Аннотация: Последний из рассказов Ивана Аристарховича Бабкина о гражданской войне. Опубликован в электронном журнале "Верность" Љ146.
РУССКИЕ АЛМАЗЫ.
Я сижу в гостиничном номере. Третий день пишу письмо. Не знаю, дойдет ли оно. А то, может, попадет не в те руки. Слыхали мы уже, что большевики личную почту, особенно с юга, вскрывают.
Сомнения дурманной навью, точно призраки с погоста. Да нужно ли писать? Не выйдет ли хуже?
После августовских и начала сентября боев того 1920 года, мы были отведены под Симферополь. Там ждали приказа. Куда теперь? Вперед? Назад? Дессантом по морю да снова в Новороссийск. Лыко-мочало, начали сначала? Что ж, мы готовы, нам не впервой!
Вдруг из Штаба дивизии сообщение: Армия уходит.
Как это уходит? Что за бред?
Крым оставляем...
Дороги враз оказались забиты беженцами. Все - на юг, к портам. Еще два дня назад ни по шоссе, ни по степным дорогам никакого движения. Вдруг откуда что взялось-выскочило: битые и драные шарабаны, старые телеги, рессорные коляски, двуколки, лазаретные фурманки, забитые доверху чем-то совсем не госпитальным, чихающие и бренчащие 'форды' и 'паккарды', отдельные солдаты и офицеры, бредущие куда-то разрозненные части, бродяги, беженцы со своим скарбом, волы, коровы, табуны лошадей, казаки, полевые лазареты...
Разумеется, батальону выделили транспорт. На бумаге. Согласно той же бумаги, транспорт нужно было ждать две недели.
-Что? Две недели? Они там рехнулись, - горячится Видеман.
-По радиосвязи сообщили, что это большой двухпалубный и двухтрубный пароход 'Индия', - говорит капитан Трубицин. - Что он уже прошел Босфор и загружается углем в Констанце.
Трубицин у нас теперь за начальника связи. Белов ранен, проклаждается в Ялте, возможно, уже отправлен с госпиталем куда-нибудь. А мы тут...
-Надо подождать подтверждение приказа, - говорит полковник Волховской.
Радиосвязи, похоже, никто не верит. Мало ли что может наплести пьяный никому не известный поручик!
Из города на 'бенце' приезжает Анастасиади, привозит пакет с новыми, совсем свежими распоряжениями. Так и есть. Главнокомандующий отдал приказ оставить Крым. Офицерский батальон должен прикрывать отходящие части, дается приблизительная дислокация.
-Ах, ты ж прыткая мартышка!
-Помолчите, капитан. Что еще?
Затем идти своим ходом, принимая мелкие отряды под командование. После чего батальон будет погружен на 'Индию' в Севастополе. Пора трубить 'сбор'. К приходу 'Индии' в Севастополь мы должны быть там.
-У меня другие сведения - неоффициальные, - мрачно сообщает Леонид Анастасиади. - 'Индия' в Констанце, однако идет не на Крым, а в Турцию.
-Ты не шутишь?
-Да уж какие тут шутки, Иван Аристархович! Нет ни времени, ни желания шутить...
-Да верно ли твое сообщение? - все еще на что-то надеюсь я.
-Вернее не бывает. У меня в Констанце, в порту, троюродный брат числится при администрации. От него...
Больше я не медлю, тут же поднимаюсь.
-Я к Волховскому.
Василий Сергеевич не спит. Он сидит за кофеем с малознакомым мне генералом. У генерала помятое лицо, тяжелые мешки под глазами. Он нехотя поворачивает голову в мою сторону. Он делает вид, что вообще не знает, кто я таков.
- Не нравится мне это амбре... - договаривает мой командир, когда я вхожу. -Что-то срочное, Иван Аристархович?
Я смотрю мимо генерала.
-Господин полковник, мне необходимо вам что-то сообщить. Это по службе.
-Извини, Илюша, - говорит Волховской и оставляет своего гостя.
Мы выходим в коридор. Новость не удивляет Василия Сергеевича. Нас после всего трудно чем-либо удивить. Волховской только слегка наклоняет свой седой - уже совсем седой! - бобрик.
-Ах, вот оно что? - говорит он. - Cейчас пошлю Кедрову сообщение по телеграфу. Одновременно - в штаб корпуса.
Вице-адмирал Кедров ответственный за эвакуацию.
-Поздно, Василий Сергеевич.
-Погрузимся с какой-нибудь частью.
Я молчу. Не хочу и не могу за него решать. До Севастополя еще добраться надо, это нельзя сбрасывать со счетов. Верст восемьдесят, значит, не меньше трех дней. А красные конники? Как ядовитая ртуть вливаются они через Перекоп и тут же по всему Крыму. Шариками, шариками. Сливаются в лужицы, лужицы в ручьи, дальше, дальше - топят в крови и яду своем Крым.
-Хорошо, Иван Аристархович, - говорит полковник Волховской. - У тебя есть другой выход?
-Анастасиади, - отвечаю я.
-Да?
-Он дал в Трапезунд телеграмму. Получен ответ: идет за батальоном торговый транспорт 'Драхма'.
-Что еще за 'Драхма'?
-Родственники Леонида владеют фрахтом. Он им еще в сентябре писал. Есть одна загвоздка, Василий Сергеевич. Главным образом, 'Драхма' идет по своим торговым делам в Керчь, только потом она может зайти в Судак.
-Нам приказ на Севастополь... - прищурился полковник.
-Обещанная 'Индия' движется в обратном направлении, - напомнил я и не без сарказма добавил: - Долго мы будем ее догонять...
-Хм... И то верно, - полковник Волховской трет висок, потом проводит ладонью по бобрику. - Что ж, Иван Аристархович, поднимай людей. Когда говоришь, 'Драхма' будет в Судаке?
-Через пять, много - шесть дней. Да, еще одно, Василий Сергеевич, это о чем капитан Анастасиади крайне просит: вы генералу Л-чу, что возле вас теперь постоянно отирается, не говорите о 'Драхме'.
Зорко и страшно взглянул мне в лицо полковник Волховской. Если б не были мы опалены с ним одним и тем же огнем, не были слиты единой кровью, не жили единым духом... Но выдержал я тот взгляд.
О том, как шли мы через Крым, быстрый, неуловимый, непобежденный Офицерский батальон, нужно песни слагать.
Все было. И стертые в кровь ноги, и непомерная усталость, и беженцы, на бричках, на телегах, а кто пешком, цепляющиеся за нас, как утопающий за соломинку, и последний бой, такой яростный и беспощадный, что затмил чуть не всю войну, и трудный горный перевал, где оставили мы последнюю нашу пушку, и неистребимое ощущение, что побеждаем мы, несмотря ни на что, побеждаем, потому что выживаем, потому что ускользаем из красных звериных лап, и соленая вода из выпитых старых колодцев кажется сладкой, и черепичные крыши дач Судака смеются нам навстречу, и башни Генуэзской крепости вздыхают приветственно...
Наконец, синяя полоса моря в белых барашках волн. Старый ржавый пароход с такими же ржавыми, позеленевше-бурыми от времени буквами на борту: 'Драхма'.
-Вот она, спасительница!
-Что значит 'Драхма', господин капитан?
-'Драхма' - это как рубль у греков.
-На греческом рубле выскочим?
-Да хоть на татарском пятиалтынном.
-Эх, братцы, привелось же нам... Почитай, от самого от Льгова катим.
-Ничего. Через Польшу обернемся и снова: встречайте гостей...
Так обсуждали приход посудины наши офицеры, юнкера да нижние чины.
Духом воспряли, можно сказать.
Капитаном оказался... британец. По имени Ховард Боклей. Бурошеий, лопоухий, грубый и алчный хам. Другого слова к нему трудно подобрать. Хам и есть хам!
Он принял нас в своей капитанской каюте, за столом, под резным черепаховым абажуром. Говорили по-немецки, на языке, которым более или менее сносно владели все присутствующие.
-Оплату, господа, вы должны предоставить вперед. Золотом! Никто никаким вашим русским деньгам больше не верит. Либо золотом, либо английскими фунтами. По двадцать фунтов с человека.
Он постучал ногтем по столу.
Вот же сукин сын!
Мы сидели перед ним, что те нерадивые ученики перед строгим сельским учителем. Русские боевые полковники и капитаны. Полковник Волховской, полковник Саввич, подполковник Сергиевский, подполковник Крестовский, я и капитан Анастасиади.
-Золото предпочтительней. Однако его беру по весу.
-Мистер Боклей, разве вам не сообщили из Стамбула, куда и зачем вы должны прибыть? - спросил наш Язон Колхидский.
-Сообщили, - ухмыльнулся ему в лицо британец. - Поэтому я привел мой пароход в Судак. Данное условие не мое, а совета директоров фрахтовой кампании.
-Врет, сукин сын, - сказал Сергиевский и склонился ко мне. -Иван, а не отрезать ли ему уши?
Вика Крестовский услышал, громко сказал по-русски:
-Но сначала я ему отвешу оплеуху!
Назревал международный скандал и, возможно, осложнения с союзниками. Вот кому мы еще не надавали!
-Вас? - переспросил Боклей. - Вас ист дас?
-Это господа высказывают свои соображения, - со всем политесом сказал полковник Саввич.
-Да, мы обсуждаем ваше предложение, - подтвердил Василий Сергеевич.
-Это не предложение, господа, это твердая цена, - важно, точно в палате лордов, изрек Боклей. - Двадцать фунтов с головы.
И он снова тюкнул пальцем по столу.
-Нет, я все-таки отрежу ему уши, - сказал Сергиевский.
-Сначала я дам ему оплеуху, - сказал Крестовский.
-Золотом? А почему не алмазами? - с вызовом спросил капитан Анастасиади.
-Алмазы? - глазки Боклея влажно блеснули.
Болван не понимал, что у русских юмор может обозначать кое-что другое.
-Да, алмазы, герр Боклей... - стал заводиться Анастасиади. - Русские алмазы... не хотите ли?..
-Зер гут, - решительно сказал Василий Сергеевич. - Герр капитан, мы удаляемся на обсуждение вашей твердой цены.
-Учтите, что через день 'Драхма' будет в открытом море.
-Учтем.
*****
...Мы долго сидим в турецкой кофейне. Пьем крепчайший горький кофий, заедая сахарно-тестяной халвой. Хозяин, смотря исподлобья, никак не может взять в толк, отчего эти русские офицеры не заказывают водки из фарфоровых чайничков и не требуют вина из глиняных кувшинов.
-Вина, началник? А? Харош вина... - лезет он.
-Сгинь! - гремит Гроссе.
Турок изчезает. Зря так с ним Гроссе. Хотя и турок, но старается. Вино он закупает из голицынских складов, из имения 'Новый Свет'. Лучшее вино на всю Россию. Говорят, в былые времена подавали к царскому столу. Есть сладкое, дессертное. Есть пенистое, розовое, цвета раннего восхода.
Но и нам не до вина. Хотя бы и цвета раннего восхода. Мы в западне, и это определенно. Перед нами море, позади нас красный вал. Мы не рыбы, мы не чайки, мы - люди. Мы обречены, и только какая-то робкая, почти неслышная надежда позванивает далеким тонким колокольчиком.
'Да, а у нас на Пижме, на Пижемке лед стал, не иначе, как снегу навалило, столетние ели спят, укутанные белыми бурнусами, - вспоминаю не к делу я. - И поутру, в стоячем морозном воздухе слышно далекое теньканье почтового колокольца'.
-Еще раз посчитаем, - говорит Василий Сергеевич.
Однако в тот же самый миг Крестовский легко поднимается, делает предупреждающий знак рукой. Осторожно ступая в своих козловых сапожках, он выходит через дверь на веранду, по ней в соседний номер.
Мы умолкаем.
Через минуту - удар! Дверь нараспашку. И к нашим ногам кулем катится... хозяин. За ним Вика Крестовский.
-Ах, ты погань! Шпионить?
-У-ю-ю-ю... - тоненко воет турок. - Ни бей, началник...
Но Вику не остановить. Он лупит хозяина по голове наотмашь. Тебетейка с того слетает. Он пытается вывернуться и удрать. Но дорогу ему преграждает большой Гроссе. Ухватил за шкирку:
-Кто тебя послал? Говори! Зарежу собаку!
-У-ю-ю-ю... ай-я-я-я-й! Никито, никито... Ни убивай-ай-я-я-я-й!
Конечно, он не шпион. Подвело собственное любопытство. Засели офицеры, ни в карты не играют, ни вина не пьют, как тут ни попытаться подсмотреть?
Гроссе крепко ухватывает хозяина за нос и больно мотает из стороны в сторону.
-Запомни, лысая башка! Будешь этот свой нос совать куда не надо, в следующий раз так оттяну, что яйца потеряешь!..
Потом дает турку хороший пинок. Тот пробкой вылетает из номера.
-Однако, это вы, капитан... - качает головой наш добрейший полковник Саввич.
Мы закрываем дверь. И вдруг смеемся, как дети. Это маленькое приключение разрядило обстановку. Даже вздохнулось свободнее. Случается же такое.
Потом в который раз перекладываем и так и эдак нашу наличность. Двести шесть офицеров и нижних чинов, да к ним добавьте восемьдесят женщин, наших жен, невест, матерей, сестер, детей, да еще три дюжины семейств, прибившихся к нам по дороге, да одиноких - поштучно! - тридцать-сорок беженцев. Итого около пятисот человек. Значит, десять тысяч английских фунтов.
В железном ящике, батальонной кассе нашей, обнаружено семнадцать фунтов, сто двадцать тысяч 'донских' рублей, миллион и шестьсот тысяч 'колокольчиками', а также три тысячи советскими рублями - 'пятаками'. Общим пересчетом, на два с половиной человека. И тех не будет.
-Послезавтра, перед тем, как он отойдет в открытое море, - обещает Крестовский, - я довешу ему остаток оплеухами.
-Будет вам, господа! Попали мы, что ни говори, как кур в ощип, - вздыхает полковник Саввич. - Но каков негодяй, этот англичанин, каков негодяй!
-Да они все такие, эти британцы, - рубит рукой Видеман.
-Мне стыдно, господа, - бормочет Леонид Анастасиади.
-При чем тут вы, Леонид? - спрашивает Сергиевский, глядя своими прозрачными серыми глазами. - Вашей вины тут никакой!
-Мне стыдно за моих греков... Ах, греки!..
-Оставьте, капитан, - говорю я. - Шкурников полно в любом народе.
Но Язона нашего было трудно переубедить. Он сумрачно допивает свою чашечку кофия, бросает два мятых 'колокольчика' и выбегает из кофейни. Мы снова беремся за расчеты: хорошо, 17 фунтов у нас есть, есть также двадцать бричек, телег, двуколок, фурманок. Есть около сорока лошадей. Конечно, у нас есть трофейная добыча, а также оружие. Но оружие Офицерский батальон не сдает!
-Еще кофию, хозяин! - громко требует Соловьев.
Хозяин больше не появляется. Он посылает своего сына. Это толстенький подросток-турок. Он приносит нам целый чайник густого до чернющей черноты сваренного кофия. И тут же мелкими шажочками убегает.
-То-то же! - удовлетворенно отмечает Гроссе.
Мы продолжаем наши подсчеты. Выход должен быть.
-У нас нет времени на продажу нашего имущества. Те же лошади, упряжь, брички, шинели, сапоги, телефоны, палатки, полевые кухни... - говорит полковник Волховской, - продать бы можно, но надо искать покупателей. А 'Драхма' уходит через день.
-Подождет, - упрямо заклинает Вика Крестовский.
-С чего это ему ждать? - возражаю я. - Это как в калашном ряду: хочешь - плати и бери, нет копеечки - иди дальше.
-Разве что и нам незачем медлить, господа, - предлагает Видеман то, что каждый из нас обдумывает уже давно сам в себе. - На рыбацкие лодки - и айда! Взяли 'Драхму' на абордаж, погрузили батальон и гражданских, ушли самоходом.
-Первый же английский крейсер утопит нас с одного залпа, - резонно замечает подполковник Соловьев. - Догонит и утопит...
Закопченные керосиновые лампы тускло мигают.
Соловьев прав. Ох, уж эти союзнички!
Так ничего и не придумав, мы расходимся поздним вечером. Кто на квартиру, кто по дачам, кто по гостиницам. Разместились мы в основном по номерам 'Бристоля' и 'Бель Вю'. Ничего, достаточно сносные номера.
Наш приход всколыхнул крохотный курортный поселок. До нашего прибытия было здесь десятка два офицеров, находящихся на излечении. Вдруг стало офицеров в десять раз больше. Ходят в имение 'Новый Свет', пьют там вино. Крутят граммофон. Нанимают единственный еврейский оркестрик - день денькой пиликают скрипки и дудят кларнеты. Напившись вина и наслушавшись чардаша, шляются по улочкам. Подмигивают местным татарочкам. Если не в службе, то сидят на террасах, курят крепкую махорку и режутся в карты. Костерят командование, как может костерить только фронтовой офицер. Не жалеют ни генералов, ни министров, ни брата родного, ни кума сводного. Наговорясь досыта да проигравшись вчистую, отправляются в крепость. Оттуда хорошо смотреть. Поднимутся на стены и глаз не сводят с голубой морской дали. Хорошо писал об этом наш гвардейский поэт М.Лермонтов:
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в краю далеком?
Что кинул он в краю родном?
Редкие паруса рыбачьих баркасов и шаланд, случается, возникают на горизонте. И пропадают. Офицеры спускаются со стен вниз, снова идут в свои номера.
*****
Весь следующий день проходит бесплодно. Правда, полковник Волховской и подполковник Сергиевский еще раз побывали на 'Драхме'. Не до совести британца пытались достучаться они. Пытались хотя бы выгадать время. Нужно же как-то собрать эти десять тысяч. Упрям и безсердечен оказался Ховард Боклей. Красной шеей едва ворочал, опять пальцем по столу стучал:
-Завтра в полдень поднимаю якорь. Мне за простой не платят.
Видеман опять затеял разговоры про абордаж. Несколько офицеров подхватили идею. Молодые, решительные, уже отдохнули от последней схватки. Готовы снова сцепиться хоть с чертом. И надавать ему тумаков. Английский крейсер? Эка невидаль! А мы привяжем Боклея к трубе, да повыше, и пусть королевские бомбардиры палят.
-Нет, господа, это вы пиратских романов начитались! - пытается охладить их горячие головушки полковник Саввич.
Уже глубоким вечером прибыл дилижанс из Феодосии. Привезли новости: там английский фунт уже идет за полтора миллиона 'колокольчиков'. Врангель объявил посадку на транспорты. Красные рвутся к Севастополю и Феодосии.
Среди офицеров усилились разговоры. А правильно ли мы поступаем, что сидим в этом Судаке? Армия уходит, а мы сидим.
Такие сомнения высказывали офицеры из новеньких, из прибившихся к нам. Исконние батальонные чины цедили сквозь зубы:
-Помолчите, поручик. Был приказ - сидим, будет приказ - пойдем.
Нет, мы не просто сидим. Разъезды башибузуков постоянно в глубоком охранении. Дорога на Феодосию пока свободна. Только там, в Феодосии, обычный кавардак. Кто смел, тот и съел. Тот прав, у кого больше прав. Дайте мне дорогу, я тайный советник. Нет, мне - я помощник министра! Пропустите, пропустите же нас к трапу, мы из свиты главковерха...
Захожу для доклада к полковнику Волховскому. Он за столом, спокоен. Крюков греет самовар, подает лепешки с виноградной пастилой. В углу комнаты стоит наш батальонный значок: золотая парча свернута, кисти стянуты ремешком.
Я передаю командиру о разговорах по батальону.
-Будем драться, Василий Сергеевич? - спрашиваю я в завершении.
-Нет, будем уходить за море.
-На 'Драхме'?
-Да, на ней.
Он сказал это просто, как будто все давно решено, и 'Драхма' уже принимает на борт. Откуда у него такая уверенность? Проклятый Боклей не шутит. В его медном котелке только деньги. Сколько он возьмет с головы за каждого? Узнает, что нет у нас ничего, уведет пароход.
Что нам тогда делать?
Еще день-два, и орды большевиков ворвутся в Судак. Нам их не сдержать. Что тут начнется! Прискачут пулеметные тачанки, осыпят нас свинцовым дождем. Допустим, отобьемся, укрепимся в Судаке. Тогда подойдут шестидюймовки, подвезут снаряды, начнут нас выбивать-выкуривать. Разобьют каждый дом, каждый сарай, сровняют с землей кривые улочки. Потом двинут свои роты и батальоны. Дострелят, доколют штыками. За армейскими пойдут каратели. Будут вылавливать нас по окрестным горам, по лесам, по подвалам...
Но и деваться нам некуда!
Только присмотревшись к моему командиру, я замечаю, как подергивается его ус да поблескивает светлый глаз из-под брови.
Он намазывает пастилой кусок лепешки. Ест, запивает чаем.
Но я чувствую за его внешним спокойствием гул напряжения. Бьется жилка под седым стриженным виском. Полковник Волховской! Мой славный командир. Он может быть занят каким-то второстепенным делом, перечитывать ориентировку или старый приказ, записывать что-то в свою книжку, рассматривать карту, пить чай, как сейчас, однако вдруг чувствуешь: да, решение принято, и все будет, как он задумал. Странным образом и на тебя находит покой.
*****
В то третье утро по прибытию 'Драхмы' Матвеич будит меня ни свет ни заря:
-Ваш-благородье, тамоцьки капитан Анастасиади приехал по вас!
Я выхожу на высокую веранду, смотрю вниз. Леонид, при всем параде, даже шашку прицепил, сидит на пролетке, машет рукой в смутном утре.
-Иван Аристархович, - негромко зовет он. - Я за вами. Приказ Василия Сергеевича: к Боклею, на переговоры... только вы да я.
-А что так?
-Говорит: не то господа офицеры и впрямь вздуют этого Боклея.
Наскоро умываюсь, стараясь не зацепить толстую застывшую кровяную корку на подбородке. В последнем бою пулей на излете зацепило. За эти дни болячка поджила, но вид у меня, конечно, не жениховский. Бриться не могу, и потому оброс щетиной, как цыган на Макарьевской ярмарке.
Я одеваюсь, тоже зачем-то нацепляю саблю.
-Цяйкю-то? - вопрошает мой деньщик.
-Позже, Матвеич. Дело спервоначалу.
-И то ладно. С Богом, ваше-благородье.
По скрипучей внешней лесенке сбегаю вниз. С холмов тянет свежим ветерком.
-Иван Аристархович, - неотразимо улыбается Анастасиади. - Давай ко мне рядом. Пантелеев, пошел.
Ездовой тряхнул вожжами.
В пролетке у Леонида на коленях небольшой сундучок. Точнее, шкатулочка: лаковое дерево, инкрустация перламутром. Леонид, наш Язон Колхидский, открывает ее. Сообщнически подмигивает мне. В шкатулке толстая пачка бумаг, перевязанная золотой тесьмой. Язон ту тесемочку развязывает, те бумаги разворачивает и передо мной раскладывает. На них печати с двуглавыми гербами. Акционерное Общество 'Русские Алмазы'. Учредительные документы. Перечень учредителей. Зирис Степан Спиридонович, Каванакис Николай Панкратьевич, Анастасиадис Леонид Михайлович, Бабкин Иван Аристархович.
-Это еще что такое, господин капитан?
-Нужна ваша подпись, во-от сюда, - тычет он пальцем. - И вы пайщик общества 'Русские Алмазы'. Разработка и право на концессию в Забайкалье, на Урале, в Восточном Туркестане и Тибете.
Я уставился на него.
-Что это вы придумали?
-Иван Аристархович, соображай быстрее. Пристань уже видна.
-Ничего не понимаю. Какое мне дело до той пристани?
Капитан Анастасиади всплеснул руками: мол, как же так, начальник штаба Офицерского батальона, и простой очевидности не угадываешь? Потом торжественно, будто на сцене Мариинского театра, в какой-нибудь 'Федре', сообщает:
-Мы этому сукиному сыну Боклею сейчас продадим... наши алмазы. Золота у нас нет, фунтов нет, даже франков нет. Но есть алмазы! Он же согласился на алмазы?
Я качаю головой. Недаром говорят, когда грек родился, еврей стал ермолку топтать и рвать свои пейсы в горести.
-Кто такие Каванакис и Зирис?
-Моя феодосийская родня. Они мне и подсказали. Степа Зирис мой кузен, он же и нотариус, все печати настоящие, подписи - тоже. Так что же вы, Иван Аристархович? Становитесь пайщиком и владельцем концессии или мне другому предложить?
-А не выгорит? - спрашиваю я, нехотя принимая у него из рук 'вечное перо'.
-Что? - еще с большей театральностью восклицает Анастасиади. - Русские алмазы он не возьмет?
-Леонид, вы понимаете, о чем я.
-Как говорил мой дед Нáнос, жадность - что парша, до смерти не отделаешься. Мы этого Боклея... А вот и другие господа концессионеры!
Мы въезжаем к пристани, пустынной в этот ранний час. Бухта - недвижна, как огромное голубое зеркало. Крепость слегка окрашена розовым восходом. 'Драхма' стоит на рейде в полуверсте. Ее контур тоже светится в лучах солнца.
На фоне парапета выделяются три господина. Все трое в черном, с белыми воротничками и манжетами. Один - помоложе, примерно возраста нашего Язона Колхидского. В котелке, с тростью, с портфелем. Он деловито-замкнут. Другой - благообразный грек с сивой бородой, с толстой золотой цепью на животе. Когда Леонид меня представляет, он чуть усмехается:
-Так вот вы какой, наш совладелец Восточного Туркестана!
Это и есть Николай Панкратьевич Каванакис, хозяин гостиниц в Феодосии, в Ялте. О нем я был наслышан еще в Симферополе. Богатый, удачливый и щедрый грек. Жизнь полная авантюр и выгоднейших сделок. Путешествовал до Цейлона, где закупал изумруды, рубины, сапфиры и другие драгоценные камни по весу щебенки. Женился на кахетинской княжне. Стал поставлять британцам в Палестину грузинские вина. В Каире был приглашен к турецкому паше-наместнику, продал ему сто миллионов пудов мрамора с Кипра: паша тем мрамором отделал свой дворец. Чем он взял пашу, это неправдоподобно огромным изумрудом, который преподнес в качестве подарка. Только после смерти паши выяснилось, что изумруд тот - совсем не изумруд, а бутылочное стекло.
Но у греков с турками свои счеты и расчеты!
Третий, помятого вида господинчик, оказывается подданным британской короны по имени Янкель Магазинер. Он тоже нотариус, а еще переводчик и торговый представитель английских фирм в Феодосии. Это они втроем вчера приехали с дилижансом. И полночи работали над документами.
На валком прогулочном ялике мы подплываем к 'Драхме'. Леонид вызывает вахтенного и требует спустить лестницу. Голос у него сочный, хорошо поставленный. Матросы, турки и греки, бестолково тыкаются друг в друга. Однако через десять минут мы снова в капитанской каюте.
Ховард Боклей подозрительно осматривает нас. Он упорно не хочет замечать наших сабель. Однако толстую золотую цепь на животе господина Каванакиса его цепкий глаз не упустил. Затем он усмотрел шкатулку. Добротные вещи ему нравятся. Пока господин Зирис раскладывает перед ним бумаги, Боклей как бы невзначай тюкает пальцем по инкрустации. Затем берет бумаги. Смотрит на свет. Гладит толстыми пальцами по печатям. Ты хоть загладь, хоть выгладь. Печати настоящие, как и все у нашего Язона Колхидского.
Что ж, теперь поговорим на равных. Ваша цена нами принята.
Янкель Магазинер шлепает Боклею на его родном языке. Бумаги в полном порядке. Есть даже отчет за прошлый год. Все четыре пайщика-совладельца прямо перед ним. Оформление купли-продажи можно провести прямо сейчас же. И добавляет, что он лично, Янкель Магазинер, не упустил бы такой возможности. Такое счастье выпадает раз в жизни и только одному из миллиона человек.
-Не менее ста тысяч фунтов стерлингов, мистер Боклей, - степенно отвечает Казанакис. - Сто тысяч как один рубль.
-Тогда почему отдаете так дешево?
-В Забайкалье сейчас законная власть, но это слишком далеко, чтобы вести разработки, - гладко ведет свою партию Степан Зирис. - На Урале - большевики, и мы пока устраняемся от дел с ними. Восточный Туркестан - наш козырь. 'Русские Алмазы' не единственная компания, которой мы там владеем. У нас там серьезные предпринимательские интересы. Однако прежде всего нам надо выбраться из этого мешка, из Крыма. Если большевики поставят меня и моих партнеров к стенке, нам даже этих десяти тысяч фунтов будет не нужно.
-Почему же вы не уехали раньше? - въедливо допытывается англичанин. - И зачем вам нужно перевозить целый батальон?
-Сразу видно, мистер Боклей, что вы не предприниматель, - хмыкнул в густые сивые усы Казанакис. - Двести вооруженных солдат и офицеров это, - стал он загибать пальцы, - охрана - раз, рабочая сила - два, их семьи гарантируют стабильность, это три. Впрочем, если у вас возникли сомнения, то мы можем поискать другого компаньона. В Феодосию сейчас пришло много пароходов и барж...
Он стал подниматься.
-Я не сказал, что я сомневаюсь, - вдруг живенько подскочил Боклей. - Как джентльмен, я должен был выяснить... Давайте ваши бумаги. Мистер Магазинер, составляйте купчую.
*****
Погрузка на 'Драхму' состоялась еще два дня спустя. Ради алмазов Боклей согласился подождать семьи из Феодосии. Потом подвел пароход к шаткой и хлипкой дощатой пристани. Спустил трапы.
Грузились спокойно, в полном соответствии с приказами ротных и взводных. Нижние чины, казаки, юнкера и офицеры поднимались на пароход, взвод за взводом, команда за командой. Несли военное имущество, мешки, тюки, ящики с пулеметами, которые нас так сильно выручили, телефоны, катушки с проводами, седла. Поднимали на носилках наших раненых и больных.
Никогда своих не оставляли. Неужто сейчас не заберем?
По отдельному трапу шли гражданские беженцы. Ни массивных гранд-пиано, ни напольных часов, ни хрустальных люстр, как напишут некоторые после. Баулы и чемоданы с носильными вещами, корзинки со съестным. Детские колыбельки. Правда, одна старуха, надрываясь, тянула бронзовое зеркало. Зачем оно нужно ей было, теперь уже никто не скажет. Тем более, что день спустя, там же, на пароходе, она сама и расколотит его.
-Плоха примета, - скажет, подмигнув, Валентин Чусовских. - Надо бы старуху за ноги да в море!
Конечно же, исполнителей на это не нашлось, и старуху оставили в покое. Однако это случится уже далеко от берега. А пока поднимались на борт 'Драхмы' жены и невесты офицеров, все одетые в серое, осеннее, дорожное.
Тут была Ольга Костина, которая после смерти брата осталась при батальоне, стала сестрой милосердия. Шла жена князя Кугушева, легкое, не по сезону пальто расстегнуто, ее дорожное платье приятно и обнадеживающе округлено. Родится маленький Кугушонок уже в Галлиполи - сразу станет любимцем всего лагеря. Жена капитана Фролова несла на руках светлоголового мальчугана, позади нее девка Матрена с корзинами и француженка Сесиль с коробками, оживленная самим фактом, что скоро, наконец, этот ужас будет позади.
Большой группой поднимались греки. Оставлял свои отели, лечебницы и пансионаты Николай Казанакис, шел по трапу спокойно, не оглядываясь на многочисленных семейных. Шли семьи Зирисов и Чараиди, Зографопуло и Прасалиди. Среди них мой взгляд нашел Марию Константинос. Она поддерживала под руку старуху, одетую в салоп, на голове шерстяной платок. Позади них шел старик, по-видимому, отец Марии.
Матросы были предупредительны. Они проводили греков на пассажирскую палубу, помогали размещаться.
Ввели по трапу также десяток лошадей. Внесли мешки с овсом для них. Вкатили полевые кухни, бочки были наполнены питьевой водой. Это позже оказалось как нельзя кстати, потому что запасы пресной воды Боклей почему-то не пополнил.
Полковник Волховской, я, полковник Саввич, Алексей Видеман, Сергиевский, еще инженерный подполковник из отдыхавших в Судаке офицеров, - мы стояли несколько в стороне и наблюдали за погрузкой.
-Что в этих мешках и коробах? - спрашивал Василий Сергеевич.
Мешки округло пузырились караваями. От плетеных коробов шел аромат свежих лепешек. Впоследствии этот хлебный рацион нас сильно подкрепил в пути, так как Боклей, разумеется, даже не подумал, что людям нужно чем-то питаться и поддерживать в себе силы. Но мы потому и выжили, что никогда не надеялись ни на союзников, ни на разных пронырливых помощничков.
В числе последних поднимались мы, старшие офицеры.
Небо в то утро расчистилось. Оно было голубым, а по нему - легкие, белые облачка, окрашенные золотом с одного бока.
С высоты палубы на 'Драхме' маленький Судак показался жалким. Несколько любопытных вышли на пристань и набережную. Они стояли, одинокие, покинутые. Среди них был и Янкель Магазинер. Он приподнял свою шляпу и вяло помахал нам.
-Семнадцать фунтов взял за свое вранье, - сказал в это время кто-то.
Я обернулся.
То был наш Язон Колхидский, закуривая тонкую папироску с золотым ободком.