Нет ничего желаннее в жаркий полдень, как прохладная речка. С темными омутами, с высоким обрывом, откуда, разбежавшись да оттолкнувшись босыми ногами, можно броситься прямо головой вниз. Русалки-берегини затянут? Это еще бабушка надвое сказала, кто кого затянет, русалка офицера или офицер хвостатую. Всяких мы видали, оттого блестят на груди медали.
Наш Офицеский батальон, отбив сапогами с затемна не меньше тридцати верст, неожиданно выходит к такой речке. Она сабелькой светлой сверкает на излучине, манит своей прохладой. Ветерок рябит блики, точно и впрямь хохочет водяная живость. Мой жеребец всхрапнул, никак подружку подводную почуял. Они, жеребцы, на всякую свежесть горячи. Я не спешу. Поводья подтягиваю. Куда, рыжья спесь? Хозяина слушать!
Этот берег у реки обрывистый. Противоположный, тот, где могут быть красные, более пологий. Там темнеет густыми кустами ракитник и чернотал. Кривые ивы сгибают свои старые корявые шеи и мочат зеленые волосы в набегающей волне. А где мой дружок, германский герр Цейсс? Не ленись, лупалками щупай. Нет ли где этой красной сволочи? Не готовят ли они нам черной пакости?
Подполковник Волховской подъезжает ко мне на своей каурой лошадке.
"Вот и Ея, - говорит он. - Вышли-ка, Иван Аристархович, разъезды вверх и вниз по течению, пусть повнимательнее... Привал два часа. Помыться, коней напоить!"
Ветерок снова срывает мелкую рябь. Нестерпимые солнечные блики весело пляшут по воде. Точно денежки на татарских монистах. Я улыбаюсь подполковнику, потом трогаю моего жеребчика.
"Капитан Лихонос, отдых два часа. Помыться, почиститься..."
Офицеры третьей роты радостно скалятся. На их загорелых лицах белым жемчугом выблеск зубов. Ребята какое-то время смотрят друг на друга, на меня, на своего ротного. И неожиданно, единым порывом, будто стая птиц, бросаются из строя к реке. Держись, водяная нечисть, а вот мы тебя голыми пятками потолчем да пупками придавим! Вода, радость земная, да лето жаркое, пóтом походным выпаренное.
Не успеваю досчитать до четырех, как колонны больше нет, на дороге остаются только опешившие ротные возницы, замедляющие свой мерный ход лошади да патронные двуколки и телеги, задумчиво скрипящие свою песню.
"Ах, ты ж, черти!" - качает головой Лихонос.
Он - кадровый офицер. Усики у него тонкие, голос резкий, с хрипотцой, настоящая армейская косточка. Заканчивал Александровское военное училище, последний предвоенный выпуск. В Большую войну командовал пулеметной командой. Награжден солдатским Георгием. Белый эмалевый крестик светится на левой стороне груди. У него есть еще Анна. Это я знаю из его послужного списка.
Он, как и я, на коне.
"Ничего, Вадим Афанасьевич, пусть подурачатся, - говорю я. - Поставь только двух-трех сторожевых. Мало ли, какая анафема там в кустах притаилась..."
"Будет сделано", - отвечает он, слегка дает шенкелей, едет вперед, за своими ребятами.
Вторая рота на подходе. Они выходят из-за рощицы, еще не видя реки, но с тревогой наблюдая, как бежит куда-то, будто атакуя, рота Лихоноса. Их командир подполковник Сулимский выезжает вперед.
Это крупный, неторопливый и основательный человек. Ему бы в штабах сидеть, думку стратегическую думать, как это делал в Большую войну. Но, видать, не вышел пока ни чином, ни седалищем. В наших штабах нашлось кому заседать, карты на три стола расстилать. Определено ему ждать своей планиды.
Ездит Сулимский всегда на большущем битюге. Около него всегда два-три ординарца. Как же, один в угон, другой в раздумье, третий на всякий разный поворотец. Любит он во всем порядок и размеренность. В донесениях, в приказах, в дневках, в привалах, в обедах, в размещении на ночлег.
Как командир, он неплохой, но службист еще поискать. Опять же к себе требует исключительной субординации. Сам видал, под ружейно-пулеметным обстрелом: "Вольноопределяющийся Яликов, локоть при отдании чести держать под углом в девяносто градусов к плоскости корпуса, ясно? Повторить!"
И вольнопер Яликов, из земских писаришек, поскребши небритый подбородок, отходил на десяток шагов, потом пытаясь печатать шаг по расползающейся грязи, приближался к подполковнику Сулимскому и вскидывал локоть. А по ним, двум чарочкам, красные уж и приналадились, так и хлещут, так и отшлепывают...
От второй роты отделяется всадник. Могу держать пари на бутылку хорошего коньяка, что это ординарец или вестовой. Сулимскому нужно знать, что происходит. Он без такого знания шагу не ступит.
Я останавливаюсь и поджидаю. Так и есть прапорщик Савушкин торопится ко мне.
"Господин штабс-капитан, что там?"
"Привал, Савушкин. Передайте командиру роты, чтобы спускался к реке чуть правее. Там хорошее место. Искупаетесь, освежитесь. Сообщите по команде также первой роте, чтобы прошла вперед... Да, не забудьте охранение выставить..."
"Слушаюсь!"
Он уезжает, юный, гибкий, ладный. Не иначе, сам собой любуется. Так и есть чем. Я смотрю ему в спину. Помню, как мы принимали Савушкина в батальон. Он пришел в Екатеринодаре. Со старшим братом-инвалидом. У брата не было кисти правой руки, а вместо левой ноги - деревянный костылик. Лицо желчное, усталое, недоверчивое. Усы неровно подстрижены. Сидел на дворе казарм, провожал взглядом каждого, кто ни появлялся там. А Савушкин еще неумело, но радостно перед нашими офицерами тянулся:
"Георгий Савушкин, 99-го года рождения, из чиновного сословия..."
Нет, эта война не для усталых людей. Она для таких, как Лихонос, как поручик Лунин, как капитан Сергиевский, как наш подполковник Волховской. Для красных ни закона, ни морали. Вся мораль - попить пьяно, пожрать сладко, на чужой перине выспаться, отнять другим заработанное, при том красным флагом до одури махать. Видала матушка-Русь разбойничков, всяких Кудеяров да Стенек Разиных, да Пугачей, фальшивых царей. Но такие, как эти Троцкие да Ленины, по светлой доброй земле ея до сих пор не хаживали. Оттого и поднялось офицерство. Кто-то должен навести порядок, разметать большевицкие банды, разогнать пресловутые "советы", вернуть страну на круги своя.
Я подъезжаю к третьей роте, схожу с жеребчика.
Двое молодых солдат сидят на взгорочке и, как им приказано, пристально всматриваются в противный берег. Я окидываю взглядом кусты на той стороне. Ни души. Только блеск реки нестерпимый.
Взводный Кулебякин и корнет Патрикеев уже выскочили на берег, отжали на себе нательное, расположились на травке. Солнышко припекает, но вблизи воды оно ласковое.
"Скупнитесь, Иван Аристархович, - предлагает Патрикеев. - Вода - райские струи, лишающие памяти. Помните, как это у Менандра?"
Я не помню. Но я верю Патрикееву. У него почти законченный юридический факультет Санкт-Петербургского университета. А до этого - Николаевское кавалерийское училище. Вышел в полк, через год подал рапорт, почувствовал тягу к науке, к юриспруденции. Но судьба все по-своему расставляет. И снова Петр Патрикеев корнет, хотя зачислен рядовым, снова конский пот, переходы по сорок верст, кожаное седло поскрипывает, карабин у левой ноги, разворот направо, рядом по четыре, рысью - а-а-рш!
Пока раздеваюсь, прислушиваюсь к их разговору. Пьяный о водке, Патрикеев - о юриспруденции:
"...Настоящая реформа всегда начинается даже не с указов, пусть даже Государевых. Настоящая реформа начинается с вхождения в силу новых законов, это раз. И с соответствующего изменения судебного производства, это два!"
"Скушно это, дорогой Патрикеев, - тянет Кулебякин. - Вхождение в силу, судебное производство..."
"Как это скучно? Что значит - скучно? - по-петербургски строго и четко выговаривает Патрикеев. - Да ты сам рассказывал, Вадим, что твоего деда, крепостного, освободили в 1861-ом году. Но если бы не была проведена судебная реформа 1866-68 годов, так и не был бы ты, штабс-капитан Кулебякин, сейчас штабс-капитаном..."
"Ага, был бы я сейчас калмыком в степи! - отзывается тот. - Дай-ка лучше мне из тех папиросок, что ты прикупил в лавке".
"А свои ты уже выкурил?"
"И сам выкурил, и другим одолжил..." - признается Кулебякин и смеется в глаза другу.
Я стягиваю сапоги, потом сбрасываю одежду. Остаюсь как есть в подштанниках. Да еще на мне нательный золотой крест, что надела моя матушка. Иду по мокрому теплому песку к вожделенной воде. Она лижет мои ноги. Ступни отзываются легким приятным покалыванием. Я вхожу в воду поглубже. Река прохладная, ласковая. Она обнимает меня, приглашая идти глубже, дальше. Боже, за что ты мне дал такое блаженство!
Я ухаю и быстренько гребу лопаточкой. Тело вытягивается.
На самой середке я ложусь на воду, раскинув руки и ноги. Давным-давно, далеко-далеко отсюда, на ласковой старой Пижме учил меня этому Тихон, наш кучер и пасечник. Часто брал меня, тогда мальчишку, с собой. То по грибы да по ягоды. То порыбалить, подергать плотву да карасей из заводи. Ничего, Ваня, привыкай к лесу-батюшке, к землице-матушке, к реке-сестрице, к боровичкам-парнишкам славным, к плотичкам-серебричкам...
С ним мы, бывалоча, и на ночь оставались у реки. Отец мой позволял. Там уже серьезней ловля была. Сетями да вентерями да подкормкой поутру, с соседом каким, то ли Сережкой Каплицыным, то ли с дедушкой Прянишниковым.
Брали судаков да карпов саженных, брали жерехов, лещей, язей да чехонь мешками, под ночь уже забрасывали крючки на сомов, сажали на них ракушечное мясцо, сложенной ладошкой по воде хлопали. Тихон все приговаривал: голова больша, ртище воглище, хапни, сомушко, порадуй, батюшко! Потом костер, черный закопченный котел на поперечине, наваристая уха-ушица, дымком пропахшая, перчиком да корицей подправленная, у взрослых и чекалочка припасена, как же, после удачного-то лова?
Как Тихон когда-то, я лежу на воде, обращен лицом к небу. Уши в воде. Они слышат разговоры рыб. Вот щука прошла низом: "Щас, ам - и съем!" От нее в разные стороны кинулись линьки: "Беги, беги, беги!". Взбили муть на дне ерши: "Нас не трожь, колотьем переколем!"
Это тоже Тихон мне рассказывал. Я запоминал. Когда подрос, стал постарше, бывало, посмеивался: рыбы говорить не могут, Тихон! Он пожимал плечами, соглашаясь: поди и то правда, не могут... Да и с чего это им балясничать?..
По воде же доносятся радостные крики. Это первая рота добралась до реки. Как не покричать, когда радость распирает? Меня медленно сносит течением к ним. Приоткрыв веки, наблюдаю их маленькие белые фигурки на берегу. Побросали амуницию, обувь, абы как. Кто-то загоняет лошадей купаться.
Нет, лучше в небо голубое смотреть. Оно бездонное, как жизнь. Веселое, как юность. Хрустальное, как любовь.
Шумы в реке. Все больше и больше.
Я переворачиваюсь. Неспеша начинаю подгребать к берегу. Офицеры первой роты заметили меня. Плещутся, хохочут, становятся друг другу на плечи и оттуда ныряют в реку. Дети и есть дети.
Здесь дно несколько заилилось. Там, где вторая рота, песочек. Зато здесь, совсем рядом, у берега, кувшинки. Одна прямо передо мной. Белая, с розоватым оттенком в середке. Речные лилии прекрасны! Где-то видел в иллюстрированном журнале про какого-то француза, забыл его имя, да это не важно, важно, что он писал маслом исключительно речные лилии. И продавал свои полотна. Стал, как было напечатано, богатым человеком.
Но это французы. У них все не по-русски. Лилии надо срывать, как я это делаю. А не мазюкать по полотну. Что толку в этом мазюканье? Живая, она лучше! Потом обматывать длинным стеблем шею, а цветок спускать на грудь. Еще можно водоросли на голову нашлепнуть. Под водяного рядишься, русалки-стерлядочки тебе в услужение!
...Ах, все бы отдал, только б вернуть то лето 1914-го. Для кого-то это начало Большой войны, патриотические речи, всеобщий подъем, готовность жизнью заплатить за благоденствие державы. Для меня это предсвадебная суета тетушек, поездка в Вятку, покупка подарков, колец, пошив подвенечного платья для Вареньки, наши с нею прогулки на лодке. Оно было жаркое, то лето. Однажды я пристал к небольшому островку, намытой песчанной возвышенности, по которой, цепляясь корнями, уже поднимались кусты. Я взял Вареньку на руки и понес, прямо из лодки, по колено в воде. А она испуганно посмотрела мне в лицо:
"Ваня, нельзя! Ваня, ты сумасшедший, нельзя так!"
"А как можно, душенька?.."
Потом мы купались в тихой теплой воде, я рвал ей кувшинки. Она сплела себе венок, надела на голову, прямо на мокрые волосы. И еще сплела, уже длинную гирлянду. Надела себе на шею. Гирлянда кувшинок свисала по груди, каждый нежный цветок словно чистый поцелуй. А глаза Вареньки в эту минуту... А губы ее чуть припухлые... А нежный подбродок... Таких красивых девушек ни один француз не знал!
Неожиданно ухнуло, будто небо железным котлом обвалилось.
Удар по слуховым перепонкам!
Сердце мое обрывается. Мечется по всему телу, как безумный шарик намагниченный. Боже, да что же это такое? В тот же момент я быстро переворачиваюсь.
Вижу второй столб воды, вздыбленный у берега.
Орудийный разрыв! Его я не слышу. Только вижу белый столб воды.
Ребята бегут к ружейным горкам, возницы прыгают по телегам. Сыпь, стрелок, пулька не догонит, коли припустишь во все лопатки. Ты главное, дури ее, дури. Она ж по прямой летит, а ты зайцем скачни, туда-сюда, ухо здесь, ухо там, куцый хвост уже за три версты.
Я бью ногами и машу руками что есть сил. Плыву быстро к берегу, но кажется, что почти не двигаюсь в этой замершей реке. Офицеры кричат, но я ничего не слышу, только вижу их открытые рты. Они разбегаются. Кто-то уже выскакивает на высокий берег и начинает стрелять из винтовки по тому берегу.
Красные! Подстерегли нас, подобрались незаметно, открыли огонь... Не усмотрели наши сторожевые.
Берег все ближе, но как он все еще далек!
Наконец, под ногами дно. Я задыхаюсь. Еще один разрыв. В ушах звон, болезненное ощущение, так обычно закладывает при контузии. Но я жив! Паршивенько стреляют красные. Три разрыва, и все по воде. Ничего, ничего, вы нас рублем, а мы вас грошиком! Выбегаю к береговой круче. Здесь мечутся ласточки, вспугнутые огнем.
"Господин штабс-капитан, они в лощинке, за кустами!"
Я с трудом складываю слова во фразы: ...питан... ощинк... стами...
Это поручик Гроссе, в одной рубахе, с голыми ногами, но с винтовкой. Он прикладывается и бабахает по кому-то на той стороне.
"У них одна трехдюймовка", - докладывает вольнопер Мищенко.
Это первая фраза, которая ясно звучит для меня. Никак выстрел Гроссе пробил затычку в ушах.
"Всем наверх, на берег!" - отдаю приказание я.
Новый разрыв. Взметывается мокрый песок с водой. Осыпает нас этой смесью. Мы втягиваем головы в плечи и взбегаем по тропинкам наверх. Рыхлый берег осыпается, ласточки мельтешат, голыми ступнями и руками за камешки чепляешься, чисто ползунок в первую вешенку.
А на берегу офицеры уже организуются в цепи. Залегли, бьют по противоположному берегу из винтовок. Бьют зло и слаженно. Всех возмутило то, что красные открыли огонь по нам, когда мы отдыхали. Экие аспиды! В Большую войну мы даже германцам давали помыться. Но вот и наши пулеметчики включились. Выкатили "Максим" и давай поливать кусты и лощину.
"Куда, красная сволочь? А касторки половничек - кишку прочистить?"
С высоты берега видны отдельные фигурки красных бандитов. Видны их лошади. Понятно становится, как удалось им незаметно подобраться к кустам. Там идет едва заметная колея. Вот по ней, из-за холмов, обок рощицы вдалеке, они и выдвинулись.
"По противнику залпом... - командует Лихонос своим стрелкам, выжидает, чтобы все успели взять прицел, резко и сильно заканчивает: - Пли!"
Он стоит, широко расставив ноги в подштанниках. В другой ситуации я бы рассмеялся. Однако тут не до смеха.
Ахнул винтовочный залп, покрыв трели пулемета.
Красные поняли, что нападать из кустов это не сдобные булочки с маком кушать. Да еще выскочили откуда-то разведчики капитана Крестовского. Тут же отмахнули кверху по течению, там стали переправляться через реку. Вике и его башибузукам объяснять ничего не надо. Как перешел батальон к обороне, тут же маневром и в тыл нападающим. Держись крапива, ножик с бруска соскочил!
Видимо, и красные заметили наших. Побежали. Попрыгали на коней.
"Всем прицел на лощинку. По противнику... Пли!"
Третья рота жахнула из винтовок еще раз.
Красные поскакали прочь. Кто верхом, кто на телегах. Пушку свою они, судя по всему, бросили. Не по зубам им оказался Офицерский батальон. Пришлось улепетывать и жизни спасать. А это уж как получится, красноштанные!
После того боя мы насчитали девять трупов с их стороны. Еще трех на телеге наши догнали. Те отстреливались, ранили казака. Там их и добили. А добив, оставили. Потом обнаружили двух раненых. Бросили их "товарищи". Пытались они перележать в кустах, однако выволокли их напоказ наши башибузуки. Один оказался австрияком, другой нашим, иногородним. У обоих пулевые ранения.
Австрияк решил дурочку поиграть. Откуда ж ты, голубь залетный, да в наши края? Них ферштеен, них ферштеен... Болван, да у нас половина офицеров на немецком как на родном шпарят. Гроссе выдвинулся:
"Как вы попали в банду красных? Кто вас направил? Откуда вы приехали сюда? Будете молчать - себе хуже сделаете..."
Докумекал австрияк, что не всегда молчание золото. Не захочешь "золотишко" разменять - получишь три аршина русской земельки.
Военно-пленный, уже два с половиной года в плену, жил в Костромской губернии, на вольных хлебах, сапожник сам, и там, в костромских лесах, приспособился, сапоги да ботики тачал, сынишку от местной бабы прижил. Сюда был послан советом комиссаров. Был у него и мандат, только успел он его уничтожить.
Иногородний, тот попроще оказался. Новая власть сказала, что можно брать у буржуев и эксплуататоров, он и пошел. Нет, не коммунист, но сочувствующий. Станцию Кущевку, в десяти верстах, на той стороне, охраняет отряд интернационалистов, восемьдесят штыков и два пулемета. На станции эшелоны с вооружением, амуницией, продовольствием, разным военным имуществом. Также в поселке размещен конный отряд товарища Мотина из корпуса Жлобы, шестьдесят сабель. Но матвеевцы больше по округе рыщут...
"А кто вас повел против нас?"
"Товарищ Шварцман, ихний комиссар, приказал. Говорит, пока основные силы готовятся к защите, да товарищ Сорокин разворачивает свои железные полки, мы их тут встренем..."
"Встренули, глупорогие!"
Наш фельдшер перевязал обоих и отправил в обоз.
Пушка, как мы и догадались, была красными брошена, снарядов при ней не осталось. Офицеры качали головами, надо быть такими болванами, чтобы с пятью снарядами выходить против батальона.
Штабс-капитан Соловьев со своею батареей опоздал. Стал сокрушаться. Как это мы, да его не подождали, наклал бы он краснюкам каши с приварком. Но узнав, что добычей пушка, восторжествовал. Да у него теперь не батарея, а целый почти что артдивизион. Приказал немедля послать упряжку бродом и пушку приволочь.
"Еще бы снарядами разжиться, можно и на Питер, стольный град, наступать, красных назад, в болотную жижу сталкивать!"
Подполковник Волховской подъехал на своей лошадке, когда все уже было кончено. Посмотрел на нас, слегка качнул головой. В глазах искорки смеха.
Только тогда и мы осмотрелись. Расхохотались. Кто в рубахах, кто в кальсонах, кто в купальном трико, капитан Видеман и вовсе голым, стоит, винтовочным прикладом то самое место прикрывает. Его деньщик уже бежит от обоза, тащит ему брюки и гимнастерку. Видеман сердится, покрикивает:
"Чего, своих причиндалов нету, что ли? Что ржете? Я только нижнее белье выжал, чтоб посушить... - И торопящемуся деньщику. - Петров, утиная башка, ты что, проспал? Или брюки в стрелки гладил? Поворачивайся, давай, а то господа офицеры белой задницы в жизни не видали!"
Единственной потерей батальона оказался... подполковник Сулимский. Он даже не разделся. Так и сидел у ракиты, с раздробленной грудью. Осколок снаряда пробил ее прямо против сердца. Глаза его были раскрыты. Они смотрели в никуда. Он не успел и сапог снять. Лишь расстегнул верхний крючок мундира. Он всегда был таким.
Подполковник Волховской сказал мне сделать запись в батальонном журнале.
Мы похоронили его на том же высоком берегу реки. Вытесали крест, написали на нем имя и звание, а также дату гибели.
И дальше походным порядком. Впереди разведка и казаки обок, дальше первая рота, потом вторая, потерявшая своего командира. За ними катятся пушки с зарядными ящиками, подводы с нашим немудреным скарбом, лазаретные фуры, на одной из них наш пленный австрияк уже на губной гармошке наигрывает вальсы Штрауса, потом обозники, квартирьеры, двуколка нашего полковника Саввича, полевые кухни, кашевары на телегах. Замыкает колонну третья рота. Блестят вороненые штыки, мерно отбивают шаг стрелки. Подполковник Волховской с нею, рядом с Лихоносом, бок-о-бок едут, о чем-то переговариваются. И совсем уже позади наши две коляски с установленными на них пулеметами.
Я еду на своем жеребчике позади последней коляски.
Вдоль речки, что своими теплыми вечерними бликами манила нас вернуться, остаться, уйти в забвение.