Обоз красных с награбленным провиантом охотники Крестовского нагнали за верcт за двадцать пять от экономии Бикенау. Трех краснюков сбили выстрелами. Другие побросали возы, бросились наутек. Возницы, в соломенных брылях, все вислоусые немолодые хохлы безучастно сидели на облучках.
Алеша Беме возвратился в штаб батальона, доложил о деле.
-Коней, что получше, оставить в батальоне. Остальное - по владельцам.
Под вечер мы вышли встречать наших башибузуков с обозом. Волы медленно тащили повозки. Хохлы в брылях лениво понукали их. Изморенное красное солнце медленно западало за степь. Тянуло горячей пылью, горькими повейными травами, теплым зерном и конским потом.
К штабу собрались колонисты, человек пятнадцать. Два старика возглавляли их делегацию. В их глубоких морщинах - история дедов-прадедов. Было еще несколько мужчин, худощавых, рукастых. С ними два-три подростка и пять-шесть женщин. Одетые в неновое, но чистое, аккуратно заштопанное, они сохраняли достоинство хуторян, людей, живущих землей, любящих землю, знающих себе и своему труду цену.
-Составили списки, у кого что было взято? - спросил Волховской.
-Да, господин начальник, - ответил один из стариков, сделав шаг вперед и подавая лист плотной бумаги.
Солнце обливало его лицо последним жаром.
Василий Сергеевич передал список мне.
С германской точностью и скрупулезностью там было отмечено: семья, хутор, количество мешков, вид зерна: пшеница, овес, кукуруза. Что-то вроде такого: Иоганн Клюгге, хутор Ясный, двенадцать мешков пшеницы (36 пуд.), десять малых мешков гречихи (22 пуд.), два дубовых бочонка вина по 5 ведер каждый (метка I.K.), десять окороков свиных, две перины пуховые...
Надо сказать, что двух бочат c выжженной меткой "I.K." в обозе так и не нашли. Однако Иоганн Клюгге, чисто выбритый, светлоглазый, жилистый фермер, не скрывал радости, что все его двенадцать мешков пшеницы, десять мешков гречихи, а также обе пуховые перины были отправлены к нему на его хутор Ясный. Да впридачу хоть и ржавый, но шарабан с парой коней. Пусть и кони не первой молодости и силы, однако же - кони!
-Я буду возврашать лошади! - пообещал он.
-Лошадей забирай себе, нам они ни к чему, - ответил казак Можальсков. - Небось еще года три-четыре поработают на тягле. Худо ли?
Колонист дрогнул белесой бровью. В глазах затеплилась радость. Конечно, не худо! Пропали два бочонка вина, но вместо них - два коня. На какой такой ярмарке устроишь сделку выгоднее?
Охотники Крестовского быстро раздали свою добычу по колонистам. Жалоб не было. Были только признательные "данке" и гортанные крики хозяев, увозящих добро. Да скрип телег, да удаляющийся женский смех. И вздохи наших сердцеедов им вдогонку.
Батальон разместился в экономии Бикенау и по хуторам вокруг. Само наше присутствие нагнало на окрестных бандитов страху. Колонистам же дало уверенность, что есть в России настоящая власть. Вот, прямо с марша, явился батальон, навел порядок, восстановил справедливость. Правда, бросалось в глаза, что среди колонистов почти не было видно молодых парней и мужчин. Либо подростки, либо уже в годах, отцы семейств. А где же основная рабочая сила?
Рудольф Платт, в небольшом аккуратном домике которого я остановился, путанно объяснил: была мобилизация, некоторых юнге менш забрали, еще была другая мобилизация, других тоже забрали. Ах, вот как? И кто забрал? На этот вопрос Платт ответить затруднялся. Не то красные, не то махновцы, не то самостийники, не то еще какие-то.
В глаза он не смотрел, отводил свои маленькие синие глазки, будто заметил что в подметенном углу горницы. Я тоже посмотрел туда. Там никого не было. Платт досказал: да полтора года назад проходили мимо германские батальоны. Несколько парней ушли с ними, за конями ходить, по хозяйству. В армии всегда рабочие руки нужны, не только стрелки. И надо было врать? Забрали... по повинности... не знаю...
Мой Матвеич только хмыкнул и пошел разогревать самовар.
Хутор Бельский был занят башибузуками Крестовского. Он находился меньше чем в версте от главного имения экономии. Всю ночь до рассвета слышалась их громкая речь, пение казачьих песен, игра на гармонике. Не иначе, как пятиведерные бочата Иоанна Клюгге были найдены и определены по назначению.
На следующий день, после проверки батальонных дел, кто как разместился, как ведется патрульно-заставная служба, я направился для доклада в Василию Сергеевичу. Сошел с коня, передав поводья коноводу.
Его штабная хата, побеленая просторная мазанка с обширным двором, была чуть на отшибе, на краю густого вишенника. Возле нее увидел наших штабных: поручика Дементьева, недавно назначенного адъютантом, двух телефонистов, неподалеку от коновязи двух ординарцев, лениво облокотившихся на поваленный заборишко, возницу Рыбина с другим коноводом из обоза, они осматривали коренника, поднимая и загибая ему переднюю ногу. Тут же стояла тачанка с пулеметом. Капитан Лепешинский в своих залихватски закрученных усиках, наблюдал, как два юнкера возятся у "Максима". Еще один юнкер, при винтовке с примкнутым штыком, прямо у входа. Заметив меня, он подтягивается.
-Здравия желаю, господин капитан.
-Здравствуйте, юнкер Семашко. Молодцом, молодцом! Кто у командира?
-Брадобрей.
-А-а!..
Я приостановился, обернувшись на крылечке, чтобы осмотреться.
В какой уж раз поразился интуиции Василия Сергеевича. Может, сам того не осознавая, но для штаба он выбрал стратегически идеальное место. Экономия с ее двумя улочками - несколько внизу. Пруд, усыпанный белыми пятнами гусей, тянется вправо. Вдоль него - дорога. Появись неприятель по ней, пулемет тут же накрепко замкнет подход к экономии. А через вишенник позади будет легко уйти.
Капитан Лепешинский оставил своих пулеметчиков и подошел ко мне, открывая потертый кожаный портсигар:
-Анастасиади услужил.
-Что ж, попробуем.
Папироски были нежные, слабенькие, чуть ли не дамские. После махорки курить их, это было все равно, что после самогона-горлодера принять рюмку мятного анжуйского ликера.
В это время как раз от экономии, по пыльному большаку выехало несколько бричек. Нетрудно было рассмотреть, что это гражданские. Они двигались шибко и прямиком к штабной хате. Спустя пять минут одна за другой они подъехали к нам и остановились. Это была опять делегация от колонистов. Среди них, к своему удивлению, заметил Рудольфа Платта, но он держался позади. Они стали просить выйти к ним полковника Волховского.
-Я - начальник штаба батальона, - сказал я, гася недокуренную папироску. -Что вам угодно?
-Мы желаем говорит з командир, - ответил немолодой колонист.
-А со мной что же, не подходит?
-Желаем говорит з командир, - настоятельно повторил тот.
Полковник Волховской как раз заканчивал свой туалет. То есть наш самоценный унтер Цветков достригал и добривал его. Обновлял бобрик, подбривал серебристые виски, снимал белую пену с подбородка и щек, в тысячный раз пересказывая, как в 1913-м году брил он генерала Каульбарса. Надо знать нашего Цветкова! Будто в его жизни всех событий - генерал Каульбарс. Мы эту историю знаем лучше, чем "полевой устав". А затем, после похвалы Каульбарса, к нему, Цветкову, потянулась вся свита. И к каждому он находил подход, понимал характер и угадывал, что хочет от него тот полковник или ротмистр.
-...Вот я и говорю, Василь Сергеич, тогда полковнику Щербатову: ваш-сок-бродие, по комплекции вашего подбородка надо вам бакенбарды носить, как у Государя Александра Николаевича. Я на фотографической карточке видел: хороши бакенбарды были у нашего Царя...
И про бакенбарды знаем тоже дословно.
Я перебил Цветкова. Доложил полковнику Волховскому о колонистах.
-С жалобой?
-Не говорят. Хотят видеть вас и все тут.
Василий Сергеевич помолчал. Потом сказал:
-Сейчас встречу их.
Когда четверть часа спустя он вышел, колонисты живо поднялись с приступочек. Тот же немолодой немец выступил вперед:
-Герр полковник. Мой сын женится. Отшень просим на наш сваттьба!
Вот так штука. А я-то уж думал, опять надо "репрессии" проводить.
-Ишь ты! Назад волов получили, сразу и за свадебку? - лукаво усмехнулся Василий Сергеевич. - А невеста хороша ли?
-Дочка Иоганна Клюгге, герр полковник. Он - староста наша общин, отшень респектны тшеловек, добры семья.
-Раз так - ждите.
-Два версты на нижни дорога - хутор Эссенфельд.
-Гутт, господа. Приедем под вечер.
Заметно повеселевшие колонисты попрощались с нами, сели на свои коляски и отправились восвояси.
День прошел в обычных делах. Разъезды Крестовского уходили на десять-пятнадцать верст от Бикенау. Возвращаясь, сообщали, что противника не замечено. Немецкое население встречает, в целом, доброжелательно. Слухи о нашем батальоне разлетелись трескучими сороками. Везде уже знают о нас, о том, как мы перехватили большевицкий обоз и возвратили награбленное.
С управляющим экономии господином Штейном мы легко договорились о продовольствии и фураже. Полковник Саввич остался доволен: местные немцы-колонисты держали на все твердые и невысокие цены.
Денег в батальонном ящике - нечего и считать, но были юнкера и молодые офицеры. Сорок два человека выделил батальон для полевых работ. Даже взводные не погребовали крестьянским трудом, упросились сами, тем более, что хуторяне кормили и поили, не спрашивая, сколько в кого влезет.
Кто отказался от этой выгоды, были башибузуки Крестовского. Этих не тронь и даже не предлагай! Они упрямы в своем - что не будет выдано батальонным пайком, то доберут в налете, в рейде, в поездке "на ярманку".
Впрочем, и на них был свой укорот.
Пополудни я вернулся в штаб. Из штабной хаты в это время вышел Вика Крестовский. Он стал спускаться со скрипучего крылечка. Трудно не заметить, что был он в сильном смущении. Один человек во всем батальоне мог его смутить - полковник Волховской. Значит, стало за что. Я поздоровался с ним, он расстроенно махнул рукой.
Василия Сергеевича, напротив, я нашел в прекрасном расположении духа. Только по блеску его стальных глаз я понял, что разговор с Крестовским был нешуточный. После моего доклада он произнес:
-Иван Аристархович, вчера дело важное спроворили - вернули населению их добро. Попрошу тебя быть внимательным. Как где-то недоразумение, сразу вмешивайся. Нам без поддержки населения никак нельзя.
На обед я зашел домой. Там хозяин, Рудольф, готовит с моим Матвеичем окрошку. Долго и тщательно вытирает руки полотенцем. Зачем-то лезет в резной шкапчик, достает оттуда свернутую свитком бумагу. Бумага старая, пожелтевшая, с висячей сургучной красной печатью на шнурке. Подает мне Рудольф этот свиток.
-Это нам Государыня Екатерина пожаловала. Тысяча семьсот восемьдесят третий год от Рождества Христова, господин капитан.
Чтоб не обижать хозяина, взглянул. Да, так и есть. Высочайший "решкрипт": дан Июля 21-го, 1783 года, в граде Санкт-Питербурхе, на владение херсонских земель за рекой Днепром, с точным определением, от какого села до какого речонки, от какой межи до какого раздела. Подпись самой Императрицы.
-Мы - подданные Российской Империи, - торжественно провозгласил Рудольф Платт. - Мы родились здесь, мы здесь будем умирать. Мы немцы, но нет для нас жизни кроме России...
Не ожидал от него, деловитого и суховатого, такой помпезности!
Уже потом, вернув "решкрипт" и поедая свежую, чудесную окрошку, вдруг вспомнил, как выдавил из себя тот же Платт: ушли с германским батальоном наши парни, в армии тоже рабочие руки нужны.
Видать, сосало чувство вины у этого старого доброго немца.
Под вечер к нам на автомобиле заехал офицер-связист. Сообщил, что на восток от нас начинается большое сражение. Там красная орда Жлобы пытается сбросить наши части назад в Крым. На вопрос, есть ли приказ для батальона, офицер пожал плечами. Он ничего не получал. По развернутым картам указал, кто наши ближайшие соседи. В сорока верстах стоял полк корниловцев - маневром был выведен в резерв для дальнейших действий. Также несколько дальше концентрировлись марковцы, им предстояло идти на Б-ск. К востоку от нас, ближе к Днепру, стояли части генерала Сл[ащо]ва. Мы запросили по телеграфу штаб дивизии. Ответ был: оставаться на месте расположения, быть готовыми к переброске.
Офицеру дали в провожатые трех казаков. Офицер уехал, пожелав нам доброго отдыха. Выглядел он озабоченым.
Проводив офицера, я вернулся в хату Василия Сергеевича. Почему-то ожидал увидеть его сидящим над картами или готовящим приказ. Нет, наш командир сидел у окна, в расстегнутой белой летней гимнастерке. На столе, сбитом из грубых досок, перед ним была эмалька с портретом Саши. Но он не смотрел на эмальку. Он читал Евангелие. И лицо его было какое-то необычайно озаренное. Такое лицо бывает у поэтов.
Я пошевелился.
Василий Сергеевич перевел на меня свои светлые глаза. Легкая улыбка на губах. Потом эта улыбка стала отчего-то лукавой.
-Помню, помню, Иван Аристархович. На свадьбу сейчас поедем. Прикажи подавать двуколку через пять минут.
А я-то совсем позабыл. Ах, да, на хутор Эссенфельд. Там эта свадьба. Тоже мне, нашли когда играть. Черт знает что в головах у этих немцев. Никак не понять не нам - их, не им - нас!
...Вечер был душный. Дневной жар уходил медленно, словно нехотя. Пыль поднималась за нашей двуколкой и стояла в неподвижном воздухе золотистой пеленой. Два прапорщика и юнкер на заставе по выезду из Бикенау, поприветствовали нас. Василий Сергеевич качнул головой, довольный. Не сидят в тенечке, не режутся в карты. Внимательно смотрят на дорогу. Несут службу.
Мы проехали до хутора Эссенфельд. Перед самым въездом на хутор, у пыльных кустов акации, повстречали нашего "командора-бомбардира" Соловьева. Тот на артиллерийской упряжке, со своими офицерами. Засмеялся:
-Не посаженным отцом ли, господин полковник?
-Нет. Но уважить надо.
А на самом хуторе уже шум-гам, да крики, да немецкий аккордион переливчато играет, да скрипки свистят-пиликают. Подъехали - так и есть, башибузуки Крестовского уже величают. Откуда вызнали, неизвестно. Опять же, как им, батальонной разведке, не знать, что будет иметь место в расположении батальона?
Нас радостно встречают колонисты. Выходят родители жениха, тот самый пожилой немец, что приглашал Василия Сергеевича, со своей фрау. Церемонно вышагивают нам навстречу. Оба одеты в праздничное.
Выходят за ними и родители невесты, тот самый Иоганн Клюгге с женой. На нем шляпа с перышком, белая рубашка под праздничным сюртуком, лицо радостное, как же, вот и главный войсковой начальник, не больше не меньше. а сам герр оберст, прибыл на дочкину свадьбу!
Нас ведут во внутренний двор. Там на длинных столах давно уже накрыто. Сидят на длинных же скамьях колонисты. Все семьями, рядком да ладком! Сразу видно: вот отец семейства, вот его супружница, вот их дети. Следующее семейство: старик, старуха, двое сыновей с женами, вокруг их дети, девчушки в платьях, головы украшены лентами, мальчуганы - в новых рубашках. Дальше другое семейство: носатый старик, вокруг него две мослатые женщины, не то невестки, не то дочки-перестарки, старик поднимает длинный корявый палец вверх, что-то провозглашает.
Говорят они на старом немецком языке, со времен Екатерины так и сохранили его. Вижу Алешу Беме, он улавливает смысл сказанного и смеется, помахивая рукой, словно бы говоря: нет, это совсем не так!
Потом вижу сельский оркестрик. Пять музыкантов: аккордионист, два скрипача, пузатый детина с большим барабаном и подросток с кларнетом в руках. Увидев нас, они что-то замешкались, потом вдруг как грянут... "Марш Славянки"! Полковник Волховской только крякнул: эк, уважили, вот уважили русское воинство!
А вокруг возгласы, приветствия.
Наконец, добираемся до жениха с невестой. Они сидят в глубине, под навесом из соломы. Жених - высокий, не очень складный, с торчащим кадыком. Одет в черный сюртук, под ним - белая манишка, обязательная белая лилия в петлице. Он встает, увидев нас с полковником Волховским. Невеста тоже легонько снимается со стула. Я смотрю на нее и... сердце мое трепещет. Маленькая, светлая, простенькое личико, тонкие губы слегка подкрашены, под белой пелериной, в белом же платье. Такая чистая, такая нежная... Она улыбается нам, пока жених, наклонившись, что-то говорит.
Мы поздравляем брачующихся.
Чего никак не мог предполагать, это что Василий Сергеевич вдруг достал из кармана брюк черный футляр.
-Это - подарок невесте.
Невеста восхищенно, будто маленькая девочка, потянулась к футляру. Взяла его в маленькие крепкие ладошки. Открыла. И буквально запрыгала от радости! Тут же извлекла из футляра подарок, всем показывая. Это были дамские часики, золотые, на золотом же браслете.
Она тут же надевает часики на свою золотистую ручку, подтягивая для этого белый рукав платья. Золото жарко сияет на ее запястье.
Рассевшись, мы начинаем обзор яств: жареные гуси, как же, без них никакой немец не празднует, тушеные поросята, колбасы, ветчина. Еще много овощей, зелень, помидоры, огурцы. Большие соломенные подносы с ломтями белого хлеба. Хлеб - свой, выращенный на этой земле.
И разумеется, вино. Его разливают трое мальчишек-подростков. Наверное, я даже видел их в тот день, когда колонисты пришли за своим добром. Они сноровисто перемещаются межды столами и сидящими, то и дело подливая пенистого винца в чарочки.
Полковник Волховской и впрямь посажен рядом с женихом и невестой. Ни дать, ни взять, посаженный отец. Отпивает слегка вина из стеклянной дутой рюмочки. Рюмку ставит перед собой, справа. Сам берется за еду.
-Что ж, отведаем гусятины, Иван Аристархович!..
А веселье в полном разгаре. Оркестрик наяривает народные мелодии. Под эти наигрыши немцы, поди, двести лет назад прыгали со своими девицами. Наши офицеры поднимают чарку за чаркой в честь новобрачных. Потом подхватывают фройлян и даже фрау - с разрешения, конечно, родственников! - и начинают носиться с ними по землянному убитому двору. Протанцевав очередную кадриль, возвращают партнерш на место, кое-кто даже целует ручку, потом спешат назад к гусям и вину.
Иоганн Клюгге сидит рядом со мной. Он выпил два стаканчика, и с него этого довольно. Его белесые бровки на красном лице то подпрыгивают, то сводятся к переносице. Он начинает рассказывать мне о своем зяте.
-Отшен славни Питер! Я тшесно скажу, господин капитан, его забирали ф красную армию, ви знаете, болшевики. Но он убегаль от них. Три месяца - и убегаль. Говориль моя Анна, дошка: нихт, не буду пулемет стреляй! Я - русский бауэр, земля пахат, Бог молит. Красни пришель опят. Забираль Питер и другие молодые. Но Питер опят убегаль. Его мутер пряталь на далеки место. Я дошка Анна говориль: надо виходит замуж Питер. Добри парень!
Мальчишка с кувшином подбегает ко мне. Я подставляю сворй "чарочку" - глиняную глубокую миску. Вино в этом Эссенфельде очень даже недурное. Оно немного отдает кислым, но пьется в этот душный вечер легко.
Казаки и охотники Вики Крестовского затягивают величальную:
-А мы водку выпили, выпили,
А невесту выдали, выдали,
А жених-то пьяненькой, пьяненькой,
А свекор веселый, веселенькой...
Ты поди, свекор, на улицу, улицу,
Приведи бродягу бедненька, гладненька,
Посади на место на главненько,
Ты налей вина ему чарочку!..
Мальчишки доливают им в кружки, стаканы и такие же, как у меня глиняные миски. Охотнички жадно дуют винцо. Кричат, что теперь это порядочек! Что даже на гастроли никуда ехать не надо. Крестовский подмигивает мне, поднимая очередную чарку - точеный из липы ковшичек.
Соловьев со своими за другим столом. Они тоже начинают величальную. Не помню всех слов, но в ней невеста сравнивалась с белой лебедью, а жених с ясным соколом. И летел тот сокол в поднебесье, и ударял он лебедушку своим клювом железным, и катилась капелька алая по белу крылу...
-Подавайте-ка винца такова же! Да не клюй, жених, свою лебедушку! - кричали пушкари.- Ты не клюй, не клюй, а цалуй, эх, цалуй!
И требовали, чтобы брачующиемся поцеловались. Такой, вишь-ко, русский обычай. Нечего увиливать! Раз пригласили нас, офицеров Русской армии, то уважьте, уважьте. Мы ж завтра, поди, с этим Жлобой схлестнемся. И ляжет кто-то из нас в эту сухую пылающую землю, под горячие, жгучие камешки.
Впрочем, Питера и уговаривать не надо было. Поднимался, поворачивался к своей Анне, склонялся над нею.
Потом снова взыгрывал оркестрик. И снова вставали с мест офицеры. Уже не совсем твердо приближались к "дамам". А тут и вовсе стемнело. И откуда ни возьмись, были зажжены лампы и факела. Аккордеон вел какую-то старую немецкую мелодию. Барабан отбивал такт. Кларнетик слегка фальшивил, но подтягивал...
Вдруг я услышал возмущенный голос Вики:
-Как это нет вина? Не может такого, чтобы на свадебке да вина не хватило!
Его другие башибузуки поддерживают. Только что было вино. Только что текло красными струями из кувшинов. Куда подевалось?
Мальчишки пускают головы. Потом опрокидывают вверх дном кувшины, показывают, что до последней капельки отдали все гостям.
Вижу озабоченного тестя. Он о чем-то говорит с Иоганном Клюгге. Тот разводит руками. К ним подходит еще один колонист. Что-то объясняет.
М-да-с, не рассчитали немцы русского аппетита!
-Что случилось, господа? - обращается к ним полковник Волховской. -Вино кончилось?
Клюгге пожимает плечами.
-Отшень извиняюс. Но господин полькофник знает, что меня грабиль красний бандити!
-Разве мы не вернули вам добро? Даже с лихвой! А, господин Клюгге?
-Да, это так. Отнако, господин полькофник...
Крестовский, покачиваясь, приближается. По белой гимнастерке - темные капли. В лице же - странное, никогда не виданное мной выражение. Не могу описать его. Будто просьба какая. Или грусть затаенная. Он кладет руку на плечо Иоганну Клюгге:
-Пойди и скажи, чтобы налили воды из колодца.
Клюгге отшатывается. Издевается, что ли, русский офицер над ним? Вика же, хотя и покачиваясь, остается серьезен.
-Иди-иди. Скажи, чтоб зачерпнули воды и разлили по кувшинам.
Тут все, как по слову волшебному, замолкли. Все повернулись к Вике, к полковнику Волховскому и отцам брачующихся. Кому же неизвестно это чудо Господне? Тысяча девятьсот лет назад без малого, в Кане Галилейской. Позвали Иисуса на брачное пиршество. И пришел. Ел и пил со всеми. Только вина недостало...
И Вика, только что буянивший на недостаток вина, вдруг совершенно трезво:
-Беме, возьмите ведро. Принесите воды... Или что там.
Алеша Беме поднялся. Распоряжение командира. Обсуждать нечего. Надо выполнять.
Пошел к колодцу, захватив жестяное ведро.
Колодцы в тех краях не как у нас, в Вятской сторонке, на дубовых барабанах с ручками. Колодцы там - журавли. Длинная слега приделена к вилке-стояку. На одном конце слеги прицеплена либо такая же слега, но потоньше, либо цепь с ведром. На другом, коротком конце может быть вес. Для облегчения. Ты заводишь журавля над колодцем, опускаешь слегу или цепь с ведром в отверстие. Потом поднимаешь, надавив на короткий конец с весом на нем.
Все молча следили за Алешей. Вытянули шеи. Глазами ему в спину, что едва освещена. Оркестрик стих. Замолчали даже дети, расшалившиеся было под крики гостей. И собаки оставили сладкие сахарные косточки, повернули морды вовне. Только треск смоляных факелов, только шум легкого ветерка по соломе на крыше.
У журавля один из охотников.
Слышим:
-Хорунжий Шепель, достань-ко водицы.
Потом скрипливо опускается слега в колодец. Со стоном вытягивает ведро. Что там, не видим. Не хватает света от керосинок и факелов. Черна, черна ночь!
-Лей теперь мне в ведро!
Мы слышим, как льется в жесть влага. Журчит спросонок.
Через минуту Беме возвращается. В правой руке ведро. Что-то колышется в краях металлических.
-Вот, господин подполковник, - обращается он к Вике.- Как вы приказали.
Тот запускает свой ковшичек в ведро. Потом пьет. Он пьет, а по подбородку течет... темная струйка. Опять на белую гимнастерку его. Нет, не вода это. Не бывает вода такого цвета.
А он все пьет и пьет.
И все молчат.
Молчат, как громом пораженные.
Вот опростал он свой липовый ковшичек.
-Уф! Добро винцо из твоего колодца, Иоганн! Лучше, чем допрежь того было. Ну-ка, наливай, ребята!
Подбежали мальчишки да офицеры. Мальчишкам - в кувшины, офицерам - в стаканы и миски глиняные. И давай все пить да покрикивать, сватов поругивать да над ними подтрунивать. Как же так, где это видано, чтобы сначала дрянное винцо подавали, а потом хорошее?
И полковнику Волховскому поднесли рюмочку.
-Вот, Василий Сергеевич, испробуйте!
Отпил наш славный полковник вина из рюмки. Немцам-колонистам подмигнул:
-Нет, не бывает, чтобы сначала плохим потчевали, а потом добрым!
И увидев полную растерянность и даже ужас на лицах их, засмеялся:
-Да это ваше же вино, господа. Шепель, кати-ка сюда бочонок.
И хорунжий Шепель подкатил бочонок.
А Вика Крестовский, обняв Иоганна Клюгге за плечи, стал ему показывать при свете керосинки:
-Погляди, хозяин, не твои это печаточки выжженны по дубовой досточке: "I.K."? Прости ты нас! Увели мы из твоего добра два бочонка. Так за один пару коней с шарабаном отдали. А другой, вишь-ко, прямо к праздничку вернули...
Сначала все так же растерянно, а потом радостно вдруг заплакал Иоганн Клюгге. Обнял он подполковника Крестовского, стал хлопать его по спине, а сам плачет и плачет. Потом кинулся к Василию Сергеевичу:
И грянул оркестрик опять плясовую, русскую. Снова потекло пенистое винцо по ковшичкам, по стаканам и по чарочкам. И смеялись наши пушкари, и гоготали наши удалые охотнички. И подхватывали наши молодые офицеры девчушек-колонисток, предварительно расшаркнувшись перед отцом-матерью:
-Позвольте, герр Клаус, еще один вальсок с вашей дочерью?
Полковник Волховской вернулся на свое место. Потом ко мне принаклонился:
-Виктор придумал эту затею. Я его распек за бочата, цыганке гадать не надо, куда они подевались? Краснюки их выпить не могли. Значит... А он и отвечает: да я не себе. Будет у них свадебка, хочу чудо Господне явить. Все ж на Руси мы...