|
|
||
продолжение "Жизни замечательных людей". Еще 100 случаев, в основном антика и русская литература | ||
В X веке в Персии жил Великий визирь Абдул Кассем Исмаил. Судя по всему, это был даже не библиофил, а библиоман: отправляясь в путешествие и будучи не в силах расстаться со своим собранием книг в 117 тысяч томов, он распорядился снарядить специальный караван верблюдов, нагруженный книгами. Причем, чтобы не нарушить стройность систематизации своей библиотеки, верблюдов обучили следовать в алфавитном порядке(10). По подсчетам Р.В.Бюлье, груз на одного верблюда мог составлять до 1500 книг(11) (с. 82). То есть книголюбивый визирь Абдул Кассем Исмаил не пожалел гонять для удовлетворения своей страсти караван примерно из 80 кораблей пустыни
Абу Таммам (ок. 805-846) мастерски воспевал царствовавших одного аз другим детей Харуна ар-Рашида и придворных вельмож, притом, казалось бы, не только с виртуозностью, но и с искренностью. Собираясь ехать из Багдада в далекий Египет, где наместничал Абдаллах ибн Тахир, Абу Таммам заранее припас оду: Скажут люди, что Египет далекая чужбина. Нет, Египет не далек для путника, если там находится Ибн Тахир! Куда дальше от нас, чем Египет, те люди, которые вот тут перед тобой присутствуют, а благодеяния их отсутствуют!2
Приговоренный к сидению в яме Аввакуум оказался соседом по заключению с другим сторонником раскола -- Феодором и вступил с тем в яростную полемику. Они весьма злобно переругивались через яму. Наконец Аввакум с помощью стрельцов выкрал сочинения своего оппоненат из земляной тюрьмы, где они рядом сидели, и сжег
Восточные поэты, может кому неизвестно, но это так, пишут не под собственными именами, а под псевдонимами. Допустим, Хафиз -- это "чтец Корана". В каждой деревне есть свой Хафиз, а в таком городе как Тегеран, но поскольку мир знает только одного хафиза, вот и пишет его с большой буквы. Саади -- это "человек Саада" -- правителя, оказавшему бездомному поэту приют, под крылом которого он и написал свой "Гулистан". "Дехлеви" -- значит Делийский, ибо хотя классик иранской поэзии, но жил он в Дели. Мукими всю жизнь прожил в Коканде, потому и назвался "оседлый", а вот Фурката, тоже кокандца судьба поносила по свету и упокоила в Яркенде, поэтому он назвался "разлученный", почти как Махтумкули, только псевдоним того Фраги значил "разлученный со счастьем". Псевдоним выбирается поэтом не так себе, наобум, а очень тщательно. Он должен быть звучным, отражать поэтическую суть (если ты Хафиз, то должен быть таким хафизом, чтобы все остальные хафизы были рядом с тобой тьфу -- дрянь), и желательно уникальным. Так Айни, таджикский поэт не ахти как прославившийся на поэтической лоне, зато написавший книгу замечательных мемуаров "Бухара", долго выбирал себе псевдоним, и взял слово, которое в арабском (псевдоним брался из арабского, редко персидского языка) имеет 48 значений.
-- Как это понимать "айни"? -- спрашивали его.
-- А как хотите, так и понимайте.
Популярность поэзии в Бухаре времен юности Айни (1890-е) была так велика, что всякий едва начавший писать стихи, тут же пытался приискать себе звучный псевдоним. Один из знакомых Айни, добродушный, но не очень интеллектуал, студент медресе долго подыскивал себе псевдоним, но каждый раз друзья высмеивали его. Наконец, он сказал, что будет зваться, забыл как, но в переводе "Жук".
-- Но это же некрасиво.
-- Зато такого псевдонима ни у кого нет.
И тут кто-то сказал:
-- Абдулла, зачем тебе псевдоним? Ты ведь все равно стихов не пишешь.
Тот даже обиделся:
-- А если бы вдруг писал, куда мне деваться без псевдонима?
В самом деле, куда?
Когда И. Аксаков попал под подозрение, Николай I дал такое наставление начальнику жандармов: "Призови, прочти, вразуми и отпусти"
Анастасевич был крупнейшим русским библиофилом, хотя и то ли молдаванином, то ли греком по происхождению. Именно он закончил начатый Сопиковым "Опыт российской библиографии" -- перечень названий всех русских книг от начала книгопечатания до 1820-х гг, ценнейших исторический материал. Анастасевич был вывезен князем Румянцевым с юга и долго служил последнему. Был он интересный старичок, себе на уме, но глуховат.
Говорили, что когда князю Румянцеву сообщили о дерзкой высадке Наполеона в бухте Антиб, тот оглох, и чтобы не отставать от патрона вместе с ним оглох и Анастасевич, правда, на какое ухо забыл, ибо не знал, на какое оглох Румянцев.
Андерсен, конечно, много терпел. Но и помощи ему было много и порой самой неожиданной. Граф Ранцау заинтересовался Андерсеном, прочтя "Импровизатора", и явился сам в убогую квартиру поэта, причем спросил его, не может ли быть ему чем-нибудь полезен. Тот в кратких словах описал свое затруднительное положение. Граф Ранцау обещал писателю свое содействие и вскоре выхлопотал ему у короля ежегодную пенсию в 200 рублей. Такие пенсии давались из государственных сумм бедным ученым, литераторам и художникам. Ими пользовались, между прочим, Эленшлегер, Ингеман, Герц и другие
Приехав в Копенгаген, Андерсен остановился у открытого окна своей квартиры и смотрел на улицу. Мимо шли два прилично одетых господина. Один из них засмеялся и сказал, указывая пальцем на Андерсена: -- Смотри, вот наш знаменитый иностранный орангутанг!
Приехав в Копенгаген, Андерсен остановился у открытого окна своей квартиры и смотрел на улицу. Мимо шли два прилично одетых господина. Один из них засмеялся и сказал, указывая пальцем на Андерсена: -- Смотри, вот наш знаменитый иностранный орангутанг!
Ануй, французский драматург, происходил из бедной семьи. Ощущение бедности преследовало его всю жизнь, особенно ее первую половину. В своих мемуарах он вспоминает, как ему хотелось покататься на карусели. Но денег не было, отец работал машинистом и все средства уходили на поддержание многочисленного семейства. И все-таки однажды отец нашел-таки 2 су и дал сыну. Тот, зажав монету в кулачок, побежал скорее исполнить свою заметную мечту. Но духу истратить деньги у него так и не хватило.
Д. Бедный очень трепетно относился к книгам. На этой почве у него даже произошел конфликт со Сталиным. М. Канивез вспоминает: "Однажды Сталин пригласил Бедного к себе обедать. "Он знал, что я не могу терпеть, когда разрезают книгу пальцем, -- говорил Демьян Раскольникову. -- Так, представьте себе, Сталин взял какую-то новую книгу и нарочно, чтобы подразнить меня, стал разрывать ее пальцем. Я прошу его не делать этого, а он только смеется и продолжает нарочно разрывать страницу""
Белинский, прочитав "3 пальмы" Лермонтова, впал в неописуемый восторг, и не в силах держать этот восторг в себе, накинул себе пальто на плечи, впопыхах нахлобучил цилиндр на свою голову, и выскочил на улицу, ища с кем бы разделить свои чувства. Первым под руку попался Грановский:
-- Читали вы "Три пальмы"?
-- Да, -- вяло ответил Грановский.
-- Ну и?
Небольшая пауза, чтобы подавить зевок.
-- Весьма посредственная вещь.
"Что мне было делать, пишет Белинский одному из своих друзей, я повернулся и пошел прочь: говорить было не о чем". Странные эти люди -- русские интеллигенты: из-за каких-то стишат, пусть и очень хороших, иметь недоразумения с другом.
В свое время литература бурно вошла в русскую действительность и стала неотъемлемой ее частью. "Евгения Онегина", так, продавали за 25 р. Как, справедливо замечала булгаринская "Северная пчела" -- "это цена приличного редингота или шинели". На что Плетнев отвечал: "Без редингота или шинели русский человек может прожить, без 'Онегина' -- нет". Или вот еще из письма провинциала Смирдину: "Ты спрашиваешь, любезный друг, как я нахожу статьи Белинского, ежели он редко их подписывает? Имя Белинского здесь и как он пишет известно здесь каждому сколько-нибудь мыслящему юноше". И чуть далее в том же письме: "Если нужно взять на должность действительно честного доктора, честного следователя -- ищите их среди тех, кто читает Белинского". Таково было тогда моральное воздействие литературы на общество. А сейчас русскому человеку наплевать на литературу, что, впрочем, благотворно на моральном климате не сказалось.
Ну нельзя же так буквально и эмоционально относится к литературе. Прочитав разговор хозяйки корчмы с собравшимися у нее бродягами, улики против Григория и бегство его через окно, Белинский выронил книгу из рук, чуть не сломал стул, на котором сидел, и восторженно закричал: "Да это живые: я видел, я вижу, как он бросился в окно!"
"Знаете, как я называю вас, Беранже? -- говорил ему незадолго до смерти Тьер.- Я вас называю французским Горацием"
"Король Ивето", хотя и не была напечатана, но чрезвычайно быстро распространилась по Парижу в многочисленных списках. Для обыкновенных читателей новая песня Беранже являлась выражением накопившегося недовольства Наполеоном, для Наполеона это была неожиданная критика из лагеря писателей, до сих пор хранивших молчание, без сомнения, невольное. Распространенность песни говорила к тому же, что протест Беранже поддерживается безмолвным одобрением его читателей. Император не отдавал, однако, приказания разузнать, кто автор "Короля Ивето", но полиция, по собственному почину, занялась выслеживанием слишком смелого писателя. Она приписывала песню лицам, нисколько не повинным в этой сатире, а потому Беранже поспешил сообщить ей свое имя и звание. На этот раз дело окончилось для поэта без всяких неприятностей... Существовал или нет в действительности король Ивето, во всяком случае, о нем имеется довольно значительная литература. Легенда об этом монархе пользовалась во Франции большой популярностью; во времена Беранже поклонники Бахуса хорошо знали в Париже, на углу улиц Сент-Оноре и Дюшантр, кабачок под вывеской "Au roi d'Ivetot". Ивето -- французский город в Нормандии. В средние века он был столицей феодального владения того же названия. Как рассказывают его историки, владелец Ивето однажды охотился с Клотаром I, одним из представителей Меровингов. Охота кончилась трагически, король разгневался на вассала и хотел убить его на месте. Спасаясь от смерти и короля, вассал бежал и спрятался в церкви, но был настигнут и убит королем, в припадке гнева забывшим о святости храма. Потом, повествует легенда, Клотар опомни
В начале 1816 года Арно, в числе других сторонников Наполеона, должен был покинуть Францию. Беранже проводил его до Буже по ту сторону Ла-Валлетты, где начиналась французская территория, занятая иностранными войсками. Вечером в номере гостиницы, прощаясь с другом, Беранже спел ему новую песню. Это были "Птицы", т.е. эмигранты, которых гонит из отечества наступившая суровая зима. Беранже ободряет изгнанников, намекая на близость весны:
Нам, птицам стороны глухой,
На их полет глядеть завидно...
Нам трудно жить -- так много видно
Громовых туч над головой!
Блажен, кто мог в борьбе с грозою
Отдаться вольным парусам...
Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною...
Весть об этой песне и сочувственных проводах изгнанника не замедлила дойти до начальства Беранже. Ему грозили лишением места. "В таком случае, -- ответил он, -- я сделаюсь журналистом. Как понравится вам это?.." Это действительно не нравилось, и его оставили в покое. Заместитель Арно, некто Птито, тоже заступился за поэта и даже напомнил, что Беранже когда-то знавал графа де Бурмона
Мандельштам (или Гумилев) в качестве редактора работал над книгой стихов Блока. Как-то между ними возник спор. Мандельштам без особой борьбы уступил. "Как же так, -- высказали ему коллеги, -- ведь вы же были совершенно правы". "А Вы бы, -- ответил Мандельштам, -- могли спорить с живым классиком?" Когда-то по молодости, я часто в споре с писателями настаивал на своем видении текста, считал их где-то ниже себя, тем более объемом знаний алтайские вплоть до мэтров не блистали и не блещут. Тем более, что со школы нас учили, что есть субъективная точка зрения писателя, а есть объективный смысл его произведений. И, допустим, В. И. Ленин в своих двух статьях дал "правильное" понимание творчества Л. Толстого, а сам Толстой до этого понимания не дотягивал.
Дневник писателя был неожиданной находкой, следователь ОГПУ, учинивший обыск, ничего о нем не знал, всю ночь напролет он листал страницы, перетряхнул все книги, колол спицами кресла в поисках "Собачьего сердца", и лишь под утро найдя повесть, тут же с ней уехал, прихватив случайно найденный дневник. Булгаков понял свою оплошность и никогда больше дневника не вел
60-е гг XIX века в России царила демократическая, или как тогда говорили, либеральная горячка. Говорилось что ни попадя, вроде нашей перестройки, и некогда всевидящий взгляд и всеслышащие уши III отделения, казалось ослеп и оглохли. -- Что за сброд? -- ворчит, к примеру, прилично одетый господин, когда сквозь нарядную толпу, собравшуюся на Марсовом поле поприветствовать царя, протискивается небрито одетый господин с многодневной несвежестью в одежде. -- Нельзя ли публику почистить. -- На манер, как ее чистил Степан Разин, например, -- бросил Валиханов. Как тогда вышла книга Костомарова о волжском атамане и произвела большой фурор.
Наверное, нет ни одного великого поэта или писателя, не заимевшего хотя бы одного хулителя. Не исключение и Вергилий. Один из его критиков обвинял поэта, что он украл многие стихи из Гомера и даже составил книгу, аккуратно разграфленную пополам на две части, где дал параллельно строки из того и другого. Сегодня это была бы добротная литературоведческая работа. Но Вергилия от нее так и бросало в ярость. "Почему же, кипятился он, никто не сделал такой простой работы. Они бы поняли, что украсть стих у Гомера не проще, чем палицу у Геракла". То есть украсть то можно, но если ты не умеешь ею орудовать, то что толку.
Авторское самолюбие у авторов часто перевешивает доводы осторожности. Но авторское самолюбие оказалось сильнее осторожности. Едва вернувшись от Комартэна, у которого он опять гостил, Вольтер натолкнулся на шпиона, офицера Борегapa, притворявшегося его приятелем. В виде новости тот сообщает ему о ходящих по рукам латинских строчках. "Нравятся ли они публике?" - интересуется Вольтер. "Их находят очень умными и приписывают иезуитам", - отвечает собеседник. "Иезуиты рядятся в чужие перья", - возражает Вольтер и сообщает шпиону о своем авторстве. Борегар притворяется, будто не верит: в 28 лет не пишут таких прекрасных вещей. Вольтер горячится и старательно доказывает, что пишут. Посаженный через несколько дней в Бастилию, он при допросах находит в руках начальства подробное изложение всего разговора
Вольтера в Фернее навещало много гостей. Многих он принимал, но часто и отказывал. Иногда это стоило немалых трудов. Один англичанин хотел во что бы то ни стало встретиться с ним. "Скажите ему, что я умер", - распорядился хозяин Фернея относительно одного англичанина, желавшего непременно видеть его, хотя бы и больного. Слуга возвратился с известием, что англичанин не хочет уйти, не поклонившись его телу. "Тело тотчас же после смерти унес дьявол",- велел передать Вольтер назойливому посетителю
Отец Гамсахурдиа был против писательства сына, ибо все "полезное уже было написано в 'Витязе в тигровой шкуре', Евангелии и Псалтыри". Как ни странно, но сам Гамсахурдиа придерживался таких же взглядов и в одном из последних интервью буквально ошарашил бедного советского журналиста такими же словами. И пока тот в ступоре пережевывал налезавший на ум вопрос: -- Зачем же вы тогда пишете? Гамсахурдиа ответил: -- Иначе бы я не мог жить.
Когда гениальный Гете познакомился с гениальным Бетховеном, он отозвался о композиторе в не слишком лестных тонах: -- Этот Бетховен -- малоприятная и совершенно необузданная личность. Разумеется, человек он проницательный и умный, и трудно не согласиться с ним, когда он утверждает, что этот мир отвратителен... Однако я вынужден заметить, что присутствие в этом отвратительном мире господина Бетховена вовсе не делает мир более привлекательным...
Наполеон уговаривал Гёте посвятить какое-нибудь произведение царю Александру. "Сир, -- ответил Гёте, -- это не в моих обычаях. Я никому не посвящаю моих книг, чтобы позже об этом не жалеть". На что Наполеон возразил: "Великие писатели времен Людовика XIV думали иначе". "Верно, -- согласился Гёте, -- но вы, ваше величество, не станете отрицать, что им не раз приходилось сожалеть об этом"
Наполеон, воцарившись в Германии, если не в прямом, то хотя бы в переносном смысле, встретился с Гете.
-- Я восхищен Вами. Вашего "Вертера" я перечитал 8 раз. Но почему вы в конце книги самоубиваете его? Когда я дохожу до конца, я всегда плачу.
!!
И это человек, обескровивший Европу и отметившийся фразой "От великого до смешного один шаг" после того, как его армия полегла под Березиной: очень смешно.
З. Гиппиус, уже в Лондоне узнав, что в квартиру Блока вселили 3 семьи красногвардейцев, очень сокрушилась по этому поводу.
-- Жаль, что не 8, -- сказала она.
Причем сказано это было без злобы или там иронии. Можно только было представить себе, как великий русский поэт, подставивший свое плечо пролетарской революции, должен был страдать от такого уплотнения. Он, хотя и поэт, но был крайним аккуратистом, любил чистоту и порядок, а его новые квартиранты, хотя, как свидетельствуют современники, и старались вести себя прилично и не напрягать Блока, но необходимой деликатности им навряд ли хватало. Так что музыки революции он от своих соседей наслушался достаточно.
Когда Э. Гонкур подошел к п. М. Бонапарт со своей книгой "Девка Элизы" и сказал, что он хочет подарить ее с дарственной надписью, но смущается, она ответила: "И правильно делаете"
На одном из пленумов ЦК большевиков, когда все уже охрипли от споров, разговор перекинулся на литературу. Речь зашла об "Обломове" Гончарова. Ленин внимательно слушал, и вдруг влез: - Я бы взял не кое-кого, а даже многих из наших партийных товарищей, запер бы их на ключ в комнате и заставил читать "Обломова". Прочитали? А ну-ка еще раз. Прочитали? А ну-ка еще раз. А когда взмолятся, больше, мол, не можем, тогда следует приступить к допросу: а поняли ли вы в чем суть обломовщины? Почувствовали ли, что она и в вас сидит? Решили ли твердо от этой болезни избавиться?
при всей видимой доступности познакомиться с Гофманом было чрезвычайно трудно -- дом был открыт только для узкого круга друзей. Посетителю объявляли, что хозяин либо болен, либо отсутствует. Клеменс Брентано нашёл выход из положения. Услышав в прихожей от слуги привычное "болен", Брентано просил передать Гофману, что сам доктор Даппертутто (герой новелл Гофмана, обладающий способностью войти в квартиру сквозь окна и закрытые двери) явился к нему собственной персоной. И Брентано был незамедлительно приглашён к "безумному капельмейстеру"
Могут ли отвлеченно идейные разногласия разобщать людей, вообще-то не вопрос. Могут и еще как. Аксаковы с детства были дружны с Грановскими. Дружили семьи, дружили дети. Подросшие в мужей дети продолжали дружить. Но так случилось, что Грановский стал убежденным западником, а браться Аксаковы подались в славянофилы. Г. как-то шел по улице, К. Аксаков ехал в санях. Грановский дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел к Г. "Мне было слишком больно, -- сказал он, -- проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вашу руку и проститься". Он быстро пошел к своим саням, но вдруг воротился. Г. стоял на том же месте; ему было грустно. Аксаков бросился к нему, крепко обнял его и крепко поцеловал. У него на глазах были слезы. А когда Грановский, не в силах сдержать слез отвернулся, Аксаков перекрестил его.
По рассказу одного из цензоров того времени, в 1824 году в приемную к министру явился однажды высокий стройный мужчина во фраке, в очках, с большой переплетенной рукописью. Это был Грибоедов. Рассказчик, случившийся в приемной, спросил вошедшего, чего он желает. -- "Я хочу видеть министра и просить у него разрешения напечатать комедию "Горе от ума". Чиновник объяснил, что дело просмотра рукописей принадлежит цензуре и он напрасно обращается к министру. Грибоедов, однако, стоял на своем, а потому был допущен к министру. Тот, просмотрев рукопись, перепугался разных отдельных стихов, и комедия на многие годы была запрещена. "Не иди Грибоедов к министру, а представь рукопись к нам в комитет, -- рассказывал цензор, -- мы бы вычеркнули из нее несколько строк, и "Горе от ума" явилось бы в печати почти десятком лет ранее, чем то случилось по гордости Грибоедова, пожелавшего иметь дело прямо с министром, а не с цензором
Однажды утром в Лувье, в то время когда поэт работал в своей комнате, одна из дам, принимавших участие в путешествии, сошла в столовую и, увидев там прекрасные плоды, попросила слугу подать их к столу. -- Это не для вас! -- отвечал тот с трагическим жестом и растерянным взглядом. Затем он спрятал плоды в буфет и прибавил: -- Я должен пойти переговорить с господами путешественниками. Думая, что он сошел с ума, дама поспешила предупредить об этом своих друзей. За нею в комнату поэта вбежал слуга и, раскрывая объятия, воскликнул: -- Это вы, не правда ли, вы именно -- Виктор Гюго? -- Это зависит... -- отвечал тот, отступая. -- Ах, сударь,- сказал бедняга, вдруг заливаясь слезами,- я ведь читал ваши стихи про милостыню, я знаю их наизусть... Плоды для вас.
Княгиня Дашкова поднесла книгу с одой Державина "Фелица" императрице. Последняя прислала за Дашковой на другое утро, и княгиня застала ее в слезах. По словам Державина, Екатерина спросила Дашкову, кто писал эту оду : "Не опасайтесь, -- прибавила она, -- я спрашиваю только, кто бы так коротко мог знать меня и умел так приятно описать, что я, видишь, как дура, плачу"
Однажды Бенкендорф вызвал к себе Дельвига и стал как пацана распекать его за последний номер "Северных цветов". "Но позвольте, робко осмелился Дельвиг, никаких законов я не нарушаю". Бенкендорф аж побагровел: "Молчать. Законы пишутся для начальников, а не для подчиненных". Что правда, для России, то правда.
По разному устраивают экзамены соискателям. Аббат Демарэ (1632-1713) написал оду, или канцону, как этот жанр называют итальянцы и послал ее другому аббату Строцци во Флоренцию. Тот аббат представил ее в знаменитую Академию круска. При этом он сообщил, что эту оду якобы открыл Лев Аллатус, знаменитый знаток древностей, исследуя рукописи Петрарки. Ода якобы находилась там между двух случайно склеившихся листков. Факту этому поначалу не очень поверили: рукописи Петрарки к тому времени были изучены весьма тщательно, однако стиль оды и манера так напоминали великого итальянца, что академики засомневались. Строцци после этого раскыл секрет и тут же сообщил французскому аббату, что Академия Круска желает видеть его своим членом.
Создание и появление оды Державина "Фелица" окружено целой детективной историей. Сам Державин рассказывает, что, написав оду, он показал ее друзьям своим Львову, Капнисту и Хемницеру, а затем спрятал, "опасаясь, чтобы некоторые вельможи не приняли чего на свой счет и не сделались его врагами". Случайно увидел ее однажды Козодавлев, выпросил домой, обещая никому, кроме тетки, поклонницы Державина, не показывать, и, как всегда в этих случаях бывает, рукопись стала ходить по рукам. Прочли ее Шувалов и другие. Она появилась вскоре напечатанной в первой же книжке "Собеседника", без подписи и под заглавием: "Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице ("богиня блаженства", по объяснению поэта), писанная некоторым мурзой, издавна поселившимся в Москве и живущим по делам своим в С.-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782 г.". Так думал оградить себя поэт от мести оскорбленных, если бы они случились. К словам "с арабского языка" сделано было редакцией примечание: "хотя имя сочинителя нам не известно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке"
Восточные поэты любили выкаблучивать кто во что горазд. Одни персидский поэт принес на суд Джами газель, которая классику не понравилась, на что поэт ответил: "Учитель, вы не обратили внимания, что во всем тексте нет буквы Алифф". На что Джами ответил: "Твоя газель была бы еще лучше, если бы ты исключил и остальные буквы".
Екатерина II в 1774 г, в разгар пугачевского бунта принимала у себя Дидро. И ставила столик между собой и модным философом, ибо -- не подумайте чего не того -- тот так отчаянно жестикулировал при разговоре, что подвергал своего собеседника риску физического контакта.
-- Государыня, -- восклицал экспансивный француз, -- вы такая просвещенная (клейма ставить некуда -- Прим. ред.), на вас смотрит вся Европа. Освободите крестьян.
-- Если я это сделаю, -- якобы сказала она ему однажды, -- помещики задушат меня прежде, чем освобожденные мною крестьяне успеют прибежать на помощь.
Интересно, Екатерина II купила у Дидро, вечно нуждавшегося несмотря на свою внеевропейскую славу, его библиотеку и оставила ее у философа, еще и приплачивая ему как хранителю. Было бы это возможно, если бы не дармовые деньги, выжатые из тех же самых несчастных крестьян, о судьбе которых недальновидный философ так пекся?
Однажды вечером Дидро высказал мысль, с которой, как известно, одновременно носилась и Екатерина, -- именно о необходимости приступить к освобождению русских крестьян. Княгиня Дашкова старалась разъяснить ему невыгодные для самих крестьян стороны этой реформы. Она сравнила их со слепорожденным, стоящим на скале среди глубоких пропастей. Внезапно врач возвращает ему зрение, и он вдруг видит опасности, которыми он окружен; он не знает, как себе помочь, и в цвете лет становится жертвою отчаяния. Это сравнение, к которому прибегла княгиня, чтобы нагляднее пояснить свою мысль человеку, незнакомому с русскими условиями, глубоко поразило Дидро. Он вскочил с места, начал быстро бегать по комнате, затем с яростью плюнул на паркет и воскликнул: "Что вы за женщина! В одну секунду вы поколебали идеи, с которыми я носился в течение двадцати лет!" Так этот случай передают екатериненские вельможи. В своих же письмах к С. Воллан Дидро зло издевется над императорской мудростью, резонно замечая, что быть свободным в рабстве не научишься
Популярность "Пиквика", сатирического романа Диккенса, при его появлении была ошеломляющей. Говорят, одни больной спросил врача: "Сколько мне осталось еще жить?" -- "Да, не знаю... Может, пару недель". -- "Ура! Значит я доживу до следующего выпуска": "Пиквикский клуб", как и большинство романов Диккенса, Теккерея, Дюма выходил выпусками на манер нынешних сериалов.
Дониш отличался редким остроумием. Раз его пригласили на пир простые люди: ремесленники, торговцы, а вместе с ним и одного из ученых медресе. Дониш пришел, а вот ученого они ждали, ждали, да так и не дождались. Когда на следующий день Дониш встретил того, он осведомился о причинах неявки.
-- Я уже подошел к назначенному дому, как услышал, что они спрашивают друг друга: 'И почему это Саид-бей опаздывает', будто меня ходжу можно называть просто по имени. Я понял, что в сборище с подобными людьми мне делать нечего.
-- Ну раз ты стыдишься имени, данного тебе отцом, надо тебе придумать особое имя. Мы будем тебя называть Всемогущим ходжой. Всемогущим, как ты знаешь, зовут Аллаха, выше которого нет никого. А ты же еще и ходжа. Значит, раз ты Всемогущий ходжа, ты будешь выше бога.
Так и прикрепилась к тому Саид-бею эта кличка. Вот такой у таджиков юмор.
Дружинин предлагал также, чтобы издатели газет, журналов и книг жертвовали в литературный фонд по одной копейке с подписчика. Несмотря на ничтожность этого процента, призыв Дружинина остался гласом вопиющего в пустыне до начала 1890-х гг., когда о " Дружининской копейке" напомнил на одном из годовых собраний фонда В. И. Сергеевич. Присутствовавший на этом собрании П. А. Гайдебуров тут же обещал ежегодно вносить по копейке с подписчика "Недели"; его примеру вскоре последовали "Русская Школа" Я. Г. Гуревича, некоторые авторы (В. И. Сергеевич и др.), и "Дружинииская копейка" стала давать более 100 р. в год. Чрез несколько лет, однако, все опять благополучно забыли о копейке
Однажды Есенин рассказывал случай, который с ним недавно произошел. Дело было в 1923 году. Говорит Есенин: "Недавно один из видных государственных деятелей вызвал меня к себе и повел такой разговор: "Вы, Сергей Александрович, видимо, чем-то недовольны? Это заметно по вашим стихам и по вашему поведению". Я ответил: "Вы совершенно правы, и я имею на это основания". Он спросил: "Какие?" Я продолжил: "У нас, крестьянских поэтов и писателей, нет ни журнала, ни издательства". Деятель заявил: "Если причина вашего недовольства лишь в этом, мы ее устраним. Организуйте журнал. Соберите крестьянских поэтов и прозаиков и составьте редакционную коллегию. Деньги на журнал мы отпустим вам лично. Вы и будете отчитываться перед нами. Согласны?" Я подумал и -- отказался. Поймите, кого я позову в журнал? Да ведь за полгода растащат все деньги. Другие растащат, а я буду в ответе. Нет, я не хочу позорить свое имя"
В 1918 году в Москве было организовано издательство "Трудовая Артель Художников Слова". Его организовали Сергей Клычков, Сергей Есенин, Андрей Белый, Петр Орешин и Лев Повицкий. Хотелось издавать свои книжки, но бумага в Москве была на строжайшем учете. Есенин все же вызвался достать бумагу. Он надел длиннополую поддевку, причесался на крестьянский манер и отправился к дежурному члену Президиума Московского Совета. Есенин стал перед ним без шапки, начал кланяться и, старательно окая, попросил "Христа ради сделать божескую милость и отпустить бумаги для крестьянских поэтов". Для такой важной цели бумага, конечно же, нашлась, а первой была издана книжка стихов Есенина "Радуница". "Артель", правда, вскоре распалась, но успела выпустить несколько книжек
Есть же на свете скромные люди. Однажды во дворце у императрицы проходили литературные посиделки. Жуковского там не было. Когда на следующий день императрица сказала: "Василий Андреевич, это еще что за новости, почему вам вчера не было у меня?" "Так ведь не было приглашения". "Василий Андреевич вы у нас свой и впредь прошу не увиливать от наших мероприятий". Жуковский, по ее словам "родился приглашенным", и ему нечего ждать официальностей, он - "всегда желанный гость"
Карлейль поражал современников неординароностью и противоречивостью своих суждений и поступков (часто только кажущуюся, ибо основывалась на непонимании этого философа). "Слишком много рубашек? -- обрушивался он на всеобщий вопль о кризисе перепроизводства, -- вот так новость для нашей земли, где 900 миллионов ходят раздетыми..." И он же проводил время в аристократических салонах, утврерждая, что именно в аристократии может быть спасение человечества от волны коммерционализации и прагматизма (или, как тогда говорили, "утилитаризма"). Он уговарил одну из своих приятельниц леди Гарриет, очередную "незаконную комету в ряду расчисленных светил" бросить праздную жизнь, посвятить жизнь более возвышенным целям. Выслушав его очередной монолог за ланчем, она невозмутимо заметила:
-- Дорогой, твой чай совсем остыл -- это удел всех пророров.
А потом писала в письме к подруге: "Представляешь, вчера мистер Карлейль, когда мы с ним только вдвоем, неожиданно встал во весь рост и торжественно обратился к народу Англии".
Доктор Кембелл (1708-1775) писал, как продлить долголетие. Одним из его рецептов было иметь рядом молоденьких девушек, дыхание которых якобы целительно. Поскольку многие восприняли этот совет всерьез, ему пришлось выступить со специальным заявлением, что он писал сатиру, но это мало помогало
Также большой фурор произвело появление на английском литературном небосклоне Киплинга. Некий профессор изящной словесности чуть ли не прыгал от радости перед студентами: "Наконец-то настоящая литература, наконец-то". Однако до чего преходящая вещь слава: уже при жизни Киплинг был развенчан, а сейчас его творчество воспринимается очень неоднозначно.
Конрад привез (в января 1910 года) своему издателю Пинкеру в Лондон рукопись романа "Глазами Запада". Он был нездоров (все те же приступы подагры или очередная простуда), но, главное, он был в страшно возбужденном, измотанном и лихорадочном состоянии, поскольку возлагал огромные надежды на только что законченный роман: это сочинение об идейной пропасти между Россией и Западом должно было, по мнению Конрада, кардинально изменить его литературную репутацию как автора экзотических притч об экзистенциально настроенных капитанах дальнего плавания. Рукопись была еще не отредактирована, но Конрад надеялся получить под нее аванс (к тому времени он жил исключительно литературным трудом); Пинкер стал настаивать на каких-то заранее обговоренных условиях, предъявлять требования, Конрад еще больше возбудился, стал говорить еще более невнятно и с еще более сильным акцентом, пока Пинкер не бросил роковую фразу насчет, мол, того, что не мог бы Конрад потрудиться изъясняться с ним по-английски? Это был разговорный оборот, вроде, мол, "я тебе русским языком говорю...". Пинкер не имел в виду, судя по всему, ни польского акцента, ни случайных грамматических ошибок в речи Конрада. Но Конрад понял это замечание однозначно. Когда он вернулся домой, он впал в тяжелейшее лихорадочное состояние и депрессию. Несколько месяцев спустя, пересылая Пинкеру отредактированный окончательный вариант романа для публикации, он писал в сопроводительной записке: "Поскольку в ходе последней нашей встречи мне было сказано, что я не говорю по-английски, я передал право говорить за меня Роберту Гарнету -- по крайней мере до того момента, пока моя речь не улучшится до приемлемого Вами уровня".
Конрад привез (в января 1910 года) своему издателю Пинкеру в Лондон рукопись романа "Глазами Запада". Он был нездоров (все те же приступы подагры или очередная простуда), но, главное, он был в страшно возбужденном, измотанном и лихорадочном состоянии, поскольку возлагал огромные надежды на только что законченный роман: это сочинение об идейной пропасти между Россией и Западом должно было, по мнению Конрада, кардинально изменить его литературную репутацию как автора экзотических притч об экзистенциально настроенных капитанах дальнего плавания. Рукопись была еще не отредактирована, но Конрад надеялся получить под нее аванс (к тому времени он жил исключительно литературным трудом); Пинкер стал настаивать на каких-то заранее обговоренных условиях, предъявлять требования, Конрад еще больше возбудился, стал говорить еще более невнятно и с еще более сильным акцентом, пока Пинкер не бросил роковую фразу насчет, мол, того, что не мог бы Конрад потрудиться изъясняться с ним по-английски? Это был разговорный оборот, вроде, мол, "я тебе русским языком говорю...". Пинкер не имел в виду, судя по всему, ни польского акцента, ни случайных грамматических ошибок в речи Конрада. Но Конрад понял это замечание однозначно. Когда он вернулся домой, он впал в тяжелейшее лихорадочное состояние и депрессию. Несколько месяцев спустя, пересылая Пинкеру отредактированный окончательный вариант романа для публикации, он писал в сопроводительной записке: "Поскольку в ходе последней нашей встречи мне было сказано, что я не говорю по-английски, я передал право говорить за меня Роберту Гарнету -- по крайней мере до того момента, пока моя речь не улучшится до приемлемого Вами уровня".
де Сент-Мор, возлюбленный дочери маркизы Рамбуйе, чтобы сделать ей приятное, подарил ей искусственный цветок, на каждом из лепесков которого было начертана какая-нибудь из ее женских добродетелей. И каждая из них была раскрыта сонетом, специально написанным по этому поводу. Среди автором были все тамошние знаменитости, включая Вуатюра, Теламена и др, в т. ч. и П. Корнель. Цветок был выполнен искусным каллиграфом, и найден будущей маркизой в день рождения у ее постели. Правда она продержала Сен-Мора в ухажерах еще 4 года, пока наконец не согласилась выйти за него замуж
Красиньский, поэт знаменитый польский, идущий у себя на родине под маркой пророка вкупе с Мицкевичем и Словацким имел в качестве отца известного польского генерала. Во время listopadowego powstania (консервативная революция 1830 г.) генералу предложили возглавить польские повстанческие войска. Генерал отказался:
-- Я поляк и одобряю цели вашего движения, но я давал присягу на верность царю, и я не могу ее нарушить.
За эти слова дворянина и человека он даже чуть не поплатился жизнью.
Известный книгопродавец Сленин осуществил весьма успешный коммерческий проек, начав продавать по дешевой цене ранее дорогие для демократического читателя книги. А чтобы удешевить издания, он экономил на картинках.
-- Кому нужны, -- говорил он, издавая басни Крылова, -- изображения ослов, козлов, мартышек? Выйди на Невский: их там пачками можно увидеть своими персональными глазами.
Тоже ведь прикрывал свою жадность фиговым листком подобием идеи.
XVIII век, чтобы о нем не говорили, ознаменовался в русской жизни как век великих людей, быстрых и смелых решений и поступков. Все это, разумеется, покупалось крестьянской кровью. Был у Павла I фаворит, Кутайцев из брадобреев попавший в графья. На нажитые шальные деньги построил дворец и пригласил на новоселье самого императора. А чтобы не ударить в грязь лицом на всякий случай спросил совета у своего соседа Аракчеева.
-- Хорош дворец, хорош... -- хвалил тот, -- настоящее итальянское палаццо...
-- А то!
-- Вот только ни одной книги нет. А его императорское величество любит, чтобы в дворянских домах были библиотеки.
-- Вон оно что...
И Кутайцев тут же гонит в Петербург, заваливается в книжную, самую тогда богатую лавку Сопикова.
-- Сколько все это стоит?
-- Столько-то.
-- Хоть и дороговато, а беру. Вот тебе еще 300 руб сверх, и чтобы в три дня составил мне библиотеку.
Император остался очень доволен. А еще на этой библиотеке воспитывался сын Кутайцева, погибший в войну 1812 года, один из образованнейших людей своего времени и много обещавший. У нынешних богатеев библиотеки не в моде. Вот если футбольный клуб -- это да.
Лабиш перед его избранием в Академию объезжал "бессмертных". "Представляете, эти господа считают своим долгом говорить со мной на латыни. Я не понимаю, но делаю вид, что понял," -- жаловался он знакомым
В 1786 году в знак протеста против духа кастовости и казенной рутины, царивших в старорежимной армии, Лакло обратился с письмом к Французской академии. Последняя задумала объявить конкурс на похвальное слово Вобану, мастеру военно-инженерного и фортификационного дела времен Людовика XIV. Вобан был кумиром консервативно настроенного руководства королевской армии; Лакло же вдохновляясь идеями своего учителя в области военной техники Монталамбера, подверг язвительной критике культ Вобана. Начальство Лакло, которое недолюбливало вольнодумного офицера еще со времен скандальной публикации "Опасных связей", на этот раз проявило решительность. Лакло был лишен возможности продолжать свои экспериментальные военно-инженерные работы. Ему было предписано вернуться в воинскую часть, но он предпочел отставку
Когда, после смерти Джакомо Леопарди, один из его почитателей пришел к его матери, чтобы выразить свои соболезнования и поблагодарить за то, что она подарила миру такого Поэта, она ответила ему одной короткой сухой фразой: "Да простит его Господь"
Вхождение во власть весьма изменяет отношения между человеком и его окружением. Современник рассказывает, что однажды он застал одинокого Линкольна в кабинете, когда Белый дом уже покинули служащие. Тогда не принято было работать долго. -- Посмотрите, пожалуйста, там ходит высокий человек? -- попросил президент. -- Из-за него я не могу уйти домой? -- Это кто? Ваша смерть? -- Почти. Один артист. На днях я похвалил его игру, встретился с ним, а теперь он просит у меня место посланника в Лондоне
Помпониус Лэтус жил так бедно, что его друг в книге о кулинарии писал: "Если у Помпония украдут его два яйца, ему не на что будет купить другие"
Покупать и подкупать можно по-разному. Людовик XI попросил известного историка Коммина, чьи мемуары о веке этого короля послужили канвой нескольких известных романов В. Скотта (особенно "К. Дорвард"), поделиться с ним своими соображениями о политической ситуации в герцогстве Бургундском.
-- Дайте, пожалуйста, объективную оценку ситуации, с тем чтобы послужить миру между нашими государствами, т. е. к пользе и моей и вашего государя. Всем известен ваш острый аналитический ум. Когда Коммин закончил анализ Людовик XI предложил ему n-нную сумму денег.
-- Я это делал не за деньги, -- гордо отпарировал Коммин.
-- Что ж, -- прокомментировал после Людовик, -- не взяв деньги, он не сделался честнее, а только беднее.
музыка была представлена в салоне М. Бонапарт, прямо скажем, не столь блестяще. Литераторы ее не любили, по крайней мере, серьезную музыку -- она мешала им болтать. Несчастный пианист был безжалостно приносим в жертву и мог заставить себя слушать только после многочисленных просьб
Маршак, поэт, а не инженер-котлостроитель, автор идеи котла с жидким шлакоудалением, про которого наши преподаватели говорили: "Великий Маршак, а не тот, кто детские стихи писал", должен был быть на приеме у министра неизвестно чего Большакова. Прождав полдня, и так и не дождавшись милости сверху, он ушел, оставив записку: "У нас товарищ Большаков Не так уж много маршаков". Самым очевидным образом забыв про своего знаменитого тезку.
В 1699 г. Масийон проповедовал при дворе, в присутствии короля. Людовик XIV был им очарован и однажды дал такую характеристику его проповеди: "Я много слышал у себя проповедников и всеми ими оставался доволен. Слушая Масийона, я всегда остаюсь недоволен: самим собой"
Мутанабби попортил свои хорошие отношения при халабском дворе Сейфа-хамданида, которого восхвалял долго. И поехал Мутанабби в Египет искать счастья у черного государя Кафура. Для лести Мутанабби использовал самый цвет кожи властелина: "Кожа это лишь внешняя оболочка! Важность заключается в белизне души", пел он про Кафура. "Вид Кафура представителен, ум светел", пел он в другой оде. Старался уверить Мутанабби Кафура, что "само солнце, освещая его владения, не смеет восходить и заходить иначе как по его соизволению" и кончал оду так: "Слава, слава Кафуру!.. А затем слава и признательность коням моим, которые доставили меня к тебе" всем желанному! Ты один мой милый". Однако, когда государь Кафур не дал Мутанабби ожидаемой значительной награды, недовольный восхвалитель покинул Египет (962), отправился искать своего мецената. Прибывши в бувейхидский багдадский Ирак, он написал сатиру на Кафура, в которой оказались и такие стихи: Жалкий раб Кафур проспал и не спохватился в ту ночь, когда я уехал от него. Но он проспал меня еще раньше, только по слепоте умственной, а не по дремоте. При всей нашей близости между нами лежали обширные пустыни его невежества и умственной слепоты. Прежде, до встречи с этим скопцом, я полагал, что вместилище ума это голова. Но когда я разобрал ум Кафура, то увидел, что все умственные способности заключаются в тех частях, которых у скопцов нет.
Есть люди озороство которых не оставляет ни при каких обстоятельствах. Алишер Навои рассказывает. Сын Тимура отличался на почве беспрерывного пьянства, да так, что "его ум отклонился от равновесия и он стал совершать недостойные поступки". Посчитав, что во всем виноваты собутыльники, Тимур приказал казнить трех самых заядлых из них. Однако одному, поэту Ходже Абдукадыру, усталось сбежать. Он притворился безумным и расскаживал по стране. Все же его поймали и привели перед очи великого владыки. Абдукадыр не стал оправдываться, а начал читать Коран. А чтецом он был превосходным. Тимуру чтение понравилось, и он приказал дать Аблдукадыру пинка и гнать его вон. Абдукадыр тут же выдал стих: -- Скиталец от страха схватил Коран. -- Ты еще и дерзишь, -- сказал Тимур. -- Надо было тебя назать, но могу же я взять назад свое слово
Некрасов дважды был серьёзно ранен, и оказался в госпитале в Баку. После длительного лечения его комиссовали как инвалида, так как пальцы его правой руки почти не двигались, и врач посоветовал разрабатывать их самостоятельно -- например, брать карандаш и ежедневно рисовать или писать. Тогда Некрасов решил создать нечто вроде любимого романа "На Западном фронте без перемен" Ремарка, только события он перенес в Сталинград, где воевал, и где впервые был ранен. Он начал работу в Баку, а окончил в Киеве, назвал роман "На краю земли" и предложил нескольким киевским издательствам. Ему везде отказали
Литература часто бывает делом опасным. Под влиянием партии врагов визиря Низам аль-Мулька при дворе султана начали распространяться сатирические стихи и анекдоты, направленные против всесильного вельможи и его сыновей. Особенно старался Джафарак, один из придворных остряков. Джамаль аль-Мульк, губернатор Балха, в ярости прибыл в Исфахан в 1082 году и отрезал шутнику язык, а затем убил. Но и сам убийца не ушел от возмездия. По приказу султана он был тайно отравлен в Нишапуре
Когда Низами Арузи попал на прием к падишаху, оказалось, что тот, человек весьма образованный и к поэзии имевший пристрастрие, его не знает. Тогда Низами сочинил экспромтом тазхире и этим подтвердил свое поэтическое достоинство
Чудачества митрополита Филарета надолго остались несмываемым пятном на совести истории русской литературы. Как-то по его настоянию критика Никитенко на 2 недели посадил под арест за пропуск стихотворения, где возлюбленная сравнивается с господом богом. Так что у разных идеологических обществ по противодействию разжигании розни, отрицанию победы в Великой Отечественной войне... давняя и славная традиция.
Знаменитая песня "Чижик, пыжик, где ты был", как полагают некоторые, ведет происхождение от известного русского литератора, современника Пушкина и Белинского, сочинителя полицейских романов Чижикова. Однажды его на Невском проспекте поймал за шиворот любивший там прогуливаться Николай I -- тогда такие люди еще могли гулять без охраны. Увидев эту бомжеватую фигуру, он поморщился:
-- И это называется русский литератор. Васильчиков, -- обратился он к своему адъютанту, -- выдать ему на одежду.
На радостях Чижиков на полученные деньги загулял, да так, что о покупке какой-либо приличной одежды даже и речи быть не могло. После чего гуляя по Невскому, старался уже царю на глаза не попадаться. И все же попался.
-- Чижиков, -- грозно окликнул его царь. -- Ты получил деньги на одежду?
-- Так точно-с, вот картуз, -- достал он откуда-то из-за пазухи замусоленный убор.
-- Вижу ты на мои деньги хорошо погулял, -- сказал царь и прошествовал мимо.
Любят властители иногда такие хохмы.
Как-то Олеша узнал, что существуют разные категории похорон советских писателей. Он пошел в Союз и спросил: -- А можно будет меня похоронить по самой низкой категории, а разницу в деньгах выплатить мне сейчас?
И Гедеонов по просьбе Бурдина написал Дубельту о "Картине семейного счастья". Бурдин отправился к начальнику III отделения, и между ними произошел следующий исторический разговор. Дубельт на приемах был очень любезен и вежлив. -- Чем могу быть вам полезным, мой любезный друг? -- спросил он у артиста. -- У меня горе, ваше превосходительство: бенефис на носу, а все представленные мною пьесы не одобрены. -- Ай, ай, ай! Как это вы, господа, выбираете такие пьесы, которые мы не можем одобрить... все непременно с тенденциями! -- Никаких тенденций, ваше превосходительство; но цензура так требовательна, что положительно не знаешь, что и выбрать! -- Какую же пьесу вы желаете, чтобы я вам дозволил? -- Семейную картину Островского. -- В ней нет ничего политического? -- Решительно ничего; это -- небольшая сценка из купеческого быта. -- А против религии? -- Как это можно, ваше превосходительство? -- А против общества? -- Помилуйте,- это просто характерная бытовая картинка. Дубельт позвонил: "Позвать ко мне Гедерштерна, и чтобы он принес с собою пьесу Картина семейного счастья Островского". Является высокая, сухая, бесстрастная фигура камергера Гедерштерна с пьесой и толстой книгой. -- Вот господин Бурдин просит разрешить ему для бенефиса не одобренную вами пьесу Островского, -- так я ее дозволяю. -- Но, ваше превосходительство, -- начал было Гедерштерн. -- Дозволяю -- слышите! -- Но, ваше превосходительство, в книге экстрактов извольте прочесть... -- А, Боже мой! Я сказал, что дозволяю! Подайте пьесу. Гедерштерн подал пьесу, и Дубельт сверху написал: "Дозволяется. Генерал-лейтенант Дубельт" -- и не зачеркнул даже написанного прежде: "Запрещается. Генерал-лейтенант Дубельт". В этом виде, прибавляет Бурдин, теперь хранится эта пьеса в театральной библиотеке
Известно грибоедовское "ну как не порадеть родному человечку?" Наверное, у нас русских это в крови. Островский -- замечательный драматург и очень хороший порядочный человек, не лишен был однако человеческих слабостей. На главную роль в пьесе "Красавец-мужчина" он упорно пропихивал Садовского-младшего.
-- Но ведь он вовсе не красавец, -- отговаривали его.
-- Да нет, он приятен.
-- Но ведь у него никаких манер.
-- Нет он мил.
-- Да у него же таланта едва-едва, если вообще...
-- Но ведь он сын моего Прова, -- раздражался Островский, намекая на Садовского-старшего, главного пропагандиста и двигателя его пьес. На это возразить, конечно, уже было нечего.
Начальнику III отделения генералу Потапову указали на то, что в комедии Островского совсем не затрагивается крестьянский вопрос и автор вовсе не касается благородных чувств дворянства. Генерал ответил: - Конечно, ничего прямо не говорится, но мы не так просты, чтобы не уметь читать между строк
У каждого человека, "кто жил и чувствовал", наберется по жизни достаточно забавных эпизодов. Как-то в одном из московских театров, произошла безобразная сцена. Костюмерша, разъяренная непониманием администратора, приложила к морде последнего руки. Законы тогда были суровые -- а это случилось во времена Островского -- и ее уволили. А в назидание остальным над кабинетом администратора повесили табличку: "Посторонним вход воспрещен".
-- Странно, -- отреагировал на подобные меры Островский, -- драка произошла между своими. За что же посторонние должны страдать?
У русских сложилось странное представление, что государственное важнее личного (с началом III тысячелетия. правда, начавшее сходить на нет: вот только надолго ли?). В 1876 г, казалось, все русское общество только и думало, что о предстоящей войне с турками и помощи братьям-славянам.
-- Тот не патриот и не русский, кто в такую минуту может думать иначе, -- патетически доносилось из парижских кофеен от Тургенева.
В число таких непатриотов не побоялся записать себя драматург Островский.
-- Меня сейчас больше волнует вопрос, пропустит ли дирекция императорских театров мою новую пьесу или нет, -- говорил он.
Такая позиция вызывала если не осуждение, то непонимание не только его противников, но и друзей:
-- Ну думаешь ты так, -- говорил артист, кажется, Садовский, один из самых его близких друзей и верный пропагандист его пьес, -- ну и думай себе, хотя я этого не понимаю. Но по крайней мере молчи, не зли народные массы.
Птолемей Евергет ревностно занимался приобретением древних книг, немаловажным свидетельством чего является его поступок с афинянами. Говорят, что, дав им залог в пятнадцать талантов серебра и получив книги Софокла, Еврипида и Эсхила только для того, чтобы переписать их и затем тотчас вернуть неповрежденными, он велел расположить их в порядке на красивейших папирусных листах. Затем то, что взял у афинян, оставил себе, а то, что переписал и привел в порядок, отослал им, наказав удержать у себя пятнадцать талантов и взять новые книги вместо тех, древних, которые они ему дали
Говорят, что о вкусах не спорят. Но ведь спорят же. И еще как! Уже незадолго перед смертию Пушкин в Александровском театре сидел рядом с двумя молодыми людьми, которые беспрестанно, кстати и некстати, аплодировали Асенковой, в то время знаменитой актрисе. Не зная Пушкина и видя, что он равнодушен к игре их любимицы, они начали шептаться и заключили довольно громко, что сосед их дурак. Пушкин, обратившись к ним, сказал: -- Вы, господа, назвали меня дураком; я -- Пушкин и дал бы теперь же каждому из вас по оплеухе, да не хочу: Асенкова подумает, что я ей аплодирую
рассказывают еще о следующей подробности свидания Пушкина с императором Николаем: поэт и здесь остался поэтом. Ободренный снисходительностью государя, он делался более и более свободен в разговоре; наконец дошел до того, что, незаметно для себя самого, притулился к столу, который был позади него, и почти сел на этот стол. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: "С поэтом нельзя быть милостивым"
Российская цензура всегда была не столько жесткой, сколько бестолковой. Преподобный Филарет, который раз наехал на Пушкина по поводу стихов того "Дар напрасный, дар случайный...": де жизнь даруется богом и никаким напрасным даром быть не может, по-видимому этим наездом несмотря на покаянное письмо и стихотворение Пушкина не удовлетворился и предпринял новую атаку на великого поэта. Мишенью на этот раз оказались строки из бессмертного "Е. Онегина", где Москва встречала Татьяну "кучей галок на крестах". Вот галки-то и показались Филарету подозрительно кощунственными. И Филарет поспешил с очередным доносом куда следует. Граф Бенкнедорф вызвал цензора и нашел его отшлепывать:
-- Это же безобразие -- "галки на крестах".
-- Конечно, безобразие, -- не стал спорить цензор. -- Но в этом виноват ни Пушкин, ни он, цензор, а московский обер-полицмейстер, который плохо следит за вверенным ему городу.
Граф Бенкнедорф, которому вся эта возня вокруг Пушкина порядком надоела, покрутил головой, но согласился с цензором, добавив таинственную фразу:
-- Писах, аз писах.
И не желая прямо ссориться с Филаретом, спустил дело на тормозах.
В Юрьеве была организована студенческое общество под руководством будущего министра образования Каспарсона. Стучка очень подружился с этими ребятами, хотя в то время ничего не смыслил в социализме. Он часто собирал студентов у себя и угощал. Но как-то забывал приглашать на посиделки редактора "Диенас Лапа" и своего друга Райниса. Райниса, конечно же, это пренебрежение очень задевало. Он воспринимал поведение Стучки как интригу против своей персоны. Все усугублялось тем, что в "эту интригу была вовлечена его собственная сестра Дора, которая была обручена со Стучкой"
Королей можно и нужно наставлять на путь истинный, но учитывая их административный ресурс, делать это следует крайне осторожно. У Людовика XIV была страсть к балету (как у Людовика XVI к слесарному делу). Причем, он и сам любил танцевать. Что там получалось у венценосного танцора -- неизвестно, но у придворных подобное увлечение восторга явно не вызывало. И вот в одной из пьес Расин изобразил Нерона на сцене, как известно, тоже любившего лицедействовать.
-- Отвратительное зрелище, когда император могущественной державы, -- сказал король, -- так кривляется перед публикой.
Как ни странно, но после этого случая Людовик завязал со своими танцевальными наклонностями. Впрочем, нынешнему поколению политиков подобные увлечения не грозят. Разве можно себе представить медведя в балете?
Александр II, прочитав "Губернские очерки" С.-Щедрина, где обличалось взяточничество и волокита чиновников, начертал прямо на экземпляре резолюцию: "Заставить его служить. Пусть как написал, так и делает". И назначил Салтыкова вице-губернатором в Рязань? Интересно, каковы были успехи писателя на административном поприще? Обличать-то со стороны легко. По крайней мере, И. С. Тургенев обозвал его в "Отцах и детях" деспотом и "прогрессистом", "как это сплошь да рядом случается на Руси". И если в "Губернских очерках" Салтыков-Щедрин нападал все больше на начальников, и брал под защиту мелкую чиновничью сошку, то после у него появился тип Акакия Акакиевича, который сидит у себя и ехидно поговаривает, когда не в меру деятельный губер или там министр вдруг затевает благие нововведения: "Уж я министерской фантазии крылья-то подрежу".
Миттеран обожал окружать себя профессионалами. Так он часто в свои поездки брал Саган, однако не позволял ей вмешиваться в политику. Когда она однажды попросили принять представителя Узбекистана, он холодно ей ответил: "Я не знал, что кроме писательской, вы еще выполняете роль Мата Хари"
ашуги любили устраивать традиционные состязания в искусстве поэтической импровизации. Один из ашугов пел под собственный аккомпанемент и в песне задавал сопернику какой-нибудь философский вопрос. Соперник подхватывал тему и отвечал на вопрос через свою песню -- тоже импровизированную, а завершал ее также вопросом. И так до тех пор, пока один из ашугов оказывался не в состоянии задать вопрос или ответить на него Однажды, узнав о том, что из персидского Исфагана прибыл прославленный Шаади, бросивший вызов тифлисским ашугам, Саят-Нова, как говорит предание, тайно покинул Ахпат и, переодевшись мирянином, пешком отправился в Тифлис, несмотря на сильную метель и снегопад, когда горные перевалы особенно опасны. Сердце Саята сжалось, едва вдали показались городские кварталы и дома, лепившиеся к скалам над бурной Курой. Первым спрашивал Шаади. Ответив на тридцать вопросов, Саят-Нова стал спрашивать сам. На двадцать пять вопросов Шаади ответил, с двадцать шестого стал запинаться. По условиям состязания проигравшим считался тот, кто не ответил на три вопроса. Шаади протянул поэту свой саз, но Саят-Нова положил руку на плечо Шаади и произнес: -- Честь и гордость ашуга -- его саз. Оставь его себе и знай -- мы с тобою братья. Состязание, блестяще выигранное Саят-Новой, надолго запомнилось жителям Тифлиса.
Говорят, что когда скончался Софокл, в Аттику вторглись спартанцы, и их предводитель увидел во сне представшего перед ним Диониса, который велел воздать этой новой Сирене почести, какие установлены по отношению к умершим. И он понял, что сновидение относится к Софоклу и его поэзии. Ведь и по сию пору уподобляют влекущий соблазн стихов и речей Сирене. Спартанцы остановили на один день ведение боевых действий и дали совершиться погребению
Передают, что однажды предводители войска совещались в шатре полководца Перикла, который попросил поэта Софокла как самого старшего высказать свое мнение. На это Софокл ответил: - Я самый старый, ты самый старший
Диалог И. В. Сталина (1878-1953) с партийным функционером Д. И. Поликарповым, который в ЦК ВКП(б) курировал деятельность Союза советских писателей. Последний пожаловался генеральному секретарю партии на всяческие безобразии, которые творят некоторые писатели (пьянство, "аморальный образ жизни" и т. д.). На это Сталин ответил: "В настоящий момент, товарищ Поликарпов, мы не можем предоставить вам других писателей". Анатолий Рыбаков в своем "Романе-воспоминании" (1997) писал (гл. 28): "Мало кто в то время не знал знаменитой сталинской реплики, брошенной Поликарпову, когда тот стал жаловаться на писателей: "Других писателей у меня для товарища Поликарпова нет, а другого Поликарпова мы писателям найдем". На следующий день Поликарпов очутился в Педагогическом институте заместителем ректора по хозяйственной части". По другой версии, эта фраза -- "Других писателей у меня для вас нет" -- была адресована А. Фадееву.
Как-то Теккерей вынужден был ждать своего издателя в приемной, затянутой огромным ковром с сочным красно-белым узором. Когда издатель наконец появился, автор "Ярмарки тщеславия" в сердцах произнес: "Все это время я не спускал глаз с вашего восхитительного ковра. Здесь он как нельзя кстати. Он выткан из крови и мозгов ваших несчастных авторов"
Теккерей, когда заходила речь о славе, любил приводить следующий анекдот: "Обедая в Сен-Луи, я услышал однажды, как один слуга говорил другому: -- Знаешь ли ты, кто это! -- Нет. -- Это знаменитый Теккерей. -- А чем же он знаменит? -- А Христос его знает!"
-- Что новенького в нашей литературе, -- спросил Александр II графа Толстого, одного из авторов Кузьмы Пруткова.
-- Русская литература скорбит о несправедливом осуждении Чернышевского, -- был ответ.
Толстой старался не участвовать в политической борьбе своего времени, но куда же деться от политики русскому писателю?
Известно нравственное воздействие Л. Толстого на окружающий нас мир. "Как хорошо, что он существует, -- замечает Чехов. -- Всякая посредственность, дешевое самолюбие прячутся под его недреманным оком". Но в личном общении великий писатель был далеко не образцом. В конце 1850-х уже известный всей России автор повестей и рассказов, он написал пьесу и принес ее в Малый театр. От Островского, возглавлявшего тогда Театральный комитет, очень зависела возможная постановка пьесы. При этом Толстой Л. попросил А. Н. "высказаться со всей нелициприятностью", быть объективным. Островский и постарался это сделать в как можно более деликатной форме. Намекая, что понимания сцены у писателя нет, и пьеса его для постановки не годится. Лев Николаевич молча, поджав губы выслушал все эти замечания, сухо поблагодарил, забрал пьесу и ушел. И с тех пор прекратил всякое знакомство с Островским, лишь сухо кланяясь при встречах. Правда, вспоминал ту свою попытку завоевания театра с юмором.
-- Я сказал Островскому, что пьесу непременно нужно поставить до пасхи. 'А что после пасхи, зрители поумнеют?' -- спросил меня Александр Николаевич.
Этот пример, кстати, показывает, насколько субъективная вещь воспоминания, и как по-разному разные люди воспринимают одни и те же события. Не думаю, что кто-то из наших литграндов сознательно врал: просто у каждого память зацепила из того случая что-то свое.
Лев Толстой имел благотворное влияние на русскую литературу не только своим творчеством, но и личностью. Однако в бытовом плане это был человек неудобный, от которого, как говаривал Чехов, лучше было держаться подальше. Секретарь Толстого пишет, как тот как-то ругал Лескова: он-де и писать не умеет, все у него натужно, выспренно, выискивает всякие прибаутки-присловья, лишь бы читателя удивить, да и человек непорядочный.
Через несколько дней в беседе с другими гостями он уже хвалил автора "Левши":
-- Вот настоящий русский язык. Вот кого нужно брать нужно брать за образец молодым писателям. Вот у кого учиться.
-- Лев Николаевич, -- робко заметил Гусев, его секретарь, -- но ведь всего несколько дней назад вы говорили совсем другое.
-- А что я кулик, все время одну и ту же песню тянуть?
Книга Филдинга "Приключения Тома Джонса" вызвала шквальный успех у публики, но критика этих восторгов не разделяла. "Меня возмущает, что вы цитируете эту порочную книгу, -- писал д-р Джонсон одной из своих корреспонденток. -- Мне очень жаль, что вы ее прочли. Ни одна скромная женщина не должна позволять себе подобного признания".
-- Неужели сэр, -- сказал ему друг, -- вы не согласны с тем, что м-р Филдинг очень правдиво опысывает человеческую жизнь?
-- Да, сэр. Только жизнь эта очень уж низкая. Не зная я, кто такой этот Филдинг, я бы решил, что передо мной конюх с постоялого двора.
Когда смотришь современное телевидение, то такое отношение к "правде жизни" отнюдь не кажется снобизмом
Есть странные легенды, которые обрели плоть и смысл истинных событий. Однажды Омар Хайям послал Абу Саиду следующее четверостишие:
"Жизнь сотворивши, смерть ты создал вслед за тем,
Назначил гибель ты своим созданьям всем.
Ты плохо их слепил?
Но кто ж тому виною?
А если хорошо, ломаешь их зачем?"
Абу Саид ответил ему также в виде рубаи:
"Что плоть твоя, Хайям? Шатер, где на ночевку.
Как странствующий шах, дух сделал остановку.
Он завтра на заре свой путь возобновит,
И смерти злой фарраш свернет шатра веревку."
Первое рубаи действительно принадлежит Хайяму, но Абу Саид умер в 1049-м, когда Хайяму был лишь год от рождения
Когда Хемингуэя спросили, не хочет ли он поменять переводчика в Германии из-за плохих переводов, он ответил, книги в Германии продаются хорошо, и ему этого достаточно
По рассказам помощника Н. С. Хрущев на встрече "с болгарскими товарищами" привел цитату из Пушкина: "Ведь гений и злодейство две вещи несовместны". Он говорил о Сталине. И когда он увидел широко раскрытые глаза помощника, он сказал ему: "А вы думали, я совсем ничего не читаю", хотя помощника скорее всего удивило сопоставление гения и злодея: типа, а сам ты куда относишься.
Марк Туллий Цицерон рассказывает в связи с этим следующее: некий римлянин, будучи послом в стране Пирра, с удивлением узнал о том, что "в Афинах есть человек, объявивший себя мудрым и утверждающий, что все наши действия надо оценивать с точки зрения наслаждения". И будто бы, услышав про это, не верящий ушам своим потомок Ромула, для которого вся жизнь была деяние и долг, борьба и каждодневная опасность, высказал пожелание, чтобы такого рода мудростью поскорее овладели самниты и прочие противники Рима, "так как их легче будет победить, когда они предадутся наслаждению".
Чехов собирал пожертвования в пользу голодающих. Среди других деятелей он посетил графиню N. (N. поставлено не из-за инкогнито для русской графини, как часто приходится делать для современных писателей, а просто забыл ее фамилию). Богатая, красивая, развратная барыня встретила писателя, полулежа на софе в полутемном помещении и полуодетая. Она, конечно же, сразу же подписалась в помощь голодающим, а в ее ушах писатель обнаружил два дорогих бриллианта.
-- Честное слово, -- вспоминал он потом, -- мне хотелось нахамить ей по самое "не хочу", причем грубо, по-семинарски.
Увы, и самые воспитанные люди испытывают порой не самые лучшие эмоции, но в отличие от людей некультурных они их умеют скрывать, не доставляя неприятностей окружающим. Примерно равные по силам чувства охватывают многих из нас при всяких там разговорах о социальной направленности политики, но зачем об этом брызгать слюной. Хотя графине, возможно, и стоило нахамить.
С Шевченко в ссылке обращались весьма гуманно. Он был принят в офицерское общество. Но это же отдалило его от простого народа. Однажды его сослуживец-земляк, солдат Обеременко, которого Шевченко долго не мог вызвать на разговор, говорил ему: "Я сам вижу, что мы свои, да не знаю, как к вам приступить; вы все то с офицерами, то с поляками"
Однажды во время беседы о достижениях современной техники Шоу сказал: - Теперь, когда мы уже научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает только одного: научиться жить на земле, как люди.
Но сказать, что писательская бесцеремонность в выборе путей популярности -- продукт нового коммерческого времени было бы неправильно. Уитмен издал за свой счет сборник стихов, который никто не покупал, никто не читал, никто не тиснул никакой заметки даже в обзорах, не говоря уже о самостоятельной рецензии. Один из сборников поэт послал Эмерсону, тогда метру американской литературы. Эмерсон ответил дружеским частным письмом. И что бы вы думали: Уитмен тиснул несколько своих стихов в газетенке с выдержками из письма Эмерсона. "Дорого заплатит мистер Эмерсон - своей репутацией - за тот пыл, с которым он ввел Уолта Уитмена в американское общество", -- писали газеты. Эмерсон прекратил после этого всякую переписку до конца своих дней с Уитменом, а жили они после этого еще долго. Но своей цели поэт добился: внимание на него обратили. Более того, он послал сборник стихов в Англию к Карлейлю с приложением письма Эмерсона. И это было лучшей рекомндацией для издания "Листьев травы".
Эмерсон был выколобым интеллектуалом и одновременно читал проповеди в церкви. Один журналист спросил у уборщицы, которая старалась не пропускать ни единого его слова, понимает ли она что. "Ни слова, но мне нравится, что мистер Эмерсон всех считает такими же умными и хорошими, как он сам"
Искусство умеет производить впечатление даже на тех, кто, кажется, уже так закоснел в мерзостях жизни, как черный пудель по части его отмывания в белый цвет. Генерал-губернатор Сибири Пестель, посмотрев на театре пьесу, где показывались гонения на честных людей, бессовестных и продажных судей, так взволновывался, что не мог спать целыми ночами. И кто бы мог подумать, что такой чувствительный человек, уловил с должностей половину подчиненных. Но не удовлетворенный этим, он продолжал их преследовать и после судом, доносами, а бывшего управлющего Тобольской канцелярией Куткина, вскрывшего чудовищные злоупотребления в Сибири, он не мог оставить даже после смерти, несмотря на вердикт самого царя: "Не виновен".
Личная жизнь писателя
Белинский был очень увлекающимся человеком. Даже где-то без берегов. Гончаров пишет в своих мемуарах, как однажды он сказал мечтательно, жаль у меня нет миллиона, я бы отдал его на социализм. Кому отдал, на какое конкретное дело? А ведь отдал бы, предложи ему,пишет Гончаров
Анненков рассказывает, как он с непривычки был озадачен, когда однажды, вскоре после знакомства с Писемским, возвращаясь с ним довольно поздно с вечера, проведенного у друзей, услыхал от него необычайный вопрос: "Скажите, вам никогда не случалось думать, подъезжая к своему дому, что без вас там могло произойти большое несчастие?" При этом Писемский прибавил доверчиво: "Мне часто случается стоять у порога моей двери с замиранием сердца: что, если дом ограблен, кто-нибудь умер, пожар сделался, -- ведь все может случиться!" Причем по голосу его слышно было, что он говорил серьезно
Апулей, которого в ранней юности "охотно" читал Пушкин, рассказывал такую историю о Сократе: Философ увидел молодого человека и долго его рассматривал. -- Что красив? -- спросили друзья. -- Не знаю, -- я еще не слышал, как он говорит.
Молодой Байрон был хорошим товарищем. Он всегда заступался за своих младших соклассников, что при царящей в английских частных школах системе, было далеко не лишним. Однажды, когда мальца колотил палками верзила, Байрон, хотя впоследствии и большой мастер по боксу, тогда еще на набравший нужного веса, подошел к тому и попросил дать ему половину ударов.
В один из майских дней Беранже -- ему тогда было 12 лет -- стоял на пороге гостиницы и любовался приближавшейся грозой. Его тетка ходила по комнатам и, читая молитвы, кропила стены святою водой, чтобы предохранить себя от грозы. Как вдруг удар молнии поблизости свалил Беранже на землю. Он лежал, как мертвый, когда к нему подбежала тетка. Молния наделала в доме немало повреждений, но вдова Тюрбо, не заботясь о доме, хлопотала около племянника. Она вынесла его на улицу, под дождь и, не видя в нем признаков жизни, решила, что он умер. Беранже слышал, как она вскрикивала: "Он умер, умер!" -- но долго не мог сделать ни малейшего движения. Наконец, придя в себя, мальчик с улыбкою заметил обрадованной тетке: "А святая-то вода не помогла!" Он недаром слушал и читал Вольтера. Беранже не скоро оправился после удара молнии и навсегда сделался близоруким. Богохульство все-таки сыграло свою роль.
Несмотря на свое слабое здоровье, Бёрне от природы был очень храбр. когда в 1813 году баварские солдаты, вступая в город, начали было грабить дома, Бёрне с обнаженной шпагой бросился на грабителей и содействовал их укрощению. Шпагу эту он долго сохранял у себя, и когда однажды один приятель удивился присутствию в его комнате такой воинственной принадлежности, Бёрне с улыбкой заметил ему: "Не бойтесь, на ней не было крови".
В разгар вечеринки американский писатель Берроуз сказал гостям, что будет стрелять из пистолета "в стиле Вильгельма Телля", - его жена поместила стакан на голову, и писатель, будучи в состоянии сильного алкогольного опьянения, убил её выстрелом, не попав в "мишень"[35]. Данное событие стало центральным, как скажет сам Берроуз несколько десятилетий спустя, для всей его жизни и послужило главным "толчком" для его литературной карьеры. Вот такой "литературный опыт"
По словам современников, вспылив, Бодлер не щадил никого, ни друзей по застолью, ни обслуживающий персонал злачных мест. Ему, например, доставляло удовольствие жаловаться хозяевам кабаре на прислугу. Доведя до белого каления какого-нибудь простодушного кабатчика, он выходил из трактира счастливый и говорил Асселино, на протяжении всей сцены опасавшемуся худшего: "Ну что ж, мы неплохо поужинали!"
Булгакова, долгое время имевшего не ахти какие бытовые условия, должны были пfоселить в доме литераторов. Каково же было его удивление, когда он узнал, что его новым соседом будет человек, совершенно далекий от изящной словесности и даже наоборот.
-- Простите, -- спросил он на собрании, -- это дом для писателей или как?
-- Гражданин Булгаков, помолчите. Ведь вы получаете квартиру? Получаете. А Иван Васильевич Бумша (фамилия условная) для нас очень ценный человек. Он унитазы достал.
Когда после этого Булгаков встречал Ивана Васильевича, он показывал до неприличия на него пальцем:
-- Смотри, дорогая, это великий писатель, он скоро "Войну и мир" напишет. Ведь он уже достал для нашего дома унитазы.
А Бунша, едва завидев Булгакова, на километр спешил его обойти. Чтобы в дальнейшем избежать подобных конфузов разных начальников потом стали принимать с творческие союзы, снабжать их учеными степенями, так что теперь никто не скажет, что поддержка деятелей искусства и науки падает на посторонние головы.
Вольтер не соглашался позировать скульптору Пигалю, уверяя, что раз у человека нет лица (от худобы), нельзя делать его статуи, и нарочно гримасничал и шевелился, едва гость принимался за работу. Но вот случайно зашла речь об отливке статуй, и Пигаль заметил, что эта операция требует довольно продолжительного времени. Такой аргумент против золотого тельца, на отливку которого, по мнению Пигаля, понадобилось бы полгода, так обрадовал Вольтера, что в благодарность он отдался в полное распоряжение художника, и модель статуи была благополучно окончена
Жизнь некоторых писателей сама может быть по себе весьма увлекательным романом. Вот у Гашека, например, Из одного из полицейских донесений: "Императорско-королевский старший полицейский Вацлав Шмид 6 октября 1903 года в четверть десятого вечера доставил в полицейский участок писателя Ярослава Гашека, 21-го года, проживающего в доме N 195 на Крал. Виноградах, поскольку вышеозначенный в нетрезвом состоянии справлял малую нужду перед зданием полицейского управления на Поштовской улице" (после слова "справлял" какой-то доброжелатель вычеркнул продолжение -- "что вызвало сильное возмущение прохожих". Очевидно, и среди полицейских чиновников у писателя были симпатизирующие ему люди, ибо в ряде других случаев протокол ретушируется таким же образом). Этот эпизод имел забавный судебный эпилог. Дело в том, что за порчу мостовой Гашек был присужден к денежному штрафу, а при неуплате оного -- к шести часам тюремного заключения. Но за три года пражский магистрат так и не нашел возможности взыскать с него штраф. Сначала правонарушитель скрылся, и полиция тщетно пыталась установить его адрес. А когда Гашек наконец был найден и суд распорядился конфисковать у него на соответствующую сумму имущество, все старания властей ни к чему не привели, поскольку виновный оказался абсолютно неимущим. Гашек еще и заработал на этом инциденте, написав о нем юмореску
Какой ерундой можно поднять авторитет. Последние годы жизни Гашек провел в деревне, где близко сошелся с местными жителями, можно сказать запросто влился в их среду. Без него не проходили ни одни похороны, не одно торжество местного значения. В речи на день св. Иосифа Гашек мимоходом заметил, что никто, в сущности, точно не знает, когда святой Иосиф родился. Утром другого дня по площади шатался один из местных именинников, которого неотступно преследовала мысль, откуда вообще это известно Гашеку. Он спрашивал всех проходивших мимо про своего святого патрона, но, так ничего и не узнав, отправился к приходскому священнику. Тот подтвердил, что дата рождения святого Иосифа действительно остается для церкви тайной. В результате авторитет Гашек необычайно возрос Значит, священнику верили, а Гашеку, который уже был известным писателем, не
Однажды Гашека задержали как бездомного. Выручать его ринулась вся писательская рать. Его выкупили, накормили, а потом стали решать, что делать дальше. У него оказался в устном наличии неистощимый запас рассказов. Порешили их печатать, но Гашеку денег не давать, а кормить его, поить и платить за съем квартиры. Так он и прожил до начала мировой войны и призыва на действительную службу.
Что есть, то никуда не денешься. Писатели часто обладают неуравновешенным характером, и трудно их заставить работать. Одним из проверенных средств является запереть писателя, кормить его, а возможно и подпаивать, пока он чего-нибудь не напишет. Вот и издатель Фрич как-то запер Гашека, снабдил провизией и нарезал около 500 "четвертушек" чистой бумаги, чтобы тот писал. Но, вернувшись домой, обнаружил, что узник исчез. Из белых неисписанных листочков Гашек наделал лодочек и расставил их по всей комнате
В пору работы над музыкой к трагедии "Эгмонт" Бетховен частенько встречался с Гете. Два великих человека медленно прогуливались по аллеям венского парка и вели свои неспешные беседы. Многие венцы почтительно кланялись им. Иоганн Вольфганг Гете, занимавший в то время высокий правительственный пост, привык к подобострастному вниманию подчиненных и потому все поклоны принимал на свой счет и отвечал на них, приподнимая шляпу. В конце концов устав от этого, поэт раздраженно пожаловался композитору: -- Как мне надоели все эти бесконечные поклоны! -- Ваше превосходительство, не сердитесь, -- с олимпийским спокойствием отозвался Бетховен. -- Может быть, они и мне чуточку кланяются!
А теперь поговорим о женщинах. Н. В. Гоголю нравились римлянки. Часто он останавливался и со вздохом глядел вслед уходящей фигуре.
-- Ах, если бы увидеть эту женщину в одежде целомудрия. Можно было бы, наверное, сказать, что она сошла с небес.
Ну вот мы видим и по телевизору и на пляже кучу женщин "в одежде целомудрия". Но каких-либо нравственных дивидендов извлечь из этого нашему времени не удается.
Н. В. Гоголь был очень скрытным человеком. Почти никогда не смотрел собеседнику прямо в глаза, никогда не отвечал прямо на вопросы. Если он говорил, что едет в Рим, то можно было предполагать, что окажется в деревне. Эти странности проявлялись порой самым неожиданным образом. Так, Погодин очень долго просил писателя подарить ему свой портрет. Гоголь всенепременно обещал, причем в ближайшее время, и так проходили годы. И вот как-то, во время одного из его загадочных исчезновений в гостиничном номере нашли якобы "забытый портрет" с подписью "Погодину". Так Гоголь выполнил свое обещание. И совсем непонятно, почему этого нельзя было сделать просто, впрямую.
Немцев Н. В. Гоголь решительно не любил. Напротив к итальянцам он чувствовал симпатию. Многие годы прожил в Риме. Итальянцев же в быту, отмечали тогда, отличает некоторая разболтанность ("Хорошая страна Италия, но вот немного Zucht'а и Ordnung'а им бы не помешало" -- Гете) и жуликоватость (кто болеет в футбол, отлично это знает) характера. Ну вроде наших южных соседей. Однажды компания русских артистов, писателей и художников, ошивавшихся в Риме, собралась устроить прогулку по римским окрестностям. Нашли вентурина (кучер и проводник одновременно), дали ему задаток. В назначенный час и в назначенном месте кучера не оказалось.
-- Безобразие, -- возмущался один из "членов" прогулочной делегации. -- Немцы бы такого не допустили. Они своего не отдадут, да и чужого зато не возьмут.
-- Это, -- почти с презрением бросил Гоголь, -- это хорошо разве что в карты.
Даль, автор прославленного "Толкового словаря русских говоров" был по основной профессии медик -- хирург и долгое время оперировал в будущей Медико-хирургической академии. Но в конце концов измучился до предела, не столько работой, сколько войной с коллегами-казнокрадами и шарлатанами. Поэтому и решил оставить медицину и предаться своему хобби -- литературе, "переседлал из лекарей в литераторы" (Пирогов). Об этом решении рассказал своему другу-писателю. Тот, небезызвестный сочинитель историй из малороссийского и петербургского быта, некто Гоголь, только печально улыбнулся:
-- В России всякое звание и место требуют богатырства: слишком много любителей бросить бревно под ноги человеку.
Некто Г., бежавший от А. Македонского в Афины, прихватил попутно казну императора. Естественно, афиняне, боясь гнева могущественного царя, стали рядить да гадать, стоит ли им принять Г. в свой город. Одним из членов комиссии, на обсуждение которой был вынесен этот вопрос, был Демосфен, прославленный в советские исторические времена как мужественный борец с македонской тиранией. Описывая сокровища Г., он наткнулся на прекрасный золотой кубок.
-- Интересно, -- как бы нехотя вертя кубок в руках спросил Демосфен, -- сколько же эта вещица может стоит?
-- Для тебя 20 талантов, -- улыбнулся Г.
А вечером Демосфена у его дома поджидал раб этого Г. с кубком и 20-тью талантами.
...На следующий день, когда в собрании обсуждалась работа комиссии, Демосфен, замечательный оратор, одно слово которого могло повернуть дело в одну и другую сторону, пришел туда, закутав горло, и, знаком показывая, что простудился и не может говорить. Как эти люди, изумлялся Плутарх, по блеску в глазах видят, кто подвержен золотой простуде. Нужно однако отметить, что Плутарх был явным противником демократии, и был не совсем объективен, рассказывая о Демосфене.
Державин был весьма прямолинеен в выполнении долга. Екатерина поручила ему заниматься делом иркутского губернатора-казнокрада Якоби. Державин регулярно приходил с докладом. Екатерина, которой дело уже наскучила, пыталась дать Державину понять, что пора бы уже и на тормоза нажать. Однажды в зимний метельный день, она заперлась у себя и велела лакею передать Державину ее именем: -- Удивляюсь, как такая стужа вам гортань не захватит. Державин намек понял, но добился приема и продолжал все о деле и о деле.
Коррупция в России, конечно, наказывается и наказывалась. Но едва ли не больше наказывается уклонение от нее. Державин затеял борьбу с белорусскими евреями, которые спаивая местных крестьян, наживали на том немалые барыши. Евреи собрали миллион рублей (1802 год, тогда это были просто громадные деньги), и их представитель вручил 200000 Державину, с тем чтобы он при обсуждении этого вопроса в специальной комиссии просто воздержался от высказывания своего мнения. Державин любезно деньги принял... и тут же отнес их царю с присовокуплением всех подробностей их получения. -- Ну хорошо, ступай, -- сказал царь. Некоторое время никакой реакции не было, а спустя пару месяцев следует приказ об отстранении Державина от должности. Тот бегом к царю. -- За что? Александр I несколько замялся: -- Видишь ли, Гаврила Романыч, ты слишком ревностно служишь.
Дюма построил себе в окрестностях Парижа прекрасный замок. И жил там на широкую ногу. Разумеется, друзей у него было не счесть.
-- Сегодня, -- говаривал он бывало управляющему, -- я пригласил на обед 8 человек. Накройте, пожалуйста, стол на 50 персон.
Само собой разумеется, при таком образе жизни он быстро разорился. Гостеприимство -- вещь хорошая, но меру нужно знать.
Жуковский дал вольному своему единственному крепостному
Известно, что Жуковский был придворным поэтом, воспитывал детей царя. Неплохо воспитывал, раз они, дорававшись до власти, отменили крепостное право. Он не разделял взглядов, как мы выражались несколько лет назад, прогрессивно настроенных декабристов. Тем не менее оставался со многими в хороших отношениях, за многих ссыльных и опальных литераторов просил. Просил милости за Шевченко, а еще ранее за Кюхельбекера, который в Ижорской ссылке (Карелия) снова стал пописывать. Он, де исправился, пишет вполне благонамеренно, и он, Жуковский, за него готов поручиться.
-- Ты-то за него поручишься, -- отвечал Николай I, -- а кто мне поручится за тебя?
А теперь зададимся вопросом: могут ли писатели мирно сосущесвовать с властью? Наверное, могут и должны, но только не в России, если уж и воспитателю царских детей, да и вообще такому человеку крайне консервативных взглядов как Жуковский, нельзя доверять.
Новая мораль всегда дается с трудом. Иероним Великий удалился в пустыню -- живописные предгорья Альп, где сегодня сплошь курорты, -- писал: "Я покинул родной дом, оставил близких, друзей, отказался от хорошей кухни, что было много тяжелее. И только от книг, я, грешный увы! отказаться не смог. И когда я читал косноязычные творения святой братии -- те самые евангелия, между прочим, которые сегодня кажутся кое-кому чуть ли не верхом всего написанного в истории человечества -- с отвратом бросал их и вздыхал по сладостной италийской и эллинской речи. И тогда я понял мудрость слов 'Если тебе брат дороже меня, оставь брата, а если дороже глаз -- вырви глаз'. И понял я тогда, что через книги-то дьявол и уловляет в сеть мою душу. И тогда я сжег книги, столь любимые мною". Это говорит о том, что христианство не всегда учить любить правильные вещи. Если ты посчитал, что книги тебе не нужны, так подари, или хотя бы продай их тому, кому, возможно, они еще пригодятся, кто пока не зашел так далеко на путях любви к богу. Иероним же нашел для себя выход в том, что сначала скомилировал на латинский евангелия, а потом, увлекшись работой, изучил древнееврейский и перевел всю Библию. Его Вульгата -- это одновременно и образец высокой прозы и вещь простая, доступная рядовому читателю.
Очень большое значение в жизни имеет умение правильно выбрать себе жену или мужа. Был в первой половине XIX в Англии такой проповедник -- Ирвинг, друг их тамошнего гения Карлейля. В Англии, как и сейчас в Америке это с ними бывает: вдруг находит пророческий дар, начинают вещать истинного Христа. Пока это приносит прибыль и не очень выбивается из рамок приличий, такое даже поощряется. На этого Ирвинга поначалу ходили как в цирк, и в день его проповеди места в церкви, где он клеймил маммону и восхвалял бедность стоили до 20 фунтов: сумма по тем временам, когда на 200 фунтов в год, пусть не богато, но сносно можно было прожить, просто фантастическая. Но потом он сам уверовал в свою миссию, а это уже плохо: ему запретили проповедовать в церкви, а когда он не внял запрету и вообще уволили. Карлейль очень сожалел о своем друге молодости, а его жена, которая в свое время разрывалась, кому отдать руку, заметили: "Если бы я была его женой, все было бы хорошо; уж я бы не допустила никаких проповедей".
Казбеги, грузинский писатель, который жил недалеко от горы Казбек, подался в пастухи и вместе с ними сезонно перегонял овец из Грузии в Чечню. На границе их встречали таможенники. И соответственно таможенным нравам вымогали, сколько могли. Возмутившийся Казбеги направился было во Владикавказ к генерал-губернатору, но не добрался, ибо тот сам выехал к нему на встречу. -- Не волнуйтесь, этот чиновник уже залетел в Сибирь. Пусть знает с кем имеет дело. -- Однако, -- не унимался классик грузинской литературы, -- я хотел бы, чтобы с каждым, к какому бы сословию он не принадлежал, обращались достойно по законам Российским империи. -- Ну князь, -- развел руками губернатор, -- вы и идеалист.
Лучше уж не смотреть на своих кумиров изблизи. Провинциальный Карлейль был буквально заочно влюблен в Кэмпбелла, его "Гогенлинденом" он не просто восхищался, а был пронзен каждой строчкой, как стрелой. И сколько было там строчек, столько стрел торчало в его сердце. Однако при первом же личном контакте воспитанному в деревенской строгости Карлейлю не понравилась щегольская внешность поэта: "голубые сюртук и брюки, монокль, парик, даже его манера кланяться -- во всем виден литературный денди". И он резюмировал: "Стоит ли добиваться славы, чтобы быть таким?"
Сомнения в боге у многих рождается в раннем возрасте. Карлейлю едва минуло десять, когда он начал сомневаться в буквальной истинности многих вещей, записанных в Библии. Так однажды он спросил мать с иронией: "Чтобы сделать тачку, Всемогущий Господь спустился с небес и пошел в столярку?" Бесхитростно набожная Маргарет Карлейль была потрясена: с тех пор он всегда был для нее заблудшей овцой, которую можно было вернуть в стадо только постоянными увещеваниями (неизменно повторяемыми в каждом ее письме) ежедневно прочитывать главу из Библии
Однажды на заседании "Пещеры" (литературный клуб, Париж, 1740-е гг) кто-то спросил драматурга Кребийона-отца: "Какая из ваших работ самая плохая?" "Вот эта," -- не колеблясь указал он на сына. "А вы уверены," -- сказал спрашивавший, -- "что это действительно ваша работа?" После этого Кребийоны перестали посещать "Пещеру": шутки, которыми славилось это содружество, начали заходить слишком далеко
Лермонтов особым патриотизмом не блистал, скорее бравировал своими противоположными взглядами на сей счет. Но в определенных обстоятельствах умел проявить патриотизм не на словах, а в делах... По Петербургу ходила эпиграмма: [Г-жа такая-то] За ней волочится француз, Лицо-то у нее как дыня, Зато и жопа как арбуз. Де Барант, тот самый француз, сказал, что если бы он был в европейской стране, он знал бы, что делать.
-- В России, -- ответил Лермонтов, -- вы можете получить удовлетворение, как и любой европейской стране.
Нужно сказать, что на кон оба поставили много: Лермонтов привольно служивший в Петербурге, был отправлен после состоявшейся дуэли на Кавказ, где как и ныне в Чечне шли нехилые боевые действия, и из рядов русского офицерства (солдат и унтеров никто не считал) выбывали время от времени молодые люди. А де Барант по настоянию русского двора был отозван из России и несколько подпортил свою дипломатическую карьеру.
Преподаватель Литературного института Гусев анализировал стиль жизни Лермонтова.
-- Представьте себе, Лермонтов прилагает все силы, чтобы отбить Сушкову у Лопухина, и добивается успеха. А дальше? Наш великий поэт пишет анонимное письмо, в котором рассказывает о гнусностях Лермонтова, и получает отказ от дома. Свадьбы как не бывало. Как бы поступил я, -- продолжает Гусев, -- на месте Лопухина? Наверное, зная, кто такой Лермонтов и что он значит для русской литературы, вызывать бы его на дуэль не стал. Но руки бы ему не подавал. Гений -- гением, но определенные этические нормы не дозволено нарушать никому.
Мор выступил против женитьбы короля на Анн Болейн. Потому что это было нарушением закона. Короли народ ведь такой: что чуть не по нем -- рубить голову. Так и с Мором. Судьи настаивали: только признай новый закон, и ты свободен. Он отказался. Подобрали лжесвидетелей, оклеветали, обвинили в том, в чем виноват он вообще не был. Мор стал немощен, но духом оставался стоек. Последние его слова были: "Я хороший слуга Короля, но Бог важнее".
Роковое стечение обстоятельств... Некрасов -- наш "поэт грусти и печали" -- любил играть в карты. В свой "картежный день" он уже с утра готовился к предстоящим баталиям, настраивал себя на нужный лад. Однажды, уже перед самым выходом из дому, к нему пришла женщина с запиской от какого-то писателя. Тот просил одолжить ему 300 р, иначе он покончит жизнь самоубийством. Некрасов относился к людям, готовым оказать помощь ближнему. Но по поверьям перед игрой занимать деньги и давать в долг нельзя. Поэтому он отверг просьбу несчастного собрата, а угрозы покончить жизнь самоубийством счел простой экзальтацией, так свойственной пишущей собратии. Игра в тот вечер сложилась удачно, вечер "поэт грусти и печали" закончил в ресторации, где его слухи приятно услаждали хлопки пробок от открывавшихся бутылей с шампанским. А на следующее утро принесли известие, что тот кто просил 300 р, выбросился из окна.
Островский был очень любезным человеком, но и он мог подтрунить над женщиной. -- Как человек дослуживается до генерала, так у него сразу по какому-то необъяснимому закону природы тут же размягчаются мозги.
-- Помилуйте, Александр Николаевич. Я ведь сама генеральша, -- укоряла его Шуберт -- актриса, только что вышедшая замуж за генерала.
-- Ну вас это не касается. Вы ведь до генеральского чина дошли не своим умом (или, как передавали этот эпизод тогдашние остряки 'другим местом'). Почему у нас русских принято подтрунивать над женщинами, а не рассыпаться с комплиментами как французы? Не знаю.
У богатых и знаменитых свои причуды. В небольшом городке Бергамо жил некий Энрико Капра, золотых дел мастер. Завороженный именем Петрарки, он стал собирать его произведения, которые в основном сам переписывал, и выпрашивал у поэта все новые и новые. Петрарка иногда посылал ему несколько страниц. Всех поражала его щедрость, ибо он отказывал в этом многим сановникам. Энрико Каира так увлекся наукой, что, будучи уже немолодым человеком, записался в университет. Петрарка старался сдержать его увлечение, опасаясь, что золотых дел мастер может кончить банкротством. Но Капра вынашивал еще более смелую мечту -- хотя бы раз в жизни принять у себя в доме Петрарку. Весь Милан смеялся над этим простодушным человеком: Poeta Laureatus отказывался посещать и не такие дома. Однако, ко всеобщему удивлению и возмущению, Петрарка принял приглашение и в один погожий октябрьский день сел на коня. Собралось множество ломбардских дворян, чтобы сопровождать его в столь необыкновенном путешествии. Все население Бергамо во главе с городскими властями высыпало навстречу. Знатные горожане шли рядом с его конем, приглашая поэта либо к себе домой, либо во дворец муниципалитета. Золотых дел мастер, которого совершенно оттеснили, дрожал от страха, что о нем забудут. Но Петрарка направился именно к его дому. Все там было приготовлено к встрече знаменитого гостя. Золотых дел мастер устроил такой пир, какого в Бергамо еще не видели. Комната, где Петрарка должен был ночевать, казалось, была вся из золота и пурпура; в предназначенной для него кровати еще никто никогда не спал и не посмеет спать. Энрико Капра был так счастлив, что родные опасались за его рассудок.
В 1820 г Пушкина сослали на юг. За вольнолюбивые стихи, как мы учили в школе. За невоспитанность, как скажем мы теперь. Поэт очень не любил царя Александра I и свою нелюбовь высказывал где только мог и как только мог. Когда Александр смотрел представление с медведем и зверь, сорвавшись с цепи, вроде как бы бросился на царя, перепугав свиту и всполошив слухами С.-Петербург, Пушкин так прокомментировал это происшествие:
-- Нашелся в России один человек, да и тот медведь.
Злословие, полагают некоторые не слишком добросовестные исследователи литературы, питательная среда остроумия. Даже самые хорошие люди здесь не без греха. Известно, как любил своих друзей Пушкин. Он говорил: "Я не понимаю, почему мы соблюдаем приличия по отношению к малознакомым людям, даже если знаем их за мерзавцев". И в то же время позволяем пренебрегать друзьями, которых искренне уважаем. Я считаю наоборот. Именно к друзьям-то мы и должны относиться бережно". Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич. Все ваши слова прямо для истории, а вот дела -- нет. Как-то друзья-поэты пригласили к себе на ужин Крылова. Однако мэтр не пришел, объяснив после, что он уснул дома, а слуга, не заметив, запер его в комнате. На что Пушкин откликнулся эпиграммой:
-- За ужином объелся я,
И Яков запер дверь оплошно,
Вот от того-то мне, друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
Пиариться для писателя -- это почти как хлеб насущный. Известно, что Пушкин очень сочувствовал жертвам страшного петербургского наводнения 1820-х гг. Он попросил брата перечислить в пользу жертв весь свой гонорар. "Только ради бога, сделай это тихо, чтобы никто не знал". Это вообще характерно для Пушкина: он старался выглядеть хуже, чем было на самом деле, и частенько словно стыдился своих добрых чувств и поступков. У каждого свои причуды.
Русский литературовед, специалист по испанской культуре пишет: "Лет в десять попались мне на глаза и запали в душу строчки А. С. Пушкина: ":Шумит, бежит Гвадалквивир". И представился мне этот бурный поток, который "гвадал" -- шумит, "квивир" -- бурлит! С той поры Испания, где протекает этот сказочный Гвадалквивир, представлялась мне настоящей Страной Чудес."
Юный Пушкин написал, по рассказам, любовное послание жене Карамзина. Та показала его мужу, и знаменитый историк по-отечески сурово, но с глазу на глаз, поговорил с зарвавшимся поэтом. Так у этого романа дальше завязки дело не пошло. Однако эпилог появился. После дуэли с Дантесом Пушкин попросил вдову историка прийти к нему, что для нее не составило труда, ибо была намного младше Карамзина, и на момент смерти Пушкина еще вполне была в соку.
Один из предков Салтыкова-Щедрина, живший в XVII веке, решил поменять свою неблагозвучную фамилию -- то ли Заячье Ухо, то ли Вырви Глаз -- на более благородную. Чего мелочиться? И он стал подписываться Салтыковым. Салтыковы же были именитым боярским родом, входившим в десятку самых аристократических семейств Руси. Естественно, этим Салтыковым новый "родственник", мелкий дворянчишко не понравился, и, как говорит история устами канцелярских документов того времени, он "был бит за то нещадно батогами смертным боем". Однако от фамилии не отказался, и, как мы теперь знаем, передал ее потомкам. Сильна в русском человеке страсть к вычурным именам и громким названиям. Возьмите хоть расплодившиеся в последние десятилетия "университеты, лицеи, колледжи, академии".
Ж. Санд приглашала Теофиля Готье к себе в Ноан самым настойчивым образом, и он был уверен, что своим приездом доставит ей величайшее удовольствие. Каково же было его разочарование, когда она встретила его без всяких изъявлений восторга, с вялым, утомленным видом. Разговор между ними не клеился, так как она давала на всё короткие рассеянные ответы и наконец даже совсем ушла из комнаты для каких-то хозяйственных распоряжений. Парижанин, считавший, что принес великую жертву, приехав в провинциальную глушь, рассердился, схватил свою шляпу, трость, чемодан и хотел тотчас же уехать обратно. Один из друзей Жорж Санд, бывший при этом, поспешил предупредить ее. Она сначала никак не могла понять, в чем дело, а когда поняла, пришла в ужас и отчаяние. "Да отчего же вы не сказали ему, что я -- дура!" -- вскричала она
на одном вечере ему очень понравился романс, пропетый дочерью хозяина. "Прекрасные слова, чьи они? - спросил он Логкарта. -- Вероятно, Байрона, но я их не помню". Оказалось, что это его собственная песня из романа "Пират". Сначала В. Скотт рассмеялся, но потом это внушило ему опасения совсем потерять память
Однажды Джеймс Балантайн спросил Софию, дочь В. Скотта, как ей нравится "Дева озера". "О, я ее не читала, - отвечала молодая девушка. -- Папа говорит, что молодым людям не годится читать дурные стихи"
Прибавим к философам ученейшего мужа, божественного Софокла, который, после того, как из храма Геркулеса был похищен тяжелый золотой кубок, увидел во сне бога, сообщающего ему, кто это сделал. Он сначала не обратил на это никакого внимания. Но когда сон стал повторяться, Софокл пошел в Ареопаг и доложил об этом; ареопагиты приказали арестовать того, на кого указал Софокл; во время допроса арестованный сознался и вернул кубок
В марте 1959 года к выдающемуся поэту Грузии Галактиону Табидзе пришли в больницу "гости" из ГБ. Улыбаясь, они высказали патриарху грузинской поэзии, академику пожелания скорейшего выздоровления, не жалея слов уважения, преклонения и: предложили Табидзе подписать текст, клеймящий Пастернака, как изменника родины. Больной Галактион ответил решительным отказом. 17 марта 1959 года Галл выбросился из окна больницы. (В молодые годы так звала его жена, Ольга Окуджава)
Встречаясь с читателями, Марк Твен обычно рассказывал много смешных историй, веселил аудиторию. Однажды он гулял по улице маленького городка, где в этот вечер ему предстояло читать лекцию. Писателя остановил молодой человек и сказал, что у него есть дядя, который никогда не смеется, даже не улыбается. Марк Твен предложил привести дядю на его лекцию, пообещав, что обязательно заставит того рассмеяться. Вечером молодой человек и его дядя сидели в первом ряду. Марк Твен обращался прямо к ним. Он рассказал несколько смешных историй, но старик ни разу даже не улыбнулся. Тогда писатель стал рассказывать самые смешные истории, какие знал, но лицо старика по-прежнему оставалось серьезным. В конце концов совершенно обессиленный Марк Твен покинул сцену. А через некоторое время рассказал своему другу об этом случае. -- О, -- сказал друг, -- не волнуйся. Я знаю этого старика. Уже много лет, как он абсолютно глухой. Был ли такой случай или нет, неизвестно. Но хорошо известен рассказ писателя на этот сюжет. Так что мы, возможно, имеем дело с художественным произведением, которое вошло в жизнь как анекдот
Когда Марк Твен был редактором газеты, однажды к нему пришел какой-то автор. Под глазом у него был огромный синяк. Марк Твен внимательно прочитал его рукопись. Потом поднял голову и сочувственно спросил: -- Ах, сэр, я вас отлично понимаю. В какой же редакции вы предложили свое сочинение, перед тем как прийти ко мне?
Марк Твен был большим любителем всяких новых идей, по части науки и техники. Он был одним из первых, кто пытался работать с помощью печатной машинки. Однажды он поддерживал изобретателя, который обещал из угля добыть чуть ли не 100% пара. И платил ему за это 34 доллара в неделю. Каждую субботу приходил к нему с отчетом и "пахло от него, как пишет Марк Твен на все 35 долларов. Где он брал недостающий доллар, для меня до сих пор остается загадкой".
Марк Твен отличался в жизни даже не столько остроумием, сколько находчивостью. Похоже на любую жизненную ситуацию у него готов был ответ. зашел в купе, в котором сидел единственный пассажир, хотя вагон был переполнен. Пассажир сказал: -- Я должен вас, сэр, предупредить, чтобы вы не садились в это купе. Дело в том, что у меня острые формы скарлатины и дифтерита. -- Ничего, -- сказал Марк Твен, устраиваясь поудобнее. -- Я все равно решил покончить жизнь самоубийством в одном из ближайших туннелей.
Однажды Марк Твен получил пачку плохих стихов под заголовком "Почему я живой?". Возвращая рукопись неведомому стихотворцу, Марк Твен написал ему: "Потому, что послали стихи по почте, а не пришли в редакцию лично".
Одному молодому автору Марк Твен возвратил рукопись с такой припиской: "Дорогой друг! Авторитетные врачи рекомендуют лицам умственного труда есть рыбу, ибо этот продукт питает фосфором мозг. Я в этих делах профан, но, судя по Вашей рукописи, мне кажется, что два кита средней величины не будут для Вас чрезмерным рационом".
Толстой имел благотворное влияние на русскую литературу не только своим им творчеством, но и личностью. Однако в бытовом плане это был человек неудобный, от которого, как говаривал Чехов, лучше было держаться подальше. Секретарь Толстого пишет, как тот как-то ругал Лескова: он-де и писать не умеет, все у него натужно, выспренно, выискивает всякие прибаутки-присловья, лишь бы читателя удивить, да и человек непорядочный.
Через несколько дней в беседе с другими гостями он уже хвалил автора "Левши":
-- Вот настоящий русский язык. Вот кого нужно брать нужно брать за образец молодым писателям. Вот у кого учиться.
-- Лев Николаевич, -- робко заметил Гусев, его секретарь, -- но ведь всего несколько дней назад вы говорили совсем другое.
-- А что я кулик, все время одну и ту же песню тянуть?
в родной семье Тукая царили очень строгие нравы. "Гаяим хазрет (отец поэта -- сельский мулла) особым фанатизмом не отличался, однако к своим обязанностям относился с должной серьезностью: старался все делать так, как велит ислам, и держал деревню в рамках религиозных обычаев. Односельчане рассказывали, что как то раз по дороге в гости Галим хазрет со своей остабике столкнулся на улице с парнями, которые распевали песни под гармонь. При виде муллы они разбежались в такой панике, что уронили инструмент. Хазрет гневно ткнул палкой, гармошка взвизгнула. И мулла Галим изрек: "Ты и на меня рычишь, вражина?""
Помещик, он и есть помещик. Молодой Тургенев летом у себя в имении усиленно занимался греческим языком, а в минуты отдыха "обучал" воспитанницу Варвары Петровны премудростям греческого произношения, заставляя ее заучивать и громко выкрикивать звуки: "Бре-ке-ке-кекс-коакс-коакс!" Затем Иван Сергеевич ставил Вареньку на стол, придавал ее фигуре классическую позу с вытянутой рукой и заставлял повторять заученное сначала протяжно, почти торжественно, а потом очень быстро и самым тонким, визгливым голосом. При этом оба заливались таким звонким и беззаботным смехом, что следовал приказ Варвары Петровны прекратить это ребячество. "Перестань же, Иван, даже неприлично так хохотать. Что за мещанский смех!"
Тургенев вспоминал, как после смерти матушки старик, наблюдая за щедрыми подарками молодого барина, сердито ворчал в своем углу: "Молодые господа по миру пойдут, по миру пойдут. Наш брат, холоп, скоро лучше самих господ заживет, сами-то с чем останутся. О-ох, молодо-зелено!"
Однажды по рассказам жены Фадеева Степановой ее муж отлучился на пару недель в гости к друзьям, никому не оставив где его искать. За это время Сталин дважды звонил к Фадееву и когда последний наконец предстал пред очи вождя, тот его спросил: -- Ну и где вы были, товарищ Фадеев? -- Болел. -- Чем? -- Был в запое. -- А нельзя ли было провести этот запой по-ударному, как у нас все делают в стране? В следующий раз постарайтесь уложиться в 3-4 дня.
Смерть А. П. Чехова я бы назвал героической. У него пошла горлом кровь, и он сказал -- а в комнате присутствовал врач -- "Ich sterbe", поскольку это было в Германии. Он так сказал, чтобы не побеспокоит своими проблемами постореннего человека.Странная щемящая душу деликатность.
Шолохов очень дружил с казаком, ставшим прототипом Г. Мелехова. И когда последнего загребли органы, писатель старался выручить его из беды: писал письма, ходатайства... Так что И. Сталин однажды вынужден был обратить на это внимание: -- Если Шолохов не поумнеет, придется 'Тихому Дону' подыскать другого автора. Почему-то думают, что он шутил. А он между прочим говорил вполне серьезно.
Обучение
Г. Адамс, когда ему было где-то около 7 лет однажды взбунтовался и решил не идти в школу. Мать ничего с ним не могла поделать. И тогда вдруг из своего кабинета появился дед, в то время президент США, взял его за руку и молча повел в школу. "Величественная фигура деда сразу подавила во мне бунтарский дух," -- вспоминал впоследствии Г. Адамс.
Есть у людей такая страсть: во что бы то ни стало вывести обманщика на чистую воду. однажды, написавши на листе бумаги несколько десятков искусственно составленных слов, не имевших никакого смысла, Байрон, тогда еще школьник, серьезнейшим образом спросил учителя, кичившегося знанием множества языков, на каком это языке написано. Тот, не желая обнаружить своего невежества, самоуверенно ответил: "На итальянском". Байрон пришел в необыкновенный восторг от этого ответа и разразился громким, торжествующим хохотом. Ему и впоследствии всегда доставляло большое удовольствие, когда удавалось разоблачить какого-нибудь шарлатана экземпляр первого сборника Байрона был послан Бичеру, от которого через несколько дней Байрон получил рифмованный отзыв, строго осуждавший его книгу за чересчур реалистическое направление некоторых ее мест. Этот отзыв уважаемого автором пастора решил судьбу книги. Байрон в своем (тоже рифмованном) ответе Бичеру признал справедливость критики последнего и заявил о своей готовности предать огню все издание. Несколько дней спустя после того молодой поэт в присутствии строгого критика собственными руками сжег все экземпляры своей первой книги
Когда преподаватель Омского кадетского корпуса вошел в класс, кадеты, готовясь к предстоящему экзамену, что-то чертили на доске и оживленно обсуждали. Только Валиханов оставался за партой, безучастно глядя в потолок.
-- Господин Валиханов, а почему вы не готовитесь к испытанию?
-- Я не хочу притворяться. Если я за целый год не смог освоить вашего предмета, как же я сделаю это за час?
Ждан-Пушкин, такова была фамилия преподавателя, приказал курсанту идти за собой, привел его в свой кабинет и подарил ему журнал "Современника" за искренность: да и все-таки это был ханский сын -- а его хочешь -не хочешь, а нужно было выпустить офицером.
Маленький Чокан Валиханов, когда он был в кадетском корпусе в Омске, на выходные и праздники забирался с кем-то из родителей коллег к ним домой. Его жалели -- как же можно одному оставаться на праздники дома -- не понимая, что наши православные праздники совсем не совпадают с мусульманскими. А вот Потанину, впоследствии знаменитому томскому просветителю, приходилось коротать эти счастливые для кадетской детворы дни одному в пустом здании alma mater. Такова особенность русских: жалеть других, забывая о своих. Однажды преподаватель увидел, как Потанин что-то пишет.
-- ???
-- !!!
-- Как? -- Да. Это "История" Карамзина, и я переписываю ее, чтобы выработать слог.
И он показал преподавателю несколько аккуратно переписанных тетрадок. Эту привычку занимать свой ум делом в любых обстоятельствах очень впоследствии пригодилась Потанину: и в ссылке, и в долгие годы на больничной койке, и в утомительных поездках: шутка ли от Томска до Г.-Алтайска (Улалы), куда он ездил чуть ли не каждый год, приходилось добираться почти 2 недели.
Некто Старков -- большой знаток Степи (так у автора, с большой буквы -- прим. ред.) учил маленького Ч. Валиханова географии.
-- А где лучше управление, -- спросил Чокан, -- в Орде (т. е. у казахов) или в Омске?
Спросил не без ехидства.
-- В Одре, -- задумчиво ответил Старков, -- управление деспотичнее, зато проще. А значит, меньше мздоимстсва и взяточничества.
Словно как в воду глядел Старков про современную Россию, а вот по части "меньше" казахи сегодня с нами могут и поспорить.
Зачем нужно читать классику, философии, знать историю, если в практической жизни подобные знания в общем-то не нужны? Как-то Щепкин, наш замечательный актер, зашел к Гоголю. Тот читал Библию.
-- Помилуйте, Николай Васильевич, разве вы до сих пор ее не читали? Зачем вам это?
-- Читал. Да уж больно закостеневаешь в жизни. Нужны толчки.
Ксенофонт, писатель, философ, историк, познакомился с Сократом оригинальным путем. Сократ однажды якобы встретил Ксенофонта и загородил ему дорогу палкой, спросив его, где продается еда. На ответ Ксенофонта он вновь задал вопрос: а где люди делаются добродетельными? На молчание Ксенофонта Сократ властно приказал: "Иди со мною и учись"
Лермонтов в юности был весьма самоуверенным юнцом, а поскольку он умер молодым, то таковым и остался на всю жизнь. Однажды -- он тогда учился в Московском университете -- профессор Победоносцев (дед того самого, который позднее "над Россией простер совиные крыла") задал ему какой-то вопрос. Михаил Юрьевич с жаром стал отвечать на него.
-- Позвольте, Лермонтов, -- прервал его профессор. -- Этого вы не могли слышать на моих лекциях.
-- Конечно, не мог. Я пользуюсь своей библиотекой, где у меня собраны новейшие книги.
В результате Лермонтова срезали на экзаменах в первую же сессию. Увы, и в наше время есть такие студенты, как паршивая овца, которые вечно чем-то недовольны, критикуют преподавателей и срывают нормальный учебный процесс. И хороший преподаватель должен вовремя уметь их поставить на место.
Оскар Уайльд, в свое время подвергшийся остракизму со стороны католической церкви, теперь получает от нее посмертные извинения. А ведь был при жизни порой очень неприятным субъектом. Еще в студенческие годы много начитался и возомнил о себе черти что. Однажды на экзамене греческого языка профессор, чтобы проучить его зазнайство дал ему для перевода отрывок из "Деяний апостолов", где Павла застигла буря в море. Отрывок этот насыщен массой морских терминов, не встречающихся более нигде, кроме этого текста, и довольно труден для перевода. Уайльд однако довольно бойко взялся за дело, и английские слова в эквивалент греческим без запинки и заминки начали капать с кончика его языка.
-- Достаточно... -- сказал профессор.
А Уайльд все продолжал и продолжал.
-- Я сказал достаточно.
-- Пожалуйста, разрешите мне доперевести до конца, -- скромно попросил Уайльд. -- Мне просто интересно, чем все это кончилось.
Вот хлюст!
Путешествуя по Шотландии, он оставил в отеле на берегу одного из озер пальмовую палку, вывезенную из Неаполя, которой он очень дорожил. Между тем пора было садиться на пароход. Андерсен не имел времени пойти за палкой и поручил своему знакомому переслать ее в Данию. Он доехал до Эдинбурга и на другой день собирался уже отъезжать на пароходе в Лондон. Каково же было его удивление, когда кондуктор поезда, незадолго перед отходом парохода приехавшего из Шотландии, подошел к нему, очевидно узнавши его в толпе, подал ему его палку и с улыбкой проговорил: "Она отлично доехала одна". К палке была прикреплена маленькая дощечка с надписью: "Датскому писателю Гансу Христиану Андерсену". Она, очевидно, переходила из рук в руки и так нашла дорогу к своему владельцу
Раз на пароходе по дороге в Ливорно у Андерсена оказалась монета, которую никто не хотел брать, принимая ее за фальшивую. Сначала Андерсена огорчила эта потеря, но потом ему пришла в голову сказка "Серебряная монета", и он совершенно утешился. Таким способом утешался Андерсен иногда и в случаях более серьезных, чем потеря франка
Уж если человека не полюбят, так ему каждое лыко в строку. Один из друзей Андерсена, профессор университета, очень опытный в корректурном деле, предложил Андерсену прокорректировать его роман "О. Т.". Он сделал это самым добросовестным образом, желая избавить Андерсена от обычных придирок. Но и это не помогло. В одной из датских газет стояла фраза: "Обычные грамматические ошибки, свойственные Андерсену, находим мы и в этой книге". - Нет, это уж слишком,- сказал профессор, - я был так же внимателен, как со своими собственными книгами. К вам явно несправедливы"
Однажды Андресен пожаловался Торвальдсену на непонимание у себя на родине. -- Что вы хотите, -- ответил Торвальдсен. -- Дания -- маленькая страна. Если бы я не уехал в Париж, мне бы на родине не дали сделать ни одной статуи
Свою первую комедию Андресен написал в 18 лет. Жена поэта Рабека, которой он прочел свое произведение, заметила ему во время чтения: "Но ведь у вас целые сцены взяты целиком у Ингемана и Эленшлегера".- "Да, но они так восхитительны!" - наивно ответил Андерсен и продолжал свое чтение
Епископ Ургенто Барбоза (1589-1649) обнаружил что бумажка, которой была обернута принесенная им рыба, содержала интересный текст. Он побежал к рыбному торговцу и там обнаружил весь манускрипт, который и издал как свой трактат. Таким образом этот Барбоза оказался настоящим барбосом. Впрочем, этот барбос накатал 30 томов, многие из которых содержат совершенно замечательные отрывки, явно показывающие, что по части плагиата он был докой
Во время своего турне по Америке Бор читал популярные лекции. Одну из них он читал в коннектикутском Колледже свободных искусств и наук. Речь шла о наблюдаемых излучениях, квантах в спектрах и какую это роль играет в понимании строения Вселенной. Неожиданно один из слушателей задал вопрос:
-- Ну и как все это устроено?
-- Понимаете, -- терпеливо начал Бор, -- если предположить, что наблюдаемые смещения спектра, рассчитываемые по формуле...
-- А без этих штучек-дрючек если. А по сути: как все это там у них все устроено.
Так Бор познакомился с поэтом Р. Фростом. К запланированной лекции он присовокупил несколько дней, которые он провел в беседах и спорах с Фростом.
-- И о чем вы спорили? -- спрашивал Бора его коллега Паули.
-- Мы искали лучшие слова для выражения лучших в мире мыслей.
-- И нашли? -- Паули в кругах физиков славился своей насмешливостью.
-- Нашли... что лучшие в мире мысли, всегда невыразимы.
Что ответил Паули, история не сохранила, хотя сам этот случай как раз и описан в мемуарах Паули.
О Гашеке ходило много глупых легенд и анекдотов. Так, однажды Гашек дружески разговаривал с местным жителем, которого здесь прозвали Американцем. Этот человек вернулся из Соединенных Штатов и привез много денег, а также изрядную толику самоуверенности. Вспоминали войну, зашла речь о "Швейке". И тут практичный Американец заявил, что, мол, никакое это не искусство, так мог бы написать и его покойный отец. Гашек разозлился и говорит Штепанеку: "Прошу вас, поднимитесь за бумагой и чернилами, надо показать этому умнику, на что я способен. -- Потом спросил Американца: -- О чем прикажешь писать?" -- "О чем хочешь, -- махнул тот рукой, -- да вот хоть напиши про учителя, про того, что живет напротив и ловит дождь в свои пробирки". И Гашек продиктовал юмореску "Инспектор из пражского института метеорологии". Продиктует фразу-другую и опять болтает с Американцем. Так продолжалось до тех пор, пока юмореска не была готова. Когда Гашек тут же, на месте, прочел рассказ вслух, Американец признал, что его отец никогда бы ничего подобного сделать не сумел.
Одной из популярейших книг Гашека в Чехии в свое время была "История партии умеренного прогресса в рамках закона". Эта партия не шутка, а существовала в натуре. И Гашек, как ее член, получил почти официальное предложение написать ее историю. Вот как он писал впоследствии о сборе материалов: "Когда я собирал материалы к этой обширной истории новой партии, многие понимали, что будут фигурировать на ее страницах, и вели себя в связи с этим весьма по-разному. Одни хотели, чтобы я непременно о них упомянул, полагая, что это будет некая библиография с перечислением всех их заслуг перед партией. Другие, сообразив, что о них пойдет речь, с угрозой восклицали: "Только попробуй!" А третьи, прослышав, что я собираюсь о них писать, буквально тряслись от страха, То были люди, которые знали, на что я способен".
Швейковские рассказы стали в Липнице, где писатель жил последние годы, достоянием устной народной традиции. Больше всего нравилась комическая сцена с рекрутом Пехом, которому лейтенант надавал по морде из-за того, что тот утверждал, будто в Нижнем Боусове ярмарки происходят не раз в год, как принято и положено, а шесть раз. Общество пришло в восторг от находчивости рекрута, который, не моргнув глазом, ответил лейтенанту таким словоизвержением: "Нижний Боусов, Unter Beutzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских жителей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кост, приходская церковь святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Братиславой Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году". При гротескном и неожиданном завершении -- "шесть ярмарок в году" -- слушатели валились с ног от смеха
Рассказывают то ли анекдот, то ли быль, хотя подобными случаями история пестрит постоянно. Некий достаточно наивный зритель, впервые увидев "Фауста", воскликнул:
-- Ну этот парень и ловкая. Напихал в свою пьесу пословиц, так что и сочинять ничего не надо.
-- Приятель, -- ответил ему. -- Это гетевские пословицы стали цитатами.
Впрочем, Гете, часто вскрапливал чужие цитаты и целые сцены в свои произведения. Его Маргарита поет песнь Офелии.
-- Зачем выдумать что-то самому, если Шекспир уже это прекрасно сделал до меня, -- отвечал он по этому поводу критикам.
Пополним коллекцию еще одним случаем. Про иного человека знаешь, что он непорядочен, и все же до известной степени ему доверяешь. Грибоедов в своей комедии "Горе от ума", или как она первончально назывась "Горе уму", где за каждой репликой и самым эпизодическим персонажем стоят реальные события и люди писал про Толстого Американца:
...не буду говорить, узнаешь по портрету.
Ночной разбойник, дуэлист,
Был сослан в Азию, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист.
-- Что ты это про меня там такое написал, -- возмущался Толстой при встрече с поэтом. -- Нужно было сказать: "В картишки на руку нечист". А то можно подумать, я табакерки со стола ворую".
Богатый финансист предложил Дидро блестящие условия: готовое помещение, стол и 1500 франков в год. Дидро пробыл у финансиста три месяца и затем явился к нему с просьбою об увольнении. Тот ничего не понял. "Разве вам не хорошо? -- спросил он.- Может быть, вам стол не нравится? Прикажите повару готовить все, что вам угодно. Может быть, вам комната не по вкусу? Выбирайте любую в моей квартире. Или жалованья вам мало? Я его удвою. Словом, я готов сделать все, что в моих силах, чтобы вас удержать". Дидро ответил: "Мне так хорошо у вас в доме, что лучшего я и желать не могу: и комнатою, и столом я свыше всякой меры доволен. Денег у меня гораздо больше, чем мне нужно. Но взгляните на меня: на мне ведь лица нет. Я делаю из ваших ребят людей, но сам опускаюсь в умственном отношении, сам становлюсь ребенком. Я умираю у вас, а умереть я не хочу"
Дюма-сын пишет. Однажды, 4 декабря, он остановил на мне свои такие большие и такие нежные глаза и тоном, каким дитя упрашивает мать, сказал мне: "Умоляю тебя, не заставляй меня вставать; мне здесь так хорошо!" Я больше не настаивал и присел на его кровать. Внезапно он задумался, лицо его приняло выражение крайней сосредоточенности и сильно погрустнело. Я заметил, как в его недавно столь ласковых глазах блеснули слезы. Я спросил, что его так опечалило. Он взял меня за руку, взглянул мне прямо в глаза и твердым голосом произнес: -- Я скажу тебе, если ты обещаешь ответить на мой вопрос не с сыновним пристрастием или дружеским сочувствием, а с мужественной братской искренностью и авторитетом справедливого судьи. -- Обещаю тебе. -- Поклянись. -- Клянусь. -- Так вот: Он поколебался еще некоторое время, затем решился: -- Так вот! Думаешь ли ты, что от меня что-нибудь останется? Он неотрывно смотрел мне в глаза. -- Если, кроме этого, тебя больше ничего не беспокоит, -- весело сказал я, тоже глядя прямо ему в глаза, -- можешь быть спокоен, от тебя останется много. -- Правда? -- Правда. -- Слово чести? -- Слово чести. И поскольку, пытаясь скрыть свое волнение, я заулыбался, он мне поверил
Как иногда люди серьезно относятся к каждому своему пуку. Особенно это касается писателей. Андре Жид, фрписатель попросил у своего коллеги другого писателя Клоделя разрешения опубликовать их переписку.
-- Охотно, -- ответил тот, хотя никакого желания к этому не испытывал. -- Но к сожалению, я сжег все твои письма.
-- Ничего страшного: у меня сохранились копии.
А когда жена сожгла всю их переписку, включая копии, Жид плакал навзрыд как ребенок:
-- Я никогда не создавал столь совешенной литературы
Кажется, Измайлов, издавая журнал, однажды загулял на рождественские праздники. Номер, естественно не был выпущен в срок, чем вызвал немалый гнев подписчиков -- а именно их деньги были тогда главным источником издательских доходов. Пришлось извиняться перед читателями, причем Измайлов так и написал, что не выпустил журнали, так как "гулял на праздники". Похоже, такое извинение оказалось намного действеннее, чем разного рода дипувертки, ибо долгие годы еще по Петербургу ходила эпиграмма, в авторстве которой подозревают Грибоедова: Как русский человек на праздики гулял; Забыл жену, детей, не то чтобы журнал.
Во времена Людовика XIV во Франции возникла идея создания обширного толкового словаря французского языка. На это были выделены известные суммы и Академия наук принялась за работу. Через год суперинтендант финансов, небезызвестный Кольбер, решил проверить, как продвигается дело, куда идут госфинансы. И пришел в неописуемую ярость, когда узнал, что академики все еще не разделались с буквой "А". Какими словами он покрыл академиков французского языка, так тем такие слова в их заседаниях и не снились. Наверное. Короче, он решил разогнать к чертовой матери эту теплую компанию, о чем и доложил королю. -- Ты погоди кипятиться, -- сказал ему король. -- А сначала сходи-ка хоть на одно заседание. ...В тот раз разбирали слова "ami". Слово каждому французу понятное и знакомое, хотя бы по названию известного романа Мопассана "Belle ami". Заседали академики несколько часов, спорили, хрипел, и Кольбер так и не дождавшись конца дискуссий потный вышел из зала Академии. -- Никогда бы не подумал, -- сказал он, -- что у такого простого слова может быть столько значений. Наука о языке еще только зарождалась, и о синонимах, антонимах даже образованные люди еще не были наслышаны. А готов был словарь только к 1738 г, когда и дожившего до преклонных лет Людовика уже не было на земле, да и сам Кольбер сгинул в подземельях замка Иф. Что касается словаря, то он жив до сих пор. И не как исторический памятник, а как словарь живого французского языка.
Когда у Массийона, этого очень честного человека спрашивали: "Откуда вы черпаете примеры для изображения пороков?", он отвечал: из самого себя
Как-то Олеша правил опечатки в верстке одной из своих пьес и возмущался: "Кошмар! С наборщиками невозможно бороться! Выправил все в гранках, но вот, пожалуйста, в верстке опять то же самое. В моей пьесе Улялюм говорит: "У тебя руки круглые, как перила". А здесь, полюбуйтесь: "У тебя руки круглые, как перина". А что они сделали с репликой: "В кого мне стрелять за то, что распалась связь времен?" Они напечатали: "В окно мне стрелять за то, что распалась связь времен?" И, наконец, вместо фразы: "Ты пришла из детства, где был город Ним, построенный римлянами", -- стоит сверхбессмысленность: "Ты пришла из детства, где был город Рим, построенный римлянами". Олешу утешали: "Юрий Карлович, но вы ведь все это сейчас выправили?" Он ворчал: "Конечно! Ну и что же?" Его продолжали успокаивать: "Будем надеяться, что все исправят". Олеша взорвался:"Оставь надежду всяк сюда входящий! С наборщиками бороться невозможно!.." Олеша оказался прав, так как книжка вышла с теми же самыми искажениями.
Однажды поздно ночью Олеша с приятелями возвращался домой и заметил, что в доме писателей в проезде Художественного театра все окна темные. Его возмущению не было предела: "Вы только подумайте: все уже спят! А где же ночное вдохновение? Почему никто не бодрствует, предаваясь творчеству?!"
Случай рассказывает М. дю Гар, французский писатель первой половины XX века. Некий его знакомый, тоже писатель, полагал, что никто лучше его не сможет оценить и написать о его, как он думал, необычном романе. Написал на него статью, и попросил своего друга подписаться, чтобы не мозолить глаза публике. Друг так и сделал и понес статью в журнал.
-- Вы что здесь написали, -- сказал редактор.
-- Да Марсель Пруст сроду мне этого не простит (так звали того самонадеянного писателя).
И, действительно, статья была не то чтобы плохая, а никакая, ибо, Пруст писал ее так же, как и свои романы, то есть крайне крайне путано, с многочисленными подробностями, за которыми терялось целое. Ибо сам Пруст не видел своего произведения со стороны. Пруст явно подзабыл сказанные несколькими годами позже слова Бора: "Когда человек в совершенстве овладевает предметом, он начинает писать так, что едва ли кто-нибудь другой сможет его понять". И поэтому, а не только из-за денег или славы важен выход писателя к публике.
Александр Сергеевич Пушкин вдохновлялся поэзией всех времен и народов. Раз даже отмахал 10 стихов по мотивам Корана. Жаль тогда танки и хокку еще не дошли до России, а то Пушкин что-нибудь такое из них наверняка изобразил бы. Впрочем, Бикчурина, отбывавшего повинность на Валааме он посетил на предмет что-нибудь выведать у того про Китай. А в другой раз его пленили песни южных словах, собранные неким Иакинфием Маглановичем и изданные на французском языке. Он тут же некоторые из них перевел, в т. ч. знаменитый стишок о вурдалаке и бедном Ване. Но оказалось что под именем этого Маглановича скрывался знаменитый Мериме, а эти песни были его собственного сочинения. Впрочем, на удочку попались очень многие и даже такой знаток славянского мира, его легенд и поверий как А. Мицкевич.
-- По крайней мере, -- шутил по этому поводу Пушкин, -- я был мистифицирован в хорошей компании.
Людям иногда служит утешением, что вместе с ними были разыграны и более умные и проницательные, а иногда нет.
На одной из встреч с читателями Марка Твена спросили: -- Как пишутся популярные книги? -- О, это очень просто! -- ответил писатель. -- Для этого достаточно иметь перо и бумагу, а потом вы без всяких усилий можете молоть все, что вам приходит в голову. И немного помолчав, добавил: -- Намного хуже обстоит дело с тем, что именно приходит в голову.
Многие писатели не любят, когда в персонажах их произведений угадывают прототипов, а некоторые так прямо ненавидят. К таким ненавистникам отгадчиков принадлежал Толстой Л.. В образе Облонского он изобразил одного своего хорошего московского знакомого, кутилу и бонвивана.
-- Ну, Левушка, -- говорил тот при встрече, -- тут ты на меня наклепал в своем романе. Ну где это видано, чтобы за завтраком я съедал 8 булочек. 2-3 не больше.
Правда, в данном случае Толстой принимал замечания вполне добродушно. Чего не скажешь о Левине.
-- Лев изобразил в Левине себя самого, -- говорила его жена. -- Все это видят, понимают: от того он и злится.
Мать пишет Тургеневу в Берлин: "В 12 часов ночи Спасское уже не существовало. "Что спасли?" - спросишь ты. - Деньги, вещи - и только. Все перебили, остальное разокрали... Мы бедны теперь, как самые беднейшие люди, и без пристанища". Тургенев так и обомлел, и пишет письмо брату (матери такой вопрос он не осмелился задать): "Неужели все сгорело? А наша библиотека?"
Наблюдая за дворецкого своей матери Михаилом Филипповичем, Тургенев вспоминал "Скупого рыцаря" Пушкина: - Да! Имей я талант Пушкина! Вот тот и из Михаила Филипповича сумел бы сделать поэму. Да! вот это талант! А я что? Я, должно быть, в жизнь свою не напишу ничего хорошего...
Цицерон был известен как большой мастер bon mots. Какой-то еврей взялся защищать Верреса. Цицерон спросил его: "Как разве у евреев свинья не запретное животное?" Verres = домашний кабан
Кто-то думает, что жизнь писателя -- это вольница. Однажды в Вене Томасу Манну кто-то сказал: "Вы, господин Манн, всегда жили вот так, -- говоривший сжал руку в кулак, - а мы этак", - он расслабил и опустил пальцы
Одним из увлечений президента Адамса была селекция. Он выращивил персики и груши, и, ествественно, те, что получше, шли на семена, а те что похуже поедали члены семьи. Он так замордовал своих близких, что даже семилетний внук, гуляя по саду, осмеливался отправлять в рот лишь подгнившие персики, а хорошие нес деду.
Ох уж эти мне интеллегенты. Вечно их заносит куда-то не туда. В конце 1830-х годов был в Москве проездом панславист Гай. Московские дворяне не успевали спаивать его по банкетам. А тот все дудел в одну дуду: как им, чехам, тяжко в Австрийской империи (теперь-то они, ясное дело, поют по-другому). Огромная подписка была сделана в пользу угнетаемых братьев-славян в несколько дней (в стране крепостного права), и сверх того Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, -- К. Аксаков, -- разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее "не совсем" христианское выражение:
Упьюся я кровью мадьяров и немцев...
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастью, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил со своего места, схватил десертный ножик и сказал: "Господа, извините меня; я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диз, -- немец; я сбегаю его прирезать и сейчас же возвращусь". Гром смеха заглушил негодование.
Есть добродетели мирские и есть добродетели монашеские. Иногда они очень разные, и скорее часто, чем иногда. Отца Амвросия Толстой Л. называл ограниченным человеком. Тот же считал нашего великого русского писателя гордым и тщеславным умом. О. Амвросий в какой-то степени понимал человеческую сущность писателя, Л. же Толстой недооценивал монаха.
Однажды о. Амвросий поручил двум послушникам сажать капусту корешками вверх. Один насадил, как ему и было велено, другой же, пораскинув своим крестьянским умом, посчитал, что наставник оговорился и посадил капусту правильно. И вот о. Амвросий пришел посмотреть на результат ихней работы.
-- Очень хорошо, очень, -- похваливал он того, который посадил капусту вверх корешками. -- На этих грядках возрастет послушание. -- А здесь, -- указал он на грядки товарища, -- ничего не вырастет... Кроме капусты.
И, действительно, этот молодой человек так и не смог привыкнуть к монашеской жизни и в конце концов покинул монастырь.
Как разнятся между собой человеческие личности, характеры, темпераменты. То, что один воспринимает спокойно, для другого жизненный переворот. В истории литературы как установленный факт считают, что переворот в сознании Достоевского произошел после смертного приговора ему и отмены этого приговора. Безбожник и атеист, он превратился в глубоко верующего человека (даже стал задумываться, если черти потащат его в ад крючьями, то на какой фабрике будут изготовлены эти крючья), противника революционных методов. Вместе с ним в составе 25 петрашевцев к смертной казни был приговорен и Ашхарумов, веселый неунывающий молодой человек. И как и наш великий писатель прошел всю процедуру смертной казни и помилования, а потом лагеря, солдатчину! Но это не сломило его и, что главное, видимо не изменило нравственный облик. Он дожил до глубокой старости и встретил революцию 1905 г.
-- А где дедушка? -- бывало спрашивали в те дни его близкие. -- А где ему быть? На площади, митингует.
Белинского называли "неистовым Виссарионом" за его бескомпромиссность и бесстрашие в критике. Умер он в 1848 г и долго болел чахоткой перед тем. Каждый день он ходил к Московскому вокзалу строившейся тогда Московско-Питерской железной дороги. Часто там его видели многие знакомые. "Вот хожу сюда, -- передает его слова Достоевский, -- смотрю как продвигается стройка. Хочу, чтобы и наша Русь была [не помню точных слов, но типа "развитой, а не деревянной"]". "Рисовки в нем не было, -- продолжает Достоевский, -- не таков он был человек, чтобы пускать понты". И Достоевский и Белинский были тогда молодыми людьми (Белинский не дожил до 37) и просто удивительно, что их могло волновать. Мы же слишком погружены в свою повседневность -- а кому сейчас легко -- чтобы замечать великие перемены нашего времени. Было ли легче Белинскому, который больной чахоткой снимал сырой полуподвал, где у соседей дохли канарейки от нездорового климата в комнатах. Но не у Белинского, который ради птичек регулярно проветривал комнаты.
Для пишущих людей было так же естественно общаться через письмо, как для нас болтать. Когда Петрарку изгнали из Авиньона, Боккаччо в утешение ему написал письмо, носящее характер философской диссертации. В этом письме Боккаччо, ссылаясь на древних мудрецов и подкрепляя свои доводы историческими примерами, доказывает своему другу-изгнаннику, что для мудреца весь мир -- отечество, что для него нет изгнания, а только перемена места жительства, представляющая интерес новизны. Нам непонятно, хотел ли он утешить друга или нашел повод покрасоваться своей эрудицией
Буало и Расин жили в соседних поместьях, и раз в неделю по субботам обедали то у одного, то у другого, после чего часами говорили о литературе. А в перерыве между субботами писали друг другу письма, которых набралось целые тома. Подождать до следующей субботы, похоже было невтерпеж. Изучавший их переписку Мориак, с иронией комментировал: "Да умны эти два мусью, но все как-то на один манер", ибо вся переписка касалась литературы, где и как правильно употребить рифму, какое слово предпочтительнее, так или не так построен сюжет
Чокан Валиханов славился острым языком, умением с любого сбить спесь насмешкой, едким словом. Некий франт, залетевший в Омск аж из самого Парижа, оказался в кругу тех образованных интеллигентов, куда заходил на огонек и Валиханов. Заговорили о Теккерее. Франт, подумав, что речь шла о крупном чиновнике, попросил и его представить предполагаемому тузу. Валиханов подвел того к портрету писателя и сделал представление самым форменным образом.
Вольтер написал много, очень много. При этом он часто повторялся. Друзья указывали Вольтеру на эти повторения. "Да, да,- отвечал он, - повторяюсь и буду повторяться, пока люди не исправятся"
де Вольтер явился в гости к английскому драматургу Конгриву, и заявил с порога, что он де хочет побеседовать с ним о современной драматургии
-- Вы ошиблись, -- сказал Конгрив, -- я не столько драматург, сколько дворянин.
-- Будь вы всего лишь дворянином, -- сказал Вольтер, -- я бы не стал тратить время на поездку к вам.
И все же ошибся Вольтер. Они проговорили несколько часов, остались очень довольны друг другом, но Конгрив почти ничего не говорил о театре, зато рассыпал массу анекдотов, сплетен, случаев из жизни аристобщества Англии. Скучен писатель, если у него нет другой темы, как его писательство.
Князь Вяземский рассказывает, что когда свергли Петра III, и перед уже собравшимися толпами народа новой царицей должен быть прочитан манифест, к ужасу заговорщиков было обнаружено, что манифеста-то и не изготовили. И тогда один из заговорщиков вызвался выручить ситуацию. Это был прославленный артист Федор Волков. Нарядившись царицей он взял в руки белый лист и как по-писаному прочитал матифест без запинки и с выражением. Царица была ему очень благодарна. Однако Волков от благодарности отказался и попросил, чтобы ему дозволено было заниматься тем же, чем он занимался и ранее -- театром. С большой неохотой царица исполнила его просьбу.
В главе "Чэнь Чжу" приводится случай с учеником Мо-цзы Гао Ши-цзы. Последний был приглашен на службу к правителю царства Вэй, который назначил его на высокий пост с хорошим жалованием. Однако через три дня Гао Ши-цзы покинул Вэй, так как правитель выслушивал советы, но ничего не делал для их осуществления. Узнав о таком поступке своего ученика, Мо Ди был искренне обрадован и похвалил Гао Ши-цзы за преданность Справедливости
Какой ерундой можно поднять авторитет. Последние годы жизни Гашек провел в деревне, где близко сошелся с местными жителями, можно сказать запросто влился в их среду. Без него не проходили ни одни похороны, не одно торжество местного значения. В речи на день св. Иосифа Гашек мимоходом заметил, что никто, в сущности, точно не знает, когда святой Иосиф родился. Утром другого дня по площади шатался один из местных именинников, которого неотступно преследовала мысль, откуда вообще это известно Гашеку. Он спрашивал всех проходивших мимо про своего святого патрона, но, так ничего и не узнав, отправился к приходскому священнику. Тот подтвердил, что дата рождения святого Иосифа действительно остается для церкви тайной. В результате авторитет Гашек необычайно возрос Значит, священнику верили, а Гашеку, который уже был известным писателем, не
Тщеславие порой проявляется самыми причудливыми образами. Гиляровский пишет об одном генерале, еврее, который дослужился до высокого чина. А нужно сказать, что в дореволюционной России каждому гражданскому чину соответствовало определенное воинское звание и эксклюзивный способ обращения: ваше благородие, ваше высокоблагородие, ваша светлость и т. д. Так вот этот старичок, весьма добродушный в общениие человек говаривал:
-- Ну что вы все меня Иван Иванович (так его величали) да Иван Иванович? Зовите попросту: "Ваше высокопревосходительство".
Гончаров рассказывал про пылкий нрав Белинского. Тогда в Россию проникли идеи Фурье. Как-то в кружке, непременным членом которого был и Белинский, заговорили о коммунизме. Белинский слушал молча и вдруг заговорил, причем как-то мечтательно, вроде бы ни к кому и не обращаясь: -- Будь у меня миллионы, я бы их отдал на коммунизм. "Кому отдал? Как?" -- задавал в мемуарах резонный вопрос Гончаров. -- "А ведь точно будь у него эти миллионы и подставь кто кружку, он непременно их положил бы туда.
М. Горький, называйте это достоинством или недостатком, очень прислушивался к мнению других. Когда он написал "Между дунайской долины" -- вещь довольно слезливую -- и отнес ее Короленко, тот дал ему такую отповедь: "Ну написала бы это барышня, я бы сказал 'хорошо, но все же вам лучше выйти замуж', для такого же громадного Иегудиила Хламиды (газетный псевдоним Горького) -- это непонятно". После этого Горький никогда не печатал этой вещи, и только махал рукой, когда получал такие предложения.
Максим Горький не любил стонущих и жалующихся людей. Как-то он хорошо подал нищему, который наплел ему целую поэму о своей несчастной жизни.
-- Врет, -- сказал потом в восхищении писатель, -- но как красиво.
То что художники народ не просто самолюбивый, но до крайности эксцентричный, известно всем. Подобно предшественникам Коперника они воображают, что Вселенная вращается не вокруг единого огня -- Солнца, а вокруг их творческого Я. Поэтому дружба между двумя твореческими личностями -- вещь до чрезвычайности хрупкая. Уж кажется на что были не разлей вода фр художники Матисс и ирландский писатель Джойс. Матисс даже взялся иллюстрировать его путаный роман "Улисс". Поначалу Джойс был доволен работой приятеля, но потом к нему подкралось сомнение, а достаточно ли француз понимает дублинскую специфику. Поэтому он подослал к тому иллюстрированный ирландский журнал из 1904 г, когда и где вертится действие его романа.
Каково же было его возмущение, когда он понял, что Матисс даже не открывал журнала, а для вдохновения использовал настоящего "Улисса", то есть "Одиссею". Дружбе был положен конец, да еще и в очень неприглядном виде, учитывая, что Джойс в 1932 г был еще никто, а Матисс -- мэтр и посему издатели в их споре решительно встали на сторону француза. Джойса жалило, что его роман был всего лишь таким же материалом для Матисса, для для него самого бессмертная поэма Гомер.
Есть такое: из песни слова не выкинешь. Артисты, писатели, ученые часто недолюбливают друг друга. Вот и Джонсон, которого звали Самюэль, и который прославился многим, но более всего составлением словаря английского языка очень не любил Адама Смита, которого читал даже Е. Онегин. И когда этот Адам выпустил книгу о торговле "Богатство народов", друг и биограф Джонсона Босуэл на все лады стал насмехаться над этим трудом: "Боже мой, да он же кабинетная крыса, он в жизни ни одной удачной сделки не провел, можно себе представить, что он накляксал в своем пасквиле". Вопреки ожиданию Джонсон сказал в раздумье:
-- Торговля -- это очень серьезный предмет, и понять, как она устроена -- требует большой проницательности и ума. Всем этим мистер Смир наделен в высшей степени. Люди же опытные в торговле слишком погружены в свои занятия,чтобы суметь должным образом рассмотреть сей предмет.
Недолюбливают, недолюбливают, а объективности терять не надо.
Как-то вечером, часов в десять после ужина, сидели мы в своей камере за столом: Добролюбов, я и еще три студента. Добролюбов читал что-то, сдвинувши на лоб очки. Является от знакомых один студент, некто N, считавший себя аристократом между нами, голышами, как помещик. N стал рассказывать одному студенту новость: будто бы носятся слухи об освобождении крестьян (это было в начале 1857 года). Передавая этот слух, N выразил оттенок неудовольствия как помещик... Добролюбов, не переставая читать, доселе довольно покойно слушал рассказ N. Но когда N сказал, что подобная реформа еще недостаточно современна для России и что интерес его личный, интерес помещичий через это пострадает, Добролюбов побледнел, вскочил со своего места и неистовым голосом, какого я никогда не слыхал от него, умевшего владеть собою, закричал: "Господа, гоните этого подлеца вон! Вон, бездельник! Вон, бесчестье нашей камеры!.." И выражениям страсти своей и гнева Добролюбов дал полную волю!.."
Однажды друг ворвался к известному таджикскому писателю Донишу. Тот лежал на софе, завернувшись в одеяло и обмотав голову полотенцем.
-- Посмотри, -- спросил он жалобным голосом друга, -- что в том свертке в углу.
-- О! -- ответил тот, -- да тут и халва, и дорогой чай, и мясо молодого барашка -- целую неделю можно пировать.
Откуда? И Дониш объяснил, что пришел к нему богатый афганец и попросил предсказать будущее.
-- Да я астроном, а не астролог.
Но тот и слушать не хотел, оставил все это и сказал, что к вечеру придет за ответом.
-- Вот я и закрылся, чтобы не видеть и не слышать его и велел никого не принимать. А что я еще могу сделать?
Друг сказал, что он знает проблемы этого афганца и поможет Донишу, а мы с тобой и друзьями, устроим пир. И, действительно, тот предсказал все, что хотел лучше не надо, и они пировали с друзьями. Но Дониш даже не притронулся к угощениям. Нужно добавить, что дело происходило на рубеже XIX--XX вв в Бухаре, и люди не понимали, как можно и зачем заниматься звездами, и не предсказывать судьбу.
Что есть тайна жизни и смерти? И почему человек так все равно противится переходу в мир иной, если этот мир есть? Красивые философские идеи, что жизнь есть сон, и что человек совершает вращение, переходя через смерть из одного состояния в другое, не более чем красивые идеи. Внутренние чувства иные. Известен эпизод из жизни Достоевского, когда его вместе с другими 25 петрашевцами приговорили к смертной казни. На головы уже надели мешки, прогремела барабанная дробь, после чего мешки были сняты и осужденным даровано высочайшее помилование. Писатель описывает последние минуты перед смертью. Как он пытался представить себя маленькой частицей вселенной, частицей, которая остается вечной и будет носиться маленькой пылинкой, переходя из одного состояния в другое. И в этот морозный февральский день -- небо было затянуто тучами -- вдруг брызнул солнечный луч, заиграл на куполе Петропавловского собора, а в его луче весело резвились те самые снежные пылинки, играя всеми цветами радуги. "И меня вдруг пронзила, пишет Достоевский, шальная мысль: а что если жить. И нестерпимое желание овладело всем моим существом: жить, жить, только бы жить!"
Под конец жизни Дюма очень болел, что для стариков дело крайне обычное. Писать он уже не мог: ему был прописан строгий постельный режим + всяческие диеты и все такое. Однажды утром сын, у которого он жил, застает его явно невыспавшимся.
-- В чем дело?
-- Прости, всю ночь читал. Мне ведь в свое время читать было некогда. А тут такая книга! Так и не смог оторваться.
-- И что же это за такая книга?
Дюма-отец поглядел на обложку:
-- "Три мушкетера".
Обычно в этом месте либо хохочут, либо посмеиваются. В зависимости от темперамента. А люди сведующие еще и хмыкнут: "Ну еще бы. Ведь за него всю жизнь писали рабы". А зря. Пишущий человек вам подскажет, что порой годами работая над книгой, ты ее даже и "не видишь". И нужно поистине "уйти в сторону", чтобы суметь оценить собственное произведение.
Удивительную историю рассказывал младший Дюма: "Однажды я застал отца на его любимой скамейке в цветнике. Нагнувшись и склонив голову на ладони, он горько плакал. Я подбежал к нему.
-- Папа, дорогой папа, что с тобой? Почему ты плачешь?
И он ответил:
-- Ах, мне жалко бедного доброго Портоса. Целая скала рухнула на его плечи, и он должен поддерживать ее. Боже мой, как ему было тяжело".
когда драматург Еврипид, известный также как библиофил, дал Сократу сочинение Гераклита и спросил его мнение, тот ответил будто бы так: "То, что я понял, - превосходно, думаю, что таково и то, чего я не понял. Впрочем, для него нужен делосский ныряльщик"
В первой половине XIX века прагматики (их называли утилитаристами) на посиделках интеллектуалов яростно спорили с романтиками, которые подобно И. Карамазову декларировали: "Я мира божьего не принимаю!" -- не больше и не меньше. Однажды Карлейль, английский философ того времени, который как раз стоял на противоположной стороне, беседовал с одной такой взъерошенной -- ни в одежде, а в мыслях -- дамочкой, американкой М. Фуллер. После трех часов горячих убеждений, когда Карлейль говорил, а Фуллер слушала, та наконец горячо вокликнула:
-- Теперь я принимаю Вселенную.
-- Разумно. Тем более это в ваших прямых интересах.
Что делать? приходиться мириться с таким миром, каков он есть.
Джейн Уэлш -- одна из первых подруг Карлейля обладала независимым и пылким характером. В школе она однажды так ударила мальчика по носу, что у того пошла кровь. Когда дома ей сказали, что девочке, которая уже читает Вергилия, не к лицу играть в куклы, она устроила погребальный костер и торжественно сожгла свою куклу
Как нужно судить о человеке? По его высказываниям или по его личности? Ибо для писателя, скажем, его высказывания -- это частно и есть его дела. Однажды Карлейль, английский философ XIX века, заспорил с анлийским же и того же XIX века, но уже поэтом Теннисоном о Вильгельме Завоевателе, покорившем Англию аж в 1066 году. Вильгельм при этом затопил Англию кровью. Теннисон яростно утверждал, что век гуманизма, просвещения и демократии никак не может принять такую хулиганскую личность. Карлейль же, поклонник более суровых времен, напротив настаивал, что это замечательный герой. "Если Вильгельм совершал жестокости, то он имел на это право," -- и мечтательно добавал: "Ах если бы он пришел в современную Англию, хотя бы на день!" -- "Я бы подкараулил его возле дверей, ведущих в провал времени, и всадил бы ему нож между ребер". Карлейль посмотрел задумчиво на приятеля и сказал на полном серьезе: "Да, Альфред, ты бы это сделал, ведь ты у нас бешеный, а я никогда бы не решился ударить живого человека".
Карлейль, хотя и сам был болтуном, яростно проповедовал молчание. На одном из приемов некто в присутствии имел неосторожность сказать: "В конце концов, главная задача не молчать, добиваясь счастья для народа", за что на него обрушился сокрушительный удар Карлейлева красноречия. Молнии сыпались вокруг незадачливого болтуна. В конце концов, "скорее мертвый, чем живой", он милосердно был выпущен хозяйкой. Однако разбушевавшегося Карлейля было не так-то легко остановить: Карлейль принялся за Маццини, другого своего гостя, великого итальянского революционера. "Труд и молчание -- вот лучшие достоинства человека. Молчание, молчание!" Маццини в ответ улыбнулся и заметил, что Карлейль сам "любит молчание как-то уж слишком платонически"
В юности Катков зачитывался Гофманом и до того увлекся этим писателем, что хотел непременно попасть в погребок (Weinkeller), играющий большую роль в произведениях знаменитого немецкого рассказчика, и пригласил Панаева посетить такое заведение. Когда же Панаев отказался, разъяснив Каткову, что в Петербурге погребков на немецкий лад не существует, Катков серьезно рассердился и два дня дулся на Панаева
Русский историк Костомаров был по происхождению хохлом. Однажды он работал в Публичной библиотеке со старинными рукописями. А рядом с ним что-то разбирал другой историк Пыпын. -- Смотри-ка, -- обратился он к Костомарову, -- эта вещь кажется мне очень интересной. Кастомаров ворча отвлекся от своей работы, но стал читать находку. Вскоре она произвела такое на него такое сильное впечатление, что он принялся громко декламировать "древнее стихотворение". Пыпин пытался урезонить его, говоря о неуместности подобного поведения в зале библиотеки, однако даже вмешательство дежурного чиновника не смогло умерить восторги Костомарова. Так был открыт один из шедевров древнерусской литературы "Повесть о Горе-злосчастии"
"Русские удивительно расточительны к своим талантам. У немцев (евреев, американцев) если появиться один незаурядный человек, то они его лелеют, возносят до небес, и его слава гремит на весь мир. Это, наверное, потому что у русских талантов -- пропасть. Сколько ни черпай, не исчерпаешь, поэтому и не ценим их мы сами". Может так, а, может, и нет. Великий русский баснописец Крылов славился своими обжорством и ленью. Его ума, конечно, никто не отрицал, но никто и не считал его годным на что-то серьезное: так басенками потешать народ. И его знакомые частенько подтрунивали над ним. "То ли дело Гнедич, -- указывали ему на образец. -- Вот Гомера с древнегреческого переводит". "Подумаешь, греческий, да еще и древне-, -- резонно возражал Крылов, -- да я его одним левым полушарием мог бы одолеть". "Ну-ну," -- посмеивались в ответ.
И вот Крылов потихоньку стал его учить, и года через три, на одном литературном сборище опять стал хвалится, что язык простенький и каждый может выучить его. "А вот вы сами попробуйте". "А я уже." Ему не поверили. Принесли кусок с дргреческим: он тут же перевел его. Ему дали другой: перевел и его. И в течение нескольких дней удивлял своим знанием все салоны. И это стало признанных фактом...
Прошло несколько лет. Крылов, раз поставивший публику на уши, больше не имел мотивации поддерживать свои знания: древнегреческие тексты валялись на полу под кроватью, и кухарка потихоньку использовала их для растопки печки, причем Крылов так и не заметил убытка.
Как-то римский поэт-сатирик Лукан в общественном туалете громко пернул -- а богатые римляне по долгу сидели в туалетах беседуя в окружении всяческих удобств -- и продекламировал при этом стих Нерона: "Словно бы гром прогремел над землею". Присутствовавшие даже не доделав, бросились прочь из туалета: критики своих артистических способностей Нерон не терпел.
Маяковкий был большим мастером импровизации. В его пьесе "Клоп" один из героев хвалит знаменитый Ходынский рынок.
-- Но ведь его закрыли, -- сказал один из артистов, исполнявший роль монашка. На что последовал незамедлительный ответ:
-- Слушайте, смиренный инок,
Есть еще Сухаревский рынок.
А когда на следующей репетиции произносилась эта фраза, Ильинский, исполнявший главную роль, с ехидцей сказал Маяковскому, что там теперь тоже нет спокою, совсем проверками замучила милиция.
-- Так ты так и отвечай иноку, -- посоветовал вместо режиссера поэт:
Что Сухаревский рынок? Одна слава
Теперь там каждый день облава.
Маяковский был замечательным полемистом: что называется, за словом в карман не лез. Однажды ребятишки дразнили его, как было принято дразнить высокоролых людей тогда:
-- Дядя достань воробушка, дядя достань воробышка...
Маяковский резко повернулся, встал в ораторскую позу, и прогремел:
-- Почему же воробышка? А орла вам не надо?
Москвичи шутили, что одного из этих ребятишек эта поза и вдохновила впоследствии на создание знаменитого памятника у ст метро Маяковкой. Что ж, хронологически анекдот достоверен, хотя мальчишка Кибальников, будущий скульптор, жил тогда в деревне в Саратовской области. Но когда я видел этот памятник, как раз обращенный к избирательным плакатам, сам собой напрашивался вопрос: зачем же нам воробушки, почему нам не надо орла?
Летом 1861 года в Воронеже было необыкновенное религиозное возбуждение по случаю открытия мощей св. Тихона Задонского, память которого глубоко чтилась в народе. Вся губерния оживилась и наполнилась тысячами богомольцев, собравшихся из разных концов России. Это настроение сообщилось и больному Никитину; он с глубоким интересом читал жизнеописание святого, которое приводило его в восторженное состояние. "Вот это я понимаю! Вот она где, правда-то!" - восклицал Никитин при этом чтении. Другой его настольной книгой в это время сделалось Евангелие
Андреев-Бурлак был одним из любимых артистов Островского. Играл во многих его пьесах, прекрасно знал купеческий и мещанский быт. Обладал громадным темпераментом. Как говорила одна из его постоянных партнерш: "Аж дрожь пробирает, когда он рядом на сцене". А вот роли учить не любил, полагаясь на суфлеров. Но если уж входил в раж, то и суфлеры ему были не помеха: он начинал нести отсебятину. Особенно доставалось Островскому.
Купеческий тип Бурлак знал отлично, и, когда начинал изображать купцов, публика буквально стонала от восторга, хотя пьеса, ее действие от этого сильно страдали.
Однажды по окончании премьеры Островский пригласил артистов на банкет. Как водится, хорошо выпили, закусили. И когда настала пора расходиться, драматург вдруг просит того же Бурлака расписаться.
-- Ну вот пригласили, а еще и денег просят, -- вздохнул Андреев-Бурлак: тогда в моде были разные благотворительные начинания, но полез за авторучкой и расписался.
-- А теперь, читай, под чем ты подписался.
"Обязуюсь выучить наизусть роль Подхалюзина и играть строго по роли".
-- Ах Александр Николаевич! Что вы со мной делаете. Уж лучше бы я вам деньги отдал.
Кстати таким же харизматическим артистом был С. Закариадзе, грузинский актер, который играл во многих совфильмах. Даже если ему поручали бессловесную эпизодическую роль, он так умел молчать на сцене, что взоры всего зала были прикованы только к нему, и оттого спектакли часто срывались.
Драматург Островский гостил в Самаре со своим приятелем у одной хлебосольной помещичьей семьи. Как-то они подсмотрели, как сын одного из близких друзей дома дурачится в молодой компании. Он ловко передразнивал их общих знакомых: голос, походку, привычки.
-- Готовый комик, -- хохотали гости.
-- Нет, -- ответил Островский, внимательно наблюдавший кривляния молодого человека. -- У него дар перенимать, но никакой серьезной роли он выстроить не способен.
Какие люди добиваются в жизни успеха? Какие качества для этого нужны? Одно из них, несомненно, медный лоб, стеклянные глаза. "Ему ссы в глаза, а он божья роса", или как говорил наш алтайский поэт Владикар "уринотерапия".
Крылов, не баснописец и не судостроитель, а известный в свое время драматург, крал чужие вещи безбожно и где только мог. Он брал пьесы французских, немецких, испанских малоизвестных авторов, давал за бесценок студентам их переводить и приносил на театр. Однако тогдашний директор Театрального комитета А. Н. Островский был докой по части мировой драматургии и на мякине его провести было трудно:
-- Откуда вы это слизали? -- спросил он в очередной раз Крылова.
-- Это моя оригинальная пьеса, -- на что Островский торжественно достает из стола немецкий текст:
-- А это вам знакомо?
Крылов, конечно, не знал немецкого, но понял по тону, что и на этот раз его засекли.
-- Ну и что. Шекспир тоже всю жизнь переделывал чужие сюжеты.
Островский был так ошарашен, что несколько минут просто молчал, и лишь потом выдавил из себя:
-- Это неслыханно.
У каждого человека, "кто жил и чувствовал", наберется по жизни достаточно забавных эпизодов. Как-то в одном из московских театров, произошла безобразная сцена. Костюмерша, разъяренная непониманием администратора, приложила к морде последнего руки. Законы тогда были суровые -- а это случилось во времена Островского -- и ее уволили. А в назидание остальным над кабинетом администратора повесили табличку: "Посторонним вход воспрещен".
-- Странно, -- отреагировал на подобные меры Островский, -- драка произошла между своими. За что же посторонние должны страдать?
Говорят, когда Пушкин закончил своего "Годунова", он ходил по комнате, бил себя по ляжкам и приговаривал: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын, ай да молодец". Впрочем, потомки при всем респекте к этой пьесе не очень-то дарят ее своим вниманием.
Математику А. С. Пушкин не любил: у него все вычисления, как ехидно заметил его лицейский преподаватель, кончались нулем. Зато искру поэзию умел извлекать отовсюду, из самых, казалось бы, неподходящих мест. "Румяный критик мой..." свидетельствует, что он мог даже высечь эту искру из глинистой, неплодородной болдинской почвы, где, надеясь, что хоть здесь-то наш гений не будет сорить стихами, на славу постаралась, чтобы обунылить пейзаж. Так вот, готовясь писать историю пугачевского бунта, он странствуя по путям боевой славы крестьянского полководца, заскочил ненароком в Казань. И здесь встретился с Лобачевским. Целый вечер пробеседовали они за закрытыми дверьми, а о чем -- дотошные исследователи так и не сумели распознать в архивной пыли. Осталась только короткая запись в пушкинском дневнике на следующий день: "Оказывается, и математика свою поэзию имеет".
Обидчивось деятелей литературного цеха. Известна эпиграмма А. С. Пушкина на первого российского переводчика Гомера Гнедича: "Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущенной душой". Вот так умели уважать труд нелегкий труд переводчика классики. Правда, в рукописи чуть ниже этих строк были другие, тщательно, на много раз замазанные пушкинской рукой: "Крив был Гнедич, поэт, преложитель слепого Гомера Боком одним с образцом схож и его перевод" В силу известной всем обидчивости Гнедича эти стихи могли снискать Пушкину массу неприятностей. Ну ладно, Пушкин замазал свою эпиграмму, но какова же эта порода литературоведов, что через 150 лет, используя компьютеры и ренген, они просветлили то, что сам поэт хотел скрыть.
Хорошо знать Священное писание. На него столько делается аллюзий, что это знание помогает понимать многие шутки. "...нельзя отнять от Пушкина большого эпиграмматического дарования. Признаться, на смирдинском новоселье мы хватили лишку, а он более других. Завидев цензора Семенова, который был посажен между мною и Булгариным, он закричал ему через стол: 'Что-то ты, брат, сегодня как на Голгофе?', а вы же знаете, что на Голгофе Христос был распят между двумя разбойниками. Слова эти тотчас всеми были поняты. Я хохотал, разумеется, громче всех, аплодировал, посылал летучие поцелуи Пушкину... Но Булгарин пришел от этого в совершенное нравственное расстройство и задыхался от бешенства" (Из письма Греча). Греч и Булгарин были литературными критиками, и как и большинство русских литературных критиков, когда они сотрудничают с официальными органами, были и доносчиками, не одного писателя угодившего по их наводке в тюрьму.
Когда пономарь увидел в руках у воспитанника монастыря любовный роман "Феоген и Хераклея", он вырвал книгу и бросил ее в костер. Расин купил другой экземпляр и опять попался с ним на глаза тому же пономарю, после чего тот снова ее сжег. Расин купил третий экзепляр и выучил его наизусть. После этого сам отдал книгу пономарю: "Можешь бросить ее в огонь," -- и постукав себя по лбу, добавил: -- "Теперь она здесь".
Как ни славился тогда святой суфийский шейх Санаи, всеми уважаемый автор мистико-лирических стихов и мистико-поучительного "Сада истины" (образца для Низами), Сузани некоторое время и санаиевскую теософскую поэзию пародировал; он писал забавные, смешные травести стихов Санаи. "Гореть тебе в аду!" погрозил один стихотворец и получил в ответ экспромтную эпиграмму: "Я стану там читать твои вирши, и со скуки даже адское пламя замерзнет"
Дуэль -- вещь обоюдострая и когда ты грозишься разделаться с соперником, помни, как бы самому не сесть в лужу. В польской литературной жизни, как и в литературной жизни любого государства, а славянских в особенности наблюдалась крысиная возня. Один из критиков, как водится, патриот и католик, был так разгневан стихами Словацкого, что вызвал того на дуэль. Словацкий пришел в назначенное время к месту будущей драки... но противника там не обнаружил. Для справки: этот противник был известным дуэлянтом, карточным шулером и т. п. Словацкий же болел чахоткой, умер в 39 и с детства был прикован к постели.
(Поверьте... На ложь и обман мое вето
В стихах выражаю я твердо и четко.
И это важнее больному поэту,
Чем драться за жизнь с беспощадной чахоткой... )
Когда этого критика начали высмеивать за пропуск дуэли, тот искренне удивился:
-- Да вы что? Неужели Словацкий туда приперся?
[Сократ] Сократ, вечно нищий и очень неприхотливый философ, любил однако шляться по базарам и постоянно и подолгу рассматривать разные вещи. Разумеется, без малейших намеков их покупать.
-- Зачем ты это делаешь, -- спрашивали его друзья и ученики.
-- Мне доставляет удовольствие, как много люди создали дорогих и совершенно бесполезных вещей. Правда, в такие прогулки он благоразумно не брал с собой жену.
А вот английский философ XIX века Карлейль, прогуливаясь по главным торговым улицам Глазго, где изобилие так и капало из каждой подворотни, взял с собой девушку, будущую жену, которая на аналогичное сократовому замечанию:
-- Как много на свете вещей, которые мне не нужны, -- быстро парировала:
-- Как много на свете вещей, которые мне недоступны.
Чье мнение возобладало, когда они связались законным браком, думается, уточнять не нужно.
В Греции был знаменитый актер, превосходивший всех остальных чистотой голоса и красотой движений. Имя его, говорят, было Пол. Он искусно и с достоинством играл трагедии знаменитых поэтов. Так случилось, что этот Пол потерял горячо любимого сына. Когда по общему мнению он уже достаточно долго горевал над смертью сына, Пол вернулся к своему искусству. В ту пору ему предстояло играть в Афинах "Электру" Софокла и по роли он должен был нести в руках урну с якобы прахом Ореста. Эта сцена задумана таким образом, что Электра, несущая как бы останки брата, оплакивает его и скорбит по поводу его мнимой гибели. Итак, Пол, одетый в траурное одеяние Электры, взял из могилы сына его прах и урну и, сжимая его в объятиях, будто это останки Ореста, наполнил все вокруг не притворными, актерскими, но настоящими рыданиями и стенанием. Так что когда, казалось, шла пьеса, была представлена подлинная скорбь
Обыкновенно для отставленного чиновника, особенно с крупных постов, самым тяжелым испытанием является вдруг резко свалившееся одиночество. Поэтому начинают искать себе общественной деятельности или вдруг писанием мемуаров. И в любом случае стремятся не выпасть из круга людей. Но и здесь бывают знаковые исключения: Сперанский, к примеру. Уехав в ссылку, он не взял никого из своих близких, хотя такого запрета не значилось. И, кажется, упивался одиночеством, "предаваясь благочестивым размышлениям и чтению книг". Когда же к нему приезжал близкий родственник, он недовольно бурчал: "Ну, сказал я сам себе, теперь конец спокойствию".
Встречаясь с читателями, Марк Твен обычно рассказывал много смешных историй, веселил аудиторию. Однажды он гулял по улице маленького городка, где в этот вечер ему предстояло читать лекцию. Писателя остановил молодой человек и сказал, что у него есть дядя, который никогда не смеется, даже не улыбается. Марк Твен предложил привести дядю на его лекцию, пообещав, что обязательно заставит того рассмеяться. Вечером молодой человек и его дядя сидели в первом ряду. Марк Твен обращался прямо к ним. Он рассказал несколько смешных историй, но старик ни разу даже не улыбнулся. Тогда писатель стал рассказывать самые смешные истории, какие знал, но лицо старика по-прежнему оставалось серьезным. В конце концов совершенно обессиленный Марк Твен покинул сцену. А через некоторое время рассказал своему другу об этом случае. -- О, -- сказал друг, -- не волнуйся. Я знаю этого старика. Уже много лет, как он абсолютно глухой. Был ли такой случай или нет, неизвестно. Но хорошо известен рассказ писателя на этот сюжет. Так что мы, возможно, имеем дело с художественным произведением, которое вошло в жизнь как анекдот
К импрессионистской манере художника Уистлера Марк Твен относился несколько иронически. Однажды тот показал писателю новую, только что законченную картину. Критически рассмотрев полотно, Марк Твен ткнул в него пальцем: -- На вашем месте я бы убрал это яблоко! -- Осторожно, -- вскрикнул художник, -- краска еще не высохла! -- Ничего, -- хладнокровно ответил писатель, -- я в старых перчатках.
М. Твен рассказывает. В провинциальном театре он смотрел постановку "Ю. Цезаря". И среди выходивших на сцену в свите диктатора солдат он узнал некогда кузнеца из деревеньки близ его родного городка. Этот кузнец когда-то так пленился игрой бродячей труппы, что бросил свое ремесло и увязался за ней. После спектакля М. Твен спросил антерпренера: "Я знаю, что этот человек уже много лет в театре. И что он, кроме как до бессловесных ролей ни до чего не дослужился?" (Сам предмет разговора на подобный вопрос был возмущен: он раньше выходил шестым, последним солдатом, а вот уже несколько лет выходит пятым, а вскоре должен был получить место четвертого). "Он абсолютно лишен памяти, -- был ответ. -- Ему пробовали поручить несколько фраз, типа 'кушать подано', но он терялся и все безбожно перевирал".
Тем не менее этот бедолага всю жизнь учил Гамлета, надеясь все-таки хоть когда-нибудь его сыграть.
Это вообще удивительная сила, которая вопреки логике тянет людей в искусство и засталяет там торчать даже при полном самосознании отсутсия данных. Члены Союза писателей, особенно в провинции -- яршайший тому пример: не говорите о деньгах -- преуспевают единицы, а большинство, особенно поэты, влачат тягостную для себя и окружающих лямку). Светоний пишет о некотором не то всаднике, не то пешеходе, который после законного дембиля, имея на руках определенные средства не прокутил их, не вложил в хозяйство, а удалился в деревню и при всеобщих насмешках отдался изучению латязыка, лингвистики, как бы мы теперь сказали. Поистине "всякого только что родившегося младенца стоит выкупать, обтерет, после чего слегка пошлепать по попке, приговаривая 'Не пиши, не пиши'" (Ап. Чехов).
В 1883 г. отменили заседание Общества любителей художественной словесности по случаю смерти Тургенева, лишь бы не дать слова Л. Толстому, а то он обязательно скажет что-нибудь не то
Толстой Л., как известно, проповедовал теорию непротивления злу насилием. Даже с животными, говорил он, можно лаской добиться желаемого.
-- Лев Николаевич, -- допытывался до него один не в меру бойких расплодившихся как раз тогда журналистов, -- а вдруг на вас тигр нападет? А у вас ружье? Что же не противляться тигру насилием?
-- Батенька, помилуйте. Так прямо и тигр. Откуда? Я сколько лет живу в Тульской губернии, а еще ни одного тигра не встречал.
Конечно, Л. Н. просто отделался от неприятного вопроса, но нужно учесть, что эту ненасытную ораву журналистом никакими разумными рассуждениями не накормишь.
Хуэйчжун, один из наставников (VIII век) во время диспута забирался на стул и молчал. Потом слезал со стула. "Вы будете говорить?" -- "Я уже высказался" -- "И?" -- "Вам этого не понять"
Цицерон вздумал защищать перед ним помпеянца Лигария, которого Цезарь, тогда уже владыка Рима, осудил заранее. Узнав об этом, Цезарь добродушно заметил: "Что же, отчего и не доставить себе давно не испытываемого удовольствия -- послушать Цицерона, когда я уже составил себе мнение о Лигарии как о дурном человеке и враге?" Но слушать Цицерона было то же, что слушать Сирену: речь была так патетична, исполнена такой прелести, что диктатор был тронут. Лигарий был прощен, чтобы вскоре после этого стать одним из заговорщиков 15 марта
Поражает порой потребительское отношение простых граждан к писателям. А. П. Чехов не знал проблемы в выборе сюжетов. Он мог написать о любом предмете, попавшемся на глаза. "Вот чернильница, -- говорил он как-то друзьям в трактире, вот идет по улице монах. Стоит мне сесть за стол, и рассказ готов". -- "А сапоги?" -- "Что сапоги?" -- "Ну типа про сапоги написать". -- "Легко". И наутро был готов знаменитый рассказ про сапоги. Хозяйка про эту его особенность, дачи, которую он снимал в Ялте, не знала, когда попросила его написать объявление в газету.
-- Не умею я писать объявления, -- отнекивался Чехов, -- нет способности.
И хозяйка совершенно искренне удивлялась:
-- Да как же так. Писатель, и не может писать объявления.
А если бы знала о его способностях к составлению сюжета, то, наверное, подумала бы, что ее разыгрывают. Я сам настрадался, когда все знали, что я студент Литинститу и без конца приставали ко мне то стихи написать ко дню рождения. то заметку о соцсоревновании в газету. А у меня совершенно искренне рука отсыхала на такие мероприятия.
Однажды Бернарду Шоу его дворецкий доложил, что с ним хочет говорить театральный деятель из Бирмингема Джексон. -- Этот Джексон -- театральный деятель? -- спросил писатель. Дело в том, что Джексонов в Англии навалом, а театральные деятели все наперечет, и кому как не Шоу было знать их. -- Да. -- Из Бирмингема? -- А там есть театры? Бирмингем -- промышленная столица тогдашней Англии, сплошь заводы, склады, спальные районы -- и ни театров, ни университетов, ни прочих порослей культурной жизни там тогда не наблюдалось. -- Что ж, пусть войдет. Оказалось, что этот Джексон мало что организовал театра в Бирмингеме, так он еще решил поставить пьесу Шоу "Назад к Мафусаилу". Шоу выслушал его планы, и задал всего один вопрос: -- Вы уже обеспечили себя и свою семью? "Назад к Мафусаилу" -- громадная пьеса, где Шоу попытался дать обзор всей истории человечества и ни один театр не решался ее ставить несмотря на громкое имя автора. В театре Джексона она шла 2 вечера подряд по 6 часов каждый вечер. Эта пьеса установила абсолютный рекорд посещаемости: на одном из спектаклей не было ни одного зрителя. Тем не менее Джексон ставил ее в течение 2 лет, и позже, уже прославившись привез ее в Лондон, где также ее смотрели единицы. Тем не менее до самого конца своей театральной карьеры он так и не снимал эту пьесу со сцены, о которой Голсуорси сказал: "Я читал ее несколько раз, и то с перерывами, но представить, что такое можно поставить, выше моих сил".
Эзоп, но не тот, который писал басни, а Клавдий Эзоп был знаменитым трагическим актером во времена Цицерона. Он так долго играл на сцене, что многие уже и забыли, когда он начинал. "Надо же, -- говаривал Цицерон, -- он играл отцов семейства, когда я еще был пацаном, и вот я уже дед, а он все играет отцов семейства". И тем не менее и он состарился. И когда во время очередных игр -- а в др. Риме театральные постановки приурочивали к каким-либо общественным празденствам, -- давая клятву, ему вдруг изменил голос. Трижды он начинал фразу, "Если я сознательно солгу", и так не смог ее закончить. Он сошел со сцены и сказал друзьям: "Все я перестал".
Лексикологу аль-Джаухари его работа вскружила голову. Продиктовав свой словарь до буквы "дад", он отправился в старую мечеть Нишапура, взобрался на крышу мечети и закричал: "Эй вы, люди! Я сделал в сей жизни нечто такое, чего не удавалось еще ни одному человеку, а теперь я намереваюсь сделать и для потусторонней жизни нечто такое, чего еще никто не сделал". Он снял с петель обе створки двери, привязал их веревкой к рукам, а затем, поднявшись на самый высокий выступ мечети, вознамерился совершить полет. Собравшаяся внизу толпа спорила. Одни утверждали, что несчастный сейчас грохнется на землю. Другие говорили, что от его праведных трудов на него снизошла божья благодать и сейчас он взлетит подобно птице, Аль-Джаухари ступил вперед и: полетев вниз, упал и разбился насмерть
Андерсен не особенно церемонился, пробивая себе дорогу. В чем было не столько нахальство, сколько наивность. Так, однажды он явился к известному переводчику Шекспира на датский язык, адмиралу Вульфу, который потом сделался одним из его лучших друзей. Сам Вульф вспоминал впоследствии про это оригинальное посещение, несколько сгущая краски, но в общем очень верно рисуя характер Андерсена. Юный поэт без церемоний явился к этому незнакомому человеку и сейчас же объявил ему: - Вы переводчик Шекспира, который мне так нравится, но я также написал трагедию. Вот послушайте. Вульф пригласил его сначала позавтракать, но Андерсен ничего не хотел есть и тотчас же принялся за чтение. Покончив с трагедией, он сказал: - Не правда ли, из меня кое-что может выйти? Я бы так этого хотел! Потом он положил рукопись в карман. Когда Вульф пригласил его прийти в другой раз, он ответил: - Да, я приду, когда напишу другую трагедию. - Но в таком случае мне придется вас долго ждать,- сказал Вульф. - О нет,- ответил Андерсен,- вероятно, я напишу ее через две недели.- И с этими словами он исчез.
Друзья посоветовали ему просить у короля так называемую "путевую стипендию", дававшуюся выдающимся поэтам и ученым. Андерсен начал с того, что посвятил недавно вступившему на престол королю Фридриху IV свою книгу "Четыре времени года". Затем, по совету друзей, ему следовало явиться к королю с прошением и, преподнеся книгу, объяснить ему свое бедственное положение. Церемония эта сильно не нравилась Андерсену, но он решил сделать все, как ему советовали. На приеме у короля произошла забавная и характерная сцена. С бьющимся сердцем преподнес Андерсен свою книгу. Король взглянул на нее мельком и спросил, что это за книга. - Это цикл стихотворений,- ответил Андерсен. - Цикл! Цикл! Что вы этим хотите сказать? - спросил король. - Это несколько стихотворений про Данию,- ответил поэт. - Это должно быть очень хорошо,- с улыбкой сказал король,- благодарю вас! - и он сделал прощальный поклон. Тут Андерсен приступил к нему с рассказом о том, как он учился и пробивал себе дорогу. - Это очень похвально,- сказал король. Андерсен прибавил, что он хотел бы получить путевую стипендию. - В таком случае подайте прошение, - ответил король. - Да, Ваше Величество,- сказал Андерсен, - оно уже со мной. Это ужасно, что я принес его вместе с книгой, но мне сказали, что так принято, и я должен был это сделать. По-моему, это отвратительно, мне это так противно! При этих словах даже слезы навернулись на глаза у наивного поэта. Король громко засмеялся, приветливо кивнул головой и взял прошение. Андерсен получил стипендию, но ему пришлось представить письменное свидетельство знакомых литераторов в подтверждение того, что он действительно поэт. Они составили нечто вроде аттестата, в котором высказывались за их подписью мнения о разных свойствах его таланта
Однажды 14-летний Андерсен написал пьесу и показал ее книгопродавцу. Тот посоветовал ему не забивать себе голову всякой ерундой, а лучше выучиться какому-нибудь полезному ремеслу. -- Это будет грехом перед богом, -- ответил Андерсен. Очевидно в ответе была такая убежденность, что пораженный книгопродавец познакомил мальчика с труппой бродячих артистов
В судьбе Андрсена приняло участие очень много людей. Так артист Линдгрен, так же как и Андерсен в молодости без гроша заявившийся в Копенгаген, учил его актрскому мастерству. Через какое-то время он сказал: "Актера из тебя не выйдет. Один бог знает, что из тебя может выйти. Но какой-то талант в тебе есть". И порекомендовал его знакомому профессору, чтобы тот занялся с ним латинским языком
экземпляр первого сборника Байрона был послан Бичеру, от которого через несколько дней Байрон получил рифмованный отзыв, строго осуждавший его книгу за чересчур реалистическое направление некоторых ее мест. Этот отзыв уважаемого автором пастора решил судьбу книги. Байрон в своем (тоже рифмованном) ответе Бичеру признал справедливость критики последнего и заявил о своей готовности предать огню все издание. Несколько дней спустя после того молодой поэт в присутствии строгого критика собственными руками сжег все экземпляры своей первой книги
Известно, что Белинский долго не принимал Некрасова как поэта. Но человеком наш критик был горячим, увлекающимся, и часть менял свое мнение, не по конъюнктурным соображениям, а исключительно по внутреннему голосу. Когда Белинский прочел в рукописи стихотворение "В дороге", оно, по свидетельству Панаева, привело его в полный восторг: "У Белинского засверкали глаза, он бросился к Некрасову, обнял его и сказал чуть не со слезами на глазах: "Да знаете ли вы, что вы поэт - и поэт истинный?.."
"Знаете, как я называю вас, Беранже? -- говорил ему Тьер. -- Я вас называю французским Горацием". "Что-то скажет на это римский!" -- с улыбкой ответил поэт
Великий русский поэт с немецкой фамилией Блок, закончив свой первый стихотворный цикл, принес показать его профессору словесности. А был 1902 год. В стране свирепствовала вовсю предреволюционная ситуация, в университете шли студенческие волнения. Профессор, любитель и ценитель декаданса, было начал читать стихи, но едва прочитав несколько строк, бросил:
-- Да вы что, батенька! Что еще за такая Прекрасная Дама? Да тут такое творится, а вы?..
Политикой сыт не будешь, но бывают времена, когда даже камни не могут быть в стороне от политдискуссий. Мы такое тоже пережили на рубеже 1980-1990-х гг.
Кавальканти, друг Боккаччо в одном из писем сообщал, что хочет дать прочесть дамам, составляющим его семью, "Декамерон". Боккаччо, уже к тому времени старик и обратившийся, убедительно просил его не делать этого, ибо он сам от всего сердца раскаивается, что некогда, по приказу свыше (вероятно, королевы Иоанны), написал такие безнравственные книги, и вовсе не желает, чтобы дамы семьи Кавальканти составили о нем понятие как о человеке развратном
Доклады Брежнева, такие скучные с трибуны, писались, по воспоминаниям его помощников, в спорах, шутках, словом, в творческой атмосфере. -- Споры, споры, -- говоривал Брежнев. -- Вот опубликуют, и что бы там не было, а мигом разойдется на цитаты. Похоже на анекдот, которые, кстати, сам Леонид Ильич очень любил.
Вот Гашек. Великий писатель. Он им стал. А если бы не стал? Чтобы тогда говорили о таких его проделках? В детстве он остался сиротой. Матери одной больших трудов стоило содержать его семью. И вот она устаивает его в лавку по торговле лекарств для скота к своему дальнему родственнику, по фамилии Кокошка. Ну как же, как же? конечно, помним. Голос с неба раздается, Утихает суета, У Кокошки продается Чудо-корень для скота.
Исцелит сей корешочек
Только гульден за мечошек
И теляток и коров
Безо всяких докторов.
Мальчику нравится старая лавка в доме "У трех золотых шаров", напоминающая лабораторию алхимика. Но вскоре старательный и деятельный практикант вынужден покинуть магазин. На рекламном плакате одной из коров он пририсовал очки и бороду, отчего у пеструхи появилось сходство с хозяином лавки.
В те дни вышла в свет "Девка Элиза" Эдмона де Гонкура, и, помню, я начал читать роман в омнибусе, спускаясь с высот Трокадеро на улицу де Берри. В прихожей я столкнулся с де Гонкуром. Я заметил, что он был очень возбужден, как застенчивый человек, который хочет казаться смелым. Увидев свою книгу у меня в руках, он спросил: "Итак, что вы об этом скажете?" Я ответил, что прочел только первые страницы и свое впечатление могу выразить только одним словом, -- не знаю, может ли оно служить комплиментом. "Какое?" -- нетерпеливо спросил он. -- "Смущение". Он был очень доволен
Когда Дизраэли, один из крупнейших коммерсантов, спросил сына Исаака, чем он занимается, тот показал ему свою поэму "О вреде коммерции, являющейся причиной порчи человечества". Отец вздохнул и отставил сына от своего дела, назначив ему хорошее содержание, чтобы он занимался, чем хочет
Однажды брат великого китайского поэта Ду Фу сочинил на заказ надгробную запись. Плату по ошибке отнесли поэту. Ду Фу вышел с заказчиком из дому, и показывая на дом брата, сказал: "Великий поэт живет там"
У многих русских литераторов складывается по отношению к языку определенная тенденция. В молодости они атакуют, или, по меньшей мере подсмеиваются над устоявшимися нормами, а к старости все более и более консеравативеют. Один из авторов "К. Пруткова", Жемчужников, под старость своей охранительной критикой царского режима даже у самых отъявленных реакционеров вызывавший оторопь, перечитывая записки бессмертного Кузьмы, в недоумении восклицал: "Неужели я когда-то мог писать такое?"
- У Жука небесная душа! - сказал раз, разговаривая со Смирновой, Пушкин. - Да, хрустальная душа! - Всякий раз, - докончил Пушкин, как мне придет дурная мысль, я вспоминаю и спрашиваю, что сказал бы Жуковский. И это возвращает меня на прямой путь... Во всей его обширной особе не найдется жолчи, чтоб убить зловредную муху!
Английский философ Карлейль прожил долгую и плодотворную жизнь. И под старость уже впал в совершеннейшую недееспособность. Писать, чем он занимался всю жизнь, он уже не мог: "Слов уходит вдвое больше, а смысл наполовину не становится яснее". Одному из друзей на день рождения он сказал: "Желаю вам всяческого благоденствия, и чтобы вы не дожили до 82 лет". В другой раз ему сказали, что принц Уэльский, наследник престола, хочет видеть его и говорить с ним. "Надеюсь, я заслужил после смерти быть похороненным в Вестминстерском аббатстве?", как бы невпопад спросил Карлейль. "Думаю, да". -- "Пусть принц приходит туда после моей смерти. О чем говорить со мной? Я слишком стар. Думаю, труп мой будет выглядеть все же более прилично, а мои книги заменят беседу".
Теперь поклоняются поп-звездам, раньше в кумирах ходили поэты и писатели. Когда Карлейль получил известие о смерти Байрона, он почувствовал, что как бы "потерял Брата", а его первой мыслью было: "Боже! Столько рожденных из праха и глины длят свое низменное существование до крайнего предела, а он, этот высочайший дух Европы, должен исчезнуть, не пройдя пути до половины". И Джейн Уэлш отвечала ему: "Когда мне неожиданно сказали об этом, я была в комнате, полной народу. Боже мой, если бы мне сказали, что солнце или луна исчезли с небес, это не произвело бы на меня такого впечатления ужасной и горькой потери для мироздания, как слова "Байрон умер!".
У каждого человека бывают удивительные моменты: скачки, после которых разом совершается духовный переворот. Причем часто они происходят незаметно для внешнего наблюдателя, да и для самого пациента. в один из периодов бессонницы, с Карлейлем случилось именно нечто подобное. Сам он это назвал потом как переход от "Нескончаемых Нет", через "Точку Безразличия" к "Нескончаемому Да". Идя однажды к морю, он вдруг спросил себя: в чем причины смутного и малодушного страха, который он постоянно испытывал? Чего, собственно, он боялся? Что могло с ним случиться в самом худшем случае? Он мог умереть. Значит, нужно признать смерть и идею ада и бросить им вызов. "И как только я подумал это, как бы огненный ток прошел по моей душе, и я навсегда отринул от себя низменный Страх"
Когда корейскому поэту Ким Бён Ён было 20 лет, он принял участие в конкурсе сочинений, что стало еще одним поворотным пунктом в его судьбе. В своей работе он рассказал о заслугах начальника уезда Касан -- Чон Си, погибшего в ходе восстания Хон Гён Нэ, и осудил изменника Ким Ик Суна. Автор эссе не знал, что изменник -- его дед и подверг его резкой критике, за что удостоился главного приза конкурса. Но вскоре он узнает всю историю своей семьи, и ему становится стыдно за то, что он очернил своих предков. Снедаемый угрызениями совести, он сказал себе, что больше не может поднимать своих глаз и смотреть в небо
Рассказывает Кир Булычев "Однажды мы с моим другом-переводчиком в Польше Тадеушем Воском в Кракове пошли в букинистический магазин посмотреть что-нибудь интересное. Там можно было найти книги на английском языке. Тадеуш привел меня к букинисту, но хозяин книжной лавки сказал, что сейчас ничего из интересующего нас нет. Говорит, мол, обычно редкие книги им сдает писатель-фантаст Станислав Лем, но что-то давно ничего не приносил. Тадеуш, чтобы похвалиться знакомством со мной, представил меня: "А это мой друг из Советского Союза, он тоже писатель-фантаст". Хозяин расплылся в улыбке и шагнул ко мне с распростертыми объятиями: "Здравствуйте, пан Стругацкий!". Таким вот образом я погрелся в лучах чужой славы. Но книжек для нас все равно не нашлось"
Смерть... После этих слов следовало бы поставить точки и закончить писульки. Но... Брат нашего замечательного вождя В., разумеется, Ленина Александр был террористом-неудачником и готовился запулить бомбу в Александра III. За то и казнили его. За то Ленин и осерчал на царизм и, сжав на известной картине кулаки, рядом с плачущей матерью, произнес свое знаменитое: "Мы пойдем другим путем". Также и один из приятелей Александра, книголюб и книгочей, с горечью воскликнул: "Эх, он взял у меня книгу, теперь мне ее, наверное, никто не вернет". Кто знает этот народ букинистов, того эта история не удивит. Я помню одного мужика: он вечно бегал на книжную барахолку, что-то покупал, что-то продавал, и не пропускал ни одну субботнюю сходку (в Барнауле книжные барахольщики каждую субботу с утра собирались на пл Советов). И даже лежа в больнице сбегал оттуда. Последный раз я его видел за три недели до смерти (пока что его, не своей).
"Иным величие припасено с детства, иные достигают величия, а иным величие даруется". Хм, недурно сказано. Арсеньева, бабушка Лермонтова, когда ее Мише вдруг захотелось попробовать себя на поэтическом поприще, не пожелала денег и издала за свой счет сборник его стихов. Мало того, она отнесла томик Булгарину, издателю очень авторитетной тогда "С. Пчелы", а меж страниц вложила сторублевую ассигнацию. Естественно отрецензирован был сборник с отменной похвалой.
Мы часто недооцениваем тех, кто рядом с нами. Виськоватов в 1860-ые гг собирал материалы к биографии Лермонтова. "Мишка? -- удивился один из приятелей того. -- Поэт? Да мы все такие поэты, все такие стишата кропали". И, действительно, многие стихи и эпиграммы Лермонтова на случай ходили по рукам, даже без фамилии автора, что создает известные проблемы литературоведам. Типа, "за девицей Натали, молодежь как кобели". Но ведь были и другие стихи и даже целые поэмы, но никому тогда и в голову не приходило ими поинтересоваться.
Мандельштам (или Гумилев) в качестве редактора работал над книгой стихов Блока. Как-то между ними возник спор. Мандельштам без особой борьбы уступил. "Как же так, -- высказали ему коллеги, -- ведь вы же были совершенно правы". "А Вы бы, -- ответил Мандельштам, -- могли спорить с живым классиком?" Когда-то по молодости, я часто в споре с писателями настаивал на своем видении текста, считал их где-то ниже себя, тем более объемом знаний алтайские вплоть до мэтров не блистали и не блещут. Тем более, что со школы нас учили, что есть субъективная точка зрения писателя, а есть объективный смысл его произведений. И, допустим, В. И. Ленин в своих двух статьях дал "правильное" понимание творчества Л. Толстого, а сам Толстой до этого понимания не дотягивал.
Вернувшись однажды поздно вечером от товарища совсем больным, Некрасов не был впущен хозяином в свою каморку. Между тем на дворе стояла холодная ноябрьская ночь... Будущему знаменитому писателю пришлось бы замерзнуть под забором, если бы над ним не сжалился проходивший мимо нищий, который отвел его в какую-то ночлежку на окраине города. Там же Некрасов отыскал себе и заработок, за 15 копеек написав кому-то из товарищей по злоключениям прошение
Рукопись получил бывший однокашник Григорович, уже имевший литературные знакомства, и показал ее Некрасову. Вдвоем они читали роман всю ночь, а утром отправились к Белинскому. ""Новый Гоголь явился!" -- закричал Некрасов, входя к нему с "Бедными людьми". -- "У вас Гоголи-то как грибы растут", -- строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему вечером, то Белинский встретил его "просто в волнении": "Приведите, приведите его скорее!"". Достоевский появился у Белинского через два дня и выслушал подробнейший разбор своей повести, закончившийся напутствием: "Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!.." "Я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом", -- заканчивает свой рассказ Достоевский ("Дневник писателя", 1877).
Должность меняет человека. Это с одной стороны. С другой, у самих окружающих меняется отношение к знакомому вдруг очутившемуся при должности. Был у Островского знакомый артист Загорский, прототип Несчастливцева из "Леса". Он часто останавливался у драматурга, ел, пил за его счет, все больше квас и чай, правда, ибо к горячительным напиткам у Островского вопреки сложившимся представлениям о людях искусства отношение было резко негативным. И платил тому рассказами из театральной жизни, многие из которых потом прозвучали со сцены в бессмертных драмах писателя. Сейчас бы Загорский лихо притянул бы Островского за нарушение авторских прав: и ему не дал бы, и сам бы не написал. Но вот Островского назначают директором императорских театров в Москве. До того драматург -- вольный человек, стал обязан носить виц-мундир, участвовать в официальных приемах, словом вести себя важно. Загорский перестал знаться с важной шишкой.
-- ??? -- спросил "Аркашку Несчасливцева" из общий знакомый.
-- Да не его, он теперь такой весь из себя, а у меня даже штанов приличных нет.
Когда Островскому рассказали об этом, он рассмеялся:
-- Пусть приходит. Дам я ему штаны.
Потанин, сибирский томский публицист, учился в С.-Петербурге, а до этого несколько лет провел у себя на родине в казачьей станице. Жил впроголодь, но много занимался. И когда доброхоты предлагали ему уроки для заработка, он неизменно отказывался: -- Я потерял так много времени, что мне теперь наверстывать и наверстывать.
Начитавшись "Генриады", маленький Пушкин задумал шуточную поэму, содержание которой заключалось в войне между карлами и карлицами во времена Дагобера. Гувернантка похитила тетрадку поэта и отдала Шаделю, жалуясь, что M. Alexandre за подобными вздорами забывает о своих уроках. Шадель расхохотался при первых стихах. Раздраженный автор тут же бросил свое произведение в печку
первые опыты в стихотворстве появились у Пушкина очень рано, на 12-м году. Началось дело, по обыкновению, с подражаний. "Любимым упражнением Пушкина, по словам сестры его, сначала было импровизировать маленькие комедии и самому разыгрывать их перед сестрою, которая в этом случае составляла публику и произносила свой суд". Однажды как-то она освистала его пьеску "Escamoteur". Он не обиделся и сам на себя написал следующую эпиграмму: Dis moi, pourquoi l'Escamoteur Est-il siffle par le parterre? Helas-c'est que pauvre auteur L'escamota de Moliere. то есть: "Скажи, за что партер освистал моего "Похитителя"? увы, за то, что бедный автор похитил его у Мольера"
Предание уверяет, будто некоторые предлагали сослать Пушкина в Соловецкий монастырь. Но государь отверг эту строгую меру, и так как Пушкин был лицеист, то он обратился за советом к Энгельгардту. Встретившись с ним в царскосельском саду, Александр пригласил его пройтись с собою. "Энгельгардт, -- сказал он ему, -- Пушкина надо сослать в Сибирь. Он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела". Энгельгардт отвечал на это: "Воля вашего величества; но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника. В нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин -- теперь уже краса современной нашей литературы, а впереди еще больше на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его"
Таланты и поклонники -- это одна большая и серьезная тема. Трудно представить себе, как в свое время был популярен Пушкин (а почему трудно? чем он хуже той же Пугачевой?). Его стихи переписывали -- ибо публика успевала полюбить их задолго до публикации -- заучивали. Однажды Пушкин приехал в гости к своему знакомому полковнику: у него было много друзей среди военных. Он спросил у одного из офицеров дорогу.
-- А вы случаем не Пушкин, -- спросил тот.
-- Совершенно случайно он самый.
-- Пушкин!!!
Офицер не смог скрыть радости и тут же начал раздавать команды.
-- Первая пушка, товсь, -- часть была артиллерийская, -- вторая пушка, товсь, третья...
В лагере поднялась тревога, забили барабаны, заиграли дудки.
...Офицера потом посадили на губу. За неумеренное проявление восторгов. Фамилия офицера была Григорьев. Позже он ушел в монахи. Его спокойный и общительный нрав доставил ему много друзей в миру. Гоголь, проезжая Оптину пустынь, постоянно гостил у него и уезжал умиротворенный. Кто бы мог подумать, что такая судьба уготовлена мечтательному, впечатлительному юноше, любителю поэзии и поклоннику Пушкина?
Меценатство было одним из прочных столпов поддерки искусства. Причем иногда приобретало странные формы. Духанщик Кула Гландели (т е трактирщик), так пленился стихами молодого поэта Луки Разикашвили (будущий классик грузинской литературы Важа Пшавела), что решился ему помочь деньгами на учебу. Однако сам он не был богат. Поэтому он поехал на состязания борцов и сказал, что готов бороться с любым желающим. Так как он на этом поприще был весьма известен, то он собрал столько денег, что Луке хватило на учебу в Петербурге. Странно, почему же духанщик не помог так себе?
Переломный момент в творчестве суфийского поэта Санаи наступил в возрасте 40 лет. Он был придворным поэтом и написал панегирик на очередной поход своего покровителя. Панегирик, получил распространение. И случилось автору пройти возле какой-то харчевни. Слышит Санаи, как один юродивый нищий пьет за то, чтобы султана поразила слепота: зачем он в неутомимой жажде завоевать ту или другую чужую землю предпринимает в зимнее время поход, нарушающий мирное течение жизни его газнинских подданных. Далее, слышит поэт, юродивый пьет за то, чтобы слепота постигла 'поэтишку Санаи" (Санаияки-шаир), 'этого глупца, болтуна, который в угоду другим глупцам нагромождает груды напыщенных cловоизвержений, называет их поэзией и губит на это подхалимство свою жизнь, словно на то он создан в мир. А что он будет делать в день Страшного суда перед Вечным судьей?!' Это круто изменило жизнь Санаи. Тетрадь своих утонченных панегирических стихов швырнул он в воду. Он совершил паломничество в Мекку и затем предался суфийскому созерцательному аскетизму
Некий римский ритор устраивал у себя нечто вроде показательных выступлений мастеров красноречия. Обыкновенно он просил выступить кого-либо из ораторов на заданную тему, после чего держал речь сам. И все присутствующие могли оценить его мастерство. Однажды в его кружок затесался некий молодой провинциал. Ему было предложено на смех держать вступительную речь. Тот настолько блестяще это сделал, что сыскал массу рукоплесканий, после чего знаменитому оратору пришлось отказаться выступать самому. После этого его звезда пошла на закат. Молодой же провинциал возомнил о себе невесть что, и по прошествии нескольких лет стал знаменитым оратором Силом, вошедших в историю античного красноречия.
Знакомая Скоттов описывает свою встречу с 6-летним Вальтером: "Он читал своей матери вслух стихи, когда я вошла. Я просила его продолжать - это было описание кораблекрушения. Его волнение росло вместе с грозою. "Мачта упала! - восклицал он. - Вот ее унесло водою... они все погибнут!.." Весь взволнованный, он обращается ко мне, говоря: "Это слишком печально, я лучше прочитаю вам что-нибудь повеселее"
Для молодого автора в начале творческого пути очень важно одобрение и поощрение. "Я, -- рассказывает Тургенев, - представил на рассмотрение Плетневу один из первых плодов моей музы, как говорилось в старину, - фантастическую драму в пятистопных ямбах "Отец". В одну из следующих лекций Петр Александрович, не называя меня по имени, разобрал с обычным своим добродушием это совершенно нелепое произведение, в котором с детской неумелостью выражалось рабское подражание "Манфреду". Выходя из здания университета и увидав меня на улице, он подозвал меня к себе и отечески пожурил меня, впрочем, однако, заметил, что во мне что-то есть. Эти два слова возбудили во мне смелость отнести к нему несколько стихотворений; он выбрал из них два и год спустя напечатал их в "Современнике"
По-разному можно оценивать литературные достоинства писателя. Молодой Тургенев пробовал было читать свои вещи матери, но та только зевала, слушая стихи, и покачивала головой, удивляясь сыну, которому была охота сочинять канты. "Постичь не могу, - говаривала она, - какая тебе охота быть писателем? Дворянское ли это дело? По-моему, писатель и писарь - одно и то же... И тот, и другой за деньги бумагу марают... Дворянин должен служить и составить себе карьеру и имя службой, а не бумагомараньем... Да и кто же читает русские книги?" - "Но ведь ты же сама любила и уважала Жуковского", - возражал Тургенев. "Ах, это совсем другое - Жуковский! Как его не уважать, - ты знаешь, как он близок ко двору"
Когда Потемкин познакомился с "Бригадиром" Фонвизина, он сказал: -- Умри, Денис. Лучше ты уже ничего не напишешь. Однако Фонвизин не стал умирать, а написал еще и "Недоросля". Конечно, многие переживают свою славу и очень переживают по этому поводу. А почему бы просто не жить, и не цепляться за крохи когда-то известности?
Когда возраст Хайяма перевалил за восемьдесят лет, то, по старейшей биографии, он однажды, читая свод философии Ибн Сины, почувствовал несомненное приближение смерти. Остановил он чтение на трудном метафизическом отделе "Единое и множественное", заложил между двух листов рукописи золотую зубочистку, которая была в его руках, закрыл фолиант встал, сделал завещание и после того уж не принимал ни еды, ни питья. Прочитавши вечернюю молитву на сон грядущий, он положил земной поклон и на коленях произнес: "Боже! По мере своих сил я постарался познать тебя. Прости меня! Поскольку я тебя познал, постольку я к тебе приблизился". И умер
Молон, древнегреческий ритор, у которого Цицерон записался в ученики, не знал ни слова по-латыни. Поэтому он попросил нового ученика продекламировать что-нибудь по-гречески. Тот исполнил его желание с таким успехом, что присутствующие были поражены и рассыпались в похвалах. Один Молон сидел молча, погруженный в тяжелые думы. Видя беспокойство нового ученика, он, наконец, заметил ему: "Я, конечно, хвалю и удивляюсь тебе, Цицерон, но меня тревожит судьба Греции. У нее ничего больше не осталось, кроме знаний и красноречия, но и те ты увозишь с собою в Рим"
Маленькому Андерсену заметил, что у Шекспира короли и принцы говорят так же, как простые смертные, но ему казалось, что это неверно. Он спрашивал об этом у матери и у соседок. Те могли ему сказать только, что король, который был когда-то в Оденсе, говорил на иностранных языках. Мальчик понял это по-своему. Он достал где-то книжку с французскими, немецкими и английскими вокабулами и составил речь своих королей так, что вышла какая-то мозаика из иностранных языков. Андерсену такая пьеса очень нравилась
Геннади под псевдонимом "Книжник" печатал в "Современнике" книжное обозрение, причем он не гнушался помещать туда любые книги, вплоть до лубка. Добролюбов, печатавшийся там же яростно бранил его за это. Геннади однако в полемику не вступал:
-- Добролюбову только подчинись, -- говаривал он друзьям, -- он тотчас книгоиздание вообще закроет и станет печатать только двоих-троих столь же рьяных поборников демократии.
Что верно, то верно: эти борцы с тоталитарными режимами едва дорываются до власти, тут же становятся такими палачами свободы, что только держись. Сталина, много лет проведшего в сибирской ссылке, удивляло, что ссыльным свободно разрешают читать любую литературу, и в своих лагерях он этот недостаток устранил.
Геннади под псевдонимом "Книжник" печатал в "Современнике" книжное обозрение, причем он не гнушался помещать туда любые книги, вплоть до лубка. Добролюбов, печатавшийся там же яростно бранил его за это. Геннади однако в полемику не вступал:
-- Добролюбову только подчинись, -- говаривал он друзьям, -- он тотчас книгоиздание вообще закроет и станет печатать только двоих-троих столь же рьяных поборников демократии.
Что верно, то верно: эти борцы с тоталитарными режимами едва дорываются до власти, тут же становятся такими палачами свободы, что только держись. Сталина, много лет проведшего в сибирской ссылке, удивляло, что ссыльным свободно разрешают читать любую литературу, и в своих лагерях он этот недостаток устранил.
На что только не идут авторы, чтобы привлечь внимание читателей. Некий маркиз Караччоли, автор XVII века, довольно-таки двусмысленно назвал свою книгу "Наслаждение самим собой". Соблазнившись эпикурейским духом, идущим от названия, книги весьма успешно продавалась среди либертэнов, которые, однако, не находили там ничего, кроме скучнейших эссе о религии и морали. В 6-ом издании маркиз похваляется своей замечательной выдумкой: он-де наказал порочное любопытство некоторых персон, а, возможно, даже и убедил кое-кого из них на путь истинный, чьего внимания он иным способом навряд ли бы достиг.
Григорий Лети (1630-1701) представил в Академию юмористов в Риме диалог, где была избегнута буква R, и которую он назвал "Изгнанная R". Друг попросил у него этот диалог, как пример литературного курьеза, который навряд ли кто сумеет повторить. "Ха", -- засмеялся Лети, -- "нет ничего проще", и тут же выдал ему экспромтом стихотворение без единой буквы R. "А без другой буквы сможешь", -- спросил друг. "Нет, да и не пробовал. Мне как-то прикольно обходиться именно без этой буквы".
Марцелл, римский гражданин, был большим пуристом латинского языка, и однажды, когда Тиберий, император, произнес что-то там неправильно, он не постеснялся поправить и самого императора.
-- Но ведь ты меня понял?
-- Понял.
-- А это главное.
-- Но ваше императорство, если бы это сказал простой человек -- ладно, но ведь теперь будут говорить, что император фактом своего произнесения легитимизировал это слово.
-- Не беспокойся, -- ответил Тиберий. -- император может даровать гражданство любому, даже рабу, но не слову.
Впрочем, другие считают, что Марцелл сам додумался до этого и только приписал свои мысли императору.
Правда в искусстве -- это не прямое копирование действительности. Островский в качестве директора императорских театров постоянно просматривал молодых артистов на предмет их зачисления в постоянный штат служителей Мельпомены. Одна из таких соискательниц на сцене так увлеклась игрой, что смачно ударила партнершу.
-- Как отвратительно, -- заметил драматург соседу. -- Может она ей заплатила?
Будучи уже почтенным святым шейхом-аскетом, Саади по требованию одного молодого вельможи принужден был составить для него порнографический сборник "Хабисат" ("Мерзости") иначе "Хазлийат" ("Шуточки"). В предисловии оговорено, что писаны они по образцу сузаниевских (ала тарик ас-Сузани). А для самооправдания Саади прибавил: "Что же: шутка в речи что соль в пище!"
Я встретился с поэтом Софоклом на Хиосе, в то время, когда он в качестве стратега плыл на Лесбос; был он за вином любителем шуток и занимательным собеседником. Его хозяином был Гермесилай, его личный друг и проксен афинян. И вот, когда отрок - виночерпий стоял у огня ... Софокл заметил своему соседу: - Как хорошо сказал Фриних:
Опять на пурпурных ланитах свет любви пылает
Ему, однако, возразил какой-то эретриец, школьный учитель: - Сам ты, Софокл, поэт хороший, но все же Фриних не совсем удачно назвал ланиты красавца "пурпурными". Ведь если бы живописец раскрасил пурпуровой краской щеки этого мальчика, он вовсе не показался бы нам прекрасным. Не следует, значит, сравнивать прекрасное с тем, что не прекрасно. Софокл улыбнулся на замечание эретрийца и сказал: - Значит, тебе не нравится и слово Симонида, пользующееся большим успехом у эллинов:
дева песнь
Звонкую льет из уст пурпурных, теша нас,
да и тот другой поэт, что назвал Аполлона "златокудрым"; ведь если бы живописец изобразил кудри Аполлона не черными, а золотыми, он этим испортил бы всю картину. Не одобришь ты и "розоперстой"; ведь если кто окрасит пальцы в цвет розы, он представит нам руки красильщика, а не прекрасной женщины. Тут все рассмеялись; эретриец нахмурился после этого урока
-- В чем идея вашего романа? -- постоянно спрашивали у Л. Толстого, озадаченные его "Анной Карениной" и критики, и знакомые.
-- Чтобы объяснить это, мне пришлось бы написать еще одну книгу, равную по объеме "Анне", -- отвечал как всегда не по существу классик.
Такую книгу, однако, он не написал, но снабдил всех литбездарей аргументом, который они гордо предъявляют в ответ на критику о бессмысленности их потуг.
Однажды в салоне читали стихи. Стихи казались столь наполнены смыслом, что даже Фонтенель, выслушал их, сказал: "А ведь здесь что-то есть" и попросил повторить стихи. "Ха-ха," рассмеялась мадам Тансен, "разве вы не заметили, что это амфигории". "Блин", -- воскликнул Фонтенель, -- "я так и думал, но как же они похожи на настоящие".
Честертону принадлежит ставшая знаменитой в англоязычных странах баллада о битве англичан с шотландцами. Там были строки, которые должны были возбудить в читателе представление о решающем характере битвы: "и правый фланг против правого фланга, а левый фланг против левого" (по английски звучит энергичнее: "and right to right -- and left to left"). В издательстве сразу же впали в недоумение: "Сэр Гилберт, но как же так. Правый фланг одной из противоборствующих сторон обязательно будет против левого другой: ведь не в очереди же они стоят друг за другом". Честертон засмеялся, согласился, но ничего в стихотворении менять не стал. Это лишний раз доказывает, что литература не терпит примитивного правдоподобия, и сила выражения порой важнее точности, а порой наоборот.
В чем состоит наслаждение трагическим искусством? Вопрос, поставленный еще Аристотелем, так и не расстался со своей изогнутой формой до сих пор. Рассказывают, что Чехов, наблюдая из-за кулис за репетицией пьесы Гауптмана, потирал от удовольствия руки и слегка неприлично похохатывал.
-- А. П., ну как же так, -- спрашивали его. -- Здесь в пьесе такая трагедия!
-- Но какая прекрасная пьеса. И как играют. Это же чудесно, замечательно.
Умное слово должно быть вовремя сказано. В "Трех сестрах" один из персонажей -- да, Андрей, брат тех самых сестер, нахрюкавшись, долго, на целую страницу объясняет собаке, что такое быть женатым человеком. По свидетельству современников, сцена была написана великолепно. Однако уже в ходе финальных репетиций Немирович-Данченко получает настоятельную телеграмму от Чехова прямо из Ялты: убрать все эти разглогольствования пьяного человека и оставить Андрею одну реплику: "Жена -- это понимаешь, брат, жена".
служанка взяла однажды 5-летнего Байрона с собой в театр. В этот вечер там играли "Укрощение строптивой" Шекспира. Ребенок с большим интересом молча следил за представлением. Но во время сцены между Катариной и Петруччо, когда между ними происходит диалог: Катарина: Я знаю, что это луна. Петруччо: Нет, врешь, это солнце, -- маленький Джорди вдруг поднялся со своего места и смело крикнул: "Но я, сударь, говорю, что это луна!"
Ришелье лишил пенсии дворянина Вожла. Позднее Вожла стал известным лингвистом, одним из составителем словаря французского языка. Ришелье за заслуги решил восстановить ему пенсию, сказав при приеме, чтобы он не забыл включить это слово в словарь. -- Ни за что, ответил Вожла, как и слово reconnaissance
"Восток есть Восток, а Запад -- это прежде всего Сан-Франциско, -- как сказал поэт, -- и вместе им не сойтись". Но задолго до него эту мысль звучала у западных интеллектуалов во весь голос. Еще Геродот противопоставлял греческую демократию восточному авторитаризму. В прямых военных столкновениях этих двух систем верх еще со времен греко-персидских войн верх, как правило, брал запад. Но как остроумно заметил другой поэт (а интересно кто?) "Восток -- дело тонкое", и он умел настоять на своем. Тихо, незаметно, но настойчиво он навязывал свою модель миропонимания.
В 1773 году в Россию приехал знаменитый французский философ Дени Дидро. Случай свел его с одним из лучших проповедников того времени Митрополитом Московским Платоном (Левшиным). Француз сказал архиерею: - Иисус Христос ходил пешком, а вы ездите в карете шестерней. Митрополит ему отвечал: -- Господь наш Иисус Христос действительно ходил по Святой Земле пешком, и ученики его шли за Ним: А я за своей паствой и на шести лошадях не могу угнаться.
Миссис Кэмбелл, английская актриса, первая исполнительница роли Э. Дулиттл в нашумевшей пьесе Шоу "Пигмалион" говорила:
-- Мне 39 лет и ни годом больше, и пусть гадают, каким образом у меня 26-летняя дочь.
Черти чего только женщины не придумают, чтобы хоть немного сбавить себе лет.
Меценат, известный древнеримский покровитель искусств, имя которого стало нарицательным, был не менее изысканным гурманом, которые могли себя заставить отблевать ранее съеденное, чтобы насладиться все новыми и новыми яствами. И несмотря на эти облевки он сделался очень толст. Поэтому можно понять, до какой степени он любил искусство, если в одной из своих эпиграмм -- а тогда покровители искусства сами были немножечко поэты или художники -- он писал:
-- О Гораций! если я не люблю тебя
Пуще собственного брюха,
Пусть я буду таким же тощим, как Нонний.
Нонний был известен в Риме своей худобой, но пережил и Мецената и Горация. Что же касается эпиграммы, то ни рифмы, ни глубокого смысла в ней что-то не видать.
Да, хороши бывают благодеяния. Монтескье в Риме много беседовал с папой Бенедиктом, двенадцатым по счету. В виде особой милости папа разрешил ему и членам его семьи не соблюдать постов в течение всей жизни; Монтескье поблагодарил, и аудиенция кончилась. Вдруг на другой день ему доставили папскую буллу об освобождении от постов и умопомрачительный счет. Монтескье отдал посланному буллу и счет, прибавив: "Папа человек честный, мне довольно его слова".
Мор служит в английском посольстве во Фландрии. Однажды король поручил ему передать Франциску I ноту, написанную изрядно по-хамски. "Вы ведь знаете, ваше величество, что у Франциска характер вспыльчивый, - заметил Мор. - Он, чего доброго, прикажет отрубить мне голову". - "Не бойся! - уверил его Генрих. - Если француз тебе отрубит голову, я отрублю головы всем французам в Лондоне". - "Не думаю, - отвечал Мор, - что какая-нибудь из этих голов подойдет к моим плечам". Висельный юмор был нормой того времени
Во времена Пушкина жили два брата-акробата Булгаковых и оба служили почт-директорами: один в Петербурге, другой -- в Москве. Тот мосвский сумел попасть в историю. Он перехватил пушкинское письмо и довел его содержание до царя, за что получил от того нагоняй. А вот его петербургский и брат и собрат отказывался распечатывать чужие письма не только по требованию Бенкендорфа, но и самого царя. Как он с такими достоинствами удержался на своей должности -- ума не приложу. Потом оба они умерли, и о них забыли. Даже и о московком, если бы не то пушкинское письмо, все бы давно забыли. Так не все ли равно, какие мы в жизни. А может и не все равно, если предположить, что мы живем не только для истории, но и для самих себя.
Осматривавший уже старую Раневскую врач, вдруг отложил свое стетоскоп или что там у него, и удивленно воззрился на нее: -- У вас такие легкие.. Чем же вы дышите? И Раневская преспокойно ответила: -- Я дышу Пушкиным
Обидчивость -- дело такое. Даже где-то и нехорошее. А когда человек обижается на шутку, дело -- швах. И хорошо, когда жизнь его за это наказывает. Американский художник Уистлер вращался в богемном обществе Лондона, блистал как светский лев. По этой и по другим причинам английский писатель Рескин его без конца вышучивал. Уистлер подал на него в суд за клевету и выиграл процесс, но ухопал так много денег на адвокатов, что практически разорился. Рескин по окончании процессов пригласил Уистлера на обед. -- Не могу же я позволить умереть ему с голоду, -- объяснял он свой поступок друзьям. -- Кого я тогда буду вышучивать.
Заметив, что многие могилы в соборе св. Патрика запущены и памятники разрушаются, Свифт разослал родственникам покойных письма, в которых требовал немедленно прислать деньги для ремонта памятников; в случае отказа он пообещал привести могилы в порядок за счёт прихода, но в новой надписи на памятниках увековечить скупость и неблагодарность адресата. Одно из писем было направлено королю Георгу II. Его величество оставил письмо без ответа, и в соответствии с обещанием на надгробной плите его родственника были отмечены скупость и неблагодарность короля
Хотелось бы знать, для кого пишутся слова национальных гимнов. Рабиндранат Тагор, возвращаясь в Индию, британские интеллектуалы дали ему прощальных ужин. Гости попросили спеть Тагора патриотическую бенгальскую песню, к которой он впоследствии написал музыку, и именно в этой второй музыкальной редакции она и стала нацгимном Бенгалии. Тагор начал петь, но вдруг, оказалось, что слова он знает неточно. Гости засмеялись, и тогда ирландский поэт Йитс подхватил ирландский гимн, но также запнулся на середине. "Я оказался всех хитрей, -- вспоминает об этой встрече Б. Шоу. -- Я уже было влез с английским гимном, но вовремя одернул себя, ибо как вдруг оказалось, кроме первой строчки 'Боже, храни короля,' дальше ни фига не помню". Хорошо футболистам: за них поет репродуктор, а они только прикладыают руку к левой стороне и шевелят губами.
В одной компании шел разговор о росте преступности в Америке, об участившихся нападениях грабителей и средствах защиты от них. Марк Твен заметил по этому поводу: -- Если вы в темноте примите свою жену за грабителя и выстрелите, то обязательно ее убьете. А если это в самом деле будет грабитель -- вы промахнетесь наверняка.
В одном обществе зашел разговор о человеческих недостатках. Марк Твен по этому поводу сказал: -- Но ведь человек был создан в последний день творения, когда Бог уже утомился.
В редактируемой им газете Марк Твен напечатал очень острую статью об одном проходимце. Статья заканчивалась: "Мистер Н. не заслуживает и того, чтобы ему плюнуть в лицо". Мистер Н., естественно, обиделся и подал в суд, который постановил, чтобы газета дала опровержение. Выполняя волю суда, Марк Твен напечатал такое объявление: "Что касается статьи о мистере Н., помещенной в нашей газете, то мы изменили свое мнение и заявляем: "Неправда, что мистер Н. не заслуживает того, чтобы ему плюнуть в лицо, наоборот, мистер Н. заслуживает того, чтобы ему плюнуть в лицо".
Достаточно иметь перо и бумагу -- и можете молоть все, что приходит в голову. Однажды Марк Твен получил анонимное письмо, в котором было лишь одно слово "Свинья". На следующий день в своей газете он поместил ответ: "Обычно я получаю письма без подписи. Вчера я впервые получил подпись без письма".
Интересуясь судьбой своей рукописи, Марк Твен зашел к издателю. -- Хочу вас предупредить, -- сказал издатель, просматрива рукопись, -- что я плачу авторам гонорар в зависимости от качества их произведений. -- О, я никогда не думал, что получу такой большой гонорар! -- воскликнул писатель.
Как-то спросили Марка Твена, в чем он видит разницу между ошибкой и заблуждением. -- Если вы возьмете чужой шелковый зонт вместо своего хлопчатобумажного, это будет ошибкой, -- ответил писатель. -- Если же вместо собственного шелкового прихватите чужой хлопчатобумажный -- это будет заблуждением.
Когда Марк Твен стал известным писателем, к нему стало приходить много писем с просьбой о помощи. Как-то из одного городка пришло письмо, в котором магистрат просил прислать денег на строительство стены для городского кладбища. Марк Твен ответил: -- Считаю ваш проект ненужным. Те, кто на кладбище, уже не могут его покинуть, а те, кто за его стенами, не имеют никакого желания туда попасть.
Марк Твен был болен. Врач прописал ему диету. -- Сухарики и стакан молока в день. И это все, -- предупредил врач. -- Но почему так мало? -- пытался сопротивляться писатель. -- Больше нельзя. Вы на диете. -- Гм... гм... -- проворчал Марк Твен. -- В таком случае прошу мне дать почтовую марку. Я хочу немного почитать на ночь.
Марк Твен вернулся из путешествия в Европу. Кто-то попросил писателя поделиться своими впечатлениями о Франции. Он сказал: -- Там нет зимы, нет лета и нет нравственности. За вычетом этих недостатков -- прекрасная страна.
Марк Твен написал одному юноше, который жаловался, что родители его "малопонятливы": "Потерпите! Когда мне было четырнадцать лет, мой отец был так глуп, что я с трудом переносил его. Но когда мне исполнилось двадцать один год, я был изумлен тем, насколько этот старый человек поумнел".
Марк Твен терпеть не мог всяческих дельцов, финансистов. "Это люди, -- говорил он, -- которые дадут вам зонтик, когда сияет солнце, но немедленно потребуют обратно, как только пойдет дождь.
На одном из приемов Марк Твен беседовал с дамой. У него было веселое настроение, и он сказал: -- Вы очаровательны. Нелюбезная особа ответила: -- К сожалению, я не могу вас отблагодарить таким же комплиментом. Писатель засмеялся: -- А вы сделайте, как я: соврите!
Один из знакомых Марка Твена постоянно надоедал ему рассказами о своей бессоннице. -- Вы понимаете, -- жаловался он в который раз, -- мне ничего не помогает, абсолютно! Право же, не знаю, что и делать... -- А вы не пробовали разговаривать с самим собой? -- спросил его писатель.
Приехав в одну из лондонских гостиниц, Марк Твен увидел в книге записей приезжающих отметку: "Лорд Л. с камердинером". Писатель в свою очередь начертал: "Марк Твен с чемоданом".
Путешествуя по Франции, Марк Твен ехал поездом в город Дижон. Поезд был проходящим, и он попросил разбудить его вовремя. При этом писатель сказал проводнику: -- Я очень крепко сплю. Когда вы будете меня будить, может быть, я буду кричать. Так не обращайте на это внимание и обязательно высадите меня в Дижоне. Когда Марк Твен проснулся, было уже утро и поезд подходил к Парижу. Писатель понял, что проехал Дижон, и очень рассердился. Он побежал к проводнику и стал ему выговаривать. -- Я никогда не был так сердит, как сейчас! -- кричал он. -- Вы не так сильно сердитесь, как тот американец, которого я ночью высадил в Дижоне, -- удивился проводник.
Рассеянность часто ставила писателя в затруднительное положение. Однажды, когда Марк Твен ехал в поезде, в купе вошел контролер. Марк Твен стал искать билет по карманам, но безуспешно. Наконец контролер, который знал писателя в лицо, сказал: -- Ладно, не беспокойтесь. Предъявите свой билет, когда я буду идти обратно. А если вы его не найдете, тоже не беда. Это мелочь. -- Нет уж, какая там мелочь, -- запротестовал Марк Твен. -- Я обязательно должен найти этот проклятый билет, иначе как я узнаю, куда я еду?!
В одной компании шел разговор о росте преступности в Америке, об участившихся нападениях грабителей и средствах защиты от них. Марк Твен заметил по этому поводу: -- Если вы в темноте примите свою жену за грабителя и выстрелите, то обязательно ее убьете. А если это в самом деле будет грабитель -- вы промахнетесь наверняка.
Во время пребывания в Англии Марк Твен получил письмо следующего содержания: "Я имел удовольствие видеть Вас на улице и нашел поразительное сходство между Вами и мною. Чтобы убедить Вас в этом, посылаю Вам свою фотографию". Указана была фамилия и адрес отправителя-"двойника". Марк Твен тут же ответил: "Вы правы. Вы больше похожи на меня, чем я сам, за что сердечно Вам благодарен. Вашу карточку я поставил на туалетный столик и во время бритья уже не смотрюсь в зеркало, а бреюсь перед нею..."
Как-то спросили Марка Твена, в чем он видит разницу между ошибкой и заблуждением. -- Если вы возьмете чужой шелковый зонт вместо своего хлопчатобумажного, это будет ошибкой, -- ответил писатель. -- Если же вместо собственного шелкового прихватите чужой хлопчатобумажный -- это будет заблуждением.
Приехав в одну из лондонских гостиниц, Марк Твен увидел в книге записей приезжающих отметку: "Лорд Л. с камердинером". Писатель в свою очередь начертал: "Марк Твен с чемоданом".
А теперь обратим свои взоры на Восток. Восток -- дело тонкое, и знаем мы о нем очень мало, а понимаем и того меньше. Поэтому и толковать то, что знаем можем и вкривь и вкось. Но как можно двусмысленно толковать такой случай? Жил в Персии поэт Хафиз. А было это аккурат в XIV веке, когда грозный завоеватель Тамерлан огненным смерчем катился по земле. Кстати, в 1395 г он докатился до России. Почти. Ибо застрял в Ногайском ханстве, где гужевался с местным ханом от души несколько недель. Пока его полчища стояли готовые затерзать бедную Русь. И поскольку обескровленная Донским побоищем и последующим нашествием Тохтамыша она не в силах была шевельнуть военным пальцем, организовывались крестные ходы и моления. И -- о чудо! -- простояв несколько недель в степях, Тамерлан повернул свои полчища в другом направлении. Что было рассмотрено церковниками как помощь Б. Матери. А Хафиз, само собой, был далек от политики, как сказали бы мы сейчас, декламировал себе по мечетям Коран, кропал себе стишки о вине, любви, и любимой девушке, все больше лежа на диване:
"За одну родинку ее
Я отдал бы Самарканд и Бухару"
и как добавлял в современном советском фильме старик-узбек: "А я бы и Ташкент в придачу". Когда Тамерлан по дороге домой в очердной раз проезжал город, где жил Хафиз (Шираз), он приказал привести Хафиза к себе:
-- Кто ты такой, чтобы отдавать за какую-то там родинку, лучшие города моих владений? Ты на себя-то сам посмотри. Нищета голимая. Что ты вообще можешь кому-то дать?
-- О повелитель! Ты правильно говоришь, глядя на мои лохмотья. Вот до этого и довела меня моя щедрость.
В Риме рассказывалось множество анекдотов об искусстве слова Цицерона. Некий Марк Оттон сильно раздражил против себя народ, предложив отвести всадническому сословию отдельные от остальной публики места на публичных зрелищах; когда он появился однажды в театре, его встретили таким шиканьем и даже угрозами, что ему пришлось спасаться бегством. На помощь ему подоспел Цицерон и, вызвав народ к соседнему храму, произнес такую блестящую речь, что народ мгновенно переменил настроение и приветствовал Оттона аплодисментами.
Однажды, где-то в 60-х годах, Корней Чуковский пожаловавшись мне (М. Алигер) на недомогание, он, вдруг резко изменив жалобный тон, закончил свои жалобы следующим манером: "Что уж тут! Вероятно, все вполне естественно в 83 года. Так ли я себя чувствовал год назад, в свои цветущие восемьдесят два!"
Иногда любовь писателей к своим трудам граничит с безрассудством. Шевченко арестовали при переправе через Днепр. Дело происходило в начале апреля 1847 года. На этом же пароме находился, между прочим, один гусарский офицер, большой поклонник "Кобзаря". Сообразивши, в чем дело, и догадываясь, что в чемодане поэта, вероятно, есть произведения, которые могут повести к неприятным последствиям, он хотел было столкнуть "вещественное доказательство" в воду; но Шевченко не позволил
Бернард Шоу был музыкальным критиком и имел право бесплатного прохода на концерты и оперы. Однажды он остановился послушать уличного музыканта, и когда тот подошел к нему со своей шляпой, Шоу вытащил удостоверение: "Пресса", а монетки так и не кинул
Яков Эйдельман был репрессирован за то, что Бодлер долго добивался встречи с Прудоном. Но тот его крайне разочаровал. Прудон с ходу повел того для беседы в кабачок. За столом он говорил оживленно и с наивностью, удивившей собеседника. Бодлер мало ел, но много пил, тогда как Прудон, напротив, пил совсем мало, зато много ел. Восхищенный таким аппетитом, Бодлер осмелился сказать: "Для писателя вы едите на удивление много!" -- "Дело в том, что мне предстоит многое свершить!" -- ответил тот с обезоруживающей простотой. В конце обеда Бодлер подозвал гарсона, чтобы расплатиться, но Прудон энергично запротестовал и достал портмоне. Но, к удивлению своего визави, он оплатил лишь то, что съел сам. Должно быть, подумал Бодлер, в этом проявился неверно понятый принцип равенства граждан.
К содержанию