--
Черт побери, Красс, они закончат когда-нибудь над нами издеваться? - Якоб смотрел в сторону мрачной туши "Монблана", высившейся в центре космодрома. Подбородок он пытался спрятать в поднятый воротник, и от того говорил глухо и невнятно. - Нет, чтобы прислать три сотни крепких ребят-поселенцев, так гонят этот... багаж!
Дождь зарядил еще вчера с обеда, низкое небо наглухо перекрыло темно-серыми от переизбытка влаги тучами, несущимися со стороны океана вглубь континента. Здесь, у земли, ветер был слабей. Иногда он совсем стихал, накапливая силы, чтобы следующим зарядом вновь швырнуть в лицо облако холодной дождевой пыли. Да, внизу было терпимо. Особенно, если не поднимать глаза в небо. От этого сразу кружилась голова и начинало казаться, что не облака несутся над головой, а ты вместе с землей скользишь под ними.
--
Надоело? - спросил Красс со своего места. Засунув в рот последний кусок земляной дыни, он облизал пальцы. - Мне тоже. Давай, напишем заявления, побросаем пушки и пойдем на валку леса. Рук везде не хватает, а мы хренотенью тут занимаемся!
Якоб не ответил - порыв ветра задрал его плащ, взамен нахлобучив на голову скомканный капюшон. Он, чертыхаясь, возился с мокрой тканью, расправляя ее. Ноги до колен уже промокли.
Блестящий от воды "Монблан" с выдвинутым пандусом не подавал признаков жизни. Только возле открытого люка ежился дежурный, изредка поднося ко рту спрятанную сигарету в кулаке сигарету и затягиваясь. Стоял он уже давно, и сигарета была третьей или четвертой.
Якоб оглянулся на остальные транспортеры. Других таких желающих мерзнуть под дождем не нашлось - машины стояли с закрытыми дверями и выключенными фарами. С выпуклых крыш толстыми извивающимися струями сбегала вода. Даже оранжевая раскраска машин казалась сегодня безнадежно-унылой, будто клоунский парик, побывавший в грязной луже.
--
Чего они там тянут? - буркнул Красс. - Долго ли перекольцевать этих задохликов!
Под "кольцеванием" он имел в виду третью процедуру - надевание и активизацию иммобилайзера. Сразу после извлечения осужденного из капсулы гибернатора, пока тот еще находится под действием транквилизаторов, шея каждого из них оснащается ошейником с встроенным аккумулятором и двумя разрядниками. Еще не было случая, чтобы высоковольтный импульс не смог обездвижить самого буйного, а слабых здоровьем мог и убить, вызвав остановку дыхания. Без явной нужды их не использовали, поскольку сигнал с пульта надсмотрщика поступал на всю закрепленную за ним группу. Впрочем, и это сделано не зря - месть других заключенных иногда пострашней обычного электрошока. До смерти, как правило, виновника не забивали, но пару-тройку недель госпитальной койки обеспечивали.
Охранник на пандусе "Монблана", видимо, получил команду - выпростал из-под плаща руку с фонарем, мигнул им три раза.
--
Подъезжай! - скомандовал Якоб, запрыгивая на подножку транспортера.
Когда тот тронулся, он включил коммуникатор и отдал распоряжения другим командирам групп.
--
"Первый" говорит! Подходим под загрузку по одному. Интервал движения - десять метров. К пандусу выдвинуть по два человека. Занять места с наветренной стороны. Остальным находиться в машинах. Как поняли?
Командиры групп подтвердили прием, а Красс, описав S-образную кривую и тем предоставив возможность едущим за ним выбрать установленный интервал, уже подруливал к решетчатому мостику. Якоб выскочил из транспортера, не дожидаясь его полной остановки. Сбросив с плеча ремень короткоствольного автомата, он передернул затвор, загнав патрон в патронник, и после этого поднял предохранитель. Ошейники, конечно, хорошая штука, но рисковать он не собирался ни секунды. Здесь, на Джангле, уже всякое бывало.
Следом за ним выбрались Джекобс и Румфельд. Красс закрыл дверь в кабину и поднял вверх створки приемных отсеков. Якоб взглянул через плечо на подходивших от транспортеров подчиненных и пошел вверх. Не доходя трех метров до стоявшего в люке офицера, вскинул руку к козырьку.
--
Сержант Швейцер, командир взвода охраны Центрального приемника.
--
Лейтенант Робсон, - представился офицер. - Первая партия - семьдесят пять человек.
Он протянул Якобу пульт управления иммобилайзерами. Мельком взглянув на светившийся спокойным зеленым индикатор, Якоб утвердил большой палец левой руки на утопленной в корпус кнопке и засунул пульт глубоко в карман.
--
Мы готовы, - кивнул он.
Шестиосный транспортер был поделен на крошечные двухместные отсеки. Заключенные в одинаковых желтых комбинезонах выходили из чрева корабля на пандус колонной по одному, исподтишка оглядывались, ежились от ветра и мороси. Некоторых пошатывало после долгого лежания в гибернаторах, почти все были бледны.
Джекобс и Румфельд работали быстро: затолкнув очередную пару в ячейку транспортера, они опускали за ней дверь, которая тут же блокировалась. К вновь образовавшейся стене проходили следующие двое и снова запирались. И так до тех пор, пока не заполнялась одна из двенадцати секций. Транспортер был рассчитан на девяносто шесть заключенных, трех охранников и водителя. Погрузка заняла полчаса - тридцать минут под ветром и дождем.
В последнюю машину усадили десять человек гражданских, прибывших на "Монблане". Одного из них, лысоватого и очень подвижного толстячка, представили Швейцеру как доктора Лазарева. Пришлось на ходу переиграть отработанную процедуру, добавив в каждую из кабин транспортеров по женщине. Мужчины заняли места в ячейках для заключенных - другого выхода не было. Как показалось Якобу, это их даже оживило. Во всяком случае, когда опускалась дверь последней секции, изнутри слышался смех.
Швейцер зашел вовнутрь корабля, расписался в ведомости за приемку трехсот сорока заключенных, извинившись за грязь, которую втащил ботинками.
--
Всегда у вас так? - спросил лейтенант.
--
Дожди? Пять дней в неделю. Зато день - восемнадцать часов.
--
Понятно... - хмыкнул Робсон. - Ну что ж, желаю удачи!
--
Всего хорошего!
Пробежав вдоль колонны, Якоб вскочил в гостеприимно распахнутую ему навстречу дверь первой машины и скомандовал в микрофон гарнитуры: "Скорость - сорок, дистанция - тридцать. Трогай!" До самого приемника, тридцать восемь минут, ему пришлось ехать стоя.
2
Когда их вывели на первую прогулку, снова шел дождь. Высмотрев седого, поджарого негра, с которым он ехал в местном тюремном автобусе, Федор понемногу, вроде без особой цели приблизился к нему.
--
Привет! - сказал он, присаживаясь, как и подавляющее большинство, под козырьком и приваливаясь спиной к стенке.
--
Хай! - ответил тот, глядя в середину прогулочного дворика, где месили грязь четверо полоумных.
--
Знаешь здесь кого-нибудь?
--
Не! - мотнул негр головой.
--
А где мы, знаешь?
Федор разговаривал, подняв глаза к небу и выглядывая из-под козырька. Со стороны должно было создаться впечатление, будто разговор идет о погоде. О чем еще болтать вновь прибывшим, как не о местной гребаной погоде?
--
Планета Джангл, Центральный приемник, - поведал негр.
--
Это где такая?
--
Похоже, у черта на куличках!
--
Сыровато в твоих куличках...
Федор оттолкнулся лопатками от холодного бетона и встал.
--
Как зовут-то?
--
Нильс!
Глаза у негра были голубыми. Бывают у негров голубые глаза?
--
Федор! - назвался он в свою очередь, и посоветовал. - Не сиди на цементе - жопу застудишь!
Усмехнувшись, Федор пошел по кругу, изредка выставляя из-под неширокого - едва ли в два метра - козырька руку, набирая в ладонь сыпавшуюся с небес водяную пыль, стряхивая ее и нюхая остающийся след на коже.
Как у нас под Рязанью в августе, - думал он. - Тепло, сыро. Грибы, наверное, дуром здесь прут - хоть косой коси. Если леса есть - должны грибы быть. И где Господь этот Джангл припрятал, в какой своей подмышке?... А стены высокие, - продолжал отмечать Федор. - Да и хрен бы с ними, со стенами, но вот мячики эти, что над башкой висят...
Мячики ему совсем не нравились. Серые, плавающие вроде сами по себе, но ни разу не столкнувшиеся в воздухе, и вроде посверкивающие стеклышками. Камеры наблюдения? Приходилось ему видеть в армии миниптеры, так те на детские вертолетики похожи. Наподобие игрушек, что с рукоятки пускают, дергая за шнур. Ими дистанционно управляют, а в таком случае всегда можно уловить момент, когда без надзора остаешься. Да и сбить их можно, миниптеры эти - мишень малоподвижная, инерционная. А эти прямо живчики какие-то, и двух секунд на месте не висят. И размер не слишком подходящий - едва ли с теннисный шарик.
Он шел и шел себе по кругу, продолжая играть с дождем. Трое охранников у выхода поглядывали в три стороны - стульчики раскладные вынесли, не поленились, чтоб сорок минут на ногах не стоять. Вооружены МП-90, сильно не забалуешь: штука не слишком убойная и прицельная стрельба из нее никакая, ну да не за этим делана. Тридцать патронов в магазине - тридцать тупорылых пистолетных пуль, вылетающих со скоростью триста метров в секунду. Свинцовый ливень, валящий толпу. И минимум рикошетов.
Что там за шобла в углу гуртуется? Один, по внешнему виду абсолютная шестерка, даже забоялся задницу под навес втянуть. Так и стоит - с мокрыми штанами. Не смог приблизиться - замолчали, уставились. Не ссыте, парни, перетирайте спокойно. Обошел по дождю, чтоб лишних проблем не было. Нужны они ему, лишние проблемы?
Снова присел рядом с Нильсом.
--
Что, так и будешь к стене жаться? Смотри, ноги протухнут!
Фыркнул в ответ.
--
Они тебе еще нескоро понадобятся!
--
С чего ради?
--
Тебе сколько дали?
--
Полсотни.
--
Читай: сорок плюс десять!
--
Это как? - спросил, а сам подумал: чушь несет Нильс - сдвинулся, видать.
--
Чтоб до последней десятки дотянуть - сороковник в ванне отлежать придется!
--
Да? - спросил Федор вяло.
Спросил, продолжая думать, - слабые они, негры! Взрывной народ, темпераментный, но дыхалки надолго им не хватает. Все на первом километре глаза пучить начинают. Впрочем, говорят, есть и среди них марафонцы - нигерийцы ли, эфиопы - не вспомнить. Ну так ведь и у тех косяк: бежать могут долго, да небыстро. С детства если приучишься - это навсегда. Пойти, что ли, к тому мужичку подсесть? Сидит, камушки рассматривает. Очень взгляд внимательный, может, пригодится?
Он посмотрел в правый от себя угол, где плотный, стриженый бобриком мужчина, раздавив в кулаке один из зажатых в нем камней, вертел обломок перед глазами, нюхал даже. Когда Федор понял, что давешняя шестерка с мокрыми штанами шла через двор именно к нему, то смотреть в сторону принялся еще старательней.
--
Слышь! - человек остановился прямо перед ним, даже поднял заляпанный грязью башмак, чтобы пнуть им Федору в коленку, да удержался.
--
Да? - будто очнулся Федор.
--
Базар до тебя есть.
--
Ты, что ли, базарить будешь?
--
К Большому подойди! - шестерка мотнула головой в ту сторону, откуда она пришла.
--
Хорошо!
Он поднялся.
Чем, спрашивается, человек отличается от животного? Тем, что первый может вспоминать будущее. Зверь помнит только реально происшедшее с ним, и из этого формирует опыт. Человек умеет угадывать, рассчитывать, моделировать предстоящие события. Пусть они не всегда совпадут с действительностью, но если человек умеет думать и сопоставлять, учитывать множество очевидных и малозаметных факторов, то проявившееся будущее не окажется для него неожиданностью. Оно явится отражением уже пережитого и испытанного, пусть в голове, но - опыта.
Дворик оказался не таким уж грязным. Мокрым - да, но не грязным. Весь он был засыпан мелкой, округлой, явно речной галькой, которая хрустела под башмаками, вдавливаясь и уплотняясь. Федор даже пожалел, что полчаса времени провел под навесом, вместо того чтобы вволю насладиться теплым дождевым душем и заныривающим вглубь колодца ветром. Ладно, - решил он, - время еще будет.
Поведение охранников ему не понравилось. Пока шестерка, что принесла вызов, стояла рядом с ним - они как заведенные смотрели на середину и в левый угол. Все трое. Пока он шел по дворику - двое крайних смотрели по углам, а средний присел проверить шнурки на ботинках. Когда подошел к вызывающему - создалось четкое ощущение, что охрана разом ослепла на левый глаз. Печально. Все сгнило в Датском королевстве...
--
Привет! - сказал он, останавливаясь перед Большим и не входя под край навеса.
--
Здоров будь! - мужчина поднял на него глаза, да так и не отводил больше взгляда. - Присаживайся!
Большим его прозвали из уважения. Ничем другим сидевший у стены человек такого звания не заслуживал. Крупная голова с выпуклым лбом, тяжелые веки. Руки... Да, руки у него были большие - предплечье, наверное, толщиной с бицепс Федора. Плечи не определить: может, и вправду такие широкие, а может - куртку на три размера больше носит. Разные ему модники встречались.
Федор присел напротив. Чуть иначе, чем Большой. Тот на полную ступню опирался, будто на холодном толчке пристроился, а Федор на носки сел. Неустойчиво, да. Приди ребятам в голову над ним подшутить, толкнуть в плечо - можно и упасть ненароком. Зато вскакивать быстро. И высоко вскакивать - при наличии в том необходимости.
--
Ты кто такой будешь? Из каких краев?
Большой говорил медленно, отчетливо и негромко. Артист, - понял Федор. - Урок преподает салабонам своим, как вести себя нужно, как держаться, как разговаривать. Подыграть?
--
Человек я, - ответил он. - Зовут Федором. Случайно здесь оказался, по глупости своей.
--
Ага... - покивал Большой. - Глупость-то твоя - она как прозывается?
--
Двенадцать-сорок три-три.
--
Совсем глупая глупость! - вздохнул Большой. - И сколько на душу свою грешную принял?
--
Пятьдесят, - ответил Федор.
Пока ситуация ничем не угрожала. Обычный разговор двух опытных людей. Один - старожил, другой - новичок. Задача первого - ввести в курс дела второго, облегчить ему, так сказать, врастание в коллектив, предостеречь от возможных ошибок. Иначе, на черта он сдался, авторитет? Его дело - иерархию поддерживать, зоны ответственности определять, набор прав и обязанностей.
--
Сорок плюс десять, значит, - снова вздохнул Большой.
--
Не пойму я, о чем разговор наш, - как можно мягче, даже с легкой улыбкой произнес Федор. - Второй раз сумму такую слышу, а в чем дело тут - в голову не возьму!
--
Сорок - очереди на работы ждать, десять - работать! - пояснил Большой. - С работой тут напряг - охраны на нас не напасешься.
--
А ждать - в ванне, значит?
--
Ага, в ней! Скучать не придется, спи и спи себе!
--
А если, скажем, я выспался от пуза, пока сюда летел?
--
А здесь все выспались, - обронил Большой. - И бузу тебе не советую затевать. Совсем не советую. Статья у тебя хорошая, почетная даже статья. Будешь правильно вести себя - старшим в пересменке станешь. Хочешь, словечко за тебя замолвлю?
Федор молчал, глядя мимо скрещенных между колен рук Большого. Неправильно тот себя ведет - ох, неправильно! Не дело так с незнакомцами разговоры разговаривать. Иначе нужно бы, поаккуратней. Пообнюхались бы сперва, пообшоркались...
--
Я что спросить хочу - ты от кого со мной речь ведешь? От дяди?
Посмотрел на него Большой нехорошо. Не в глаза посмотрел - в переносицу. Такой взгляд люди строят, показывая - насквозь тебя вижу, и тля ты против меня.
--
Смотрю я, не получается у нас с тобой умная беседа. Вижу, глупый ты человек, хоть и в большом деле был. Случайно, видать, попал, да много о себе понимать начал!
--
Твоя правда! - согласился Федор и ударил.
Правая кисть сама сложилась в плоский кулак-хиракен с выставленными вперед костяшками пальцев. Труп был ему не нужен, поэтому рука пошла не в основание носа, а ниже подбородка. Это не навсегда - можно продышаться. Правая нога, скользя над самой землей, описала четверть окружности, подсекая сопящую за плечом шестерку. А через мгновение, продолжая корпусом движение ноги и почти встав, он уже снова сгибался, уходя под левую руку второго и нанося короткий, очень жесткий удар ему в подреберье. Почти успел. Почти попал. Почти вспомнил, что делать дальше. Только мир вдруг взорвался, разнося его на куски.
3
Раковский был очень недоволен и скрывать этого не собирался. Лазарев же, напротив, наслаждался окружающим: с удовольствием выпил чашку кофе с крошечными бутербродами, приготовленными ординарцем, не отказался от приглашения закурить и теперь интеллигентно выдувал тонкие струйки дыма уголком рта в сторону.
--
Я не совсем пойму суть вашей программы, доктор, - продолжил полковник, - но до тех пор, пока действует полученная мною инструкция, можете рассчитывать на полное содействие. Единственное, что прошу принять во внимание - ненормальность сложившейся на сегодня обстановки. Предыдущая смена в количестве сто пятьдесят человек не отправлена, как это положено, в гибернаторы. Плюс, доставлено "Монбланом" триста сорок человек дополнительно. Итого, мы имеем почти пятьсот человек крайне опасных преступников на пятьдесят человек контролирующего персонала.
--
Вам кажется, соотношение вполне приемлемо? - спросил он, увидев пренебрежительное движение ладони Лазарева с зажатой между пальцами сигаретой. - Да, спецсредства, иммобилайзеры... Но и необходимость организации трех смен для покрытия суточного режима! А ведь у нас не тюрьма - приемник. Мы должны всего лишь получать доставляемые нам партии осужденных, размещать их в ванны гибернаторов, и раз в два года по установленному графику пробуждать их для медицинского обследования и активизации биологических функций. Пятнадцать охранников на сто пятьдесят или двести вялых заключенных - это одно, а то же количество на пятьсот человек, из которых треть уже вторую неделю на ногах и вполне адаптировались - совсем другое.
--
Господин полковник, я же не спорю! - улыбнулся Лазарев. - В этом и заключается моя миссия - обеспечить вас хорошим, надежным персоналом. Ну, и... - доктор затянулся и договорил, выпуская дым, - одновременно разгрузить гибернаторы. Сколько в них сейчас, кстати?
--
Шесть тысяч двести сорок человек. На две трети приемник заполнен.
--
Вот видите!
Полковник поднялся из кресла, обошел стол, прогулялся по привезенному с Земли ковру. Русский остался сидеть к нему спиной, наблюдая за сигаретным столбиком пепла, почти достигшим фильтра.
--
Еще кофе? - спросил Раковский.
--
Если вас не затруднит!
Раковский приоткрыл дверь кабинета. В "предбаннике" возле стола Булзена с листком бумаги стоял Швейцер.
--
Вы ко мне, сержант?
--
Так точно! - Швейцер мгновенно повернулся к нему, став по стойке "смирно". - Разрешите подать рапорт!
--
В чем дело?
Полковник вышел совсем, плотно закрыв дверь. Взяв из рук Швейцера написанный от руки рапорт, принялся читать.
--
Вы абсолютно уверены?
--
Так точно!
--
Нужно проверить... Генри! - обратился полковник к ординарцу, являющемуся одновременно и секретарем. - Будь добр, изготовь для доктора еще чашечку кофе - по-моему, он пришелся по вкусу. - И, переведя взгляд на застывшего сержанта, приказал. - Зайдите в кабинет!
Обернувшийся на звук открываемой двери, Лазарев узнал встречавшего их сержанта и поднялся навстречу.
--
Добрый день!
--
Вы уже знакомы, поэтому обойдемся без формальностей, - полковник прошагал к столу, пододвинул к нему еще одно кресло. - Садитесь, Якоб!
Заняв свое место и убедившись, что гости готовы его слушать, Раковский заговорил.
--
Вот, доктор, в подтверждение моих опасений: только что сержант Швейцер доложил о происшествии в прогулочном дворике "Б" - один человек тяжело травмирован.
--
Помощь оказана? - поинтересовался Лазарев.
--
Сейчас узнаем...
Полковник нажал кнопку громкой связи на настольном коммуникаторе.
--
Петерс!
--
Да, господин полковник! - послышался в ответ усиленный динамиком голос собеседника.
--
Что там с Циглером?
--
На тот свет чуть не отправился наш Циглер! Какой-то ловкач разбил ему подъязычную кость - пришлось интубировать, пока не задохнулся от отека гортани.
--
Сейчас он как?
--
Спит. Недели на три из строя выведен, не меньше!
Раковский поблагодарил врача за справку и выключил коммуникатор.
--
Циглер - это наш человек, - пояснил он. - В каждой партии пробуждаемых мы стараемся иметь своих авторитетных людей.
--
Всякое новое - лишь хорошо забытое старое! - непонятно прокомментировал русский.
Полковник лишь пожал плечами. Потом взглянул на сержанта.
--
Якоб, вы считаете, что не могли обознаться?
--
Я год был его командиром. Внешне он сильно изменился, да и полгода в гибернаторе "Монблана" красоты не добавляют, но что это Федоров - готов руку на отсечение дать!
--
Руки поберегите, - посоветовал Раковский, а доктору расшифровал их со Швейцером обмен репликами. - Циглера избил один из новичков. В сопроводительных документах он значится как Федор Ванников, статья 1243-3, пятьдесят лет лишения свободы. А наш сержант опознал в нем своего бывшего подчиненного по батальону специальных сил ООН - некоего Александра Федорова. Вот ведь, понимаете, какие у нас дела начались. А у вас - программа...
--
Не думаю, что это вызвано именно моей программой, - возразил Лазарев. - Однако, происшествие меня интересует. Говорите, статья двенадцать-сорок три?
--
Участие в массовых беспорядках, - пояснил сержант. - Часть третья означает, что были человеческие жертвы.
--
А подробней нельзя узнать?
Полковник не стал спорить. Он отдал распоряжение ординарцу распечатать и принести ему досье на Ванникова - благо, Булзен вошел в кабинет, неся чашку кофе для доктора.
Отхлебнув, Лазарев снова закурил сигарету и предложил.
--
Пока суть да дело, давайте, я немного расскажу о наших планах на ближайшие полгода-год!
--
Прошу вас, доктор!
Швейцер сделал попытку встать.
--
Я могу быть свободным, господин полковник?
--
Останьтесь, Якоб! Было бы неплохо подключить к нашей беседе капитана Толли и лейтенанта Дэниелс, но первый сейчас в диспетчерской, а второй отсыпается после ночного дежурства. Послушайте хотя бы вы, сержант, чем нам готова помочь метрополия...
Русский кивнул, признавая право полковника самостоятельно решать, кому и что положено знать, стряхнул пепел, и сцепил пальцы рук на колене.
--
Не буду вас излишне нагружать общими философскими и политическими проблемами и перейду прямо к сути... Вы, конечно, понимаете, что целью длительных сроков заключения и, в особенности, заключений пожизненных, вовсе не является наказание преступника. Наказать его можно, лишь застав его непосредственно в момент преступления. Минутой позже - и вы имеете дело человеком, который обладает лишь воспоминанием о своем проступке. Он уже не находится в состоянии аффекта, вынудившем его взять в руки револьвер или нож, его мозг не занят расчетом - схватят его за руку, нырнувшую в чужой карман или нет. Поэтому, на мой взгляд (впрочем, он не разделяется многими специалистами) вся система исполнения наказаний, да и судебная система тоже, находятся в весьма двусмысленном положении ...
--
Вы считаете, наше занятие бессмысленно? - поинтересовался полковник.
--
Отнюдь, - качнул головой русский. - Просто нужно честно признаться, что ограничения свободы, налагаемые Системой на преступников, направлены вовсе не на их исправление, а на защиту общества - пусть и временную - от возможностей повторения этими людьми преступлений. Сами виновники ее не интересуют. Тогда для чего она предназначена? В причинении вреда конкретным лицам, совершившим противозаконные деяния, заинтересованы лишь сами пострадавшие, либо их родственники и знакомые. Но это уже не правосудие - месть. А законы мести не подлежат формализации. Сами посудите: если ребенок пострадал в результате несчастного случая и лишился руки - какого наказания вы, будучи родителем, потребуете для виновника? Тоже лишить его конечности? А если ребенок - девочка, обреченная полученным увечьем на безбрачие, на отсутствие детей, на пятьдесят или семьдесят лет депрессии? Не вправе ли она требовать для виновника смертной казни на том очевидном основании, что тот лишил ее цели всей жизни - простого человеческого счастья?..
--
Я пока понятно объясняю проблему? - спросил Лазарев, затушив сигарету.
--
Вполне! - кивнул полковник. - Впрочем, мне и самому приходили в голову схожие мысли. Однако, хотелось бы верить, что я не просто отвечаю за содержание диких зверей в клетках, но и способствую их одомашниванию...
--
Вот вы какой, полковник! - рассмеялся Лазарев, с любопытством взглянув снизу вверх. - Вы, часом, стихами не балуетесь? Метафоры в речи используете... Нет?
Раковский не счел нужным отвечать, лишь поправил узел галстука, и без того находившийся точно посередине.
--
К моему великому сожалению, - снова посерьезнел доктор, - я скорее вас разочарую! Одомашнить настоящего дикого зверя невозможно. Можно приручить, заставить его удерживаться в навязанных извне рамках - тут я согласен. С этим пенитенциарная система в большинстве случаев справляется. Она может удерживать в подчинении массу заключенных, заставить их соблюдать распорядок дня, выполнять рабочие нормы, удерживаться от явных проявлений жестокости. И все благодаря постоянной угрозе применения силы. Отберите у дрессировщика, демонстрирующего блестящий номер, хлыст, снимите ограждающую зрителей от тигров сетку, отведите служителей с пожарными шлангами - вы останетесь спокойным в первых местах зрительного зала?
--
Я это к чему говорю? - продолжил русский после краткой паузы, в течение которой напрасно ждал ответа. - Перевоспитать сложившуюся личность нельзя. Если человек, отбыв срок, не возвращается на путь преступлений - значит, он попусту потратил свое время в тюрьме. Заключение не может вызвать катарсиса - оно может лишь озлобить. Ну и, к тому же, любое место, где могут общаться между собой осужденные, по умолчанию является для них своеобразным университетом. Я открываю вам что-то новое?
--
Мы делаем все, что можем, - буркнул полковник.
--
Я верю, - кивнул Лазарев. - И нисколько вас не осуждаю. Вы-то как раз ни в чем не виноваты: это другие дали вам в руки автоматы, поставили охранять камеры и рассчитывают, что нахождение в столь неприятном месте само по себе окажет благотворное воздействие. Смешно, ей Богу!
--
А вы что предлагаете? - спросил сержант, взглядом испросив у полковника разрешения включиться в разговор.
--
Я? Я предлагаю не ломать дополнительно психику преступника - она и так достаточно изуродована - а очистить ее от накопленного груза. Знаете, у нас, в России, до сих пор помнят одну замечательную песню, в которой есть такие строки: "Весь мир насилья мы разрушим// до основанья, а затем, //мы наш, мы новый мир построим,// кто был никем, тот станет всем..."
--
Анархизмом попахивает! - заметил Раковский.
--
Скорее, коммунизмом. Это текст "Интернационала". Но приведенный отрывок вполне мог бы стать девизом нашей лаборатории, поскольку четко излагает последовательность действий: сначала полное уничтожение памяти преступника, отягощенной багажом дурных привычек и искаженным мировосприятием, а после - пересоздание личности с учетом ее особенностей. От особенностей-то мы никуда не денемся!
--
Хотите устроить нечто вроде "промывания мозгов"? Вы мастера по этой части!
Лазарев с недоумением взглянул на полковника.
--
Если вы о пропаганде, то нам до американцев - как до Китая пешком. А если серьезно, то опыты по "стиранию личности" посредством лекарственных средств и психологического воздействия велись с середины прошлого века почти во всех развитых странах. Ясно, что в условиях секретности, но велись!
--
Как я понимаю, - снова подал голос Швейцер, - предполагается сначала превратить взрослого человека если не в полное растение, то во всяком случае, опустить его до уровня младенца. И лишь потом обучить тому, что нужно.
--
И так, и не так! - нахмурился Лазарев. - Человеческая память - явление сложное. Частично она прошита в наследственном коде (вспомните хотя бы о безусловных рефлексах), частично - в виде РНК. Это еще опытами Мак-Коннелла на плоских червях доказано. Ну, и собственно организация сетей нейронов за память тоже отвечает. Мы же воздействуем только на РНК, но не уничтожаем ее полностью, а лишь деформируем. Знаете, это как с компьютером: записанная информация может остаться, а оглавление, ссылки, позволяющие ею воспользоваться - стерты. И все! Воспользоваться нужными данными практически невозможно, коль скоро их почти невозможно отыскать среди данных ненужных...
--
А какова вероятность, что это оглавление, как вы выразились, будучи не уничтожено окончательно, однажды восстановится, и через некоторое время человек сможет вспомнить о предыдущей жизни?
Лазарев потер лоб. Было похоже, что заданный вопрос является для него не очень приятным.
--
Опасение резонное, - признал он. - Абсолютные гарантии, как известно, может предоставить лишь один Господь, а мы не боги. Однако же наблюдения за более чем тремя сотнями подопытных таких фактов не выявили. Так что, - он развел руками, - делай что должно, и пусть все будет - как будет.
Полковник принял из рук вошедшего в кабинет Генри тонкую прозрачную папку.
--
Спасибо, - кивнул он ординарцу. - Вы хотели полюбопытствовать? - обратился он уже к доктору.
--
Да, но читать я люблю лежа. Это не явится нарушением, если я попрошу документ с собой? Обещаю вернуть.
--
Возьмите! - Раковский протянул русскому папку. - Чем-то могу помочь еще?
--
Да, - Лазарев поднялся из кресла. - Насколько я помню, для развертывания нашего Центра отведена Восточная база. Хотелось бы посмотреть, что это такое и в каком состоянии. Людей у меня пока мало, а работы предстоит много. Поэтому желателен хоть минимум комфорта...
--
Нет проблем! - полковник протянул руку для рукопожатия. - Через пару часов лейтенант Дэниелс обеспечит вам вездеход и пару сопровождающих. Командуйте ими, не стесняйтесь!...
Едва за русским закрылась дверь кабинета, полковник обратился к Якобу.
--
Если я правильно понял, именно из-за этого Федорова ты здесь и оказался?
--
Можно сказать и так, - усмехнулся Швейцер. - Хотя, если подумать - нет худа без добра!
--
Только не раскисай. Что мог - сделал. Должность ты офицерскую занимаешь, рапорт с характеристикой и ходатайство уже полгода назад ушли. Ты же понимаешь, что быстро такие дела не делаются...
--
Да все я понимаю. Привык уже. - Швейцер показал на сержантские нашивки. - Я больше не нужен? Хотел Федорова навестить. Или кто он у нас сегодня - Ванников?
--
Иди, Якоб... - вздохнул Раковский.
4
Местный изолятор оказался вполне комфортным: бетонный пенал четыре на два метра, откидывающаяся от стены жесткая койка, унитаз в углу, рядом - стальной рукомойник. От коридора камера отделялась дверью-решеткой с прутьями в два пальца толщиной, напротив нее - глухая стена.
Охранник проходил каждые пятнадцать минут. Судя по звуку его шагов, коридор был совсем короткий - метров двадцать. Если учесть, что две камеры справа были заняты, то слева находились еще три помещения. Пустые они или нет - Федору осталось неизвестным. Попытки заговорить с караульным были пресечены весьма простым способом - тот молча достал из кармана пульт иммобилайзера и положил палец на красную кнопку. Еще раз испытывать ощущение, похожее на тяжелый нокаут, Федору не хотелось и он сразу замолчал, отпустил прутья решетки, пошел к койке и лег. В конце концов, спешить ему некуда. Срок впереди большой, все еще можно будет вызнать и со всеми разговориться.
Спустя пару часов, которые он сумел продремать, послышались голоса. Федор сел, спустив ноги на пол, и прислушался. Шли к нему.
Когда возле решетки остановился высокий мужчина в синей форме охранника, он узнал его сразу, только не подал виду. За прошедшие годы Швейцер не слишком-то изменился, разве что извечный короткий ежик на голове из черного стал пегим.
--
Узнаешь меня, Федоров?
Голос у него был прежним.
--
Я - Федор, начальник. Федор Ванников.
--
Можешь хоть Джеком Потрошителем себя называть, - усмехнулся Швейцер. - Образец крови у тебя взяли, соскоб со щеки сделали. У нас хорошая лаборатория, Саша, и генный картограф в ней имеется! Через час будет готов анализ, через два - выполнено сравнение. У нас полная база жителей Земли полугодовой давности. Думаешь, ты там не значишься?
--
Конечно, значусь! - рассмеялся Федор. - К вам только попади в руки - всего обработают. Только что ты будешь делать, начальник, когда убедишься, что я и есть - Ванников Федор Степанович, сорок восьмого года рождения, не женат, детей не имею, дважды судим? Пойдешь на подтяжках вешаться? Тогда меня позови. Обожаю подобные зрелища!
--
Не знаю, что ты задумал, Федоров, но пока я здесь - ничего у тебя не выйдет! У тебя был срок еще за Сомали, второй получил за наемничество. Третий - за подстрекательство к бунту в Семипалатинском приемнике. Пожизненное тебе светит, а не полтинник!
Федор мягко соскользнул с койки, в два слившихся в одно движение шага оказался у решетки.
--
Чего ты хочешь, лейтенант? Поумнел за прошедшее время, понял, что решаемые вопросы всегда нужно решать окончательно? Что ж ты тогда-то обосрался, под Уаджидом? Ведь у тебя пистолет был, а у меня всего лишь по полицейскому на каждой руке висело! Мог бы шлепнуть спокойно...
--
Сволочь ты, Федоров, и был всегда сволочью!
--
А ты открой дверь, лейтенант, да докажи, что меня лучше! - Федор отступил на шаг от решетки, приглашая Швейцера в гости. Тот, однако, не двинулся, и Федор рассмеялся. - Ссышь, лейтенант? Или уж очень за последние лычки цепляешься? Зря. Честное слово - зря! Мы ведь с тобой одинаковые, Швейцер, и потому нас судьба постоянно и сводит. Какая, в жопу, разница: у тебя погоны - у меня шевроны, по эту сторону стоять решетки или по ту? Тебе ведь того же нужно, что и мне: первым быть, всегда и во всем. Ты ж и в спецвойска тогда пошел по той же причине, что и я: пострелять на законном основании захотелось, косточки свои поразмять на свежем воздухе. Ты ж и теперь зубами скрипишь во сне от того, что весь день перед дуболомами со звездочками тянуться приходится. Не так что ли, Швейцер? Хоть раз-то в жизни правду скажи! Хоть себе признайся, лейтенант - я никому не скажу!
Якоб схватился за прутья решетки, отделяющей его от взвинченного по последней крайности заключенного.
--
Слушай сюда, Федоров! Ты считаешь себя здесь самым крутым, потому что Большого с одного удара выключил, или потому что рассчитываешь хоть через пятьдесят лет, да освободиться? Большой - мешок с дерьмом, а не противник. И не шлепнул я тебя в Сомали только по той причине, что мне показания твои нужны были. Если б я в суд не тебя представил, а тело твое - Петерсон бы сел. Помнишь Петерсона, напарника своего? Тебя мне не жалко было, и сейчас, будь моя воля - в землю бы тебя живьем зарыл за ту девчонку. Но Петерсона я должен был вытащить, и я его вытащил. И хрен с погонами лейтенантскими - говно были погоны! - но совесть я свою спас. А тебя я укатаю. Не знаю, что ты еще успел в поганой своей жизни понаделать, но что ничего доброго - в этом я уверен. И не выйдешь ты отсюда ни через пятьдесят лет, ни через сто. Месяц тебе остался жизни, Федоров, слово даю - месяц. Выжгут тебе мозги твои гнилые, и исчезнешь ты навсегда. Будто и не было. Я тебе говорю - Якоб Швейцер!
Федор не смог достать лейтенанта, видать, тот после Уаджиба поумнел слегка. Но и Швейцер не успел перехватить выметнувшуюся из-за решетки руку. Та мгновенно, словно змеиный язык, нырнула обратно.
--
Брешешь ты все, лейтенант! - крикнул Федор. - Все я уже знаю про Джангл ваш грёбаный, и про ванны ваши знаю! Ты меня сорок лет охранять здесь будешь, в камеру хранения положишь и близко никого не подпустишь, чтоб даже моль меня не почикала! Да еще каждый год доставать будешь, проветривать! И через твою заботу трогательную я и через полвека молодым останусь - ты сдохнешь уже, а я девок валять буду! Слышь, лейтенант! И черномазых буду жучить, и желтых и всяких!...
Швейцер махнул рукой в сторону, подзывая охранника. Едва тот передал сержанту пульт иммобилайзера, Федор уселся на койку, словно так и сидел с самого начала разговора. Он улыбался и говорил быстро-быстро, торопясь высказаться напоследок.
--
Ты меня, лейтенант, на проветривание в солнечную погоду буди! Не люблю я, когда солнышка нет - настроение от этого паршивое приключается. А на солнышке и позагорать можно, и мячик покидать. Есть же у вас здесь мячик? Есть, как не быть! Вот, подгадай мне хорошую недельку, тогда и буди!
Якоб подкинул на ладони пульт с кнопкой, и вернул его надзирателю.
--
Знакомый? - поинтересовался тот.
--
Нет, - ответил Швейцер, - обознался.
А у самого выхода его догнал приглушенный бетонными стенами крик Федора: "Хрен с тобой, лейтенант! Первые два раза можешь даже в дождь будить! Если доживешь - буди, не стесняйся. Я выдержу!" Якоб только ускорил шаг, торопясь выйти из блока.
5
Когда перекладывали из кресла на каталку очередного пациента, Лазарев не выдержал, спросил.
--
Сержант, почему вы вызвались нам помогать? Насколько я помню, назначен был капитан Толли?
Якоб взглянул на русского.
--
Я попросил подмениться.
--
И все-таки, зачем?
--
Есть причина, - пожал плечами Швейцер.
--
Из-за Ванникова?
Якоб не ответил, принял в дверях заключенного - тихого, сонного от дозы транквилизатора - подхватив его под локоть, подвел к креслу.
--
Ложись! - приказал он.
Федор, пытаясь удержать слипающиеся глаза открытыми, лишь таращился на него, не понимая.
--
Ложись, говорю! - повысил голос Швейцер.
--
Спокойней, спокойней, сержант! - забормотал русский. - До него сейчас не докричишься. Лучше подержите ноги!
Доктор, положив руки пациенту на плечи, мягко пригнул его к спинке кресла. Якоб пристегнул Федору лодыжки, затем запястья. Помощница доктора с труднопроизносимым польским именем уже прилаживала на голову заключенного колпак с электродами. Набранный шприц с надетым колпачком лежал на откидном столике.
Швейцер стоял наизготовку все время, пока препарат вводился в толстую вену Федора. Он до последнего не верил, что процедура обойдется без происшествий, но она действительно прошла гладко. Заключенный лежал спокойно, только водил, как пьяный глазами по сторонам, пока не зацепился ими на лице сержанта. Когда он начал бормотать, к нему пригнулись оба: доктор и Якоб. Толком ничего не удалось разобрать - воздух из груди Федора выходил почти беззвучно.
--
Он что у вас, начитанный был? - разогнувшись, спросил русский, когда глаза заключенного закрылись.
--
Ни разу с книжкой не видел, - в замешательстве ответил Швейцер. - Может, бредил?
--
Не похоже. Раньше таких симптомов не наблюдалось. А среди сослуживцев никого не было по кличке "Вождь"?
--
Не помню... Нет, вроде, не было, - Швейцер покусал губу. - И еще вроде про подушку он что-то сказал!
--
"Не пожалей для меня подушки..." - я точно расслышал последнюю фразу!
--
Наверное, спать хотелось сильно.
--
Наверное...
--
Да, вспомнил! - хлопнул себя по лбу Якоб. - Он же фанатик был старых фильмов, еще плоских. А среди них много про индейцев и ковбоев было!
--
Тогда понятно, - расслабился доктор и, обратившись к помощнице, разрешил. - Давайте понемногу, пани Эльжбета, с двух миллитесла начните...
К обеду они закончили обработку запланированных на день десяти пациентов.
--
Что, устали? - поинтересовался Лазарев, прикуривая сигарету и вежливо разгоняя дым рукой.
--
Если честно - да!
--
Работа только начинается, сержант, - засмеялся русский. - Шесть тысяч пациентов! Нас ждут великие дела!
--
Я подал рапорт об отставке.
--
Что так? - удивился Лазарев. - Мне казалось, вы вполне на своем месте!
--
Ничего, кроме тюрьмы не заслужил? - криво усмехнулся Швейцер.
--
Ну, я вовсе не в этом смысле, - стушевался доктор. - Это ведь тоже важная и ответственная работа. Сюда нельзя поставить кого попало, с улицы. Они таких дров наломают!
--
Наверное, - кивнул Якоб, думая о своем. - Но и мне невмоготу. Лучше двенадцать часов на харвестере деревья валить или экстрактором пни корчевать, чем смотреть на эти лица.
--
Знаете, - дернул подбородком Лазарев, - мне иногда кажется, что даже нормальным людям нужно изредка проветривать свои чердаки! - он постучал рукой с зажатой между средним и указательным пальцами сигаретой себя по лбу. - Меньше пыли будет!
--
Не приведи Господь!
--
Не согласны?
--
Сейчас я думаю, что человек - всего лишь то, что он помнит...
6
--
Что там? - спросил, оторвавшись от диктовки, Лазарев, едва пани Эльжбета притворила дверь.
--
Очень они спят беспокойно, - ответила помощница. - Извертятся все, простыни изжулькают, одеяла на пол сбрасывают.
--
Не позволяйте им в следующий раз проводить столько времени за симуляторами! Пусть спокойным чем-нибудь к ночи занимаются: рисуют, например...
--
Господи! - устало сказала Эльжбета. - А то вы их не знаете! С вечера очередь занимают на завтрашний день, список меня заставили завести, на стенку повесить...
Лазарев почти не слушал ее. На чем он только что остановился? "Качества лидера не исчезают даже после повторного применения "гамма-6-РНКазы" в дозировках до пяти миллиграмм на килограмм массы тела..." Черт, сбили с мысли. Что-то он хотел дельное сказать. Ах да, насчет низкого коэффициента преодоления препаратом гематоэнцефалического барьера...
--
Можно? - в кабинет доктора заглянул еще один помощник.
--
Заходите, Швейцер, - кивнул Лазарев. Поработать толком, наверное, ему сегодня не удастся. - Что там у вас?
Якоб вытащил из-за спины тряпочную игрушку - фиолетового медвежонка с черными глазами-пуговицами.