Аннотация: Отвергнут "Полднем" без объяснений. А Беляева до сих пор люблю и буду дальше любить.
Плаванье к безоблачному небу
рассказ
Нью-Йорк оседал под тяжестью накатывающегося с Атлантики циклона. Небо с утра подернулось облачной мутью, а уже к полудню напиталось холодной влагой, почернело и затрусило дождем. Грузопассажирский пароход "Сарагоса", дедвейтом чуть более трех тысяч тонн, должен был отойти от причала еще в одиннадцать, но что-то не ладилось с погрузкой. Портовый кран подолгу простаивал в ожидании очередного грузовика, затем переносил четыре-пять поддонов с длинными серо-зелеными ящиками, опускал их в распахнутый люк носового трюма и снова замирал, вопросительным знаком задрав излом стрелы над пирсом. Капитана на мостике не было видно, но изредка доносился голос его помощника, ругавшегося с бессильным ожесточением. Матросы, проходившие по пассажирской палубе, сохраняли на лицах мрачную неприступность - каждый час задержки отдалял их от входа в родной порт.
Семья Ольсенов отказалась обедать в общей столовой: Мария капризничала, поминутно начинала хныкать и проситься домой. К тому же в просторном и почти пустом помещении гуляли сквозняки, а их дочь лишь неделю назад перенесла ангину. Выпросив у стюарда стопку тарелок, приборы, завернутые в застиранную салфетку, и три эмалированных судочка, они укрылись в каюте. После обеда посуду пришлось отнести обратно, и Томас заручился благосклонностью низкорослого и плосколицего испанца, отблагодарив его долларовой купюрой.
Они недолго постояли в открытой галерее, опоясывающей надстройку, держась за мокрые поручни и дыша прохладным воздухом, густым от запахов морской воды и мазута. Палуба парохода чуть заметно дрожала - механики давно развели пары и теперь кляли на чем свет стоит необходимость попусту жечь дорогой уголь.
Мария снова зашмыгала носом, и пришлось взять ее на руки.
--
Шли бы вы в каюту, - сказал Томас, отпуская поручень и доставая трубку. - Сыро здесь.
Жена пересадила дочь на правую руку, поправила шарфик на ее шее. Пухленькая детская щека, которой она нечаянно коснулась, показалась теплее обычного.
--
Пожалуй, - сказала госпожа Ольсен. - Ты тоже не задерживайся.
Томас проводил их взглядом, потянулся в карман за кисетом. К нему снова вернулась старая привычка - после трех лет перерыва, когда он не мог позволить себе не только жестянки табаку в неделю, но и уверенности в порции мяса на ужин. Если бы он мог знать, что им придется так трудно...
После переезда - скорее, бегства - из Аргентины в Штаты, им удалось устроиться на консервный завод, снять скромную, но неплохую квартирку, понемногу разжиться кое-какой мебелью и одеждой. Нью-Йорк принял их без восторга, но не проявил и враждебности. Будучи воротами для эмигрантов, нескончаемой рекой текущих из Европы, Латинской Америки, Китая, Индии - город предлагал им свою землю, на которую можно было встать двумя ногами, и работу для не боявшихся ее рук. Большинство переселенцев здесь быстро становились другими, расставаясь с привычками и забывая капризы. Они были вынуждены учить английский, если хотели стать своими на этой земле, либо скучивались в кварталах, населенных соплеменниками. Это был путь в никуда - вываривание под закрытой крышкой с последующим оседанием на нищенское дно или взбиванием в грязную бандитскую пену.
Ольсен принял новые правила игры. Ему было проще: в Аргентине он овладел испанским и, не обладай столь явной скандинавской внешностью, легко сошел бы за портеньос (1). Еще один язык - не проблема, и к концу года он не только бегло говорил и читал по-английски, но и упорно занимался с женой, объясняющейся с цеховым мастером жестами.
-------------
(1) Портеньос - "житель порта" - так в Аргентине называют горожан.
-------------
Однако безоблачным их счастье оставалось недолго. Жена была на пятом месяце беременности и уже подумывала об оставлении работы, когда разразился биржевой кризис, переросший в Великую депрессию. Работу они потеряли оба и в один день. Не помогло и его членство в профсоюзе - завод просто закрыли, оставив за воротами больше тысячи человек. Неизвестно, как бы сложилась их дальнейшая судьба (они начинали ссориться даже в очередях за бесплатным супом), но однажды его окликнули на улице и предложили хоть и простую, но тяжкую работу.
Доллар за вечер - столько он отдал недавно лишь за право поесть с семьей в каюте, а не в холодной столовой - он получал, служа двуногим боксерским мешком для состоятельных спортсменов. Если бы не злость, долго бы он не протянул - никакого здоровья бы не хватило. Видеть, как перед тобой болтается в ринге толстомордый дылда, жрущий от пуза и привыкший возмещать пролитый на тренировке пот двумя-тремя кружками пива, да еще и подставлять ему лицо... Потому что если не по лицу, а в плечи, перчатки и в локти, то клиенты озлоблялись на мешающего получить оплаченное удовольствие спарринг-партнера. Для наказания "труса" в ход пускались любые приемы: левые "крюки" и апперкоты в печень, "случайные" удары по почкам и в пах. Если же ты хоть на мгновенье задыхался от боли и опускал руки, то приходил в себя уже на полу после сокрушительного удара в голову. Не имело значения, с левой руки будет выполнен этот удар или с правой - как оказалось, мозги у человека распределены в черепной коробке равномерно.
Однажды ему попался особенно задиристый и успевший набраться кое-какой техники клиент. Раз за разом он доставал Томаса болезненными апперкотами в солнечное сплетение, и тот не выдержал. В драках Ольсен не был новичком - в порту Буэнос-Айреса самых миролюбивых быстро обучали искусству драки с использованием коленей, локтей и головы, не говоря уж о кулаках. Поэтому, переждав в глухой защите длинную серию и чуть продышавшись, Ольсен неожиданно шагнул на соперника, заставив его отступить назад. Специалисты определили бы размашистый удар Ольсена, нанесенный им поверх вытянутой руки противника, как правый свинг, но Томас тогда не разбирался в деталях. Зато эффект от попадания в левую скулу противника был поразительным: клиента будто выключили, одновременно выдернув из его тела позвоночник. Глаза любителя закатились, колени его подкосились вправо, а плечи с повисшими руками - влево. Он так и упал - подогнув под себя ноги в мягких спортивных туфлях. Придя же в себя через минуту панического обмахивания полотенцем, спрыскивания водой и сования под нос нашатыря, напрочь забыл все дневные события и лишь испуганно выяснял, где он и почему оказался в мокрой одежде.
Ольсен беззвучно рассмеялся, вспомнив Марко Чивеккьо, тем вечером затискавшего его бицепсы и икры, рассмотревшего пальцы и измерившего грудную клетку матерчатой лентой. Содержатель клуба сам поднялся из профессиональных боксеров - успел до кризиса вложить деньги в небольшой зал на Саут-стрит. Поэтому, когда он, наконец, прохрипел: "Если хочешь, швед, приходи завтра на часок пораньше - я готов с тобой заниматься", Ольсен колебался недолго. Через три месяца он получил деньги за первый выигранный бой - десять баксов нечистыми однодолларовыми бумажками, обмененные у кассира на одну, но с портретом Гамильтона. Впрочем, ее уже на следующий день пришлось потратить на бывшую в употреблении детскую коляску и кое-что из вдруг ставших доступными мелочей.
Его боксерская карьера продолжалась меньше трех лет. Силы у него было достаточно, дыхания хватало и на 10, и на 20 раундов, с каждым боем нарастал опыт, но увеличивался и возраст. Ольсену всегда не хватало техники, а тут стала пропадать и скорость. Массу ударов, достигавших его головы и корпуса, уже трудно было не замечать, поэтому летом 1932-го Чивеккьо пошел ва-банк, договорившись о бое с самим Максом Бэром (2). Условия были кабальными: при любом исходе поединка Шведу Ольсену (так его прозвали журналисты) доставалось лишь десять процентов от сборов. Но выбора у него не оставалось.
------------
(2) Макс Бэр (настоящее имя Maximillian Adalbert Bear) - американский боксер из немецкой еврейской семьи. Особую популярность снискал, сыграв главную мужскую роль в фильме "Боксер и леди". Пообещав разделаться с двумя "нацистами", в 1933 году победил бывшего чемпиона мира Макса Шмелинга (Германия), а в 1934 году стал чемпионом мира, одержав победу над итальянцем Примо Карнерой.
------------
В третьем раунде Макс рассек ему верхнее веко, зацепив перчаткой и роговицу глаза, но Томас продержался еще две трехминутки - полуослепший, неспособный правильно оценить расстояние, промахивающийся и пропускающий удары, наносимые Бэром с методичностью парового молота. Перед началом шестого раунда Чивеккьо, хрипевший: "Не давай ему бить, слышишь! Вяжись или отходи!" - вдруг остановился, скривился лицом и выбросил мокрое полотенце на середину ринга. Из зала он вышел под оглушительный свист разочарованных зрителей, и Ольсен смог отыскать тренера лишь через час, в баре за квартал от места, где только что проиграл свой последний бой. Чивеккьо был уже мертвецки пьян, хотя на мокром столике перед ним стояли лишь две пустых пивных кружки, а об отмене сухого закона тогда еще и не мечтали.
Затянувшись в очередной раз, Ольсен заметил, что трубка погасла, и аккуратно выбил золу, чуть пристукивая ею по стальному поручню. Дождь не собирался прекращаться. Его серые косые струи были видны на фоне темных откатных дверей расположенного невдалеке склада. Там, на высоком бетонном пандусе, сидела скучающая без работы артель грузчиков. Отсюда они походили на стайку мерзнущих воробьев.
Лязгнул железный запор двери, перекрывающей проход к пассажирским каютам. Ольсен оглянулся и заметил вышедшего на галерею высокого мужчину. Он показался смутно знакомым - где-то уже попадались на глаза и эта широкополая шляпа, и светлый плащ. Но разглядеть пассажира не удалось: будто почувствовав внимательный взгляд Ольсена, тот быстро повернулся и зашагал прочь по галерее, стуча каблуками и поднимая на ходу воротник.
Еще не хватало... - подумал Ольсен. - Повсюду шпики начинают мерещиться! Хотя, чего уж тут удивляться: Гувер ли, Рузвельт... Профсоюзников и, уж тем паче, коммунистов никто из них не любит. Да еще собравшихся в Испанию, где полгода назад крестьяне начали захватывать помещичьи земли, и вот-вот произойдет национализация фабрик. Полиции все равно, спортивный ты репортер или политический: работаешь не в той газете, едешь, куда не следует, - достаточно для подозрений в антигосударственной деятельности.
Ольсен спрятал остывшую трубку и направился к себе в каюту. Уже прикрывая за собой дверь, еще раз взглянул в сторону шпика - тот глубокомысленно разглядывал железнодорожный кран, будто видел такой впервые в жизни. Черт! Приходилось лишь надеяться, что соглядатай не поплывет с ними через Атлантику до самой Барселоны и сойдет на берег перед отдачей швартовых.
Жена с дочкой развлекались, чем могли. Светился потолочный плафон, забранный железной сеткой, на крошечном столике под занавешенным иллюминатором были разложены цветные карандаши с листами бумаги. Мария, прикусив от напряжения кончик языка, вырисовывала над крошечным домиком, спрятавшимся в высокой траве, неровный красный овал.
--
И что это у тебя будет? - поинтересовался Ольсен, снимая плащ и заглядывая через плечо дочери.
--
Неужели, дедди, ты такой глупый, что даже солнце не можешь узнать?
--
А почему солнце такое большое и на грушу похоже? - заупрямился Томас.
--
Перестань называть папу дедди! - вмешалась жена. - Как по-испански "отец"?
--
Papa, - нехотя ответила Мария.
--
А еще?
--
Padre.
--
Отстань от девчонки, - вступился Ольсен. - Пусть рисует.
--
Она скоро думать будет по-американски! - возмутилась жена.
--
И правильно, - кивнул Томас. - Она американка, и не забивай ей голову. Вот окажемся в Барселоне - сама увидишь: через месяц она застрекочет на каталонском бойчее тебя!
Ольсен сел на кровать и развернул сверток, в котором оказалась целая пачка газет.
--
Черт! - воскликнул он вскоре. - Неужели все это сойдет им с рук?
--
Кому им? - спросила жена без интереса, наблюдая за потугами Марии нарисовать солнечные лучи. Пока они больше напоминали волнистые, рыжие и густые волосы.
--
Итальянцам! Лига Наций всерьез рассматривает вопрос о снятии с дуче экономических санкций.
--
Они помогли?
--
Держи карман шире! Чернорубашечники слопали Абиссинию, не поперхнувшись. Что это за санкции, если все необходимое они могут ввезти через Германию? А наци закон не писан - они даже не состоят в Лиге...
Его жену вопросы далекой Европы не интересовали, ее беспокоило совсем другое.
--
Ты хорошо себя чувствуешь? - вдруг спросила она.
--
Вполне, - ответил муж.
--
А меня мутит что-то...
--
Э, миссис Ольсен! - сел на кровати Томас.
--
Да, мистер Ольсен?
Муж протянул руку, ухватил супругу за локоть, притянул к себе.
--
Ты мне брось такие намеки! Эти... Ну, ты понимаешь! Давно были?
--
Вот-вот должны прийти.
--
Не шути так! Скажи сразу, если что! И чемодан сегодня полдня таскала... - схватился Ольсен за голову.
--
Жареная колбаса была жирновата, - сказала жена, отметая подозрения. - Насколько я понимаю, отдельных туалетов в каютах не предусмотрено. А где здесь удобства - ты успел заметить?
--
В конце коридора. Для истинных леди - левая дверь.
После ухода жены Ольсен снова прилег на узкую жесткую койку - одну из двух, имевшихся в каюте - и попытался вчитаться в газету. Однако на ум пришли совсем иные мысли.
Ему скоро тридцать пять, и все худшее, казалось бы, позади. Есть работа по душе, возможность командировок и общения с интересными людьми. Есть любимая жена и не менее любимая дочь. Есть даже немного денег, но, правда, очень немного. Он понимал, что рабочая газета, в которой Ольсен четвертый год подвизался спортивным репортером, не способна платить ему больше цента за слово - от нее требовалось еще и оплачивать поездки в Бостон и Чикаго, Фриско и Майами, проживание в дешевых гостиницах, услуги телеграфа и телефонные переговоры. Еще удивительно, что "Дейли Уоркер" нашла средства на отправку собственного корреспондента в Барселону. Впрочем, удивительного как раз мало: не каждый день проходит "Народная олимпиада", организованная испанским правительством и объединившими для такой цели КСИ и СРСИ (3). Общий бойкот Берлина не удался: буржуазный МОК не обнаружил нарушений олимпийских принципов в фашистской Германии. Прискорбно, что американская делегация все-таки поедет в Берлин, но само наличие в ее составе евреев и чернокожих спортсменов заставит Гитлера нервничать. А уж когда на арену выйдет Джесси Оуэнс (4)... Ольсен хохотнул, не заметив, как покосилась в его сторону дочь.
Конечно, жаль, - продолжал размышлять Томас, - что не удастся побывать в Берлине. И девочки мои намучаются в трансатлантическом рейсе на "Сарагосе". Но классные билеты на пассажирский лайнер стоят дорого, да и добираться в Барселону из Гавра, Марселя, Саутгемптона или Лиссабона весьма хлопотно. Пусть Брендэдж (5) плывет на "Нормандии", у него денег - куры не клюют, а мы уж так, скромненько!
-----------
(3) КСИ - Красный Спортивный Интернационал, СРСИ - Социалистический Рабочий Спортивный Интернационал. Обе организации длительное время конкурировали за влияние на рабочее спортивное движение.
(4) Джесси Оуэнс (James Cleveland Owens) - выдающийся американский легкоатлет. На Берлинской олимпиаде 1936 года завоевал 4 золотых медали - больше любого из арийских спортсменов. Вошел в Книгу рекордов Гиннеса, установив 25 мая 1935 года 4 мировых рекорда за 45 минут.
(5) Эвери Брендэдж (Avery Brundage) - президент Американского Олимпийского Комитета. Возглавлял спортивную делегацию США на Берлинской олимпиаде.
--
Помнишь, я рассказывал тебе о типе, что слонялся возле редакции, а потом и возле нашего дома? Мне кажется, он сейчас на "Сарагосе".
--
Ты становишься важной шишкой, Ольсен! - ответила жена, но потянулась к сумочке, где наряду с пудреницей и губной помадой лежал и короткоствольный кольт "детектив-спейшл". - Если тебе, как Берчеллу (6), дадут Пулитцеровскую премию, придется нанимать целую свору телохранителей!
--
Ладно тебе! - виновато улыбнулся Ольсен. - Знаешь ведь, что мне это не грозит. Пусть левый глаз у меня неважно видит, но Берчелл - и вовсе слепой!..
Улыбнувшись, жена опустила револьвер в карман плаща и вышла из каюты. Уж она-то действительно знала, чего Ольсену стоит подшучивание над собственным бельмом, образовавшимся от удара Макса Бэра.
За прошедшее время дождь усилился, зато ветер почти стих. На пирсе молча и споро работали грузчики, укладывая на дощатые поддоны мокрые тяжелые ящики. Поодаль, в черном клеенчатом плаще с надвинутым капюшоном, из-под которого торчал лишь козырек фуражки, горбился тальман (7), делая пометки карандашом в блокноте. Едва закрыли задний борт курносого "Мака", и кран натянул стропы, отрывая паллет от земли, тальман захлопнул блокнот и зашлепал по лужам в сторону трапа. По всему было видно, что погрузка заканчивалась.
-----------
(6) Фредерик Т. Берчелл (Frederick Tomas Birchall) - журналист, до 1931 года - редактор "Нью-Йорк таймс". В 1934 году получил Пулитцеровскую премию за серию репортажей из Европы, в которых, в частности, преуменьшал опасность гитлеровского режима.
(7) Тальман (от англ. tallyman) - лицо, ведущее в портах и на железнодорожных станциях учет мест при погрузке в транспортное средство или выгрузке с него.
-----------
Приближающиеся шаги она услышала слишком поздно и лишь успела сунуть руку в карман, коснувшись пальцами рукояти кольта.
--
Buenos noches, sinora Olsen! - обратились к ней по-испански.
--
Buenos noches! - ответила она, оборачиваясь.
--
Вы не узнаете меня, синьора?
Лишь голос и кастильский диалект обратившегося к ней мужчины будили в ней смутные воспоминания. Фигуру же человека в модном светлом плаще и широкополой шляпе она видела впервые - в этом она была уверена.
--
Мы знакомы?
--
Когда-то были, - ответил мужчина и снял шляпу. - Может быть, так будет проще?
--
Ты!... - задохнулась миссис Ольсен, отшатываясь и упираясь поясницей в поручень.
--
Осторожнее! - ухватил ее за рукав мужчина. И тут же отпустил, словно испугавшись собственной резкости. - Да, это я, Гуттиэре. Не ожидала?
--
Конечно, нет. Ты был болен, Ихтиандр, к тому же - совсем один. Мы с Ольсеном решили, что ты умер... Погиб, - поправилась она.
--
Как видишь, нет. Даже здоровей стал, особенно с тех пор, как до Туамоту смог добраться отец и снова заняться мною.
Вспомнив архипелаг, Ихтиандр преобразился.
--
Если бы ты знала, как там красиво - под водой у атоллов, - какие там коралловые леса, какие смешные встречаются рыбы! Я обязательно тебе все это покажу! Не знаю, что ты задумала, собираясь плыть через океан на этом старом корыте, - он небрежно хлопнул шляпой по корабельному поручню, - но у меня есть более интересное предложение. "Сарагоса" скоро отчалит, вот пусть Ольсен и плывет на ней куда хочет! Мы же начнем все сначала, вычеркнем из памяти потерянные годы, как будто никогда с тобой не расставались. Ну, ты согласна, Гуттиэре?
Она покачала головой, но Ихтиандр не обратил на это внимания.
--
Конечно, согласна! Я всегда знал, что ты меня любишь, и связалась с Ольсеном лишь потому, что я был вынужден тебя покинуть. Теперь это в прошлом, и мы с тобой никогда не расстанемся. Только нужно поторопиться, иначе до яхты отца нам придется добираться вплавь!
Схватив ее за руку, Ихтиандр повлек ее к трапу на нижнюю палубу.
--
Подумать только, - потерял столько времени! - смеялся он, не замечая, что Гуттиэре упирается ногами, силясь от него освободиться. - Никак не мог выбрать момент, когда ты одна, чтобы можно было поговорить без посторонних. Нам совсем...
--
Постой! - она, наконец, выдернула пальцы. - О чем ты?
--
...недалеко идти, - договорил Ихтиандр, оборачиваясь. - Как о чем? О яхте отца! Там все и обсудим. Не здесь же разговаривать - Ольсен в любой момент может появиться и нам помешать!
--
Ты что-то путаешь - Томас мой муж!
--
Зурита был твоим мужем, - ты его бросила и правильно сделала! - воскликнул Ихтиандр. - Ольсен в молодости был таким красивым и сильным, что я даже завидовал ему. Но теперь он не тот, что прежде, а я... - он вдруг шагнул к ней, согнул руку, напрягая бицепс. - Потрогай, какие у меня теперь мускулы!
Гуттиэре оторопело смотрела в его лихорадочно блестевшие глаза, на румянец, выступивший на скулах. Она не понимала, о чем идет этот разговор: яхта, побег, давно забытый Зурита, мускулы... Потом вдруг расхохоталась.
--
Ты ребенок, Ихтиандр! Прошло столько лет, а ты так ничего и не понял, ничему не научился! Думаешь, женщины способны менять супругов, как это делают самки дельфинов, предпочитая молодых и сильных? Господи, я и забыла, какой ты есть на самом деле, уже начинала злиться!
--
А какой я? - спросил он, отступая назад. - Разве я хуже других?
--
Может, и не хуже, - она смотрела ему в лицо, - я не знаю. Помню лишь, что даже в том продажном суде, в Буэнос-Айресе, тебя не смогли ни в чем обвинить, признав умственно отсталым и недееспособным. Не обижайся, но ты только что доказал своим поведением, что по-прежнему ничего не понимаешь в жизни!
--
Ты не любишь меня? - было явное ощущение, что Ихтиандр либо не понял ее, либо просто не слушал, думая о своем. - Ты казалась мне самой близкой, роднее отца...
Гуттиэре не отводила от него глаз, и при его последних словах невольно вспомнила сплетни о родстве Ихтиандра с Балтазаром. Сейчас она была готова поклясться, что слухи возникли не на пустом месте - столько сходства было в контурах подбородков и линиях губ, разрезах глаз и форме бровей двух этих людей.
--
...Все прошедшие годы я разговаривал с тобой каждый день: вел длинные монологи, рассказывая о своих проблемах и находках, испрашивал твоего совета и выслушивал твои жалобы. Ты не оставляла меня ни на час, постоянно была рядом - в океане и на островах, в доме Армана Вильбуа и на песчаном пляже, под ярким солнцем и в безлунную ночь. И после этого ты хочешь уверить меня, что все это мои фантазии? Сказки, которые я рассказывал сам себе, чтобы не чувствовать себя одиноким?
--
Конечно, - просто сказала она. - Именно так все и обстоит. Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы прийти в себя. Краткий миг влюбленности прошел, ты исчез, а Ольсен остался. Именно он спас меня от Зуриты, увез меня из страны, в которой даже церковь осудила мой уход от Педро!
--
Постой, - пресекла Гуттиэре попытку Ихтиандра вставить слово, - теперь ты меня выслушай! Речь вовсе не о моей признательности Ольсену - совсем об ином. О том, что Томас оказался способным решать не только свои проблемы, но и помогать другим. Ты сказал, что мысленно день за днем разговаривал со мной, но не подумал, что в то же самое время мы день за днем вели сражение за свою судьбу и собственное счастье. Ты фантазировал, а мы поднимались в атаку на мясную лавку, чтобы получить в долг полфунта костей для супа, или оборонялись в окопах, ожидая следующей выплаты жалованья. Сменяли друг друга на посту у постели больной дочери и салютовали дешевым вином, празднуя возвращение Ольсена из разведывательных командировок с трофеями заметок и репортажей. Так почему ты считаешь, что я способна предать его, променяв на тебя? Что я смогла сотворить, что ты смеешь обо мне так думать? Или ты предпочел забыть об участии Ольсена в твоем побеге из тюрьмы?
--
Нет, я помню.
--
И так ты решил его отблагодарить?
--
Я принес ему вот это... - Ихтиандр заторопился, доставая из кармана матерчатый мешочек. - Помню, ему очень нравился жемчуг, но этот - совершенно особенный...
--
Убери! - отодвинула Гуттиэре от себя его руку.
--
Не заставляй меня снова выбрасывать подарок! К тому же он от чистого сердца и предназначается не тебе - Ольсену...
--
Вряд ли ему придется это по вкусу!
--
Придется-придется! - засмеялся Ихтиандр. - Ты не знаешь, Гуттиэре, а он ведь тогда долго нырял в поисках той самой единственной жемчужины! Нахлебался морской воды, бедняга...
Гуттиэре покачала головой, нерешительно прикоснулась к протянутому мешочку.
--
Ольсен ничего мне об этом не говорил.
--
Значит, он не все рассказывает!
--
Мне все и не нужно. Но за прожитые вместе годы я узнала его лучше, чем он сам себя знает...
--
Возьми! - и Ихтиандр натянул ей на запястье веревочную петлю. - Уж Ольсен найдет применение подарку! Честно говоря, мне он ничего не стоил - у островов Туамоту этого добра достаточно. Но... может быть, ты подумаешь?
--
Нет!
--
Отец предупреждал меня, - вздохнул Ихтиандр, - отговаривал.
--
Сальватор - умный человек, этого у него не отнять. Не мудрый, пожалуй, и не добрый, но умный...
--
Не говори так плохо об отце!
--
А почему я должна скрывать свои мысли? - возмутилась Гуттиэре. - Он спас тебе жизнь во младенчестве - честь ему за это и хвала. Но занимался ли он тобой после? Дать тебе способность жить в океане, и при этом отобрать право общаться с людьми - это ли признак доброты и милосердия? За пересадку акульих жабр, за кров над головой и пищу, которую ты получал у доктора до тех пор, пока сам не научился брать у моря все необходимое - за все это ты давно с ним расплатился! Хочешь сказать, что не доставал ему со дна ничего ценного: ни ветки кораллов, ни жемчуга, ни золотых монет с затонувших кораблей - ничего?
--
Конечно, приносил, - пожал Ихтиандр плечами, - но это мелочи. Жизнь и свобода стоят гораздо дороже!
--
Свобода... - Гуттиэре вдруг почувствовала безмерную усталость от разговора с когда-то близким ей человеком. - Твоя свобода - это свобода дикаря в тропических джунглях, свобода волка в пустыне. Но даже те предпочитают жить племенами и стаями! Какое сегодня число? - внезапно спросила она.
--
Третье, - вздрогнул Ихтиандр.
--
А день недели?
--
Четверг.
--
Пятница! Скажи мне, на что ты потратил эти годы? Что ты узнал, что сделал? Ну, кроме, конечно, твоих подводных забав с дельфинами и кальмарами!
--
Гуттиэре, - мужчина отступил на шаг, - я не пойму тебя. Хочешь сказать, что я впустую трачу свою жизнь?
--
Это ты сам сказал, - она пожала плечами, - не я. Могу лишь посоветовать...
"Боцмана на бак, швартовую команду к левому борту!" - прокатился над кораблем усиленный рупором голос капитана.
--
Что ты хотела мне сказать? - Ихтиандр отступил еще на шаг к трапу. На лице у него застыла растерянная улыбка.
--
Хотела дать совет, но поняла, что он покажется тебя глупым.
--
Какой именно?
--
Постарайся остаться человеком!
--
Хорошо, - улыбнулся Ихтиандр и надвинул на голову шляпу, - договорились! А теперь прощай, Гуттиэре. Вряд ли мы еще увидимся, но я всегда буду помнить тебя!
--
Прощай!
Ихтиандр повернулся к ней спиной и быстро зашагал к лесенке, спускающейся на палубу. Уже внизу он обернулся и прокричал: "Кстати, дочь на тебя совсем не похожа - вылитый Ольсен!" Гуттиэре лишь помахала в ответ рукой, проследив, как он достиг сходней и легко сбежал по ним на пирс.
Через минуту возле трапа закопошились матросы, втягивая его на борт вместе с отданными швартовыми концами. Другие разворачивали на палубе брезент, укрывая им закрытые створки трюмного люка. Вскоре корабль плавно отвалил от причала, увлекаемый портовым буксиром к выходу из нью-йоркской бухты.
Свет в каюте был выключен, если не считать ночника в изголовье кровати, на который Ольсен набросил свою клетчатую рубашку. Сам он устроился в уголке и что-то строчил в тетради с ледериновой обложкой. Мария спала, укрытая шерстяным одеялом.
--
Действительно, - подтвердил Ольсен, отдернув шторку и взглянув в иллюминатор. - Ты не видела, этот тип в шляпе не сошел на берег?
--
Это не тип...
--
А кто же?
Гуттиэре освободила запястье от мешавшего ей мешочка, подошла и положила его на стол перед мужем.
--
Кто еще может сделать такой подарок, угрожая в случае отказа вышвырнуть его в море?
Ольсен, не осознав сказанного, распустил шнурок на горловине и с дробным стуком высыпал содержимое мешочка на стол. Десятка два черных жемчужин чуть не дюймового диаметра раскатились по рисунку дочери, налились холодным ночным сиянием.
--
Никогда такого не видел... - Томас взял двумя пальцами одну из жемчужин, поднес ближе к ночнику, разглядывая со всех сторон. Казалось, он держит в руках сливу.
--
Это черный таитянский жемчуг, но, правда, очень крупный: обычный его размер - до полудюйма, и даже в три четверти встречается крайне редко...
--
Так он жив, Ихтиандр? - отвлекся, наконец, Ольсен от драгоценности и положил ее на стол. - Чего он хотел?
--
Хотел попрощаться перед нашим отплытием в Европу, - легко сказала Гуттиэре, размещая плечики с плащом на перекладине платяного шкафа и вовсе не торопясь повернуться к мужу лицом. - Он здесь проездом - путешествует с отцом.
--
Как он себя чувствует? Что планирует делать?
--
Здоров как бык, - ответила жена. - Хвастается, что готов хоть завтра отправиться вплавь через Атлантику. А что планирует делать... Вроде бы собирается поступить в университет, только не успел сказать в какой. - Она, наконец, нашла в себе силы обернуться. - Знаешь, мы не успели толком поговорить - он торопился, уже и трап стали убирать...
--
Понятно, - кивнул Ольсен. - Странно, конечно, что он не захотел меня увидеть... - теперь уже он на нее не смотрел, начав катать перламутровый шарик двумя пальцами. - Ну, да ладно! Послушай, Гуттиэре, ведь это целое богатство! Ты лучше меня разбираешься в жемчуге, - как думаешь, сколько это может стоить? Тысяч сто?
Гуттиэре взглянула на жемчуг. Было время, когда через ее руки в лавке Балтазара проходили сотни этих выношенных раковинами плодов моря. Конечно, не таких крупных, не таких ровных... Еще пять лет назад ее бросило бы в жар от одной мысли, что на ее груди может оказаться такая роскошь. Теперь же она не чувствовала ничего.
--
Тысяч сто пятьдесят, - ответила она. - И то лишь в том случае, если продавать их поштучно. За все вместе, с учетом их идеального подбора друг к другу, можно запросить и больше двухсот - желающие найдутся.
--
Бедный парень... - по-прежнему не глядя в ее сторону, произнес Ольсен.
--
Совсем один... - добавила жена.
Подойдя к столу, она отодвинула жемчужины в сторону и принялась рассматривать рисунок дочери. Он был совсем закончен, лишь с небольшой помаркой в углу, где Мэри хотела нарисовать рядом с солнцем облачко, но затем удалила его ластиком. При этом бумагу она протерла почти насквозь. Зато не забыла подписать в углу: "Мэри Ольсен. 3 июля 1936", - наверное, папа подсказывал.
--
Слушай, давай не пойдем сегодня ужинать! - предложила Гуттиэре мужу. - Попросим чайник в каюту и достанем печенье. Ты как? Я так устала от дождя, что еще раз выбираться наружу - бр-р-р! - она передернула плечами.
--
Отлично, - согласился Ольсен. - Я сам схожу! А погода должна улучшиться. Завтра же День независимости, не забыла? В этот день не бывает плохой погоды. Зато, уверяю тебя, когда будем в Барселоне - ты еще сто раз вспомнишь сегодняшний пасмурный Нью-Йорк! Июль в Испании - самый жаркий месяц...
На следующий день, 4 июля, США праздновали День независимости.
15 июля 1936 года Лига Наций отменила все санкции, ранее введенные против фашистской Италии в связи с ее вторжением в Эфиопию. Обоснованием послужило нежелание "спровоцировать европейскую войну" и исчезновение с карты мира Эфиопии как государства.
18 июля 1936 года диктор радиостанции в городе Сеута (испанское Марокко) произнес в эфир кодовую фразу "Sobre toda Espana el cielo esta despejado", что означает "Над всей Испанией безоблачное небо". Поднятый военными под руководством генерала Франко мятеж перерос в Гражданскую войну, продолжавшуюся почти три года.
"Народная олимпиада" в Барселоне не состоялась. Из 2000 спортсменов, направленных 22-мя странами, каждый десятый остался в Испании, составив ядро будущих интернациональных бригад.
1 августа 1936 года в Берлине торжественно открылись XI Олимпийские игры, позволившие лауреату Пулитцеровской премии Фредерику Томасу Берчеллу заявить, что Германия "возвращается в лоно наций", и что она "становится более гуманной".
------------
Памяти Александра Романовича Беляева, погибшего от голода в 1942-м году в оккупированном фашистскими войсками г.Пушкине, посвящается этот рассказ.