Аннотация: У И.А.Бабкина в отрывках немало рассказано о капитане Анастасиади. Целых рассказов только два. Публикую первый - ЯЗОН КОЛХИДСКИЙ.
ЯЗОН КОЛХИДСКИЙ
У капитана Анастасиади до синевы выбритые впалые щеки, сильный, остро выступающий подбородок, густые сведенные брови, высокий лоб и... непривычно яркая, жемчужная улыбка. Такой улыбкой только женщин пленять.
"Язон Колхидский", - вспоминаю я, как прозвали его юнкера.
-Иван Аристархович, - вне всякой субординации лезет он обниматься.
У него на удивление сочный и красивый баритон. Голосом он умеет играть, как никто. Казалось бы, что он сказал? Назвал меня по имени-отчеству. А в этом - и радость встречи, и уважение, и дружеское ободрение, и - напоминание о том, что у нас с ним было общего, наш последний бой, его мальчики-юнкера, погибающие с улыбкой на устах, их чистые светлые души...
Я обхватываю тонкую упругую фигуру капитана Анастасиади, похлопывая его по спине.
Старые офицеры батальона улыбаются, ждут своей очереди поприветствовать меня. Обветренные, в выгоревших гимнастерках, в сбитых сапогах, пропахшие походными кострами и конским потом. Как же я соскучился по ним!
Много новых. Эти не спешат с эмоциями. Мало ли кто вернулся в батальон. Стоят, присматриваются. Ладно, господа, позже поприсмотримся и мы к вам.
Из большой побеленной хаты выходит наш полковник Саввич. На нем английский сильно потрепанный френчик. Обут он в старенькие юфтевые сапожки. Старик сильно сдал, его движения медлительны и неуверены. Но лицо его сияет тихим светом радости.
-Господин полковник...
-Ладно тебе, Ваня. Мы ж с тобой...
У него даже глаза на мокром месте. Или мне показалось?
Капитан Видеман следующий. Бородку отпустил, ни дать ни взять молодой доцент Геттингенского университета.
-Иван Аристархович, мы уж думали, ты нас в Питере дожидаешься.
Не удержался-таки, воткнул шильце...
-Так чего же не приехали, коли думали? С Николаевского вокзала парадом по Невскому, все триста штыков, да с пушками, да с пулеметными командами...
Он крепко жмет руку.
-Пройдем еще, господин капитан. Пройдем и по Невскому!
Смотри-ка, знает, что произведен я в следующий чин. Я сам об этом всего неделю как получил подтверждение из штаба Армии.
Вечером устраиваем "приездную". Из Крыма со мной приехали два ящика ароматной "Массандры". Сторговался с одним спекулянтом-кровососиной. Еще ящик консервов - аргентинская говядина в собственном соусе. Этим меня снабдили тыловые. Нескольким старым офицерам, тем, кто помнил меня и изредка давал о себе знать, я преподнес небольшие подарки. Кому германскую безопасную бритву с рукояткой из слоновой кости, кому пару белых легких рубах, кому командирскую планшетку. Подполковнику Сергиевскому - хорошего материала на осеннюю шинель, чистая шерсть, из довоенных складов, британские шинели ему не подходят, либо полы коротки, либо в плечах жмут. Вике Крестовскому - доброго шотладского виски, две пузатые бутылки. Нашему командиру особый подарок - художественную эмаль, знаменитый на всю Россию изящных искусств мастер Ефим Дубов с фотографии сделал портрет Саши, сына Василия Сергеевича.
Эмаль я уже отдал Василию Сергеевичу. Он к столу не выходит. Знаю, что он сидит сейчас в своей комнатке, поставил эмаль перед собой и смотрит, смотрит. Нет у него никого больше в этой жизни. Воспоминания о сыне да наш Офицерский батальон.
Мы же пируем в просторной штабной хате. Мне представляют новеньких. Некоторые уже по три-четыре месяца в батальоне. Лица, опаленные солнцем и боями. Есть несколько казачьих офицеров. Донцы. Отчаянный народ. С такими не пропадем. Есть свеженькие подпоручики. Два или три фронтовых офицера, переведенных из других полков.
Еще на "приездной" оказывается несколько особей прелестного пола. Это и вовсе что-то необычное. Еще не было самого батальона, но уже был приказ командира Волховского: Офицерский батальон - боевая часть, присутствие женщин, за исключением сестер милосердия или прачек, исключено...
Может быть, потому мы и оказались одной из самых живучих частей в Белой Армии. Наш обоз невелик, полевой лазарет на пяти-шести подводах, ремонтные и саперные причиндалы еще на двух, зарядные ящики при артдивизионе, патронные коляски, кашевары с полевыми кухнями да телефонисты со своими катушками, заводные кони, запас фуража, те-се немудреные пожитки... Оттого мы очень маневрены, успешно били Сиверса и Сорокина, давали по мордасам Буденному, уходили из клещей Тухачевского...
Леонид Анастасиади рядом сидит, по правую мою руку.
-Иван Аристархович, не хмурь брови...
-Скоро будем походить на воинство Мамонтова, наступать-отступать - на семьдесят верст растянемся!
-Понимаю, Иван Аристархович, но что мы, и малых радостей не достойны?
Я стараюсь не смотреть в сторону барышень. Они - прелестны. Посреди серо-выгоревших наших гимнастерок и френчей - светло-зеленое, небесно-голубое, нежно-розовое, сиреневое. Между коротко стриженных голов - и вдруг завитые локоны. И когда тонкий голосок вдруг что-то произносит, офицерские голоса, грубые и сиплые, приумалкивают. Это сестра поручика Костина, это невеста штабс-капитана князя Кугушева, а это молодая жена штабс-капитана Фролова, того, что из-за потери пушки чуть было не застрелился.
А что там за стыдливица? Та, что в сиреневом. С нежным абрисом губ. С робким взглядом в нашу сторону.
-Мария, это и есть Иван Аристархович Бабкин. Иван Аристархович, это Мария Константинос, моя невеста и вообще-то... жена...
Скоро все выяснилось. Был строгий приказ полковника Волховского. И не стало его. Отменен оказался - из-за хитрого и ласкового грека, Язона нашего Колхидского.
Произошло это так. Пока я залечивал ранение и контузию в госпитале, батальон то вводили в бои, то выводили, почти полностью обескровленным. В ноябре влили пополнение. Снова пленными красноармейцами и мальчиками-кадетами.
Капитан Анастасиади подал рапорт Василию Сергеевичу: остатки юнкеров собрать в отдельный взвод пеших разведчиков при артдивизионе. Он бы взвод возглавил, сам брался их обучить телефонам и командам по наблюдению.
Соловьев был доволен, что попадья на Пасху. Как раз у нас перебило всех телефонистов и наблюдателей. Уже сам стал таскать катушку и крутить ручку. Но Бог не выдаст, свинья не съест. И придано ему оказалось почти три дюжины стрелков: и прикрытие, и разведка, и телефонисты-корректировщики огня.
В декабре 1919 года, на харьковщине, батальон был на марше. Приказано походным порядком совершить фланговый маневр. В мятель, по снежной пороше, неожиданно. Только так можно было вырвать победу у красных.
Крестовский со своими охотниками увлекся, как обычно. Увел полусотню верст за десять, да отклонились слегка. В общем, проморгали красных. А те стоят в сельце Петровке, вишь-ко зябко им стало. Хорошо, наши батарейные разведчики держали ухо востро. Как заметили дымы костров да услышали конское ржание, да пригляделись вприщур, поняли, что это красные армейцы, количеством до роты.
Капитан Анастасиади не долго думал. Расспрашивать, кто да какого полка, да откуда, не стали. Приказал своим юнкерам подобраться поближе. Подобрались, секрет красный сняли, перекололи штыками дремлющих краснюков. Кинулись в атаку.
Короткая перестрелка. Удачно брошенная ручная бомба. Гневно и резко поданная команда:
-Бросай винтовки, не то всех в куски изрубим.
Семьдесят красных взяты в плен. Когда сдались, тогда и докумекали, что офицеров и юнкеров, атаковавших их, было всего-ничего. Но - горевала девка до обеда. Раз сдались, так и пошли под конвоем. Была это саперная рота красных. Два пулемета, большой запас патронов.
Несколько человек утекло все же. Юнкера, воодушевленные успехом, бросились за ними. Леонид Анастасиади едва успел отрядить трех стрелков для охраны пленных. Сам-тридцатый поспешил вперед. Время предвечернее, ветер холодный, снег под ногами мокрый, липкий, а главное, злость взяла: и вот это безродное племя давит нас, офицеров-добровольцев? А давилку не острелить ли?
Преследовали бежавших красных версты полторы. Те даже отбиваться не стали. Просто драпали по такому же липкому снегу и грязи. А там из-за косогора, из-за голой рощицы - огоньки большого села. Вот куда решил уйти интернационал!
Прямо с косогора, в сумерках, разведчики бросились на село. Приблизились, не открывая огня, рассредоточились. Увидели конного - сбили одиночным выстрелом. Коня поймали, Анастасиади на него взобрался. Кавалеристом, надо сказать, он был никудышным. Всю Большую войну прошел в автомобильной роте. Но тут уж было не до вольтижировки. Да еще удачно подъехали две повозки с пулеметами: возницы нашли более короткий путь, через лощину.
Дальше - больше. Гнались за двумя-тремя красными, вбежали на главную улицу. По ней прямо до площади перед церковью. Там же - серые массы, солдатское море, сани, телеги, ящики, оглобли прут, постромки путаются, бочки катятся, лошади ржут, кто-то что-то кричит, кто-то куда-то бежит, кто-то пулемет разворачивает... Как у нашей бабоньки покраснели глазоньки! Возницы наши вожжи натянули. Хотели было развернуть подводы да назад драпака. Но юнкера за пулеметами их неверно поняли. И давай поливать свинцом! Да еще поверх голов - неточно прицел установили.
Капитан Анастасиади подскакал и закричал:
-Всем на землю, мать-вашу-так-и-переэдак! Ложись, красная сволочь!
А голос у него в драматические минуты становится особенно насыщенным и убедительным. По необъяснимой причине красные исполнили точь-в-точь, что он им скомандовал. Попадали, кто где был. Из дома напротив выскочила фигура в кожаном пальто. С фигурой два-три солдата. Анастасиади без промедления вскинул руку с наганом и нажал на курок.
Выстрел. Комиссар осел. Пуля капитана пробила ему сердце. Легкую смерть нашел, мерзавец! Сопровождающие побросали винтовки. За ними все остальные ружья опустили. А ну как убьют? Жить-то хочется - пока хлеб жуешь, вроде бы и смысл есть, и душа трепещет.
Об этом самом бескровном бое, наверное, за всю гражданскую войну позже будет писать в своих мемуарах генерал Витковский: двое убитых красных, пленных же - два советских полка общей численностью почти 2200 человек. Кому Егория на грудь? Тридцать добровольцев - все как на подбор.
Дальше все пошло-поехало, как по укатанной аллейке Булонского леса, под оркестр пожарной команды города Сумы. Краскомов, всех этих батальонных и ротных, сноровисто обезоружили, отделили от солдатской массы, в сарай заперли. Рядовых сразу стали записывать в белые:
-Следующий! Давай подходи, чего уставился?
Одного на коне послали в батальон, сообщить о победе.
-Здорово живете, стрелки! Эку силу намяли! Где ваш штаб полка?
Наш Язон Колхидский поднялся, поправил ремни:
-На данный момент, есаул, я - штаб!
-Все понятно, господин капитан, но я спрашиваю, где тут штаб вашего полка или дивизии. Кто сюда выдвинулся?
-Штаб дивизии там, где ему и положено быть. А я здесь, со мной двадцать восемь человек.
Есаул так и присвиснул.
-И вы... их всех?..
-Что, братья-казаки, не поможете ли?..
Генерал Витковский лично награждал капитана Леонида Анастасиади офицерским Георгием 3-й степени. Под далекую канонаду красных батарей, спросил отчаянного Язона нашего Колхидского:
-Есть ли пожелания, капитан?
-Так точно, Ваше Превосходительство, но частного порядка.
-Да? - Витковский не мог скрыть удивления. - Какое же?
-Во многих полках нашей армии близкие родственники, по желанию своему, в обозе могут двигаться. В нашем Офицерском батальоне это запрещено.
-Так точно, ваше превосходительство, - улыбнулся хитрый грек своей ослепительной улыбкой генералу. - В частном порядке, прошу дозволения моей невесте быть со мной при батальоне...
Дед, старый Нáнос, после долгого стояния в церкви, после радостных сборов всего огромного клана Анастасиади в его роскошном дачном особняке на Крестовском острове в Санкт-Петербурге, говорил во время воскресного обеда свое слово:
-Не умеешь воровать, не ходи и торговать!
Клан насчитывал не меньше двадцати ветвей. Были Анастасиади в Керчи и Сухуме, были в Полтаве и Москве, были в Тифлисе и Казани, в Твери и стольном граде Санкт-Петербурге. Раз в год собирались в день тезоименитства старого Нáноса: поприветствовать своего патриарха, провести несколько дней в столице, молодым познакомиться, старым переговорить о делах.
Были не очень успешные отпочкования клана, такие как фотограф Серафим Анастасов в Нижнем Новгороде. Были более удачные, например, галантерейщик Анастасиади в Сухуме или архитектор Спанаки-Анастасиади в Тифлисе. Некоторые доросли, почитай, до настоящих "ротшильдов". Хоть взять тех же московских банкиров Димитриадисов или столичных князей Анастасиади-Метакса, что владели виллами в Ялте и пароходами на Средиземном море.
Когда Россия влезла в войну с Японией, мудрый Нáнос качал головой:
-Та война выиграна, которая не начата.
Когда Россия проиграла войну с японцами и заключила мир в американском Портсмуте, старый Нáнос изрек:
-Для одних это поражение, для других это возможность начать новое выгодное дело.
Зиму юный Леонид проводил у родственников в Ялте или Тифлисе, лето - в Петербурге, где был у него собственный автомобиль, шести-цилиндровый "Бьюик". С этого "Бьюика" началась любовь Леонида к автомобилям. На нем гонял он по проспектам, развозил барышень по домам после балов, дважды участвовал в гонках, выиграть не выиграл, но заслужил славу спортсмена и светского повесы, особенно когда оставил занятия в Технологическом институте, а вместо того стал брать классы актерской декламации.
Дед Нáсос, любивший всех своих детей, внуков и правнуков в равной степени, послал за Леонидом своего кучера татарина Кузьму. Когда 19-летний Леонид предстал перед старцем, тот оглядел его внимательно.
-Греки создали комедию и трагедию, - сказал он. - Из греков были Эсхил, Аристофан, Софокл и Эврипид. Они же создали философию, из греков были Пифагор, Фалес, Платон, Парменид, Зенон и Аристотель. В Греции родилась первая в мире демократия, греки же ввели в употребление деньги и нанесли поражение первой в мире империи - империи парсов.
Он помолчал, обдумывая что-то, что хранилось очень глубоко за его высоким лбом, за глубокими морщинами. Потом вынул из жилетного кармана золотые часы на цепочке, посмотрел на них. Вздохнул, сверяясь с утекающим временем и словно о чем-то сожалея. Снова засунул пальцы в карман. Извлек золотой червонец.
-Чей профиль выбит на этой монете? - спросил он юношу.
-Государя Николая Александровича, папý.
Папý - по-гречески значило "дедушка".
-Это все, что я тебе могу дать, - сказал Насос. - Он тебя сохранит. Все остальное у тебя есть.
Леонид тогда бредил театром. Мечтал стать большим трагическим актером. Срывать овации в Императорском театре. Цитировал Шекспира, перебирал строки Кальдерона, декламировал Мольера. Старательно разучивал, какую позу как принять. Как повернуть голову.
Особенно ему удавалось такое: идти быстрым шагом, неожиданно остановиться, резко обернуться вбок, словно бы удивившись чему-либо. Свой сценический трюк он неоднократно демонстрировал в ресторанах на Невском, в Летнем Саду, на балах у соседей, князя Белосельского-Белозерского, тоже проживавшего на Крестовском острове - молодые барышни почти всегда падали жертвами этого отточенного приема.
Несколько месяцев спустя разразилась Большая война. И было последнее наставление старого деда Нáноса, когда Леонид приехал к нему. Он взбежал по широкому каменному крыльцу, прошел через холл как был, в летней шинели с нашивками вольноопределяющегося, вышел на веранду, залитую солнцем.
Дед сидел в тени от разлатой столетней липы. Он читал книгу.
-Здравствуйте, папý. Пришел попрощаться с вами.
Дед Нáнос отложил книгу, посмотрел на внука поверх очков. Он уже все знал. Он не был бы мудрым Нáносом, если бы не знал, что у него происходит в семье. Помолчал, на этот раз долго и твердо. Затем крепким уверенным голосом дал последнее наставление:
-На войне, внук, оставайся греком: хитрым, изворотливым, отца-мать чтущим, дом свой любящим. Как Одиссей шел домой десять лет, в свою милую Итаку, так и ты не забывай, что у каждого грека в сердце его Итака.
Он вздохнул еще раз и перекрестил внука сложенной щепотью.
Леонид хотел было принять подобающую позу античного воина, уходящего на битву. Но вместо этого только прижался к дедовому животу.
Наша гаубичная батарея была передана в поддержку стрелкам Сводного корпуса. Команда пеших разведчиков отправлены с батареей. Одеты они в обычные гимнастерки, погоны им на походе и вовсе не полагаются, так уж повелось. Заняли артиллеристы участок под Ново-Михайловкой, прикрыть отход наших частей.
Сходили охотники в поиск. Привели красного. Оказался латышом. Стал грозить всех белых перебить и закопать ближайшей вымоине. "Поболтай-ка, красная сволочь!" - откликнулся один из офицеров. И всадил ему пулю в лоб.
Ночью вдруг оказалось, что стрелки Сводного корпуса снялись с позиций, а наших батарейцев забыли. Наверное, прав был латыш, когда грозился, что идет на нас сила неодолимая, кавалеристы-блиновцы да латышская бригада. Только успели взять орудия на передки, только понукнули лошадей, а вот они сами, красные конники, не меньше эскадрона, вылетели из ложбинки, наши их и не заметили.
Язон Колхидский не растерялся. Красную повязку на рукав, будто нарочно припас для такого случая. Разведчикам вполголоса объявляет:
-Мы взяли батарею в плен!
Красные подъезжают, пристально вглядываются, карабины наготове, шашки из ножен вон, следят за каждым движением.
-Какого полка?
-Полка имени Коминтерна! Орудия взяты нами.
Эскадронный в сомнении. Конь его ярится, ходит вьюном. Конники пристально вглядываются.
-Кто командир полка? - требует эскадронный.
-Товарищ Хрулев, - глазом не моргнув, отвчает Анастасиади. - А комиссар товарищ Гурвич, Яков Моисеевич.
Красные сбились вокруг своего эскадронного. Явно растерялись, не знают что делать. Стоят две гаубицы в запряжках. Стоят понурые белые артиллеристы. Вокруг них с винтовками какие-то люди, у одних есть красные повязки, другие - без.
-Как тебя кличут, командир?
-Язон Колхидский, - опять не запнувшись ни на миг, отвечает Анастасиади.
-Язон? Еврейское имя? - спрашивает эскадронный.
-Если знаешь Уринзона, значит, знаешь и Язона! - переходит в наступление Анастасиади и начинает переламывать ситуацию. - А вы чьи, товарищи?
-Мы - кавдивизии имени Блинова. Что-то не слышали мы про полк Коминтерна в этих местах.
-Вчера через Петровское нас подвезли. Этих мы тяпнули тепленькими. Не успели даже выстрела сделать...
Еще раз оглядев артиллеристов, орудия и захвативших их "красных" стрелков, эскадронный махнул рукой:
-Ведите их по этой дороге, никуда не сворачивайте, а то бродят тут какие-то...
Эскадрон на рысях исчез в высокой стоячей пыли. Анастасиади постоял, посмотрел, потом дал команду, пошли дальше. Через полверсты свернули да в рощицу, да ложком, да погоняй что есть мочи! Юнкера-разведчики хохочут, артиллеристы пот со лба утирают: изрубили бы нас в капусту эти головорезы... Давай-давай, держись ухабы, колеса катят!
И потом долго еще смеялись:
-А мы - полк имени Коминтерна, товарищ Хрулев и товарищ Гурвич вас не похвалят, если вы нас заарестуете!
Анастасиади сидел на зарядном ящике, свесив ноги, и курил папиросы, которые присылал ему родственник из Керчи. Это был некрепкий, душистый и сладковатый табак, он поступал в Керчь от каких-то турецких Анастасиади. В Керчи у родственника была своя табачная фабрика, его жена содержала собственный пансионат. У них была дочка, и керчинские Анастасиади надеялись, что после всего этого безобразия...
Они не могли и предполагать, что капитан Анастасиади давно уже не молоденький студентик и не светский повеса. И что в расположении батальона ждет его невеста. Или жена. Которую он выпросил у генерала Витковского.
Спрашивал я позже, как так получилось, что назвал капитан Анастасиади и полк и командира с комиссаром?
Леонид пожал плечами. Все просто. В Ново-Михайловке отыскались дальние родственники, хозяин бакалейной лавки и брат его. Оба женаты на местных, давно уже вросли в землю. Но капитана Анастасиади сразу признали. Они и шепнули по секрету, что были по торговым делам неделю назад за сто верст отсюда, там и стоял этот самый полк имени Коминтерна. Даже удостоились разговора с командиром Хрулевым и комиссаром Гурвичем.
-Попробовал бы этот эскадронный не поверить!..
Под Мариуполем, старым греческим городком, попал-таки наш Язон в переплет. То бишь в плен. Попал самым настоящим образом. Не обошлось, конечно же, без жены-невесты. Моряки, они правы, что запрет для женского пола на кораблях блюдут.
Но все по порядку, как мне было передано.
В январе 1920 года Мариуполь был захвачен красными. Там остались родители и любимая тетка нашей Машеньки-гречанки. Тиха-тиха Машенька Константинос, а всю плешь проскребла своему Язону: отправляйся за мамой и папой, а не то... Как говорится, что жене в голову, то мужу в головную боль. У Медеи не был столько власти над Язоном, сколько у этой тоненькой барышни над капитаном Анастасиади.
Едва батальон был выведен на отдых, переоделся Леонид в гражданское, да отправился за своим "золотым руном" - прямо к большевикам в логово.
Туда еще ладно, как-то добрался, до Мариуполя-то. Оказалось, что бросили тесть с тещей и дом и склады свои, и лавки. Сами подались в неизвестные края. Стоял дом на Карасевской улице пустой, мертвый. Соседка-еврейка, подозрительно осмотрев Леонида, буркнула, что укатили, видать, хитрож...ые греки к Врангелю в Крым.
Обошел Язон наш Колхидский брошеное хозяйство. Дом был крепко пограблен и частично разрушен. Окна выбиты. Двери заколочены горбылем. Сад опустошен и вырублен.
-А вы как, по мандату или сам? - не унималась соседка.
-По мандату, - ответил Анастасиади.
-Я тоже по мандату. Нам товарищ Клейнер, завполитотделом, сказал: езжайте в Мариуполь, селитесь там, где найдете удобным. Я прикомандирована к земотделу. Но на что мне такой большой дом, я себе забрала вот этот, поменьше...
И на том спасибо! Теперь надо было выбираться назад.
На беззвестном полустанке их поезд, составленный из самых невозможных вагонов, был остановлен. Красные заскочили и пошли по вагонам, выявляя офицеров и прочих людей без документов. Набрали чуть не двести человек.
Всю толпу пленных и случайно захваченных гражданских погнали в фильтрационный лагерь. Там сортировка: этих - на расстрел, тех - в казармы, на переформирование, на обращение белых в красных. Дошла очередь до Анастасиади. Выкликнули его имя. Вышел он перед большевиками.
-Офицер?
-Нет. Я землемер.
-Офицер, - повторил утверждающе мордатый особист в кожаной куртке.
-Говорю же вам, я - землемер. Еду в Харьков. Бумаги были в саквояже, прямо на вокзале украли его...
-Сказки будешь рассказывать апостолу Петру. Или Павлу, - зевнул мордатый. - Ты - офицер. Тебя по физиогномии видно.
Скрывать было бесполезно.
-Да, я - офицер.
-Ясно. К Духонину.
Это у красных был такой юмор. Они еще в самом начале растерзали и казнили славного генерала Духонина, что отдал приказ выпустить "быховских" узников. Очень злобились большевики даже на мертвого Духонина. И приговор "к Духонину" означал "на тот свет".
Даже глазом не моргнул капитан Анастасиади.
-Я уже был у него. Он меня к вам послал, товарищи.
-Ты что мелешь?
-А то, болван, что я - бывший офицер Генштаба и выполняю задание реввоенсовета республики. Тотчас же телеграфируйте обо мне товарищу Троцкому. Передай слово в слово: капитан Анастасиади перешел линию фронта с требуемыми секретными сведениями о белых силах в Крыму.
Большевики переглядываются. Уверенностью веет от слов беляка. Такого пришьешь, а ну как Троцкий со своей козлиной бородкой или Уборевич какой сами наедут? И отправят тебя вдогонку к тому же Духонину! Что делать?
Мордатый особист чешет в затылке.
-С этим надоть разобраться. Посадите его в предрасстрельную, оттуда не сбежит.
Отвели нашего Язона в камеру-одиночку, на гауптвахту Азовской флотилии. Туда сажали особо важных смертников. Поставили у двери матроса с маузером. Челюсть у матроса квадратная, шея толстая, глазки маленькие и злые. Маузер в деревянной кобуре. Он по ней когтями своими постукивает да цыгарку от цыгарки прикуривает.
Ночью матрос затеял переговариваться с Анастасиади.
-Что вздыхаешь, контра? Помирать страшно?
-Нет, матрос, совсем не страшно. Нам, белым офицерам, умирать - не привыкать. Жалко другое: пустите вы меня в расход, а сундук с золотом так и сгниет в земле.
-Какой еще сундук?
Язон Колхидский в тот же миг, словно цирковой маг и чародей, как из воздуха выхватил золотую монету. Ту самую, что когда-то дал ему в виде талисмана дедушка Нáнос.
-Видишь, матрос? Сундук, полный таких же монет.
-Ну-ка, покажь!
-Чего еще? Тебе покажь, ты за щеку и прощай мой капитал. Отец мой еще перед войной зарыл. Да не сундук, а сундучище! Говорит: Леонид, только ты будешь знать, да я. Народишко мы поэксплуатировали ого-го! Примечай-ко, одних золотых червонцев как этот - двадцать тысяч штук.
-Врешь, белая гадина! - аж затрясся матрос.
-А вот крест тебе! - размашисто перекрестился Анастасиади. - Да помимо того, кольца и браслеты, ожерелья из жемчугов с сапфирами и камнями самоцветными, да другие ювелирные изделия. Ежели на царские деньги считать, то полмиллиона будет.
-Где? Где закопал твой старый хрыч? - у матроса челюсть чуть на бок не вывернуло.
-А тебе-то зачем? Вы ж меня завтра к стенке... И что мне от того, что я скажу?
-Так это... я это.. понимаешь... я могу и товарища Башмакова попросить, чтобы не казнили тебя...
-Ты-то попросишь, да они откажут. Нет, матрос. Не идет так игра!
-А как идет? Ты в любом случае есть контра и к завтрему будешь в яме...
-О том, матросик, я тебе и говорю. А сундук с золотыми - тю-тю! Может, через тыщу лет кто-нибудь откопает.
Видит матрос, что не клюет на поманки белый офицер, решил его на страх взять.
-Никаких "тю-тю". Сейчас сообщу товарищам из особотдела, они из тебя выбьют признание. Они у нас по этим делам хватки...
-Конечно, выбьют, - с дерзкой веселостью отвечал Язон. - Кто бы сомневался, матрос? И я все скажу. Только... только, думаю, заберут они золото, а тебе за службу... может, пачку махры выделят. Из комиссарского пайка! Болван же ты, хотя и флотский!..
Долго они препирались. Долго вели торг. Матросу бы только разузнать, где клад закопан. Язону Колхидскому - не продешевить бы. Наконец, что добило матроса окончательно, это упоминание о золотом горшке.
-Какой такой горшок?
-Да есть там золотого литья горшок, кроме всего. Отцу моему графиня Замойская-Порецкая отдала. Она в тот золотой горшок ходила по нужде.
-В золотой горшок?
-А куда ж еще? Они, князья и графья, завсегда в золотые горшки ходят. Пожрут черных лебедей с лиссабонской горчицей, полопают ананасов с рябчиками в черном сметанном соусе, надуются шампани да с пирожками с икрой... это тебе не ржавая вобла, матросик! - и куда прикажешь ходить после всего этого? В деревянный кружок? Они же культурные. У них на это дело золотые ночные сосуды. В этом горшке, к примеру, чистого золота - с четверть пуда!..
Тут, словно случайно, выронил золотую монетку Язон Колхидский. Звонко ударилась она о цементный пол. Покатилась к стеночке, еще раз звякнула, когда укладывалась на бочок.
Не выдержал матрос.
-Слышь, ваш-бродь. До утра и до моей пересменки - три часа. За два управимся. Найдешь сундук, я тебя отпущу. Не найдешь - там же и ухлопаю.
-А не брешешь, матрос?
-Когда это революционный матрос Шестопалов брехал? Ты думай, в чем обвиняешь!
-Да ладно. Это я для удостоверения твоей честности, матрос!
Через десять минут выходили они уже из гауптвахты. Капитан Анастасиади - в матросском бушлате, который прихватил Шестопалов, впереди. Сам Шестопалов - за ним, маузером в бок Язону Колхидскому тычет: мотри, не балуй! На выходе часовой - из австрийских военно-пленных. Очнулся, глаза таращит. Хальт! Куда идете?
-Дитер, это мой кузен, понимаешь, мой брат двоюродный, - врет не запинается революционный матрос. - Мы с ним с вечера внутри сидели. А ты что, в ночной караул поставлен?
Дитер пожал плечами. Ничего он не понимал в этих русских делах. То его в плен берут, то листовку под нос тычут, дескать, революция, свобода, а также коммунизм - мечта человечества, долой войну, то ему снова винтовку дают, и объясняют: чтобы был мир, надо еще повоевать, то говорят: охраняй военную тюрьму, то разгуливают по этой тюрьме, как по своему дому, пиво пьют, девок тащат, в карты режутся, а то по пьянке начинают заключенных расстреливать. Темный, безкультурный народ, никакого порядка!
Но тревоги не поднял Дитер. Пропустил матроса с Анастасиади. Опять нос в шинельку опустил.
У трактира отыскали дремавшего "ваньку", сели в пролетку.
-На Карасевскую, - скомандовал Анастасиади.
Дальше все было, как по сценарию из Аристофана. По булыжной мостовой, мимо запертых и забитых греческих лавок и магазинов, мимо бывших банковских контор, мимо драматического театра, мимо старых вычурно-барочных арок подъездов и ворот, мимо базара и мясных рядов, мимо женской гимназии, где когда-то училась Мария Константинос. Приехали на место - в тот самый особняк, что покинули родственники жены-невесты.
Смотрит матрос: уверенно ведет его беляк, знает, куда подойти, знает, где за веревку потянуть, чтобы щеколда изнутри открылась. Входят вовнутрь. При свете луны легко ориентируется Язон Колхидский. Не врал, значит. Что ж, пусть отдает трудовому народу в лице его, матроса Шестопалова, сокровища, награбленные у того же пролетариата.
В сторожке нашли лопату. Как только ощутил черенок ее в своих умелых руках капитан Анастасиади, так и знал, что не поможет матросу Шестопалову его маузер...
Уже переодетый матросом, стал пробираться наш Язон Колхидский назад. Но вот незадача! Когда обыскивал бездыханного врага, то кроме кисета и свернутых трубочкой советских рублей, ничего не обнаружил. Никаких документов. А как без них? Красные - повсюду, все прибывают и прибывают.
Приходилось поначалу выбирать только ночное время. Опять же комендантский час в городе и предместьях. Чуть не накрыли. Где-то увел-таки бричку. Лошадь старая, лысая по спине, едва копыта переставляла. На таких только золотари свое "добро" отвозят. Однако все ж верст на тридцать отъехал от Мариуполя. Это за целый-то день.
Вдруг на пути хутор с красным флагом. Внимательно всмотрелся в окрестности Анастасиади. Нет вроде бы ни кавбридаг, ни красных бронедивизионов, ни отрядов особого карательно-истребительного назначения. Зато у сарая на привязи добрых два коника стоят, на мир печально смотрят. А в хате два сельсоветчика и солдат с винтовкой. Увидели его, в матросском бушлате, сходящего с брички:
-Здоров, товарищ!
-Здгавствуйте, товаг-гищи! - съимитировал комиссарский прононс Язон Колхидский. - Еду в г-гасположене стгелкового полка имени Г-геволюционных Коммунаг-гов...
Сельсоветчики уставились друг на друга, никогда прежде не слышали они о стрелковом полке имени Революционных Коммунаров. Но пока они соображали, капитан Анастасиади на них революционный маузер направил. Тот, что у алчного матроса позаимствовал!
-Не шевелиться, сволочь!
-Ты что, товарищ? Никак белены облопался? - начал было один сельсоветчик, жилистый, усатый, в промасленной кепке, никак из рабочих.
Второй, постарше, в бороде, махнул рукой:
-Ничего он не лопал, Сема. Это же белый, что тут непонятно?
-Поскольку вам все понятно, граждане советчики, слушай мой приказ. Ты, борода, - ткнул он маузером в сторону второго, - берешь веревку и связываешь своего напарника. Да побыстрей, а то я нервный, могу ненароком стрельнуть.
Бородатый тут же исполнил. И веревка нашлась кстати. И вязал он умело. Уже последний узел затягивал, вдруг солдатик с винтовкой очнулся. Не то, что он сделал движение, он может, просто ногу переменил.
Анастасиади тут же на солдата маузер перевел:
-Застрелю, паршивец! Бросай винтовку!
Тот бросил. Был он молодой, лет девятнадцати, призыв последнего года, губы толстые, глаза осовелые, бычок и есть бычок, ты его на бойню - пойдет и не задумается!
-Теперь ты - вяжешь этого, - приказал наш Язон ему.
-Чем, госп... господин начальник?
Другой веревки не было.
-Ремень сними.
-Дык штаны свалятся, госп...
-Что-о-о? - загремел Анастасиади.
-Слушаюсь, господин охфицер!
Дело было спроворено в какие-то пять минут. Солдатика капитан Анастасиади вязать не стал. Тот и без всяких веревок и ремешков был что мешок с овсом. Оба сельсоветчика мрачно взирали, пока наш Язон Колхидский выворачивал их карманы. Нашел печать советскую. Нашел бланки с буквами "РСФСР" и более мелким шрифтом: "Грязнобродский сельский совет солдатских и крестьянских депутатов".
Сельсоветчики молчали, потупившись. Да и что они могли сказать? Тут жизнь не на волоске - на сопельке тягучей повисла. Не так вздохнешь, не так чихнешь - и прощай, Маруся, не поминай лихом.
Тут блестящая идея пришла нашему Язону Колхидскому. Он положил один бланк перед собой, обмакнул ржавое перо в чернила.
"Настоящим удостоверяю, что уполномоченный тов. Беренбойм Я.З. направляется..."
Солдатику объявил:
-Этих я сейчас пристрелю. Что с тобой делать?
-Ваш-блародие, Христом-Богом прошу... За вами пойду, куды прикажете!
-Хорошо же, - ответил Анастасиади. - Будешь при мне. Как твоя фамилия?..
И выписал еще один мандат:
"Настоящее удостоверение выдано тов.Филькину П., в том, что он осуществляет вооруженную охрану тов. Беренбойму Я.З. для проведения инспекционной поездки..."
И подпись поставил: Язон Колхидский, комиссар для особых поручений РВС Республики. Поверх того жирно-ясными чернилами - советскую печать с плугом и молотом в центре.
Двух повязанных капитан Анастасиади убивать не стал. Это было бы против чести. Взял он их без оружия. Только что печати при себе имели да глупые убеждения на предмет своего коммунизма. Так глупость, она ж по Божьему попущению.
Старую лошадь оставили там же, на хуторе. В коляску впрягли двух хуторских коней, помоложе, посильнее. И давай-давай, наяривай, вожжами справа да слева, то по кореннику, то по пристяжному: не выдайте, коники!
Свой "мандат" наш Язон Колхидский предъявлял не меньше пяти раз. То на дозор наткнутся, то на заставу красную, то разъезд буденновцев преградит дорогу. Но видели красные, что едет некий "уполномоченный" в матросском бушлате да с ним еще солдат при всем вооружении - и подсказывали, как безопасней проехать, чтобы ни к белым, ни к махновцам не попасть. Таким образом, и выбрались оба. По всем большевицким тылам прочиркнули летучей мышью, поди-ко, слови ее, она ж и ночью видит лучше, чем ты днем.
К нашим выбрались - аж за сорок верст в тылах. Ночью приткнулись к мужикам, что обозом шли куда-то, так и ползли с ними, делясь табачком из матросского кисета, принимая с благодарностью кусок вяленой рыбы, чтобы поддержать силы.
Мужики те мандатов не спрашивали, только Филькину хмуро посоветовали: ты бы, малой, шапку со своей дурацкой звездой скинул, не то, сам знаешь, наскачут какие, снимут твою шапку вместе с головой!..