ЖЗЛ: искусство

Содержание

• Творческий процесс
• Психология творчества
• Искусство и общество

Творческий процесс

Взаимоотношение актера и персонажа -- это всегда проблема. Оливье в одной из бродвейских постановок играл роль довольно-таки склизкого типа. Успех был колоссальным. -- Мистер Оливье, вы играете роль Джеда великолепно. -- Да, я так его ненавижу, что должен выпускать из себя всю энергию, чтобы его не убить. Правда, утверждали, что эта отрицательная энергия скорее относилась к режиссеру, который избрал своей стратегией доводить актеров до белого каления, чтобы вызвать нужную реакцию

Однажды в Тунисе Ирвинг увидел еврея, который был вне себя из за какой то сделки. Он катался по земле, корчась от ярости, но через несколько минут, получив требуемую мзду, мгновенно обрел самообладание, искренне выразил благодарность и удалился с поистине королевским величием. Ирвингу почудилось, будто он на мгновение увидел живого Шейлока. Когда он вернулся в Лондон, он в первый же день собрал труппу своего театра, огорошив всех заявлением -- ибо план был давно сверстан: -- Мы будем ставить "Венецианского купца"

Известна титаническая работа Микеланджело по росписи Сикстинской капеллы. Работа заняла всего четыре года. Микеланджело исполнил для нее сотни рисунков, многие из которых сами по себе шедевры. Впечатляют уже одни только физические параметры этого творения: площадь росписей Микеланджело в капелле около 520 кв. м. Поначалу, считая что для одного этот труд не под силу, он пригласил из Флоренции своих коллег-художников и предложил им написать что-нибудь в качестве образца. Увидев же как далеки их старания от его желаний и не получив никакого удовлетворения, как-то утром он решил сбить все ими написанное и, запершись капелле, перестал их впускать туда и принимать у себя дома. А так как шутки эти, по их мнению, продолжались слишком долго, они смирились и с позором возвратились во Флоренцию

Гарвей относился к тем ученым, публикация для которого ничего не значила. Его ученик Энт долго настаивал, а потом просто отобрал у Гарвея рукопись и немедленно, пока учитель не передумал, отдал ее в типографию, сам следил за печатанием, держал корректуры, а в следующем, 1651 году книга вышла в свет

Многие актеры учатся у жизни. Иногда задумываешься, а если у них душа, когда они превращают жизнь в полигон для своих занятий. Гаррик должне был играть к. Лира. А было-то ему всего 25. И он боялся, что не справится со сценой безумия. И вот он узнал, что неподалеку от театра жил человек, который когда то, играя с двухлетней дочкой, уронил ее из окна. Ребенок погиб, а отец сошел с ума. Несчастный в определенный час подходил к окну и, оглашая улицу ужасными криками, "ронял" воображаемого ребенка. Гаррик внимательно наблюдал за ним, что помогло актеру исполнить сцену помешательства в "Короле Лире" с удивительной силой

Ох уж эти артисты. В 1908 55-летняя Ермолова играла в пьесе Островского "Без вины виноватые". "Я опять играю, очень устаю, сил совсем нет, но что я могу поделать, -- пишет она в письме, -- если публика с удовольствием смотрит, и плачет, и смеется"

Русский литературовед, специалист по испанской культуре пишет: "Лет в десять попались мне на глаза и запали в душу строчки А. С. Пушкина: ":Шумит, бежит Гвадалквивир". И представился мне этот бурный поток, который "гвадал" - шумит, "квивир" - бурлит! С той поры Испания, где протекает этот сказочный Гвадалквивир, представлялась мне настоящей Страной Чудес."

Стремясь достичь точности в создании образов, Апеллес выставлял картины на суд прохожих, а сам подслушивал их мнение, скрываясь за картиной. Как-то раз один башмачник заметил, что нарисованные сандалии по контуру не соответствуют стопе. К следующему дню Апеллес исправил дефект. Когда вновь объявившийся башмачник стал критиковать нарисованную ногу, сердитый художник выскочил и крикнул башмачнику, чтобы тот не высказывал мнения, не имеющего отношение к сандалиям. Плиний приписывает именно Апеллесу рождение римской поговорки: Ne sutor ultra crepidam (Да не судит башмачник выше обуви)

Рассеянность ученых стала уже притчей во всех языках. Однажды Пуанкаре был приглашен провести новогодний вечер у родителей своего приятеля. Анри принял приглашение и, явившись в назначенный час, повел себя в высшей степени непонятно, если не сказать невежливо. "Он провел вечер, прогуливаясь взад и вперед, - -- вспоминал впоследствии его друг, -- не слушая то, что ему говорят, или отвечая с трудом и односложными словами". Сосредоточенный на своих мыслях, обуреваемый наплывом неведомых дум, гость до такой степени замкнулся в своей внутренней уединенности, что не заметил, как пробило полночь. "Я осторожно напомнил ему, что мы уже в 1880 году", - рассказывает дальше Лекорню, тот самый его друг. Будто бы разом спустившись на землю, Анри смущенно распрощался и ушел". Несколько дней они не виделись, и Лекорню казалось, что смущенный своим поведением Пуанкаре избегает его. Но у всех этих увлеченных натурах весьма толстая кожа. Спеша на занятия, Лекорню вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за рукав. По законам жанра перед ним сиял своей круглой физиономией Пуанкаре: -- Я умею теперь интегрировать любые диффернециальные уравнения. Достижения гигантское по тем временам, если до сих осталось куча дифуров не поддающихся интегрированию.

Во время одного из математических конгрессов один из ораторов назвал Пуанкаре "принцем математики" (он еще достаточно молод был, чтобы отнять титул короля у владевшего им тогда Вейерштрасса). Все дружно захлопали. А Пуанкаре, как сидел в президиуме, так и не шелохнулся. Коллеги стали его тактично подталкивать. Он опомнился и стал яростно хлопать. Аплодисметны постепенно стали стихать, а Пуанкаре хлопал все яростнее и яростнее. Наконец, кто-то шепнул ему: -- Осторожнее, это хлопают вам. -- Как, -- удивился Пуанкаре, -- откуда они узнали, о чем я думаю?

Французский будущий физик Брюллюэн записался на курсы лекций Пуанкаре. "Зря ты," -- говорили ему друзья, -- "наплачешься еще". И, действительно, лекции оказались своеобразными. На первой же, посещенной физиком, начались чудеса. Пуанкаре ходил, что-то говорил, вдруг остановился. "Мне пришла в голову новая идея", -- сказал он. И стерев все, что писал начал излагать материал в другом ключе. Однако на середине снова остановился. "Нет, я вижу, что эта идея не годится". Представляю, как бы к такому лектору относились в нашем университете. Во Франции дело обстояло не лучше. Благодаря свободному выбору преподавателя очень немногие посещали лекции чудаковатого профессора. Брюллюэн был одним из них, и позднее много сил отдал изданию лекций Пуанкаре, до сих пор считающихся классическими в физике (сам математик не хотел тратить время на издание своих лекций).

Для пишущих людей было так же естественно общаться через письмо, как для нас болтать. Когда Петрарку изгнали из Авиньона, Боккаччо в утешение ему написал письмо, носящее характер философской диссертации. В этом письме Боккаччо, ссылаясь на древних мудрецов и подкрепляя свои доводы историческими примерами, доказывает своему другу-изгнаннику, что для мудреца весь мир - отечество, что для него нет изгнания, а только перемена места жительства, представляющая интерес новизны. Нам непонятно, хотел ли он утешить друга или нашел повод покрасоваться своей эрудицией

Когда Планк представил в своем докладе в Геттингенском университете теорию относительности никому, казалось бы, неизвестного патентоведа, неожиданно встал профессор математики Минковский: -- Эйнштейн? Как же помню, помню. Он у меня в Цюрихском политехе постоянно прогуливал лекции по математике. Никогда бы от него не ожидал такого. Заметим, что чуть позже этот Минковский подвел под теорию Эйнштейна строгий математический фундамент, на что уже Эйнштейн жаловался: -- Теперь я сам перестаю понимать свою теорию

Одной из популярейших книг Гашека в Чехии в свое время была "История партии умеренного прогресса в рамках закона". Эта партия не шутка, а существовала в натуре. И Гашек, как ее член, получил почти официальное предложение написать ее историю. Вот как он писал впоследствии о сборе материалов: "Когда я собирал материалы к этой обширной истории новой партии, многие понимали, что будут фигурировать на ее страницах, и вели себя в связи с этим весьма по-разному. Одни хотели, чтобы я непременно о них упомянул, полагая, что это будет некая библиография с перечислением всех их заслуг перед партией. Другие, сообразив, что о них пойдет речь, с угрозой восклицали: "Только попробуй!" А третьи, прослышав, что я собираюсь о них писать, буквально тряслись от страха, То были люди, которые знали, на что я способен".

Что есть, то никуда не денешься. Писатели часто обладают неуравновешенным характером, и трудно их заставить работать. Одним из проверенных средств является запереть писателя, кормить его, а возможно и подпаивать, пока он чего-нибудь не напишет. Вот и издатель Фрич как-то запер Гашека, снабдил провизией и нарезал около 500 "четвертушек" чистой бумаги, чтобы тот писал. Но, вернувшись домой, обнаружил, что узник исчез. Из белых неисписанных листочков Гашек наделал лодочек и расставил их по всей комнате

О Гашеке ходило много глупых легенд и анекдотов. Так, однажды Гашек дружески разговаривал с местным жителем, которого здесь прозвали Американцем. Этот человек вернулся из Соединенных Штатов и привез много денег, а также изрядную толику самоуверенности. Вспоминали войну, зашла речь о "Швейке". И тут практичный Американец заявил, что, мол, никакое это не искусство, так мог бы написать и его покойный отец. Гашек разозлился и говорит Штепанеку: "Прошу вас, поднимитесь за бумагой и чернилами, надо показать этому умнику, на что я способен. - Потом спросил Американца: - О чем прикажешь писать?" - "О чем хочешь, - махнул тот рукой, - да вот хоть напиши про учителя, про того, что живет напротив и ловит дождь в свои пробирки". И Гашек продиктовал юмореску "Инспектор из пражского института метеорологии". Продиктует фразу-другую и опять болтает с Американцем. Так продолжалось до тех пор, пока юмореска не была готова. Когда Гашек тут же, на месте, прочел рассказ вслух, Американец признал, что его отец никогда бы ничего подобного сделать не сумел.

Новая мораль всегда дается с трудом. Иероним Великий удалился в пустыню -- живописные предгорья Альп, где сегодня сплошь курорты, -- писал: "Я покинул родной дом, оставил близких, друзей, отказался от хорошей кухни, что было много тяжелее. И только от книг, я, грешный увы! отказаться не смог. И когда я читал косноязычные творения святой братии -- те самые евангелия, между прочим, которые сегодня кажутся кое-кому чуть ли не верхом всего написанного в истории человечества -- с отвратом бросал их и вздыхал по сладостной италийской и эллинской речи. И тогда я понял мудрость слов 'Если тебе брат дороже меня, оставь брата, а если дороже глаз -- вырви глаз'. И понял я тогда, что через книги-то дьявол и уловляет в сеть мою душу. И тогда я сжег книги, столь любимые мною".
Это говорит о том, что христианство не всегда учить любить правильные вещи. Если ты посчитал, что книги тебе не нужны, так подари, или хотя бы продай их тому, кому, возможно, они еще пригодятся, кто пока не зашел так далеко на путях любви к богу.
Иероним же нашел для себя выход в том, что сначала скомпилировал на латинский евангелия, а потом, увлекшись работой, изучил древнееврейский и перевел всю Библию. Его Вульгата -- это одновременно и образец высокой прозы и вещь простая, доступная рядовому латинскому читателю.

Во времена Людовика XIV во Франции возникла идея создания обширного толкового словаря французского языка. На это были выделены известные суммы и Академия наук принялась за работу. Через год суперинтендант финансов, небезызвестный Кольбер, решил проверить, как продвигается дело, куда идут госфинансы. И пришел в неописуемую ярость, когда узнал, что академики все еще не разделались с буквой "А". Какими словами он покрыл академиков французского языка, так тем такие слова в их заседаниях и не снились. Наверное. Короче, он решил разогнать к чертовой матери эту теплую компанию, о чем и доложил королю. -- Ты погоди кипятиться, -- сказал ему король. -- А сначала сходи-ка хоть на одно заседание. ...В тот раз разбирали слова "ami". Слово каждому французу понятное и знакомое, хотя бы по названию известного романа Мопассана "Belle ami". Заседали академики несколько часов, спорили, хрипел, и Кольбер так и не дождавшись конца дискуссий потный вышел из зала Академии. -- Никогда бы не подумал, -- сказал он, -- что у такого простого слова может быть столько значений. Наука о языке еще только зарождалась, и о синонимах, антонимах даже образованные люди еще не были наслышаны. А готов был словарь только к 1738 г, когда и дожившего до преклонных лет Людовика уже не было на земле, да и сам Кольбер сгинул в подземельях замка Иф. Что касается словаря, то он жив до сих пор. И не как исторический памятник, а как словарь живого французского языка.

-- В чем идея вашего романа? -- постоянно спрашивали у Л. Толстого, озадаченные его "Анной Карениной" и критики, и знакомые.
-- Чтобы объяснить это, мне пришлось бы написать еще одну книгу, равную по объеме "Анне", -- отвечал как всегда не по существу классик.
Такую книгу, однако, он не написал, но снабдил всех литбездарей аргументом, который они гордо предъявляют в ответ на критику о бессмысленности их потуг.

Поражает порой потребительское отношение простых граждан к писателям. А. П. Чехов не знал проблемы в выборе сюжетов. Он мог написать о любом предмете, попавшемся на глаза. "Вот чернильница, -- говорил он как-то друзьям в трактире, вот идет по улице монах. Стоит мне сесть за стол, и рассказ готов". -- "А сапоги?" -- "Что сапоги?" -- "Ну типа про сапоги написать". -- "Легко". И наутро был готов знаменитый рассказ про сапоги. Хозяйка про эту его особенность, дачи, которую он снимал в Ялте, не знала, когда попросила его написать объявление в газету.
-- Не умею я писать объявления, -- отнекивался Чехов, -- нет способности.
И хозяйка совершенно искренне удивлялась:
-- Да как же так. Писатель, и не может писать объявления.
А если бы знала о его способностях к составлению сюжета, то, наверное, подумала бы, что ее разыгрывают. Я сам настрадался, когда все знали, что я студент Литинститу и без конца приставали ко мне то стихи написать ко дню рождения. то заметку о соцсоревновании в газету. А у меня совершенно искренне рука отсыхала на такие мероприятия.

Умное слово должно быть вовремя сказано. В "Трех сестрах" один из персонажей -- да, Андрей, брат тех самых сестер, нахрюкавшись, долго, на целую страницу объясняет собаке, что такое быть женатым человеком. По свидетельству современников, сцена была написана великолепно. Однако уже в ходе финальных репетиций Немирович-Данченко получает настоятельную телеграмму от Чехова прямо из Ялты: убрать все эти разглогольствования пьяного человека и оставить Андрею одну реплику: "Жена -- это понимаешь, брат, жена".

Многие писатели не любят, когда в персонажах их произведений угадывают прототипов, а некоторые так прямо ненавидят. К таким ненавистникам отгадчиков принадлежал Л. Толстой. В образе Облонского он изобразил одного своего хорошего московского знакомого, кутилу и бонвивана.
-- Ну, Левушка, -- говорил тот при встрече, -- тут ты на меня наклепал в своем романе. Ну где это видано, чтобы за завтраком я съедал 8 булочек. 2-3 не больше.
Правда, в данном случае Толстой принимал замечания вполне добродушно. Чего не скажешь о Левине.
-- Лев изобразил в Левине себя самого, -- говорила его жена. -- Все это видят, понимают: от того он и злится.

В любой сфере человеческой деятельности педантизм -- это посредственность, талант же -- это смелые неординарные решения. А. Ф. Кони, наш замечательный адвокат, умел распевать златоустом, выстраивать блестящие логические конструкции... Некий молодой прокурор, зная эту его особенность и выступая в суде противником знаменитого адвоката, подготовил блестящую речь, полную софизмов, трюизмов, сравнений, свежих оригинальных мыслей. А дело шло о старушке, укравшей керосиновую лампу. Прокурор, как и предполагал, проорторствовал на ее счет перед присяжными не жалея красок, сил и времени, напирая на то, что старушка не просто покушалась на лампу, а на священный принцип частной собственники. Присяжные аж взопрели, тем более что день был жаркий. Наступила очередь Кони. Он оглядел поле битвы, усеянное уже подремывавшими телами присяжных и начал:
-- Ну что мне сказать? Господин прокурор только что обосновал пагубные последствия, которые могут проистекать из такой, на первый взгляд невинной кражи. Добавить нечего. Остается только пожалеть бедную Россию. Монголы пытали ее, пытали -- выстояла. Наполеон жег, жег -- выстояла. Старушка украла лампу -- пала. Благодарю за внимание!
Раздался хохот, порешивший дело в пользу подзащитной Кони.

Своеобразие человеческого характера Н. Гоголя известно всем, кто, прости Господи!, интересуется русской литературой. В Германии он читал Жуковскому свою трагедию из русской истории. Жуковский долго бодался со сном, но тот его в конце концов перебодал. Гоголь остановился...
-- Ну как?
-- Да вот, дело, видите ли... -- начал мямлить поэт.
-- Ну раз скучно, то и читать не стоит, -- сказал Гоголь и тут же бросил рукопись в огонь.
-- И правильно сделал, -- прокомментировал он сам свой поступок много лет спустя.
А вот и неправильно. Был он тогда, допустим, молод. И недошедшая трагедия была дрянью, но ведь и много лет после, когда он стал знаменитостью и сдружился с Жуковским, последний так и не принимал Гоголя как писателя. И что теперь? в огонь все бросать. Мне кажется, вот эта чрезмерная мнительность Гоголя к мнению читающей публики и обрекла его на творческое бесплодие в последние годы жизни.

М. Горький, называйте это достоинством или недостатком, очень прислушивался к мнению других. Когда он написал "Между дунайской долины" -- вещь довольно слезливую -- и отнес ее Короленко, тот дал ему такую отповедь: "Ну написала бы это барышня, я бы сказал 'хорошо, но все же вам лучше выйти замуж', для такого же громадного Иегудиила Хламиды (газетный псевдоним Горького) -- это непонятно". После этого Горький никогда не печатал этой вещи, и только махал рукой, когда получал такие предложения.

Случай имеет в искусстве немалую роль в порождении как успеха, так и наоборот. Ильинский в голодные годы своей юности играл для подработки в детском театре. Особенно успешно у него получалась роль медведя Балу из инсценировки "Кн. джунглей". Получал он за это, однако, не ахти. Так еще и на костюм приходилось тратиться. В знак протеста и чтобы привлечь внимание администрации, он выступал в обыкновенных туфлях. Однако ни совсем юная публика со своим яростным восторгом ни администрация ничего не замечали. Тогда Ильинский демонстративно напялил желтые башмаки, и... Успех тот же самый. Одна из зрительниц передала записку из зала: "Вы очень хорошо играете медведя. Я уже не первый раз на спектакле. А как хорошо вы придумали эти желтые башмаки. В них Балу такой трогательный..." Через много лет уже знаменитый актер повторил этот прием, однако вызвал только недоуменную реакцию зала. "Вы очень интересно играете Балу, было в одном из писем в редакцию, однако зачем эти желтые башмаки. Они совершенно не к месту".

Что бы там ни говорили, а в искусстве отсебятина к месту -- большая вещь. Знаменитый опереточный актер Ярон постоянно пользовался этим приемом. Однажды во время спектакля он пел, плясял, и вдруг разлегся прямо посреди сцены. Партнеры сначала шепотом начали шикать, а когда это не возымело действия, один из них громко сказал:
-- Граф, -- Ярон как раз исполнял роль графа в какой-то оперетте, -- не угодно ли вам встать.
-- Не хочу, -- громко ответил Ярон, -- ни петь, ни плясать. Я уже свои 8 положенных часов отбарабанил.
А происходило это сразу после Октябрьской революции, когда как раз в Москве широко обсуждался вопрос о соблюдении закона о 8-часовом рабочем дне. Публика так и зашлась от восторга.

Маяковский был замечательным полемистом: что называется, за словом в карман не лез. Однажды ребятишки дразнили его, как было принято дразнить высокоролых людей тогда:
-- Дядя достань воробушка, дядя достань воробышка...
Маяковский резко повернулся, встал в ораторскую позу, и прогремел:
-- Почему же воробышка? А орла вам не надо?
Москвичи шутили, что одного из этих ребятишек эта поза и вдохновила впоследствии на создание знаменитого памятника у ст метро Маяковкой. Что ж, хронологически анекдот достоверен, хотя мальчишка Кибальников, будущий скульптор, жил тогда в деревне в Саратовской области. Но когда я видел этот памятник, как раз обращенный к избирательным плакатам, сам собой напрашивался вопрос: зачем же нам воробушки, почему нам не надо орла?

Маяковкий был большим мастером импровизации. В его пьесе "Клоп" один из героев хвалит знаменитый Ходынский рынок.
-- Но ведь его закрыли, -- сказал один из артистов, исполнявший роль монашка. На что последовал незамедлительный ответ:
-- Слушайте, смиренный инок,
Есть еще Сухаревский рынок.
А когда на следующей репетиции произносилась эта фраза, Ильинский, исполнявший главную роль, с ехидцей сказал Маяковскому, что там теперь тоже нет спокою, совсем проверками замучила милиция.
-- Так ты так и отвечай иноку, -- посоветовал вместо режиссера поэт:
Что Сухаревский рынок? Одна слава
Теперь там каждый день облава.

Честертону принадлежит ставшая знаменитой в англоязычных странах баллада о битве англичан с шотландцами. Там были строки, которые должны были возбудить в читателе представление о решающем характере битвы: "и правый фланг против правого фланга, а левый фланг против левого" (по английски звучит энергичнее: "and right to right -- and left to left"). В издательстве сразу же впали в недоумение: "Сэр Гилберт, но как же так. Правый фланг одной из противоборствующих сторон обязательно будет против левого другой: ведь не в очереди же они стоят друг за другом". Честертон засмеялся, согласился, но ничего в стихотворении менять не стал. Это лишний раз доказывает, что литература не терпит примитивного правдоподобия, и сила выражения порой важнее точности, а порой наоборот.

То что художники народ не просто самолюбивый, но до крайности эксцентричный, известно всем. Подобно предшественникам Коперника они воображают, что Вселенная вращается не вокруг единого огня -- Солнца, а вокруг их творческого Я. Поэтому дружба между двумя твореческими личностями -- вещь до чрезвычайности хрупкая. Уж кажется на что были не разлей вода фр художники Матисс и ирландский писатель Джойс. Матисс даже взялся иллюстрировать его путаный роман "Улисс". Поначалу Джойс был доволен работой приятеля, но потом к нему подкралось сомнение, а достаточно ли француз понимает дублинскую специфику. Поэтому он подослал к тому иллюстрированный ирландский журнал из 1904 г, когда и где вертится действие его романа.
Каково же было его возмущение, когда он понял, что Матисс даже не открывал журнала, а для вдохновения использовал настоящего "Улисса", то есть "Одиссею". Дружбе был положен конец, да еще и в очень неприглядном виде, учитывая, что Джойс в 1932 г был еще никто, а Матисс -- мэтр и посему издатели в их споре решительно встали на сторону француза. Джойса жалило, что его роман был всего лишь таким же материалом для Матисса, для для него самого бессмертная поэма Гомер.

На ту же тему. Случай рассказывает М. дю Гар, французский писатель первой половины XX века. Некий его знакомый, тоже писатель, полагал, что никто лучше его не сможет оценить и написать о его, как он думал, необычном романе. Написал на него статью, и попросил своего друга подписаться, чтобы не мозолить глаза публике. Друг так и сделал и понес статью в журнал.
-- Вы что здесь написали, -- сказал редактор.
-- Да Марсель Пруст сроду мне этого не простит (так звали того самонадеянного писателя).
И, действительно, статья была не то чтобы плохая, а никакая, ибо крайне путаная. Ибо сам Пруст не видел своего произведения со стороны. Пруст явно подзабыл сказанные несколькими годами позже слова Н. Бора: "Когда человек в совершенстве овладевает предметом, он начинает писать так, что едва ли кто-нибудь другой сможет его понять". И поэтому, а не только из-за денег или славы важен выход писателя к публике.

Всем известно, что артисты особые люди. Менее известно, что играя чувства, они не обязаны их испытывать. Одна актриса, игравшая когда-то в труппе Сары Бернар, рассказывала. Великая актриса играла Федру и во время одного из самых волнующих своих монологов, когда она, казалось, теряла рассудок от горя, вдруг заметила, что какие-то люди, стоя за кулисой, громко разговаривают. Она шагнула в их сторону и, повернувшись спиной к публике, якобы чтобы скрыть искаженное горем лицо, прошипела то, что в переводе звучало бы примерно так: "Перестаньте брехать, чертовы сволочи", а потом обернулась с великолепным горестным жестом и довела свой монолог до его потрясающего конца

Об ученых часто ходит молва, как о людях не от мира сего. Известного немецкого математика Мебиуса мы знаем по ленте, которой он дал свое имя. Между тем заслуги его в этом минимальны. И хотя проблемами топологии он был занят день и ночь, но так не до чего путного и не додумался. И вот так однажды пригорюнившись он сидел у себя в кабинете, когда туда ворвалась жена с жалобной руганью на служанку:
-- Ты только посмотри, что эта мерзавка наделала. А служанка, отправляя простыни в стирку, перепутала их так, что один конец связала с противоположным не той же, а другой стороной.
Мебиус внимательно посмотрел на простыни и изрек:
-- А ты знаешь, девушка не так и глупа, как ты думаешь.
Так вот и делаются великие открытия: имя Мебиуса знают все, а той девушки не могут вспомнить даже навороченные историки науки.

Когда Паули приехал в Копенгаген, там стояла чудесная погода, май, листья, украсившие эту суровую северную столицу. И нечастое солнце так осветившее улицы старинного города. Когда Паули вернулся в лабораторию, хозяева спросили его:
-- Ну как Копенгаген.
-- Не знаю.
-- ??
-- Странно, но вы выглядите очень несчастным.
-- А как по-вашему может выглядеть человек, если он думает об аномальном эффекте Зеемана?
Да, немало голов тогда поломал этот эффект, ворвавшийся в хорошо налаженные физические представления. А жизнь как текла, так и текла, независимо от того был или не был объясненным эффект Зеемана. Тогдашние ученые понимали Паули, нынешние бы не поняли, ибо никакого практического применения, этому эффекту не предвиделось. А значит и никаким коммерческим эффектом этот эффект не обладал.

Нильс Бор любил возиться со своими пацанами: а их у него было пять, и ни одной девчонки. И с детства приучал их думать. "Представим себя кота, которого нет на свете. Ничего удивительного, что у такого кота может быть хвоста. Но у настоящего кота, по крайней мере, на один хвост больше. Значит у настоящего кота три хвоста. Ну мелочь пузатая, где здесь ошибка?" Пацаны было начали чесать репу, как самый младший трехлетний сын Оге протянул отцу пустые ладошки:
-- Вот кот, которого нет на свете. А где тут два хвоста? Потом этот сын стал знаменитым физиком-теоретиком, но с проблемой где у атома электрон, а где протон и сколько их так и не справился.

Есть художники-прихлебатели, а другие -- народ очень гордый. Известно, как бедствовал гр. художник Ни. Пиросмани. В разных местах Тбилиси его пускали в каморки, но нигде он долго не задерживался. Один из духанщиков (трактирщиков) Месхишвили часто звал его к себе:
-- Иди ко мне жить, дам тебе комнату, положу жалованье, одежду; каждую неделю -- в баню. В свободное время рисуй сколько хочешь для других.
-- Нет, -- отвечал художник, -- не хочу надевать кандалы.
Тотчно так же 200 годами раньше вечно больной и нищий Ватто отказывался от помощи богатых покровителей.

Еще один случай из художественной практики. Грузия, перед самой Первой мировой мировой. Художник Пиросманишвили взялся расписывать погребок, начал работать, потом запил и пропал. Хозяин трактира нашел его, силой притащил к себе, запер в погребе, и не выпускал его два-три дня, пока тот работал. Еду и вино ему подавали в окно. Вот так надо обращаться с творческими людьми: иначе толку от них не будет.

первые опыты в стихотворстве появились у Пушкина очень рано, на 12-м году. Началось дело, по обыкновению, с подражаний. "Любимым упражнением Пушкина, по словам сестры его, сначала было импровизировать маленькие комедии и самому разыгрывать их перед сестрою, которая в этом случае составляла публику и произносила свой суд". Однажды как-то она освистала его пьеску "Escamoteur". Он не обиделся и сам на себя написал следующую эпиграмму: Dis moi, pourquoi l'Escamoteur Est-il siffle par le parterre? Helas-c'est que pauvre auteur L'escamota de Moliere. то есть: "Скажи, за что партер освистал моего "Похитителя"? увы, за то, что бедный автор похитил его у Мольера"

Начитавшись "Генриады", маленький Пушкин задумал шуточную поэму, содержание которой заключалось в войне между карлами и карлицами во времена Дагобера. Гувернантка похитила тетрадку поэта и отдала Шаделю, жалуясь, что M. Alexandre за подобными вздорами забывает о своих уроках. Шадель расхохотался при первых стихах. Раздраженный автор тут же бросил свое произведение в печку

Наверное, нет ни одного великого поэта или писателя, не заимевшего хотя бы одного хулителя. Не исключение и Вергилий. Один из его критиков обвинял поэта, что он украл многие стихи из Гомера и даже составил книгу, аккуратно разграфленную пополам на две части, где дал параллельно строки из того и другого. Сегодня это была бы добротная литературоведческая работа. Но Вергилия от нее так и бросало в ярость. "Почему же, кипятился он, никто не сделал такой простой работы. Они бы поняли, что украсть стих у Гомера не проще, чем палицу у Геракла". То есть украсть то можно, но если ты не умеешь ею орудовать, то что толку.

Психология творчества

На одном из приемов Марк Твен беседовал с дамой. У него было веселое настроение, и он сказал: - Вы очаровательны. Нелюбезная особа ответила: - К сожалению, я не могу вас отблагодарить таким же комплиментом. Писатель засмеялся: - А вы сделайте, как я: соврите!

На одной из встреч с читателями Марка Твена спросили: - Как пишутся популярные книги? - О, это очень просто! - ответил писатель. - Для этого достаточно иметь перо и бумагу, а потом вы без всяких усилий можете молоть все, что вам приходит в голову. И немного помолчав, добавил: -- Намного хуже обстоит дело с тем, что именно приходит в голову.

экземпляр первого сборника Байрона был послан Бичеру, от которого через несколько дней Байрон получил рифмованный отзыв, строго осуждавший его книгу за чересчур реалистическое направление некоторых ее мест. Этот отзыв уважаемого автором пастора решил судьбу книги. Байрон в своем (тоже рифмованном) ответе Бичеру признал справедливость критики последнего и заявил о своей готовности предать огню все издание. Несколько дней спустя после того молодой поэт в присутствии строгого критика собственными руками сжег все экземпляры своей первой книги

Кто же будет спорить, что кардинал Ришелье был умным человеком? Но и ему было свойственно падать на лесть, как усталому от физического труда человеку без сил на постель. Тогда в мометн только что основания Академии, где кардиналом были собраны самые замечательные по его мнению писатели тогдашней Франции, была издана книга. На титульном листе ее сияло большое солнце, в центре которого изображен Ришелье. От солнца отходят сорок лучей, на конце которых написаны имена академиков; каждый из них получает особый луч по мере своих заслуг, а самый большой и прямой луч достается канцлеру Сегье. Под рисунком кардинала было написано: "Бог". Естественно Ришелье такая грубая лесть оскорбила донельзя. И он с недовольством вычеркнул это слова, заменив его сначала на "герой", а после некоторого раздумья на "полубог", но под этим портретом заставляет все же дописать по латыни: "Он дает движение вселенной". Нужно отдать должное французам: насмешники они еще те. Созданную им Академию они обозвали Псафоновой, и это название за ней сохранилось до сих пор (Псафон -- мифический персонаж; желая, чтобы его признали богом, он завел большое количество птиц, которых научил говорить: "Псафон - бог").

Приговоренный к сидению в яме Аввакуум оказался соседом по заключению с другим сторонником раскола -- Феодором и вступил с тем в яростную полемику. Они весьма злобно переругивались через яму. Наконец Аввакум с помощью стрельцов выкрал сочинения своего оппоненат из земляной тюрьмы, где они рядом сидели, и сжег

Бэкон не печатал "Нового Органон", а разослал в рукописи своим просвещенным друзьям, которые, однако, испугались смелости и новизны его взглядов. Они были преданы схоластике и отличались осторожностью. В области мысли Бэкон обнаруживал большую смелость, а в жизни дрожал за свое благополучие

Занятия науками до добра не доводят. Лейбниц сделал предложение одной девице, но та просила времени подумать. Тем временем 50-летний Лейбниц раздумал жениться и сказал: "До сих пор я воображал, что всегда успею, а теперь оказывается, что опоздал"

Слава -- вещь докучливая. В письме к Лейбницу (1675 год) Ньютон говорит: "Меня до того преследовали полемикой, возникшей из-за опубликования моей теории света, что я проклинал свою неосторожность, променяв такое блаженство, как спокойствие духа, на погоню за тенью". Как раз в тот день, когда Ньютон написал Лейбницу, что не желает более "гоняться за тенью", он не вытерпел и отправил в Королевское общество новый философский трактат, содержавший исследование цветов тонких пластинок и, в частности, изучение оптических свойств мыльных пузырей

Гаррик играл так правдоподобно и убедительно, что заставлял поверить не только зрителей, но и своих собратьев-актеров. Играя Макбета он бросил наемному убийце: "Твое лицо в крови", - воскликнул Макбет-Гаррик. И исполнитель этой роли невольно поднес руку к лицу, в страхе прошептав слова: "Да неужели, Господи!" - которых вовсе не было в тексте пьесы

Гаррик, играя короля Лира, однажды так вошел в экстаз, что сорвав с головы парик, запустил им в зал, и так без парика доиграл спектакль до конца. Однако сила воздействия его игры была так велика, что зал даже "не заметил" этой промашки.

Буало и Расин жили в соседних поместьях, и раз в неделю по субботам обедали то у одного, то у другого, после чего часами говорили о литературе. А в перерыве между субботами писали друг другу письма, которых набралось целые тома. Подождать до следующей субботы, похоже было невтерпеж. Изучавший их переписку Мориак, с иронией комментировал: "Да умны эти два мусью, но все как-то на один манер", ибо вся переписка касалась литературы, где и как правильно употребить рифму, какое слово предпочтительнее, так или не так построен сюжет

Богатый финансист предложил Дидро блестящие условия: готовое помещение, стол и 1500 франков в год. Дидро пробыл у финансиста три месяца и затем явился к нему с просьбою об увольнении. Тот ничего не понял. "Разве вам не хорошо? - спросил он.- Может быть, вам стол не нравится? Прикажите повару готовить все, что вам угодно. Может быть, вам комната не по вкусу? Выбирайте любую в моей квартире. Или жалованья вам мало? Я его удвою. Словом, я готов сделать все, что в моих силах, чтобы вас удержать". Дидро ответил: "Мне так хорошо у вас в доме, что лучшего я и желать не могу: и комнатою, и столом я свыше всякой меры доволен. Денег у меня гораздо больше, чем мне нужно. Но взгляните на меня: на мне ведь лица нет. Я делаю из ваших ребят людей, но сам опускаюсь в умственном отношении, сам становлюсь ребенком. Я умираю у вас, а умереть я не хочу"

Лаплас происходил из состоятельной семьи, и когда он приехал в Париж двери всех салонов и ученых сообществ он открывал пинком ноги. Также и к д'Аламберу он самонадеянно явился, выставив перед собой кучу рекомендательных писем. На что д'Аламбер даже никак не отреагировал и даже не принял Лапласа, а послал к нему с отказом слугу. Тогда Лаплас сочинил ему раздосадованное письмо и, непонятно уж как так получилось, но приложил к этому письму свои размышления о законах механики. И тут же получил ответ от маститого ученого: -- Приходите, как только сможете, но желательно поскорее

Однажды вечером Дидро высказал мысль, с которой, как известно, одновременно носилась и Екатерина, - именно о необходимости приступить к освобождению русских крестьян. Княгиня Дашкова старалась разъяснить ему невыгодные для самих крестьян стороны этой реформы. Она сравнила их со слепорожденным, стоящим на скале среди глубоких пропастей. Внезапно врач возвращает ему зрение, и он вдруг видит опасности, которыми он окружен; он не знает, как себе помочь, и в цвете лет становится жертвою отчаяния. Это сравнение, к которому прибегла княгиня, чтобы нагляднее пояснить свою мысль человеку, незнакомому с русскими условиями, глубоко поразило Дидро. Он вскочил с места, начал быстро бегать по комнате, затем с яростью плюнул на паркет и воскликнул: "Что вы за женщина! В одну секунду вы поколебали идеи, с которыми я носился в течение двадцати лет!"

Французский актер XVIII в, один из знаменитой династии Quinault Dufresne'ов играл в комедии, главный герой которой был, по слухам, вопроизведен с него самого, как и обстоятельства его жизни. С одним исключением: он был влюблен в девушку, которая ему отказал. И Quinault Dufresne до тех пор отказывался играть в пьесе, пока автор не переделает конец на счастливый (для артиста, надо думать, а не для девушки) Так сказать, посчитаться с жизнью через искусство

Иногда артисты в порыве вдохновения живут в каком-то своем воображаемом мире. Однажды на репетиции пьесы Шекспира "Ричард III" Ермолова - Анна стояла у гроба горячо любимого мужа. Слезы застилали ей глаза, она вся - скорбь. Анна с необыкновенным проникновением произносит прощальные слова, устремив свой взор на лицо покойного. Актеры, служащие сцены, замерев, слушают и смотрят на изумительную игру великой артистки. В перерыве усталая Ермолова садится на стул у кулисы. Вдруг к ней подбегает режиссер и, падая на колени, просит прощения. Мария Николаевна испуганно спрашивает, поднимая его с колен: "Что такое? Что случилось?" - "Простите, каким то образом в гробу очутилась львиная шкура". - "Я не видела! - отвечала Ермолова

Качалов с детства был одержим страстью к декламации. На переменах он с жаром читал монологи Гамлета, Отелло, Уриэля Акосты, а на торжественном концерте в гимназии Качалов проникновенно читал "Илиаду" Гомера. В составе приемной комиссии был актер П. Н. Орленев. После выпускного экзамена он подошел к Качалову: "Вы у меня просили совета, поступить ли вам в драматическую школу. Да вы сам - школа! Вы учиться никуда не ходите. Вас только испортят. Поступайте прямо на сцену - страдайте и работайте"

Весной 1917 года Фельдманы, не дожидаясь Октябрьской революции на собстенной пароходе отбыли в Турцию. Однако Раневская осталась в России. -- Когда я посмотрела турецкий театр, я поняла, что лучшего театра, чем в России, мне не найти. И только из-за театра осталась.

Осматривавший уже старую Раневскую врач, вдруг отложил свое стетоскоп или что там у него, и удивленно воззрился на нее: -- У вас такие легкие.. Чем же вы дышите? И Раневская преспокойно ответила: -- Я дышу Пушкиным

Апеллес как-то навестил своего друга Протогена, тоже художника, и, не застав его, оставил о себе знак, проведя на доске свою, так сказать, "фирменную" очень тонкую линию. Когда его друг вернулся и увидел эту линию, он сразу понял, что к нему приходил Апеллес. Тогда он провел по верх этой линии еще более тонкую. На следующий день Апеллес, вновь посетив друга и опять не застав его, "и стыдясь своего поражения, разделил линии третьей краской, не оставив никакого больше места для тонкости". Протоген признал себя побежденным

Эзоп, но не тот, который писал басни, а Клавдий Эзоп был знаменитым трагическим актером во времена Цицерона. Он так долго играл на сцене, что многие уже и забыли, когда он начинал. "Надо же, -- говаривал Цицерон, -- он играл отцов семейства, когда я еще был пацаном, и вот я уже дед, а он все играет отцов семейства". И тем не менее и он состарился. И когда во время очередных игр -- а в др. Риме театральные постановки приурочивали к каким-либо общественным празденствам, -- давая клятву, ему вдруг изменил голос. Трижды он начинал фразу, "Если я сознательно солгу", и так не смог ее закончить. Он сошел со сцены и сказал друзьям: "Все я перестал".

римский актер Росций отомстил однажды своему врагу Фаннию тем, что, играя в комедии Плавта роль сводника, придал ему облик Фанния

предание говорит, что Диоген, вздумал показать несостоятельность платоновской теории идей, говоря, что он действительно видит и ощупывает бочку, но что он никак не видит и не в состоянии ощупать идеи бочки. Где же она, -- спрашивает он. "И немудрено,- ответил ему Платон,- что ты ее не видишь: ты смотришь глазами, а не разумом"

Кто сказал, что в демократическом обществе нет цензуры? 2 июля 1823 года Фредерик Леметр сыграл беглого каторжника Робера Макэра в мелодраме "Постоялый двор Андре" Антье, Сент Амана и Полианта. Фредерик перевел мелодраму в комедийный план. Причем комедийное звучание ролей раскрылось только на премьере, что стало сюрпризом даже для авторов пьесы. Как замечает российский театровед Г.Б. Асеева, "родился яркий, стремительный, озорной спектакль, в котором господствовала импровизация, шутка, трюк. В центре действия был обаятельный, отчаянно храбрый и бесконечно наглый, циничный и остроумный беглый каторжник Робер Макэр, смело вступающий в единоборство с полицией и весело перебрасывающий в ложи трупы убитых жандармов". Спектакль имел оглушительный успех. Правда, после восемьдесят пятого представления цензоры запретили "Постоялый двор"

Актеры часто и в жизни остаются актерами. Рашель долго готовилась к смерти. Она заказала восемнадцать ящичков из палисандра, в которых собиралась вернуть письма друзьям. В каждый она положила цветок апельсинового дерева

В детстве великий фр математик А. Пуанкаре пережил сильное увлечение историей. Причем его интересовали не столько битвы или громкие события, сколько он был озабочен вопросами функционирования государства, роли капитала, исторически закономерной сменой форм правления. Во время очередного пребывания в Арранси ему приходит в голову мысль воспроизвести своего рода модель государства. Вся территория усадьбы была поделена на три сектора, три суверенные области, правителями которых стали Анри, Луи и Алина. Из этих частей было образовано тройное государство типа федерации, которое Анри назвал Триназией. Для каждого из трех суверенных королевств был придуман свой особый язык, имелся также единый общегосударственный язык Триназии. Между правителями были распределены важнейшие государственные посты. Луи, например, стал министром торговли, финансов, сельского хозяйства и военно-морских дел. В своем ведении Анри предусмотрительно оставил иностранные и юридические дела, а также кредит и законы. Была принята конституция Триназии. В государстве чеканилась даже своя монета: в обращение были пущены семена одного из кустов, которые дети называли раньше кокосовыми орехами. Государственная машина была приведена в действие, и тут Луи и Алина с возрастающим недовольством стали замечать, что Анри постепенно и неуклонно проводит в жизнь какой-то тайный план. Используя мощный рычаг кредитов, он всячески нарушал финансовое равновесие, умело соблюдая свою выгоду и притесняя партнеров. Любые противодействия своим устремлениям он пресекал законодательным путем, лишая соседних правителей тех или иных прав. Игра продолжалась не один год. В конце концов Анри сосредоточил в своих руках всю полноту государственной власти. История Триназии закончилась самым откровенным абсолютизмом и: слезами Алины Можно сказать, что в этом детском опыте повторялась вся мировая история

Во Франции при поступлении в вузы так же, как и везде существуют вступительные экзамены. Но там абитуриенты оцениваются по занятым местам. Поэтому существует сложная шкала оценок от 0 до 100 по разным предметам. А предметы здают разные. Так, поступая в Политехническую школу сдавали не только математику, физику, химию, что вполне естественно, но и латинский язык и даже раскравшиваение рисунка акварелью. Вот тут-то юного Пуанкаре и ожидала каверза. Он так раскрасил рисунок, что получил 0 и по правилам отстранялся от конкурса. Экзаменационная комиссия, обсуждая итоги, была в затруднении, ибо уже тогда всем было ясно, что это совершенно необычное математическое дарование. И вот председатель под улыбки собравшихся после 0 рисует точку и единицу, таким образом превращая оценку в 0,1. Смешно, но и с такой оценкой по сумме баллов Пуанкаре поступает в Школу (на самом деле институт) под номером 5

Дюма-сын пишет. Однажды, 4 декабря, он остановил на мне свои такие большие и такие нежные глаза и тоном, каким дитя упрашивает мать, сказал мне: "Умоляю тебя, не заставляй меня вставать; мне здесь так хорошо!" Я больше не настаивал и присел на его кровать. Внезапно он задумался, лицо его приняло выражение крайней сосредоточенности и сильно погрустнело. Я заметил, как в его недавно столь ласковых глазах блеснули слезы. Я спросил, что его так опечалило. Он взял меня за руку, взглянул мне прямо в глаза и твердым голосом произнес: - Я скажу тебе, если ты обещаешь ответить на мой вопрос не с сыновним пристрастием или дружеским сочувствием, а с мужественной братской искренностью и авторитетом справедливого судьи. - Обещаю тебе. - Поклянись. - Клянусь. - Так вот: Он поколебался еще некоторое время, затем решился: - Так вот! Думаешь ли ты, что от меня что-нибудь останется? Он неотрывно смотрел мне в глаза. - Если, кроме этого, тебя больше ничего не беспокоит, - весело сказал я, тоже глядя прямо ему в глаза, - можешь быть спокоен, от тебя останется много. - Правда? - Правда. - Слово чести? - Слово чести. И поскольку, пытаясь скрыть свое волнение, я заулыбался, он мне поверил

Вот Гашек. Великий писатель. Он им стал. А если бы не стал? Чтобы тогда говорили о таких его проделках? В детстве он остался сиротой. Матери одной больших трудов стоило содержать его семью. И вот она устаивает его в лавку по торговле лекарств для скота к своему дальнему родственнику, по фамилии Кокошка. Ну как же, как же? конечно, помним.

Голос с неба раздается,
Утихает суета,
У Кокошки продается
Чудо-корень для скота.

Исцелит сей корешочек
Только гульден за мечошек
И теляток и коров
Безо всяких докторов.

Мальчику нравится старая лавка в доме "У трех золотых шаров", напоминающая лабораторию алхимика. Но вскоре старательный и деятельный практикант вынужден покинуть магазин. На рекламном плакате одной из коров он пририсовал очки и бороду, отчего у пеструхи появилось сходство с хозяином лавки.

Швейковские рассказы стали в Липнице, где писатель жил последние годы, достоянием устной народной традиции. Больше всего нравилась комическая сцена с рекрутом Пехом, которому лейтенант надавал по морде из-за того, что тот утверждал, будто в Нижнем Боусове ярмарки происходят не раз в год, как принято и положено, а шесть раз. Общество пришло в восторг от находчивости рекрута, который, не моргнув глазом, ответил лейтенанту таким словоизвержением: "Нижний Боусов, Unter Beutzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских жителей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кост, приходская церковь святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Братиславой Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году". При гротескном и неожиданном завершении - "шесть ярмарок в году" - слушатели валились с ног от смеха

Иногда любовь писателей к своим трудам граничит с безрассудством. Шевченко арестовали при переправе через Днепр. Дело происходило в начале апреля 1847 года. На этом же пароме находился, между прочим, один гусарский офицер, большой поклонник "Кобзаря". Сообразивши, в чем дело, и догадываясь, что в чемодане поэта, вероятно, есть произведения, которые могут повести к неприятным последствиям, он хотел было столкнуть "вещественное доказательство" в воду; но Шевченко не позволил

Сократ, вечно нищий и очень неприхотливый философ, любил однако шляться по базарам и постоянно и подолгу рассматривать разные вещи. Разумеется, без малейших намеков их покупать.
-- Зачем ты это делаешь, -- спрашивали его друзья и ученики.
-- Мне доставляет удовольствие, как много люди создали дорогих и совершенно бесполезных вещей. Правда, в такие прогулки он благоразумно не брал с собой жену.
А вот английский философ XIX века Карлейль, прогуливаясь по главным торговым улицам Глазго, где изобилие так и капало из каждой подворотни, взял с собой девушку, будущую жену, которая на аналогичное сократовому замечанию:
-- Как много на свете вещей, которые мне не нужны, -- быстро парировала:
-- Как много на свете вещей, которые мне недоступны.
Чье мнение возобладало, когда они связались законным браком, думается, уточнять не нужно.

А. Македонский корчил из себя Мецената: вовсю покровительствовал тогдашней творческой братии -- поэтам, хистрионам (артистам), а пуще всего философам. Завоевав Грецию, он встретился с крупнейшими местными интеллектуалами, узнал их проблемы, помог чем мог. На этом представительном форуме не присутствовал Диоген. И, несколько пригасив свои царственные амбиции, Александр сам отправился к философу, который в это время обитал в роще, недалеко от Коринфа. Поскольку Диоген был всегреческой знаменитостью, не без налета ироничности в отношении к нему простых людей, царь нашел его без труда. Философ мирно предавался послеобеденному отдыху, мирно полеживая на солнце, как та знаменитая черепаха.
-- Что я могу для тебя сделать? -- спросил его Александр.
-- Отойди от солнца. -- Ты меня не понял. Я -- Александр Македонский.
-- Ты тоже меня не понял: своей фигурой ты загородил солнце.
Разговор продолжался несколько минут, после чего Александр покинул рощу, так ничего и не добившись от Диогена.
-- Да, -- сказал он своим приближенным, -- я хотел бы быть Диогеном, если бы не был Александром.
Я бы тоже хотел бы быть кем-нибудь побогаче, поздоровее и помоложе.

Будущий апостол Павел, в миру Савл, уж очень невзлюбил Христа, и даже участвовал в их жесточайшем избиении в стенах Иерусалимского храма, когда от побоев скончался А. Первозванный. Однажды по пути в Дамаск, он вдруг услышал тихий голос:
-- Савл, Савл, что ты гонишь меня?
И это был голос Христа. Приехав в Дамаск, куда он ездил по торговым делам, Павел раздал свое имущество и обрядился в посох проповедника. Легковерные же и возбудимые люди были раньше.

Многие теряют понапрасну свои молодые годы, не задумываясь над той простой истиной, что жизнь не восполнимо как песок протекает между пальцев, когда, греясь на солнышке на пляже, лениво перебираешь его вместо того, чтобы заняться чем-то более полезным. Однажды Цезарь в кругу друзей читал жизнеописание Александра и сильно пригорюнился.
-- Что с тобой, друг Юлий, -- спросили его друзья.
-- Разве вы не находите, что у меня мало поводов для печали? Вот человек в возрасте 28 лет уже совершил великие деяния, а еще в этом возрасте ничего не сделал для бессмертия?
А в этом же жизнеописании было сказано, как 28-летний Александр пригорюнился так же в этом возрасте. Какой-то географ ему поведал, что нас окружают бесчисленные миры.
-- Ну вот, а я в свои 28 еще не успел завоевать даже одного.
Вот так: у каждого своя планка деяний.

Император Нерон настолько уверовал в свою власть, что даже когда против него возникли мятежи в Галлии и Испании, он продолжал паясничать, корча из себя великого артиста. Собрав сенаторов для важного доклада, якобы, он объяснял им устройство водяного органа. А потом тайком отправился в театр, который в тот раз рукоплескал удачному выступлению некоего мима. Нерон был крайне раздосадован его "незаслуженным" успехом и тут же от оваций приказал привести его к себе:
-- Итак, ты пользуешься тем, что император занят.

Некий римский ритор устраивал у себя нечто вроде показательных выступлений мастеров красноречия. Обыкновенно он просил выступить кого-либо из ораторов на заданную тему, после чего держал речь сам. И все присутствующие могли оценить его мастерство. Однажды в его кружок затесался некий молодой провинциал. Ему было предложено на смех держать вступительную речь. Тот настолько блестяще это сделал, что сыскал массу рукоплесканий, после чего знаменитому оратору пришлось отказаться выступать самому. После этого его звезда пошла на закат. Молодой же провинциал возомнил о себе невесть что, и по прошествии нескольких лет стал знаменитым оратором Силом, вошедших в историю античного красноречия.

Когда преподаватель Омского кадетского корпуса вошел в класс, кадеты, готовясь к предстоящему экзамену, что-то чертили на доске и оживленно обсуждали. Только Валиханов оставался за партой, безучастно глядя в потолок.
-- Господин Валиханов, а почему вы не готовитесь к испытанию?
-- Я не хочу притворяться. Если я за целый год не смог освоить вашего предмета, как же я сделаю это за час?
Ждан-Пушкин, такова была фамилия преподавателя, приказал курсанту идти за собой, привел его в свой кабинет и подарил ему журнал "Современника" за искренность: да и все-таки это был ханский сын -- а его хочешь -не хочешь, а нужно было выпустить офицером.

Чокан Валиханов славился острым языком, умением с любого сбить спесь насмешкой, едким словом. Некий франт, залетевший в Омск аж из самого Парижа, оказался в кругу тех образованных интеллигентов, куда заходил на огонек и Валиханов. Заговорили о Теккерее. Франт, подумав, что речь шла о крупном чиновнике, попросил и его представить предполагаемому тузу. Валиханов подвел того к портрету писателя и сделал представление самым форменным образом.

Маленький Чокан Валиханов, когда он был в кадетском корпусе в Омске, на выходные и праздники забирался с кем-то из родителей коллег к ним домой. Его жалели -- как же можно одному оставаться на праздники дома -- не понимая, что наши православные праздники совсем не совпадают с мусульманскими. А вот Потанину, впоследствии знаменитому томскому просветителю, приходилось коротать эти счастливые для кадетской детворы дни одному в пустом здании alma mater. Такова особенность русских: жалеть других, забывая о своих. Однажды преподаватель увидел, как Потанин что-то пишет.
-- ???
-- !!!
-- Как? -- Да. Это "История" Карамзина, и я переписываю ее, чтобы выработать слог.
И он показал преподавателю несколько аккуратно переписанных тетрадок. Эту привычку занимать свой ум делом в любых обстоятельствах очень впоследствии пригодилась Потанину: и в ссылке, и в долгие годы на больничной койке, и в утомительных поездках: шутка ли от Томска до Г.-Алтайска (Улалы), куда он ездил чуть ли не каждый год, приходилось добираться почти 2 недели.

Есть такое: из песни слова не выкинешь. Артисты, писатели, ученые часто недолюбливают друг друга. Вот и Джонсон, которого звали Самюэль, и который прославился многим, но более всего составлением словаря английского языка очень не любил Адама Смита, которого читал даже Е. Онегин. И когда этот Адам выпустил книгу о торговле "Богатство народов", друг и биограф Джонсона Босуэл на все лады стал насмехаться над этим трудом: "Боже мой, да он же кабинетная крыса, он в жизни ни одной удачной сделки не провел, можно себе представить, что он накляксал в своем пасквиле". Вопреки ожиданию Джонсон сказал в раздумье:
-- Торговля -- это очень серьезный предмет, и понять, как она устроена -- требует большой проницательности и ума. Всем этим мистер Смир наделен в высшей степени. Люди же опытные в торговле слишком погружены в свои занятия,чтобы суметь должным образом рассмотреть сей предмет.
Недолюбливают, недолюбливают, а объективности терять не надо.

Не значит открыть секрет, если сказать, что и великим людям порой свойственно тщеславие самого мелкого пошиба. Уж куда как славой был не обижен Бах, особенно под конец своей жизни. Но что ему восхищение разных там курфюрстов и крон- принцев. Он любил переодеваться бедным школьным учителем и в таком виде появляться в какой-нибудь захолустной церкви. Там он просил у церковного органиста разрешения сыграть на органе. И если получал таковое, великий органист садился за инструмент и... Присутствовавшие в церкви бывали настолько поражены великолепием и мощью его игры, что некоторые, полагая, что обыкновенный человек не может играть так прекрасно, в испуге убегали... Они думали, что к ним в церковь заглянул... переодетый дьявол. Баху такое отношение к своим способностям было очень даже по нраву.

Скучен писатель, если у него нет другой темы, как его писательство. Буало и Расин -- фр. драматург и критик в старости жили в деревне рядом. Ежеденедельно они ездили друг к другу в гости. Но этого им было мало, и они еще вели к тому регулярную переписку. Но все о литературе, театре, какая рифма хороша, какая нет, какая сцена удачна и почему. "Да, умны г-да Расин и Буало, но все как-то на один манер. Живому человеку крайне было бы неуютно в их обществе," -- заметил по этому поводу Мориак. А ведь сам был писателем.

Лермонтов в юности был весьма самоуверенным юнцом, а поскольку он умер молодым, то таковым и остался на всю жизнь. Однажды -- он тогда учился в Московском университете -- профессор Победоносцев (дед того самого, который позднее "над Россией простер совиные крыла") задал ему какой-то вопрос. Михаил Юрьевич с жаром стал отвечать на него.
-- Позвольте, Лермонтов, -- прервал его профессор. -- Этого вы не могли слышать на моих лекциях.
-- Конечно, не мог. Я пользуюсь своей библиотекой, где у меня собраны новейшие книги.
В результате Лермонтова срезали на экзаменах в первую же сессию. Увы, и в наше время есть такие студенты, как паршивая овца, которые вечно чем-то недовольны, критикуют преподавателей и срывают нормальный учебный процесс. И хороший преподаватель должен вовремя уметь их поставить на место.

Говорят, когда Пушкин закончил своего "Годунова", он ходил по комнате, бил себя по ляжкам и приговаривал: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын, ай да молодец". Впрочем, потомки при всем респекте к этой пьесе не очень-то дарят ее своим вниманием.

Белинский, прочитав "3 пальмы" Лермонтова, впал в неописуемый восторг, и не в силах держать этот восторг в себе, накинул себе пальто на плечи, впопыхах нахлобучил цилиндр на свою голову, и выскочил на улицу, ища с кем бы разделить свои чувства. Первым под руку попался Грановский:
-- Читали вы "Три пальмы"?
-- Да, -- вяло ответил Грановский.
-- Ну и?
Небольшая пауза, чтобы подавить зевок.
-- Весьма посредственная вещь.
"Что мне было делать, пишет Белинский одному из своих друзей, я повернулся и пошел прочь: говорить было не о чем". Странные эти люди -- русские интеллигенты: из-за каких-то стишат, пусть и очень хороших, иметь недоразумения с другом.

Преподаватель Литературного института Гусев анализировал стиль жизни Лермонтова.
-- Представьте себе, Лермонтов прилагает все силы, чтобы отбить Сушкову у Лопухина, и добивается успеха. А дальше? Наш великий поэт пишет анонимное письмо, в котором рассказывает о гнусностях Лермонтова, и получает отказ от дома. Свадьбы как не бывало. Как бы поступил я, -- продолжает Гусев, -- на месте Лопухина? Наверное, зная, кто такой Лермонтов и что он значит для русской литературы, вызывать бы его на дуэль не стал. Но руки бы ему не подавал. Гений -- гением, но определенные этические нормы не дозволено нарушать никому.

Математику А. С. Пушкин не любил: у него все вычисления, как ехидно заметил его лицейский преподаватель, кончались нулем. Зато искру поэзию умел извлекать отовсюду, из самых, казалось бы, неподходящих мест. "Румяный критик мой..." свидетельствует, что он мог даже высечь эту искру из глинистой, неплодородной болдинской почвы, где, надеясь, что хоть здесь-то наш гений не будет сорить стихами, на славу постаралась, чтобы обунылить пейзаж. Так вот, готовясь писать историю пугачевского бунта, он странствуя по путям боевой славы крестьянского полководца, заскочил ненароком в Казань. И здесь встретился с Лобачевским. Целый вечер пробеседовали они за закрытыми дверьми, а о чем -- дотошные исследователи так и не сумели распознать в архивной пыли. Осталась только короткая запись в пушкинском дневнике на следующий день: "Оказывается, и математика свою поэзию имеет".

Александр Сергеевич Пушкин вдохновлялся поэзией всех времен и народов. Раз даже отмахал 10 стихов по мотивам Корана. Жаль тогда танки и хокку еще не дошли до России, а то Пушкин что-нибудь такое из них наверняка изобразил бы. Впрочем, Бикчурина, отбывавшего повинность на Валааме он посетил на предмет что-нибудь выведать у того про Китай. А в другой раз его пленили песни южных словах, собранные неким Иакинфием Маглановичем и изданные на французском языке. Он тут же некоторые из них перевел, в т. ч. знаменитый стишок о вурдалаке и бедном Ване. Но оказалось что под именем этого Маглановича скрывался знаменитый Мериме, а эти песни были его собственного сочинения. Впрочем, на удочку попались очень многие и даже такой знаток славянского мира, его легенд и поверий как А. Мицкевич.
-- По крайней мере, -- шутил по этому поводу Пушкин, -- я был мистифицирован в хорошей компании.
Людям иногда служит утешением, что вместе с ними были разыграны и более умные и проницательные, а иногда нет.

Злословие, полагают некоторые не слишком добросовестные исследователи литературы, питательная среда остроумия. Даже самые хорошие люди здесь не без греха. Известно, как любил своих друзей Пушкин. Он говорил: "Я не понимаю, почему мы соблюдаем приличия по отношению к малознакомым людям, даже если знаем их за мерзавцев". И в то же время позволяем пренебрегать друзьями, которых искренне уважаем. Я считаю наоборот. Именно к друзьям-то мы и должны относиться бережно". Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич. Все ваши слова прямо для истории, а вот дела -- нет. Как-то друзья-поэты пригласили к себе на ужин Крылова. Однако мэтр не пришел, объяснив после, что он уснул дома, а слуга, не заметив, запер его в комнате. На что Пушкин откликнулся эпиграммой:
-- За ужином объелся я,
И Яков запер дверь оплошно,
Вот от того-то мне, друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.

Что есть тайна жизни и смерти? И почему человек так все равно противится переходу в мир иной, если этот мир есть? Красивые философские идеи, что жизнь есть сон, и что человек совершает вращение, переходя через смерть из одного состояния в другое, не более чем красивые идеи. Внутренние чувства иные. Известен эпизод из жизни Достоевского, когда его вместе с другими 25 петрашевцами приговорили к смертной казни. На головы уже надели мешки, прогремела барабанная дробь, после чего мешки были сняты и осужденным даровано высочайшее помилование. Писатель описывает последние минуты перед смертью. Как он пытался представить себя маленькой частицей вселенной, частицей, которая остается вечной и будет носиться маленькой пылинкой, переходя из одного состояния в другое. И в этот морозный февральский день -- небо было затянуто тучами -- вдруг брызнул солнечный луч, заиграл на куполе Петропавловского собора, а в его луче весело резвились те самые снежные пылинки, играя всеми цветами радуги. "И меня вдруг пронзила, пишет Достоевский, шальная мысль: а что если жить. И нестерпимое желание овладело всем моим существом: жить, жить, только бы жить!"

Мы многие не понимаем, что такое математика. Нам кажется, что это не более чем искусство счета, умение решать задачи. Многие полагают, что математика это чистое ratio в противоположность искусству -- вдохновению. Как-то Остроградского спросили на лекции, что такое дифференциал. "А что разве N. не давал вам определения?" -- "Давал. Но мы как-то хотим понять сущность". -- "Ишь чего захотели: сущность им подавай. Во всем мире и было-то всего три человека, которые понимали сущность дифференциала -- Эйлер, кто-то еще и я". А в другой раз после выпивки, в благодушном настроении он говорил приятелю: "Сущность математики не умом нужно понимать, ее нужно чувствовать, поэтому объяснить ее невозможно".

Каждая профессия требует особых склонностей от человека. Драматург Островский гостил в Самаре со своим приятелем у одной хлебосольной помещичьей семьи. Как-то они подсмотрели, как сын одного из близких друзей дома дурачится в молодой компании. Он ловко передразнивал их общих знакомых: голос, походку, привычки.
-- Готовый комик, -- хохотали гости.
-- Нет, -- ответил Островский, внимательно наблюдавший кривляния молодого человека. -- У него дар перенимать, но никакой серьезной роли он выстроить не способен.

Известно нравственное воздействие Л. Толстого на окружающий нас мир. "Как хорошо, что он существует, -- замечает Чехов. -- Всякая посредственность, дешевое самолюбие прячутся под его недреманным оком". Но в личном общении великий писатель был далеко не образцом. В конце 1850-х уже известный всей России автор повестей и рассказов, он написал пьесу и принес ее в Малый театр. От Островского, возглавлявшего тогда Театральный комитет, очень зависела возможная постановка пьесы. При этом Л. Толстой попросил А. Н. "высказаться со всей нелициприятностью", быть объективным. Островский и постарался это сделать в как можно более деликатной форме. Намекая, что понимания сцены у писателя нет, и пьеса его для постановки не годится. Лев Николаевич молча, поджав губы выслушал все эти замечания, сухо поблагодарил, забрал пьесу и ушел. И с тех пор прекратил всякое знакомство с Островским, лишь сухо кланяясь при встречах. Правда, вспоминал ту свою попытку завоевания театра с юмором.
-- Я сказал Островскому, что пьесу непременно нужно поставить до пасхи. 'А что после пасхи, зрители поумнеют?' -- спросил меня Александр Николаевич.
Этот пример, кстати, показывает, насколько субъективная вещь воспоминания, и как по-разному разные люди воспринимают одни и те же события. Не думаю, что кто-то из наших литграндов сознательно врал: просто у каждого память зацепила из того случая что-то свое.

Какие люди добиваются в жизни успеха? Какие качества для этого нужны? Одно из них, несомненно, медный лоб, стеклянные глаза. "Ему ссы в глаза, а он божья роса", или как говорил наш алтайский поэт Владикар "уринотерапия".
Крылов, не баснописец и не судостроитель, а известный в свое время драматург, крал чужие вещи безбожно и где только мог. Он брал пьесы французских, немецких, испанских малоизвестных авторов, давал за бесценок студентам их переводить и приносил на театр. Однако тогдашний директор Театрального комитета А. Н. Островский был докой по части мировой драматургии и на мякине его провести было трудно:
-- Откуда вы это слизали? -- спросил он в очередной раз Крылова.
-- Это моя оригинальная пьеса, -- на что Островский торжественно достает из стола немецкий текст:
-- А это вам знакомо?
Крылов, конечно, не знал немецкого, но понял по тону, что и на этот раз его засекли.
-- Ну и что. Шекспир тоже всю жизнь переделывал чужие сюжеты.
Островский был так ошарашен, что несколько минут просто молчал, и лишь потом выдавил из себя:
-- Это неслыханно.

Зачем нужно читать классику, философии, знать историю, если в практической жизни подобные знания в общем-то не нужны? Как-то Щепкин, наш замечательный актер, зашел к Гоголю. Тот читал Библию.
-- Помилуйте, Николай Васильевич, разве вы до сих пор ее не читали? Зачем вам это?
-- Читал. Да уж больно закостеневаешь в жизни. Нужны толчки.

Андреев-Бурлак был одним из любимых артистов Островского. Играл во многих его пьесах, прекрасно знал купеческий и мещанский быт. Обладал громадным темпераментом. Как говорила одна из его постоянных партнерш: "Аж дрожь пробирает, когда он рядом на сцене". А вот роли учить не любил, полагаясь на суфлеров. Но если уж входил в раж, то и суфлеры ему были не помеха: он начинал нести отсебятину. Особенно доставалось Островскому.
Купеческий тип Бурлак знал отлично, и, когда начинал изображать купцов, публика буквально стонала от восторга, хотя пьеса, ее действие от этого сильно страдали.
Однажды по окончании премьеры Островский пригласил артистов на банкет. Как водится, хорошо выпили, закусили. И когда настала пора расходиться, драматург вдруг просит того же Бурлака расписаться.
-- Ну вот пригласили, а еще и денег просят, -- вздохнул Андреев-Бурлак: тогда в моде были разные благотворительные начинания, но полез за авторучкой и расписался.
-- А теперь, читай, под чем ты подписался.
"Обязуюсь выучить наизусть роль Подхалюзина и играть строго по роли".
-- Ах Александр Николаевич! Что вы со мной делаете. Уж лучше бы я вам деньги отдал.
Кстати таким же харизматическим артистом был С. Закариадзе, грузинский актер, который играл во многих совфильмах. Даже если ему поручали бессловесную эпизодическую роль, он так умел молчать на сцене, что взоры всего зала были прикованы только к нему, и оттого спектакли часто срывались.

Н. В. Гоголь был очень скрытным человеком. Почти никогда не смотрел собеседнику прямо в глаза, никогда не отвечал прямо на вопросы. Если он говорил, что едет в Рим, то можно было предполагать, что окажется в деревне. Эти странности проявлялись порой самым неожиданным образом. Так, Погодин очень долго просил писателя подарить ему свой портрет. Гоголь всенепременно обещал, причем в ближайшее время, и так проходили годы. И вот как-то, во время одного из его загадочных исчезновений в гостиничном номере нашли якобы "забытый портрет" с подписью "Погодину". Так Гоголь выполнил свое обещание. И совсем непонятно, почему этого нельзя было сделать просто, впрямую.

Обидчивось деятелей литературного цеха. Известна эпиграмма А. С. Пушкина на первого российского переводчика Гомера Гнедича: "Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущенной душой". Вот так умели уважать труд нелегкий труд переводчика классики. Правда, в рукописи чуть ниже этих строк были другие, тщательно, на много раз замазанные пушкинской рукой: "Крив был Гнедич, поэт, преложитель слепого Гомера Боком одним с образцом схож и его перевод" В силу известной всем обидчивости Гнедича эти стихи могли снискать Пушкину массу неприятностей. Ну ладно, Пушкин замазал свою эпиграмму, но какова же эта порода литературоведов, что через 150 лет, используя компьютеры и ренген, они просветлили то, что сам поэт хотел скрыть.

Русский актер Мочалов был человеком ярко выраженного богемного характера: неорганизованный, но высокоодаренный. И пил немало. Отчего и умер в 48 лет. А когда пил, забывал обо всем. С похмелья играл вяло, и был не раз освистан публикой. Но когда на него находило вдохновенье, играл как бог. За что ему и многое прощалось. В один из таких светлых периодов он настолько мощно потряс публику своим Гамлетом, что лавочник, которому он столько задолжал за мясо, что уже и в кутузке по жалобе того побывал, не выдержал, подбежал к сцене и стукнув кулаком по дощатому настилу, крикнул:
-- По мясу квит.
Исполнением этой же роли Молчанов вдохновил Белинского на одну из его лучших статей. О Шекспире.

Белинского называли "неистовым Виссарионом" за его бескомпромиссность и бесстрашие в критике. Умер он в 1848 г и долго болел чахоткой перед тем. Каждый день он ходил к Московскому вокзалу строившейся тогда Московско-Питерской железной дороги. Часто там его видели многие знакомые. "Вот хожу сюда, -- передает его слова Достоевский, -- смотрю как продвигается стройка. Хочу, чтобы и наша Русь была не какой-нибудь отсталой". "Рисовки в нем не было, -- продолжает Достоевский, -- не таков он был человек, чтобы пускать понты". И Достоевский и Белинский были тогда молодыми людьми (Белинский не дожил до 37) и просто удивительно, что их могло волновать. Мы же слишком погружены в свою повседневность -- а кому сейчас легко -- чтобы замечать великие перемены нашего времени. Было ли легче Белинскому, который больной чахоткой снимал сырой полуподвал, где у соседей дохли канарейки от нездорового климата в комнатах. Но не у Белинского, который ради причек регулярно проветривал комнаты.

"Русские удивительно расточительны к своим талантам. У немцев (евреев, американцев) если появиться один незаурядный человек, то они его лелеют, возносят до небес, и его слава гремит на весь мир. Это, наверное, потому что у русских талантов -- пропасть. Сколько ни черпай, не исчерпаешь, поэтому и не ценим их мы сами". Может так, а, может, и нет. Великий русский баснописец Крылов славился своими обжорством и ленью. Его ума, конечно, никто не отрицал, но никто и не считал его годным на что-то серьезное: так басенками потешать народ. И его знакомые частенько подтрунивали над ним. "То ли дело Гнедич, -- указывали ему на образец. -- Вот Гомера с древнегреческого переводит". "Подумаешь, греческий, да еще и древне-, -- резонно возражал Крылов, -- да я его одним левым полушарием мог бы одолеть". "Ну-ну," -- посмеивались в ответ.
И вот Крылов потихоньку стал его учить, и года через три, на одном литературном сборище опять стал хвалится, что язык простенький и каждый может выучить его. "А вот вы сами попробуйте". "А я уже." Ему не поверили. Принесли кусок с дргреческим: он тут же перевел его. Ему дали другой: перевел и его. И в течение нескольких дней удивлял своим знанием все салоны. И это стало признанных фактом...
Прошло несколько лет. Крылов, раз поставивший публику на уши, больше не имел мотивации поддерживать свои знания: древнегреческие тексты валялись на полу под кроватью, и кухарка потихоньку использовала их для растопки печки, причем Крылов так и не заметил убытка.

Кажется, Измайлов, издавая журнал, однажды загулял на рождественские праздники. Номер, естественно не был выпущен в срок, чем вызвал немалый гнев подписчиков -- а именно их деньги были тогда главным источником издательских доходов. Пришлось извиняться перед читателями, причем Измайлов так и написал, что не выпустил журнали, так как "гулял на праздники". Похоже, такое извинение оказалось намного действеннее, чем разного рода дипувертки, ибо долгие годы еще по Петербургу ходила эпиграмма, в авторстве которой подозревают Грибоедова: Как русский человек на праздики гулял; Забыл жену, детей, не то чтобы журнал.

Ох уж эти мне интеллегенты. Вечно их заносит куда-то не туда. В конце 1830-х годов был в Москве проездом панславист Гай. Московские дворяне не успевали спаивать его по банкетам. А тот все дудел в одну дуду: как им, чехам, тяжко в Австрийской империи (теперь-то они, ясное дело, поют по-другому). Огромная подписка была сделана в пользу угнетаемых братьев-славян в несколько дней (в стране крепостного права), и сверх того Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, -- К. Аксаков, -- разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее "не совсем" христианское выражение:
Упьюся я кровью мадьяров и немцев...
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастью, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил со своего места, схватил десертный ножик и сказал: "Господа, извините меня; я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диз, -- немец; я сбегаю его прирезать и сейчас же возвращусь". Гром смеха заглушил негодование.

Геннади под псевдонимом "Книжник" печатал в "Современнике" книжное обозрение, причем он не гнушался помещать туда любые книги, вплоть до лубка. Добролюбов, печатавшийся там же яростно бранил его за это. Геннади однако в полемику не вступал:
-- Добролюбову только подчинись, -- говаривал он друзьям, -- он тотчас книгоиздание вообще закроет и станет печатать только двоих-троих столь же рьяных поборников демократии.
Что верно, то верно: эти борцы с тоталитарными режимами едва дорываются до власти, тут же становятся такими палачами свободы, что только держись. Сталина, много лет проведшего в сибирской ссылке, удивляло, что ссыльным свободно разрешают читать любую литературу, и в своих лагерях он этот недостаток устранил.

Профессионализм -- конечно, вещь хорошая. Но иногда... Впервые с холерой знаменитый русский врач Пирогов познакомился в Дерпте. Его товарищ Шрамков, заразившись от трупа, умер через 6 часов буквально у него на руках. Пирогов испугался -- все мы человеки, все мы люди, врачи, как и пациенты -- побежал домой. Ему казалось, что он заболевает. Он принял теплую ванну, напился чаю, уснул... А вечером того же дня в Дерпт приехали два знаменитых французских врача. Они пришли к Пирогову и не застали его дома.
-- Где барин?
-- Где, где? В больнице.
...Пирогов по локоть в крови вскрывал труп своего товарища:
-- Позже, позже, -- отогнал он коллег. -- Это холерный труп, совсем свежий, нужно успеть вскрыть и понять, что происходит при холере...
Да уж. Кстати, описание трупа его товарища вошло в прославленную "Паталогическую анатомию азиатской холеры", где среди скрупулезных точных наблюдений над изменениями в органах умерших от холеры постоянно встречаются поэтические перлы: "ворсинки слизистой оболочки, похожие на отцветшие головки одуванчиков". Поистине, поэт -- человек, который делает поэзией то, что до него считалось непоэтичным.

Пирогов в качестве попечителя Новороссийского учебного округа был очень строгим и дотошным. Однажды он, знакомясь с отчетом об, как мы бы сегодня сказали, успеваемости, встретил фразу: "На уроках латинского ученики свободно читают и переводят Тацита и Цицерона".
-- Что за чушь, -- возмутился он. -- Тут-то кончившие университетский курс ни бельмеса не смыслят в латыни. Сплошное очковтирательство.
И ведь не поленился, сразу отправился в гимназию, где были якобы такие способные ученики. Однако, оказалось что "якобы" здесь как раз и ни при чем. Ученики действительно хорошо знали латинский. И Пирогов, в чине генерала, подошел к рядовому учителю:
-- Прошу прощения, я был неправ. Ваши ученики могут читать Тацита. Благодарю вас очень!
Вот так то, не высказывай своего мнения поспешно.

У многих русских литераторов складывается по отношению к языку определенная тенденция. В молодости они атакуют, или, по меньшей мере подсмеиваются над устоявшимися нормами, а к старости все более и более консеравативеют. Один из авторов "К. Пруткова", Жемчужников, под старость своей охранительной критикой царского режима даже у самых отъявленных реакционеров вызывавший оторопь, перечитывая записки бессмертного Кузьмы, в недоумении восклицал: "Неужели я когда-то мог писать такое?"

Великий русский поэт с немецкой фамилией Блок, закончив свой первый стихотворный цикл, принес показать его профессору словесности. А был 1902 год. В стране свирепствовала вовсю предреволюционная ситуация, в университете шли студенческие волнения. Профессор, любитель и ценитель декаданса, было начал читать стихи, но едва прочитав несколько строк, бросил:
-- Да вы что, батенька! Что еще за такая Прекрасная Дама? Да тут такое творится, а вы?..
Политикой сыт не будешь, но бывают времена, когда даже камни не могут быть в стороне от политдискуссий. Мы такое тоже пережили на рубеже 1980-1990-х гг.

Физики и лирики! Кто из них работает на интуиции, а кто на голом расчете: иди и попробуй разберись. Эдгар По в качестве поэта утверждал, что стихи не сочиняются, а изобретаются и приводил в пример, как чисто логическим путем он создал своего "Ворона". С другой стороны Туполев, наш известный авиаконструктор, рассматривая проект, кажется, фюзеляжа, заметил разработчикам:
-- Вот эта деталь должна не выдержать и сломаться.
-- Но мы все рассчитали.
-- Но я же вижу...
-- Простите, но хоть вы и главный конструктор, но вы обижаете наш коллектив, мы тут работали-работали, считали-считали, а вы так безапелляционно, без оснований...
-- Но неужели вы не видите?
Конечно, не стоит говорить, что по законам жанра фюзеляж треснул, и именно в этом месте. Меня всегда удивляли наши конструкторы, инженеры, ученые. Если бы хоть краем глаза интересовались историей науки, или хоть раз попытались подумать, что откуда берется, они бы не верили так безоговорочно в силу расчетов.

Максим Горький не любил стонущих и жалующихся людей. Как-то он хорошо подал нищему, который наплел ему целую поэму о своей несчастной жизни.
-- Врет, -- сказал потом в восхищении писатель, -- но как красиво.

Льва Яшина спросили, против кого из форвардов ему труднее всего играть.
-- Казбега Туаева, -- не задумываясь ответил великий вратарь.
-- Хм, хм, неужели он лучше Мацоллы, Зеелера, Пеле даже...
-- Это замечательные мастера. Их замыслы тонки, а исполнение безукоризненно. Разгадать в секунду и правильно сыграть против них -- очень сложно.
-- А Туаев?
-- А Казбег, когда пинает мяч, он не знает сам, ни куда он полетит, ни куда он хотел попасть. Но если Туаев этого не знает, то как могу это знать я?
Что и говорить, много неожиданных голов забили Туаев и много голов, которые нельзя было не забить, он не забил. Оттого неожиданные победы его команды -- "Нефтчи" тонули в море вполне предсказуемых поражений.

Популярность "Пиквика", сатирического романа Диккенса, при его появлении была ошеломляющей. Говорят, одни больной спросил врача: "Сколько мне осталось еще жить?" -- "Да, не знаю... Может, пару недель". -- "Ура! Значит я доживу до следующего выпуска": "Пиквикский клуб", как и большинство романов Диккенса, Теккерея, Дюма выходил выпусками на манер нынешних сериалов.

М. Твен рассказывает. В провинциальном театре он смотрел постановку "Ю. Цезаря". И среди выходивших на сцену в свите диктатора солдат он узнал некогда кузнеца из деревеньки близ его родного городка. Этот кузнец когда-то так пленился игрой бродячей труппы, что бросил свое ремесло и увязался за ней. После спектакля М. Твен спросил антерпренера: "Я знаю, что этот человек уже много лет в театре. И что он, кроме как до бессловесных ролей ни до чего не дослужился?" (Сам предмет разговора на подобный вопрос был возмущен: он раньше выходил шестым, последним солдатом, а вот уже несколько лет выходит пятым, а вскоре должен был получить место четвертого). "Он абсолютно лишен памяти, -- был ответ. -- Ему пробовали поручить несколько фраз, типа 'кушать подано', но он терялся и все безбожно перевирал".
Тем не менее этот бедолага всю жизнь учил Гамлета, надеясь все-таки хоть когда-нибудь его сыграть.
Это вообще удивительная сила, которая вопреки логике тянет людей в искусство и засталяет там торчать даже при полном самосознании отсутсия данных. Члены Союза писателей, особенно в провинции -- яршайший тому пример: не говорите о деньгах -- преуспевают единицы, а большинство, особенно поэты, влачат тягостную для себя и окружающих лямку). Светоний пишет о некотором не то всаднике, не то пешеходе, который после законного дембиля, имея на руках определенные средства не прокутил их, не вложил в хозяйство, а удалился в деревню и при всеобщих насмешках отдался изучению латязыка, лингвистики, как бы мы теперь сказали. Поистине "всякого только что родившегося младенца стоит выкупать, обтерет, после чего слегка пошлепать по попке, приговаривая 'Не пиши, не пиши'" (Ап. Чехов).

Во время своего турне по Америке Н. Бор читал популярные лекции. Одну из них он читал в коннектикутском Колледже свободных искусств и наук. Речь шла о наблюдаемых излучениях, квантах в спектрах и какую это роль играет в понимании строения Вселенной. Неожиданно один из слушателей задал вопрос:
-- Ну и как все это устроено?
-- Понимаете, -- терпеливо начал Бор, -- если предположить, что наблюдаемые смещения спектра, рассчитываемые по формуле...
-- А без этих штучек-дрючек если. А по сути: как все это устроено.
Так Н. Бор познакомился с поэтом Р. Фростом. К запланированной лекции он присовокупил несколько дней, которые он провел в беседах и спорах с Фростом.
-- И о чем вы спорили, -- спрашивал Бора его коллега Паули.
-- Мы искали лучшие слова для выражения лучших в мире мыслей.
-- И нашли? -- Паули в кругах физиков славился своей насмешливостью.
-- Нашли... что лучшие в мире мысли, всегда невыразимы.
Что ответил Паули, история не сохранила, хотя сам этот случай как раз и описан в мемуарах Паули.

Ответственны ли ученые за результаты своих трудов? Долгое время таким вопросом никто не задавался. Но XX век в эту повесту дня своих поправочки. Уже в ходе создания атомной бомбы многие из ученых стали думать, что же такое они сотворяют. Они понимали, какого джина из бутылки они выпускают и сильно по этому поводу комплексовали. Но не все. Ферми, когда один из молодых ученых поделился с ним своими нравственными сомнениями, ответил: "Не думайте об этом -- в конце концов, мы занимаемся красивой физикой!" А когда Гроувз, генерал руководивший работами по созданию атомной бомбы, назвал всех этих ученых чокнутыми, Ферми его поправил: "Не все. Я совершенно нормальный". А сейчас у нас все ученые стали нормальными: "Вы главное заплатите, а мы наанализируем и наэкспериментируем, чего вам угодно".

Оскар Уайльд, в свое время подвергшийся остракизму со стороны католической церкви, теперь получает от нее посмертные извинения. А ведь был при жизни порой очень неприятным субъектом. Еще в студенческие годы много начитался и возомнил о себе черти что. Однажды на экзамене греческого языка профессор, чтобы проучить его зазнайство дал ему для перевода отрывок из "Деяний апостолов", где Павла застигла буря в море. Отрывок этот насыщен массой морских терминов, не встречающихся более нигде, кроме этого текста, и довольно труден для перевода. Уайльд однако довольно бойко взялся за дело, и английские слова в эквивалент греческим без запинки и заминки начали капать с кончика его языка.
-- Достаточно... -- сказал профессор.
А Уайльд все продолжал и продолжал.
-- Я сказал достаточно.
-- Пожалуйста, разрешите мне доперевести до конца, -- скромно попросил Уайльд. -- Мне просто интересно, чем все это кончилось.
Вот хлюст!

В первой половине XIX века прагматики (их называли утилитаристами) на посиделках интеллектуалов яростно спорили с романтиками, которые подобно И. Карамазову декларировали: "Я мира божьего не принимаю!" -- не больше и не меньше. Однажды Карлейль, англфилософ того времени, который как раз стоял на противоположной стороне, беседовал с одной такой взъерошенной -- ни в одежде, а в мыслях -- дамочкой, американкой М. Фуллер. После трех часов горячих убеждений, когда Карлейль говорил, а Фуллер слушала, та наконец горячо вокликнула:
-- Теперь я принимаю Вселенную.
-- Разумно. Тем более это в ваших прямых интересах.
Что делать? приходиться мириться с таким миром, каков он есть.

Как нужно судить о человеке? По его высказываниям или по его личности? Ибо для писателя, скажем, его высказывания -- это частно и есть его дела. Однажды Карлейль, английский философ XIX века, заспорил с анлийским же и того же XIX века, но уже поэтом Теннисоном о Вильгельме Завоевателе, покорившем Англию аж в 1066 году. Вильгельм при этом затопил Англию кровью. Теннисон яростно утверждал, что век гуманизма, просвещения и демократии никак не может принять такую хулиганскую личность. Карлейль же, поклонник более суровых времен, напротив настаивал, что это замечательный герой. "Если Вильгельм совершал жестокости, то он имел на это право," -- и мечтательно добавал: "Ах если бы он пришел в современную Англию, хотя бы на день!" -- "Я бы подкараулил его возле дверей, ведущих в провал времени, и всадил бы ему нож между ребер". Карлейль посмотрел задумчиво на приятеля и сказал на полном серьезе: "Да, Альфред, ты бы это сделал, ведь ты у нас бешеный, а я никогда бы не решился ударить живого человека".

Карлейль поражал современников неординароностью и противоречивостью своих суждений и поступков (часто только кажущуюся, ибо основывалась на непонимании этого философа). "Слишком много рубашек? -- обрушивался он на всеобщий вопль о кризисе перепроизводства, -- вот так новость для нашей земли, где 900 миллионов ходят раздетыми..." И он же проводил время в аристократических салонах, утврерждая, что именно в аристократии может быть спасение человечества от волны коммерционализации и прагматизма (или, как тогда говорили, "утилитаризма"). Он уговарил одну из своих приятельниц леди Гарриет, очередную "незаконную комету в ряду расчисленных светил" бросить праздную жизнь, посвятить жизнь более возвышенным целям. Выслушав его очередной монолог за ланчем, она невозмутимо заметила:
-- Дорогой, твой чай совсем остыл -- это удел всех пророров.
А потом писала в письме к подруге: "Представляешь, вчера мистер Карлейль, когда мы с ним только вдвоем, неожиданно встал во весь рост и торжественно обратился к народу Англии".

Английский философ Карлейль прожил долгую и плодотворную жизнь. И под старость уже впал в совершеннейшую недееспособность. Писать, чем он занимался всю жизнь, он уже не мог: "Слов уходит вдвое больше, а смысл наполовину не становится яснее". Одному из друзей на день рождения он сказал: "Желаю вам всяческого благоденствия, и чтобы вы не дожили до 82 лет". В другой раз ему сказали, что принц Уэльский, наследник престола, хочет видеть его и говорить с ним. "Надеюсь, я заслужил после смерти быть похороненным в Вестминстерском аббатстве?", как бы невпопад спросил Карлейль. "Думаю, да". -- "Пусть принц приходит туда после моей смерти. О чем говорить со мной? Я слишком стар. Думаю, труп мой будет выглядеть все же более прилично, а мои книги заменят беседу".

Очень большое значение в жизни имеет умение правильно выбрать себе жену или мужа. Был в первой половине XIX в Англии такой проповедник -- Ирвинг, друг их тамошнего гения Карлейля. В Англии, как и сейчас в Америке это с ними бывает: вдруг находит пророческий дар, начинают вещать истинного Христа. Пока это приносит прибыль и не очень выбивается из рамок приличий, такое даже поощряется. На этого Ирвинга поначалу ходили как в цирк, и в день его проповеди места в церкви, где он клеймил маммону и восхвалял бедность стоили до 20 фунтов: сумма по тем временам, когда на 200 фунтов в год, пусть не богато, но сносно можно было прожить, просто фантастическая. Но потом он сам уверовал в свою миссию, а это уже плохо: ему запретили проповедовать в церкви, а когда он не внял запрету и вообще уволили. Карлейль очень сожалел о своем друге молодости, а его жена, которая в свое время разрывалась, кому отдать руку, заметили: "Если бы я была его женой, все было бы хорошо; уж я бы не допустила никаких проповедей".

Дюма построил себе в окрестностях Парижа прекрасный замок. И жил там на широкую ногу. Разумеется, друзей у него было не счесть.
-- Сегодня, -- говаривал он бывало управляющему, -- я пригласил на обед 8 человек. Накройте, пожалуйста, стол на 50 персон.
Само собой разумеется, при таком образе жизни он быстро разорился. Гостеприимство -- вещь хорошая, но меру нужно знать.

Мудро говорить: не ищи смысла там, где его нет. Часто модные идеи на поверку оказываются всего лишь нудной заумью. В конце XVIII в имя Канта стало довольно популярным в кругах образованной Европы. Некий молодой эрудит попытался даже Наполеона привлечь в легион поклонников философа. Наполеон внимательно его слушал, но ничего не понял. Естественно, это задевало его самолюбие: что говорить, он даже шахматы объявил глупейшей игрой, потому что будучи замечательным стратегом по части правильного расположения войск на поле боя регулярно не умел предусмотреть на 64 клетках на два хода вперед. А ему казалось, что он может и должен все понимать и уметь. Несколько позднее тогда еще молодой император спросил у швейцарских ученых, как они относятся к идеям кенингсбергского мудреца.
-- О! мы их просто не понимаем.
-- Вот видишь, друг Бертье, -- обрадованно воскликунул Наполеон своему военному министру, -- а этот пацан шпынял меня Кантом.
И, действительно, многие т. н. "философские идеи" -- сплошной пиар, не более того. К Канту это, впрочем, не относится.

Удивительную историю рассказывал младший Дюма: "Однажды я застал отца на его любимой скамейке в цветнике. Нагнувшись и склонив голову на ладони, он горько плакал. Я подбежал к нему.
-- Папа, дорогой папа, что с тобой? Почему ты плачешь?
И он ответил:
-- Ах, мне жалко бедного доброго Портоса. Целая скала рухнула на его плечи, и он должен поддерживать ее. Боже мой, как ему было тяжело".

Под конец жизни Дюма очень болел, что для стариков дело крайне обычное. Писать он уже не мог: ему был прописан строгий постельный режим + всяческие диеты и все такое. Однажды утром сын, у которого он жил, застает его явно невыспавшимся.
-- В чем дело?
-- Прости, всю ночь читал. Мне ведь в свое время читать было некогда. А тут такая книга! Так и не смог оторваться.
-- И что же это за такая книга?
Дюма-отец поглядел на обложку:
-- "Три мушкетера".
Обычно в этом месте либо хохочут, либо посмеиваются. В зависимости от темперамента. А люди сведующие еще и хмыкнут: "Ну еще бы. Ведь за него всю жизнь писали рабы". А зря. Пишущий человек вам подскажет, что порой годами работая над книгой, ты ее даже и "не видишь". И нужно поистине "уйти в сторону", чтобы суметь оценить собственное произведение.

"Нам, так сказать, не дано предугадать, как слово наше отзовется". Мог ли заштатный преподаватель древнегреческого языка в заштатном немецком городке надеяться, что постоянно внушаемое им ученикам-бестолочам "разумное, доброе, вечное" хоть когда добудится в их душах до тяги к прекрасному? Однако нашлись ученики, по крайней мере один, вроде бы равнодушный и, кстати, до конца своей жизни, к средиземноморской цивилизации, который много лет спустя, уже на пороге Нобелевской премии за фотоэффект вспомнит о луче света, проблескивавший в провинциальном темном царстве. Финал этой истории, правда, не вполне оптмистичен. Когда этот еще молодой человек, вышагивая с приятелем по городку своего детства, увидел учителя, он подошел к нему, чтобы рассыпаться в словах благодарности. Тот однако посчитал, что это обычные мошенники и завизжал на всю улицу: -- Молодые люди! Оставьте меня, а то я позову полицию. Этим криком и отозвалось для Эйнштейна "наше слово".

Очень часто рассказывают такой анекдот про Вейерштрасса -- немецкого математика, знаменитого тем, что пригрел на груди науки С. Ковалевскую. "Хер профессор, -- обратился к нему один из его коллег. -- Помните вашего ученика N.?" -- "Весьма смутно". -- "Вы его в свое время прогнали, как совершенного тупицу". -- "И что он поумнел?" -- "По крайней мере, ударился после этого с горя в поэзии, и не без успеха". -- "Мои поздравления. А вот для математики у него явно не хватало воображения". Когда рассказывают этот случай, почему-то мало думают, насколько много в словах великого ученого было истины. Комментируя мысль Э По "наука изгнала дриад из леса, а нимф из болот", т. е. с позитивным знанием поэзия пошла под откос, уже другой ученый, XX века, Дж. Бернал выразился: "Не знаю, не знаю. Современная наука требует такой силы воображения, которая поэзии явно не под силу".

Почти перед смертью Бетховен начал читать роман В. Скотта (какой? где вы историки?) и бросил в негодовании:
-- Противно читать то, что пишется ради денег.
А ради чего, если не писать, то публиковаться? И чем плох роман В. Скотта. И разве шотландец писал только ради денег, даже когда долговая удавка все плотнее затягивалась вокруг его благородной шеи?

Некоторые люди оценивают происходящее только из своего личного опыта. Гегель же пытался понять ход истории и к нему приспособить свою жизнь. Он приветствовал приход Наполеона в Германию, видя в этом поступь истории. Французские солдаты остановились в его доме и вели себя так, как свойственно вести разнузданной солдатне в покоренной стране. "Я пожалуюсь императору, -- передает слова Гегеля его секретать, -- вы ведете себя недостойно великой армии". "Заткнись, немецкая свинья, пока тебя не поджарили," -- коротко и ясно прокомментировал его просьбу офицер. Но в его переписке этот факт не нашел отражения. Все письма его тех лет полны восторга: о том, как великий дух истории коснулся его своими крылами, как белый конь великого императора-освободителя пролетел мимо.

Первая мировая война разделила культурный мир на казавшийся еще за несколько дней до войны непостижимым образом. Большинство, правда, как говорится, не поддались шовинистическому угару, и тяжело переживали разлад. Так, Резерфорд упорно цеплялся за малейшие контакты с учеными всех воюющих сторон. Но были и другие мотивы. Немецкий физик Ленард писал на фронт одному из своих учеников, в будущем известному физику Д. Франку, чтобы он с особым рвением бил англичан, "потому что они никогда не цитировали его с должной охотой".

Есть манера начинающим на каком-нибудь творческом поприще ходить за благословением к знаменитостям. Гейзенберг считал себя очень способным математиком. И пошел напрашиваться в ученики к Линдеману, доказавшему невозможность квадратуры круга. На письменном столе у профессора он увидел небольшого черного пса, который начал отчаянно лаять. "Я был так ошеломлен этой сценой, что начал заикаться... Линдеманн, седобородый старик с усталыми глазами, спросил, какие книги по математике удалось мне прочесть, и я назвал сочинение Германа Вейля "Пространство, время, материя". Маленькое лающее чудовище в этот момент замолчало, и Линдеманн смог закончить наш разговор фразой: "В таком случае вы окончательно потеряны для математики" (Из воспоминаний Гейзенберга). Что оказалось в самый раз. Ибо математик он действительно был никудышний. Зато в физике он не только нашел себя, но и оказалось, что умеет приспособить для решения физпроблем математический аппарат.

Один из конгрессов физиков (1927) превратился в нескончаемый спор между Эйнштейном и Нильсом Бором. Этот спор разделил всех физиков на две половины: одни заняли сторону Эйнштейна, другие -- Бора. Споры доходили до очень горячих слов и выражение. Однажды ученые так заспорились, что в зале воцарилась тишина: каждая половина то ли устала, то ли искала слов пообиднее, не выходя однако из рамок приличий, для другой половины. И вдруг кто-то обратил внимание на доску. А там, пока все были увлечены спором, появился рисунок недостроенной Вавилонской башни и слова из Книги Бытия: "...Там смешал Господь язык всей земли, чтобы никто не понимал речи другого". Все улыбнулись и мирно направились в столовую, но к согласию так и не пришли.

Генрих Шлиман, впоследствии успешный коммерсант и на досуге археолог, докопавшийся до Трои, родился бедной семье. В детстве ему удалось купить книгу, а поскольку денег на вторую не было, то он эту дочитал до дыр. Были то поэмы Гомера "Илиада" и "Одиссея". Он даже так увлекся поэмами, что решил изучить древнегреческий язык. Но так благоговейно приступал к занятиям, что до самой старости так и не осмелился приступить к изучению, накупив кучу словарей и пособий для этого. А для практики он решил изучать пока другие языки, в год по одному. Причем он учил иностранный язык не по учебникам, которые, "по его словам, только отчуждают от живой речи".Он брал книгу иностранного автора, выписывал все слова и выражения оттуда и запоминал. Память у него была настолько изумительной, что к этим записям ему почти не приходилось прибегать: он все запоминал сразу. Но случались и конфузы. В Амстермдаме он выучил русский язык, а поскольку единственной книгой, которую он мог найти в северной Пальмире (так тогда называли Амстермдам, а одновременно С.-Петербург, Стокгольм, Копенгаген, Эдинбург и др.) была "Телемахиада" Тредиаковского, то по ней он и тренировал свой русский. А когда потом очутился в России, то выяснилось, что он совершенно не понимает ее жителей. Дело не только в том, что поэма была написана за 100 лет до этого, но ее язык был столь тяжел, что и русским XVIII века он был непонятен. Пришлось срочно переучиваться.

Слава Эйнштейна возросла уже при жизни, а после смерти несколько пошла на убыль. Однако, скажем, XX век проявил свои не лучшие свойства, когда выставлял на доску почета знаменитых людей. Человек в наше время знаменит, потому что он знаменит. Именно так воспринимали и Эйнштейна, особенно в Америке. Когда он туда попал впервые уже не сойдя с трапа на него набросилась свора журналистов и совершенно сбила его с панталыку своими вопросами:
-- Профессор, это правда, что вашу теорию понимают всего 3 человека в мире? Долгое молчание.
-- Профессор, почему вы молчите?
-- Я просто думаю, кто же этот третий?.. После нас с вами.

Другой раз его пригласили на благотворительный концерт. Известный своей любовью к музыке, особенно к Моцарту ("Мне нраватся свобода сочетаний звуков, в нем совсем нет той протестантской гордыни, которой так невыносим Бах"), он играл в этом концерте на скрипке. Местный журналист, восхищённый его исполнением, спросил у соседки: "Кто это играет?" и получил ответ: "Как, вы не узнали? Это же сам Эйнштейн!" - "Ах, да, конечно!" На следующий день в газете появилась заметка о выступлении великого музыканта, несравненного виртуоза-скрипача, Альберта Эйнштейна. Как ни странно, Эйнштейн очень гордился этим выступлением, постоянно носил эту вырезку с собой и показывал ее всем своим знакомым. "Вы думаете, я учёный? Я знаменитый скрипач, вот кто я на самом деле!" -- говарила он, и это отнюдь не было просто шуткой.

Философам тоже своейственна гордость за свою профессию. На одном философском конгрессе в Лондоне появился человек в шортах и с рюкзаком в руках. Он как-то бессистемно тыкался в разные двери. Один из устроителей конгресса заметив его мучения, попытался быть ему полезным:
-- Боюсь вы ошиблись, здесь собираются философы.
-- Я боюсь того же.
Однако оказалось, что он прибыл именно на этот конгресс по спецприглашению, и как ни странно тоже оказался философом, Витгенштейном. Правда, сам себя он называл профессором философии, утверждая, что до звания "философ" он еще не дорос.

Странно, но есть люди, которым нравится запутанность и нарочитая сложность. Математику в Копенгагенском университете, когда там учился Нильс Бор, преподавал Тиле. Этого Тиле отличала замысловатая манера высказывать свои суждения. Он не говорил: "Эти величины равны". Он говорил: "Это величины, отношение которых равно единице". Его не удовлетворяли простые доказательства. Ему нравились сложные. Однажды Тиле безуспешно пытался вывести одну из формул сферической геометрии с помощью мнимых чисел. Полуслепой, он бродил и бродил вдоль исписанной черной доски, пока не сдался. "Попробуйте доделать это сами, все должно выйти!" -- сказал он студентам. Бор попробовал -- у него ничего не вышло. Харальд, младший брат Бора, был уже студентом-математиком, и Нильс показал ему выкладки старика. Но и это не принесло успеха. Обескураженный неудачей, Харальд привлек к делу приятеля. Они пустились на розыски прежних записей тилевских лекций, надеясь увидеть наконец заколдованный вывод. На нужной странице их встретила фраза: "В этом месте Тиле хотел показать, что формулу можно получить с помощью мнимых чисел, но у него ничего не вышло". Юнцы с облегчением расхохотались. Но Нильсу нравился этот чудак. "Понимаете ли, это было интересно юноше, которому хотелось вгрызаться в суть вещей. И его лекционный курс стал одним из немногих, какие я слушал в университете... " -- объяснял он свою позицию.

Жили на свете два брата-акробата, профессорские сынки. Одного звали Нильсом, а другого Харальдом. А фамилия, как и водится среди братьев, была одинаковой -- Бор. И оба вслед за папашей подались в науку. А младший из братьев -- Харальд -- еще и был извесным датским футболистом и играл в полузащите за сборную Дании: вообще на заре футбольной эры эта игра была весьма популярна среди людей науки, искусства, аристократов и вообще образованных людей. И когда Харальду пришла пора защищать докторскую диссертацию, "Вклад в теорию рядов Дирихле", в аудитории появилась олимпийская сборная Дании. Рассказывали, что футбольные коллеги Харальда топотом и свистом выражали неудовольствие, когда кто-нибудь слишком многословно задавал диссертанту вопрос: им казалось, что судьба хавбека-математика повисает на волоске. Такое в чинной университетской среде не очень-то приветсвовалось, и успешность защиты одно время даже подвисла на волоске.

однажды в детстве Нильс Бор, одиннадцатилетний, вместе со всем классом рисовал карандашом пейзаж за окнами школы. Там видны были сверху три дерева, за ними -- штакетник забора, а в глубине -- дом. Все на рисунке выходило очень похоже, но... он выбежал из класса и вбежал в пейзаж. Сверху увидели: он пересчитывал планки штакетника. Потом все говорили -- вот какой он добросовестный человек: ему захотелось, чтобы количество планок на рисунке точно сошлось с натурой.
И взрослый Бор, вспоминая этот случай, говорил: но как же его не поняли. Ну разве не сообразил бы он, что для этого бегать вниз не имело смысла? Там ведь кроны деревьев в трех местах широко заслоняли штакетник. И, вбежав в пейзаж, попросту уже нельзя было бы узнать, какие планки изображать не следует, потому что из окна они не видны. А ему, мальчику, захотелось тогда совсем другого: выведать скрытое от глаз "а сколько жердочек во всем заборе?". Не для рисунка это нужно было ему, а для себя, рисующего. Для полноты понимания... Но это трудно объяснить другим. "Он не мог жить не понимая. Отказ от попыток понять, грозил бы ему душевным разладом" -- говорила впоследстии жена Бора фру Маргарет.

Жизнь для мистически настроенных людей полна знамений. Однажды Паули остановился на людном углу, увязнув в своих безысходных научных проблемах. и долго не двигался с места, к недоуменью прохожих... Со стороны: молодой буржуа в праздной задумчивости. Внезапно над его ухом прозвучало предостерегающее "Думай о боге!". Мгновенно обернувшись, он увидел глаза фанатика. Это был уличный проповедник -- несчастное порождение ненадежности жизни... Обычно все хохотали, когда Паули рассказывал эту историю. Но не Бор.
-- Потому что мне жаль этого человека... Но то, что что он собирался выразить на своем непереводимом языке, означало лишь: "Думай о главном!" А думаем ли мы о главном?

Однажды Бор рассказывал Паули, как некий молодой самонадеянный ученый принес ему очередную гипотезу, примеряющую волновую и квантовые теории света -- камень преткновения для тогдашних физиков. Теория этого молодого, да раннего яйца не стоила, из которого он только что вылупился.
-- Но ты, разумеется, с удручающей твоей добротой сказал ему, что все это тем не менее оч-чень, оч-чень интересно, не так ли? Ах, жаль, меня тогда не было!
-- А откуда ты это знаешь?
-- Это все знают: когда кто-нибудь долго выкладывает перед тобою вздор, ты всегда говоришь, что это оч-чень, оч-чень интересно. Это лукавит твоя угнетающая деликатность, из-за которой ты подробно отвечаешь даже на письма изобретателей перпетуум мобиле...
Так пишет в своих мемуарх Паули. Жена же Бора, вспоминая, как Нильс написал 7 подробных писем такому изобретателю вечного двигателя, пыхтя и сопя при этом как паровоз.
-- Неужели так трудно объяснить очевидные вещи? -- упрекал Нильса его брат Харальд.
-- Видишь ли, -- задумчиво отвечал Бор, -- я сам не понимаю, отчего вечный двигатель невозможен.
Вечный двигатель, похоже, -- это одна из тех ловушек, которые на нашем пути оставил несуществующий бог, чтобы человеческий разум не очень возносился.

Дуэль -- вещь обоюдострая и когда ты грозишься разделаться с соперником, помни, как бы самому не сесть в лужу. В польской литературной жизни, как и в литературной жизни любого государства, а славянских в особенности наблюдалась крысиная возня. Один из критиков, как водится, патриот и католик, был так разгневан стихами Словацкого, что вызвал того на дуэль. Словацкий пришел в назначенное время к месту будущей драки... но противника там не обнаружил. Для справки: этот противник был известным дуэлянтом, карточным шулером и т. п. Словацкий же болел чахоткой, умер в 39 и с детства был прикован к постели.
(Поверьте... На ложь и обман мое вето
В стихах выражаю я твердо и четко.
И это важнее больному поэту,
Чем драться за жизнь с беспощадной чахоткой... )
Когда этого критика начали высмеивать за пропуск дуэли, тот искренне удивился:
-- Да вы что? Неужели Словацкий туда приперся?

Люди науки -- народ необычный, и часто они интересуются такими проблемами, которые, казалось бы, далеки от их научных интересов. И тем не менее их интерес -- это отнюдь не тождественен интересу обычного человека.
-- Говорят, что одно время Н. Бор увлекался вестернами? -- где-то раскопали журналисты неизвестые факты о Боре.
-- Я бы этого не сказал, -- ответил на их вопрос Дирак. -- Бор был глубоким мыслителем и действительно размышлял обо всем на свете. Его, например, интересовало: когда двое гангстеров вытаскивают револьверы и хотят друг друга убить, ни один из них не осмеливается выстрелить, -- как найти этому объяснение? Бор искал его и нашел... Это психологический вопрос: если вы сначала принимаете решение стрелять и затем стреляете, это более медленный процесс, чем выстрел в ответ на внешний стимул. И пока вы решаете нажать курок, другой увидит это и выстрелит первым. Отсюда и его якобы интерес к вестернам. Его всегда волновали сцены, когда двое гангстеров стоят друг против друга, и никто из них не решается выстрелить первым.
Далее Дирак рассказывал, что в боровском институте провели экспериментальную проверку этой гипотезы: купили детские пистолеты и устраивали внезапные "гангстерские встречи" с Бором. Он доказал, что при прямой угрозе неизменно успевал выстрелить раньше нападавших.

Говорят, что даже великие ученые к практической жизни мало пригодны. Типичным примером такого типажа был Н. Бор. Вечно все забывал, перепутывал. Поэтому деловые люди часто считают, что этих чудаков нужно корректировать и направлять в нужное русло. В годы Второй мировой войны Бора привлекли к работе над атомной бомбой. У политиков было много сомнений, не слишком ли это дорогое удовольствие и будет ли от этого изобретения толк. Бора часто спрашивали об этом, приглашая и к Черчиллю и к Рузвельту. Однажды советник Черчилля, в разгар очередного совещания прямо спросил ученого:
-- А взорвется ли она?
-- Взорвется, -- уверенно сказал Бор, -- а что дальше?
На него посмотрели как на дурачка: что будет дальше это и коту понятно. И потому после того, как бомба взорвалась и Бора и других ученых сильные мира сего перестали принимать: теперь советы ученых им уже были не нужны. Но вопрос Бора так и продолжает висеть над человечеством: а что дальше?

Восточные поэты, может кому неизвестно, но это так, пишут не под собственными именами, а под псевдонимами. Допустим, Хафиз -- это "чтец Корана". В каждой деревне есть свой Хафиз, а в таком городе как Тегеран, но поскольку мир знает только одного хафиза, вот и пишет его с большой буквы. Саади -- это "человек Саада" -- правителя, оказавшему бездомному поэту приют, под крылом которого он и написал свой "Гулистан". "Дехлеви" -- значит Делийский, ибо хотя классик иранской поэзии, но жил он в Дели. Мукими всю жизнь прожил в Коканде, потому и назвался "оседлый", а вот Фурката, тоже кокандца судьба поносила по свету и упокоила в Яркенде, поэтому он назвался "разлученный", почти как Махтумкули, только псевдоним того Фраги значил "разлученный со счастьем". Псевдоним выбирается поэтом не так себе, наобум, а очень тщательно. Он должен быть звучным, отражать поэтическую суть (если ты Хафиз, то должен быть таким хафизом, чтобы все остальные хафизы были рядом с тобой тьфу -- дрянь), и желательно уникальным. Так Айни, таджикский поэт не ахти как прославившийся на поэтической лоне, зато написавший книгу замечательных мемуаров "Бухара", долго выбирал себе псевдоним, и взял слово, которое в арабском (псевдоним брался из арабского, редко персидского языка) имеет 48 значений.
-- Как это понимать "айни"? -- спрашивали его.
-- А как хотите, так и понимайте.
Популярность поэзии в Бухаре времен юности Айни (1890-е) была так велика, что всякий едва начавший писать стихи, тут же пытался приискать себе звучный псевдоним. Один из знакомых Айни, добродушный, но не очень интеллектуал, студент медресе долго подыскивал себе псевдоним, но каждый раз друзья высмеивали его. Наконец, он сказал, что будет зваться, забыл как, но в переводе "Жук".
-- Но это же некрасиво.
-- Зато такого псевдонима ни у кого нет.
И тут кто-то сказал:
-- Абдулла, зачем тебе псевдоним? Ты ведь все равно стихов не пишешь.
Тот даже обиделся:
-- А если бы вдруг писал, куда мне деваться без псевдонима?
В самом деле, куда?

Художник и коммерция -- вещи в общем-то плохо совместимые. В 32 года, ничего не добившись в искусстве Пиросмани прилепился к торговле. У него было немного денег и он открыл лавку. Торговали они по очереди с компаньоном, причем на долю последнего торговая вахта выпадала все чаще и чаще. Однажды тот в свой выходной день проходил мимо лавки. И хотя день для коммерции был очень удачный, она оказалась закрытой. Оказывается Пиросмани вдруг повозку, груженую свежескошенной травой -- "много, с двух ишаков", купил ее, рассыпал в задней комнате по полу и валялся.
-- Ты что, Нико?
-- Понимаешь, друг. Так хорошо, что можно не ехать в деревню.
Естественно, дела так не делаются. "Ему было противно торговать," -- вспоминал об этом позднее его тогдашинй компаньон

В 1920-е гг грузинский поэт Леонидзе беседовал с одним из духанных (т. е. вместе пили по кабакам) друзей Н. Пиросманишвили:
-- Как жаль, что его нет среди нас, -- сказал поэт.
-- Нет, -- не согласился Лимона, так звали этого экзотического друга. -- Это его счастье, что он умер. Кто бы дал ему работу? Куда бы он делся?
-- Но сейчас другие времена, -- сказал поэт, -- не то что при царизме. Советское правительство теперь заботится о художниках и поэтах (наивный: как выяснилось потом "Советская власть дала писателям все -- она отняла у них только одно: право писать").
-- Он бы, -- задумчиво возразил Лимона, -- все равно продолжал бы пить и бродяжничать, и подвел бы правительство.
Да согласие между художником и властью обречено быть кратким и непрочным.

Иногда и торговые люди совершают странные поступки, не совместимые с выгодой. В одном из тифлисских духанов два грузинских, тогда еще мало известных поэта Г. Табидзе и П. Яшвили читали свои стихи. Духанщик был так растроган, что снял со стены портрет Руставели, который для него когда-то написал ихний знаменитый художник Н. Пиросмани и подарил его... Нине Табидзе, большой красавице и жене одного из этих поэтов. При чем здесь правда женщина, в толк взять невозможно: она-то стихов не писала.

Пиросманишвили рисовал свои прославленные шедевры просто так, "за выпивку и угощение". Однажды хозяину духана удалось продать одну из его картин "французу". Художник тогда входил в моду, когда после таможенника Руссо вдруг пошла мода на примитивное искусство. Духанщик попытался отдать эти деньги Пиросмани. Тот отказался: "За деньги не рисую" (а за что тогда еще рисовать? Ну если не платят, то понятно, а если сами платят, то почему бы и не взять?). Духанщик однако упорствовал и насильно втиснул деньги. Пиросмани рассвирипел, убежал и не возварщался несколько дней, и потом еще долго был за это обижен на духанщика.

После завершения футбольной карьеры М. Месхи взялся работать с детьми. Метод отбора у него был своеобразный. Он выстраивал новобранцев в шеренгу и командовал:
-- Отличники -- три шага вперед, ударники (так называли тех, кто учился на четверки) -- два, троечники -- шаг, а отстающие остаются на месте.
После чего двоечников сразу зачислял в футбольную школу, а троечников смотрел, кто подойдет, кто нет. Отличникам же и ударникам ходу у него не было. Резон, конечно, в подобных действиях был: из благополучных детей редко вырастают хорошие спортсмены. Некоторые пронюхали эту его методу, и хотя глаз у него был наметанный, однажды все-таки он ошибся. Узнав, что принятый им паренек отличник, он сказал:
-- Ну что мы с тобой делать будем? Играешь ты вроде хорошо, но врунов я не люблю.
-- Я исправлюсь, -- пообещало юное дарование.
-- Э, э. Так и быть играй, ты парень толковый, а вот исправляться не надо.
-- Хорошо, учитель. Не буду исправляться. Как врал, так и буду врать.
Чем закончился этот диалог неизвестно. Известно только, что из этого воспитанника вырос прекрасный футболист, защитник тбилисского "Динамо" и сб СССР Муртаз Хурцилава.

Отец Гамсахурдиа был против писательства сына, ибо все "полезное уже было написано в 'Витязе в тигровой шкуре', Евангелии и Псалтыри". Как ни странно, но сам Гамсахурдиа придерживался таких же взглядов и в одном из последних интервью буквально ошарашил бедного советского журналиста такими же словами. И пока тот в ступоре пережевывал налезавший на ум вопрос: -- Зачем же вы тогда пишете? Гамсахурдиа ответил: -- Иначе бы я не мог жить.

Узбекский художник Джалилов для разрисовки какого-то их правительственного здания в качестве моделей прекрасных женщин Востока взял солисток их ансамбля национального танца "Бахор". Одан из них, почему-то не попавшая на панно, подняла скандал. Она написал в ЦК письмо, где вылила все помои на своих коллег, кто чьей была любовницей, кто с кем спала. Перепуганное ЦК Узбекистана срочно потребовала у художника заменить лица. Тогда он пошел в центр Ташкента, где тусовались проститутки и снял их для моделей. Поэт Абдуллаев, лично знавший художника, потом спрашивал, правда ли это. Но тот даже возмутился: "Какая разница, если тебе нравится моя работа -- хорошо, нет -- то так и скажи"

Рукопись получил бывший однокашник Григорович, уже имевший литературные знакомства, и показал ее Некрасову. Вдвоем они читали роман всю ночь, а утром отправились к Белинскому. ""Новый Гоголь явился!" - закричал Некрасов, входя к нему с "Бедными людьми". - "У вас Гоголи-то как грибы растут", - строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему вечером, то Белинский встретил его "просто в волнении": "Приведите, приведите его скорее!"". Достоевский появился у Белинского через два дня и выслушал подробнейший разбор своей повести, закончившийся напутствием: "Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!.." "Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом", - заканчивает свой рассказ Достоевский ("Дневник писателя", 1877).

Очень важно в любой профессии не потерять присутствия духа. Рашель, впоследствии знаменитая французская актриса, дебютировала в 1838 году. 13 раз в течение 3-х месяцев она появлялась перед полупустым залом, но играла изо всех сил и покороила-таки немногочисленный партер.

Потанин, сибирский томский публицист, учился в С.-Петербурге, а до этого несколько лет провел у себя на родине в казачьей станице. Жил впроголодь, но много занимался. И когда доброхоты предлагали ему уроки для заработка, он неизменно отказывался: -- Я потерял так много времени, что мне теперь наверстывать и наверстывать.

Анненков рассказывает, как он с непривычки был озадачен, когда однажды, вскоре после знакомства с Писемским, возвращаясь с ним довольно поздно с вечера, проведенного у друзей, услыхал от него необычайный вопрос: "Скажите, вам никогда не случалось думать, подъезжая к своему дому, что без вас там могло произойти большое несчастие?" При этом Писемский прибавил доверчиво: "Мне часто случается стоять у порога моей двери с замиранием сердца: что, если дом ограблен, кто-нибудь умер, пожар сделался, - ведь все может случиться!" Причем по голосу его слышно было, что он говорил серьезно

В 1883 г. отменили заседание Общества любителей художественной словесности по случаю смерти Тургенева, лишь бы не дать слова Л. Толстому, а то он обязательно скажет что-нибудь не то

эпизод отношений Конрада с его лондонским литературным агентом и кредитором Пинкером. Конрад привез (в января 1910 года) Пинкеру в Лондон рукопись романа "Глазами Запада". Он был нездоров (все те же приступы подагры или очередная простуда), но, главное, он был в страшно возбужденном, измотанном и лихорадочном состоянии, поскольку возлагал огромные надежды на только что законченный роман: это сочинение об идейной пропасти между Россией и Западом должно было, по мнению Конрада, кардинально изменить его литературную репутацию как автора экзотических притч об экзистенциально настроенных капитанах дальнего плавания. Рукопись была еще не отредактирована, но Конрад надеялся получить под нее аванс (к тому времени он жил исключительно литературным трудом); Пинкер стал настаивать на каких-то заранее обговоренных условиях, предъявлять требования, Конрад еще больше возбудился, стал говорить еще более невнятно и с еще более сильным акцентом, пока Пинкер не бросил роковую фразу насчет, мол, того, что не мог бы Конрад потрудиться изъясняться с ним по-английски? Это был разговорный оборот, вроде, мол, "я тебе русским языком говорю...". Пинкер не имел в виду, судя по всему, ни польского акцента, ни случайных грамматических ошибок в речи Конрада. Но Конрад понял это замечание однозначно. Когда он вернулся домой, он впал в тяжелейшее лихорадочное состояние и депрессию. Несколько месяцев спустя, пересылая Пинкеру отредактированный окончательный вариант романа для публикации, он писал в сопроводительной записке: "Поскольку в ходе последней нашей встречи мне было сказано, что я не говорю по-английски, я передал право говорить за меня Роберту Гарнету - по крайней мере до того момента, пока моя речь не улучшится до приемлемого Вами уровня".

Кому-то нравится ораторская легкость, кому-то нет. Нам наследникам советского режима, привыкшим наблюдать, как начальники мямлят по бумажке, свободная речь докладчика весьма импонировала. Но иногда подобный стиль настораживает. Ирвинг, знаминитый англо-шотландский проповедник XIX вв играючи и с блеском выдержал все богословские экзамены и начал проповедовать. Случай, происшедший с ним во время его первой проповеди, показывает его самообладание, но также дает намек на то, почему некоторые не любили его, находя, что он слишком рисуется. В самый разгар проповеди Ирвинг задел Библию, лежавшую перед ним, и листки, по которым он читал, посыпались на пол. Проповедник наклонился, свесившись через кафедру, подобрал листки, сунул небрежно в карман и продолжал говорить так же свободно, как перед этим читал по бумаге. Жест произвел впечатление, и все же было в нем что-то чересчур вольное, и не всем он пришелся по вкусу

Шотландский философ Юм 2 года провел в Париже и был очень тепло принят тамошним обществом. Прием изысканных дам, беседы с выдающимися умными людьми так вскружили ему голову, что по приезде на родину он крайне захандрил. -- Ну что мой друг не спишь? Мешает спать Париж? -- часто говаривал ему его близкий приятель экономист А. Смит. -- Хочу обратно в Париж. Где-нибудь скромно поселиться и жить среди умных людей, а не наших остолопов. -- Так-то оно так, но ты учти, что моды на философов у дам меняются так же часто, как и на шляпки. И что ты тогда будешь делать в Париже?

Фредерик Леметр как-то играл роль паяца. Рассказывают, что работая над образом, он ходил в бульварный театр. Однажды, публика увидев его в своих рядах, подняла гром оваций. Леметр вышел на сцену, обменялся костюмом с одним из актеров и сыграл в этот раз роль паяца. Впрочем, такие жесты были в его натуре.

В начале каждого учебного дня в Политехнической школе специальный ассистент проверял у студентов, как они записали предыдущую лекцию. Поскольку Пуанкаре уже тогда был первенцев в обучении, ему часто приходилось помогать соученикам. Когда один из них как-то начал писать доказательство очень сложной теоремы, ассистент с иронией его прервал: -- И это ваше доказательство? Тот повернулся к Пуанкаре и под общий хохот спросил: -- Это твое доказательство? Дело в том, что Пуанкаре никогда не записывал лекций, а потом восстанавливал их по памяти. К его удивлению через несколько дней профессор Лагерр пригласил его к себе и попросил его набрасать то доказательство, которое он подсказал своему товарищу: -- У меня, знаете ли молодой человек, уже память не та на глупости. А еще через некоторое время появился лекционный курс этого Лагерра с доказательством Пуанкаре (в Школе все профессора по окончании курса лекций должны были его публиковать) как более простым и логичным. Разумеется, профессору и в голову не пришло присваивать это открытие себе.

Однажды, исполняя роль Аннибала в комедии "Авантюристка" Э. Ожье, Коклен почувствовал себя очень усталым и в сцене, где его герой должен был по ходу действия спать, заснул по настоящему и даже захрапел во сне. "Слыша мой храп, - вспоминал Коклен, - зрители вообразили, будто это входит в мою роль, и подумали, что это театральный трюк. Иные смеялись, другим показалось, что это выдумка не отличается большим вкусом; нашлись и такие, которые утверждали, будто я храпел ненатурально, неграциозно, что я пересаливал: словом, что это было неестественно" Этот пример артист часто приводил своим ученикам, как пример того, что естественность в театре -- это не копия жизни

Как иногда люди сереьезно относятся к каждому своему пуку. Особенно это касается писателей. Андре Жид, фрписатель попросил у своего коллеги другого писателя Клоделя разрешения опубликовать их переписку.
-- Охотно, -- ответил тот, хотя никакого желания к этому не испытывал. -- Но к сожалению, я сжег все твои письма.
-- Ничего страшного: у меня сохранились копии.
А когда жена сожгла всю их переписку, включая копии, Жид плакал навзрыд как ребенок:
-- Я никогда не создавал столь совешенной литературы

Искусство и общество

Лучше уж не смотреть на своих кумиров изблизи. Провинциальный Карлейль был буквально заочно влюблен в Кэмпбелла, его "Гогенлинденом" он не просто восхищался, а был пронзен каждой строчкой, как стрелой. И сколько было там строчек, столько стрел торчало в его сердце. Однако при первом же личном контакте воспитанному в деревенской строгости Карлейлю не понравилась щегольская внешность поэта: "голубые сюртук и брюки, монокль, парик, даже его манера кланяться - во всем виден литературный денди". И он резюмировал: "Стоит ли добиваться славы, чтобы быть таким?"

Марк Твен терпеть не мог всяческих дельцов, финансистов. "Это люди, - говорил он, - которые дадут вам зонтик, когда сияет солнце, но немедленно потребуют обратно, как только пойдет дождь.

Однажды Бернарду Шоу его дворецкий доложил, что с ним хочет говорить театральный деятель из Бирмингема Джексон. -- Этот Джексон -- театральный деятель? -- спросил писатель. Дело в том, что Джексонов в Англии навалом, а театральные деятели все наперечет, и кому как не Шоу было знать их. -- Да. -- Из Бирмингема? -- А там есть театры? Бирмингем -- промышленная столица тогдашней Англии, сплошь заводы, склады, спальные районы -- и ни театров, ни университетов, ни прочих порослей культурной жизни там тогда не наблюдалось. -- Что ж, пусть войдет. Оказалось, что этот Джексон мало что организовал театра в Бирмингеме, так он еще решил поставить пьесу Шоу "Назад к Мафусаилу". Шоу выслушал его планы, и задал всего один вопрос: -- Вы уже обеспечили себя и свою семью? "Назад к Мафусаилу" -- громадная пьеса, где Шоу попытался дать обзор всей истории человечества и ни один театр не решался ее ставить несмотря на громкое имя автора. В театре Джексона она шла 2 вечера подряд по 6 часов каждый вечер. Эта пьеса установила абсолютный рекорд посещаемости: на одном из спектаклей не было ни одного зрителя. Тем не менее Джексон ставил ее в течение 2 лет, и позже, уже прославившись привез ее в Лондон, где также ее смотрели единицы. Тем не менее до самого конца своей театральной карьеры он так и не снимал эту пьесу со сцены, о которой Голсуорси сказал: "Я читал ее несколько раз, и то с перерывами, но представить, что такое можно поставить, выше моих сил".

Английский актер Ирвинг играл Макбета, как никто до него. Но зрители такого Макбета принять не могли. В течение нескольких месяцев, что ставилась пьеса, зрители в течение всего представления играли в молчанку: ни одного хлопка. Но на каждом представлении зал был переполнет. Там не было ни одного свободного места, а билеты раскупались за неделю.

Для американца часто идея тогда лишь чего-нибудь стоит, когда она может превратиться в деньги. В 1927 году Сид Граумен, владелец сети кинозалов, собирался открыть свой новый "Китайский театр" на Голливудском бульваре. Он отправился навестить Мэри Пикфорд в "Юнайтед Артистс". На студии перед входом в бунгало, где находилась ее гримерная, только что положили свежий бетон. Не сообразив, что бетон еще сырой, Сид ступил на него. След на нем от его обуви натолкнул его на идею, которой он поделился с Мэри: "А почему бы не оставить отпечатки ног крупнейших звезд перед входом в мой "Китайский театр"? Это прославит звезду, пойдет на пользу театру. Я хотел бы, чтобы ты была первой"

Слушая публичные лекции Дэви, он не только тщательно законспектировал их, но и аккуратно переплёл, а затем отправил их самому Дэви с просьбой предоставить ему возможность работать у него в лаборатории. Дэви сначала отказывает Фарадею по причине отсутствия свободных мест и предупреждает его, что "наука - особа чёрствая, и она в денежном отношении лишь скупо вознаграждает тех, кто посвящает себя служению ей". Однако вскоре администратор института сообщил Дэви об освободившемся месте в лаборатории, предложив: "Пусть он моет посуду. Если он что-нибудь стоит, то начнёт работать. Ежели откажется, то значит, никуда не годится"

Разные истории приписывают великим людям. Шекспир, конечно, постоянный источник и объект их. Так, рассказывают, что Бёрбедж -- знаменитый исполнитель ролей Шекспира -- так играл Ричарда III, что одна горожанка буквально влюбилась в него. И прежде чем покинуть театр, она назначила ему свидание на вечер, сказав, чтобы он объявил себя под именем Ричарда III. Подслушав окончание разговора, Шекспир явился на свидание раньше Бёрбеджа, был принят. Когда объявили о прибытии Ричарда III, Шекспир, рассмеявшись, приказал ответить, что Уильям Завоеватель пришел раньше Ричарда

Порой слава актеров затмевает славу тех реальных лиц, которых они играли. Один житель, показывая историческое поле битвы под Босуортом, где Ричард III был побежден и убит, объяснял своим слушателям: "Вот здесь Бёрбедж бегал по полю и кричал: "Коня, коня! Все царство за коня!"" Надеюсь, не нужно объяснять, что Бербедж -- знаменитый английский актер играл большинство ролей в пьесах Шекспира, и, заметим, при жизни был знаменитее своего друга-драматурга

После исполнения Гарриком роли Рейнджера в комедии Бенджамина Ходли "Ревнивый муж" пьесу запретил. Гаррик наделил своего героя, шалопая и развратника, таким обаянием и, что как писал один из тогдашних журналов: "как бы беспутный Рейнджер, благодаря великолепной игре Гаррика, не стал предметом подражания".

Искусство тоже может быть орудием в классовой борьбе. В 1786 г в Венской опере состоялась скандальная премьера оперы Моцарта "Женитьба Фигаро". Скандал состоял в том, что тогдашний кайзер решил подпустить шпильку дворянству и начал борьбу с привилегиями. Прославленная позднее опера Моцарта как раз была написана в рамках этой кампании по высочайшему заказу. Все дворянство бойкотировало, причем не только премьеру, но и все позднейшие постановки. Однако, плебеи, и прежде всего богатые купцы обеспечили "Женитьбе" дикий успех. А вскоре постановку оперы повторили в Праге, где она чуть из-за энтузиазма не вызвала восстания. Иосиф II от греха подальше снял оперу с репертуара.

Других писателей у меня нет Первоисточник - диалог Я. В. Сталина (1878-1953) с партийным функционером Д. И. Поликарповым, который в ЦК ВКП(б) курировал деятельность Союза советских писателей. Последний пожаловался генеральному секретарю партии на всяческие безобразии, которые творят некоторые писатели (пьянство, "аморальный образ жизни" и т. д.). На это Сталин ответил: "В настоящий момент, товарищ Поликарпов, мы не можем предоставить вам других писателей". Анатолий Рыбаков в своем "Романе-воспоминании" (1997) писал (гл. 28): "Мало кто в то время не знал знаменитой сталинской реплики, брошенной Поликарпову, когда тот стал жаловаться на писателей: "Других писателей у меня для товарища Поликарпова нет, а другого Поликарпова мы писателям найдем". На следующий день Поликарпов очутился в Педагогическом институте заместителем ректора по хозяйственной части". По другой версии, эта фраза - "Других писателей у меня для вас нет" - была адресована А. Фадееву.

В 1939 году был арестован Мейерхольд. Во время кремлевского приема Москвин пытался заговорить со Сталиным об арестованном. "Никогда не говорите мне об этом человеке", - резко оборвал Сталин и так же резко отошел от собеседника. В тот же день к артисту пришли из ЖКО с предписанием (к счастью, не выполненным) очистить занимаемую жилплощадь. Это по поводу того, как Советская власть "развивала искусство"

Фамилия Качалов была на самом деле Шверубович. Прослушав полный курс в Петербургском университете, он решил не сдавать выпускных экзаменов, так как все четыре года филонил по театрам, а решил поступать в театральное училище. Поскольку родственники были против, он взял псевдоним. Откуда? Вот это-то и есть самое интересное. его взгляд случайно упал на траурное объявление в "Новом времени": "В бозе почил Василий Иванович Качалов". Шверубович решительно подписался: "Василий Качалов"

Когда Качалов сыграл роль Глумова это вызвало бурю возмущений. Этот прохидендей в исполнении артистов пополнил когорту очаровательных подлецов. Московские студенты даже обратились к Василию Ивановичу с письмом, в котором говорилось, что они привыкли видеть в нем путеводную звезду: "Вы заставляете нас сочувствовать Глумову против нашего желания, против нашей совести?"

Буря занесла Апеллеса в египетскую Александрию, где правил Птолемей, имевший с художником какие-то давние счеты. Один шутник из свиты царя пригласил Апеллеса на пир, и там удивленный царь возмутился. Птолемей выстроил перед художником челядь, потребовав указать пальцем на виновника неуместной шутки. Вместо этого Апеллес схватил уголек и набросал лицо того человека, которого царь сразу же признал. Лукиан изложил другую историю о пребывании Апеллеса у Птолемея. Некий завистник Антифил обвинил художника в соучастии в заговоре против царя. Разобравшись с делом, Птолемей выдал невиновному Апеллесу огромную сумму в 100 талантов, и самого Антифила в рабы Апеллесу

О том, насколько накалена была общественная обстановка во Франции накануне революции 1848 года, свидетельствует такой факт. Знаменитый актер Ф. Лемэр (Леметр) играл роль тряпичника в пьесе Пиа Во время спектакля он небрежным движением палки вытаскивал корону и с презрительным смехом под восторженные крики зрительного зала бросал ее обратно в корзину. Сила этого образа позволила Герцену сказать о Фредерике, что "он беспощаден в роли "ветошника:" - иначе я не умею выразить его игру; он вырывает из груди какой то стон, какой то упрек, похожий на угрызение совести"

Всегда у художников были проблемы с властью. Французкий официоз долго не признавал импрессионистов. И вдруг, как громом среди ясного неба, Мане награждают орденом Почетного легиона. Все его поздравляют, но только не друзья. Верные принципу Бодлера "согласиться на награду, значит признать за государством или правителем право судить вас", они отговаривают его от этого шага. А когда Мане не сдается и получает награду, Дега с презрением бросает: "Я так и знал. Ты -- всего лишь самый обычный буржуа". Но если к награде полагается денежное довольствие, почему бы и не согласиться?

"Знаете, как я называю вас, Беранже? -- говорил ему Тьер. -- Я вас называю французским Горацием". "Что-то скажет на это римский!" -- с улыбкой ответил поэт

У богатых и знаменитых свои причуды. В небольшом городке Бергамо жил некий Энрико Капра, золотых дел мастер. Завороженный именем Петрарки, он стал собирать его произведения, которые в основном сам переписывал, и выпрашивал у поэта все новые и новые. Петрарка иногда посылал ему несколько страниц. Всех поражала его щедрость, ибо он отказывал в этом многим сановникам. Энрико Каира так увлекся наукой, что, будучи уже немолодым человеком, записался в университет. Петрарка старался сдержать его увлечение, опасаясь, что золотых дел мастер может кончить банкротством. Но Капра вынашивал еще более смелую мечту - хотя бы раз в жизни принять у себя в доме Петрарку. Весь Милан смеялся над этим простодушным человеком: Poeta Laureatus отказывался посещать и не такие дома. Однако, ко всеобщему удивлению и возмущению, Петрарка принял приглашение и в один погожий октябрьский день сел на коня. Собралось множество ломбардских дворян, чтобы сопровождать его в столь необыкновенном путешествии. Все население Бергамо во главе с городскими властями высыпало навстречу. Знатные горожане шли рядом с его конем, приглашая поэта либо к себе домой, либо во дворец муниципалитета. Золотых дел мастер, которого совершенно оттеснили, дрожал от страха, что о нем забудут. Но Петрарка направился именно к его дому. Все там было приготовлено к встрече знаменитого гостя. Золотых дел мастер устроил такой пир, какого в Бергамо еще не видели. Комната, где Петрарка должен был ночевать, казалось, была вся из золота и пурпура; в предназначенной для него кровати еще никто никогда не спал и не посмеет спать. Энрико Капра был так счастлив, что родные опасались за его рассудок.

Брунелески был замечательным архитектором своего времени. Однако по профессии он все еще считался каменщиком и камнерезом и состоял в их цехе. Осознавая свою силу, он вдруг перестал платить взнос в цеховую кассу. И хотя сумма была ничтожная по сравнению с его гонорарами его посадили в долговую тюрьму, что для него было страшным ударом: ведь он на равных разговаривал с герцогом и не думал, что обязан подчиняться каким-то глупым правилам

После поражения Франции в войне против Германии 1870 страной обуял дух реваншизма. Проскакивал он везде, и даже захватил науку. Когда в 1882 Парижская академия наук объявила очередной ежегодный математический конкурс, немцы, уверенные что их прокатят почти не приняли в нем участия. Один только Минковский прислал работу, да и то с нарушением правил: работа должна была быть на французском языке, а он ее демонстративно нашкрябал на немецком. И когда подводились итоги конкурса, председатель жюри не умолчал об этом факте: -- Однако, -- добавил он, -- работа Минковского была лучшей, и мы вынуждены отдать ей первый приз.

Если вы думаете, что математики могут спокойненько заниматься формулами и ни о чем другом не думать, вы глубоко ошибаетесь. Когда Софье Ковалевской хотели присудить степень доктора в Сорбонне, Вейерштрасс не доверяя скорости письма, оттелеграфировал ей: "Вам нужно срочно отказаться, иначе вы потеряете многих ваших друзей и поклонников в Германии"

Общественное мнение Германии не устраивала провозглашенная в медицине "эра Пастера", раздражало общепризнанное первенство французского ученого на мировой арене. И вот со стороны правящих кругов начинают оказывать прямое давление на Р. Коха, поскольку он единственный, как считают, может соперничать с Луи Пастером. Ему неоднократно намекают, что неплохо бы потрясти мир новым немецким открытием (не все же французам первенствовать в науке!), дают понять, что за почести и привилегии, которыми он пользуется, нужно расплачиваться. Бесцеремонный нажим на известного ученого приводит к тому, что в августе 1890 года (то есть на следующий год после присуждения премии короля Оскара) Роберт Кох выступает на X Международном конгрессе медиков в Берлине с сенсационным заявлением: им найдено средство лечения туберкулеза - туберкулин. Сотни участников конгресса разнесли по всем странам радостную весть о том, что человечество обрело наконец лекарство от самой страшной болезни, уносившей столько жизней. На короткое время Берлин действительно стал "центром мировой медицины", новоявленной Меккой для всех жаждущих выздоровления. Мир помешался на Роберте Кохе и его туберкулине, и никого не насторожило то обстоятельство, что немецкий ученый не раскрыл тайну своего лекарства и держал в секрете свои опыты. Настолько велик был его авторитет в ученом мире. Но после того как туберкулин ввели в действие, наступило внезапное и жестокое отрезвление. Со всех сторон стали поступать сообщения о смерти больных, лечившихся "жидкостью Коха". И ни одного достоверного случая выздоровления! Туберкулин провалился целиком и полностью. Эта катастрофа надломила Р. Коха и как человека и как ученого

Наполеон, взяв огромную контрибуцию с обнищавшей Германии, намеревался пожаловать Гауссу 2000 франков. Гаусс в то время был только что назначен директором обсерватории в Геттингене, но жалованья своего еще не получал. Несмотря на это, он, ни на минуту не задумываясь, отказался от подарка врага своего отечества, не желая пользоваться награбленным имуществом своих же сограждан. Узнав об этом, Лаплас написал Гауссу письмо, в котором старался доказать, что деньги, посланные ему Наполеоном, чисто французского происхождения. Может быть, всякого другого Лаплас убедил бы в этом, только не Гаусса, провести которого было невозможно; Гаусс остался при своем

Какой ерундой можно поднять авторитет. Последние годы жизни Гашек провел в деревне, где близко сошелся с местными жителями, можно сказать запросто влился в их среду. Без него не проходили ни одни похороны, не одно торжество местного значения. В речи на день св. Иосифа Гашек мимоходом заметил, что никто, в сущности, точно не знает, когда святой Иосиф родился. Утром другого дня по площади шатался один из местных именинников, которого неотступно преследовала мысль, откуда вообще это известно Гашеку. Он спрашивал всех проходивших мимо про своего святого патрона, но, так ничего и не узнав, отправился к приходскому священнику. Тот подтвердил, что дата рождения святого Иосифа действительно остается для церкви тайной. В результате авторитет Гашек необычайно возрос Значит, священнику верили, а Гашеку, который уже был известным писателем, не

Что-то некоторые стали чересчур заботиться, что с ними будет после смерти. А зачем? Вот Диоген, так тот совсем об этом не думал: бросьте де меня после смерти где-нибудь под кустом, подальше от жилья, чтобы не вонял.
-- Как, -- спросили его друзья, -- а вдруг тебя дикие животные пожрут?
Диоген задумался:
-- Вы правы, есть проблема. Вот что, положите-ка рядом со мной палку.
-- Какой смысл тебе в палке, если ты будешь мертвым, и все равно ничего не почувствуешь?
-- А какой мне смысл, если я буду мертвым, в диких животных?

Божественный Август пытался быть отцом народа. Типа строг, но справедлив. И многие ему верили. Однажды во время игр среди зрителей возникла паника: им показалось, что одна из трибун не в порядке. Чтобы успокоить массы, Август встал со своего места и пересел на опасную трибуну, сменив ложу для VIP-персон на место на скамейке с простыми зрителями. При этом он был уверен, что построенные по его приказу трибуны не могут не быть в полном порядке.

По-разному мы и древние римляне воспринимают артистов. У нас артисты чуть ли не самые популярные люди, их интервьюируют по всем вопросам жизни. Иное дело в Риме. Так Август охотно присутствовал на представлениях, многих мимов знал по именам. Однако однажды, когда он стал свидетелем, как один из артистов ловко поддел освистывавших его зрителей, он изгнал этого артиста из Рима. Артисты существуют для зрителей, а не наоборот.

Как-то римский поэт-сатирик Лукан в общественном туалете громко пернул -- а богатые римляне по долгу сидели в туалетах беседуя в окружении всяческих удобств -- и продекламировал при этом стих Нерона: "Словно бы гром прогремел над землею". Присутствовавшие даже не доделав, бросились прочь из туалета: критики своих артистических способностей Нерон не терпел.

Когда Потемкин познакомился с "Бригадиром" Фонвизина, он сказал: -- Умри, Денис. Лучше ты уже ничего не напишешь. Однако Фонвизин не стал умирать, а написал еще и "Недоросля". Конечно, многие переживают свою славу и очень переживают по этому поводу. А почему бы просто не жить, и не цепляться за крохи когда-то известности?

Королей можно и нужно наставлять на путь истинный, но учитывая их административный ресурс, делать это следует крайне осторожно. У Людовика XIV была страсть к балету (как у Людовика XVI к слесарному делу). Причем, он и сам любил танцевать. Что там получалось у венценосного танцора -- неизвестно, но у придворных подобное увлечение восторга явно не вызывало. И вот в одной из пьес Расин изобразил Нерона на сцене, как известно, тоже любившего лицедействовать.
-- Отвратительное зрелище, когда император могущественной державы, -- сказал король, -- так кривляется перед публикой.
Как ни странно, но после этого случая Людовик завязал со своими танцевальными наклонностями. Впрочем, нынешнему поколению политиков подобные увлечения не грозят. Разве можно себе представить медведя в балете?

Уважение к собственному культурному наследию -- один из главных показателей жизнестойкости нации. У нас пошаливает отношение к этим вещам, а вот у армян... Несколько лет назад, где-то в момент перестройки в их Государственном музее украли несколько полотен Сарьяна. О краже написала "Комсомольская правда", озаглавив заметку "Какие же они сволочи" и напирая на то, что Армения -- маленькая страна и художник с мировым именем -- это большая редкость и великое достояние своего народа. Прошло несколько дней, и появляется уже другая заметка: "Не такие уж они сволочи". Оказывается, воры тоже читают "Комсомольскую правду" и буквально на следующий день после появления первой заметки в ереванском корпункте газеты раздался звонок. Звонившие сказали, что эти картины можно найти на кладбище в таком-то и таком месте, что и оказалось полной правдой.

Великий немецкий математик Лейбниц состоял при дворе прусского короля в штате шутов, музыкантов... Правда, у него была при этом особая роль: Лейбниц должен был развлекать августейших особ ученым разговором. Петр I, заботясь о развитии науки в России, пытался заполучить в Петербург и Лейбница. "На кой ляд, -- недоумевал прусский король Фридрих I, -- он тебе сдался; совершенно ничтожнейшая и бесполезнейшая личность: даже на часах толком не умеет стоять". Этот Лейбниц между прочим, стоя на часах, придумал двоичное исчисление, лежащее в основе математического обеспечения компьютеров. А также насоветовал Петру I двигаться на восток и двигать туда просвещение: а не Западе-де России делать нечего.

Хотя и ученым как-то жить надо. Адам Смит получал деньги от мецената, крупного аристократа. А когда у того стало туговато со средствами, он пристроил экономиста на доходное местечко в акцизном ведомстве. По иронии судьбы А. Смит как экономист рьяно выступал против совершенно экономически бесполезной аристократии, а будучи поборником свободной торговли, таможню считал воплощенным злом. И ничего, никто не обвинял его в беспринципности: взгляды-взглядами, а жить как-то надо.

Пиариться для писателя -- это почти как хлеб насущный. Известно, что Пушкин очень сочувствовал жертвам страшного петербургского наводнения 1820-х гг. Он попросил брата перечислить в пользу жертв весь свой гонорар. "Только ради бога, сделай это тихо, чтобы никто не знал". Это вообще характерно для Пушкина: он старался выглядеть хуже, чем было на самом деле, и частенько словно стыдился своих добрых чувств и поступков. У каждого свои причуды.

Российская цензура всегда была не столько жесткой, сколько бестолковой. Преподобный Филарет, который раз наехал на Пушкина по поводу стихов того "Дар напрасный, дар случайный...": де жизнь даруется богом и никаким напрасным даром быть не может, по-видимому этим наездом несмотря на покаянное письмо и стихотворение Пушкина не удовлетворился и предпринял новую атаку на великого поэта. Мишенью на этот раз оказались строки из бессмертного "Е. Онегина", где Москва встречала Татьяну "кучей галок на крестах". Вот галки-то и показались Филарету подозрительно кощунственными. И Филарет поспешил с очередным доносом куда следует. Граф Бенкнедорф вызвал цензора и нашел его отшлепывать:
-- Это же безобразие -- "галки на крестах".
-- Конечно, безобразие, -- не стал спорить цензор. -- Но в этом виноват ни Пушкин, ни он, цензор, а московский обер-полицмейстер, который плохо следит за вверенным ему городу.
Граф Бенкнедорф, которому вся эта возня вокруг Пушкина порядком надоела, покрутил головой, но согласился с цензором, добавив таинственную фразу:
-- Писах, аз писах.
И не желая прямо ссориться с Филаретом, спустил дело на тормозах.

Мы часто недооцениваем тех, кто рядом с нами. Виськоватов в 1860-ые гг собирал материалы к биографии Лермонтова. "Мишка? -- удивился один из приятелей того. -- Поэт? Да мы все такие поэты, все такие стишата кропали". И, действительно, многие стихи и эпиграммы Лермонтова на случай ходили по рукам, даже без фамилии автора, что создает известные проблемы литературоведам. Типа, "за девицей Натали, молодежь как кобели". Но ведь были и другие стихи и даже целые поэмы, но никому тогда и в голову не приходило ими поинтересоваться.

Художник творит для народа, сиречь для публики. Но последняя порой глупостью своих вопросов ставит в тупик, и приходится отвечать первое, что влезет в голову. Суриков (не путать с бывшим губернатором Алтайского края), когда его спрашивали, а где на картине "Степан Разин" персидская княжна, обыкновенно отвечал:
-- А вон, вон, смотрите, круги на воде.
Хотя совершенно очевидно было для хоть сколько-нибудь внимательного зрителя, что то были круги от весел.

Лев Толстой имел благотворное влияние на русскую литературу не только своим творчеством, но и личностью. Однако в бытовом плане это был человек неудобный, от которого, как говаривал Чехов, лучше было держаться подальше. Секретарь Толстого пишет, как тот как-то ругал Лескова: он-де и писать не умеет, все у него натужно, выспренно, выискивает всякие прибаутки-присловья, лишь бы читателя удивить, да и человек непорядочный.
Через несколько дней в беседе с другими гостями он уже хвалил автора "Левши":
-- Вот настоящий русский язык. Вот кого нужно брать нужно брать за образец молодым писателям. Вот у кого учиться.
-- Лев Николаевич, -- робко заметил Гусев, его секретарь, -- но ведь всего несколько дней назад вы говорили совсем другое.
-- А что я кулик, все время одну и ту же песню тянуть?

Александр II, прочитав "Губернские очерки" С.-Щедрина, где обличалось взяточничество и волокита чиновников, начертал прямо на экземпляре резолюцию: "Заставить его служить. Пусть как написал, так и делает". И назначил Салтыкова вице-губернатором в Рязань? Интересно, каковы были успехи писателя на административном поприще? Обличать-то со стороны легко. По крайней мере, И. С. Тургенев обозвал его в "Отцах и детях" деспотом и "прогрессистом", "как это сплошь да рядом случается на Руси". И если в "Губернских очерках" Салтыков-Щедрин нападал все больше на начальников, и брал под защиту мелкую чиновничью сошку, то после у него появился тип Акакия Акакиевича, который сидит у себя и ехидно поговаривает, когда не в меру деятельный губер или там министр вдруг затевает благие нововведения: "Уж я министерской фантазии крылья-то подрежу".

У русских сложилось странное представление, что государственное важнее личного (с началом III тысячелетия. правда, начавшее сходить на нет: вот только надолго ли?). В 1876 г, казалось, все русское общество только и думало, что о предстоящей войне с турками и помощи братьям-славянам.
-- Тот не патриот и не русский, кто в такую минуту может думать иначе, -- патетически доносилось из парижских кофеен от Тургенева.
В число таких непатриотов не побоялся записать себя драматург Островский.
-- Меня сейчас больше волнует вопрос, пропустит ли дирекция императорских театров мою новую пьесу или нет, -- говорил он.
Такая позиция вызывала если не осуждение, то непонимание не только его противников, но и друзей:
-- Ну думаешь ты так, -- говорил артист, кажется, Садовский, один из самых его близких друзей и верный пропагандист его пьес, -- ну и думай себе, хотя я этого не понимаю. Но по крайней мере молчи, не зли народные массы.

Должность меняет человека. Это с одной стороны. С другой, у самих окружающих меняется отношение к знакомому вдруг очутившемуся при должности. Был у Островского знакомый артист Загорский, прототип Несчастливцева из "Леса". Он часто останавливался у драматурга, ел, пил за его счет, все больше квас и чай, правда, ибо к горячительным напиткам у Островского вопреки сложившимся представлениям о людях искусства отношение было резко негативным. И платил тому рассказами из театральной жизни, многие из которых потом прозвучали со сцены в бессмертных драмах писателя. Сейчас бы Загорский лихо притянул бы Островского за нарушение авторских прав: и ему не дал бы, и сам бы не написал. Но вот Островского назначают директором императорских театров в Москве. До того драматург -- вольный человек, стал обязан носить виц-мундир, участвовать в официальных приемах, словом вести себя важно. Загорский перестал знаться с важной шишкой.
-- ??? -- спросил "Аркашку Несчасливцева" из общий знакомый.
-- Да не его, он теперь такой весь из себя, а у меня даже штанов приличных нет.
Когда Островскому рассказали об этом, он рассмеялся:
-- Пусть приходит. Дам я ему штаны.

Известно грибоедовское "ну как не порадеть родному человечку?" Наверное, у нас русских это в крови. Островский -- замечательный драматург и очень хороший порядочный человек, не лишен был однако человеческих слабостей. На главную роль в пьесе "Красавец-мужчина" он упорно пропихивал Садовского-младшего.
-- Но ведь он вовсе не красавец, -- отговаривали его.
-- Да нет, он приятен.
-- Но ведь у него никаких манер.
-- Нет он мил.
-- Да у него же таланта едва-едва, если вообще...
-- Но ведь он сын моего Прова, -- раздражался Островский, намекая на Садовского-старшего, главного пропагандиста и двигателя его пьес. На это возразить, конечно, уже было нечего.

Таланты и поклонники -- это одна большая и серьезная тема. Трудно представить себе, как в свое время был популярен Пушкин (а почему трудно? чем он хуже той же Пугачевой?). Его стихи переписывали -- ибо публика успевала полюбить их задолго до публикации -- заучивали. Однажды Пушкин приехал в гости к своему знакомому полковнику: у него было много друзей среди военных. Он спросил у одного из офицеров дорогу.
-- А вы случаем не Пушкин, -- спросил тот.
-- Совершенно случайно он самый.
-- Пушкин!!!
Офицер не смог скрыть радости и тут же начал раздавать команды.
-- Первая пушка, товсь, -- часть была артиллерийская, -- вторая пушка, товсь, третья...
В лагере поднялась тревога, забили барабаны, заиграли дудки.
...Офицера потом посадили на губу. За неумеренное проявление восторгов. Фамилия офицера была Григорьев. Позже он ушел в монахи. Его спокойный и общительный нрав доставил ему много друзей в миру. Гоголь, проезжая Оптину пустынь, постоянно гостил у него и уезжал умиротворенный. Кто бы мог подумать, что такая судьба уготовлена мечтательному, впечатлительному юноше, любителю поэзии и поклоннику Пушкина?

Известно, что Жуковский был придворным поэтом, воспитывал детей царя. Неплохо воспитывал, раз они, дорававшись до власти, отменили крепостное право. Он не разделял взглядов, как мы выражались несколько лет назад, прогрессивно настроенных декабристов. Тем не менее оставался со многими в хороших отношениях, за многих ссыльных и опальных литераторов просил. Просил милости за Шевченко, а еще ранее за Кюхельбекера, который в Ижорской ссылке (Карелия) снова стал пописывать. Он, де исправился, пишет вполне благонамеренно, и он, Жуковский, за него готов поручиться.
-- Ты-то за него поручишься, -- отвечал Николай I, -- а кто мне поручится за тебя?
А теперь зададимся вопросом: могут ли писатели мирно сосущесвовать с властью? Наверное, могут и должны, но только не в России, если уж и воспитателю царских детей, да и вообще такому человеку крайне консервативных взглядов как Жуковский, нельзя доверять.

Пополним коллекцию еще одним случаем. Про иного человека знаешь, что он непорядочен, и все же до известной степени ему доверяешь. Грибоедов в своей комедии "Горе от ума", или как она первончально назывась "Горе уму", где за каждой репликой и самым эпизодическим персонажем стоят реальные события и люди писал про Толстого Американца:
:не буду говорить, узнаешь по портрету.
Ночной разбойник, дуэлист,
Был сослан в Азию, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист.
-- Что ты это про меня там такое написал, -- возмущался Толстой при встрече с поэтом. -- Нужно было сказать: "В картишки на руку нечист". А то можно подумать, я табакерки со стола ворую".

Известный книгопродавец Сленин осуществил весьма успешный коммерческий проект, начав продавать по дешевой цене ранее дорогие для демократического читателя книги. А чтобы удешевить издания, он экономил на картинках.
-- Кому нужны, -- говорил он, издавая басни Крылова, -- изображения ослов, козлов, мартышек? Выйди на Невский: их там пачками можно увидеть своими персональными глазами.
Тоже ведь прикрывал свою жадность фиговым листком подобием идеи.

В свое время литература бурно вошла в русскую действительность и стала неотъемлемой ее частью. "Евгения Онегина", так, продавали за 25 р. Как, справедливо замечала булгаринская "Северная пчела" -- "это цена приличного редингота или шинели". На что Плетнев отвечал: "Без редингота или шинели русский человек может прожить, без 'Онегина' -- нет". Или вот еще из письма провинциала Смирдину: "Ты спрашиваешь, любезный друг, как я нахожу статьи Белинского, ежели он редко их подписывает? Имя Белинского здесь и как он пишет известно здесь каждому сколько-нибудь мыслящему юноше". И чуть далее в том же письме: "Если нужно взять на должность действительно честного доктора, честного следователя -- ищите их среди тех, кто читает Белинского". Таково было тогда моральное воздействие литературы на общество. А сейчас русскому человеку наплевать на литературу, что, впрочем, благотворно на моральном климате не сказалось.

Чудачества митрополита Филарета надолго остались несмываемым пятном на совести истории русской литературы. Как-то по его настоянию критика Никитенко на 2 недели посадил под арест за пропуск стихотворения, где возлюбленная сравнивается с господом богом. Так что у разных идеологических обществ по противодействию разжигании розни, отрицанию победы в Великой Отечественной войне... давняя и славная традиция.

Уж сколько народу зарезал Пирогов за свою хирургическую жизнь, не поддается никаком учету (на самом деле, он делал тщательные записи всем произведенным операциям; эти тетради сохранились до сих пор -- Прим ред). А вот поди же тоже обладал чувствительностью. Во время служебной командировки по Кавказу Пирогов провел более 300 операций с использованием хлороформа -- тогда анестезия только входила в медицину -- и по большей части успешным. Когда он возвратился в Петербург, то прямо с дороги отправился докладывать о результатах командировки. "Россия, опередив Европу нашими действиями при осаде Салтов, показывает всему просвещенному миру не только возможность в приложении, но неоспоримое благодетельное действие эфирования над ранеными на поле самой битвы," -- с восторгом отчеканил он военному министиур Чернышову. Так то оно так.
Но одного не учел знаменитый врач. Явился на доклад в дорожном платье, дурно пах потом, да еще и пуговица на вицмундире была оторвана. Военный министр поморщился, а на следующий день его генерал-адъютант объявил Пирогову выговор: что ты там наоперировал, мы после разберемся, а на доклад изволь являться по всей форме. "Я так был рассержен, что со мной приключился истерический припадок (с слезами и рыданиями; я теперь сознаюсь в своей слабости)", -- писал позднее Пирогов в воспоминаниях. Добавим для полноты картины, что случай стал известен, по Петербургу поползли слухи, дошли они и до великой княгини Елены Павловны, которая вызвала к себе проштрафившегося и постаралась успокоить его. Вот такой одной рукой царский режим оскорблял, а другой миловал заслуженных людей.

Мандельштам (или Гумилев) в качестве редактора работал над книгой стихов Блока. Как-то между ними возник спор. Мандельштам без особой борьбы уступил. "Как же так, -- высказали ему коллеги, -- ведь вы же были совершенно правы". "А Вы бы, -- ответил Мандельштам, -- могли спорить с живым классиком?" Когда-то по молодости, я часто в споре с писателями настаивал на своем видении текста, считал их где-то ниже себя, тем более объемом знаний алтайские вплоть до мэтров не блистали и не блещут. Тем более, что со школы нас учили, что есть субъективная точка зрения писателя, а есть объективный смысл его произведений. И, допустим, В. И. Ленин в своих двух статьях дал "правильное" понимание творчества Л. Толстого, а сам Толстой до этого понимания не дотягивал.

Маршак, поэт, а не инженер-котлостроитель, автор идеи котла с жидким шлакоудалением, про которого наши преподаватели говорили: "Великий Маршак, а не тот, кто детские стихи писал", должен был быть на приеме у министра неизвестно чего Большакова. Прождав полдня, и так и не дождавшись милости сверху, он ушел, оставив записку: "У нас товарищ Большаков Не так уж много маршаков". Самым очевидным образом забыв про своего знаменитого тезку.

Настоящая фамилия известного русского актера Остужева была Пожаров. Любопытные обстоятельства заставили его взять этот впоследствии столь прославленный псевдоним. После его первого успешного выступления зрители стали дружно скандировать: "Пожаров, Пожаров". А кому-то послышалось: "Пожар, пожар", и возникла небольшая паника, впрочем, быстро потушенная.
-- Послушай, -- сказали тогда еще Пожарову, -- с такой фамилией в театре -- это просто убийство. Срочно меняй ее.
И он сменил по принципу противоположностей.

Булгакова, долгое время имевшего не ахти какие бытовые условия, должны были поселить в доме литераторов. Каково же было его удивление, когда он узнал, что его новым соседом будет человек, совершенно далекий от изящной словесности и даже наоборот.
-- Простите, -- спросил он на собрании, -- это дом для писателей или как?
-- Гражданин Булгаков, помолчите. Ведь вы получаете квартиру? Получаете. А Иван Васильевич Бумша (фамилия условная) для нас очень ценный человек. Он унитазы достал.
Когда после этого Булгаков встречал Ивана Васильевича, он показывал до неприличия на него пальцем:
-- Смотри, дорогая, это великий писатель, он скоро "Войну и мир" напишет. Ведь он уже достал для нашего дома унитазы.
А Бунша, едва завидев Булгакова, на километр спешил его обойти. Чтобы в дальнейшем избежать подобных конфузов разных начальников потом стали принимать с творческие союзы, снабжать их учеными степенями, так что теперь никто не скажет, что поддержка деятелей искусства и науки падает на посторонние головы.

Раневская была известна своей особой экстравагантностью. Иногда она могла сказать такое... После ее участия в фильме "Подкидыш" дети частенько дразнили ее фразой из фильма: "Муля, не нервируй меня". Как-то когда пацанва особенно ее достала, Фаина Раневская повернулась к ним и приняв позу и голос строгой гимназической дамы, выговорила: -- Дети! Идите в жопу.

Также большой фурор произвело появление на английском литературном небосклоне Киплинга. Некий профессор изящной словесности чуть ли не прыгал от радости перед студентами: "Наконец-то настоящая литература, наконец-то". Однако до чего преходящая вещь слава: уже при жизни Киплинг был развенчан, а сейчас его творчество воспринимается очень неоднозначно.

Изобретатель парохода Фултон долго не мог никуда пристроить свое изобретение. Куда бы он ни обращался, всюду предложения построить корабль, движимый паром, встерчали отказ. С трудом добившись аудиенции у Наполеона, он коротко изложил ему суть проблемы. Наполеон минуту посмотерел на чертежи и задумчиво ответил: "Каждый день мне предлагают проекты один фантастичнее другого". А на дворе как раз стоял 1805 год, и Наполеон был страсть как озабочен пощупать вымя старушке Англии, да вот через Ла Манш никак не мого перебраться с войском, и фултоновский проект, казалось бы, как нельзя вовремя подходил к его затеям. "Не далее как вчера, например, мне предложили посадить кавалерию на дельфинов." Прошло ровно десять лет, и Наполеона отвозили на остров Св. Елены. Мимо протарахтел один из первых пароходиков. "Что это," -- спросил низложенный император. Ему объяснили и не приминули напомнить ту давнюю историю. "Вот что значит за мелочами вовремя не углядеть великого". Любопытно, что в замечательной и вполне научной монографии на полном серьезе разбирается этот анекдот и приводится весомая аргументация, почему этого не могло быть: таким общепризнанным "фактом" успел стать рассказываемый случай.

Не всякие умеют, как один из советских лидеров жить по 50 лет в струю. Но есть и такие, которым без особых усилий удается не отставать от моды. "Вы счастливый человек, сэр Эрнст, вы всегда на гребне волны!" -- кто-то сказал физику Резерфорду. А он ответил, смеясь: "Да! Но я-то и поднимаю эту волну; не так ли?"

История с Наполеоном и Фултоном, правдивая или нет, приобрела уже собственную жизнь и даже оказыает влияние на ход истории. Получается так, что влияют не столько сами факты, сколько их бытование в мире. Советник американского президента Ф. Рузвельта как-то обратился к нему с идеей, что некие физики грозятся создать некое невиданное оружие, если им помогут.
-- Ах уж эти ученые. Меня и так осаждают каждый день с проектами, один эксравагантнее другого.
-- Во-во, -- ответил советник (Александр Сакс, значение этого человека случайно оказалось столь велико, что не лишне раскрыть его псевдоним), -- то же самое сказал и Наполеон Фултону, когда тот принес ему идею парахода.
-- Я понял ваш намек, -- сказал Рузвельт.
И на столе поялилась бутылка коньяка "Наполеон" и две рюмки, после чего они перешли к обсуждению других вопросов. И когда Сакс уже выходил из кабинета, Рузвельт остановил его:
-- Да, кстати, на счет этих ученых. Действуйте.
Так был старт работам по созданию атомной бомбы. Ученым, который написал это письмо был небезывестный А. Эйнштейн, который в свою очередь передал президенту просьбу физиков-ядерщиков Теллера и Сцилларда. Кто знает, может быть человечество спало бы сегодная спокойнее, если бы Рузвельту хватило мудрости Наполеона.

Можно бороться с религиозными предрассудками, а можно призвать их себе на помощь и даже использовать во благо. В конце 1840-х гг медики, как будто сорвавшись с цепи, в массовом порядке стали использовать при хирургических операциях наркоз. Одним из пионеров этого новшества и первым, кто применил хлороформ был шотландский акушер Симсон. Многие роженицы были ему чрезвычайно благодарны за облегчение мук появления новой жизни. Но вдруг восстали церковники. "Как же так. Ведь сказано в писании: 'В муках будет рожать Ева детей'". Запахло жареным. Но не такого простака напали. Симпсон публично отбрехался: "Мои противники забывают 21-й стих второй главы книги Бытия. Там упоминается о первой в истории хирургической операции. Творец, прежде чем вырезать у Адама ребро для сотворения Евы, погрузил его в глубокий сон". Противники, принадлежа в основном к сельскому духовенству, не то чтобы забыли это место, а просто не очень крепко его знали, поэтому посчитали за благо лучше не ввязываться в дальнейшие дискуссии. Прогресс продложил семимильными шагами свое поступальное шествие.

Наполеон, воцарившись в Германии, если не в прямом, то хотя бы в переносном смысле, встретился с Гете.
-- Я восхищен Вами. Вашего Вертера я перечитал 8 раз. Но почему вы в конце книги самоубиваете его? Когда я дохожу до конца, я всегда плачу.
!!
И это человек, обескровивший Европу и отметившийся фразой "От великого до смешного один шаг" после того, как его армия полегла под Березиной: очень смешно.

Гоген последние годы своей жизни провел на Таити, острове в Тихом океане, куда он мечтал уехать долгие годы. Но и там его настигла вечная спутница его жизни -- нужда. Чтобы хоть немного подработать, он взялся нарисовать вывеску местного не то кабака, не то небольшой гостиницы. Однако не в силах переломить себя (а может, просто не умел), он нарисовал картину в своей излюбленной импрессионистической манере. На картине мальчик на зеленой лошади спускается к водопою.
-- Это что такое? -- сверхвозмутился заказчик. -- Где это вы видели зеленую лошадь?
-- А знаете, после хорошего обеда, в жаркий полдень, когда дремлешь на террасе, мир сквозь полузакрытые глаза представляется зеленоватым...
-- За свои 200 франков, -- такова была договорная цена, -- я хочу смотреть на мир открытыми глазами.
Этот случай обыкновенно приводят, как пример непонимания филистером художника. А я думаю, почему художник не хочет понять заказчика? Почему человек за свои деньги не может смотреть на мир открытыми глазами?

Эйнштейн сделал свое великое открытие, работая экспертом в патентном отделе. Ему предложили место приват-доцента в университете Цюриха. Вторым претендентом на конкурсной основе был некто Адлер. Чтобы не мешать Эйнштейну, он снял свою кандидатуру. Что это? Благородство? Еврейская солидарность? Представляю этот поступок в нашей стране. У нас тоже могут найтись такие благородные люди, вот только сняв в пользу кого-то более достойного свою кандидатуру, и сам окажешься без места, и тот, в пользу которого ты снял, а из 2-х кандидатов назначат вообще третьего, о котором никто и слыхом не слыхивал.

Пьер Ферма здорово насолил всем последующим поколениям. В 1637, аккурат, когда мушкетеры совершали свои подвиги, он маясь скукой и бездельем на очередной парламентской сессии в родной Тулузе (а парламент во Франции это как раз судебный орган, и в тот раз судили бродяг и нескольких приговорили к галерам), написал на полях рукописи одну идею, что якобы xn + yn = zn не разрешимо в целых числах, если n>2. И добавил, я бы привел доказательство, да нет места, впрочем каждый более или менее знакомый с математикой сможет сделать это. И вот уже скоро 400 лет математики: профессионалы и любители бьются над теоремой и никак доказать не могут. А ее верность теперь уже проверена и с помощью компьютера. В 1908 П. Вольфскель, немецкий математик завещал 100 000 марок тому, кто сумеет доказать Великую теорему Ферма (так ее теперь называют) -- сумма по тем временам просто гигантская. И создал проблему своей родной Геттингенской академии, ибо переписка с неудачниками стала настоящей каторгой для ее сотрудников. И все же они решили обратить во благо шутку великого математика. Поскольку доказательства в ближайшие годы никак не предвидится, они решили проценты с этой суммы тратить на приглашение великих математиков и чтение теми лекций. И первым в уважение к Ферма пригласили Пуанкаре, также тулузанина, который прочитал как раз 6 лекций о теории целых чисел, где теореме Ферма отводилось немалое место.

Вернер Гейзенберг был одним из тех физиков, кто возглавлял работы над созданием атомной бомбы в третьем рейхе. Не его вина, что сделать ее они так и не успели: не было того размаха да и ресурсов, как у американцев. А главное нацистские бонзы так и не доверяли до конца ученым. После войны В архивах Геринга были обнаружены досье на профессоров Вернеру Гейзенбергу там давалась такая характеристика: "Главный теоретизатор, который даже в 1942 году превозносит датского полуеврея Нильса Бора, считая его великим гением".

В 1934 г Н. Бор посетил Советский Союз. Во время этого визита он к неудовольствию научного руководства специально поехал в Харьков, чтобы встретится с работавшем там Ландау. Директор института пожаловался Бору на его ученика, что тот де ведет себя неподобающим образом и попросил образумить того. Так, в физтехе ввели тогда пропуска, и Ландау, вышучивая это нововведение, после того как один раз, прийдя без пропуска, вахтер не узнал его и не пропустил на работу, прикреплял свой пропуск сзади к воротнику, а затем шел через проходную спиной к вахтеру. Бор согласился на эту миссию и стал объяснять Ландау, что так вести себя нельзя. "А почему?" -- спросил его Ландау. У Бора аж трубка выпала изо рта. Он начал вышагивать по комнате, но так и не найдя ответа, обещал обдумать проблему позднее и сообщить результат Ландау.
Что и говорить: Бор и сам был крупным руководителем, и его советские коллеги поставили перед ним серьезную проблему. В его институте работали физики из 35 стран. Каждому приезжавшему вручался ключ от института: он мог приходить и работать в любое время. И еще вручался ключ от библиотеки: каждый собственноручно делал запись о взятой книге для сведения других. А если приезжего поселяли на мансарде старого здания, он получал и третий ключ. У иных шли круглосуточные эксперименты, а иным идеи новых расчетов приходили на ум в бессонницу, и ночной сторож должен был, кроме датского, знать английский да еще немного разбираться в физике. На эту должность принимали по конкурсу. А в институтском буфете, куда после часа дня собирались разноязычные сотрудники, лежали на столах отрывные блокноты и ручки -- для тех, кто и во время ленча захочет спорить, доказывать, вычислять. Оказывается, ученые продуктивно могут работать и на свободе, а не создавать ядерный щит в родине в лагерях, единственным преимуществом которых является то, что физиков не гоняют на лесопавал и питают в нормальномой столовой -- этого и на свободе-те немногие имели.

Меценатство было одним из прочных столпов поддерки искусства. Причем иногда приобретало странные формы. Духанщик Кула Гландели (т е трактирщик), так пленился стихами молодого поэта Луки Разикашвили (будущий классик грузинской литературы Важа Пшавела), что решился ему помочь деньгами на учебу. Однако сам он не был богат. Поэтому он поехал на состязания борцов и сказал, что готов бороться с любым желающим. Так как он на этом поприще был весьма известен, то он собрал столько денег, что Луке хватило на учебу в Петербурге. Странно, почему же духанщик не помог так себе?

Слава художника может принимать очень причудливые формы. Так, Пиросманишвили очень прославился по тифлисским духанам, где он рисовал, часто за "выпивку и угощение". Однако, когда в конце жизни он неожиданно пошел в славу, духанный мир воспринял это очень болезненно. "Подумаешь, знаменитость, -- сказал один духанщик, -- пусть благодарит за то, что его кормят". И это сказал человек, который неизменно относился к нему благожелательно. И даже после смерти художника, когда начали собрать сохранившиеся его картины, эта двойственность никак не стиралась. "Это память о Никала, я не могу ее променять на деньги," -- говорил другой духанщик на просьбу продать имеющиеся у него клеенки (а Пиросмани творил не на холсте, а на этих столовых аксессурарах). И он же с гордостью рассказывал: "Вчера ко мне заходил Зазиашвили -- настоящий художник, куда Пиросмани до него". Кто знает, но для историков искусства Зазиашвили, хотя и заслуженный художник Грузинской ССР, но не более чем ремесленник.

в X веке в Персии жил Великий визирь Абдул Кассем Исмаил. Судя по всему, это был даже не библиофил, а библиоман: отправляясь в путешествие и будучи не в силах расстаться со своим собранием книг в 117 тысяч томов, он распорядился снарядить специальный караван верблюдов, нагруженный книгами. Причем, чтобы не нарушить стройность систематизации своей библиотеки, верблюдов обучили следовать в алфавитном порядке(10). По подсчетам Р.В.Бюлье, груз на одного верблюда мог составлять до 1500 книг(11) (с. 82). То есть книголюбивый визирь Абдул Кассем Исмаил не пожалел гонять для удовлетворения своей страсти караван примерно из 80 кораблей пустыни

По рассказу одного из цензоров того времени, в 1824 году в приемную к министру явился однажды высокий стройный мужчина во фраке, в очках, с большой переплетенной рукописью. Это был Грибоедов. Рассказчик, случившийся в приемной, спросил вошедшего, чего он желает. - "Я хочу видеть министра и просить у него разрешения напечатать комедию "Горе от ума". Чиновник объяснил, что дело просмотра рукописей принадлежит цензуре и он напрасно обращается к министру. Грибоедов, однако, стоял на своем, а потому был допущен к министру. Тот, просмотрев рукопись, перепугался разных отдельных стихов, и комедия на многие годы была запрещена. "Не иди Грибоедов к министру, а представь рукопись к нам в комитет, - рассказывал цензор, - мы бы вычеркнули из нее несколько строк, и "Горе от ума" явилось бы в печати почти десятком лет ранее, чем то случилось по гордости Грибоедова, пожелавшего иметь дело прямо с министром, а не с

Терпеть не могу этих меценатов-аристократов. Вот кн. Репнин -- образованный, любитель искусства. Когда в 1816 году тульская интеллегенция решила выкупить великого впоследствии и уже прославленного тогда артиста Щепкина, бывшего крепостным, то другой князь, герой войны 1812 года, надев ордена, ходил по купцам, собирая деньги. Все равно этого не хватило. И вот этот-то меценат хренов, кн. Репнин и добавил недостающую сумму, но... Щепкину вольной не дал. -- А зачем? У меня свой театр, и Щепкин мне и самому сгодиться. (Эпилог. Через 3 года он все же уступил Щепкину вольную за полцены).

Искусство умеет производить впечатление даже на тех, кто, кажется, уже так закоснел в мерзостях жизни, как черный пудель по части его отмывания в белый цвет. Генерал-губернатор Сибири Пестель, посмотрев на театре пьесу, где показывались гонения на честных людей, бессовестных и продажных судей, так взволновывался, что не мог спать целыми ночами. И кто бы мог подумать, что такой чувствительный человек, уловил с должностей половину подчиненных. Но не удовлетворенный этим, он продолжал их преследовать и после судом, доносами, а бывшего управлющего Тобольской канцелярией Куткина, вскрывшего чудовищные злоупотребления в Сибири, он не мог оставить даже после смерти, несмотря на вердикт самого царя: "Не виновен".

Могут ли отвлеченно идейные разногласия разобщать людей, вообще-то не вопрос. Могут и еще как. Аксаковы с детства были дружны с Грановскими. Дружили семьи, дружили дети. Подросшие в мужей дети продолжали дружить. Но так случилось, что Грановский стал убежденным западником, а браться Аксаковы подались в славянофилы. Г. как-то шел по улице, К. Аксаков ехал в санях. Грановский дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел к Г. "Мне было слишком больно,- сказал он,- проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вашу руку и проститься". Он быстро пошел к своим саням, но вдруг воротился. Г. стоял на том же месте; ему было грустно. Аксаков бросился к нему, крепко обнял его и крепко поцеловал. У него на глазах были слезы. А когда Грановский, не в силах сдержать слез отвернулся, Аксаков перекрестил его.

Дружинин предлагал также, чтобы издатели газет, журналов и книг жертвовали в литературный фонд по одной копейке с подписчика. Несмотря на ничтожность этого процента, призыв Дружинина остался гласом вопиющего в пустыне до начала 1890-х гг., когда о " Дружининской копейке" напомнил на одном из годовых собраний фонда В. И. Сергеевич. Присутствовавший на этом собрании П. А. Гайдебуров тут же обещал ежегодно вносить по копейке с подписчика "Недели"; его примеру вскоре последовали "Русская Школа" Я. Г. Гуревича, некоторые авторы (В. И. Сергеевич и др.), и "Дружинииская копейка" стала давать более 100 р. в год. Чрез несколько лет, однако, все опять благополучно забыли о копейке

Вернувшись однажды поздно вечером от товарища совсем больным, Некрасов не был впущен хозяином в свою каморку. Между тем на дворе стояла холодная ноябрьская ночь... Будущему знаменитому писателю пришлось бы замерзнуть под забором, если бы над ним не сжалился проходивший мимо нищий, который отвел его в какую-то ночлежку на окраине города. Там же Некрасов отыскал себе и заработок, за 15 копеек написав кому-то из товарищей по злоключениям прошение

Предание уверяет, будто некоторые предлагали сослать Пушкина в Соловецкий монастырь. Но государь отверг эту строгую меру, и так как Пушкин был лицеист, то он обратился за советом к Энгельгардту. Встретившись с ним в царскосельском саду, Александр пригласил его пройтись с собою. "Энгельгардт,- сказал он ему,- Пушкина надо сослать в Сибирь. Он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела". Энгельгардт отвечал на это: "Воля вашего величества; но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин - теперь уже краса современной нашей литературы, а впереди еще больше на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его"

И Гедеонов по просьбе Бурдина написал Дубельту о "Картине семейного счастья". Бурдин отправился к начальнику III отделения, и между ними произошел следующий исторический разговор. Дубельт на приемах был очень любезен и вежлив. - Чем могу быть вам полезным, мой любезный друг? - спросил он у артиста. - У меня горе, ваше превосходительство: бенефис на носу, а все представленные мною пьесы не одобрены. - Ай, ай, ай! Как это вы, господа, выбираете такие пьесы, которые мы не можем одобрить... все непременно с тенденциями! - Никаких тенденций, ваше превосходительство; но цензура так требовательна, что положительно не знаешь, что и выбрать! - Какую же пьесу вы желаете, чтобы я вам дозволил? - Семейную картину Островского. - В ней нет ничего политического? - Решительно ничего; это - небольшая сценка из купеческого быта. - А против религии? - Как это можно, ваше превосходительство? - А против общества? - Помилуйте,- это просто характерная бытовая картинка. Дубельт позвонил: "Позвать ко мне Гедерштерна, и чтобы он принес с собою пьесу Картина семейного счастья Островского". Является высокая, сухая, бесстрастная фигура камергера Гедерштерна с пьесой и толстой книгой. - Вот господин Бурдин просит разрешить ему для бенефиса не одобренную вами пьесу Островского, - так я ее дозволяю. - Но, ваше превосходительство, - начал было Гедерштерн. - Дозволяю - слышите! - Но, ваше превосходительство, в книге экстрактов извольте прочесть... - А, Боже мой! Я сказал, что дозволяю! Подайте пьесу. Гедерштерн подал пьесу, и Дубельт сверху написал: "Дозволяется. Генерал-лейтенант Дубельт" - и не зачеркнул даже написанного прежде: "Запрещается. Генерал-лейтенант Дубельт". В этом виде, прибавляет Бурдин, теперь хранится эта пьеса в театральной библиотеке

Когда фр писатель Теофиль Готье увидел впервые картину Веласкеса "Менины" (XIX век, тогда еще репродукции не делали изображения столь расхожими, как сейчас), он в изумлении воскликнул: "А где же здесь картина?" Не спешите смеяться, на полотне изображено столько зеркал, каждое из которых что-то отображает, что разобраться в происходящем нелегко.

Мишель Барон был очень популярным француским артистом времен Людовика XIV. Как и многие артисты, да еще и красавчик к тому, он весьма ценился прекрасным полом, в т. ч. и в великосветском обществе. Однако тогда профессия артиста все еще считалась профессией низшего порядка. Так одна из герцогинь охотно принимала его ночью, но не допускала в свой салон днем. И вот однажды он неожиданно и незванно явился на очередной прием в ее особняк. "Что вам здесь нужно, господин Барон?" - надменно спросила при всех хозяйка. "Я забыл у вас свой ночной колпак", - ответил актер

Ж. Санд приглашала Теофиля Готье к себе в Ноан самым настойчивым образом, и он был уверен, что своим приездом доставит ей величайшее удовольствие. Каково же было его разочарование, когда она встретила его без всяких изъявлений восторга, с вялым, утомленным видом. Разговор между ними не клеился, так как она давала на всё короткие рассеянные ответы и наконец даже совсем ушла из комнаты для каких-то хозяйственных распоряжений. Парижанин, считавший, что принес великую жертву, приехав в провинциальную глушь, рассердился, схватил свою шляпу, трость, чемодан и хотел тотчас же уехать обратно. Один из друзей Жорж Санд, бывший при этом, поспешил предупредить ее. Она сначала никак не могла понять, в чем дело, а когда поняла, пришла в ужас и отчаяние. "Да отчего же вы не сказали ему, что я - дура!" - вскричала она 189. несмотря на свое слабое здоровье, Бёрне от природы был очень храбр. когда в 1813 году баварские солдаты, вступая в город, начали было грабить дома, Бёрне с обнаженной шпагой бросился на грабителей и содействовал их укрощению. Шпагу эту он долго сохранял у себя, и когда однажды один приятель удивился присутствию в его комнате такой воинственной принадлежности, Бёрне с улыбкой заметил ему: "Не бойтесь, на ней не было крови".

Премьера оперы Пуччини "Принцесса Турандот" состоялась уже после смерти автора, хотя он изо всех сил работал над нею свои последние дни. По оставшимся записям ее кое-как скомпоновал друг композитора. Однако во время премьеры дирижер Тосканини, доиграв до места, где кончались прописанное Пуччини, положил палочку, повернулся к публике и со словами: "Здесь опера кончилась. Маэстро умер", покинул пульт. А то что люди заплатили за полное представление, ему, похоже, было наплевать. Да и уважения к человеку, который постарался хоть как-то довести дело до конца, было маловато.

Должен ли актер играть правдоподобно, и где границы этого правдоподобия. Когда Сальвини играл в Рио-де-Жанейро одну из мелодраматических ролей, он так правдоподобно умер по роли, что по окончании спектакля зрители ломанулись за кулисы справиться, не умер ли он в самом деле. "Отвратильно, -- прокомментировал это присутствоваший на спектакле д'Ассиз, -- будто находишься в больнице".

Когда, после смерти Джакомо Леопарди, один из его почитателей пришел к его матери, чтобы выразить свои соболезнования и поблагодарить за то, что она подарила миру такого Поэта, она ответила ему одной короткой сухой фразой: "Да простит его Господь"

С Шевченко в ссылке обращались весьма гуманно. Он был принят в офицерское общество. Но это же отдалило его от простого народа. Однажды его сослуживец-земляк, солдат Обеременко, которого Шевченко долго не мог вызвать на разговор, говорил ему: "Я сам вижу, что мы свои, да не знаю, как к вам приступить; вы все то с офицерами, то с поляками"

Когда Нерона предупреждали, что его увлечение искусством не доведет его до добра, он, бряцая на лире, отвечал:
-- Ничего, прокормлюсь ремеслишком.
Но этого, как известно, не получилось: из клоунов можно угодить в цари, но не наоборот.

Император Веспасиан был известен свой скупостью. В века вошел ответ, который он дал сыну, упрекавшему его за ввод налога на отхожие места, что де от полученных таким образом денег будет пахнуть:
-- Смотри, не пахнет.
Когда Веспасиана хоронили, некий мим разыграл на похоронах такую шутку. Изображая покойного императора, он, якобы вставая из гроба, слабым голосом спросил:
-- Сколько стоят эти похороны?
-- 10 млн сестерциев.
-- О! о! о! Давайте эти деньги сюда, и бросьте мое тело хоть в Тибр.

Марцелл, римский гражданин, был большим пуристом латинского языка, и однажды, когда Тиберий, император, произнес что-то там неправильно, он не постеснялся поправить и самого императора.
-- Но ведь ты меня понял?
-- Понял.
-- А это главное.
-- Но ваше императорство, если бы это сказал простой человек -- ладно, но ведь теперь будут говорить, что император фактом своего произнесения легитимизировал это слово.
-- Не беспокойся, -- ответил Тиберий. -- император может даровать гражданство любому, даже рабу, но не слову.
Впрочем, другие считают, что Марцелл сам додумался до этого и только приписал свои мысли императору.

Меценат, известный древнеримский покровитель искусств, имя которого стало нарицательным, был не менее изысканным гурманом, которые могли себя заставить отблевать ранее съеденное, чтобы насладиться все новыми и новыми яствами. И несмотря на эти облевки он сделался очень толст. Поэтому можно понять, до какой степени он любил искусство, если в одной из своих эпиграмм -- а тогда покровители искусства сами были немножечко поэты или художники -- он писал:
-- О Гораций! если я не люблю тебя
Пуще собственного брюха,
Пусть я буду таким же тощим, как Нонний.
Нонний был известен в Риме своей худобой, но пережил и Мецената и Горация. Что же касается эпиграммы, то ни рифмы, ни глубокого смысла в ней что-то не видать.

Сюжеты мастеров Возрождения вертелись исключительно вокруг божественных тем. Как к ним относились сами художники? По-разному. Но то что они были живыми людьми, со здоровыми человеческими инстинктами и мыслями -- несомненно. Джотто часто спрашивали, почему на всех его картинах Иосиф такой задумчивый.
-- А что вы хотите, -- отвечал художник. -- Его жена беременна, а он не знает от кого.

XVIII век, чтобы о нем не говорили, ознаменовался в русской жизни как век великих людей, быстрых и смелых решений и поступков. Все это, разумеется, покупалось крестьянской кровью. Был у Павла I фаворит, Кутайцев из брадобреев попавший в графья. На нажитые шальные деньги построил дворец и пригласил на новоселье самого императора. А чтобы не ударить в грязь лицом на всякий случай спросил совета у своего соседа Аракчеева.
-- Хорош дворец, хорош... -- хвалил тот, -- настоящее итальянское палаццо...
-- А то!
-- Вот только ни одной книги нет. А его императорское величество любит, чтобы в дворянских домах были библиотеки.
-- Вон оно что...
И Кутайцев тут же гонит в Петербург, заваливается в книжную, самую тогда богатую лавку Сопикова.
-- Сколько все это стоит?
-- Столько-то.
-- Хоть и дороговато, а беру. Вот тебе еще 300 руб сверх, и чтобы в три дня составил мне библиотеку.
Император остался очень доволен. А еще на этой библиотеке воспитывался сын Кутайцева, погибший в войну 1812 года, один из образованнейших людей своего времени и много обещавший. У нынешних богатеев библиотеки не в моде. Вот если футбольный клуб -- это да.

Говорят, что теория подтверждается практикой, и если рекомендации теоретиков дают практические результаты, то теория верна. Черта с два. Однажды к замечательному химику Лавуазье обратился владелец фабрики по производству сахара. Проблема заключалась в том, что сахар имел желтоватый оттенок, который не нравился покупателям - он им казался грязным. Фабрикант попросил химика разобраться в этой проблеме. Лавуазье, вооружившись знаниями и теориями тех лет, посчитал, что вся проблема во флогистоне, а чтобы удалить его нужно добавить в процесс получиния уголь. Что и было сделано, и сахар стал получаться таким белым, что разве лишь крылышками не махал, чтобы его живым взяли на небо заместо ангелов. Этот опыт тогдашние химики рассматривали как убедительное доказательство правильности флогистонной теории. Один из них, правда, поимел сомнения, стал сражаться с этой теорией и в конце концов ее опроверг, за что и закончил в 1793 году жизнь на гильотине. Звали этого химика... Лавуазье. Почему же его практические рекомендации оказались верными? А черт его знает. Скорее всего сыграл роль его громадный практический опыт.

де Вольтер явился в гости к английскому драматургу Конгриву, и заявил с порога, что он де хочет побеседовать с ним о современной драматургии
-- Вы ошиблись, -- сказал Конгрив, -- я не столько драматург, сколько дворянин.
-- Будь вы всего лишь дворянином, -- сказал Вольтер, -- я бы не стал тратить время на поездку к вам.
И все же ошибся Вольтер. Они проговорили несколько часов, остались очень довольны друг другом, но Конгрив почти ничего не говорил о театре, зато рассыпал массу анекдотов, сплетен, случаев из жизни аристобщества Англии. Скучен писатель, если у него нет другой темы, как его писательство.

Книга Филдинга "Приключения Тома Джонса" вызвала шквальный успех у публики, но критика этих восторгов не разделяла. "Меня возмущает, что вы цитируете эту порочную книгу, -- писал д-р Джонсон одной из своих корреспонденток. -- Мне очень жаль, что вы ее прочли. Ни одна скромная женщина не должна позволять себе подобного признания".
-- Неужели сэр, -- сказал ему друг, -- вы не согласны с тем, что м-р Филдинг очень правдиво опысывает человеческую жизнь?
-- Да, сэр. Только жизнь эта очень уж низкая. Не зная я, кто такой этот Филдинг, я бы решил, что передо мной конюх с постоялого двора.
Когда смотришь современное телевидение, то такое отношение к "правде жизни" отнюдь не кажется снобизмом

Юный Пушкин написал, по рассказам, любовное послание жене Карамзина. Та показала его мужу, и знаменитый историк по-отечески сурово, но с глазу на глаз, поговорил с зарвавшимся поэтом. Так у этого романа дальше завязки дело не пошло. Однако эпилог появился. После дуэли с Дантесом Пушкин попросил вдову историка прийти к нему, что для нее не составило труда, ибо была намного младше Карамзина, и на момент смерти Пушкина еще вполне была в соку.

В чем состоит наслаждение трагическим искусством? Вопрос, поставленный еще Аристотелем, так и не расстался со своей изогнутой формой до сих пор. Рассказывают, что Чехов, наблюдая из-за кулис за репетицией пьесы Гауптмана, потирал от удовольствия руки и слегка неприлично похохатывал.
-- А. П., ну как же так, -- спрашивали его. -- Здесь в пьесе такая трагедия!
-- Но какая прекрасная пьеса. И как играют. Это же чудесно, замечательно.

Лермонтов особым патриотизмом не блистал, скорее бравировал своими противоположными взглядами на сей счет. Но в определенных обстоятельствах умел проявить патриотизм не на словах, а в делах... По Петербургу ходила эпиграмма: За ней волочится француз, Лицо-то у нее как дыня, Зато и жопа как арбуз. Де Барант, тот самый француз, сказал, что если бы он был в европейской стране, он знал бы, что делать.
-- В России, -- ответил Лермонтов, -- вы можете получить удовлетворение, как и любой европейской стране.
Нужно сказать, что на кон оба поставили много: Лермонтов привольно служивший в Петербурге, был отправлен после состоявшейся дуэли на Кавказ, где как и ныне в Чечне шли нехилые боевые действия, и из рядов русского офицерства (солдат и унтеров никто не считал) выбывали время от времени молодые люди. А де Барант по настоянию русского двора был отозван из России и несколько подпортил свою дипломатическую карьеру.

Есть такая русская пословица, или точнее поговорка, "со свиным рылом в калашный ряд". В середине 50-х гг теперь уже даже не прошлого, а позапрошлого века вся образованная Москва разделилась на два лагеря (под теми или иными видами существующими в России и до сих пор): славянофилов и западников. К последним причислял себя и артист Шумский. Его приятель по сцене и собутыльник по жизни другой артист, Садовский, недоумевал:
-- Послушай, Шумский, ну какой же ты западник? Ну Тургенев, Грановский, Герцен. Или там, скажем, Вильегорский. Это понятно. А Шумский? Да ты же Чесноков. Как Чесноков может быть западником?
Добавим, что Шумский -- это был сценический псевдоним артиста, происходившего из самой сермяжной мещанской среды и болезненно скрывавшим свою подлинную фамилию -- Чесноков.

Правда в искусстве -- это не прямое копирование действительности. Островский в качестве директора императорских театров постоянно просматривал молодых артистов на предмет их зачисления в постоянный штат служителей Мельпомены. Одна из таких соискательниц на сцене так увлеклась игрой, что смачно ударила партнершу.
-- Как отвратительно, -- заметил драматург соседу. -- Может она ей заплатила?

Знаменитая песня "Чижик, пыжик, где ты был", как полагают некоторые, ведет происхождение от известного русского литератора, современника Пушкина и Белинского, сочинителя полицейских романов Чижикова. Однажды его на Невском проспекте поймал за шиворот любивший там прогуливаться Николай I -- тогда такие люди еще могли гулять без охраны. Увидев эту бомжеватую фигуру, он поморщился:
-- И это называется русский литератор. Васильчиков, -- обратился он к своему адъютанту, -- выдать ему на одежду.
На радостях Чижиков на полученные деньги загулял, да так, что о покупке какой-либо приличной одежды даже и речи быть уже не могло. После чего гуляя по Невскому, старался уже царю на глаза не попадаться. И все же попался.
-- Чижиков, -- грозно окликнул его царь. -- Ты получил деньги на одежду?
-- Так точно-с, вот картуз, -- достал он откуда-то из-за пазухи замусоленный убор.
-- Вижу ты на мои деньги хорошо погулял, -- сказал царь и прошествовал мимо.
Любят властители иногда такие хохмы.

"Иным величие припасено с детства, иные достигают величия, а иным величие даруется". Хм, недурно сказано. Арсеньева, бабушка Лермонтова, когда ее Мише вдруг захотелось попробовать себя на поэтическом поприще, не пожелала денег и издала за свой счет сборник его стихов. Мало того, она отнесла томик Булгарину, издателю очень авторитетной тогда "С. Пчелы", а меж страниц вложила сторублевую ассигнацию. Естественно отрецензирован был сборник с отменной похвалой.

Хорошо знать Священное писание. На него столько делается аллюзий, что это знание помогает понимать многие шутки. "...нельзя отнять от Пушкина большого эпиграмматического дарования. Признаться, на смирдинском новоселье мы хватили лишку, а он более других. Завидев цензора Семенова, который был посажен между мною и Булгариным, он закричал ему через стол: 'Что-то ты, брат, сегодня как на Голгофе?', а вы же знаете, что на Голгофе Христос был распят между двумя разбойниками. Слова эти тотчас всеми были поняты. Я хохотал, разумеется, громче всех, аплодировал, посылал летучие поцелуи Пушкину... Но Булгарин пришел от этого в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства" (Из письма Греча). Греч и Булгарин были литературными критиками, и как и большинство русских литературных критиков, когда они сотрудничают с официальными органами, были и доносчиками, не одного писателя угодившего по их наводке в тюрьму.

Дэйв Карнеги написал немало книг по психологии бизнеса (и не только). Я запомнил одни его совет для бизнесменов: "Если вы, взяв кредит, не может спать спокойно, пока его не вернете, бросьте бизнес. Это не ваше". Работа начальника, публичного деятеля да и писателя неизменно связаны с клеветой, наездами. К этому надо быть готовым, чтобы не вопить потом как наши алтайские: "Критиков слишком много развелось. Раньше хоть какой-то контроль был над тем, что печаталось".

Наполеон попросил известного французского специалиста по философии, сохранять фамилию которого на скрижалях истории потомки посчитали излишним, в частности по Канту, изложить философию последнего в ясной и четкой форме. Объем не должен быть превышать 4-х страниц, а время на написание не должно было превышать 4-х часов, причем чтобы не затягивать работу, писать надлежало тут же в резиденции императора. Что он там написал, но когда продукт был готов, Наполеон, внимательно изучив написанное, заметил:
-- Попы в 100 раз полезнее всех этих мечтателей -- Канта, Каллиостро и им подобных.
Этот пример почему-то приводится как солдафонская глупость правителей. На мой же взгляд здесь как раз проявилась мудрость Наполеона. Философию Канта можно было бы изложить еще короче: между человеком и познаваемым им миром стоит пелена из познавательных способностей человека, которая является неотъемлемой частью познаваемого мира. В таком виде, разумеется, философия великого немца весьма тривиальна, и чтобы понять, что это не так, нужно положить немало сил. Но идеи, на которые нужно положить немало сил, и которые в простом виде не выразимы, не могут овладеть массами, а значит быть силой.

Между художниками и простыми смертными были, есть и будут неизлечимые конроверсии. Последним хочется, чтобы было обязательно красиво и при этом похоже, художник же настаивает на своей особой цели. Одна дама увидев у Матисса на полотне голую женщину, вокликнула:
-- Но ведь женщины не таковы.
-- Это не женщина, -- сурово ответил мэтр, -- а картина.

Рассказывают то ли анекдот, то ли быль, хотя подобными случаями история пестрит постоянно. Некий достаточно наивный зритель, впервые увидев "Фауста", воскликнул:
-- Ну этот парень и ловкая. Напихал в свою пьесу пословиц, так что и сочинять ничего не надо.
-- Приятель, -- ответил ему. -- Это гетевские пословицы стали цитатами.
Впрочем, Гете, часто вскрапливал чужие цитаты и целые сцены в свои произведения. Его Маргарита поет песнь Офелии.
-- Зачем выдумать что-то самому, если Шекспир уже это прекрасно сделал до меня, -- отвечал он по этому поводу критикам.

Князь Вяземский рассказывает, что когда свергли Петра III, и перед уже собравшимися толпами народа новой царицей должен быть прочитан манифест, к ужасу заговорщиков было обнаружено, что манифеста-то и не изготовили. И тогда один из заговорщиков вызвался выручить ситуацию. Это был прославленный артист Федор Волков. Нарядившись царицей он взял в руки белый лист и как по-писаному прочитал матифест без запинки и с выражением. Царица была ему очень благодарна. Однако Волков от благодарности отказался и попросил, чтобы ему дозволено было заниматься тем же, чем он занимался и ранее -- театром. С большой неохотой царица исполнила его просьбу.

Артист Щепкин быстро освоился с профессией актера. Он успешно выступал в господствовавшем тогда стиле актера-буфф, где публика требовала французских "красивостей" и набора балаганных дурачеств. Однажды он увидел, как играл любитель кн. Мещерский. Щепкина насмешила его "неумение играть". "И что это за игра? Руками действовать не умеет, а говорит: смешно сказать! - говорит просто, ну так, как все говорят". Трудно сказать, как бы сложилась дальше судьба Щепкина, если бы кн. Голицин, в спектаклях которого и упражнялся князь, не подначил его: "Просто-просто, а ты сам попробуй так". И Щепкин к своему ужасу обнаружил, что, оказывается, просто играть гораздо сложнее, чем сложно. И, поразмыслив, Щепкин приходит к совершенно парадоксальному выводу: "И как мне досадно на самого себя: как я не догадался прежде, что то то и хорошо, что естественно и просто!"

Английский актер Ирвинг играл Макбета, как никто до него. Но зрители такого Макбета принять не могли. В течение нескольких месяцев, что ставилась пьеса, зрители в течение всего представления играли в молчанку: ни одного хлопка. Но на каждом представлении зал был переполнет. Там не было ни одного свободного места, а билеты раскупались за неделю.

Всегда у художников были проблемы с властью. Французкий официоз долго не признавал импрессионистов. И вдруг, как громом среди ясного неба, Мане награждают орденом Почетного легиона. Все его поздравляют, но только не друзья. Верные принципу Бодлера "согласиться на награду, значит признать за государством или правителем право судить вас", они отговаривают его от этого шага. А когда Мане не сдается и получает награду, Дега с презрением бросает: "Я так и знал. Ты -- всего лишь самый обычный буржуа". Но если к награде полагается денежное довольствие, почему бы и не согласиться?

Гоген последние годы своей жизни провел на Таити, острове в Тихом океане, куда он мечтал уехать долгие годы. Но и там его настигла вечная спутница его жизни -- нужда. Чтобы хоть немного подработать, он взялся нарисовать вывеску местного не то кабака, не то небольшой гостиницы. Однако не в силах переломить себя (а может, просто не умел), он нарисовал картину в своей излюбленной импрессионистической манере. На картине мальчик на зеленой лошади спускается к водопою.
-- Это что такое? -- сверхвозмутился заказчик. -- Где это вы видели зеленую лошадь?
-- А знаете, после хорошего обеда, в жаркий полдень, когда дремлешь на террасе, мир сквозь полузакрытые глаза представляется зеленоватым...
-- За свои 200 франков, -- такова была договорная цена, -- я хочу смотреть на мир открытыми глазами.
Этот случай обыкновенно приводят, как пример непонимания филистером художника. А я думаю, почему художник не хочет понять заказчика? Почему человек за свои деньги не может смотреть на мир открытыми глазами?

Для американца часто идея тогда лишь чего-нибудь стоит, когда она может превратиться в деньги. В 1927 году Сид Граумен, владелец сети кинозалов, собирался открыть свой новый "Китайский театр" на Голливудском бульваре. Он отправился навестить Мэри Пикфорд в "Юнайтед Артистс". На студии перед входом в бунгало, где находилась ее гримерная, только что положили свежий бетон. Не сообразив, что бетон еще сырой, Сид ступил на него. След на нем от его обуви натолкнул его на идею, которой он поделился с Мэри: "А почему бы не оставить отпечатки ног крупнейших звезд перед входом в мой "Китайский театр"? Это прославит звезду, пойдет на пользу театру. Я хотел бы, чтобы ты была первой"

Дониш отличался редким остроумием. Раз его пригласили на пир простые люди: ремесленники, торговцы, а вместе с ним и одного из ученых медресе. Дониш пришел, а вот ученого они ждали, ждали, да так и не дождались. Когда на следующий день Дониш встретил того, он осведомился о причинах неявки.
-- Я уже подошел к назначенному дому, как услышал, что они спрашивают друг друга: 'И почему это Саид-бей опаздывает', будто меня ходжу можно называть просто по имени. Я понял, что в сборище с подобными людьми мне делать нечего.
-- Ну раз ты стыдишься имени, данного тебе отцом, надо тебе придумать особое имя. Мы будем тебя называть Всемогущим ходжой. Всемогущим, как ты знаешь, зовут Аллаха, выше которого нет никого. А ты же еще и ходжа. Значит, раз ты Всемогущий ходжа, ты будешь выше бога.
Так и прикрепилась к тому Саид-бею эта кличка. Вот такой у таджиков юмор.

Других писателей у меня нет Первоисточник - диалог Я. В. Сталина (1878-1953) с партийным функционером Д. И. Поликарповым, который в ЦК ВКП(б) курировал деятельность Союза советских писателей. Последний пожаловался генеральному секретарю партии на всяческие безобразии, которые творят некоторые писатели (пьянство, "аморальный образ жизни" и т. д.). На это Сталин ответил: "В настоящий момент, товарищ Поликарпов, мы не можем предоставить вам других писателей". Анатолий Рыбаков в своем "Романе-воспоминании" (1997) писал (гл. 28): "Мало кто в то время не знал знаменитой сталинской реплики, брошенной Поликарпову, когда тот стал жаловаться на писателей: "Других писателей у меня для товарища Поликарпова нет, а другого Поликарпова мы писателям найдем". На следующий день Поликарпов очутился в Педагогическом институте заместителем ректора по хозяйственной части". По другой версии, эта фраза - "Других писателей у меня для вас нет" - была адресована А. Фадееву.

Дружинин предлагал также, чтобы издатели газет, журналов и книг жертвовали в литературный фонд по одной копейке с подписчика. Несмотря на ничтожность этого процента, призыв Дружинина остался гласом вопиющего в пустыне до начала 1890-х гг., когда о " Дружининской копейке" напомнил на одном из годовых собраний фонда В. И. Сергеевич. Присутствовавший на этом собрании П. А. Гайдебуров тут же обещал ежегодно вносить по копейке с подписчика "Недели"; его примеру вскоре последовали "Русская Школа" Я. Г. Гуревича, некоторые авторы (В. И. Сергеевич и др.), и "Дружинииская копейка" стала давать более 100 р. в год. Чрез несколько лет, однако, все опять благополучно забыли о копейке

Жизнь некоторых писателей сама может быть по себе весьма увлекательным романом. Вот у Гашека, например, Из одного из полицейских донесений: "Императорско-королевский старший полицейский Вацлав Шмид 6 октября 1903 года в четверть десятого вечера доставил в полицейский участок писателя Ярослава Гашека, 21-го года, проживающего в доме Љ 195 на Крал. Виноградах, поскольку вышеозначенный в нетрезвом состоянии справлял малую нужду перед зданием полицейского управления на Поштовской улице" (после слова "справлял" какой-то доброжелатель вычеркнул продолжение - "что вызвало сильное возмущение прохожих". Очевидно, и среди полицейских чиновников у писателя были симпатизирующие ему люди, ибо в ряде других случаев протокол ретушируется таким же образом). Этот эпизод имел забавный судебный эпилог. Дело в том, что за порчу мостовой Гашек был присужден к денежному штрафу, а при неуплате оного - к шести часам тюремного заключения. Но за три года пражский магистрат так и не нашел возможности взыскать с него штраф. Сначала правонарушитель скрылся, и полиция тщетно пыталась установить его адрес. А когда Гашек наконец был найден и суд распорядился конфисковать у него на соответствующую сумму имущество, все старания властей ни к чему не привели, поскольку виновный оказался абсолютно неимущим. Гашек еще и заработал на этом инциденте, написав о нем юмореску

Искусство тоже может быть орудием в классовой борьбе. В 1786 г в Венской опере состоялась скандальная премьера оперы Моцарта "Женитьба Фигаро". Скандал состоял в том, что тогдашний кайзер решил подпустить шпильку дворянству и начал борьбу с привилегиями. Прославленная позднее опера Моцарта как раз была написана в рамках этой кампании по высочайшему заказу. Все дворянство бойкотировало, причем не только премьеру, но и все позднейшие постановки. Однако, плебеи, и прежде всего богатые купцы обеспечили "Женитьбе" дикий успех. А вскоре постановку оперы повторили в Праге, где она чуть из-за энтузиазма не вызвала восстания. Иосиф II от греха подальше снял оперу с репертуара.

Искусство умеет производить впечатление даже на тех, кто, кажется, уже так закоснел в мерзостях жизни, как черный пудель по части его отмывания в белый цвет. Генерал-губернатор Сибири Пестель, посмотрев на театре пьесу, где показывались гонения на честных людей, бессовестных и продажных судей, так взволновывался, что не мог спать целыми ночами. И кто бы мог подумать, что такой чувствительный человек, уловил с должностей половину подчиненных. Но не удовлетворенный этим, он продолжал их преследовать и после судом, доносами, а бывшего управлющего Тобольской канцелярией Куткина, вскрывшего чудовищные злоупотребления в Сибири, он не мог оставить даже после смерти, несмотря на вердикт самого царя: "Не виновен".

Как возникают псевдонимы? Настоящая фамилия Раневской была Фельдман. Она очень хотела поступисть в театр, но дела не складывались, денег не было. Наконец, отец, богатый коммерсант, сжалился и прислал ей перевод. Но едва она вышла с почты, как налетел ветер и вырвал деньги. -- Ну что ж, улетели, -- только и вздохнула она. Бывший рядом коллега пораженный воскликнул: -- Раневская, настоящая Раневская, только она могла так поступить. Правда, сама актриса объясняла свой псевдоним тем, что она всегда все роняла

Когда Качалов сыграл роль Глумова это вызвало бурю возмущений. Этот прохидендей в исполнении артистов пополнил когорту очаровательных подлецов. Московские студенты даже обратились к Василию Ивановичу с письмом, в котором говорилось, что они привыкли видеть в нем путеводную звезду: "Вы заставляете нас сочувствовать Глумову против нашего желания, против нашей совести?"

Мандельштам (или Гумилев) в качестве редактора работал над книгой стихов Блока. Как-то между ними возник спор. Мандельштам без особой борьбы уступил. "Как же так, -- высказали ему коллеги, -- ведь вы же были совершенно правы". "А Вы бы, -- ответил Мандельштам, -- могли спорить с живым классиком?" Когда-то по молодости, я часто в споре с писателями настаивал на своем видении текста, считал их где-то ниже себя, тем более объемом знаний алтайские вплоть до мэтров не блистали и не блещут. Тем более, что со школы нас учили, что есть субъективная точка зрения писателя, а есть объективный смысл его произведений. И, допустим, В. И. Ленин в своих двух статьях дал "правильное" понимание творчества Л. Толстого, а сам Толстой до этого понимания не дотягивал.

Мы часто недооцениваем тех, кто рядом с нами. Виськоватов в 1860-ые гг собирал материалы к биографии Лермонтова. "Мишка? -- удивился один из приятелей того. -- Поэт? Да мы все такие поэты, все такие стишата кропали". И, действительно, многие стихи и эпиграммы Лермонтова на случай ходили по рукам, даже без фамилии автора, что создает известные проблемы литературоведам. Типа, "за девицей Натали, молодежь как кобели". Но ведь были и другие стихи и даже целые поэмы, но никому тогда и в голову не приходило ими поинтересоваться.

Наполеон, воцарившись в Германии, если не в прямом, то хотя бы в переносном смысле, встретился с Гете.
-- Я восхищен Вами. Вашего Вертера я перечитал 8 раз. Но почему вы в конце книги самоубиваете его? Когда я дохожу до конца, я всегда плачу.
!!
И это человек, обескровивший Европу и отметившийся фразой "От великого до смешного один шаг" после того, как его армия полегла под Березиной: очень смешно.

Непер изобрел логарифмы, а Бриггс первым составил таблицу логарифмов. Это знают все. Но не все знают, что Непер жил в Эдинбурге, а Бриггс в Оксфорде, и было это в XVII веке, так что при тогдашней транспортной системе нет ничего удивительного в том, что лично они друг друга не знали, хотя заочно были очень даже знакомы. И когда Непер прибыл в Оксфорд, он первым делом пошел к Бриггсу. -- Я Непер, -- сказал Непер. -- Я Бриггс, -- сказал Бриггс. Эта новость так потрясла их обоих, что они несколько минут смотрели друг на друга, как на чудо, а потом сразу же пустились в математические дерби.

Общественное мнение Германии не устраивала провозглашенная в медицине "эра Пастера", раздражало общепризнанное первенство французского ученого на мировой арене. И вот со стороны правящих кругов начинают оказывать прямое давление на Р. Коха, поскольку он единственный, как считают, может соперничать с Луи Пастером. Ему неоднократно намекают, что неплохо бы потрясти мир новым немецким открытием (не все же французам первенствовать в науке!), дают понять, что за почести и привилегии, которыми он пользуется, нужно расплачиваться. Бесцеремонный нажим на известного ученого приводит к тому, что в августе 1890 года (то есть на следующий год после присуждения премии короля Оскара) Роберт Кох выступает на X Международном конгрессе медиков в Берлине с сенсационным заявлением: им найдено средство лечения туберкулеза - туберкулин. Сотни участников конгресса разнесли по всем странам радостную весть о том, что человечество обрело наконец лекарство от самой страшной болезни, уносившей столько жизней. На короткое время Берлин действительно стал "центром мировой медицины", новоявленной Меккой для всех жаждущих выздоровления. Мир помешался на Роберте Кохе и его туберкулине, и никого не насторожило то обстоятельство, что немецкий ученый не раскрыл тайну своего лекарства и держал в секрете свои опыты. Настолько велик был его авторитет в ученом мире. Но после того как туберкулин ввели в действие, наступило внезапное и жестокое отрезвление. Со всех сторон стали поступать сообщения о смерти больных, лечившихся "жидкостью Коха". И ни одного достоверного случая выздоровления! Туберкулин провалился целиком и полностью. Эта катастрофа надломила Р. Коха и как человека и как ученого

Однажды Бернарду Шоу его дворецкий доложил, что с ним хочет говорить театральный деятель из Бирмингема Джексон. -- Этот Джексон -- театральный деятель? -- спросил писатель. Дело в том, что Джексонов в Англии навалом, а театральные деятели все наперечет, и кому как не Шоу было знать их. -- Да. -- Из Бирмингема? -- А там есть театры? Бирмингем -- промышленная столица тогдашней Англии, сплошь заводы, склады, спальные районы -- и ни театров, ни университетов, ни прочих порослей культурной жизни там тогда не наблюдалось. -- Что ж, пусть войдет. Оказалось, что этот Джексон мало что организовал театра в Бирмингеме, так он еще решил поставить пьесу Шоу "Назад к Мафусаилу". Шоу выслушал его планы, и задал всего один вопрос: -- Вы уже обеспечили себя и свою семью? "Назад к Мафусаилу" -- громадная пьеса, где Шоу попытался дать обзор всей истории человечества и ни один театр не решался ее ставить несмотря на громкое имя автора. В театре Джексона она шла 2 вечера подряд по 6 часов каждый вечер. Эта пьеса установила абсолютный рекорд посещаемости: на одном из спектаклей не было ни одного зрителя. Тем не менее Джексон ставил ее в течение 2 лет, и позже, уже прославившись привез ее в Лондон, где также ее смотрели единицы. Тем не менее до самого конца своей театральной карьеры он так и не снимал эту пьесу со сцены, о которой Голсуорси сказал: "Я читал ее несколько раз, и то с перерывами, но представить, что такое можно поставить, выше моих сил".

Однажды друг ворвался к известному таджикскому писателю Донишу. Тот лежал на софе, завернувшись в одеяло и обмотав голову полотенцем.
-- Посмотри, -- спросил он жалобным голосом друга, -- что в том свертке в углу.
-- О! -- ответил тот, -- да тут и халва, и дорогой чай, и мясо молодого барашка -- целую неделю можно пировать.
Откуда? И Дониш объяснил, что пришел к нему богатый афганец и попросил предсказать будущее.
-- Да я астроном, а не астролог.
Но тот и слушать не хотел, оставил все это и сказал, что к вечеру придет за ответом.
-- Вот я и закрылся, чтобы не видеть и не слышать его и велел никого не принимать. А что я еще могу сделать?
Друг сказал, что он знает проблемы этого афганца и поможет Донишу, а мы с тобой и друзьями, устроим пир. И, действительно, тот предсказал все, что хотел лучше не надо, и они пировали с друзьями. Но Дониш даже не притронулся к угощениям. Нужно добавить, что дело происходило на рубеже XIX--XX вв в Бухаре, и люди не понимали, как можно и зачем заниматься звездами, и не предсказывать судьбу.

Пиариться для писателя -- это почти как хлеб насущный. Известно, что Пушкин очень сочувствовал жертвам страшного петербургского наводнения 1820-х гг. Он попросил брата перечислить в пользу жертв весь свой гонорар. "Только ради бога, сделай это тихо, чтобы никто не знал". Это вообще характерно для Пушкина: он старался выглядеть хуже, чем было на самом деле, и частенько словно стыдился своих добрых чувств и поступков. У каждого свои причуды.

Порой слава актеров затмевает славу тех реальных лиц, которых они играли. Один житель, показывая историческое поле битвы под Босуортом, где Ричард III был побежден и убит, объяснял своим слушателям: "Вот здесь Бёрбедж бегал по полю и кричал: "Коня, коня! Все царство за коня!"" Надеюсь, не нужно объяснять, что Бербедж -- знаменитый английский актер играл большинство ролей в пьесах Шекспира, и, заметим, при жизни был знаменитее своего друга-драматурга

После исполнения Гарриком роли Рейнджера в комедии Бенджамина Ходли "Ревнивый муж" пьесу запретил. Гаррик наделил своего героя, шалопая и развратника, таким обаянием и, что как писал один из тогдашних журналов: "как бы беспутный Рейнджер, благодаря великолепной игре Гаррика, не стал предметом подражания".

Преподаватель -- это всегда преподаватель, а студент -- это всегда студент. Сокурсники просили Пуанкаре разъяснить им доказательство преподавателя Маннгейма. -- Вы все равно ничего не поймете, -- ответил Пуанкаре, -- ибо оно неверно. Дело дошло до директора Политехнической школы. Тот вызвал к себе профессора и студента, и после двухчасовой беседы доказательство Маннгейма было исключено из программы. Тот однако затаил злобу и на экзамене по стереометрии его друг поставил умнику незаслуженно низкую оценку.

При выборах президента Французской академии Лаплас взял два белых билета. Свернув их молча, он положил оба в свою шляпу, потряс ею и объяснил своему недоуменному соседу: "Видите, я написал два билета; один изорву, а другой положу в урну, и таким образом сам не буду знать, в чью пользу подал свой голос". Для полной хохмы добавим, что его сосед имел нескромность успеть заглянуть в эти билетики и увидел, что знаменитый геометр написал на обоих билетах одно и то же имя: Фурье.

Разные истории приписывают великим людям. Шекспир, конечно, постоянный источник и объект их. Так, рассказывают, что Бёрбедж -- знаменитый исполнитель ролей Шекспира -- так играл Ричарда III, что одна горожанка буквально влюбилась в него. И прежде чем покинуть театр, она назначила ему свидание на вечер, сказав, чтобы он объявил себя под именем Ричарда III. Подслушав окончание разговора, Шекспир явился на свидание раньше Бёрбеджа, был принят. Когда объявили о прибытии Ричарда III, Шекспир, рассмеявшись, приказал ответить, что Уильям Завоеватель пришел раньше Ричарда

Слушая публичные лекции Дэви, он не только тщательно законспектировал их, но и аккуратно переплёл, а затем отправил их самому Дэви с просьбой предоставить ему возможность работать у него в лаборатории. Дэви сначала отказывает Фарадею по причине отсутствия свободных мест и предупреждает его, что "наука - особа чёрствая, и она в денежном отношении лишь скупо вознаграждает тех, кто посвящает себя служению ей". Однако вскоре администратор института сообщил Дэви об освободившемся месте в лаборатории, предложив: "Пусть он моет посуду. Если он что-нибудь стоит, то начнёт работать. Ежели откажется, то значит, никуда не годится"

Талантливые люди талантливы во всем. Я бы с этой максимой поспорил. Так говорят, когда обнаруживают побочные увлечения гением, где они были также весьма интересны. Особенно так говорят о физиках, которые вдруг сочиняли стихи или там музыку. Вот и великий математик Пуанкаре не сразу определился в своих привязанностях. В школе он так хорошо справлялся с историей и языками, что иного, кроме гуманитарного направления родители ему и не мыслили. Когда один из товарищей Ксардель попросил ему помочь в написании латинский стихов, Пуанкаре так увлекся делом, что написал превосходные стихи. -- Да, -- почесал в затылке Ксардель, -- а теперь давай исправлять. Иначе не поверят, что это мои стихи. Впрочем, то что Пуанкаре был скорее исключением, чем правилом, говорит его в последующем дар популяризатора науки

Дэви, несмотря на все его красноречие, не удалось убедить герцога в том, что алмаз состоит из чистого углерода. Герцог снял алмазный перстень с руки и протянул его Дэви. - Вы утверждаете, что этот прекрасный алмаз состоит из углерода. Сожгите его! Тогда я вам поверю. - Какое безумие! Ваш алмаз - это целое состояние. - Не беспокойтесь. У герцога Тосканы достаточно драгоценностей. - Фарадей, - обратился Дэви к скромно стоявшему за его креслом Майклу, - принесите большую лупу. Приготовьте аппаратуру для обжигания. Попытаемся убедить герцога. Вскоре все было готово. Майкл собрал прибор, как всегда, быстро и точно. Он поместил алмаз в маленькую камеру, нагреваемую сильным пламенем, и направил на сверкающий драгоценный камень мощный пучок солнечных лучей, собранных линзой. Через некоторое время перстень расплавился, но сам алмаз все еще оставался прежним. Герцог самодовольно наблюдал за происходящим. Но это длилось недолго. Когда температура стала достаточно высокой, алмаз стал на глазах уменьшаться и в конце концов вовсе исчез. Герцог был поражен: - Удивительно! Мой алмаз испарился! - промолвил он. - Не испарился, он сгорел, - поправил герцога Дэви...