисуя идеального государство, Платон изгнал оттуда Гомера, как вредоносного растлителя.
Барбато из Сульмона, будучи земляком Овидия, старался сравняться с автором "Метаморфоз". На этом поприще он не снискал ничего, кроме насмешек, зато вполз в историю с заднего крыльца как хороший знакомый и частый адресат Петрарки и Боккаччо.
Поэтому в различных поэтических турнирах и соревнованиях нет никакой экстравагантности. В средние века были знамениты поэтические состязания в Вартбурге. В них участвовал весь бомонд тогдашней поэтической мысли: Генрих Ф. Офтендингер, Фогельвейде, В.-Ф. Эшенбах. Прекрасное описание этих турниров дал Гофман в своем "Состязании певцов".
б) Тщеславие возникает из подлой мыслишки: "а ведь никто так не делал"
Овидий писал поэмы "Притирания для лица" и "Наука рыболовства", чтобы переложить в стих непоэтические темы. В своем дунайском заключении он написал апофеоз Августу на местном наречии, по-гетски, ибо в латинской поэзии он уже достиг всего, а здесь он почувствовал новый вызов.
В конце античности поэты забавлялись составлением "зеркальных" поэм, где одна половина отвечала другой, как отражение в зеркале, или придавали стихотворению форму какого-нибудь предмета, например яйца, топора, или же, как Пентадий, нагоняли тоску своим versus echoici - эхоическим стихом.
Большей частью такие выкрутасы характеризуют перезревшую литературу, когда уже, кажется, сказано все, что можно сказать, и оставляется забавляться только, как это сказать. Одну из своих песен индийский поэт VI в Бхарави написал с использованием всего нескольких согласных, а одну строфу и вообще с одной, а одна из строф поэмы Бхатти должна была проиллюстрировать разные формы повелительного наклонения. У Магхи (VII--начало VIII в, Индия) есть строки, которые одинаково читаются справа налево и слева направо, другие расположены по диагонали, причем читая по одной диагонали получаешь один смысл, а по другой -- прямо противоположный
Как это не покажется странным, но и советская литература была такой же игрой в бисер. Все что она могла и должна была сказать, было сказано в партийных документах, и оставалось только упражняться, кто по ловчее напишет "хвала рукам, что пахнут хлебом" или "народ и партия едины, что скажет партия, то сделает народ".
"Никто так не делал" -- это часто "никто так не делал здесь и у нас". Так инициируются и создаются подражания или переложения классиков на национальные языки.
К занятиям итальянской поэзией Петрарку побуждала мысль, что в латинской поэзии он никогда не превзойдет древних авторов, а здесь, где все было ново и можно было идти уверенным шагом к новым красотам и непредугаданному совершенству.
в) Или написать похоже или "правду", дополнить написанное кем-то - откорректировать "исправить историю"
г) Или "и я так могу"
Говорят, когда Пушкин закончил своего "Годунова", он ходил по комнате, бил себя по ляжкам и приговаривал: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын, ай да молодец". Щепкина насмешила манера артиста-любителя кн. Мещерского играть. Говорил он просто, естественно, как все говорят. Но когда Щепкин попробовал так же, оказалось, что играть просто совсем не просто. И это повернуло его представление об искусстве. "Неужели и я не могу так играть?" -- говорил он себе.
Полибий, не великий историк, а вольноотпущенник Клавдия, перевел на греческий язык "Энеиду", а на латинский - "Илиаду" и "Одиссею", труд удивлявший современников своей бесполезностью: все образованные римляне в то время знали греческий, а греки -- латинский, а необразованные подобных вещей не читали
В небольшом изящном произведении античной литературы под названием "О возвышенном" неизвестный автор пишет: "Представим себе: если бы Гомер или Демосфен находились здесь и слышали употребленное мною выражение, как бы они его оценили?"
Данте писал свой "Пир" с целью популяризировать школьное знание, сделать доступным большинству "привилегированный хлеб науки". Ксенофонт и Эмпедокл прекрасным гекзаметром излагали свои философские концепции, наблюдения над природой, размышления о таинственной прелести явлений жизни. Филон из Александрии, Иосиф Флавий знакомили греков с иудейскими древностями, Берос -- с вавилонскими традициями.
Точно так же в средние века культурные люди без конца переводили на латинский язык местных авторов или наоборот с латинского на туземные языки. Известен Cursor mundi -- анонимная английская поэма (XIV век) на одном из английских диалектов, содержащая стихотворный пересказ Библии. Ярослав Мудрый собирал вокруг себя искусных писцов, которые переводили и переписывали книги с греческого языка на русский. Современник преподобного Сергия, митрополит Московский и всея Руси святитель Алексей перевел и переписал собственноручно весь Новый Завет. А митрополит Макарий, составивший Четьи-Минеи, написал эти церковные книги в Великом Новгороде, когда там был архиепископом, причем писал и собирал их двенадцать лет при помощи многих писцов, на уплату которым он не щадил ни серебра, ни золота. Макарий это делал не только не корысти ради, но на переписку книг он потратил почти все свое имущество.
Переводы Вхрлицкого на чешский язык занимают 13000 страниц. Практически все классики малых народов отметились переводами мировой классики: Гамсахурдиа, Тамсааре, Райнис.
а). Писателя толкает дурно понятый долг: писать
Отметим здесь две разновидности: проповедников и профессионалов.
"Эта поэма, чью сущность составляет учение о спасении, создана мною в поэтическом стиле не ради услаждения, но чтобы содействовать достижению отрешенности и увлечь слушателей, преданных иным заботам" писал раннесредневековый поэт Ашвагхоша. А его современник по средневековью, правда, уже из XIV века, итальянский монах Пьетро Петрони, славившийся благочестивой жизнью и почитавшийся за святого, за две недели до смерти он впал в состояние экстаза, и ему являлись в видениях и радости рая, и муки ада. В одном из этих видений ему было дано, как он заявлял, повеление свыше обратиться с увещеванием ко многим выдающимся людям того времени, в том числе к Боккаччо, и убедить их, чтобы они оставили свой грешный образ жизни и обратились на путь истинный. Его ученики увещевали кого устно, а кого, кто был вне зоны досягаемости письменно, изведя сотни килограмм дорогого тогда пергамента.
[заметьте, что пишут такие люди часто не для безличного потребителя, а для вполне конкретного потомства, даже своего]
а) Человек осознает значительность своей судьбы, биографии
Смертельно больной Пирогов последние даже не дни, часы проводил в спешке составляя свои "Записки старого врача".
б) Он хвалится деяниями
в) Пишущий считает себя либо соучастником, либо свидетелем великих событий
г) Его толкает, особенно в старости, под руку просто мысль о изменчивости времени;
его буквально преследуют ощущения, что нынче все не так, как было раньше
д). Он оправдывается перед потомством
е) Он ищет сочувствия своим бедам
а) "Расплеваться с комплексами"
б) Для размышлений, например, над гипотетическим примером (это литература о "маленьких людях")
"Не могу молчать", и "я обвиняю" преступают границы самосохранения. Сказать во что бы ни стало, сказать правду, а там трава не расти.
Вроде римского поэта-сатирика Лукана. Человек он был подленький, но и его прошибала desperate honesty. Однажды в общественном туалете он громко пернул -- а богатые римляне подолгу сидели в туалетах, беседуя в окружении всяческих удобств -- и продекламировал при этом стих Нерона: "Словно бы гром прогремел над землею". Присутствовавшие даже не доделав, бросились прочь из туалета: критики своих артистических способностей Нерон не терпел. И ведь знал Лукан, что может такое не сойти ему с рук, а смолчать не мог.
Или вот Тит Лабиен. Он был прозван "бешеным" за нападки на римские порядки при Августе. Ему самому предложили покончить жизнь самоубийством, а его книга была сожжена при Тиберии. А ведь этот человек принадлежал к высшей римской аристократии и ни в чем не нуждался, ничего для себя не желал. Примерно в это же время другой историк Крумций Корд был приговорен к смерти только за то, что назвал Брута и Кассия, убийц Цезаря, "последними римлянами". И ведь тоже знал, чем ему грозят такие слова.
И уже на пороге XX века отличились Эмиль Золя и гр Толстой со своими "Я обвиняю" и "Не могу молчать", породив кучу ничтожеств, которые со своими "открытыми письмами" спешат похолуйствовать впереди паровоза.
Конечно, это сродни тщеславию: не удержать в себе, того что знаешь, того что умеешь.
Другая разновидность той же малины: человек просто не в силах удержать что-то: свои чувства, знания в себе. Это называется "вода в жопе не держится". Одни спешат найти тут же собеседника, а другие адресата, а то и вообще пишут абы куда, типа на деревню дедушке. Прочитав случайно найденную рукопись Квинтиллиана, преисполненный восторга, Петрарка, по своему обыкновению, чтобы поделиться тем, что творилось в его душе, написал письмо, обращенное к духу Квинтилиана. Петраркова рукопись Квинтиллиана испещрена замечаниями Петрарки: "Слушайте, чересчур снисходительные родители!", "Послушай, легкомысленный подражатель!", "Запомни это, проповедник!", "Внимание, жадные и хищные адвокаты!", "Помните об этом, ослы, коих я не удостою никаким именем!", "Послушайте, надутые ничтожные схоласты!" (к кому это замечание, если и под дулом пистолета Петрарка не попустил бы надутых ослов рыться в своих бумагах).
У многих писание входит даже не в привычку, а в плоть и кровь. Особенно у людей культурных. Он так же не могут перестать писать, как вести беседы, читать, думать.
Я часто не могу понять, зачем люди выставляют в Интернете разные сведения, компилируют книги, и делают это чаще всего совершенно бескорыстно, даже не указывая имени. Нил Сорский, читая разные книги, списывал из них места, более ему нравившиеся, находя в этом величайшее удовольствие, как сам признавался в письме к князю - иноку Вассиану: "Печаль приемлет мя и обдержит, аще не пишу!". Возможно, и наших современников приемлет печаль, аще они не делятся понравившимися им мыслями и сведениями, даже если это не ихние.
Иероним Великий удалился в пустыню -- живописные предгорья Альп, где сегодня сплошь курорты, -- писал: "Я покинул родной дом, оставил близких, друзей, отказался от хорошей кухни, что было много тяжелее. И только от книг, я, грешный увы! отказаться не смог. И когда я читал косноязычные творения святой братии -- те самые евангелия, между прочим, которые сегодня кажутся кое-кому чуть ли не верхом всего написанного в истории человечества -- с отвратом бросал их и вздыхал по сладостной италийской и эллинской речи. И тогда я понял мудрость слов 'Если тебе брат дороже меня, оставь брата, а если дороже глаз -- вырви глаз'. И понял я тогда, что через книги-то дьявол и уловляет в сеть мою душу. И тогда я сжег книги, столь любимые мною".
И все же это оказалось решением не окончательным. Иероним же нашел для себя выход в том, что сначала скомпилировал на латинский евангелия, а потом, увлекшись работой, изучил древнееврейский и перевел всю Библию. Его Вульгата -- это одновременно и образец высокой прозы и вещь простая, доступная рядовому латинскому читателю.
Лезла поэзия и из Пушкина. Похоже, ему не важно было, зачем и о чем писать. Главное, писать. Он вдохновлялся поэзией всех времен и народов. Раз даже отмахал 10 стихов по мотивам Корана. Жаль тогда танки и хокку еще не дошли до России, а то Пушкин что-нибудь такое из них наверняка изобразил бы. Впрочем, Бикчурина, отбывавшего повинность на Валааме он посетил на предмет что-нибудь выведать у того про Китай. А в другой раз его пленили песни южных словах, собранные неким Иакинфием Маглановичем и изданные на французском языке. Он тут же некоторые из них перевел, в т. ч. знаменитый стишок о вурдалаке и бедном Ване.
Поразительный пример заряженности на искусство рассказывает М. Твен. В провинциальном театре он смотрел постановку "Ю. Цезаря". И среди выходивших на сцену в свите диктатора солдат он узнал некогда кузнеца из деревеньки близ его родного городка. Этот кузнец когда-то так пленился игрой бродячей труппы, что бросил свое ремесло и увязался за ней. После спектакля М. Твен спросил антрепренера: "Я знаю, что этот человек уже много лет в театре. И что он, кроме как до бессловесных ролей ни до чего не дослужился?" (Сам предмет разговора на подобный вопрос был возмущен: он раньше выходил шестым, последним солдатом, а вот уже несколько лет выходит пятым, а вскоре должен был получить место четвертого). "Он абсолютно лишен памяти, -- был ответ. -- Ему пробовали поручить несколько фраз, типа 'кушать подано', но он терялся и все безбожно перевирал".
Тем не менее этот бедолага всю жизнь учил Гамлета, надеясь все-таки хоть когда-нибудь его сыграть.
Или вот Светоний пишет о некотором не то всаднике, не то пешеходе, который после законного дембиля, имея на руках определенные средства не прокутил их, не вложил в хозяйство, а удалился в деревню и при всеобщих насмешках отдался изучению латязыка, лингвистики, как бы мы теперь сказали. По легенде Гелиодору предлагали сан епископа, если он откажется от своего любовного романа "Эфиопика", но он предпочел безепископство. Поистине "всякого только что родившегося младенца стоит выкупать, обтереть, после чего слегка пошлепать по попке, приговаривая 'Не пиши, не пиши'" (Ап. Чехов).
а) Есть особая такая психологическая черта у людей. Я бы назвал ее страстью к пасьянсам: составлять каталоги, коллекционировать и упорядочивать материал. Именно эта страсть лежит в основе такой специальности как библиография.
б) С помощью письма люди общаются, точно так же как мы беседуем. Бывали эпохи, когда люди просто органически не могли общаться друг с другом, как через письма.
Боккаччо в утешение подвергнутому изгнанию Петрарке написал письмо, носящее характер философской диссертации. В этом письме Боккаччо, ссылаясь на древних мудрецов и подкрепляя свои доводы историческими примерами, доказывает своему другу-изгнаннику, что для мудреца весь мир - отечество, что для него нет изгнания, а только перемена места жительства, представляющая интерес новизны.
Вольтер, когда жил у мадам дю Шатле каждый день обменивался с ней письмами. При этом они после общего завтрака, каждый уходил в свою комнату и занимался своими делами. Но желание поделиться мнением была так велика, что находясь в соседних комнатах, они гоняли слуг взад-вперед с писульками. Буало и Расин жили в соседних поместьях, и раз в неделю по субботам обедали то у одного, то у другого, после чего часами говорили о литературе. А в перерыве между субботами писали друг другу письма, которых набралось целые тома. Подождать до следующей субботы, похоже было невтерпеж.
Дар напрасный, дар случайный
Жизнь, зачем ты мне дана?
И несколько раз так и этак вертя эти строки, наконец нашел удовлетворившее его:
Не напрасно, не случайно,
Жизнь, ты в дар была дана.
б) Читателя в объятия книги швыряет скука
в) Читатель восхищается, вновь переживая сладостные моменты.
Есть глупые люди, которые верят сказкам -- и их гораздо больше, чем это может представиться на первый взгляд. И есть глупые люди, которые не верят сказкам, но любят их. Такие составляют среди читателей великую массу. Их психология хорошо уловлена в рассказе Ходасевича о Горьком. Тот не любил нытиков и несчастных, но если нищий просил убедительно, он обязательно подавал. "Зачем вы ему дали, -- спросил как-то Ходасевич, -- ведь явно же врет". -- "Зато как красиво," -- с восхищением ответил Горький.
Есть и такой тип читательского тщеславия -- принадлежать к определенному кругу, нечто вроде моды. Например, в наше время многие из списанных историей интеллигентов чуть ли не чванятся, что они де читают книги, не то что в этом быдлятнике, где правят телевизор и интернет.
Наоборот люди в положении хотят показать, что они не такие уж и чинуши, а то же не чужды изящным искусствам.
Н. С. Хрущев на встрече "с болгарскими товарищами" привел цитату из Пушкина: "Ведь гений и злодейство две вещи несовместны". Он говорил о Сталине. И когда он увидел широко раскрытые глаза помощника, он сказал ему: "А вы думали, я совсем ничего не читаю"
а) Для согласования своего мнения (чтобы иметь вообще его или не хуже, чем у других)
Наполеон, воцарившись в Германии, если не в прямом, то хотя бы в переносном смысле, встретился с Гете.
-- Я восхищен Вами. Вашего Вертера я перечитал 8 раз. Но почему вы в конце книги самоубиваете его? Когда я дохожу до конца, я всегда плачу.
И это человек, обескровивший Европу и отметившийся фразой "От великого до смешного один шаг" после того, как его армия полегла под Березиной: очень смешно.
Вообще, поэзия часто не столько отражает чувства, сколько инициирует их.
Другой момент. Эйнштейн вот однажды обронил фразу: "Достоевский мне дает больше, чем Ньютон". Почему? Советский исследовать с очень редкой фамилией Кузнецов, пытаясь ответить на этот вопрос, натолкнулся на Галилея. Этот не расставался с томиком Горация, а "Неистового Роланда" Ариосто не просто прочитал, а проштудировал. Сохранились два экземпляра книги, где Галилей не оставил живого места на полях и между строк своими пометками, типа "здесь лучше было бы.. а здесь..". Что его увлекали? Любовные перипетии. Навряд ли. Скорее всего именно та свобода мысли, тот легкий переход настроений, мозаика тем и образов. И при всем при этом ощущение гармонии. Это было именно то, чего и сам Галилей добивался в науке.
Нильс Бор одно время любил смотреть вестерны. А однажды накупил детских пистолетов и весь его научный центр, как пацаны, палили друг в друга. "Видишь ли, -- объяснял это увлечение потом один из его коллег. -- Бора не унимал вопрос: почему они не стреляют первыми, а выжидают, когда противник первый потянется к оружию".
Писательское чтение и читательское -- это две большие разницы. Дюма-отец на старости жил у сына. Он очень болел, соблюдал постельный режим. А чтобы легче засыпать, читал книги. Но случалось иногда, что книги так увлекали его, что он читал всю ночь напролет. Однажды его застали уснувшим уже под утро с книгой в руках. Называлась она.. "Три мушкетера". Многим это кажется забавным или вообще анекдотом, но каждый пишущий знает, что вещь написанная самим и прочитанная воспринимаются по-разному. И когда писатель "отойдет" от своей книги, то читая ее через много лет, он сам открывает в ней и себе нечто такое, чего раньше и не подозревал.
Писатели читают очень много.
Биографы часто пишут о беспорядочном писательском чтении. Как анекдот рассказывают о Б. Шоу, который любил обложиться сразу несколькими книгами, попеременно заглядывая то туда, то туда. Однажды его видели в Британской библиотеке, где он с увлечением таким образом изучал две книги, словно сравнивая их содержание, и тихо про себя улыбался. Одна из этих книг был "Капитал" К. Маркса, другая средневековый любовный роман "Тристан и Изольда".
Все это враки. Не про Шоу, а про беспорядочное чтение. Просто писательское чтение следует собственной логике, а не логике обязательной и рекомендуемой литературы к учебному курсу. Тот же Петрарка обладал таким темпераментом, что он не мог долго задерживаться на одном произведении, особенно если оно было задумано как широкое полотно. Поэтическое воображение всегда гнало его к новым, более увлекательным темам.
Писатели читают очень мало, но вдумчиво.
Так, Петрарка листал своих любимых авторов, собирал в логическое целое разбросанные сведения, старался примирить противоречия, отбрасывал все несущественное и фальшивое, особенно то, что, по его мнению, не соответствовало характеру данной личности или не было достойным ее славы.
а) Для них чтение часто поиск опоры
Часто писательское чтение становится подготовительным этапом к собственной работе. Жюль Верн любил географическую литературу. Многое читал "просто так", для себя, но глаз профессионала отмечал то, что могло был пригодиться в его собственном творчестве. Тут же на полях появлялась карандашная пометка, многие из которых потом им использовались в романах, а до многих руки так и не доходили.
Совсем по-другому читал Э. Золя. Это был стопудовый профессионал, и он читал только то, что могло пригодиться в его текущей работе. За полтора года он написал роман о финансовых пирамидах -- "Деньги" -- и если приступая к нему был полным игнорантом в финансовых вопросах, то после окончания мог дать фору любому экономисту, а по широте охвата проблем и превзойти его.
Петрарка не уставал читать латинских классиков: одних и тех же по многу раз, а с любимым манускриптом Вергилия он никогда не расставался и, несмотря на его солидные размеры и увесистость, всюду возил с собой. Из разбросанных в изобилии на полях заметок с годами складывался как бы дневник, содержащий его наблюдения и размышления о Вергилии, о приобретенных знаниях, прочитанных книгах, в нем отмечены даже кое-какие факты из жизни.
Прежде чем составить собственную фразу, Петрарка как бы оглядывался на классиков и ощущал их присутствие так явственно, словно бы они смотрели из-за плеча на буквы, которые он выводит на бумаге. Он беседовал с ними, даже писал им письма. Случалось, что память подводила Петрарку и он вдруг дословно, словно свою собственную, повторял какую-нибудь античную строфу. Когда это обнаруживалось, он испытывал настоящие мучения.
б) или пищи для души
в) или поиск настроения
Часто чтение играет роль своеобразной интеллектуальной разминки. Например, перед тем, как начинать писать Моэм частенько читал "Кандида".
* * *
Из сказанного ясно, как различны взаимоотношения в этой неразлучной парочке "писатель-читатель"