Смирных Вячеслав Михайлович : другие произведения.

Деревенька моя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Никогда: ни после революции, ни в зо-е годы, тем более после войны, ни теперь, в начале 21 века, не жила наша многострадальная деревня в достатке, спокойствии, благополучии. "Деревенька моя" - повествование в рассказах о людях черноземной деревеньки, их малоприметных повседневных делах.

Вячеслав Смирных

  
  
  
  
  
  
  

ДЕРЕВЕНЬКА МОЯ

  
  

Повествование в рассказах.

  
  
  
  

ГУП ВО "Воронежская областная типография издательства им. Е.А. Болховитинова"

Воронеж

2009

ISBN 978-5-8745-6765-1

  
   Содержание
  
   Наше счастливое детство
  
  
   Огрех.................................................
   Ожидание..........................................
   Тайна.......... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В город обыдёнкой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А власть советская была . . . . . . . . . . . . . . .
   Купить балалайку. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
   Земляки
  
   Мне мама тихо говорила . . . . . . . . . . . . . . . .
   Страда деревенская. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Земляки мои, земляки . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вера моих земляков. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Голь на выдумки хитра . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Долго жили впотьмах . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Матаня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Коров стеречь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Копать картошку. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Цветы в саду. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Песни мои . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
  
  
   В эпоху сомнений и бедствий
   До самого смертного дня
   Нетленная память о детстве
   Уже не покинет меня.
   А. Жигулин
  
  
  
  
  
   ОГРЕХ
  
   Сквозь сомкнутые веки чувствую, как ярко бьёт в окно солнечный свет, как полнится теплом исхолодавшая за ночь наша изба. Вставать с печки не хочется. Я согреваюсь лишь под утро и вижу хороший сон. Будто бабушка принесла нам ковригу белого хлеба. Я отламываю его большими ломтями и ем, ем, никак не могу наесться. А коврига не убавляется, вспучивается, становится всё больше и больше. И тут голос мамы:
   - Митя, сынок, чего скажу тебе. Сходи к тётке Арише, попроси жару. Она сегодня печь топила.
   Ни спичек у нас, ни керосина нет. Огонь выбиваем кресалом - куском железки, величиной с ладонь. В загнете нашей печки лежит камень, серый, угластый. Каждый раз, когда надо разжечь печь или лежанку, мама с клоком ваты из старой фуфайки "добывает" огонь из этого камня. Ударяя кресалом, она ловит ватой быстро исчезающие иссиня-красные искры. Бьёт до устали, пока не потянет едва заметная извивистая струйка дыма.
   И тут не зевай! Дуй, что есть силы, чтоб огонёк покрепче схватился за вату, чтоб успеть поднести к нему четвертушку бумаги и тут же сунуть его в топку с соломой или немного подсушенным хворостом.
   К тётке Арише не хочется идти и по той причине, что вредная она. В колхозе не работает, как, например, мама постоянной дояркой. Круглый год при колхозных коровах. Зимой тётка, когда ни приди, всё больше лежит на печке, а потеплеет, как сейчас, будет углы подпирать у своей избы да замечать, кто куда пошёл, кто что понёс. Шукнула она председателю колхоза, что мама принесла домой (шла мимо) бутылку молока. Пришел он к нам, расшумелся:
   - Колхозное добро, Татьяна, растаскиваешь. К белым ведмедям захотела? Это мы можем. Это мы сделаем.
   Живёт тётка Ариша напротив нас, через овраг. Вниз спускаться легко, наверх взбираться труднее. Из сил выбиваюсь от недоедания да и скользко. Снег почти сошел, осталось лишь немного в самой низине, но склон оврага ещё не высох.
   Тётка была дома. Старшая дочь Нюшка деревянным гребнем с крупными зубцами "искала" у неё в голове. Прерывать своё занятие тётка и не думает, с удовольствием сопит в колени Нюшке и затевает со мной разговор:
   - Мать - то дома?
   - Дома.
   - Прибралась?
   - Ага.
   - Чего ели-то ныне?
   Мы ещё ничего не ели, да и будет ли какая еда, не знаю. Мне неудобно об этом говорить, ещё подумает, что я голодный и станет меня жалеть.
   - Затируху ели,- отвечаю тётке и чувствую, как со стыда загораются уши.
   Мне бы сейчас выскочить из избы, да не могу возвращаться без огня. Что скажет мама?
   А у тётки от моего ответа перехватило дыхание, слюну сглотнула.
   - Вишь, люди живут. Затируху едят. А тут,..- делится она с Нюшкой.
   - Ладно уж..."едят". Дай вон человеку огню,- буркнула Нюшка, отстранив голову матери.
   В туго скрученный соломенный жгут тётка Ариша вправила мне дымящийся кусок кизяка. Смущённый от своего вранья и радостный - несу огонь! - не чувствуя под собой ног, бегу домой, к маме . За мною в лог, как от сбитого самолёта, тянется, вьётся на ветерке тёмный хвост дыма.
   А мама уже приготовила лежанку к розжигу. Лежанка наша даже не лежанка. Просто стоит на кирпичах перевёрнутый вверх дном ( дна тоже нет ) большой двухведерный чугун с дыркой в боку. В неё вставлена жестяная труба. Верхним концом труба упирается в дымоход. Пока мама возится с лежанкой, шмыгаю в подпол за картошкой. Полая вода подмочила её. Полмешка сухой, уже порезанной для посадки, стоит в углу. Брать её ни за что нельзя. Да я и не пытаюсь взять. Разве я не понимаю. Вылавливаю в ледяной воде мягкие , тронь пальцем, развалятся, гнилые картофелины. Осторожно снимаю с них прозрачную кожуру и из серо-жёлтого крахмального комочка начинаю делать лепёшки. Для мамы, для себя, для сестры школьницы.
   Печь их на раскалённом чугуне запросто. Шипят тоненько. Вначале краешки румянятся, потом и серёдка затвердевает. Через минуту, другую лепёшки соскакивают вниз на кирпичи, в золу. Я подбираю их, отламываю крошками и кладу в рот. Пару крахмальных лепёшек даю маме. Она тоже жевать не торопится, продлевает удовольствие.
   -Вот и пообедали мы с тобой, Митя,-удовлетворённо говорит мне мама.- Переживём. Это разве голод. Голод вон на Украине был в тридцать третьем. Деревнями вымирали.
   "Вымереть деревней" мне представляется, что все дома в деревне повалились в одну сторону на бок и замерли в таком положении.
   - А чего ж люди не уезжали, где не голод?
   - Куда ж уедешь. Власти не пускали. Нельзя.
   Что такое "власть" и "нельзя", мне понятно. В нашей деревне в л а с т ь - председатель колхоза. При появлении его дрожек мы, ребята, рассыпаемся кто куда. Он обязательно худое слово скажет или пригрозит нам. Нельзя было по его указанию брать солому на топку из колхозного скирда. Но, чтоб скирд не мешал трактористам пахать, его на днях сожгли.
   -Перезимовали, Мить. Слава Богу. Вот-вот травка пойдёт. Будем из лебеды щи варить,-продолжает мама. - А ещё, говорят, колхоз помощь окажет. Вот бы хорошо.
   И взаправду, весной жить становится веселее. Солнце пригревает вовсю. В нашу скворечню уже припожаловали скворцы. Каждое утро, прежде чем сбегать за угол, я останавливаюсь под старой ветлой, слушаю, как сверху льются их свист и трели. Сам воздух стал другим, густым и вкусным. Одно плохо, никак не соберётся колхозное собрание. Там должны раздавать зерно.
   Однажды мама пришла с работы какая-то притихшая, невесёлая. Спросить бы её, не заболела ли? Я спрашиваю о другом: "Не было ли собрания"?
   Оказывается, собрание состоялось. Об очередной посевной говорили, о выработке трудодней и о помощи некоторым семьям.
   - Нюраше помочь. У неё дети маленькие. Дуняхе Чесноковой. Работница хорошая, звеньевая. Арише Михеевой. Как-никак бедно живёт,- перечисляет мама.
   - А... нам, мама?
   - Отказал председатель. Говорит, Татьяна больше притворяется. У неё затируха не переводится.
   От удивления и обиды замираю с раскрытым ртом. Никаких вопросов больше не задаю.
   К вечеру пришла бабушка. Посидела, поохала. О весне поговорили, о том, что огороды скоро пахать. Разговор как-то не клеился, и она вскоре засобиралась домой. Перед тем, как выйти, развернула на столе чистую тряпочку и выложила две небольшие вареные свеколки. Они были липкие и с одного боку поджаренные. С молоком свёклу есть чего лучше.
   - Спасибо, бабушка.
   Утром мимо наших окон протарахтел "универсал" и протянул за огородом первую неровную борозду. Наш дом на отшибе, потому рядом, на выгоне, во время полевых работ с плугами да боронами всегда останавливаются механизаторы. На этом месте потом долго темнеют мазутные пятна, масляные тряпки.
   Из окна наблюдаю, как парит чёрная, подсыхающая на солнце земля, да вслед за "универсалом" летят, колготятся грачи.
   - Весна нынче ранняя,- радуется мама.- Успеть бы отсеяться вовремя и были бы с хлебушком.
   Вскоре неподалеку от нашего дома остановилась пароконная подвода с двумя-тремя мешками зерна. На этой же паре лошадей Дуняха Чеснокова привезла скрипучую, заржавевшую за зиму ручную сеялку. Две её напарницы немного подладили свою технику, развязали тугой мешок и заправили ящик зерном.
   "Зерно...Пшеница...Председатель отказал нам... Хотя бы горстку в рот...И сосать, как леденцы",- мелькает вдруг у меня в голове шальная, подогреваемая постоянным чувством голода мысль.
   Лишь только сеялка скрылась за поворотом, выскакиваю на улицу, к телеге. Непослушными руками дёргаю за бечёвку ближний ко мне, лежащий поперёк телеги чувал, и тяжёлая, холодная пшеница шурхает мне в лицо, растекается под колёсами. В ужасе от случившегося бегу назад к дому и мигом оказываюсь на чердаке.
   "Только бы не пришли сюда сеяльщицы. Только б не ругали меня".
   Ругали крепко. А звеньевая даже пригрозила заявить председателю и направилась было в мою сторону, но передумала, махнула рукой, опускаясь на колени перед горкой рассыпанного зерна. Пригоршнями, по зёрнышку женщины собрали пшеницу, стянули на мешке узел покрепче и откатили телегу подальше от нашего дома.
   Постепенно всё поле до самого горизонта покрылось зелёным бархатом всходов. Лишь напротив угла нашего дома темнел длинный островерхий треугольник незасеянной земли. На поле был огрех.
   Всё лето избегаю встреч с Чесноковой Дуняхой и, к удивлению мамы, я всё чаще нахожусь дома. И нередко к её приходу с работы у нас на столе появляется букет васильков, этих ярко-синих полевых цветов. Мы с сестрой собирали их на обочине дороги, в междурядьях посевов. Особенно их много было на злополучном огрехе. Бывать там мне не хотелось. Мне постоянно думалось, что на этот клин не хватило пшеницы, рассыпанную мною весной под телегой.
   Мои мучения прекратились в один осенний пасмурный день, когда перед нашим домом с однолемешным плугом прошла пара колхозных волов. Началась пахота под зябь. С каждой бороздой огрех сужался и укорачивался на моих глазах. Вот уж скрылась, сровнялась его верхушка под чёрными глыбами земли и, чувствую, отпустило меня, а я всё смотрю на чёрную ленту, тянущуюся из-под ног плугаря и, кажется, не будет ей конца.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОЖИДАНИЕ
  
   Летом не как зимою. И тепло, и занятие себе всегда можно найти. Например, на пруду весь день просидеть и не заметить время. Иль на колхозный двор забрести, в кузню заглянуть, на конюшню пробраться. Везде интересно. Только взрослые гонят нас ото всюду: "Нечего тут вам..."
   Тогда в школьный сад. Расположен он на окраине нашей деревни, небольшом пригорке, меж двух лощинок. За садом они смыкаются и переходят в лог, перегороженный запрудой. Лощины поросли хворостом, бузиной, можжевельником. Тут Клава пасёт колхозных телят, вертлявых и бестолковых, постоянно зикающих от жары по кустам да канавам. И нам, ребятам, в саду раздолье. Играем в прятки, в "наших и немцев". Попутно отыскиваем разную зелень, чтоб съесть, молодые лопухи (от них весь рот чёрный), гусиную лапку, полевой чеснок, сочную, но довольно пресную сныть, ежевику. Да мало ли чего...
   Заодно находим и птичьи гнёзда. У кого из моих сверстников гнёзд на примете больше, тому почёт, уважение и доля зависти к его находкам. "Свои" гнёзда мы показываем друг другу "по секрету", бережем их и навещаем по много раз, пока подросшие и окрепшие птенцы не покинут своё жилище. Одна пара зорянок оставила гнездо с детками в самый разгар жаркого лета. По нашей с Ленкой вине. Давай, говорит она, поставим гнездо в тень, чтоб птенцам было прохладнее. Мы пришли в очередной раз к нашему укромному месту и остановились, как вкопанные. Птенцы были мертвы, а их родители, жалобно попискивая, тревожно кружились над кустом бузины, не смея опуститься на злополучную ветку.
   Прежний хозяин сада, рассказывала мама, задолго до войны скрылся куда-то. Не по своей воле. Кирпичный дом остался. Теперь в нем начальная школа. Потому и название сада - школьный. На самом деле он ничейный, так как без присмотра. Всяк может прийти сюда и первыми мы, мальчишки, обтрясти чуть завязавшиеся яблочки, оборвать едва побуревшие вишневые горошины. Взрослые, хотя и с оглядкой на колхозное начальство, тоже заворачивают сюда. Косят по обочинам да полянкам траву для домашней скотины. А зимой на топку рубят хворост, обламывают сухие сучья старых вётел. Сюда время от времени, когда стемнеет, приходит и мама по пути из колхозного хлева, где с подругой тёткой Наташей много лет ухаживает за колхозными коровами.
   Ещё в прошлую зиму добыча топки лежала на Клаве. Но колхоз отпустил её в город на учёбу в ФЗО. Нынешняя зима без сестры мне кажется особенно студёной и бесконечной.
   Холод чувствуется даже на печке, где я лежу, укрытый разным тряпьём. По утрам, едва мама закончит возиться возле загнетки, я вскакиваю с вьюшкой в руке, быстро затыкаю дымоход, чтоб тепло из избы не вытянуло в трубу. Наши два небольших окна в одно стекло. Снежинки с оконных глазков падают на подоконник и не тают. Я долго наблюдаю за ними и начинаю считать: "Одна, вторая, третья". Сколько ж их упадёт за день, пока вернётся мама?
   Сказать по правде, её и в деревне сегодня нет. Уехала она в лес за дровами. Дрова не себе. (Себе хорошо бы). Для районной больницы. Подошла очередь нашей Устиновке выполнять эту, как говорит председатель колхоза Сеня горбатенький, гужповинность. Он назначает извозчика.
   Мужиков в деревне мало. Гришку Селиванова не пошлёшь, у него желудок. Дед Никита стар. Кум Петька без ноги, на костылях. Тётка Наташа уже раз съездила. Потому Сеня, едва забрезжило, на санках-козырьках прикатил к нам. Засуетилась мама возле загнетки, лицо пятнами пошло. "Шутка ли, с а м заявился в такую рань. Не спроста это".
   Мне с печки видно, как Сеня вышагивает по избе из угла в угол, пытаясь согреться, да то и дело шмыгает рукавом пиджака по мокрому носу.
   - Вот что, Татьяна,- строго начал председатель. - Наряд на дрова прислали. Надо ехать тебе. На коровнике Натаха побудет одна.
   И утупился на маму в ожидании возможного её
   отказа от поездки.
   "Где там отказ? Разве можно возразить председателю?"
   (Хотя, как сказать. Однажды Сеня, куражась, пожелал, чтобы лошадь в козырьки для него запряг Гришка. Послал к нему домой с наказом Аришу Михееву. Гришка такое ответил председателю, что Ариша постеснялась повторить его слова вслух. У Сени отпала охота запрягать лошадь чужими руками).
   Мама же соглашается на поездку с готовностью, можно подумать, чуть не с радостью:
   - Поеду, раз надо. Больницу без топки не оставишь,- заключает она,- будто убеждая Сеню, как важна эта поездка.
   А Клаву я жду каждую субботу. В городе она учится на электрика. Живется ей тоже нелегко. Питание - не растолстеешь, обувка, одёжка - казённая, бэушная. Каждый раз она обязательно привозит мне какой-нибудь гостинец, игрушку. Например, перегоревшую лампочку иль деревянный подрозетник, ролик для электропровода. Таких вещей ни у кого нет из моих друзей. Ни у Саньки, ни у Витьки, тем более у Ленки. В иной приезд сестра книжку вручит: "Читай, Митя, учись".
   Сама она занималась в школе всего четыре зимы. Пятый класс надо было постигать в соседнем селе, но разутым далеко ль дойдёшь? Лишь до мельницы, что машет крыльями посреди деревни. Там, на крылечке ветряка, Клава немного отогревала иззябшие ноги и что есть мочи бежала по стылой земле домой.
   После занятий в ФЗО Клава с подругами расчищает завалы разбитых в войну жилых домов, всяких зданий. Попадаются ей иногда под кучами кирпича, мусора книжки. Басни Крылова, сказки бабушки Куприянихи. Есть у меня "Аленький цветочек", "Серая шейка". Грустные такие. Я по ним весь алфавит выучил, читать умею. Бывает, и хлебушком городским угостит. У нас хлеб не каждый день. С Клавой можно и на горку сходить.
   Чтоб поточнее определить день приезда сестры или вроде как понудить её приехать, прибегаю к разным уловкам. Например,.. чихаю. Всем известно, что чих в разговоре подтверждает сказанное слово или задуманное желание. Я, прежде чем чихнуть, быстро загадываю: "Сегодня приедет Клава!" И с удовольствием чихаю. Успел - всё в порядке! Клавин приезд обеспечен.
   Ещё верный способ узнать о приезде Клавы - кого-нибудь спросить: "В каком ухе звенит?"
   У меня звон слышится часто. Загадывание-отгадывание моё любимое занятие. Будь мама дома, спросил бы у неё. Она с ответом почти никогда не ошибается. Сейчас мама в дороге. Я мысленно следую за ней. Вот пришла она на колхозный двор, к конюховке. Конюх дядя Коля выдал ей сбрую. Всё сразу ей не поднять. Вначале выставляет за порог хомут с седёлкой, потом возвращается, чтоб забрать остальное, дугу, вожжи, чересседельник.
   - Ай больше некому?- удивляется дядя Коля.
   - Знать, некому,- отвечает мама.
   Затем она идёт к конюшне. Тянет за цепочку щелястую скрипучую дверь, и стайка воробьёв вмиг взмывает под самый верх крыши. Тут тепло, пахнет навозом и конским потом. Зашевелились лошади. Фыркнул вислопузый старый Серко, Пегарь перевалился с ноги на ногу. Молодая любопытная Домашка потянулась мордой к маме, уставилась из-за ограды большими фиолетовыми глазами.
   Мама идёт в дальний загон. Там в угловом стойле вороной мохноногий мерин, по кличке Вояка. Говорят, он был на фронте, потому получил такую кличку. В темноте ещё плохо видно, слышно лишь шумное его сопение да похрумкивание кормом. Его всегда берут под тяжёлую поклажу.
   Напоследок мама бросает в сани охапку холодной ломкой соломы, поплотнее запахивает полы фуфайки и заваливается в сани спиной к ветру.
   - Оставайся тут, Митя,- наказывала мне мама при выходе из дома.- Еда в печке. Наружу не надо - мороз с ветром - замёрзнешь. За Муратом гляди, чтоб не дудолил на пол. К вечеру вернусь.
   Ещё мама пообещала мне приготовить сладости - свекольные "конфетки". Ловко она их делает. Вареную сахарную свёклу режет на тонкие блинчики. Затем разделывает их на кубики, кружочки, квадратики и на сковородке для просушки задвигает вглубь уже прогоревшей печки. "Конфетки" получаются отличные, золотисто-жёлтые по цвету и сладко-тягучие на вкус. Жевать их можно долго -долго.
   А бычок Мурат - моя забава. Это сынок колхозной коровы. Чтоб заработать побольше трудодней, мама новорождённых телят по очереди отпаивает дома. Мурат крепенько стоит на прямых ножках, топочет по полу розовыми копытцами. Он в хорошем настроении. То и дело взбрыкивает, скользит по полу, едва не падает. При н у ж д е он замирает мгновенно на месте.
   Округлая шелковистая спинка напрягается, начинает подрагивать, и струйка зажурчала на пол. Я вскакиваю с печки и подставляю старое ведро. Справив своё дело, Мурат всякий раз тычется в меня мокрым носом и пытается жевнуть мою штанину.
   - Не дури, Мурат!
   В наказание делаю ему на спине "козу", и он вмиг прекращает свою затею. За зиму у нас перебудет с десяток таких теляток. К лету вырастут, не узнать.
   Отодвинув заслонку, лезу в печку за едой. В чугунке жидкий, бледный кулеш. "Пшенинка пшенинку догоняет". Чтоб не мёрзнуть на полу, беру чугунок с собой. Одновременно ко мне на печку с кровати влетает Дымок. Он тоже хочет есть. Обмакиваю в кулеш мякиш и даю котёнку.
   Пока мы с Дымком обедаем, за окнами начинает заметно темнеть. Солнце быстро стало скатываться к земле, и на окнах заиграли розовые зайчики.
   - Красный закат к холоду, - сказала бы мама, будь она рядом.
   Она по многим приметам понимает. Царапает Дымок ножку стола или свёртывается клубком тоже к ненастью. Летом коровы жвачку пережёвывают стоя - к дождю.
   Где сейчас мама? Я "проехал" с ней от конюшни за огороды, через свекольное поле до лесопосадок. Тут она должна свернуть на Тюленёвку, хуторок в несколько дворов. Дальше... Дальше мне самому быть не приходилось. Не знаю, где и как она едет. Лес я тоже видел лишь на картинке в книжке "Серая шейка" и не могу себе ясно представить, что это - лес? Деревья выше нашей избы? И частые, как подсолнухи на огороде? Как же по такому лесу ехать? Зацепишься за дерево, что тогда? Что ли пойти к тётке Наташе спросить?
   Собираюсь быстро. Пиджачок у меня под рукой, точнее, под головой вместо подушки. С обувью заминка. Единственная - большого размера дырявые на сгибах резиновые сапоги. Из печурки вытаскиваю какие-то тряпки, обматываю ими ноги, сую в просторные головки* и быстро шагаю к тётке Наташе.
   Изба её недалеко от нашей, но мороз успевает прожечь меня до костей. Особенно холод чувствую ногами. Обмотки с них сползли, сбились в носках и мне кажется, что бегу по снегу голыми подошвами.
   Санька с Ленкой грелись на печке, тётка Наташа готовила на судной лавке пойло для скотины.
   -Сам, как знаешь, а скотину накорми в первую очередь,- отвлекает она меня разговором от мыслей о маме. И успокаивает: "Посиди немного. Мать вот - вот подъедет. Уже время".
   - Тётка Наташа, а лес он какой?- вставляю в её певучий разговор свой больной вопрос. - Лес-то... В лесу хорошо. Птички летают, зайчики бегают. Это летом. Сейчас там, конечно, не так.
   - А... волки в лесу есть?- со страхом задаю очередной вопрос.
   - Волки-то... Нету их там,- уверенно отвечает тётка Наташа. - В лесу волкам есть нечего.
   - А как по лесу на лошади ехать? Деревья ведь, -продолжаю пытать соседку.
   Ленка тихонько хихикает, слушая наш разговор, удивляется моей непонятливости, будто сама была в лесу и знает, как по нему передвигаться.
   Оказывается, вдоль и поперёк, как вздумается, по лесу не ездят. Лишь по просекам да вырубкам. Приезжаешь на кордон, где уже заготовлены распиленные брёвна, чурки, оболонки. Лесник отпустит сколько положено по наряду. Грузи свой пай и поезжай домой.
   Отлегло у меня. Сижу молча на сундуке ещё какое-то время. Где-то в углу пиликнул чулюкан*.* Санька с Ленкой задрались на печке из-за тёплого кирпича. Тётка Наташа вступилась:
   - Ты большой уже, Саня. А она девочка...
   Я же не перестаю думать о маме: "Может, она уже приехала. Меня ищет".
   Соскакиваю с сундука. Надвигаю поглубже шапку на глаза и спешу к выходу. Ветер затих, но по-прежнему было морозно и крепко под ногами хрустел снег. Кругом ни души, ни звука. Но мне не боязно: "Иду к маме". Смело подхожу к тёмному дому, нащупываю рукой дверную цепочку. Она на месте, накинутая на петельку. Никто её не трогал. Назад возвращаюсь нехотя, с остановками. Оборачиваюсь несколько раз в надежде увидеть в сумерках подъезжающую на лошади маму.
   Тётка Наташа зажгла лампу. Вообще-то не лампа у неё со стеклом (как, например, у деда Никиты), но и не, как у нас, коптилка, из пузырька сделанная. У неё из консервной банки.
   - Нюшка Аришина наловчилась такие мастерить, - улыбается довольная тётка Наташа.- Вся докамысленная в отца своего, Петра Палыча.
   В сплющенную горловину банки Нюшка вправляет кусок шинельного сукна. Чуть ниже пробивается дырка для заправки гасом.*** Светло, как в городе, только лампа сильно коптит, да иногда в отверстии вспыхивает пламя. За лампой надо следить. Санька с Ленкой этим и заняты. Они угомонились. Смотрят неотрывно на огонёк сонными глазами.
   Ещё дважды выскакиваю в сени, всматриваюсь с порога в окна своего дома. Там по-прежнему непроглядная темь.
   - Избу-то студить, - пыхтит Ленка.
   - Лез бы ты, Митя, на печь-, вздыхает тётка Наташа.- Поспи с ребятами, а утром мать за тобой придёт.
  -- Друзья мои на печке очень обрадовались такому предложению. Посунулись немного, уступили мне лучшее место - у грубки. (Переночевать друг у друга у нас почитается за счастье. После таких ночёвок мы, ребята, чувствуем себя как близкие родственники).
   - Давайте загадки загадывать!- сразу предлагает Ленка. - Вот такая, например: "По горам, по долам ходит шуба да кафтан!"
   - Это ерунда. Все знают твою загадку, осаживает её Санька. - Мою отгадайте: " Сидит дед во сто шуб одет...
   "Была бы у мамы шуба",- мелькает у меня в голове.
   ... - Кто его раздевает, тот слёзы проливает!"- бодро заканчивает Санька.
   - Знаю, знаю!- тут же выкрикивает Ленка отгадку, чем вызывает у брата недовольство:
   - Ты-то... Знаешь... Не одной козе хвост оторвала. Все бесхвостые бегают.
   Над моей - голову поломали подольше: "Поле не мерено, овцы не считаны и пастух рогат".
   - Слегка помог я Ленке. Очень ей хотелось отличиться.
   Постепенно запас загадок иссякает. Голоса наши звучат всё реже, и мы затихаем на ещё тёплой печке.
   Спал я на новом месте тяжело, неспокойно. Утром, едва засинели окна, просыпаюсь вмиг от мысли: "Вдруг мама заблудилась и совсем не приехала...". Чтоб не разбудить Ленку с Санькой, неслышно сползаю по приступкам на холодный пол, начинаю быстро одеваться. Тётка Наташа у заднего окна чистит к завтраку картошку.
   - Не торопись Митя. Вернулась твоя мама. Приходила за тобой ночью, да не велела я тебя будить, - вполголоса, чтоб не проснулись ребятишки, сообщает мне тётка Наташа радостную весть. - Скажи матери, на коровник-то пусть не спешит. Сама я как-нибудь.
   - Ладно, - обещаю я тётке Наташе и, не дослушав, выбегаю наружу.
   Их нашей трубы вьётся дымок, значит, мама уже готовит еду. Убыстряю шаг. Вот я в своих сенцах. Нащупываю рукой скобу, чтоб потянуть дверь. За дверью слышится чей-то голос: "Муратик, Муратик".
   "Кто это к нам так рано?"
   Отворяю дверь и вижу...Клаву. Это она разговаривает с телёнком, гладит его округлую лопоухую мордочку.
   - Митя заявился,- улыбается Клава.- Бродяжка наш. По чужим дворам стал ночевать
   - Одному как усидеть,-то ли объясняет, то ли заступается мама.
   - А вы что так долго? Ждал вас, ждал,- с упрёком выговариваю маме.
   - Пока лесника нашла, пока погрузилась. Да в дороге, на повороте, сани в раскат пошли. Брёвна стронулись, пришлось перекладывать. А на месте послали на весовую. Только потом свалила в больнице поклажу,- словно оправдываясь, объясняет мама причину своего позднего возвращения.
   К маме мы обращаемся на "Вы".
   - Это кацап родного батька зовёт на "ты", а лошадь на "вы"! - шутила как-то мама.
   Сейчас ей не до шуток. Иззябла, наломалась. Но отдыхать не время. Сварила еду. Принялась за свекольные "конфетки". Благо, свёкла сварена вчера. Осталось её порезать на малые дольки да фигурки и сунуть в печку для просушки.
   Клава с ночного поезда ( бывает он раз в сутки) пришла позже мамы. Тоже немногословна. Будто скованна чем-то. Не пытается, как раньше, растормошить меня всякими распросами да потешками. У меня и без того радостное настроение. Ношусь по избе да бросаю взгляды на Клавин "сидорок": "Привезла ли гостинец?"
   Клава будто не замечает моего нетерпения. Застелила тканьёвым**** одеялом кровать. Притёрла лужицу под Муратом. Старательно подмела пол. Лишь после этого кликнула меня:
   - Подойди, Митя, чего дам.
   Клава расправила "сидорок" на коленях, ослабила на нём мотузок и вытащила на свет какую-то полукруглую пузатую сумку. Никогда я не видел такой. Просторная сумка была из плотного зелёного брезента с короткой удобной ручкой. Крышка тремя аккуратными кожаными ремешками плотно пристёгивалась к выпуклым алюминиевым пуговицам. И мама заинтересовалась сумкой, присела рядом: "Откуда такая?" .
   Клава с группой фэзэошниц работала на расчистке кирпичных завалов. Неподалеку от своего общежития, куда в короткий перерыв ходили перекусить, отдохнуть. Иногда на этот же строительный обьект пара конвоиров приводила несколько десятков пленных немцев, присмотр за которыми был не очень строгим. Были немцы худы, молчаливы и невеселы. Хотя молодые иногда пытались заговорить с русскими девчатами.
   В один из перерывов Клава направилась с подругами в общежитие. Шагнула через порог своей комнаты и замерла от удивления: длинный рыжий немец рылся в её тумбочке. Он вытащил из неё буханку ржаного хлеба и спешно запихивал её в свою сумку. О краже Клава заявила старшему конвоя. Рванул конвоир сумку из рук рыжего вора, замахнулся на него, чтоб ударить, и... опустил побелевший кулак:
   - Ешь, сволочь. Не подавись.
   И кинул к его ногам сбереженную Клавой, может, за неделю буханку чёрного, сиротского, хлеба. Сумка досталась мне*****.
   ...Короток зимний день. Но мы успеваем с Клавой снег у дверей почистить, сходить за водой и , главное, покататься с горки на леднике. Ледник - это вещь! Слепила его мама несколько дней назад из коровьего навоза. Похож он на плоский круглый таз, удобный для сидения, с бечёвкой в толстой стенке, чтоб катить за собой. С горки он несётся быстрее санок. Потому что донышко льдом покрыто. Мама специально поливала его много раз водой. Вот и схватилось морозом.
   На такой каталке я впервые! Клава чуть толкает меня в спину и бежит следом, чтоб потом ледник вытащить наверх. Я мчусь с горки вниз всё быстрее и быстрее. Дух захватывает при каждом спуске, и сердчишко моё колотится гулко и радостно.
   - Всё, Митя. Съезжаешь последний раз,- предупреждает Клава.
   Ей пора отправляться в обратный путь.
   - Ну, Клав, - начинаю канючить. - Ещё разок.
   Съезжаю несколько раз. Не в силах я оставить эту затяжную до изнурения зимнюю забаву. Лишь вспомнив о свекольных "конфетках", с трудом пересиливаю себя.
   Запах маминого рукоделия, сладко-горелый, почувствовался уже в сенцах. Мама выставила "конфетки" на подоконник остудить, сама же принялась собирать Клаву к поезду.
   ...Уж эти проводы, расставания. Сколько их выпало за жизнь, а в детстве - самые памятные, самые горькие. От жалости к себе ( остаюсь один) я готов расплакаться. Едва сдерживая слёзы, гляжу на озабоченную маму, бессильную помочь Клаве не покидать дом, не выпроваживать её на холод. Горько и от Клавиной наигранности. Шутками-прибаутками она пытается приободрить нас, показать своё безразличие к предстоящей неближней дороге, к возвращению в город в тёмном переполненном чужими людьми и шпаной душном вагоне.
   В Клавин "сидорок" мама положила немного сырой картошки - наш главный продукт - ( " и сварить, и испечь, и пожарить"), опустила завёрнутые в тряпочку картофельные лепёшки (" всё поестся"), сыпнула в карман несколько пригоршней жареных зёрен****** ( занятие в дороге").
   Сколько же в её скупых словах, мягких движениях рук при укладке этих домашних гостинцев теплоты, участия , сострадания.
   Я на печке сжимаюсь в комочек. Держусь на пределе сил. И желалось мне в эту минуту одного: услышать от мамы или увидеть от неё нечто такое, что заставило бы меня встрепенуться, отрешиться от этого жалко-слёзного состояния, почувствовать себя мужичком.
   - Самое главное чуть не забыла,- вспохватывается мама.- "Конфетки".
   Они уже совсем остыли, затвердели так, что можно долго сосать, как настоящие. Мама стопкой укладывает их в старый клочок марли, стягивает концы. Вроде кирпичика получилось. Протянула Клаве:
   - Возьми, детка. Подруг угостишь. И этого.., как его,.. немца. Человек ведь... Голодает.
   Оторопела Клава:
   - Мама, вы бы хоть Мите дали...
   - Ничего, Клава! Кричу я неожиданно громко и радостно.- Бери. Мы завтра себе ещё насушим.
   Клава смотрит на маму, на меня, не зная, согласиться ли с нами или возразить.
   Полегчало, вижу, и Клаве. Исчез её игриво-дурашливый тон. Она цепко взяла "сидорок", кинула его на плечо и твёрдо шагнула к двери. Мама выходит проводить её за огороды, я же, раздетый, выбегаю лишь на порог. Из-за угла завевает позёмка.
   - Когда ещё приедешь, Клава? - шумлю в след сестре.
   - Жди, Митя. Вот-вот потеплеет,..- слышу в ответ.
   Скорее б кончалась эта зима.
  
   *Головки - зимняя обувь, валенки, сапоги.
   **Чулюкан - сверчок.
   ***Гас - керосин.
   ****Тканьёвое одеяло - одеяло из лёгкой ткани.
   ***** Крепкая, вместительная сумка много лет служила мне для сбора колосков в поле, для рыбалки на пруду. В ней же носил и книжки в школу.
   ******Зёрна - жареные подсолнечные семечки.
  
  
  
  
   ТАЙНА
  
   И сейчас мне слышится заполошный крик бабки Хибы:
   -Ото ж воны, бисовы диты, який же чорт, яйца усе повтягалы! Я их до того бачила возле речки , поганцев. Приспнула трошки, а воны ж тудою, в курятник...
   Колхозный курятник, где самым большим и единственным начальником была бабка Хиба, одиноко виднелся на взгорке за прудом, время от времени привлекал наше с Витькой внимание. Склон оврага да и вся прилегающая местность рябилась белыми точками колхозной птицы. Если остановиться на плотине и прислушаться, непременно услышишь несмолкаемое кудахтанье кур, крик горластых петухов.
   -Сходим, разведаем?- предложил однажды Витька, глазами показывая на куриное жилище после того, как мы обогнули пруд, обстреляли всех лягушек, заставив уцелевших попрыгать в воду.
   Покидали камешков, каждый стараясь при этом как можно чаще чиркнуть по водной глади пруда. Больше касаний - "частей" - ты победитель. У меня ловчее получалось, но Витька играл нечестно. То со счёта сбивал, то толкал под локоть. Витька хитрец. Может затеять какое-нибудь каверзное дело, втянуть в него нас, парнишек помладше, а то и поссорить одного с другим на потеху остальным, а самому при этом остаться в стороне.
   Чего ж я с ним водился?
   Жил он рядом с моей бабушкой, у которой я бывал постоянно. Витька года на два старше, потому иногда заступался за меня, если вдруг кто-либо из ребят пытался меня обидеть.
   К курятнику мы шли не таясь, громко разговаривали, заранее предупреждая хозяйку куриного двора о своём приближении, чтоб не подумала чего. Бабка Хиба калачиком лежала на зелёной мураве, сладко спала под тёплым солнышком, обдуваемая лёгким ветерком. Было тихо и спокойно, если б не красноглазый петух. Завидев нас, он вдруг вытянулся на одной ноге и издал такой рокочущий клёкот, что куры замерли на месте, а с ними и мы в ожидании окрика бабки Хибы. Но куриный страж не проснулся, и мы с Витькой, осмелев, полностью вошли в роль ... разведчиков. Притихли у распахнутой двери.
   - Задача понятна? - шопотом спросил Витька. -Проникнуть в немецкий штаб. Сумеешь?
   Я замешкался: "Так сразу и в штаб?"
   Видя мою робость, Витька отдал новое распоряжение:
   -Стой тут, я сам.
   И нырнул в душный, пропитанный запахом птичьего помёта курятник. Не успел я посторониться за дверь, чтобы спрятаться в случае чего, как Витька выскочил назад, держа в обеих руках по паре яиц:
   - Теперь ты давай.
   "Повторить Витькин бросок к кошелкам? А ну-ка бабка Хиба проснётся. Отказаться - стать трусом".
   Выручил меня красноглазый петух. Хлёстко хлопнув крыльями, он вновь заорал что есть силы: " Вы вор-ры!" - почудилось мне. Со всех ног я бросился бежать прочь, за мной, еле поспевая, мчался Витька. Конечно, в его глазах я был никуда не годным разведчиком, последним трусом, с каким нельзя иметь серьёзных дел. И он ещё посмотрит, стоит ли со мной водиться.
   Остановились на плотине. Мне стыдно было смотреть в глаза моего друга. Но Витька вроде и не заметил моих переживаний. За участие в разведке он протянул мне яйцо.
   "Не взять-Витьку обидеть. Взять незаработанное - неудобно".
   Яйцо я сунул под куст бузины, остальные по пути на колхозный двор Витька занёс к себе домой .
   Мы покружились возле кузницы, поочерёдно попрыгали на ржавом пружинистом сиденье конного культиватора, затем подошли к воротам колхозного амбара, где кладовщик Митроха Сычёв грузил на дрожки мешки с зерном. О яйцах мы забыли совершенно. Тут и настигла нас бабка Хиба.
   -Бисовы диты! - завопила сходу бабка.- Кроме них ниякого чорта не було возле. Повкрадалы усе яйца и вже поховалы! Дурья моя башка, було бы вас унутри захлопнуть, чертякив этаких!
   Она громко ругалась, а сама шарила по нашим карманам и подталкивала к кладовщику, видимо, на расправу, так как другого начальства поблизости не было.
   - Мы их в амбар запрём,- пообещал кладовщик,-чтоб не лазили, куда не след. Ишь вы...
   И замахнулся вожжами.
   От страха быть посаженными в тёмный амбар мы с Витькой метнулись в разные стороны и тем спаслись от заключения.
   - Докладную напиши председателю!- громко, чтоб мы слышали,- кричал кладовщик глуховатой Хибе.- Пусть с матерей спросит.
   Всё можно было вытерпеть, но если из-за тебя будет плохо маме... Нет наказания горше и больнее.
   Потянулись тоскливые дни. К друзьям не хотелось, с Витькой встречаться тоже желания не было.
   - Ты не заболел? Поинтересовалась мама, поспешая на работу, на колхозный ток.
   - Нет. Так что-то.
   Время шло. Наказывать нас, видимо, раздумали или забыли. Я немного отошёл, воспрянул духом. А вскоре возле нашего плетня увиделся с Витькой. Он шёл ко мне. Встретились, как незнакомые, как после долгой болезни, не решаясь напомнить друг другу о той вылазке в курятник, так испортившей нам в это лето жизнь, но и объединившей общим делом.
   С того дня всё чаще меня стала согревать мысль: " У меня есть тайна, у меня есть яйцо". Успокаивал себя тем, что не крал его, а получил от друга. А за яйцо можно у тётки Акулины стакан вишен купить или у деда Никиты полкартуза яблок-преснушек. Когда я проиграл в "пристенку" Витьке полтинник и не сразу мог расплатиться, я не очень огорчился: "У меня есть яйцо. Его можно продать и рассчитаться с долгом".
   В разгар лета к нам в деревню привезли кино. Это был редкий для всех сельчан праздник. И стар, и млад в тот день, встречаясь друг с другом, разговор начинали не с приветствия, а с вопроса: " Пойдёшь в кино?"
   "Конечно же, я пойду! Кинщик пропускает за рубль, можно и за стакан пшена. Нас, ребятишек, -за яйцо или десяток яблок. У меня есть яйцо!"
   Весь день маюсь при мысли, как незаметно забрать его из-под куста. Перед вечером, когда до начала кино оставалось совсем ничего, я побежал к укромному месту. Долго ль взять яйцо? Раз - и в карман. И к правлению колхоза, откуда уже доносились радостные голоса моих сверстников.
   Но вышла заминка. По плотине шло стадо коров, а пастух, сняв рубашку, обмывался по пояс рядом с кустом, где лежал мой "клад".
   - Ай что потерял?- спросил пастух.
   - Нет. Так просто,- ответил я и для верности бросил пару камешек в воду, загадав: чёт - кино посмотрю, нечет...
   И тут я с ужасом услышал, как со стороны правления вначале мягко, приглушённо, затем всё чётче зататакал движок. Звук нарастал, выравнивался и тем обиднее становилось на душе: "Кино запустили. Без меня".
   В один воскресный день, когда я с мамой носил в соседнее село в счёт налога бидончик масла, у всех моих друзей появились свистки. Провозил их по селу тряпичник в своём сундучке, наполненном всякой блестящей всячииой. За свисток - яйцо. Сделанный в виде раскрашенной птички свисток свободно помещался в руке. Удобно его хранить в кармане, и получаются на нём самые заливистые трели. Витька дал мне свой попробовать, хотя и предупредил: "Не испорть."
   - Вот повезу на базар яичек, куплю тебе свисток,- успокоила мама.
   Обрадовался я, придумав : "Положу ей с в о ё яйцо. Мама продаст его и будет мне покупка".
   Но дела не пустили её на базар до самой осени, до школы. Учились мы с Витькой в одном классе. Точнее, в разных классах, но занимались одновременно в одном помещении, потому что школа была малокомплектная. Анна Михайловна, опросив и дав задание старшим, сходу принималась за нас, первачков. Времени у неё всегда не хватало.
   - Какие вы буквы знаете?- обратилась она к нам на одном из уроков, желая определить нашу подготовку.
   Она поднимала вверх квадратные картонки с написанными на них буквами, вопросительно поглядывая на нас и одобряя тех, кто правильно назвал букву и придумал слово, начинающееся с этой
   "Душа затворилась", - говорила мама в таких случаях.
   - А почему Митя у нас молчит?- будто ко всем обратилась учительница.
   Все уставились на меня.
   -Например, эта буква, -подняла она последнюю картонку.
   - Скажи - "яйцо"! - шепнул мне с соседнего ряда Витька.
   Боком на меня смотрела пузатая, как Тимоха Сычёв, неприятная буква "Я"
   - Знаю,- отмахнулся я от непрошенного подсказчика.
   Потупившись в парту, я молчал. Думалось, учительнице известна наша история с яйцами, и она нарочно предложила мне назвать эту букву.
   - Не знаешь, Митя? - Придётся тебе после уроков позаниматься.
   После звонка я остаюсь в классе. Витька поджидал меня за дверью, пока я без запинки не оттарабанил Анне Михайловне все буквы на картонках.
   - Ничего не понимаю.- заключила учительница. -Иди.
   Не понимал меня и Витька. Всю дорогу он допытывался, почему я не отвечал на уроке и был оставлен "без обеда". Я переводил разговор на другое. Незаметно через школьный сад, по логу мы пришли с ним на пруд, Было безлюдно, сухо и прохладно. И на воде ни морщинки. По такой камешки бросать одно удовольствие.
   Витька, стрельнув глазами по плотине, тут же поднял глиняный блинец, выдавленный колесом телеги, примеряясь запустить его как можно дальше, чтоб удивить меня своей ловкостью.
   - На скоко частей?- не забыл спросить меня Витька.
   Ответа он не получил. Лишь удивился, увидев, как я, размахиваюсь и с силой швыряю в пруд грязное, с потемневшей скорлупой куриное яйцо. Пока он искал, что бы такое запустить по воде, я достал из потайного места свой "клад". Яйцо оказалось болтяком. Потому, не отсчитав ни одной "части", оно сразу булькнуло под воду.
   - Вот и всё,- выдохнул я облегченно.- Идём.
   Витька не задавал мне вопросов, лишь бросал на меня немые взгляды: "Что это со мной происходит?"
   Я зачем-то сворачиваю в проулок, где живёт бабка Хиба. Тут за лето я ни разу не был. Вглядываюсь в тёмные окна её избы с неясным желанием увидеть хозяйку, что ли заговорить с нею. О чём, не знаю сам. Просто поздороваться.
   На окна низко свисают неровные космы соломенной кровли. Будто сама Хиба смотрит на меня из-под ладони, провожает долгим взглядом.
  
  
  
  
  
  
   В ГОРОД ОБЫДЕНКОЙ
  
   Скажи мне мама, зачем едем в город, ни за что не согласился бы на эту поездку.
   Готовиться она начала заранее. Достала баночку коровьего масла, сбитого ещё по осени. В мешочек насыпала сушёных яблок, компот из них хороший получается. С полведёрка набрала картошки покрупнее. Помыла и рассыпала по полу, чтоб просохла. А ещё замесила с вечера тесто на соде. К утру оно подошло, и мама испекла пшеничных пышек. Одну дала мне. Пышка сладко похрустывала и обдавала рот печным жаром. Своё печение мама завернула в чистый рушничок, чтоб не заклёкло в дороге. Мягкие румяные пышки особенно вкусны с молоком, потому мама не забыла налить в трёхлитровый бидончик утрешника, укутала его старым шерстяным платком и пододвинула мне:
   - Донесёшь?
   - Донесу. Давайте, мама, ещё что-нибудь,- с готовностью соглашаюсь я.
   Гостинцы собраны, в сумки уложены, и я полдня маюсь без дела. Несчётное число раз смотрю на часы, скоро ли отправляться к поезду. Ходики наши с мишками на циферблате идут верно. Мама специально сегодня ещё раз проверила их по восходу солнца.
   Из дому мы выходим пораньше. Так лучше. Кто его знает, поезд. Ну-к, преждевременно придёт на станцию. А то и мы припозднимся. Ведь по нашим дорогам не разбежишься. Бугры да овраги, Бабкин лог, Буянов ручей. Летом устанешь опускаться да выбираться из них, зимой и подавно.
   - А зачем едем-то?- спрашиваю маму.
   - Да так. Лизу проведаем. Может, тебе шапку посмотрим.
   Не очень верится, что едем "просто так", но выпытывать не решаюсь. Конечно, пока каникулы, надо съездить к сестре. Давно не виделись с нею. После замужества она редко стала бывать у нас, лишь в отпуск да и то, когда он совпадёт с отпуском мужа. Посмотреть шапку тоже надо. Моя совсем праховой стала. Неуверенная в исполнении своих задумок, привыкшая к неудачам да огорчениям, мама не любит заранее выказывать свои планы вслух. Вот и о шапке говорит не "купим", а "посмотрим"
   К станции, "двадцатке", мы подходим уже в сумерках. Никакой станции тут на самом деле нет. Горит лишь высоко на чёрном столбе жёлтая под жестяным абажуром лампочка, вырывая из темноты железобетонный дорожный знак с цифрой "2О". Возле толпится десяток человек. Поёживаются на морозном ветру, выжидательно посматривают в сторону райцентра, откуда должен показаться поезд.
   Вначале он засветился оранжевой точкой, замершей на одном месте. Потом она стала увеличиваться, растягиваться вширь, пока не разделилась на два огонька. Повеселели люди, разобрали в руки свои мешки да корзины, приготовились к посадке.
   Паровоз остановился напротив нас, шумный, горячий. Дверь была открыта лишь в одном вагоне, туда и поспешили мы с мамой вслед за всеми. Кое-как взобрались на высокие ступеньки, пособляя один другому. В вагоне было тепло и сумрачно. Вскоре все расселись и успокоились.
   - Слава тебе, Господи,- удовлетворённо говорит мама, когда поезд трогается.
   -Это вторая моя поездка в город. Первый раз там побывал с сестрой вскоре после войны. Она приезжала в деревню одним днём набрать кое-каких продуктов. Тогда и надоумила мама сестру взять меня с собой.
   - Пусть мальчишка посмотрит. Ведь, кроме деревни, ничего не видел.
   Город был сильно порушен. Многие дома темнели квадратами пустых окон. На улицах, во дворах кучи битого кирпича, крошево из перекрытий, балок, железных прутьев. Возле трамвайного кольца, напротив экскаваторного завода, рядком стояли какие-то рогатые "чушки".
   - Ежи,- пояснила сестра.- Чтоб немецкие танки не прошли.
   Сестра держала меня за руку, боялась, потеряюсь. Я шёл вперёд, всё оглядывался на ежи и чуть не столкнулся высоким сутулым стариком.У него было морщинистое лицо и маленькие колючие глаза.
   -Здравствуйте, папаша,- почему-то сказала ему сестра.
   Это был её свёкор. Шёл на работу. Сестра стала рассказывать о своей поездке, о деревне и обо мне. Будто бы я пристал к ней дома, не отпущу, мол, тебя в город. Бери меня с собой.
   (Не было такого!)
   Старик посмотрел на меня как-то сбоку и в нос, неопределённо произнёс: "Няхай пожеветь неделькю". Я пожил две.
   - А кем он работает?- спросил я у сестры, когда свёкор отошел от нас довольно далеко.
   - Истопником в церкви.
   ... На этот раз с мамой в город мы приехали под утро. Прибывшие с поездом люди повалили к железным воротам и вынесли нас к трамвайной остановке, куда вскоре подошёл трамвай с непонятной надписью на "лбу" "СХИ".
   - Наш,- сказала мама.
   Он долго кружит по городу, пока кондуктор не объявляет остановку "Экскаваторный завод". Это место я узнал. Улицу тут выложили булыжником и нет ни одного ежа. Всё остальное без изменений. Вот место, где мы с Лизой встретили её свёкора. Отсюда хорошо виден на пригорке посёлок. Туда мы и направляемся с мамой. Посёлок мало чем похож на город, правда, улицы прямые и длинные да водопроводные колонки возле домов. И то не у каждого. Из труб столбиками тянется дым, пахнет гарью. За ночь выпал снежок, потому потеплело, но
   неприятно слепит глаза.
   Идём долго, пока не упираемся в нужную нам калитку. Сестра была дома, готовила мужу завтрак. Он формовщик на экскаваторном заводе, вот-вот должен прийти с третьей смены. Рада сестра нашему приезду. Оказалось, она гостей ждала. Сон такой видела:
   -Вроде руку себе в кровь порезала. А это всегда кто-нибудь придёт или приедет.
   ("У меня к гостям самолёт. А деньги, мелочь, к неприятности. И вода тоже. Увижу воду или деньги, обязательно что-нибудь плохое случится").
   Сестра расспрашивает, как доехали, о деревенских новостях, о своих подругах. Заодно и о себе рассказывает, но как-то бегло и почему-то полушепотом. Оказалось, вчера они с Федей решили от родителей отделиться. Конечно, ничего такого не делили. Ещё не нажили, чтоб делить. Просто придвинула она свою кушетку к фанерной двери, через которую ходили друг к другу. Очень это не понравилось свекрови со свёкором.
   - Утром, как вам прийти, "завелась" свекровь. В дверь стучала, обзывалась. Ну и пусть. Я её не боюсь,- говорит сестра и, тряхнув головой, начинает расчёсывать волос, давая понять, что её совершенно не волнует возня стариков за стенкой.
   А там на время притихли. Видимо, определяли, кто это пришёл в такую рань к снохе и следует ли продолжать выяснять с ней отношения, уличать во всём нехорошем. Вскоре брань на той стороне дома возобновляется. Особенно возмущается свекровь:
   - Это всё о н а , отец, такая-разэдакая! Не о н а бы, того бы не было. Жить ей одной захотелось. Ишь ты, барыня нашлась. Из грязи да в князи. Пойди, отец, сам поговори с н е ю. Пусть прищемит хвост...
   Заволновалась сестра, заходила по комнате. Неудобно ей перед нами. На всякий случай посунула кушетку к двери поплотнее, чтоб свекровь не вздумала сюда войти. А на самые обидные слова даже крикнула:
   - От такой же слышу!
   - И мама заволновалась. А чтоб заглушить ругань сватов, делает вид, что занята разговором с Лизой. Задаёт ей один вопрос за другим: как с продуктами в городе, да есть ли в магазинах какая мануфактура, ситчик там или сатин, да что слышно про войну, хотя никакой войны уже не было. Мама вроде интересовалась международным положением.
   - О войне ничего не слышно и слава Богу. Мало того, сестра повторяет слова Маршала, сказавшего на днях по радио: "Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет". И посмотрела на маму так, будто бы это Маршал сказал ей лично. Мама осталась довольна таким ответом большого человека. Шевельнулась на стуле, подвигаясь с краешка к центру. Тут она, видимо, уловила самый подходящий момент, чтобы сказать о цели нашего приезда. Этого ждала и сестра. Спросить напрямую она не решалась.
   - Да вот хочу Митю в церковь сводить, окрестить,- почему-то громко произносит мама, посмотрев на меня.
   -Может, давала понять, что дело уже решённое и никакого отказа быть не может. Будь я у себя
   дома в деревне, возразил бы маме, а то и вовсе убежал бы на улицу, не дослушав. Тут же лишь сжимаюсь весь от такой неожиданности да опускаю голову, не смея что-либо сказать.
   - Ровесники его все крещёные,- продолжает мама, а он вроде хуже всех. Есть ли т а м что, нет ли , не знаем ,а окрестить надо. Может, хворать меньше станет.
   - Смотрите, мама. Надо так надо. И не крещёные живут , и окрестите - не убудет,- уклончиво отвечает сестра.
   Чувствую разговор ведут ради меня, убеждают, как необходимо пойти в церковь. В довершение сестра вспоминает, как прошлым летом окрестилась её соседка, немолодая женщина.
   - Вишь, не ребёнок уже, взрослый человек, а посчитала, что надо окреститься. Сейчас и мы пойдём,- оживляется мама.
   - Вы бы ещё побыли. В церковь успеете. Сейчас Федя должен прийти. Нехорошо как-то, были и не повидались,- уговаривает сестра.
   Но чувствуется в её голосе неуверенность и тревога, а может, и неясное желание проводить гостей от стыда за своих свекров, затеявших не ко времени так не нужную склоку. Как бы невзначай она подходит к фанерной двери, поправляет над ней занавеску и прислушивается:
   - Вроде угомонились.
   - Ну и хорошо,- соглашается мама. -Может, со сватом поговорить? Ведь там работает. Подскажет, есть ли сегодня служба, нет ли,- робко советуется она с Лизой.
   Бедная мама. Едва установившуюся за стеной тишину сочла за полное замирение и даже готова первой заговорить с зачинщиком склоки.
   - Не знаю, мама, вряд ли отец что скажет о службе. Сам он не верующий. А там как знать. Может, и,..- не договаривает сестра.
   В сенях что-то громыхнуло, послышался топот ног и шарканье рукой по тыльной стороне двери. Кто-то нащупывал дверную ручку. На пороге объявился свёкор. В телогрейке, пьян и с... топором в руке. Сват сходу заорал на маму:
   - Ты, сваха, не надо! Не вноси смуту, Нет бы сказала дочке: "Не отделяйся, мол, от родителей". А ты тоже туда же! И это называется мать? Хороши, нечего сказать, что мать, что дочь. Вот я вас...
   Заступиться бы за маму, отвлечь бы на себя деда, но я выскакиваю в сени, забиваюсь меж каких-то ящиков и мешков, жду, что будет. Конечно, я мысленно ругаю свата, я на стороне мамы и сестры, но всё же я трус. Оставил их наедине с разбушевавшимся сватом. Слышу, как мама слабо оправдывается, что она "желает нашим детям добра, пусть живут на здоровье", и она не настраивает свою дочь против родителей. Пять ли минут прошло, полчаса ли, не знаю, Сорвав зло, высказав маме и снохе всё, что хотел, сват выбегает на улицу, прижимая локтем топор, Меня он не замечает.
   - Вот так. Повидались со сватом, погостили раз в три года. Эх, бессовестные, злыдни кацапские. Да разве ж так можно? - сокрушается мама.- Да разве ж умные люди так поступают.- А ты что ж убежал?- укоряет она меня.
   Провалиться бы мне сквозь землю от стыда, от трусости своей. "Прости, мама не подумал о вас. В другой раз так не поступлю. Выручу, помогу".
   А сестра продолжает возмущаться и грозиться: -Я всё Феде скажу. Я всё ему выложу. Он поговорит с ними. Он им такое ответит. Федя - не мы с вами.
   - Не надо. Что говорить с глупыми людьми,-возражает мама.- Собирайся, Митя, пойдём.
   Сестра провожает нас до калитки. Она просит нас из церкви приехать к ним переночевать. Мама не отказывается, но и твёрдо не обещает: "Дело покажет. Видно будет".
   Мне возвращаться не хочется. Боюсь свата, да и мыслями я уже в церкви, где я ещё не бывал ни разу. Да и никто из моих ровесников не был в церкви в таком возрасте, как я. Вот удивятся, если расскажу, Но об этом говорить нельзя. В школе узнают, плохо будет.
   Молча доходим с мамой до трамвая. И только тут она, похоже, успокаивается. Пристально смотрит назад, словно хочет убедиться, не гонится ли за нами сват с топором.
   Возле церкви уже находились люди, а по обеим сторонам ворот сидят старухи, просят милостыню. Проходим с мамой внутрь церкви и замираем у порога. Тут как в неясном сне. В разных местах мерцают свечки, плавает сизоватый от них воздух, замедленно передвигаются люди. Одни молятся, другие просто глядят на золоченые иконы. Чем выше вверх, тем светлее. Поднимаю глаза к куполу, на меня строго смотрят бледнолицые бородатые старцы, словно хотят определить, что я за человек.
   А тем временем мама узнаёт у монашки, продающей свечи, что сегодня батюшка крестит, и сколько надо заплатить за крещение. Та же монашка распоряжается всем нам собраться вокруг купели и ждать батюшку. Вскоре он подходит, старый, какой-то плоский и широкий в плечах. Мама становится сзади меня.
   - Вы крёстная?- обращается к ней поп.
   - Крёстная, крёстная,- поспешно отвечает мама.
   Мне неудобно за неё и боязно. Вдруг поп раскроет эту неправду, станет стыдить маму за обман и откажется меня крестить. Я жду разоблачения и недоумеваю, чего это он медлит. "Он же видит всех насквозь".
   Но поп уже переключился на других. Вот он взял у молодой женщины из рук ребёнка и сунул его в воду. Потом другого, третьего. Дети морщились и орали. Последним оказался я. Поп подзывает меня к себе, чуть запахивает полой ризы и начинает беседовать:
   - Ты пионерчик?
   - Да.
   - В школе учишься?
   - Учусь.
   - Хорошие отметки?
   - Хорошие.
   "И я сказал неправду! Посредственно я учусь. Двоек нет, но не так чтобы..."
   В жар меня бросает. Со страха я даже чуть отступаю от попа. Что будет дальше?
   Поп суёт мне в рот ложку какой-то липкой сладости и отпускает.
   - Слава тебе, Господи. Большое дело мы с тобой, Митя, сделали. Теперь пойдём шапку смотреть да на поезд,- уже на улице говорит мне мама, чуть повеселев.
   Шапку мы не купили. Ходить по магазинам особенно некогда, да и выбор невелик. Были в двух, да ничего подходящего, то дорого, то размер не тот. Но кое-какая поклажа у нас всё же собралась. В хозмаге маме приглянулся чугунок, низкий, пузатенький. Давно такой хотела. Пару металлических тарелок тоже надо. В "Тканях" два куска себе отмерила. Один бордовый на юбку, другой на кофту в горошек. Потом не знаю сколько стоим в очереди за хлебом на дорогу. Две буханки чёрного взяли, его на вес продают, и два белых батона.
   - На мальчишку дайте, свесьте мальчишке,- волновалась мама перед продавщицей.
   Кажется, всё. Что успели, сделали. Теперь на поезд. Теперь домой.
   - Обратный наш путь на поезде должен быть короче, потому что решили выйти раньше. Пешком дорога удлиннится, зато с "двадцатки" не добираться ночью по оврагам да буграм. Мама то и дело вглядывается в окно, не проехать бы нужную станцию. Не проехали. Станция эта не лучше "двадцатки". В том отличие, стоит тут лёгкий дощатый навес, можно от непогоды спрятаться. Ждём немного, пока не тронется наш поезд. Паровоз свистит на прощанье и вскоре скрывается за лесом.
   Идём по посёлку. Дорога до блеска накатана санями. Мне хорошо, я с пустыми руками. Затеваю с мамой разговор, но она отвечает односложно, нехотя. А у меня вопрос за вопросом: "Как посёлок называется? Сколько в нём домов? Работает ли церковь, купол которой виднеется из-за дальней рощицы?"
   Заканчивается посёлок, и мы долго бредём полем. Тут дорога похуже. Снег глубже и ни души кругом. Лишь бьются на ветру сухие будылки полыни, да изредка низко над землёй устало пролетит одинокая птица. Устала и мама. Замедлила шаг, смотрит отрешённо. Расхотелось разговаривать и мне. А когда позади осталась широкая лощина, поднялись на взгорок, мама вовсе остановилась, перекинула свою поклажу с плеча на плечо. Помочь бы ей. "Вот пройдём ещё немного и я обязательно помогу, возьму её ношу".
   Пересекаем ещё деревеньку в десяток дворов. Это Тюленёвка. Тут живёт моя соклассница и мне не хочется, чтоб она сейчас со мной встретилась. Потому иду, не поднимая головы. Да и уставать я начал. От Тюленёвки до школы километра два, а там, за лесопосадками, завиднеется наше село. Идём молча, не до разговоров. Оглядываюсь изредка на маму. Как она? Сменить бы её пора, да не насмелюсь никак. Если б попросила, другое дело. Да я сам возьму её мешок. Вот дойдём до посадок и возьму.
   Кленовые посадки мне ровесники. Весной они особенно красивы. Когда идём из школы, обязательно останавливаемся тут, привал делаем. Иногда с костром. Жалко, сейчас тут нельзя отдохнуть.
   Дорога какое-то время тянется вдоль посадок, затем резко отваливает в сторону. И вот уже завиднелись крыши наших домов.
   Пройду сто шагов и возьму у мамы мешок. Вот посмотрим. Считаю шаги . Один , два.., пять.., десять.., сто. Сто, сто... Пора брать.
   "Но нас же двое!- хватаюсь я за спасительную догадку. - Значит, два раза по сто. Молодец я!".
   И снова немного опережаю маму. Она ещё раз меняет плечо и, кажется, чуть дольше, чем прежде, задерживает на мне свой взгляд.
   "Всё. Доходим вон до той глыбы, поле вспахано осенью, снег ещё не упрятал землю, и возьму".
   Ускоряю шаги, чтоб быстрее дойти до метки и помочь маме. Но какую глыбу я наметил? Они похожи одна на другую. Вот эту? Нет, кажется, вон ту, что подальше.
   Кончилось колхозное поле, в него упираются наши огороды. Я радостно ступаю на свой, на картофельную борозду.
   Мама, давайте я помогу вам нести!
   Думал, обрадуется мама. Лучше бы я дошёл до дома молча.
   - Спасибо, сынок,- благодарит мама и медленно проходит мимо меня.
   И сейчас видится мне её усталая фигура с мешком на спине, бредущая по снегу к нашей избе.
   Прости меня, мама.
  
  
  
  

А ВЛАСТЬ СОВЕТСКАЯ БЫЛА...

  
   В день Победы колхозникам продавали двухнедельных поросят. После войны правление впервые решилось на такое.
   - Не всё государству. И нам надо, - вполголоса говорила маме тётка Наташа, одобряя такое дело правления колхоза.
   Мы с Санькой, моим дружком, вертимся возле свинарника, внутрь заглядываем. Ждём, ч т о будет и как.
   Вначале стали брать мужики, что пошустрее да поближе к начальству. Кладовщик Тимоха Сычёв, сборщик молока Кирюшка Столбов, Стёпка-водовоз. Тот тоже вроде правленца. Дело не дело - крутится на колхозном дворе. Заглядывал в дверь и скотник дед Захар, человек мягкий и безвредный, ещё в первую мировую воевавший то ли с турками, то ли с другими чёрными.
   Надумала взять и Санькина мать, тётка Наташа, звеньевая свекловичниц. "Конечно, сто рублей - деньги, но разве плохо откормить к зиме кабанчика. Допустим, к Рождеству заколоть. И себе мясца будет, а коль в еде удачным окажется, кое-что и продать останется. Деньги вот как нужны. Ребятишки школьники обызносились все. Опять же кое-какую обнову для праздника справить. На себя, считай, года три копейки не потратила".
   Деньжонок на поросёнка тётка Наташа немного скопила. Сметанки на базар в райцентр раза два носила, пол-литровую банку маслица учительнице продала, на десятка, другая собралась от сдачи государству сельхозналога.
   Расплачивались наличными прямо в свинарнике. Хромой счетовод дядя Петя Машкин вёл список и тут же принимал деньги. В поросячий загон тётка Наташа вошла вместе с подругой Нюрой - розой, тоже вдовой, зануженной работой женщиной.
   - Господи, благослави,- прошептала тётка Наташа и, изловчившись, цапнула за ногу чуть приотставшую хрюшку.
   Ничего с виду поросёночек. Толстенький, ущи лопушком и ножки короткие. Одно не так, поросёнок свинкой оказался. Заменять не разрешалось: кому что достанется.
   - Мы ня можем удовлетворить все хряками,- хмыкнул Машкин.
   Нельзя так нельзя. Утишая визг поросёнка, тётка Наташа, довольная, отправилась домой. Прикидывала, как и чем будет кормить его. А подрастёт к осени, придётся в котушке закуток ему отгородить.
   Утром заметила неладное. Поросёнок отказался есть. Спинка дугой, колючим волосом ощетинилась, кожа на брюшке гармошкой.
   - Отнеси, Митя, тётке Наташе молочка. У неё поросёнок,- попросила мама.
   Тётка Наташа была дома. Потемневшая лицом, она стояла посреди избы, притулившись плечом к столбу, подпиравшему среднюю матицу, и смотрела куда-то мимо меня.
   - Нет, Митя, нашего поросёнка,- чуть не плача, выдохнула наша соседка. -На двор не х о д и л. Запор у него.
   Такой убитой Санькину мать я ещё не видел. Надо же. Ни у кого не сдох, а у неё вот он. Не везёт ей. Не одно , так другое. В прошлом году надумала она гусей завести. Не раз я их пас вместе с Санькой. Одного гусёнка коршун на наших глазах уволок, другого собака придушила. С десяток всё же до зимы дотянуло. Тётка Наташа уже подумывала разделаться с ними, наволочки приготовила для пуха и перьев. А они возьми в один день да неизвестно куда улети. За углом избы во главе с гусаком сидели. В полдник кагакнул гусак, разбежался против ветра и взмахнул крыльями. За ним остальные. Ни одного не нашла. И уж этой весной Стёпки-водовоза корова поддела рогом её Зорьку, вымя разнесло с лоханку. Второй месяц Зорька пасётся возле дома, нагоняя тоску. Теперь вот поросёнок...
   В деревне уважают тётку Наташу.
   - Это как в роду поведётся,- уверяет мама.- Отец с матерью путёвые, и дети хорошие.
   - По её рассказам, родители тётки Наташи были добрые да работящие. В них дочь, ухватистая да додельная. Что еду приготовить, что хозяйство соблюсти. И собою видная. В девках плясунья была да игрунья. Стёпка-водовоз смолоду прилабунивался к ней. Отшила его. Потом война. Когда мужа провожала, Санькой х о д и л а. Тот отца так и не увидел.
   - Колхозные мужики, молодые и что в годах, стесняются её. Стёпка-водовоз во время перекура о чём только не ведёт разговор с анекдотами да матом. Но лишь окажется поблизости тётка Наташа, заканчиваются байки:
   -Тихо, мужики. Наталья.
   И рассказчик лезет без охоты в карман за куревом.
   А вот Стёпкина Фроська недолюбливает тётку Наташу. То в разговоре с бабами не ко времени упомянет Наталью, то пустит по деревне какую-нибудь сплетню о ней. Будто Наталья в пруду подолом рыбу ловила да чуть не утонула. И многое такое.
   И у нас, пацанов, тётка Наташа на особом счету. Если, например, затевался набег в иной сад или огород, то по общему молчаливому согласию поместье тётки Наташи исключалось из этих планов.
   Я запросто хожу к ней в дом. С Санькой я дружу. Со мной тётка Наташа разговаривает как со взрослым. Вот и сейчас, видя моё огорчённое лицо, успокаивает:
   - Что поделаешь, Митя. Раз на раз не приходится.
   Не кстати вспоминается похабная прибаутка Стёпки-водовоза "Раз не повезёт, от родной сестры заболеешь", и я смущённо выхожу на улицу. Следом за мной плетётся Санька. Играть Саньке ни в "пристенку", ни в "ножичка" не хочется. Даже о предстоящих каникулах разговор не заводим. Мы приваливаемся к прогретой солнцем саманной стене, долго молчим, думая, наверное, об одном и том же.
   Несправедливо в жизни. И обидно за хороших людей, таких, как Санькина мать. Худого слова никому не сказала, а поди ж ты. Все шишки на неё.
   Начались каникулы. За день успеваем с Санькой и на рыбалку с плетушком сбегать, и накупаться вдосталь. Не забываем и свои ежедневные обязанности: воды наносить, столько-то грядок на огороде прополоть, вечером скотину встретить. Санька встречает лишь овцу с яркой. Корову в стадо тётка Наташа ещё не пускает.
   Но каникулы лишь вначале кажутся бесконечными. Неделя прошла, другая. И вот уж наши матери пропололи колхозную свёклу. Подошёл яблочный Спас, а тут и Ильин день, после которого вроде купаться нельзя.
   - Громушко прогремел, воду остудил,- предупреждает тётка Наташа.
   Мы с Санькой и не рвёмся к воде. Школьные заботы подступили. Тетрадками, книжками запасаемся. Да и не станет Санька огорчать свою мать непослушанием. За лето она отошла немного, приутихли её боль и обида. Дела колхозные, домашние не оставляют время для грусти да переживаний. Как-никак звеньевая. Невелика должность, а забот прибавляет.
   Только что поделили между подругами свёклу на участки. Весной пололи всё подряд, сообща, а копать будет каждая свою делянку. Пришлось канаться. Чтоб безобидно каждой. Всё равно Фроська пустила слух:
   - Наташка себе получше выбрала. На Купчем бугре. Гляди, огребёт сахару.
   Спорить, доказывать тётка Наташа не умеет. А Фроське сказала: "Язык без костей. Мели, сколько хочешь".
   К копке свёклы готовится вся деревня. Отыскиваются забытые с прошлой осени двухрожковые копачи. Оттачивают наши матери ножи для очистки. Подбирают чистые тряпочки да сумочки, чтоб заворачивать в них и носить в поле еду. Пустеет на это время деревня. Все на свёкле, дома лишь старики да дети малые.
   Кинув в угол сумку с учебниками и наскоро поев молока с хлебом, спешу к Саньке. Он уже поджидает меня. Вместе идём на свекловичное воле.
   - Помощнички пришли,- радуется тётка Наташа.
   Её участок рядом с маминым.
   Свёкла на Купчем бугре и впрямь хороша. Глыбастая да белобокая. Сочные тёмно-зелёные листья приятно холодят натёртые копачоом ладони. Выдернутые из земли сладкие корни стаскиваю в кучу. Один вихор в руку, другой в другую (больше не ухватишь !). Тукаю "лбами", чтоб обить комья и облегчить маме очистку. Сухие крошки шуршат по разлапистым листьям, распугивая жирных длинноногих кузнечиков.
   Не отстаёт и Санька. Он цепкий. Снуёт туда-сюда, от грядки к кучке, от кучки к грядке. Носит свёклу охапкой. Пока он натаскивает, тётка Наташа, распластав на ботве старую фуфайку, присаживается полудновать. Достаёт из мешочка ломоть хлеба.
   - С сахаром?- интересуется мама.
   - Добре ты, с сахаром. Так, - виновато отвечает тётка Наташа, с трудом глотая сухой кусок.
   Сахар-песок за свёклу женщинам выдадут нескоро, в конце зимы, а хотя бы воды с собой тётка Наташа могла прихватить. Жалко смотреть, как она ест, давясь.
   Вода скоро прибывает в пузатой деревянной бочке. Стёпка остановился напротив, и тётка Наташа, не спеша, пошла к двуколке.
   Заканчивалось бабье лето, тихое, с паутинками. Ни один дождик не поторопил женщин с поля. Работают они споро, стараются управиться до осенней слякоти. С каждым часом убывают свекольные полоски. Тётка Наташа, увидев поросший лебедой край своего участка, не выдержала, прошла в конец, попутно пересчитав оставшиеся грядки. Работы было на неделю.
   - Закончим свёклу, погуляем, бабы - подзадорил в последний приезд с бочкой Стёпка-водовоз.
   - Чего не погулять, если гармонист не откажется!- вырвалось у Натальи.
   Гармонист - Стёпка. Был он от колхоза на торфе, привёз себе хромку. Стёпка мужик задачной, а уж как там побывал, и вовсе цены себе не сложит. В разговоре к месту, не к месту вспоминает каждый раз своё пребывание под Шатурой:
   - У нас там как было...
   Не любит Наталья трепачей, а тут улыбнулась. Вспомнилось давнее, как летней ночью Стёпка провожал её до дома. Стояли возле калитки. От волнения у Стёпки колени дрожали, как у загнанной лошади. А сам одно заладил; "Ну, теперь всё. Всё теперь".
   Было ей непонятно и смешно.
   А сейчас разговор о гулянке затеяли не случайно. В прошлом году впервые после войны гуляли. Поплясали и поплакали. Надо и в этом собраться.
   До Октябрьского праздника осталось всего ничего. У нас с Санькой отличное настроение. Впереди маячит небольшой отдых, матери наши заканчивают копку свёклы. Только вот в субботу "руссачка" огорчила нас. За наспех и с ошибками выполненную домашнюю работу оставила Саньку "без обеда". К маме иду один. Несу ей поесть.
   - А где ж мой?- забеспокоилась тётка Наташа, увидев меня одного.
   - Сейчас придёт. Отстал немного,- вру я Санькиной матери и нагибаюсь за свёклой, чтоб не смотреть в её глаза.
   Санька прибежал, когда стало смеркаться, запыхавшийся, испуганный:
   - Телок на огороде свёклой подавился!
   - Ну что ты будешь делать,- беспомощно всплёскивает руками тётка Наташа.
   Телят, коров по осени гони со свёклы. Не грызут они её, а заламывают корень целиком, норовят проглотить.
   Как ни билась тётка Наташа с телком, пытаясь свёклу вытащить рукой, заливала ему в горло масло, ничто не помогло. Уж затемно привела жившего через три двора деда Захара. Пришлось ему укоротить жизнь бычка.
   Тётка Наташа поехала с мясом на базар. Последние машины со свёклой грузились уже без неё.
   Гулять женщины попросились к деду Захару. Изба у него просторная, в три окна. И, главное, сам хозяин приветливый и рассудительный. Когда у тётки Наташи случилось такое, успокоил её:
   - Дюже не горюй. Сама, дети живы, здоровы. А телка не сегодня так завтра продавать.
   И то правда. На базар съездила удачно. Обнову себе купила. На тётке Наташе миткалевая с рюшками на рукавах кофта, тёмно-бордовая юбка. На отвороте кофты брошка из трёх жуковых вишенок. Очень они личат её тёмному волосу. Какая-то не обычная тётка Наташа.
   Сегодня она прибралась пораньше, скотину управила и зашла за мамой.
   - Не токо работать, и погулять надо!
   - Правду говоришь, Наташ.
   - Хоть от сапухи отмыться.
   Прибывающие к деду Захару женщины прихорашиваются за занавеской у печки, молодеют на глазах.
   - Это ты, Наташ? Не признала тебя,- окликает Нюра-роза.
   - Богачкой стану!- отшучивается её подруга.
   - Всё, бабы. Садимтеся.
   - Пора уж. Гармонист заждался,- громко объявляет
   Фроська, окидывая недовольным взглядом товарок.
   Сама она устраивается рядом с мужем.
   Я, Санька, наши друзья, одноклассники, тоже веселимся. Как угорелые, носимся друг за другом вокруг избы, в окна заглядываем, где вот -вот начнётся гульба.
   "Ухаживать" - разносить вино - женщины попросили деда Захара и Столбова Кирюшку, примака моей тётки. У него голос ладный. И сам выпить не дурак. Кирюшка, уже "тёплый", присел на краешек стула , ждёт, когда дед Захар на правах старшего поздравит женщин с праздником, с окончанием полевых работ и предложит по первой.
   Чего-то замешкался хозяин дома, и Кирюшка, уже пропустивший у судной лавки стаканчик, тряхнув крутолобой головой, потянул густым голосом:
  
   Шумел колхоз,
   Крестьяне гнулись,
   А власть советская была...
  
   -Ты, Кирюшк, это не надо. Об чём-нибудь другом давай, - заволновался дед Захар.- Выпьем, бабы.
   Загомонили притихшие было гости, прицеливаясь стаканами к губам. Непривычно как-то. Однако мимо рта никто не пронёс. Кто глоток, кто два. Фроська хлобыснула до дна:
   - Провались она в живот!
   Приняла, сколько душа пожелала, и тётка Наташа. Тепло приятно растеклось по телу. Сделалось ей легко и уютно. И сидевшие за столом товарки, мужики виделись все такими хорошими и родными. Подмывало сплясать.
   - Не спеши, Наталья. Закуси. Все ешьте,- просит дед Захар, стараясь исправить свою заминку, что допустил вначале торжества.
   Мама всегда в тени, а тут вдруг тихим, ровным голосом заводит:
  
   На позицию девушка
   Провожала бойца...
  
   К ней присоединяются другие женщины. Поют о бойце, но думает каждая о себе, о мужьях, отцах наших, не вернувшихся с войны. Жалостливая песня. Нюра-роза, шмыгнув носом, прикрывает глаза ладонью. У неё четверо на руках и у самой здоровье не ахти. Лишь Кирюшка Столбов стоит непоколебимо прямо за спинами женщин, старательно выстраивает их голоса на нужную высоту.
   - Мить, глянь,- толкает меня в бок Санька.
   Высоко в голубом небе над нашей деревней тяжело плывёт журавлиный клин. Провожаем его глазами, пока не истаяли в вышине журавлиные точки. Замечательный день выбрали наши матери посидеть вместе за праздничным столом, передохнуть от тяжкого ежедневного колхозного ярма.
   Тем временем дед Захар подбил женщин поднять ещё по рюмке, и Стёпка, правильно оценив момент, рванул меха гармони:
  
   И - и эх... твою мать,
   На кобыле воевать.
   А кобыла хвост поднимет,
   Всю Германию видать!
  
   -Ох-хо-хо! Поддал,сукин кот!-затрясся мелким смехом дед Захар.Первой из-за стола выплывает Фроська. За ней с какой-то опаской тётка Наташа. Не усидели Нюра - роза с Кирюшкиной женой, другие женщины. Хмель им крепко ударил в головы.
  
   Ой, подруга, дроби бей,
   Над тобою воробей.
   Надо мною серый гусь -
   Я измены не боюсь!
  
   Тётка Наташа выплясывает в паре с Фроськой:
  
   Выходи, подруга, замуж,
   А потом уж выйду я.
   Всё равно любови нету
   У тебя и у меня!
  
   Под шумок тётка Наташа втягивает в круг деда Захара.
   И он припас припевку:
  
   Не ходите, девки, замуж,
   Не ходите, милочки.
   Не делите свою жизнь
   На две половиночки!
  
   Гомон, топот и заливистые переборы гармошки. Кто усидит на месте? Чьё сердце не дрогнет радостно?
   - Дядя Захар, я пьяная!- непослушным языком будто жалуется тётка Наташа.- Делай со мной что хочешь!
   - Ну,мама,- настораживается под окном Санька.
   И недаром. Вспаренная пляской, охмелевшая вконец от вина, тётка Наташа сбрасывает с себя кофточку, оголяя белые округлые плечи и ... виснет на шее деда Захара:
   - Дядя Захар! Полюби меня!
   От такого оборота Стёпка остолбенел на мгновение. Его гармонь рыпнула и стихла, а в избе вдруг поднялся такой шум и гвалт, что мы с Санькой, как ошпаренные, опрометью бросаемся прочь от окна. Еле догоняю его на выгоне.
   - Мама, мама. Как она могла такое? Зачем она это?- шепчет ошарашенный Санька.
   Что я мог ему ответить?
   - Если она т а к а я, не пойду домой. Ни за что. Пусть, что хочет, то и делает!- сквозь горькие слёзы и жуткую обиду выкрикивает Санька
   Бесцельно бродим с ним по деревне, вокруг мельницы. Незаметно стемнело. Гульба вскоре закончилась, женщины стали расходиться по домам, удивлённые, растерянные, иные возмущённые. Всякие, только разговор у них об одном. О Санькиной матери:
   - Надо ж... Наташка...
   - По такой жизни не на то ещё пойдёшь.
   - Всё на Стёпу пялилась, сучка. На меня не нарвалась. Я б ей...
   Узнаём голос Фроськи, крепкий, чёткий.
   ... А тётка Наташа, похоже, заболела. На люди не показывается, со мной, когда прихожу к ним, почти не разговаривает. Санька дичится её. Только Ленка еле заметно ухмыляется: "Ладно, мам, чего уж...".
   В один из таких дней её навестила Фроська:
   - Тётка Наташ, ты за гармонь деньги платила?
   - Нет.
   Совсем забыла, что Стёпке за игру на празднике надо внести вскладчину. Достала из сундука десятку. И лишь Фроська вышла, улыбнулась: "Нашлась племянница".
   Фроська всего на год её моложе.
   На другой день с утра пораньше заявился овечий пастух:
   - Надо, тётка, за овец расчитаться,- напомнил пастух, напуская серьёзный вид.
   Его сезон закончился, и теперь он по дворам собирает плату: полведра ржи и трояк с головы. Деньги подала безо всякого, а вот рожь... Думается, рожь пастух взял ещё до праздника. Вот так же пришёл с безменом, сидел на сундуке, пока она насыпала. Точно помнит, зерном расчиталась. Правда, росписи никакой не взяла. Ведь в деревне верят друг другу на слово.
   Но пастух уже, широко растопырив руки, держал мешок наготове.
   На улице моросил мелкий дождь. Скотину в стадо уже не гоняют. Тётка Наташа отворила дверь котушка. Зорька, овечка с яркой разом уставились на свою кормилицу грустными глазами. Тётка Наташа вернулась в избу, надела фуфайку. Через плечо на верёвке кинула кошёлку. Пошла на свекольное поле собирать ботву.
  
  
  
  
   КУПИТЬ БАЛАЛАЙКУ
  
   -Если сдашь выпускной экзамен, балалайку тебе купим, - сказала сестра и посмотрела на маму, видимо, желая получить от неё поддержку и одобрение.
   Мама сидит за машинкой, шьёт соседке тётке Наташе к празднику обновку, юбку. Мама ничего не ответила, лишь ниже склонилась над клочком мануфактуры, выпрямляя складку попрямее. Думаю, не станет она возражать сестре. Та уже вторую зиму работает в колхозе, считается взрослой, и для мамы она помощница и советчица. Да такое поощрение за учёбу ещё и не всяк придумает.
   А балалайка - моя мечта. Играть я немного умею. У нашего деревенского пастуха, Толюшка, научился. Толюшок парень пришлый, дальний родственник школьной уборщицы Параньки Голиковой. У неё и хранит днём свою балалайку. А вечерами, как стемнеет, собирает Толюшок вокруг себя на мельнице "улицу", потому и в почёте у наших девчонок.
   Кормится пастух по дворам. Подошла очередь и нашему дому принимать его на постой. Ночевать он пришёл прямо с "улицы" и с балалайкой. Мама постелила нам с ним на воздухе, возле погребицы. И пока было видно, Толюшок вяло перебирал пальцами струны, показывая мне, где и как прижать, чтоб получилась "матаня" иль "страдание".
   - Учись. Будешь девок завлекать,- хохотнул мой учитель, поворачиваясь на другой бок, чтоб заснуть.
   Завтракал он долго и нехотя, То ли не выспался, то ли думал, куда деть свой "струмент", чтоб никто его не трогал.
   Балалайку он положил на кровать, привалив к подушкам. И как только на выгоне хлёстко щёлкнул пастуший кнут, я тут же взял её в руки. Бренчал весь день, пока наш однодневный постоялец находился со стадом в поле.
   - А у тебя получается! - радостно заметила сестра,- когда я, отмяв пальцы до красноты, нащупал, наконец, нужные для "страдания" лады.
   Трень - трень , трень - трень, трень...
   Такой простенький мотив, а приятный, настраивает на разные припевки, напоминает голоса наших деревенских девчонок, например, Ленки тётки Наташиной.

   Я гуляла, мать не знала,
   Как узнала, ругать стала...
  
   На Троицу пастух отправился в своё село навестить родных, за себя оставил Ванятку, Параньки Голиковой малого. Ванятка "переросток" ( так его называет наш завуч Любовь Семёновна) школу бросил, хочет пойти прицепщиком в трактористы. Тоже на балалайке наловчился играть, потому задавака, каких свет не видел. Когда Ванятка с балалайкой, каждая из девчонок старается присесть
   к нему поближе, Ваней называют:
   - Вань, сыграй нашу! Разливную. А "саратову" сможешь?
   Ванятка места под собой не чует, ломается:
   - Рука уморилась.
   Будь у меня балалайка, не стал бы я воображать да жадничать. Играл бы, сколько надо, Особенно, если в кругу Ленка. Мы с ней за одной партой сидим. У неё чернильница из белого кафеля. Макать в неё Ленка разрешает лишь мне.
   День выдался как по заказу, ясный, тихий. Веяло свежестью и теплом. В какой дом ни войди, на полу охапки зелёной травы, на каждом гвоздике в стене, за иконой, портретными рамками ветки клёна, сирени, черёмухи. Пьяно от запахов лета!
   Днём на Троицу не работают, грех, а вечером на мельннце гуртуется "улица". Вначале тут мелюзга деревенская появляется. В прятки играют да, озоруя, виснут на мельничных крыльях. Мельник дед Никита застигнет, накидает подзатыльников.
   Овец Ванятка пригнал пораньше, а чуть смерклось, и сам показался с балалайкой. Ещё издали послышались его переборы, будто заранее давал о себе знать. Как овцы в закуте, забеспокоились девчонки в ожидании плясок да припевок, всем видом показывая своё нетерпение.
  
   Девки, в кучу.
   Хрен нашёл.
   Вы делите,
   Я пошёл! -
  
   с ходу выдал Ванятка.
   - Ой, Вань, не уходи!- дурашливо подхватила Ленка. - Поиграй. Мы тебя ждали.
   - Понятно. А с тобой поиграть можно?- с каким-то плохим намёком спросил Ванятка.
   - Ладно уж, Вань.
   - Мы и сами поиграем. Правда, девчонки? Обидчиво заявила Ленкина подружка, толстушка Нинка. -Становитесь в "ручейки".
   Разбились по парам, и побежали "ручейки". Я оказываюсь с Ленкой. Ленка вся такая кругленькая, в белых носочках, глаза светятся. Только пальцы у неё холодные-холодные. Согреть бы. Я сильно сжимаю их в своей ладони. От радости и волнения еле сдерживаю дыхание. Не утерпел Ванятка. Цыкнул окурком под ноги, балалайку в сторону, и вот он впереди играющих:
   - Держитесь, девки!
   - Держимся, Вань.
   Не одну тиснул вроде невзначай, продвигаясь вперёд. Как можно выше тяну Ленкину руку, чтоб прошёл Ванятка беспрепятственно, не зацепился. Да где там. Он будто запнулся напротив и выбрал Ленку.
   "Ну и ладно. Ну и пусть".
   Быстро пробегаю тот же путь, и Ленка снова оказывается рядом со мной. Не отступает в очередной раз и Ванятка. Не нравится мне такая игра, да и ребята с девчонками начинают хихикать.
   "Пусть играют. Не хочу".
   Устало устраиваюсь на мельничном крылечке рядом с Ваняткиной балалайкой. Нарочно громко ударяю по струнам.
   - Не трожь,- одёргивает меня Ванятка.- Заимей свою да играй!
   - Как заимею, тебе скажу, а пока могу и на твоей.
   - Игрок. Сыграл бы ты на...
   Ванятка ввернул такое слово, что девчонки взвизгнули со стыда и рассыпались отлаженные "ручейки". Может, и вся "улица" пошла бы наперекосяк, если бы не балалайка. Она зазвенела в моих руках легко, задорно, позвала девчонок в круг. Они того и ждали. Разом обступили меня полукольцом и, не скрывая радости от появления нового балалаечника, соблюдая очерёдность, закружились на утрамбованном пятачке.
  
   Балалайка заиграла,
   Я пошла запела.
   Правильно, неправильно,
   Кому какое дело!
  
   Балалаечка играет,
   Балалаечка звенит.
   Ничего милый не знает,
   Хочу ему изменить!
  
   Откуда только берутся эти припевки. Что ли девчонки их сами сочиняют? И каждая со смыслом, то озорная, то грустная. А Ленка с Нинкой затеяли меж собой частушечный разговор.
  
   Ой, товарка моя Лена,
   Я хочу тебя спросить:
   Почему ты перестала
   Юбку чёрную носить?
  
   Дорогая моя Нина,
   Я сказать тебе могу:
   Юбку чёрную, крученую
   К измене берегу.
  
   Ой, подружка милая,
   Не ходи унылая,
   Не ходи печальная,
   Будь, как я, отчаянная!
  
   Подружка моя Нина,
   Хорошо же ты поёшь,
   Ты моему больному сердцу
   Волноваться не даёшь.
  
   - Ой, Лена, ты уж прямо,- в шутку укорила её Нинка.- Про горе да про беду. Нет горя и нечего горевать.
   - Горя нет и радости тоже.
   Ленка не рисуется. Семья её в достатке никогда не жила. Отец пропал без вести на войне. Мать,тётка Наташа, концы с концами едва сводит.
   Наплясались девчонки, притомились даже. И малышня присмирела, перестала визжать да гоняться друг за другом вокруг ветряка.
   - Сыграй, Мить, "страдание",- напоследок просит Ленка.
   И пока я перестраиваюсь на новую игру, вполголоса, "на сухую" запела:
  
   Проводи меня, милёнок.
   Я озябла, платок тонок...
  
   Голосочком не хвалюся,
   Какой есть, таким зальюся,-
   подпела ей Нинка.
  
   Других "пострадать" не нашлось, и Ванятка широко , с удовольствем зевнул, отбирая у меня балалайку:
   - Всё, девки. По домам. Завтра не выспитесь.
   Стояла тихая, тёмная ночь. Высоко в небе тревожно гудел невидимый самолёт. Звук от него доносился всё глуше и глуше. Группами, парами "улица" стала расходиться, таять в темноте и прощаться до завтрашнего вечера, когда снова соберётся на мельнице и снова будет "страдать" и "бить дроби".
   Ванятка было закружился возле Ленки, но та придвинулась ко мне, и я нечаянно взял её под локоть.
   - А,- недовольно замялся Ванятка. -Я Нинку смотрю.
   - Догонишь - увидишь,- не задержалась с ответом моя соклассница.
   -Чья б корова мычала,- укоротил её Ванятка. -А ты, - он сжал мою руку,- отойдём поговорим.
   - Отойдём.
   Ванятка пошире в плечах и ростом чуть выше меня. Но я его не боюсь.
   - Понимаешь, - понизив голос, втолковывал мне Ванятка. - Ленка моя. Х о д и т ь с ней хочу. Для себя сохранить. Понимаешь? Ты к ней не примазывайся.
   - У тебя не спросил.
   - Я тебя, Митька, предупредил.
   - А ты не грозись.
   Почуяв неладное, к нам подходит Ленка:
   - Петушки осенние. Чего это вы?
   - Ничего. Так просто. Поговорили,- успокоил я Ленку.
   Ленку я "провожаю" впервые и разговаривать с ней наедине не знаю о чём. Наверное, про любовь надо, да подходящих слов не подберу.
   - А ты прилично играешь,- сказала Ленка, когда мы подошли к её дому.
   От такой оценки я будто язык проглотил. Хорошо, Ленка в темноте не видит моего смущённого лица.
   - Стараюсь,- буркнул ей в ответ первое,что пришло в голову.
   - Тебе б свою балалайку. Было б здорово.
   - Школу надо закончить
   Скорее бы уж. Надоело всё,- вздохнула Ленка. Над мельницей вспыхнула и скатилась вниз, не оставив следа, ярко-синяя звёздочка.
   - Загадай желание!- улыбнулась Ленка.
   - Ну, загадал.
   - Какое?
   - Долго рассказывать.
   - Такой? Ладно. Бывай,- враз сникла Ленка и, круто повернувшись, шагнула в незапертую дверь своей избы.
   То ли обиделась, то ли нашла повод оставить меня, не умеющего поддержать разговор. А желание моё-даже не одно, несколько: рассчитаться с экзаменами, заиметь балалайку ( купят - не купят ), ну и поступить на учёбу в город. Хорошо бы там и Ленке устроиться. Вместе приезжали бы на выходные в деревню и вечерами с балалайкой ходили б на "улицу".
   По деревне пошёл слух, что мне собираются купить балалайку. Я ни с кем не делился предстоящей радостью, может, сестра кому заикнулась о покупке? Размечталась, наверное, как возле её брата будет кучковаться "улица" и ей самой от подруг прибавится почёта и уважения. По пути в школу, по возвращении домой, я каждый раз оказываюсь в центре внимания моих соклассников, и наши дорожные разговоры всё чаще вертятся вокруг балалайки . Мои друзья уже узнали о цене, и что взять её можно в сельпо, не обязательно ехать в центр. Заодно отметили неважную игру Ванятки Голикова: "Так себе играет. Ещё долго ему руку набивать". А мой лучшй друг, заиковатый Илюшка, даже попросил, чтобы я "н-научил его играть" на купленной балалайке.
   Перед вечером, когда приутихли домашне дела, к нам зашла тётка Наташа забрать сшитую юбку. Уходить не торопилась, о многом с мамой переговорили. О базаре: "Не собирается ли кто поехать?" Об огороде: "Давно нет дождя, уродится ли картошка?" О налоге: "Вот-вот принесут квитанции". И о нас с Ленкой.
   - Куда, Наташ, Ленку думаешь определять? - понтересовалась мама.
   - Куда, Тань, определишь. Учиться - капитал да блат нужен, а на работу в город колхоз не отпустит. -То-то и оно,- сочувственно согласилась мама.
   - А вы, говорят, с в о е м у балалайку покупаете? - в свою очередь спросила тётка Наташа.
   - Думаем. Вот школу закончит. Надо купить - порадовать. Что, Наташ, наши дети видят? Ничего. Мы жизнь прожили в нужде да нехватках, и они тоже. А это память.
   "Спасибо, мама! Школу я закончу. Один экзамен по Конституции СССР остался. Это не математика".
   Пришелся он на тёплый, последний в июне, воскресный день. С ребятами иду в школу полевой дорогой, поросшей муравой. Над нами высокое синее небо, впереди до самого горизонта лениво колышется, переливается волнами под лёгким ветерком зацветающая золотистая рожь. На душе радостно и томительно: "Последний экзамен, и - прощай, школа.А там - длинное лето , новая жизнь. Как-то она сложится? Удастся ли устроиться в городе?"
   И не только это волнует. За минуту до моего выхода из дома, в наше окно тукнул кнутовищем подскакавший на лошади Голиков Ванятка:
   Тётка Таня, на собраню!
   Ванятка любит выполнять поручения колхозного начальства, народ оповестить, позвать в правление.
   О чём собрание, мама не успела спросить, но как-то сжалась вся, замерла, присев на сундук. От собрания ничего хорошего она не ожидает. На собраниях чаще всего ругают кого-нибудь иль призывают лучше работать.
   Эта отдалённая, непонятная тревога передалась и мне.
   К обеду Любовь Семёновна успешно завершила экзамен. По её распоряжению мы собрались в своём классе подвести итоги да поговорить о выпускном вечере.
   За мой ответ на экзамене Любовь Семёновна поставила мне "пять" и привела его в пример другим. Особенно ей понравилось моё "единение с литературой". Рассказывая о правах советских людей на труд, образование и других привилегиях, я завершил ответ стихотворной заздравицей:
   Прав Сулейман. Он говорит:
   "Создатель счастья Сталин!".
   Определились и с выпускным вечером. Решено с каждого собрать по пятку яиц, горстке мучицы да стакану коровьего масла. Стряпать попросим уборщицу. Ей не в первой этим заниматься.
   - А музыка будет? - неожиданно спросила Ленка, когда мы уже собрались покидать помещение.
   - О музыке совершенно забыли!- спохватилась завуч.- Спасибо, Белкина напомнила. Какие имеются мнения на этот счёт?
   Класс молчал, не имея дельных предложений. Среди наших родственников гармониста ни у кого не оказалось. Нанять со стороны, нечего было и думать.
   -Может, Митя Сердюк на балалайке поиграет, - снова подала голос Ленка, и её последние слова потонули в дружном хохоте сидящих одноклассников.
   Любовь Семёновна переводит взгляд то на Ленку, то на меня, соображая, не розыгрыш ли это.
   - Ты на самом деле играешь, Сердюк? - обратилась завуч ко мне.
   - Играю.
   - Так, за чем дело стало?
   - За балалайкой. Своей нет, только обещают купить.
   - Так, попроси ускорить покупку.
   На том и остановились.
   Домой возвращаюсь, как на крыльях! Хочется петь. Меня похвалили. Школа позади. Ленка рядом.
   - Не обижаешься, что подставила тебя с балалайкой? - смеётся Ленка.
   - Ничуть!
   "Какая обида? Конечно, поиграю. Сегодня же напомню маме о покупке. Откладывать некогда. Выпускной вот он".
   Дома застаю лишь сестру. Она сидит за столом на старом сундуке, отрешённо смотрит в оконный проём, не замечая меня.
   - А где же мама? -первым делом спрашиваю я.
   - Мама? Мама в саду. Ты пока не ходи к ней. Пускай одна побудет.
   Знаю, когда у мамы неприятность, она уходит с людских глаз в сад остыть, успокоиться. Долго стоит возле воргуля, поговорит с медовкой, погладит шершавый ствол "заячьей мордочки".
   Все яблони нашего сада в конце зимы трое агентов из сельсовета пересчитали дважды, переписали в тетрадки. Потом тщательно обшарили углы котушка, выискивая в темноте возможно забившуюся овечку или ягнёнка. Всё обложили оброком.
   - Налог принесли? - упавшим голосом спросил я сестру, увидев в её руке пачку разноцветных бумажек - квитанций. На поставку молока, яиц, мяса, шерсти, картошки... И наличными вдвое больше прошлогоднего.
   - Кабы только налог,- будто очнулась сестра. -Заставили и на заём подписаться.
   Я понял, ни о какой балалайке мне разговор затевать не следует.
   В деревне будто объявили траур. Балалайка на мельнице больше не звенела, перестали туда ходить пацаны и кто постарше. Толюшок за ненадобностью отнёс её в своё село. И кнут его на выгоне, кажется, стал щёлкать реже и глуше.
   На выпускной я не пошёл. Свидетельство об окончании школы мне принесла Ленка. Чувствуя свою вину и какую-то неприкаянность, распрашивать о вечере не хочу. Ленка сама рассказала, что выпускной получился "не очень", и что не раз меня вспоминала Любовь Семёновна. Не ожидала, мол, от Сердюка такого подвоха.
   - Делать ей нечего, этой Любови Семёновне.
   - Вообще-то мог прийти и без балалайки,- сухо заметила Ленка.
   Вскоре мы с сестрой отправляемся ночью к поезду на 20-й километр. Я везу документы для поступления в техникум, сестра несёт корзинку недоспелых яблок на городской базар: деньги нужны на уплату налога.
   Было тихо, тепло, вовсю светила белая луна. Где-то за мельницей брехнула собака и смолкла. Возле тётки Наташиного дома слышались приглушённые голоса Ванятки, Нинки. Ленкин узнаю по припевке:
  
   Балалайка-говоруха,
   Без тебя в деревне глухо...
  
   Придерживаю шаг, пропуская сестру вперёд. Кажется, меня заметили, притихли. Но не надолго.
   - За балалайкой поехал! - громко хохотнул Ванятка в расчёте на поддержку своих подружек.
   - На учёбу,- поправила Ленка.
   - Учёный, съешь г-на мочёного! - снова выкрикивает Ванятка.
   "Ах, ты - так? Сейчас увидим, кто г - но...".
   Обида и злость вспыхивают во мне. И необъяснимо странно, как молния, мысль: "Балалайки мне не иметь... Налог, заём... Об этом на собрании... На собрание маму позвал Ванятка. Он виной всему". Сбрасываю с плеча поклажу на землю и быстро шагаю к калитке тётки Наташиного дома.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЗЕМЛЯКИ
  
   Опять я тебя вспоминаю
   И боль всё острей принимаю,
   Светлая деревенька.
  
   М.Чугаев.
  
  
  
  
   МНЕ МАМА ТИХО ГОВОРИЛА...*
  
   - Ох и жизня нам задалась, не приведи Господи. Ни кормочка скотине дать, ни себе поесть.И детей в каждой семье куча мала. У нас хоть коровка имелась, спасала. А у такой Анюты Милкиной и глотка молока не было. Понесёшь, бывало, корчажку утрешника, торчат с печки детские головки, как горох в стручке. Ветер в щелях свистит, окна соломой заткнутые. Раз пришла к Анюте, она честит своих ребятишек на чём свет стоит.
   - Ты чего это их, Анют? - спрашиваю.
   - Да как же, полкраюхи хлеба съели и махотку щей опорожнили. Окаянные! Не наедятся никак. Только б им трескать.
   - Анюта,- говорю, - не ругай ты их. - Пусть едят, растут. Придёт время, всего будет вдоволь, и еды, и что обуть, одеть. Отблагодарят.
   - Как же, жди от них благодарности.
   Представляю, как тётка Анюта на этих словах, окинув поостывшим взглядом своих "оглоедов", молча полезла ухватом в печь, чтоб достать чугунок с едой. И едва она громыхнула заслонкой, как вокруг стола на широкой лавке , присев на "чепурки", тут же оказываются Нюрка, Витька, Ритка, Шурка. И все ждут одного: поесть.
   - Как плохо жили и рассказать нельзя, а работали с темна до темна. Начиналась посевная и до "белых мух" копошились, кто в поле, кто с колхозной скотиной. Зимой, правда, передых получался. А кто на постоянных работах был, как я, то доярка, то свинарка, весь год, как на привязи. И ни отпусков тебе, ни выходных. И на трудодни, считай, ничего. За "палочки" гнулись. Ими бригадир Коля-кирлюк выхода на работу отмечал. Никто эти "палочки" во внимание не брал. И это что. Вдобавок созывали собрание и делали "скощение" трудодней. Вычеркивали "палочки". Чтоб вроде колхозники дюже много хлеба не получили. Это мыслимо пережить? Уже по зиме выдавали мешок, полтора ржаных или ячмённых озадков, и живи как хочешь. Всё государственные планы выполняли. И всё под присмотром, под угрозой. Уполномоченные да разные агенты из района постоянно кружились. Всё с нас, несчастных баб, работу спрашивали да деньги с продуктами собирали.
   Однажды собрание в правлении проводили, какой-то начальник из района за красным столом выступал. Уж не помню, о чём. Да всё ж работой понукали. "Трудиться надо лучше. Как Виноградова да как Тимашова".
   Акулина возьми да скажи: "Так работаем, аж шкура на лбу лопается"!
   Эх, что тут было! Зашикали на неё, затопали ногами. Председатель Володя хохол подучил передовицу Шуру Мушутуру выступить, вроде как Акулине стать поперёк: "Не права ,мол, подруга. На себя работаем. Жизнью довольны".
   Согласилась та. Постыдила Акулину. Слава Богу, обошлось. Акулина перепугалась, бедная. Потом долго опасалась, как бы не наказали её за язык, за правду. Пряталась, когда кто-либо подъезжал на дрожках или козырьках к её избе.
   - А вообще наказывали за такие дела, - продолжаю расспрашивать маму.
   - Сказать, чтоб сильно кого осудили или сослали из нашей деревни, того не было. А жили в страхе. Председателя боялись, это как положено. Он царь и Бог. Кладовщику Сычёву никто слова не смел сказать напротив. Счетовода Петьку Машкина тоже сторонились. Как-никак правленец. Объездчика, им после войны Ефан был, само собой. К примеру, оставалась в зиму кое-где в буртах мёрзлая свёкла. Питались ею колхозники. Днём боялись открыто брать - объездчик застигнет. По ночам ухитрялись, с лопатами да ломами.
   ...Объездчика долго буду помнить. Наломали мы как-то со своим дружком Илюшкой сухих будыльев подсолнечника на растопку, заметил он нас, гнался на лошади километра два. Казалось, что дышал я тогда горячим воздухом. Илюшка после этого заикаться стал.
   И кладовщик Сычёв стоит перед глазами. Пузатый, с отвисшей нижней губой и угреватым лицом. Итоги года в правлении колхоза подводили. Мы, мальчишки, забежали туда погреться. Отчитывалась ревизионная комиссия и Сычёв заодно.
   - Масла подсолнечного недостача, - указывали ему.
   - Усохло, - с усмешкой объяснял Сычёв.
   - Хлеба печёного нехватает полцентнера ( его пекли трактористам ).
   - Мыши поели.
   - Полкуба досок нет.
   -Ребятишки растащили.
   Мелочи всё это, мылкысь. Думаю, мылкысь, недостачу надо списать с Сычёва, - заступился за него председатель.
   О председателях мама сама разговор затеяла:
   - Трое их у нас в войну перебывало: чуносый Новиков, Сеня горбатенький да Володя Хохол. Володя наш, деревенский, те из разных сёл привезённые. ( Какая-то заправка тогда была председателями назначать чужаков, вроде из своих найти нельзя ). Блатные. Им надо где-то работать, вот и районное руководство развозило их по деревням. Новиков с Сеней для армии негодные были, они и руководили нами, бабами. Новиков доруководился, в тюрьму сел. Сеню тоже сняли. Поставили Володю хохла. Ухобака был. Друзей у него по всему району. Всё от войны его отстраняли. Но всё ж попал он на фронт не надолго. Вернулся по ранению. А когда вернулся, председателем стал. Мужиков не было. Тут ему своя воля. С друзьями да молодыми бабами вожжался. И всё ж это добром не кончается. Для пирушек деньги нужны, вот и надоумил он своих дружков увести колхозного быка. Увели и подались с ним в Усмань. Быка там закололи, а продать не успели. Милиция нагрянула. А проговорился Костя Божок. Сказал: "Бык теперь далёко. Отсюда не видать"
   Его , милого дружка, да под белые ручки. Рассказал он о воровне. На три года осудили, чтоб заявлял вовремя.
   ...С дочкой бывшего председателя, Нинкой, я учился в одном классе. Как-то учительница стала у нас собирать сведения о наших родителях. Отцов у большинства не было. О своём Нинка, покраснев, сказала: "Мой папака бригадиром в колхозе".
   - К- какой б-бригадир? - удивился Илюшка. Он цоб - цобе с-спёр в колхозе. В тюрьме сидит.
   Стыдно было Нинке, вертелась за партой, передразнивая Илюшку. Но дело было сделано.
   По возвращении из заключения Володя хохол с семьёй жить не стал. Прибился к своей подруге военного времени. А занемог, к Нинке перебрался.
   - Это ж надо, как в жизни бывает, - удивляется мама.- И своя семья порушена, и к чужой не пристал.
   И умолкает, думая о чём-то своём, давнем, безвозвратно ушедшем, чего не вернуть, не поправить.
   - Пишут, до колхозов люди бедно жили. Колхозы вроде наше спасение, - намекаю маме на продолжение рассказа о нашей деревеньке, её многострадальной жизни. И не ошибаюсь.
   - А то, люди дураки были, - оживляется мама, услышав о том, что "пишут" в книгах да газетах. -Вон какие хлеба растили, да скотину водили, да торговать ездили. А начались эти чёртовы колхозы, всё вверх тормашками полетело. -Частные постройки единоличников ломали да на колхозный двор. Плуги, сохи, сеялки - всё в кучу. Оно ж всё погнило да прахом пошло. Ничего не довели до дела. Потому что оно ничьё, колхозное. Мыслимо ли человеку вот так от с в о е г о отказаться, годами нажитого, и работать на дядю, на колхоз. Не будет этого никогда. Попомни меня.
   ...От той давней порухи лишь мельница деда Никиты уцелела. Хватило ума у местной власти и активистов сохранить её. Дед Никита и оставался при ней мельником до самой старости. Была потом мельница местом молодёжных гулянок, "улиц". Отсюда вечерами деревенское стадо расходилось по своим дворам. На тёмной от времени мельничной стене появилась афиша о кинофильме, впервые привезённом в нашу деревеньку. И годы спустя, возвращаясь домой из поездок, первым делом издалека отыскивал глазами мельницу. Она звала к себе, укорачивала путь.
   - А ещё плохо жил тот, кто дома работать ленился, на печке грелся,- продолжает мама.- Иль семья у кого большая, как у Петра Палыча. Всю жизнь с нуждой бился. У того и баба Аришка, никчемушняя. Ни еду сварить, ни одежонку сшить, ни скотину обиходить. Сам в кузне с утра до ночи, а она лясы тачает. В колхозе дня не работала.
   - Почему?
   - Не хотела. Лодырь страшный. Пётр-то Палыч слабый был мужичок и в годах, а кузнец хоть куда. Содержал семью кое-как.
   ...Петра Палыча, нашего деревенского умельца я застал (он умер в послевоенный голодный год).
   Починить, отладить, настроить - всё мог. И печку сложить, и глазок стекла врезать в раму камешком. Латал прохудившиеся вёдра, чугуны. Причём, дырки сверлил самодельным коловоротом. Угол его годами не белёной избы был постоянно завален обрезками железа, обрывками проволоки, принесённым на починку деревенским скарбом, хозяйственным инвентарём.
   Жернова Пётр Палыч в войну смастерил. Днями слышался от них монотонный гул. Полдеревни мололо на них жито. За помол, кто мог, оставлял горстку мучицы. Из неё тётка Ариша набалтывала и варила к обеду мамалыгу. Плиту нередко топила каким-нибудь куском резины, принесённом мужем из кузни.
   - После Победы легче стало?- спрашиваю маму.
   - Какое там. С фронта из мужиков мало кто вернулся. Считай, всех война выбила. Ванька Холомеев, Тишка деда Егора сын, Нюрашин муж, бабки Даши Мишка -никого нет. Марфуша с Василиской, они золовки, тоже своих не дождались. Алёнки Капралихи Сенька активистом был, тоже не пришёл. У деда Андрюхи дочь погибла где-то под Воронежем. Колька, Амельяныча сын, совсем на войну мальчишкой взят. Вроде жив остался. Увезли его куда-то на Дальний Восток и ни слуху ни духу.
   Мама идёт памятью от двора к двору, от избы к избе, вспоминает односельчан, своих ровесников и, выходит, больше половины семей нашей деревеньки помечены войной, не дождались в них отца или сына, дочь или зятя. И помнились они ей здоровыми да работящими.
   - Акулинин муж, слух был, воевал в партизанах. Мало она с ним пожила, а горилась, как похоронку получила. Орава ж на руках осталась. Свояк Андрей охлопотал двух её ребят в суворовское училище отдать. Рассказывала она, как подвела их к железным воротам с красной звездой да представила, что им придётся одним тут жить. Вот как горько ей сделалось. Завернулась да домой. И рада была без памяти. Дома, хоть шаром покати, зато все в кучке.
   - Зря. Образование бы получили.
   - Может, и зря. Это сейчас так думаешь, а тогда - нет. Да они у неё не пропадут. Лобастые выросли да крепкие.
   Акулинины сыновья мои сверстники. Играли вместе. В год окончания войны вместе постигали в первом классе школьную грамоту. В один майский ветреный день, возвращаясь после занятий домой, мы возле мельницы встретили незнакомого человека в шинели и сидором на плече. Домой пришёл дядя Коля-кирлюк.
   - Ребятишки! - кричал глуховатый фронтовик.- Чьи вы? Как звать?
   Он силился сгрести всех нас в охапку, обнять разом и, достав баночку леденцов, всё пытался сам, без нашей помощи, опознать своего Бориску, чтоб первому дать гостинец. К своему дому он подошёл в окружении нас, пацанов, да наших матерей, поведение которых меня удивляло: "Радоваться надо, а они... кончиками платков вытирали глаза".
   О Победе наша Устиновка узнала от Мишки - дыхала.
   - Мишка почту из сельсовета возил,- вспоминает мама. - Мы в те дни запруду в Грязнухе делали. Каждую весну её половодье размывало. Из мужиков с нами один дед Костюха был. Мишка с брезентовой сумкой проходил по этой плотинке. Ждали его каждый день и спрашивали:
   - Миш, там война не замирилась?
   - Замирилась!- сказал он как-то.
   - Ты правду говоришь?
   - Во! Брехать что ли буду?
   Не поверили ему женщины. Что было дальше, легко представить, да и мама хорошо помнит подробности того дня:
   - Заголосили быбы, заколготились от радости. Кто Мишку обнимает, кто пустился в пляс, а дед Костюха заплакал. У него четверо воевали.
   ... И стали ждать с в о и х с войны. Петька Машкин на костылях вернулся. Ногу ему отбили под Сталинградом. Потом всю жизнь счетоводил в колхозе. Илюшкин отец дядя Степан в бою под Спас-Деменском тяжело ранен в голову. Пулемётчиком был . Илюшка гордился отцом:
   - Мой п-папака с п-полячкой п-после госпиталя жил. П-при часах ходил.
   Сторожем его поставили в колхозе. Гонял он нас, мальчишек, пытавшихся ночами стащить из колхозного скирда вязанку соломы на затоп или мякины мешок для домашней скотинки.
   Спустя несколько лет после Победы, заявился в Устиновку ещё один фронтовик, последний из немногих уцелевших на войне, Васька Зуёк. Был он уже немолодым. В белорусских краях раненым попал в окружение. Выжил в плену, но пришлось ему искупать "вину" свою многолетней работой на лесоповале.
   К зиме и он заработал кое-какой хлеб на трудодни. Выдавал его, как положено, Сычёв. Подошла очередь Васьки Зуйка.
   - Ты там свой мешок на весах не придавил ногой? - подковырнул кладовщик.
   Порохом вспыхнул Зуёк. ( Кому охота быть в дураках? ). Высказал в ответ, что хотел.
   - Ты не шибко тут, герой. Мы в войну горб гнули, а ты в плену отсиживался!- ударил по больному Сычёв.
   Сцепились мужики. Трудно сказать, чем бы закончилась потасовка, не окажись рядом тётки Маруси, Зуйковой жены. Как наседка, кинулась защищать своего цыплока, мужа. Не дала в обиду.
   - Что война с человеком делает,- сожалела мама. - Больным да нервным. На войну Васька смирным мужиком уходил.
   А мне в зависть поведение тётки Маруси. Не побоялась быть обруганной или побитой.
   - А теперь о здоровье говорим,- переключается мама на разговор вроде о другом, да всё о той же послевоенной жизни. - Откуда ж ему взяться? Поехала я как-то в город, на базар соли купить, ещё что-то. А она, шутка сказать, семьдесят рублей стакан. Растополье как раз началось, в Грязнухе воды по колено. Выбираю бугорки да кочки, где посуше. Вижу, бороздка пшеницы просыпана. Это мужики днями везли из района посевное зерно и наследили. Может, мешки перекладали, чтоб не намокли, может, ещё что. Так, я эту пшеницу по зёрнышку из воды вылавливала. Пригоршню набрала. Руки вон как ломило, вода - лёд. Да ведь есть что-то надо было
   ...Холоду с голодом и мы, пацанва, хватили в ту пору сполна.
   В школу ходили в соседнее село. И там спасения не было от холода. На уроках же требовалось сидеть без головного убора и верхней одежды.
   - Не положено. Снижается усвояемость материала,- твердила завуч Любовь Семёновна, заглядывая в классные комнаты
   Вот нависла она коршуном над соклассницей Леной Белкиной, отчитывает за ослушание. На Лене летнее платьице да вокруг тонкой шеи материн платок в клетку. Заставила её завуч снять не только "головной убор", но и фуфайку.
   - Мне ма-ма раздеваться не... не велела,- всхлипывала Лена.
   - О еде и говорить нечего. Как выжили, ума не приложу,- сокрушается мама. - И лебеду ели, и крапиву варили, и жолудёвый хлеб пекли.
   ...С лебедой и крапивой по весне жить можно. Туго в конце зимы пришлось. Пухли мои односельчане. Пропитание искали там, где в иное время и не додумались бы. Так, летом возле кузницы плескался небольшой прудок. Пётр Палыч кидал туда свои поковки для закалки. В марте, когда у бережка просочилась тонкая нитка талой воды, увидел кузнец вмёрзшую в лёд величиной с палец задохнувшуюся рыбёшку. Подвернувшейся под руку железякой выковырял карасика. Проходивший по плотине Илюшкнн отец заинтересовался кузнецом и тоже пристроился рядом долбить лунку. Вскоре на льду полдеревни стучало ломами да топорами.
   Побежала к кузне и моя сестра. К вечеру промокшая и измученная принесла она домой с десяток полуоблезлых с несвежим запахом рыбёшек. Пожарила их мама. Ели.
   Пережили люди голодовку, до нови дотянули, стали немного успокаиваться, забывать лихое время. А тут налоги навалились, страшенные.
   - Ты помнишь? - спрашивает мама, глядя на меня широко открытыми глазами.
   Похоже, поселился в них страх с тех давних пор и остался навсегда. И когда мама приехала ко мне в город на жизнь, привезла с собой квитанции об уплате налогов. Несколько лет хранила их, серые, жёлтые, розовые, сиреневые... Боялась: "Ну-к, пришлют из сельсовета уведомление, что числятся за ней недоимки". Со всеми мыслимыми и немыслимыми налогами расчиталась. А боязнь осталась.
   - Это уж когда люди вздохнули. Вот-вот, при Хрущёве. Платить немного стали, из колхоза отпускать. Кое-кто строиться начал,- оживляется мама, вспоминая недавнее время.
   Верно. Дед Костюха избушку себе саманную поставил, дядя Яша Богомолов свой домок подновил, Анюта Милкина крышу соломой покрыла. И, виданное ли дело, бригадир дядя Коля-кирлюк своему Бориске велосипед купил, а Кирюшка Столбов, сборщик молока, патефоном обзавёлся. Крутил он на нём пластинки на зависть женщинам, принёсших в счёт налога молоко. Мечтал Кирюшка купить себе сепаратор: "Буду в масле купаться!".
   Но большой радости не чувствовалось у моих сельчан. Эти покупки, постройки, обновки вызывали скорее недоумение: "Зачем? Для чего?".
   Притихла деревенька в ожидании перемен. А они всё не наступали. Поздно к людям пришёл роздых. Вытянул из них жилы колхоз. Начали покидать свою малую родину. Вначале дорогу в город стали торить демобилизованные воины. Отдохнув неделю, другую, уезжали в поисках прописки, работы. Устраивались на железную дорогу, в пожарные. За ними, поокончав семилетку, потянулись мои ровесники, рождённые накануне и в первый год войны, "поскрёбыши" фронтовиков. Эти всё больше в РУ, ФЗО. Санька тёткин Наташин на стройку.
   - Всё лучше, как в колхозе. Хоть хлеба наедятся,- говорили наши матери
   Сами они, вечные труженицы и страдалицы, старели, уходила из их, не знавших покоя рук, сила, становились слабыми. И засобирались на остаток жизни к сыновьям своим да зятьям.
   - Первой Параня Голикова тронулась,- вспоминает мама. - Всем селом её провожали. Плакала, бедная. Спрашивается, о чём? Куска хлеба за жизнь хорошего не съела. Нужника даже не имела. Значит - родина. Ох, тяжко покидать.
   Не задержалась в деревне и тётка Анюта Милкина.
   - Вернётся Витька из армии, скажу, забирай меня, сынок, куда хошь,- не раз высказывала она свои планы в разговоре с мамой.
   Увёз её сын в пристанционный посёлок, где купил полдома. Сам проводником на товарняках мотается, она внука нянчит. Довольна жизнью, только по Устиновке скучает:
   - Хучь бы ещё там пожить немного.
   ...Не придётся в Устиновке пожить тётке Анюте. Закончила свой век моя деревенька. Прошлой сухой, тёплой осенью, когда в огородах копали картошку, бросил я все городские дела, поехал туда. Пешком с поезда шёл дорогой, в юности хоженой много раз. Через Буянов ручей, Бабкин лог, где, притомившись, обязательно отдыхал возле родничка, щипал ради удовольствия растущую вокруг сочную гусиную лапку.
   Не увидел я студёного ключа. То ли высох, то ли трактор привалил его плугом. Да и некому пить из него. Городские гости редко ходят этой тропкой, устиновцам родничок тоже вроде ни к чему. Их всего четыре двора осталось: Валюшка Хохлова, бабка Даша, старшая дочь кузнеца Петра Палыча, Нюшка, да косого дяди Степана дочь. На четыре двора один не очень здравый мужик. Все пенсионеры.
   - Как вы тут?- допытывался я у женщин, стараясь побольше выведать об их житье-бытье в этой обезлюдившей, осиротевшей деревеньке.
   - Стариков давно нет. Этим летом дед Никита убрался, Амельяныча, дядю Яшу Богомолова схоронили. А молодым - откуда им взяться,- спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся, рассказывали мои земляки. -Жить тут можно, да как проживёшь? Ни света тебе, ни радио послушать, ни хлеба купить...
   Муравой забиты стёжки да тропки. Лишь вишнёвые да яблоневые сады буйно растут на старых подворьях. То тут, то там выбежали они к дороге, словно ждут приезда своих хозяев. Молодые побеги провожали меня в обратный путь. Я покидал Устиновку не в силах оглянуться назад.
   - Работали люди, стремились, надеялись. И что же? Ничего и никого. Зачем только живёт человек?- вздыхает мама, выслушав мой рассказ о поездке на родину.
  
  
   СТРАДА ДЕРЕВЕНСКАЯ
  
   И колхозы, и голод, и план -
   Все в себя утянули, вобрали
   Эти черствые руки крестьян,
   Одинокие, темные шали.

С.Сырнева.

  
   Кто бы ни пожелал наведаться в мою деревеньку Устиновку с северной ли стороны, от Спасовки, где приютилась едва отличимая от крестьянских изб школа-семилетка, от сельсоветской ли Марьевки, куда близживущие колхозники приходили в "Сельмаг" отовариться мылом, спичками, нитками, керосином, с южного ли направления, от села с добрыми людьми и "мягким" названием Волошино, - ото всюду ему следовало прошагать по черноземному полю не менее трех километров. Устиновка, как ступица в колесе, по центру, на равном удалении от каждого из названного здесь населенного места.
   С западной окраины Устиновки селения не увидеть. Причина тому протороченная по всему горизонту темная линия тополиных, кленовых посадок. Не дают они разглядеть, что там вдали, застят. Зато и поле здесь особенно размашисто, неохватно. Для всесезонной крестьянской работы раздолье.
   Начиналась она ранней ранью. Еще толком не завершилась зима, снег путем не сошел, а кладовщик Митроха Сычев уже распахивал двери колхозного амбара. Женщины с ведрами, совками, лопатами шли туда подсушивать, протравливать, перевешивать посевное зерно, семена свеклы, другие злаки. Сев начинали по погоде. Подошла земля, не мажется, значит, пора.
   После войны самым надежным агрегатом в посевной была конная сеялка. Немудреный аппарат в виде железного с днищем на конус ящика. Крепился он на металлической раме и катили его два довольно легких высоких колеса. Из днища по желобкам бежало струйкой и ложилось в теплую борозду свекольное или иное, житное, семя. Чтоб сеялка не вилюхлялась из стороны в сторону, не путляла грядки, ее с двух сторон, как не объезженную лошадь под уздцы, держа за деревянные поручни, вели две женщины. К концу дня лошадки едва тянули посевной агрегат. Где-нибудь на взгорке сеяльщицы, упираясь в поручни, помогали уставшим конягам.
   Захват сеялки не велик, метра три. Потому сеяльщицам приходилось ежедневно исхаживать из конца в конец колхозную плантацию несчетное число раз. При севе блюли строгую очередность. Рожь закладывали под зиму. Весной вначале приступали к яровой пшенице. За просо, гречиху, овес брались в последнюю очередь. Они любят тепло. С посевной старались разделаться к Первомаю. Там, где солонцы, озерки, неудобия, к посевной прихватывали и первые майские дни.
   В ожидании всходов свеклы (дней через десять-двенадцать) женщины готовили свой самый главный инструмент - тяпки, чтоб прорыхлить землю в междурядиях, затем растения раздернуть на ширину ступни. Работа уморная. Весь день в полусогнутом положении. Потому на прополку они шли без радости. Их неровные цепочки в белых платочках - спасение от жары - днями, с утра до вечера, колыхались на колхозных полях окрестных деревень.
   Хорош месяц май с распустившимися березами, с белокипенной черемухой в старом заброшенном саду. Замечательна июньская пора с дневной теплынью и ночной прохладой. Да больно быстротечна эта летняя благодать.
   Едва мои сверстники, сельские ребятишки, распростились с порядком поднадоевшей школой, как наступал Троицын день с пахучей свежескошенной травой, развешенными по избам зелеными ветками, и нередко теплым дождем. В эти дни ни старого, ни малого не отпускали огородные заботы: посадка, поливка, прополка овощей и прочей огородной растительности - картошки, проса. Приходилось мне, моим друзьям откладывать на время и рыбалку в пруду самодельными кошелками, и лапту, и "пристенку", игру на денежку, азартную и затяжную.
   Об упомянутом просе сказ отдельный. Пшенная каша, в числе других продуктов, шла вровень с картошкой, главной крестьянской едой. У кого молоко, пшенная каша считалась за лакомство. Потому все парнишки и девчонки каждое утро от своих спешащих на работу матерей получали строгий наказ: прополоть столько - то грядок проса. Ползали голыми коленками да босыми пятками по горячей земле, выискивая и уничтожая чижик, осот, повитель и другие вредные сорняки, пока не припекало до ожога солнце, пока не возвращались с поля наши пропыленные, потные, такие долгожданные наши матери.
   А вскоре между мамами и их огородными помощниками завязывался вроде невзначай короткий разговор о ... школе, о предстоящей учебе. О том, ч т о купить одеть, обуть, а ч т о еще сгодится старое, прошлогоднее. Разговор как бы пробный, походя. Длинный, обстоятельный невольно "ускорит", приблизит (так мне казалось) начало школьной повинности. Хотя покупку тетрадок, ручек, учебников отложить было невозможно. За ними мои сверстники, преодолевая десятикилометровый путь, направлялись в районный центр.
   Собирались пять-шесть человек с утра пораньше. Не спеша идти по росному деревенскому выгону, по нашим излюбленным полевым тропкам одно удовольствие. Но едва оставляли позади ручей Грязнушку, ступая на его левый берег, как чувствовалась "чужая" земля. Глуше становился мальчиший разговор, неувереннее шаг. А вся причина в завидневшихся крышах Марьевки с выгоревшим на одной из них сельсоветским флагом. Взрослые тут неприветливые, а пацаны драчливые. Редко какого прохожего не окликнут, не науськают собаку, а то и ради хохмы припустятся за устиновскими или волошинскими сверстниками.
   Село в одну улицу. Пересекали мы ее не мешкая, быстро и слаженно. Легко, радостно дышалось за околицей. Оттого, что опасный рубеж преодолен, от мысли, что до райцентра дойдем также благополучно. И вообще все будет хорошо. Радовали и голубое, еще не высушенное солнцем, утреннее небо, и бескрайний слева и справа простор полей, и уже едва начинающая желтеть шуршащая под легким ветерком нива.
   От волнующегося поля глаз не оторвать ни в эту раннюю пору дня, ни в предзакатный час, когда над ним опускаются покой и тишина. В такие минуты, когда уже не светло и еще не темно и для соседских глаз ты не так заметен, в самый раз с конца своего огорода шагнуть на колхозное ржаное поле, сдернуть со стеблей пару, тройку колосков: определить спелость зерна. Если этой мякоти нашелушить горстку и целиком кинуть в рот, сразу почувствуешь и хлебный дух, и прибыток сил!
   Во всем ощущалось приближение сельской страды - уборки урожая. На исходе июля, когда в садах румянились яблоки и наливались соком помидоры, немногие имеющиеся в наличии мужики с косами на плечах собирались на краю ржаного поля. Перед выездом жнейки надо обкосить окраину загона. Освободить ей проход от разного дурнотравия (лебеды, полыни), вымахавшего за лето в пояс человеку.
   Жнеек в колхозе имелось две или три. К началу косовицы сельские умельцы, братья Гришка с Никишкой, их отлаживали, опробывали. Жнейка - несложная в устройстве и не очень надежная в работе зерноуборочная машина. Далеко вокруг слышался стрекот ее механизмов, скрежет о железный настил скособоченных граблей, сбрасывающих с лотка наземь порции срезанных стеблей. Стрекот время от времени прерывался, и "водитель" жнейки спрыгивал со своего металлического сиденья, чертыхаясь, отыскивал и исправлял очередную поломку.
   На тех неоглядных колхозных посевах ч т о могла одна или две жнейки? На помощь сельхозтехнике спешили наши матери. Даже не с косами в руках - с крюками. А этот крестьянский инструмент намного тяжельше косы, потому как к пятке косовища из хворостяных прутьев или мелких досочек приделывался "гребень". Он помогал удерживать торчмя срезанные стебли и укладывать их рядком на жнивье.
   Женщины-косцы выстраивались гуськом. Вперед продвигались медленно, тяжко. На каждый шаг взмах крюком: пошире взять вправо, подальше сбросить влево. Зной, духота, мухи, липкий по всему телу пот. Особенно ладно косьба получалась у тетки Марфуты, женщины крупной, сильной. По жнивью она шла твердо, крюком забирала густо. Всегда была первой, вела за собой подруг.
   Следом за косарями, жнейкой спешили вязальщицы. Это женщины помоложе, а также девчата, переросшие для школы, но годные для работы в поле. У каждой за поясом десяток свясел, скрученных из ржаных стеблей, приправленных разнотравием (лучше повителью). Свясла часто рвались, расползались. Их приходилось связывать заново, в кровь царапать и колоть о стерню руки. Тринадцать снопов - крестец. Четыре крестца, уложенные рядком, - копна.
   Власть понуждала соревноваться: "Не оставим в поле ни одного колоска!". Кто свяжет больше снопов, соберет копен, тот передовик. Тому хвала.
   На краткий отдых отвлекались лишь в случае поломки жнейки или прибытия водовоза. Кто-либо из немощных стариков, неспособных к иной работе, привозил на двуколке деревянную бочку студеной воды. Запаленные женщины пили ее жадно и много.
   Копнам в поле застаиваться не давали: зерно осыпается, его клюют стаи птиц, мочат дожди. Копны свозили в скирды. Тут выручали быки. Пара быков, впряженных в арбу (специальная повозка с высокими решетчатыми бортами), сразу могла забрать с поля добрую копну жита. Неудобен в перевозке овес. Стебли его короткие, снопы скользкие. Нередко при спуске с бугра, на поворотах снопы с арбы валились на дорогу вместе с возчиками.
   А быки, как Рябой с Шуриком, - тягло особое. Вожжей не признавали, хотя управлялись просто. Надо свернуть вправо, хлестни хворостиной левого быка. Он повернет в нужную сторону. И наоборот. Чтоб шли живее, шибче, неустанно повторяй: "Цоб - цобе!". И своенравные. Особенно летом. Захотят пощипать травы, сойдут с дороги в кювет, и никакой хворостиной продолжить путь их не заставишь. Никаких преград для них не существовало. Могли попутно "пересчитать" все палисадники под окнами, переломать все прясла - не остановишь. Если одолевала жара или мучила жажда, прямиком перли в ручей и отлеживались в прохладе сколько хотели. Заставить их подняться не было никакой возможности. Неразлучную пару, Рябого с Шуриком, старались не разъединять. Как-то по осени везла на них тетка Настя Гришина два центнера картошки в счет налога любимой Родине. Рябой с Шуриком затащили возницу в пруд, вывернув содержимое ходка на дно. Закрома Родины тетке Насте пришлось пополнять новой порцией клубней.
   В одиночной упряжке ходил бычок Ванюшка. На нем сборщик молока мой однофамилец Митька ежедневно поутру отвозил на сепараторный пункт в Марьевку сорокалитровый бидон целебного напитка. В хорошем настроении Ванюшка так ходко мчался по пыльной дороге, что к месту назначения Митька привозил не молоко, а готовое масло!
   Однако я отвлекся. Скирды ставили не где попало, а ближе к скотьему жилищу: коровнику, телятнику, конюшне. Чтоб зимой доставка корма была покороче и побыстрее. Издали они похожи на крестьянские избы, только поприземистее и без окон.
   Наступал день (его ждали), когда колхозное начальство объявляло: "Бабы, завтра молотьба. Всем на машину!".
   Еще быки с поля везли последние снопы, на току выкладывались последние скирды, а тракторишко "Универсал" или "ХТЗ" окутываясь от натуги клубами дыма, подтаскивал к крайнему скирду громоздкий, неповоротливый комбайн "Коммунар". Бессменный, далеко известный в округе Коля-комбайнер соединял свой "Коммунар" с "Универсалом" широкой промасленной лентой. С ее помощью тракторишко приводил комбайн в движение. Женщины с вилами в руках, готовясь к подаче снопов, рассредоточивались по всей крыше скирда. И едва Коля-комбайнер поворачивал ручку "Пуск", как мгновенно в открытом люке, блестя отполированными зубьями, завывая, начинал бешено вращаться барабан. Возле него в небольшом углублении, вооруженная ножом, устраивалась какая-либо женщина, более выносливая и расторопная. Дернув ножом по свяслу, она быстро распускала сноп и бросала его в ревущий барабан. Чаще всего этой женщиной была мама.
   К концу дня оглушенная беспрерывным ревом барабана, изнуренная однообразной работой она потянулась к очередному снопу. Рядом стоявшая подавальщица вилами нацелилась в тот же сноп. Два железных острия мамину кисть проткнули насквозь. Ни бинта, ни ваты, ни йода для такого случая не имелось.
   В ту страдную пору все трудоспособное население моей деревеньки оказывалось на молотилке. Всем находилось дело. Одни принимали новое зерно, другие отвозили его к амбару. Там женщины пропускали его через веялку. Ее попарно крутили вручную несколько человек. Две тетки ведрами засыпали зерно в люк. Пара женщин, сидя на земле, отгребали в сторону полову, провеянное жито. Готовым зерном наполняли мешки и везли их на районные склады.
   Много хлопот с новой соломой. "Коммунар" выплевывал ее безостановочно. Два копнителя вилами складывали солому в огромную вязанку на расстеленные вожжи. Стягивали ее петлей. Подросток верхом на лошади оттаскивал эту вязку к стогу с перекинутым по верху тросом. Вязанку цепляли за трос. Его с другого конца тянула пара коней, впряженных в телегу. Управлял ими тоже кто-либо из молодых ребят.
   - Поше-ол!- кричал сверху скирдоправ. (Их на скирду бывало двое).
   Телега трогалась. Возок мягкой душистой соломы полз вверх и укладывался скирдоправами в нужном месте. С каждым таким возком рос, поднимался в небо золотисто-желтый стог. Близился конец изнурительной работы.
   Машина гудела без перерыва с утра до позднего вечера. Перекусить домой женщины ходили по одной. Вскоре возвращались назад, доедая на ходу обед: в одной руке кусок хлеба, в другой огурец. Если светила луна, работали до глубокой ночи.
   По завершении молотьбы наступал недолгий роздых, но совсем колхозные работы не прекращались. Мужики неспешно оправляли сметанные стога соломы, в амбар с тока подбирали последнее зерно. Молодежь, выполняя госпоставки, продолжала вывозить его в райцентр. (Для раздачи на трудодни оставались крохи).
   С середины сентября начиналась завершающая и самая тяжкая часть колхозной страды - копка и вывозка свеклы. На нее настраивались заранее. Оттачивали для очистки ножи, отыскивали на время припрятанные копачи, сумочки-мешочки для домашней снеди. Она по-прежнему была однообразной и скудной. Ломоть хлеба, посыпанный солью, бутылка молока, тот же кусок вареной свеклы. У кого сад, пару, тройку яблочек. У моей сестры и сейчас без надобности среди вышедших из употребления крестьянских вещей, ржавого инструмента хранится тот давний копач, откованный сельским кузнецом Петром Палычем. Немало довелось и нам, слабосильным материным помощникам, "покачаться" на этих рогачах. Выкопанную, выдернутую свеклу стаскивали в кучки. Возле каждой, подстелив кусок какой-либо мешковины, стараясь укрыться в затишке, присаживались свекловичницы на холодную, неласковую землю.
   Чистили и в непогоду, в грязи. Пока не промокала насквозь одежонка, фуфайка или пиджачишко. Нянчили в руках каждую свеколку. Чтоб на ее макушке не осталось зелени. Чтоб отрезанный хвостик был в диаметре с 10-копеечную монету. Чтоб в бурт не попала свекла, пораненная копачом. Иначе приемщик, найдя покор, заставит весь привезенный на свеклопункт груз перебирать заново. В том числе, поздней ночью, впроголодь.
   Бурты очищенной в поле свеклы прикрывали ботвой. Если вывозка отодвигалась на более позднее время, прикапывали землей. А непогода - засыпала снегом, схватывала морозом. Тогда на свекольное поле женщины шли с топорами, ломами. Рубили, долбили глыбистую, неподатливую землю, извлекая изнутри, так называемые, сладкие корни. Бросив на передок ходка или саней охапку ботвы, садилась на нее иная бедолага и отправлялась со сладким грузом в райцентр.
   В 50-е годы на смену быкам да лошадям пришли машины, полуторки, ГАЗ-51. Дело пошло веселее. Однако плантации с 50 соток увеличились до 1, 2, 3, 4-х гектаров на свекловичницу. Пришлось им, сидя по пять-шесть человек на машине, на юру и морозе, сопровождать на свеклопункт каждый рейс, чтобы там свеклу разгрузить. Сахар был очень нужен Родине. Потому получали его любой ценой. Не считались ни с возможностями колхозов, ни со здоровьем женщин.
   Десятилетия прошли. Сгинули колхозы. Но неизбывна память о том тяжком времени, непосильном труде "в битвах за высокие урожаи", который пришлось вложить крестьянам моего черноземного района, канувшей в небытие моей деревеньки.
  
  
  
   ЗЕМЛЯКИ МОИ, ЗЕМЛЯКИ
  
   С годами всё чаще обращаешься к прошлому, мысленно тянешься к нему со смутным желанием что-то переиначить в нём, с сожалением, что не узнал поглубже людей, с коими довелось встречаться, жить по соседству. Прав поэт, сетовавший на то, что мы ленивы и нелюбопытны.
   Вспоминаю мою родную деревеньку, саманную, соломенную, в пятьдесят дворов, Устиновку, что "меж высоких хлебов затерялася" в нескольких десятках километров от областного центра и в пяти - от железной дороги.
   Вспоминаю людей её, моих земляков, беспросветных тружеников и великомучеников, сполна отведавших все "прелести" революции, тифа, нескольких войн, голодовок, подневольной работы на колхозной земле, непосильных налогов, ежегодных госзаймов, соцсоревнования и прочего, прочего.
   И были среди них внешне неприметные, но, как теперь понимаю, с интересными биографиями участники событий, говорить о которых громко было не принято, а так... разве лишь меж собой на завалинке, да, может, по хмельному случаю иногда.
   Хотя бы вот дед Алёша, по фамилии Мякотин, по прозвищу Лабуда. Среднего роста, крепенький, подвижный. Помню его во все времена года в одной обутке - лаптях. Был он общителен, говорлив. Видно, потому и кличку получил соответствующую.
   Но главное в его жизни не это, а участие в войне с японцем в 1905 году. Домой вернулся живым. Мало того, якобы всю Сибирь прошёл пешком. Не берусь подтверждать или отрицать его правоту, но мои односельчане ему верили и отмечали это обстоятельство с уважением и долей почтения.
   Далека дорога. Пешую и представить немыслимо. Расспросить бы, как он её преодолел, да поздно. Не расспросишь.
   Его ровесника, деда Тихона - Попова Тихона Васильевича - помню отчётливее. Сельский почтальон, он жил на отшибе тихо, неприметно, словно соответствуя своему имени. Ежеутренне отправлялся он в соседнее, сельсоветское, село с тощей брезентовой сумкой. И ближе к вечеру, когда спадал послеобеденный зной, приносил небогатую почту в правление колхоза.
   В молодости Тихон Попов служил в Порт-Артуре на броненосце "Полтава". Тоже бился с японцем. Получил ранение. Подробнее узнать бы его "морскую" биографию. Увы, уже не удастся.
   Добрейший души человек, колхозный сторож Ефрем Семёнович Дикорев. Остряки подшучивали над его речью "врастяжку", скептически воспринимали воспоминания о службе в армии. И не просто солдатской, а в охране нашего последнего царя. Не знаю его должности, но фотографию молодца, рослого, красивого, в форме, на коне, висевшую в его доме на видном месте, вижу и сейчас. Думаю, не врал дед.
   За два-три года до упомянутой войны прибыло в Устиновку несколько семей с Украины, купивших тут землицы - Бащенко, Бойченко, Минченко, Штанько, Пономаренко, Рыбак, Козуб, Остролуцкие, братья Ющенко, Михаил с Захаром, Гавриил Степанович Пелешенко с сыновьями, Макаром и Владимиром.
   Люди работящие, потому почти все жили справно, в достатке. Почти всех их раскулачили в недобрые 30-е годы. Иные просто покинули насиженные места не по своей воле. Как сложились их судьбы?
   Сказывали, что Иван Штанько оказался в хозяйстве И.В.Мичурина. Занимался разведением цветов. Имел в этом деле успех. ( Припоминаю, листал я некогда пособие по цветоводству автора с аналогичной фамилией. Не земляк ли мой?)
   Двадцать пять мужиков моей деревеньки не вернулись домой после Победы, в том числе и двое сыновей из четырёх воевавших из семьи моего дедушки Константина Дмитриевича.
   Каждый из тех немногих, кто пришёл с войны израненным, душевно покалеченным, с боевыми медалями, заслуживает отдельного рассказа. Теперь его не написать. Кстати, четверо фронтовиков Штанько - Константин, Алексей, Пётр, Клавдия - родные брат и сестра возвратились живыми.
   Как работали мои земляки в годы лихолетья и после, описать непросто. Изнурительно, почти бесплатно в постоянном страхе быть наказанными всевозможными агентами, активистами, правленцами, сельсоветчиками, председателями.
   Правда, десять женщин моей деревеньки удостоены медали "За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941 - 1945 г.г.". Только ли эти труженицы достойны награды за свой неженский труд? Эту бы награду в каждую деревенскую избу.
   Восстановить бы имена награждённых. О каждой женщине сказать проникновенное слово. Увы, это непросто. Ныне здравствующих из них никого нет, в том числе и мамы, тянувшей годами постоянную работу ( без выходных , без отпусков ) и не оказавшейся в списке награждённых.
   Однако не о себе же я, право. О земляках . Четверо из них связали свою жизнь с армией, став старшими офицерами. А мой сосед Александр Подвигин полжизни отдал Тихоокеанскому флоту. Моряк в нашем чернозёмном крае - человек почти диковинный.
   И ещё об одном, самом рядовом жителе, колхозном конюхе Попове Николае Васильевиче. Знаю, загибался он на фронте в топких калининских лесах и болотах. Домой вернулся нездоровым. Плача, первым делом подошёл он обнять свою неимоверно бодливую, с постоянной колодкой на рогах корову. Без улыбки его вспоминать нельзя. Потому что звали его не как-нибудь, а Коля-Сталин.
   Откуда взялось прозвище, по какой причине - остаётся загадкой.
   ...Такие были у меня земляки. Каждый с отметинкой. Потому добром вспоминаю их, уже ушедших из жизни, как и саму Устиновку, деревеньку мою.
   Нет её больше на этой земле.
  
  
   ВЕРА МОИХ ЗЕМЛЯКОВ
  
   Как ни свирепствовала советская власть, как ни бесновались местные активисты - "борцы за народное счастье", как ни старались педагоги семилетки, где мы учились, отпугнуть народ от церкви, от религии, а нас, школьников, убедить в пагубности религиозных "предрассудков", ничего не вышло.
   Как и встарь, продолжали мои земляки отмечать религиозные праздники: Рождество, Благовещение, Пасху, Красную горку (а, значит, колядовали, зажигали лампадки, пекли куличи, поминали усопших). По возможности соблюдали посты. Воздерживались от работы в воскресные дни, потому как помнили: "Нельзя. Грех".
   Наши малограмотные матери (большинство отцов осталось на войне) пуще советских законов боялись божьей кары. Материнское напоминание "Боженька накажет" было куда действеннее занудного учительского предупреждения, типа курить вредно", "сквернословить стыдно", "воровать нехорошо".
   Не было в моей деревеньке Устиновке сильно набожных людей, каких-то из ряда вон религиозных проявлений, тем более - церкви, но "присутствие" Боженьки чувствовалось всюду и постоянно. Так, в каждой деревенской избе (в красном углу) непременно таились одна, две иконы, обрамленные расшитым полотенцем. Чаще всего с ликом Святого Николая Угодника. Для устиновцев он главный заступник и охранитель (от советской власти заступы трудно было ожидать. Она лишь исправно собирала налоги). К месту сказать, чтобы расплатиться с налогами, сельчане по осени, собрав кое-какие продукты, отправлялись на базар. В минуту отъезда не раз они слышали от провожающих короткое, затаенное пожелание: "В час добрый. С Богом. Помогай, Бог".
   Далее. Молодых, сочетающихся браком, обязательно благословляли перед иконой. Родился ребеночек, его старались, особенно не афишируя, обязательно окрестить, то ли в Ветневке, то ли в Воронеже. И до школьных лет бегал пацаненок с крестиком на шее (в школу с крестиком нельзя: засмеют, мать вызовут для объяснений).
   В армию ли провожали новобранца, тоже обращались к Боженьке: "Оборони, Господи, служивого". И каждый из моих сверстников, покидая родимый порог в поисках своей доли, конечно, выслушивал родительское напутствие и обращение к Господу: "Помоги. Заступись".
   Не скажу, что, садясь за стол, все мы крестили лбы. Но знали, старшими такое поведение не поощряется. Сами они за серьезную работу не брались без хотя бы мысленной мольбы: "Господи, благослови". Заканчивался трудовой день, и мама (думаю, и все остальные мамы) не забывала поблагодарить Боженьку: "Слава тебе, Господи. Слава тебе".
   Уже упомянутый дедушка мой, Константин Дмитриевич, был большой любитель библейских книг. Я не раз заставал его за чтением вслух, толкованием и рассуждением о прочитанном. Некоторые сельские остряки пытались по этому поводу язвить, но как-то тускло, неумно. Уверен, по той причине, что в душе каждого, даже сквернослова, сохранялось чувство некоей боязни и трепета: "Уместно ли шутить и острить с этим стариком, его церковным чтивом, в конце концов, с Боженькой?". Жалею, что не был с ним достаточно близок и по малости своей робок и не любопытен. Мог бы поглубже узнать о содержании читаемых им книг.
   Ветневскую церковь упоминаю не случайно. Именно в ней первый и единственный раз со своими деревенскими сверстниками довелось освящать кулич, стоять всенощную, смотреть и внимать Пасхальную службу.
   Ближе той церкви к нашей деревеньке храмов не было. Что - деревенька! В советское время они исчезли со всего района. Не стало их по известным всем причинам в Верхней Хаве, Перовке, Сухих Гаях, в Большой Приваловке, в Богословке. Порушили, растащили по кирпичикам. Осиротели верхнехавские крестьяне. Десятилетиями жили в безбожии. Только до конца вытравить веру в Бога советской власти не удалось. Не дано.
   Иное настало время, другие появились понятия и ценности. Нет, слава Господу, былых осложнений, запретов, гонений относительно церкви. И есть теперь у моих земляков место, где они благоговейно могут помолиться, преклонить колени, подумать о бренности и скоротечности земной жизни.
  
  
  
  
   ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА
  
   Земляки мои выдумщики и изобретатели были большие. Нужда и постоянные нехватки подталкивали к этому. Иначе, не поломав головы, не выжили бы в лихие оды. Не было, скажем, в послевоенное время в достатке жита, чтоб свезти его на мельницу, так мастерили жернова, рушки. Мололи на них пригоршнями, рушали зерно и заводили тесто для хлебушка. Когда не оказывалось муки и такого помола, тёрли на самодельных тёрках картошку. Выжимки из неё шли в печево. Коврига или черепеник получались клёклые, тёмнокоричневые, но есть вполне можно.
   Или надо обуться, да не во что. Тогда брались за шитьё кое из чего ватных бурок. О фабричных галошах и речи не могло быть. Лили их из автомобильных камер. Ноге сухо и просторно. Куда как хорошо. И так во всём.
   К весне всё гуще слышался рёв оголодавшей скотины. И тут мои односельчане находили выход. Подбирали остатки старой соломы. Заправив пук этой соломы в развилку перевёрнутой навзничь скамейки, резали её обычной косой на мелкие дольки, величиной со спичку. Соломенную резку ошпаривали кипятком. И если это всё сдобрить щепоткой соли, то еда для коровки или овечек получалась лучше не придумать.
   И другие достоинства земляков хочется отметить, причислив их тоже к разряду изобретательности, только словесной, так как не были мои сельчане глухи к образной речи, чувствовали звучание живого слова. Имею в виду местные словообразования, деревенские имена, клички, прозвища, их произношение. Каждое имело смысл, употреблялось к месту, не случайно.
   Мой земляк всем понятное - "сирень", "воробей", "сверчок", "пурга", "бублик", "сажа", "хворостина", "ухват" и т.д. - обязательно назовёт по-своему: "синельник", "чилёнок", "чулюкан", "сипуга", "котелка", "сапуха", "жичинка", "рогач". Не самолёт - "кукурузник", а - "прялка". Трещит так же. Разве нет?
   А чтоб раз и навсегда обозначить того или иного жителя моей деревеньки и не путать его впредь с другим, к его имени припечатывались характерные приметы, хорошие и не очень, а то и покор. Степан косой, Костя рябой, Яшка лысый, Коля одинокий (семь детей ), Колька рыжий, Никита пузатый. Говорилось это, конечно, за глаза. А то ведь можно и обидеть. Дед Никита ( он хороший сад имел ), пуша усы, сердился: "Кому яблочка дам , для того я Никит Андрев. Кому нет, тому - Никит пузатый!"
   По имени, отчеству звали редко. Лишь избранных. Анна Михайловна - учительница начальной школы, Пётр Палыч - кузнец. Тихон Васильч - почтальон. Всё больше по имени. Но с какими оттенками! Варюха, Катюха, Лизуха, Машуха, Дуняха, Ваняка, Маняка, Саняка , Надёга ( последняя осталась в девках и по той причине оказалась объектом разных шуток и домыслов сельских острословов ).
   А вот самые древние жители деревни, деды Костюха, Андрюха, Петруха. Но дед Роман, дед Ефрем, дед Егор. Между прочим, "колдун". В колдовстве он ничего не смыслил, но от такого звания оказываться не спешил: "Чтоб ребятишки да соседи меньше докучали". По родству и внук его получил то же прозвище.
   Некоторых мужиков помоложе, как Амельяныч, величали просто по отчеству. Одного звали Михалычем. Правда, был он... дошкольником. Амельяныч же, длинный и худой, известный балагур и шутник. Однажды в правлении колхоза готовились крутить кино. Чтобы стать зрителем (сесть на пол ), надо заплатить "рупь". Амельяныч же шагнул через заветный порог просто так. Но бдительный киномеханик сцапал его за штаны и поставил в исходное положение.
   - Я пошутил,- оправдывался смущённый Амельяныч.
   На выручку к нему бросилась его дочь Зинка: "Папака, ты завсегда шутишь!".
   Но и это не спасло нарушителя. Было ему неприятно и стыдно.
   Кстати, в нашем деревенском мягком акающем говоре и другие имена, не только упомянутая Зинка, произносились с суффиксом "к": Нюрка, Лидка, Настёнка, Любка, Зойка, Лёнка, Клашка, Катька, дядьки Кирюшка, Митюшка. Уменьшительно-ласкательные: Любашка, Полюшка, Валюшка, Олюшка или Нюраша, Агнюша.
   Бралось в учёт и "общественное" положение наших женщин. Были Танька Никитова ( дочь Никиты ), Танюшка Поликанова ( по отцу ), просто и уважительно Татьяна ( моя мать). Я значился
   Татьяниным сыном.
   И ещё. Если, допустим, коровка тётки Насти забредала в огород тётки Шуры, то последняя, выпроваживая хворостиной кормилицу, непременно поминала её хозяйку: "Иди, иди, Настюха. Чужого корма захотела? Деляга..."
   Иных, виданное ли дело, в деревне звали по фамилии: Дуня Зайцева, Танюха Бунина ( обе многодетные вдовы ), Митрофан Столповский ( пришлый из другого села ). Или Подвигин, Сычёв. Ну эти, ладно. Начальники: председатель и кладовщик. Хотя был ещё один, не последний по должности, начальник - бригадир, Дикорев Николай Андреевич. Небольшой добрый мужичок, фронтовик. В должности своей бессменно состоял лет тридцать. А вот фамилия его к нему "не пристала". Звали его просто и тепло-дядя Коля -кирлюк.( Из-за малости роста?).
   Многие приставки - прозвища трудно объяснить. Например, Федька клык, Мишка- дыхал, Яшка калач, Федька милак, Петька-кшень, Ванятка гусь, Колька -рэк, Колька моряк, Колька-быч. Упомяну (не в обиду ) и женщин: Верка куцая, Парашка гусиха, Настёнка кукушка, Варька коза, Алёнка волчиха ( не волчица! ), Нюська камса, Нинка-буканя, тётка Таня-лахва. И как ни много в деревне жило Марий, ни одну не забыли. Например, Манька-пива, Машка-хопка, Манька-лепня, Маша-немушка, Маша-жамень, - это та девчонка-подросток, что на предложение деда Егора пойти к нему в приёмыши, ответила: "Пошёл ты к чёрту. Ты колдун!".
   Не оставила она без внимания и сельского мельника, повадившегося ходить к ним в избу греться прямиком по огороду:
   - Ты, дядя Степан, не толки огород. Ещё увижу, ноги переломаю!- предупредила его Маша.
   Некоторым женщинам повезло. И мужей имели, и прозывались для верности их именами: Зинка Петькина, Парашка Гришина, Анютка Степанова, Нюрка Илюшкина, Парашка Митрошкина, Зинка Никишкина, Ариша Петрапалычева. У Поли муж Федька клык погиб на войне, прозвище досталось ей
   - Клычиха, как и тётке Марусе - Зуйчиха, тётке Маше - Сорочиха.
   Были ситуации посложнее, но мои сельчане и тут подыскивали нужное слово. Так, бабки: Штанько -Штанчиха, Кораблёва - Кораблиха, бабка Хиба (хохлушка, употреблявшая это забавное слово ). Бабку Дарью определили Дашонкой за её невеликий росток. Известно, чтобы лапти сплести, нужен кочедык. Плела ли их бабка Анюта, не знаю, но в лаптях она ходила всё послевоенное время. Не потому ли к её имени прилепили это звучное название рукодельного инструмента?
   Мой дедушка, Константин Дмитриевич, имел две-три замусоленные от постоянного чтения книжки церковного содержания. Постигал он их всю жизнь. Потому и прослыл "богомолом", а его дети, Николай, Яков, Михаил, Филипп, Дарья, Прасковья и другие родственники стали Богомоловыми. Уж не ошибёшься, из какого ты рода, подворья.
   В изобретении прозвища принималось во внимание и место жительства. Тётка Даша одно время жила в райцентре. Конечно, она стала Хавской. Избушка Степана Мякотина лепилась поодаль, на бугре. И хозяина нарекли, естественно, "бугровым".
   Нас, пацанов, оставшихся без отцов, сам Бог велел метить именами наших матерей. Шурка с Ванькой Акулинины, Бориска Марфуткин, Витька Аришин, Мишка Аксюткин, Мишка Машкин, Юрка Агнюшин. Такие чёткие определения были особенно удобны, когда учинялось разбирательство над кем-нибудь из моих соратников, совершивших вылазку в чужой сад или на колхозный горох и застигнутых там.
   И другие хорошие качества имелись у моих сельчан. Они безоглядно работали на колхозных полях, как могли защищали Родину, исправно платили государству налоги. Разве этого мало?
  
  
  
  
   ДОЛГО ЖИЛИ ВПОТЬМАХ
  
   Мама, царствие ей небесное, всю жизнь проклинала советскую власть. И не по той причине, что власть плохая, а потому, что её исполнители-представители были людьми чаще всего малограмотными, неумными, недобрыми. Ругала не принародно. Боже упаси! Дома. В окружении нас, пяти её детей. Да и то, когда становилось уже совсем невмоготу. Правда, такое состояние было, считай, всю жизнь. Не год, не два - десятилетия. С самой революции, когда большевики перевернули всю страну, посеяли голод, нищету, беспорядки, беззаконие.
   В двадцать первом страшно голодном году надумала моя бабушка Мария поехать в Крым раздобыть немного соли. Почему в Крым? Бабушка родом с Украины, из села Васильково. Её односельчане и родичи до революции чумаковали. Добывали соль в Крыму и привозили на продажу.
   Месяц ушёл на дорогу, какой она оказалась, и говорить не надо. Больная, голодная бабушка с мешочком соли под мышкой добралась до Верхней Хавы. До дому, до детей рукой подать. Но последние километры оказались самыми горькими. Продармейцы ( или заградотрядовцы , кто их поймёт) проверяли идущих, едущих:
   -Чего несёшь, тётка?
   -Та ж соли немного... Дитям...
   -Спекулировать? Нельзя!
   Отобрали соль. До самой своей смерти бабушка не могла забыть тот случай.
   "Свободная торговля солью в Воронежской губернии воспрещается под страхом уголовной ответственности,- читаю распоряжение губисполкома от 8.07.21г. - Виновные в продаже соли подлежат немедленному аресту с препровождением в губчека и Уполитбюро".
   Понятно, откуда дул ветер.
   К концу 20-х жизнь вроде отстоялась, люди опамятовались. Трудились, не покладая рук, и наши родители. Поставили они добротный, под железом, домик, возвели дворовые постройки, купили молотилку.
   И тут беда - коллективизация.
   Власть определила нашу семью как эксплуататорскую. А с такими вопрос решался просто. Дом, хозяйственные постройки, рабочий инвентарь, скот - всё свезти в колхоз. Сельские активисты приступили к грабежу чужого добра. Хромой Даниил стащил с мамы валенки, сдёрнул одеяльце со спящей в зыбке сестры Любы. Семён Попов был охоч до постелей, подушек, одеял. А. Подвигина обратала корову. Другие брали посуду, мебель, одежду. Спустя годы, мама узнавала у односельчан свои вещи. Они пользовались ими без зазрения совести.
   - Семьи ж у всех большие. Кормить, одевать, обувать надо было, вот они и,.. - объясняла мама впоследствии поступки своих обидчиков.
   Ах, мама, мама! Святая душа.
   Родители вырыли землянку, низкую, с одним оконцем. Жить можно, только круглый год было голодно да зимой дверь заносило снегом. Самим не открыть. И каждый раз к землянке с лопатой в руках приходил дед Алёша, живший неподалеку, но всё же не рядом, и выручал нас из снежного плена.
   В свекольную страду, чтоб не терять время на обед, свекловичницам еду в поле, щи, похлёбку, в сорокалитровой фляге привозил дед Иван Перов. В полдник, сделав крюк по полю, он, возвращаясь, обязательно проезжал мимо нашей землянки. Чтоб со дна фляги плеснуть нам черпак, другой колхозного хлёбова.
   Однажды на нашем столе три дня не было и крошки хлеба. Неожиданно к нам в землянку заглянул "по пути" дед Андрюха. А под мышкой похожая на колесо краюха тёплого деревенского хлеба.
   (Понимаю - отступление в моём повествовании, но не сказать о доброте этих людей не могу).
   В организованном у нас колхозе "День урожая" в первые годы, по рассказам мамы, работали много, дружно и, кажется, в охотку. Отцы и матери наши были молодыми, в силе. А может, была и другая причина - чувство страха? За невыполнение плана, за низкий урожай, за неуплату налога, за, не дай Бог, сказанное невпопад слово, за горстку ржи или шляпку колхозного подсолнуха могли наказать. Не зря о том времени в народе сложилась частушка:
  
   Всё по плану, всё по плану
   Даже с... по килограмму,
   А дают по двести грамм,
   Где ж набрать тут килограмм?!
  
   Всё существование крестьян было подчинено работе - без отпусков, без выходных, без бюллетеней, без пенсии. Взамен ничего. Жили тем, что удавалось украсть: карман зерна с тока, вязанку соломы из колхозного скирда, пару свеколок за пазуху с поля. За каторжный труд колхоз не обеспечивал ничем - ни пищей, ни деньгами, ни топливом, ни кормом для домашней скотины.
   И трудно было понять логику в действиях власти. Часть картошки, свёклы, подсолнуха уходила под снег, но выдать всё это колхознику не разрешалось. Пусть сгниёт, но людям - нельзя.
   Казалось, кто-то невидимый и всесильный хотел извести колхозников мором.
   -Не то Сталин знает о нашей жизни? - не раз задумывалась мама. -Вряд ли. Знал бы, такого бы не было.
   Зато при случае складно словоблудили разные активисты: " Мы живём в свободной стране. О нас заботится советская власть. Наши дети бесплатно учатся в школе".
   О свободе много говорить нет смысла. Ни паспорта у колхозника, ни возможности поменять место жительства, профессию (не отпускали, как крепостных ), ни заняться побочным ремеслом (нельзя, нажива), ни открыто высказать свои мысли. Потому мечтой многих моих земляков было добыть справку с разрешением уехать из колхоза. Удавалось немногим. Да, мы бесплатно учились в школе. Семилетка находилась в соседнем селе. Подвозить бы нас туда зимой на лошади, но нельзя. Расходы большие. О школьном питании и не слыхали. Отапливалась школа навозом, потому весь день висели чад и гарь. Но полуголодным, в ветхой одежонке, вечно простуженным, а то и обмороженным, нам на уроках истории, литературы вдалбливали, как плохо крестьяне жили при царе ( курные избы, барщина и оброк, бесправие ), и совсем иная жизнь при советской власти:
  
   Мы не знаем теперь лихолетий,
   Полны хлебом амбары и клети,-
  
   заучивали мы бодрые строчки советского поэта. Такой счастливой жизни мы достигли , разумеется, благодаря мудрому руководству партии и её вождя. Однако, когда я после семилетки собрался в город искать свою долю, мама не преминула у околицы напомнить мне: "Гляди там, сынок. Про Сталина ничего не скажи..."
   Не ведала её душа покоя...
   Перед глазами деревенская картинка летнего дня. Возле правления колхоза идёт собрание по подписке на заём. Горячо откликнуться на просьбу Родины дать ей взаймы выпустили звеньевую, Чесночиху:
   - Подписываюсь на двести рублей и призываю всех тоже подписаться,- сказала звеньевая и... заплакала.
   В те годы каждый крестьянский двор платил не только денежный налог, который с каждым годом возрастал, но и натуральный - мясо, молоко, шерсть, яйца и т.д. Чтоб расплатиться мясом - 45 килограммов, наши матери (отцов мало было) вскладчину покупали бычка или тёлку и сдавали родному государству. Молоко, масло, яйца мне самому доводилось не раз относить на приёмный пункт. Власть требовала уплаты продуктов, даже если на твоём подворье нет ни скотины, ни птицы. Всплывает в памяти невесёлая, горько-ироническая по своей безысходности частушка тех лет:
  
   Привели меня на суд,
   Я стою трясуся.
   Присудили сто яиц.
   А я не несуся!
  
   - Бисова душа с властью,- часто сокрушалась мама, когда рядом не было посторонних лиц. (Лишь дома она позволяла себе иногда употребить звучную фразу, слово из языка её родителей"). -Чёрт - те что творит всю жизнь.
   И верно. Одно время занялись строительством прудов, разведением лесопосадок: "Теперь нам не страшна засуха!"
   Плотину половодьем срывало каждую весну, пока не забросили поливную затею. Всеми забыты и лесопосадки, занявшие лучшие колхозные земли. Помню, взялись разводить на Марьевском поле фруктовый сад ("кулацкие" сады повырубили). Сколько с ним было мороки. Вымерз сад. Перепахали поле. Потом принялись сеять коноплю. Вырастала, а что с нею дальше делать, не знали. Опять убытки.
   Почти каждое лето колхоз закупал у сельчан за минимальную плату их телят, чтобы вырастить стадо. Зимой от бескормицы половина телят сдыхала. На следующее лето закупали снова. И так постоянно.
   Особенно маму возмущали колхозные обязательства:
   - Получим с гектара столько-то зерна, картошки, свёклы! - балабонили на собраниях передовики. -Сдадим сверх плана государству...
   Урожаи чаще всего были скромными, но сверх плана государству продукцию сдавали всегда. "За так".
   Радио и электричество в нашей деревеньке появилось лишь в конце 50-х. Куда как хорошо! А через какое-то время наш очередной дорогой вождь объявил, что будем жить при коммунизме. Одно плохо, в начале 60-х в городских магазинах полки опустели. И в деревне не сытнее.
   Память хранит и непродуманную кампанию по повсеместному выращиванию кукурузы, по урезанию приусадебных участков и огородов, позорный налог на бездетность, "сухой закон". И много ещё чего поспешного, неумного.
   Неудивительно, что в поисках лучшей жизни разлетелись жители моей деревеньки, исчез колхоз "День урожая". Старики, переселившиеся в город к детям доживать свой век, не имели права в трудовой стаж включать годы работы в колхозе. Будто по тридцать, сорок лет гнули спины на Америку.
   Предвижу возмущение иного читателя: "Прошлая жизнь плохая, сейчас лёгкая?"
   Тяжкая, что и говорить. Безработица, безденежье, безответственность, невиданный криминал, коррупция. Мыслимо ли, чтоб в дверях общеобразовательной школы стоял вооружённый охранник. Исчезают люди. Белым днём гремят выстрелы и взрывы. Два моих племянника с инженерным образованием (Московский физтех и ВГУ ) не у дел. Сестра с сорокалетним трудовым стажем перебивается с хлеба на квас. И прочее, и прочее.
   Конечно, были в прошлом и светлые стороны. Но не следует сожалеть о том навсегда ушедшем времени. Как сказал поэт: "О прошлом можно только плакать".
  
  
   МАТАНЯ
  
   Весенние праздники, Пасху, Красную горку, Троицу, мои земляки, и пожилые, и молодёжь, любили. Пожилые - разговеться, помянуть сродников, самогонки, у кого есть, отведать. Молодёжь же воспринимала эти дни прежде всего, как завершение долгой, нудной зимы, конец запретам на песни, пляски и другие нехитрые развлечения.
   Нельзя сказать, что всю зиму никто ногой не топнул или "страдание" не вывел. Было, конечно. Но каждый помнил: такое не поощряется. И хозяйка избы, где случилось собраться на посиделки, такая Нюраша, Танюха иль Аксютка, обязательно замечала: "Пост, девки. Нельзя. Грех".
   Теперь - можно! К тому времени наши матери, считая своим святым долгом, привозили нам из города обнову: штаны, рубашки, платьица, картузы (попроще, подешевле, навырост ). "Чтоб матерь слушались да в школе учились получше". Оробевшие от своих магазинных обнов, непривычно принаряженные, но беспредельно счастливые, мы, мальчишки, стекались на едва просохший бугорок - "черепушку" - и открывали сезон лапты, игры живой, азартной, захватывающей.
   Девчонки тут бывали в редких случаях. У них свои заботы, иные радости: вечером выйти на "улицу". Собиралась она, едва стемнеет, чаще всего на ветряке с длинным и удобным для сидения водилом. Но приходили сюда ребята , девчонки и заневестившиеся девки не только посидеть и отдохнуть, а петь, плясать и бить "дроби".
   "Музыкант" с балалайкой устраивался повыше, на мельничном крылечке. Тут от вечерней свежести затишок, и все девчонки как на ладони. Он - хозяин-барин. Хочет - играет, хочет - курит.
   Для первых "улиц", первых весенних встреч ничего нет желаннее озорной матани, а для этого пляса - ничего надёжнее трёхструнки. Дрынь - дрынь - дрынь, то, что надо!
  
   Я матаню замотаю
   И повешу на трубу.
   Ты виси, виси, матаня,
   Пока с "улицы" приду!
  
   Это Любка Клычиха, боевая и острая на язык, первой пускается в пляс. Для затравки. Её подружек понукать не надо. Они уже выстроились в круг, каждая нетерпеливо ждёт своей очереди, чтоб залиться частушкой позаковыристее, позвончее отбить "дроби" и тем привлечь к себе внимание.
  
   Я матаню замотаю,
   Сама замотаюся.
   Но тебе, мой дорогой,
   В любви не признаюся!
  
   Вторит ей Лёнка Муха, оказывая тем поддержку Любке и намекая на милёнка, на залётку. Ему, дорогому, гуле, адресуется большинство припевок:
  
   Люблю сани с подрезами,
   А коня за высоту.
   Люблю Колю за походку,
   А ещё за красоту!
  
   При таком всеобщем гомоне и задоре невозможно оставаться в стороне безучастным. Матаня достает и стеснительных, как Нюрка Семенова, Маняка Бунина. И они вливаются в круг:
  
   Ах, дайте сплясать,
   Дайте мне топнуть!
   Неужели в этом доме
   Перерубы лопнуть!
  
   Не ругайте вы меня,
   А ругайте мамку.
   Она меня родила
   Такую атаманку!
  
   Движутся девчонки по кругу, лица радостные, глаза горят. Каждая мечтает о любви, живёт в ожидании перемен. Потому и припевки соответственные:
  
   Долго детку не видала,
   А сегодня встрелася.
   Молодая моя кровь
   В лице загорелася!
  
   Балалаечка играет,
   Струночки железные.
   Гулять много предлагают,
   Но все бесполезные!
  
   Насчёт "много", конечно, перебор. Откуда им взяться в деревеньке из полусотни дворов. Но в мечтах чего не увидишь!
   А вокруг пятачка вроде просто так топчутся деревенские парни, потенциальные ( как бы сказали сейчас) женихи - Колька Рыжий, Колька-бубунчик, Валька Бунин, Митька Ефанов, Володька Зайцев, Мишка Настин и другие. Поглядывают на ровесниц вроде с безразличием. Но это только с виду. Иначе не острили бы, не подначивали. Правда, не обидно, по-дружески. Понимают, подруг своих огорчать не следует. Да и безнадёжное это занятие. У девчонок шуток-подначек гораздо больше и позанозистее:
  
  
  
   Тракториста я любила,
   Грязного-прегрязного.
   Сама на "улицу" ходила,
   А его привязывала!
  
   Полюбила я его,
   А он, девочки, хромой.
   Я иду прямой дорожкой,
   Он ковыль, ковыль за мной!
  
   Но это так, не конкретно и не в обиду. Пока нет причин для настоящих обид, зависти и ревности. Потому и льются частушки от души. Хотя, правду сказать, и на "улице" бывали свои проблемы...
   А весна между тем благоухает в заброшенном школьном саду сиренью и черёмухой. Всю ночь в кустах щёлкают соловьи. "Улица" постепенно перемещается туда, ближе к зелени, к этим волнующим звукам и запахам. Её всё больше охватывает лирическое настроение.
   К середине лета всё заметнее выделяются парочки. О них так и говорили: "Он (она) ходит с той-то ( с тем-то)". Меняются и припевки. В них теперь больше грусти и раздумий.
  
   На лицо я некрасива,
   Некрасива, каюся.
   А тебя, красивого,
   Любить не собираюся.
  
   Ой, подружка моя,
   Что же ты наделала.
   Я любила, ты отбила
   Я б того не сделала
  
   Печаль свою в матане иногда утоляли попарно, в виде вопросов и ответов, подыгрывая друг дружке:
  
   Ой,товарка милая,
   Твово детку видела.
   Он мне лично говорил,
   Что ты его обидела.
  
   Подружка моя
   Никто его не обижал.
   Я ему только сказала:
   "Зачем другую провожал?"
  
   Подружка моя,
   У нас миленький один.
   Я гуляю, ты ревнуешь,
   Давай его продадим!
  
   Подружка моя,
   Как же его продавать?
   На базаре будет стыдно
   Ребятами торговать!
  
   Частушечный диалог был долгим и тёплым. Отводили в нём душу сельские страдалицы
   Деревенские "страдания" - статья особая. В них - история колхозной жизни, нелёгкого крестьянского труда, в них - мысли, настроение, чувства,переживания"уличных" исполнительниц. "Страданиями" они, как правило, завершали очередные посиделки, гулянки:
  
   Давай, милый,пострадаем,
   Про любовь с тобой узнаем...
  
   Мил уехал на Воронеж,
   Теперь его не воротишь...
  
   Дорогая моя мамка,
   Знать, тебе меня не жалко?...
  
   Я помру, накройте тюлью,
   Только жаль растаться с гулью...
  
   Если на душе у иной "так как-то", "улица" не в "улицу" и есть виновник этого душевного разлада, непременно услышишь "страдания", колкие, насмешливые:
  
   Куда пошёл сгорбатился,
   Иль к Анютке направился?...
  
   На заре кричали утки,
   Сеня вышел от Марфутки... (Имя по выбору).
  
   Случалось, и кто-либо из присутствующих парней отваживался на ответное, зачастую небеспричинное, "страдание":
  
   Отходились мои ножки
   По устиновской дорожке...
  
   Отходился, куда ходил,
   Отлюбился, кого любил...
  
   Заберут меня в солдаты,
   Отобьют жену ребяты...
  
   Бесспорно, большинство этих незамысловатых дву - и четверостиший сложены самими исполнителями, жителями моей деревеньки Устиновки. Подтверждение тому вот такие припевки:
  
   Мой платочек-летуночек,
   Научи меня летать
   Недалёко, невысоко,
   Чтоб Устиновку видать!
   Или:
  
   Я любила марьевских,
   Любила приваловских.
   Но лучше нету голубят
   Своих, устиновских, ребят!
  
   Марьевка, Спасовка, Волошино, Приваловка - соседние деревни. Люди там такие же работящие, приветливые, гораздые повеселиться.
   - Волошинские идут!- раздавался порой в сумерках чей-нибудь радостно звонкий голос. Песни, пляски тотчас обрывались на полуслове, полутакте, и вся "улица" спешила навстречу гостям. Встречали их как космонавтов. Восторгам, возгласам, рукопожатиям не было конца. ( Женихи, невесты прибыли! ). И гулянье разгоралось с новой силой. Иногда далеко за полночь. А самые горячие "страдали" до зари.
   - Я это вот утром, чуть свет, вышла на двор. Слышу, шопчутся. Пригляделась: Митька Ефанов с моей Нюркой стоит. Батюшки!.. Это ж надо до таких пор с т о я т ь!- дивилась, рассказывая маме по секрету, соседка, тётка Анюта Милкина.
   Так оно было. Отсюда и "покаянные" "страдания":
  
   Ой на зорьке, на заре-та-а...
   Позор моей голове-та-а...
  
   Изредка, по большим праздникам как Троица, Казанская, Покров, Октябрьская на мельнице иль на выгоне подавала голос гармошка. Единственная в Устиновке она имелась у Никишки, ещё молодого, но семейного мужика. Иногда он давал её своим племянникам, Петьке-кшене, Витьке хохлу. Гармонь - это на деревне высший класс. Гармонист в те дни был особенно в почёте. Если он, поддерживая перевязанную через плечо полотенцем гармонь, опускался на мельничное водило, ближе всех к нему присаживались родственники, друзья. Остальные располагались поодаль. Плясать же под гармонь могли все желающие. Конечно, "своим" гармонист лишнее коленце подбросит, пройдётся замысловатым перебором. А у девчат и гармонисту есть что сказать:
  
   Гармонист, гармонист -
   Короткая шейка.
   Если взялся играть,
   Играй хорошенько!
  
   Петька-кшень в ответ:
   Загорелась в трубе сажа,
   Так и пыхает огонь.
   Захотелось девке замуж,
   Ходит, дёргает ногой!
  
   Иногда к Октябрьским праздникам прибывал на побывку или насовсем кто-нибудь из служивых. Он сразу попадал в центр внимания односельчан и в первую очередь деревенских девчат. А самая удачливая из них удостаивалась чести ходить с ним "под ручку". Соперницам же оставалось свою обиду-печаль гасить в таких вот припевках :
  
   Я страдала, год сравнялся,
   Он пошёл с другой обнялся...
  
   Но, если невелика потеря, если горе - не беда,
   можно было услышать и такие частушки:
  
   Я любила лейтенанта,
   Лейтенант меня любил.
   Корова бросила доиться,
   Лейтенант меня забыл!
  
   Я любила лейтенанта
   А майор мне говорить:
   "У меня ремень пошире,
   Можно тапочки пошить!"
  
   А вот к вопросу о проблемах. Всем было известно, что Зинка Сорочиха не первый сезон "ходит" с Витькой хохлом. Пошел слух, что появилась у него в Марьевке ( работал там на тракторе) "зазноба" из местных. Никак не могла Зинка оставить без внимания этот сигнал. Вскоре устиновская "улица" как никогда в полном составе уверенно двинулась в соседнее село, чтоб на месте, дать укорот этой ... нахалке. Конечно, в тот вечер там состоялась грандиозная матаня. Отчаянно и без устали била Зинка "дроби", выбрасывая в лицо сопернице одну уничижительную частушку за другой. И доказала ей свое плясовое, песенное и прочее превосходство. Соперница была безнадежно и окончательно посрамлена.
   Однажды мне довелось присутствовать на одной частушечно - словесной "дуэли" двух замужних женщин, не поделивших Гришку С - ва. Каждая из них свой перепляс сопровождала убийственной припевкой:
  
   Хавронья ты,
   Немытая рожа.
   Тебя мыло не промыло,
   Саламата тоже!
  
   В ответ не менее язвительное:
  
   Гада ты,
   Горбатая.
   Я на твоём на горбу
   Доеду до городу!
  
   Правда, такие "состязания" и выяснения отношений случались нечасто. Ежевечерне молодёжь пела и плясала, играла и грустила. Днями же наравне со взрослыми трудилась на колхозных полях, на скотном дворе, выращивала урожай. Матаня и "страдания" были той отдушиной, которая помогала выдержать тяжкую, наполненную изнурительным крестьянским трудом жизнь.
   Меж тем парни готовились к осеннему призыву, а их товарки к зимним свадьбам. На Рождество, Крещение, Масленицу, Старый Новый год, в иные праздники округлившиеся девки, отслужившие в армии ребята сочетались законным браком: Манька-лепня и Ванька-курок, Настёнка Степанова и Ванька-сидорок, упомянутые Витька хохол и Зинка Сорочиха, Колька-бубунчик и Маняка, Валюшка Минченко и Васька деляга, Любовь Пелешенко и Юрка Подвигин, Танька Никитова и Ванька Комаров, Виталий Летников и Верка Хатунцева.
   Конечно, не в одну зиму, но все местные, друг друга хорошо знающие.
   Незаметно подтягивалась деревенская поросль: Райка Сашанина и Галька Машкина, Полька Дунина и Нинка дяди Яшина, Валька Чесночиха и Галька Капралиха, Нинка Аришина и Нинка Корчагина. Им осваивать матаню, им продолжать "страдания".
  
  
  
   СТЕРЕЧЬ КОРОВ
  
   Иной знаток русского языка, возможно, поправит меня. Мол, коров не стерегут, а пасут. Знаю. Умышленно употребляю это выражение, знакомое с детства, и до сих пор находящееся в разговорном обиходе моих земляков. И не только устиновцев, но и вишнёвцев, тоже в прошлом выходцев из общего просторного села Приваловка, расположенного от Устиновки на расстоянии хорошей видимости.
   К слову сказать, поблизости разбросаны и другие деревни с "вкусным" названием, Малиновка, Рябиновка, Виноградовка, начавших свою родословную в упомянутой Приваловке. По мягкому выговору, глагольным формам безошибочно узнаю моих земляков. Они не скажут ( я уже отмечал ), например, "врать", "кричать", "смеяться", "щикотать", "царапаться", "барахтаться", "бодаться", а - "брехать", "гаять", "грохотать", "шелыктать", "карябаться", "лагастаться", "брухаться". Чем плохо? Точно и образно!
   Так и с коровами... Прислала сестра из Вишнёвки письмо: "Подоспел наш черёд стеречь коров. Приезжай, помоги".
   Штатного пастуха для деревенского стада сейчас не сыскать. Вышла из моды эта профессия. Да и морока с ним. Всё лето кормить, поить, ночлег по дворам, а в конце сезона и плату ему подавай немалую. В послевоенный неурожайный год пастушили в Устиновке двое приваловских, отец с сыном. Пришли они на постой к тётке Лине. Она им на первое подала варёную свёклу, на второе печёные яблоки, на третье свекольный сок. Поковырялись они ложками в этих блюдах, хлопнули дверью и больше их не видели.
   Потому бурёнок на селе сейчас стерегут по очереди. Едва зазеленеет мурава, чаще всего на другой день после праздника Победы, однодневные пастухи выгоняют застоявшихся и отощавших за зиму кормилиц на пастьбу, на весенний воздушок. И - до первого снега. Чья очередь выпадает под снег, тот открывает следующей весной пастуший сезон. Конечно, у кого на подворье две головы ( коровка с тёлкой ), как у Романыча, Гришки Тимохина или Володьки Гарасина, те стерегут два дня.
   Кое - какой опыт в организации и работе с рогатой живностью у меня есть, хотя и давний. Будучи подростком, со своим сверстником, Сенькой Ганиным, как-то гоняли мы колхозное стадо в Бабкин лог. Наевшиеся коровки улеглись отдохнуть, не обращая на нас никакого внимания.Мы же, гордые оказанным нам доверием и довольные успешным исполнением своих служебных обязанностей, пошли искупаться в пруду. Метров за сто от стада, скрытого от нас высокой рожью. Когда вернулись назад, ни одной коровы на месте не обнаружили. Что было...
   Помня о подобном коварстве этих домашних животных, беру с собой из города двух надёжных "подпасков", Сергея, врача-стоматолога, и Геннадия, инженера-физика. Добровольно вызывается нам помочь и Женька Дронов, молодой ещё мужик, живущий по соседству с сестрой. Он тоже горожанин, безработный, потому обретается всё лето в доме своего тестя, дяди Пети Веденеева. Свой человек.
   С ним-то мы и идём ни свет ни заря комплектовать колхозное стадо. В такую рань не до еды, выскакиваем из дому натощак. Но не с пустыми руками. Сестра ( встала ещё раньше меня ) сочетала для нас увесистый с харчами тормозок: "Перекусите. В поле и жук за мясо".
   Место сбора коров, так сказать, исходный рубеж возле правления колхоза, некогда "Путь коммунизма". А теперь Товарищество "Спасское". Сюда из Хомутовки, Нового порядка, других проулков хозяева подгоняют своих Красоток, Зорек, Рябок, Милок. Кстати, названия не случайные, с учётом окраски, личного поведения коровы , времени её рождения. Белка, Рябка, Пеструха, или Марта, Майка. Понятно, откуда такая кличка. У Алипатовых
   - Роза ( любимый цветок? ). Есть Маруськи, Зойки, Маньки, Катьки. Это ,скорее, по имени хозяек. Коровы, между прочим, (как и дома) похожи на своих хозяев. Эта ходит вразвалку, у той с чёлкой большущие грустные глаза, иная постоянно рвётся из стада вперёд, как и её хозяйка, как правило, передовица колхозного производства. Ну вот, хомутовские коровы все на месте, тётки Параши, Марь Егоровны, агронома Сашки Корнева, Петьки Кочетка. Доставил их сюда хомутовец Васильч. Вглядывается в нас. Кто такие? Надёжны ли?
   - Куда, Жень, сегодня? - интересуется.
   - В Барсучий лог. Там гречиха. Так что молоко с мёдом получится!- шутит мой старшой.
   Наконец, трогаемся в путь. По центральной асфальтированной улице к окраине села, название которой Дуновка, где нас поджидают мои "подпаски". В руках длинные крепкие дрючки. Без них пастуху не обойтись. И коровы правильно понимают назначение этого орудия труда.
   По пути наше стадо пополняется новыми бурёнками. Их ласково выпроваживают от своих калиток тётки, реже мужики. И смотрят им вслед, скрестив на груди руки. "Наверное, так провожали наши женщины, теперь сплошь древние бабушки, своих мужей, сыновей или братьев на войну",--пришла в голову мысль.
   На бугристой шее тётки Шуриной коровы верёвка с отполированным кольцом. По-местному, ожерёлок. Для удобства привязи.И не только для этого. Бывает, корова норовит удрать из стада. В наказание ей к ожерёлку прилаживают метровое полено. Оно тукает беглянку по передним ногам и понуждает её умерить прыть. Бодливых стараются не держать. Но, коль заведётся такая, хозяин на рога насаживает ей деревянную колодку. "Чтоб ненароком не закатала кого!"
   Сергей с Геннадием время даром не теряли. Собрали немногих дуновских коров и смело внедрили их в общее стадо. Среди них особой статью выделяется сестрина Малютка. Она сплошь тёмнокрасная, с аккуратными в колечках рогами и длинной метёлкой хвоста. Сестра утверждает, что хорошая порода также чёрно-белая. ( В соседнем селе Гаи всё стадо такой масти ). И другие приметы. На хребтине у коровы растёт кустик ( витушка ) волос. Чем дальше он от холки, тем жирнее молоко. И конец хвоста (хрящ ) желательно иметь на уровне колен задних ног. Колечки на рогах говорят о количестве отёлов. У Малютки их семь.
   От долгого совместного проживания Малютка и сестра хорошо понимают друг друга. Несколько раз в день, в определённый час, из катуха или летнего загона Малютка подаёт голос: "Мм -а!". Значит, пора кормить, поить или доить.
   - Ножку, Малютка. Поторонись. Стоять,- просит доярка.
   И Малютка охотно выполняет её просьбы. Жаль, сестра хочет расстаться с ней. Нелегко содержать. Только корма на зиму центнеров двадцать требуется, сочного, грубого. И почти круглосуточный уход. Хорошо, нет сейчас обязательных поставок коровьей продукции, как раньше. Вплоть до кожи - при забое --сдавали родному государству. Но и сбыть эту продукцию некуда. Нет на месте покупателя.
   ...Однако я отвлёкся. Стадо наше направляется к плотине, огибая крайний огород одинокой бабушки Баранниковой. Тут мои "подпаски" сразу правильно поняли свою задачу и грудью встали на защиту частной собственности. Ни одну н пустили в огород.
   У сельского пруда, под названием Байкал, последнее пополнение. Это учительские, сельского комсостава коровы, других "беззаботных" жильцов со вновь построенной колхозом улицы. "На этой улице вначале жили в основном молодые семьи, не имевшие ни скотины, ни подворья, а, значит, и забот. Оттого и название улицы такое",- пояснил Женька.
   Жизнь изменилась, "беззаботные" завели коров. С коровой труднее, но прожить легче. Ведь молоко, масло, творог, сыворотка (питьё для домашней живности ) своё. Каждую весну приплод - телёнок. Осенью можно продать, можно пустить на мясо, а если кормочка в достатке, пусть зимует. Через год готова тёлка иль лобастый бычок. Опять же за год набирается тракторная тележка навоза. Для огорода.
   - Семьдесят пять голов на селе,- уверенно сообщает Женька. - Две трети сельчан с коровой или тёлкой. Осенью поголовье убавляется. Старички продают своих. Кстати, цена удойной нестарой коровы 7-8 тысяч рублей.
   Тёлки в нашем стаде знают своё место. Их не увидишь впереди. Будто стесняются старших, а уж побаиваются, точно. Вот и сейчас к водопою идут робко и последними. Матёрые коровы не жалуют их. Иная нет-нет да и подденет острым рогом свою юную подругу.
   Помню в детстве, одна такая поддала молодую с обрыва и той кранты. Не зря сестра строго инструктировала меня: "Смотрите там. Чтоб в трясину не попали, чтоб посевов не нахватались ( животы у них раздуваются , и они гибнут ), чтоб свёклой не подавились.
   Смотрим. Как цедят они в пруду прохладную воду, по колено увязнув в грязи, как по водной глади нехотя стелется серый туман, как потревоженные скотом домашние гуси, вытянувшись цепочкой, во главе с недовольно кагакающим гусаком споро мчатся к противоположному берегу. Тут и рыбачок ранний, Санёк Юрьин, сельский тракторист, ловко управляется удочкой и закидушкой. В рыбалке он мастак, готов нам дать рыбацкие пояснения, но нам недосуг. Мы на работе. К тому же старшой подаёт команду рассредоточиться. Молодым двигаться с боков, мне работать с отстающими. Он оценивает обстановку и распоряжается: "Подогнать", "окоротить", "не пустить в поле". Стоит ему поднять палку вверх, как милицейский жезл, ближние к нему коровы замирают на месте.
   За ночь отдохнувшие и проголодавшиеся они шумно поедают луговую травку, белоголовник, мураву, дикий клевер с гусиной лапкой. Косогором, по протоптанным тропкам уверенно движемся к лесопосадкам. Им лет двадцать. Крепкие вымахали тополя, да не все сохранились. Ископытили, обломали их коровьи стада. В посадках трава погуще, пырей, повитель. "Пусть поедят".
   За лесной полосой посевы гречихи, столовой свёклы. Манят они к себе наших коровок. И некоторые, особо настырные, залетают на поле, успевают хапнуть разок, другой запретного плода. Но Геннадий начеку. Его батожок время от времени гуляет по спинам этих нахалок, потому как окрик: "Куда ты..?" - понимают не все. Пастухов коровы постоянно держат в поле своего зрения. Едва кто-либо из нас присядет на бугорок охолонуться с устатку, как тут же отдельные особи пытаются совершить прорыв.
   И я отвлекаюсь от основной работы. Взбираюсь на оставленный механизаторами у обочины мощный, размашистый культиватор. Чтоб стать повыше. Чтоб лучше рассмотреть неровную по горизонту тёмную полоску зелени. Это силуэты моей Устиновки. Навещать её не думаю. Не хочется её устоявшийся образ смазывать нынешним разором и заброшенностью.
   Справа на всём нашем пути тянется Марьевский пруд ( во много раз длиннее Байкала) ,поглотивший некогда вилявшую тут в осоке речку Грязнуху ( речку моего детства ). Потому нам трижды приходится огибать со стадом далеко уходящие от пруда заболоченные лощины и усынки. Сергей идёт низом, отгоняя коров от топкой кромки.
   На другом берегу грушинское стадо. Там пас- тухи поопытнее. "Закруглили" своих животных на мыску и который час отдыхают вместе с ними под ласковым солнцем и тихим ветерком. Правда, при такой организации дела бурёнки домой возвратятся с пустым выменем.
   А наши, видно, напитались. Всё чаще останавливаются, смотрят на нас умными глазами: "Не пора ли отдохнуть?"
   Пора. Барсучий лог. (Тут, говорят, водились барсуки). Сбиваем коровок на взлобке покучнее. Они тотчас начинают укладываться наземь, мордами под ветер, пережёвывать нащипанный за многочасовой переход корм.
   - Перекусим и мы,- объявляет Женька.
   С удовольствием сбрасываю тормозок, оттянувший мне всё плечо, и вытаскиваю на свет приготовленную сестрой еду. Учла сестра наши городские аппетиты к деревенской пище, не поскупилась. Главное, снабдила меня двухлитровым пластмассовым из-под "Дюшеса" "фуфыриком" с белоснежным густым малюткным молоком.
   Знаю от сестры, долог путь к этому напитку.
   - Коровку надо держать в чистоте, сухом помещении, а также в строгости, - делилась своими наблюдениями сестра. -Ласку любит. С ней надо поговорить, погладить её. Кормить досыта. Знать, когда и чем. Переживания с ней. То не ест, не пьёт, то отрыжки нет, то копыто повредила. Перед отёлом нельзя давать сырую пищу. Телочка поить от пуза, чтоб в рост пошел. Иначе его мухи заедят.
   Притупили мы бдительность. Не заметили, как любопытная коровка тётки Шуры приблизилась к воде, вошла по брюхо и... поплыла на марьевский берег. За ней вторая, третья, с десяток.
   - Назад! Куда вас понесло?- кричу им вслед.
   Геннадий ( он моложе всех ) первым бросается вдогонку, в обход. Коровы успевают выйти из воды на "чужой" берег, поросший земляникой. Некоторые разбредаются по камышу и кустам. Геннадий с трудом, помогая себе батожком, водворяет перебежчиц на "свою" землю. Этот заплыв - сигнал к подъёму остальных коров. Жару особенно тяжко переносят животные тёмной окраски. Дышат глубоко, лезут в кусты, в воду. Ищут прохладу. Спокойнее пасутся, не ложатся на отдых в пасмурные или дождливые дни.
   Крутим стадо в Барсучьем логу ещё некоторое время. У нас расчёт: ровно в двадцать ноль-ноль ступить на "байкальскую" плотину. Таков в деревне издавна установлен порядок, во многом соориентированный на жизнь коровки. И ещё. Чтоб какая Евдоха не заметила пастухам: "Рано пригнали..."
   Поворачиваем стадо в обратный путь, а позади - масса дымящихся коровьих лепёх. " Это богатство на мой бы городской огородишко!" - думаю я
   Бурёнки наши продолжают щипать траву, бодаться, а некоторые пары нюхаются, будто знакомятся друг с другом. За полчаса до окончания пастьбы коровы, как по команде, прекращают еду. Подняв рога вверх, твёрдым шагом направляются к плотине и по домам. Сейчас особо возросла роль Женьки. Он не даёт стаду растянуться, стать неуправляемым.
   Каждая корова знает дорогу к своему дому, где её встречают и нередко дают лакомство. Однажды дед Кузя пренебрёг этим правилом. Обиделась на него кормилица, ушла куда-то и гуляла до утра, переполошив и хозяина, и пастухов, обвинённых в исчезновении коровы.
   Отпускаем наших молодых помощников, сами с Женькой возвращаем дальних коров к правлению колхоза, где их уже ждут сельские ребятишки.
   - Отмучились? Завтра ещё не погоните? - подтрунивают над нами коровьи хозяева.
   Нам не до шуток. Вымотались. Утренней бодрости нет и в помине. А Сергей и ноги обувью намял, не ступить.
   Коров пасти, не лапти плести. Всякая крестьянская работа, за какую ни возьмись, не мёд.
  
  
   КОПАТЬ КАРТОШКУ
  
   И солнце днем печет изрядно, и горожане снуют в легкой одежде, и зелень еще в порядке, однако всюду чувствуется приближение короткой, но дивной поры - ранней осени. Время подумать о неизбежной зиме, о заготовке продуктов, овощей и, конечно, "втором хлебе" - картошке.
   Не дожидаясь приглашения от сестры (она человек скромный, стеснительный), сам отправляюсь к ней в село Верное проведать, отвезти гостинцев и, главное, помочь ей выкопать эту самую картошку.
   На левобережном автовокзале слышу певучую, "мягкую" речь:
   - Нюра, и где тут наш автобус останавливается ?
   - Маш, ты уж прямо... Чисто едешь отсюда в первый раз.
   По говору предполагаю: "Мои земляки". Иду следом - и не ошибаюсь. Оказываюсь на нужной мне посадочной площадке. Людей "не так чтобы", но и не мало. Непраздно одетых, сосредоточенных, немногословных. С десяток пассажиров едут стоя, толпятся в проходе.
   "На картошку, не на пикник,- мысленно оправдываю шофера. -Как их не взять".
   И впрямь, вскоре пассажиры угомонились, и натруженный гул автобуса стал перемежаться с негромким разговором о погоде, об урожае и, конечно, о картошке:
   - Не помешал бы дождик...
   - Найдется ли лошадь с сохой?
   - Еще лучше бы трактором!
   ...В нашей черноземной округе, в близлежащих селах Верном, Марьевке, Устиновке, Волошине, Спасовке, Белкине, Грушине, Лутовиновке, Тюленевке этот овощ выращивали исстари. Сажали помногу. Картошку любили, на нее надеялись. Она спасала крестьян в лихие годы.
   Картошка, как правило, занимала пол-огорода. Вторая половина - рожь, просо. Потому что получить хлеб на колхозный трудодень, надежд было мало. К тому же каждая крестьянская семья обязана была два центнера бесплатно сдать родному государству в счет налога.
   Ели картошки много. Видится картинка из детства. За столом на лавках пять-шесть едоков. На столе - деревянный круг. Кто-либо из старших или взрослых детей окутывал круг полотенцем в ожидании картошки. Ее, дымящуюся, в шкурках, в ведерном закопченном чугуне мать достает из печки и вываливает в круг. Перед каждым - щепотка соли. Картошку быстро разбирают. Очистив, экономно макают в соль и с жадностью поедают. Три раза в день.
   Вторым блюдом были щи, приготовленные в основном из той же картошки с капустой.
   Наша мама, родом из хохлов, предпочитала картошку очищенную, порезанную на аккуратные дольки. Или толченую в прихлебку с молоком. Куда как вкусно! Или так. Небольшие очищенные, предварительно сваренные картофелины смазывала коровьим маслом и на сковородке засовывала в печь. Обжаренные, с румяной хрустящей корочкой, они очень шли под борщ.
   По большим праздникам мама из ржаной муки пекла пирожки с картофельной начинкой. С небольшой добавкой пережаренного лука. Эти лепестки-лучинки я с удовольствием выискивал в картофельной мякоти.
   Мамины подруги завидовали и удивлялись ее съестному рукоделию и выдумке. Например, драникам. Это - картофельные лепешки на скорую руку. Чтобы приготовить их, тоже нужны сноровка и чувство меры. Очищенную картошку надо потереть на терке. И не как попало, а круговыми движениями, чтобы в зубах не ощущались волокна. Картофельная жижица не сливалась. Масса получалась пористая, пенистая. В нее - сметанки ложку, сольцы по вкусу, яичко на порцию. Жарить две-три минуты. Затем лепешку перевернуть.
   А если в тертую картошку добавить немного мучицы (в достатке муки никогда не было), разложить на сковородке в палец толщиной, полить яйцом, получится черепеник. Печь в духовке или печке.
   Само собой, много тертой картошки шло в хлеб.
   В школу, в Спасовку, мы ходили к восьми утра. Иногда на завтрак нам была картошка печеная. Обдуешь немного сажу - и в рот. Картошки не поешь, весь день голодный. Картошка согревала нас, придавала силы.
   Огороды нередко приходилось копать лопатой, а вот сажали или убирали картошку всегда лошадью с сохой. На колхозном дворе было достаточно и того, и другого. ( Сейчас же на все Верное одна лошадь). Тогда недостаток ощущался в пахарях. За соху становились старички вроде деда Романа, деда Никиты, Петра Палыча. Работа такого пахаря оценивалась высоко: "большое спасибо" и корчажка молока. Вряд ли подобная плата сгодится сегодня.
   ...Наш автобус незаметно минует городскую окраину, долго идет нескончаемой центральной новоусманской улицей, втягивается в обихоженное, опрятное село Орлово. У обочины дороги то тут, то там высятся на продажу осенние дары - ведерки тугих аппетитных помидоров. С верхом белая, нового урожая, картошка. Правда, покупателей не видно и продавцы неизвестно где. Похоже, покупной ажиотаж еще не начался.
   "Интересно, какой сорт картошки предпочитают орловцы? "Невскую", "синеглазку", "кофту-юбку"?
   В годы моего детства ценилась картошка розовая, скороспелая, удлиненной формы со странным именем "Измелет". В такой же светлый теплый день уходящей осени пригласила наша учительница Мария Прохоровна Багуцкая нас, двух парнишек, помочь ей после уроков выкопать картошку. Пока мы сновали с ведерками в огород и во двор, в ее кастрюле весело булькала "Измелет". Необычно вкусной нам показалась тогда учительская картошка!
   С картошкой не пропадешь, без картошки худо. Так было в послевоенный неурожайный год. Весной при вспашке огородов мы, пацаны, зорко всматривались в борозды в надежде увидеть прошлогоднюю гнилую картошку. Сушили ее на крахмал. Ели.
   ...Когда бы мне еще довелось ступить на забугорскую землю? А вот пришлось. Виновник тому полуторагодовалый малыш. Запросился : "Баба, а-а..".
   Вышли из автобуса размяться, дыхнуть прохладным воздухом. Вблизи золотится подсолнечное поле. Вверху - бездонное голубое небо, какое бывает лишь ранней осенью. Глядеть и глядеть бы в эту небесную синь, да бабушка поторопила внука, в шутку браня: "Нас на картошке ждут, а мы тут с тобой... прохлаждаемся".
   "Ждет ли сестра меня? Готова ли к картофельной страде? Будут ли помощники?".
   Раньше были. Соседи приходили, родственники приезжали. У соседей слева, Веденеевых, да и у Алипатовых справа копачей собиралось по "футбольной команде". Ведерный звяк, лошадиный фырк перемежались шутками, смехом, подначками друг над другом. Работа спорилась, была в радость.
   ...Лаптевка, село более знакомое. Здесь не раз приходилось топать на Графскую, направляясь в областной город. Босиком (обувь берегли), с мешочком "зад-наперед" на спине. А в нем деревенские гостинцы для городских родственников. И среди гостинцев самый дорогой и тяжелый - полведерка отборной картошки. Графская запомнилась и тем, что на колхозном быке привозил сюда с мамой картошку продавать. Не спеша подходили тетки к нашему скрипучему ходку. Торговались недолго и брали охотно. Если не ошибаюсь, по 13 рублей за мешок.
   Поворот вправо - прямой путь на райцентр. Дорожный указатель "Владимировка - 3", которого раньше не было, как и темных по всему горизонту, густых лесных посадок. На подъезде к НИОХу - Вишневке они особенно могучи. Закрывают полнеба.
   И вот иду по новому жилому порядку Верного. Людей не видно. "Может все убирают картошку?". Сворачиваю в мой проулок. На первом от угла огороде с лопатой и ведром - чета Чепурков, пенсионеров. "Освобождают поле от клубней",- почему-то вспомнилась несколько неуклюжая газетная строка.
   По выгону неприкаянно бродит чей-то лобастый бычок. Уткнулась в пожухлую траву кучка серых лохматых овечек. На калитке сестринского дома голосисто поет петух. Все, как много лет назад. Тяну на себя осевшую от времени, потому с перекосом, не плотно прикрытую дверь: "Встречай, сестра, помощника!".
  
  
   ЦВЕТЫ В САДУ
  
   Специально цветы мои земляки не разводили. Не прижился такой обычай. То ли равнодушны к ним были сельчане, то ли довольствовались цветами полевыми, луговыми, коих было множество. Правда, редко в каком дворе под окнами, а то и за сараем не красовались кусты мальвы (по-уличному, розы). Неприхотливые, многолетние, не требующие особого ухода, они росли сами по себе, не привлекая внимания, не вызывая и любопытства.
   Однако буду не прав, если не укажу все же одного дома, садика при нем, где цветы выращивали, цветы любили. Дом тот вовсе не дом, а саманная под соломенной крышей избушка и хозяином ее, вернее, хозяйкой была не кто иной, как моя мама. Многодетная, не шибко грамотная, зануженная колхозной работой, она находила время и место для цветов. Любила их, тянулась к ним.
   - Какую Господь красоту создал!- радовалась она, глядя на свои "нагидки", "билозирки" (ноготки, белая зорька).
   Зимой в охапке корма для скотины ей нередко попадались увядшие, высохшие цветы ромашки, васильков. Она старательно выбирала их из соломы и приносила в избу, показывала нам, детям.
   ...Теперь я житель давно городской. И, как многие горожане, заимел в недальнем сельском районе садово-огородный клочок с домиком на нем. Ежегодно, с середины апреля, начинаются весенние хлопоты по посадке, посеву того, что сгодится для пропитания зимой.
   Как ни мал наш земельный надел, как ни хочется воткнуть в него побольше всяких семян, рассады - выкраиваем с женой уголок под цветы. Как без них?
   В этот сезон наш рукотворный палисадник прижался вплотную к веранде. Еще свеж весенний воздух, холодна сырая земля, а на кусте незабудок (он в центре) уже россыпь голубых бисеринок! По пронзительной голубизне с незабудками может сравниться разве лишь лабелия. На сплошной зеленой подстилке ее голубоглазые из многослойных лепестков "оладики", как далекие звездочки на ночном небе.
   Соблюдая некоторую геометрию, полукружием от незабудок мы расположили цинии. На малой родине супруги (городок на юге области) их зовут майорками. А ведь они и впрямь схожи с военным человеком. Держатся прямо, стойко. Растут, соблюдая ранжир. Узкие, горизонтально расположенные листья, как погоны, плотно обхватывают шейку стебля. А уж сами цветы - по окраске - для всех родов войск!
   Вьюнок посадили вокруг ствола старой сливы. По натянутым шалашиком ниткам вскоре побежали, извиваясь, зеленые стебельки ручейков. А по ним - широкопалые, в ладонь величиной, своими очертаниями напоминающие сердечко, гладкие, без единого пятнышка, листочки-лопушки. Будто утки с озерной глади снялись: один за другим, с равным интервалом.
   От цветков вьюнка глаз не оторвать! Голубые, синие, фиолетовые граммофончики-колокольчики. Подобный им колокольчик, лишь размером побольше, в руках пожилой школьной уборщицы тетки Симы извещал нас о начале или конце уроков.
   Любопытно, колокольчики размещаются не как попало, а парами, реже тройками, ухватившись за самый кончик стебелька. Недолог век цветка - сутки. А чтобы "звон" колокольчиков не иссяк быстро, распахиваются они задолго до восхода солнца и не разом, а поочередно, словно передавая эстафету один другому. Снизу вверх.
   Нашлось местечко и мальвам. В нынешнее обильное на дожди лето они вымахали куда как высоко. Подпирают карниз домика. Окрас цветов самый разнообразный. А бледно - розовые, такие трогательно-непорочные, всякий раз напоминают мне подвенечное платье юной красавицы. Крепкоствольные мальвы растут открыто, размашисто. Будто просят: "Любуйся, хозяин!" Наклоняю пружинистый стебель, вдыхаю сладкий аромат лета. До самого заката в цветочной пыльце, толкутся, брунжат припозднившиеся пчелки, шмели.
   Вечером веет прохладой, а вместе с ней - нельзя не почувствовать - и новым ароматом. Его ни с чем не спутаешь. Так пахнут только флоксы! Кажется, к определению "скромные цветы" они подходят в самый раз. Мелкие, неброские на длинных ножках метелки. Растут они у нас одним плотным кустом. Так и тянет обнять этот куст - "сноп" и утонуть лицом в его сладких лепестках.
   Дорожку от веранды к калитке прострочили бархатцы. Крепенькие, на коротких толстых ножках, они темно-оранжевыми угольками будут гореть до самой осени, до сентябрьских дней (и позже), когда появится спрос на иные цветы - астры, георгины, гладиолусы. Для школьных букетов. Астры - цветы "долгоиграющие". Все лето кустятся, ветвятся, цветут, убыль их незаметна.
   Русские ли это названия астры, лабелии, флоксы? К "чужим" отношусь с некоторым предубеждением. Помнится: "Поют не по- нашему птицы, цветы по-другому цветут". Потому предпочтение - "нашим": подснежникам, вьюнкам, ленку.
   Неорганизованно, ближе к забору, меж кустами смородины тянутся к солнцу хорошо известные всем садоводам-огородникам календула, чистотел, венички. Рука не поднимается избавиться от них во время прополки. Да и полезные вроде. Запах календулы насекомых отпугивает. Чистотел ранки, ушибы заживляет. Розовые на изящных веточках восьмилепестковые венички, трепетно отзывчивые на малейшее дуновение ветерка, держатся до самых холодов. С ними не так одиноко в опустевшем саду.
   Но мне ближе, дороже цветы "деревенские", васильки, ромашки, повитель. Гнался на лошади за нами, советскими пионерами, колхозный объездчик. Холщовая сумка с горсткой собранных колосков билась о бок, мешала бежать. А под ногами по окраине жнивья мелькали васильки, ромашки, пастушья сумка. Как их забыть эти цветы, цветы-сорняки?
  
  
   ПЕСНИ МОИ
  
   Понимаю, новое время - новые песни. Как и то понятно, что свой хлеб ныне всяк добывает как может, в том числе сочинением и исполнением песен. Всё было бы ладно, не будь от прослушивания, просмотра по "телеку" иных современных песен в исполнении современных "металлических" групп на душе чувства неловкости, недоумения, стыда за сочинителей, за их исполнителей.
   "Я пришёл, ты ушла... Ты должна понять, как хочу я тебя... Хочу провести с тобой ночь...".
   И так далее, и в том же духе. И это - песня? Ни ладу, извините, ни складу. Мало того, исполнители, кажется, изо всех сил пытаются изобразить на сцене хоровод бесов: стук, гром, визг, рёв, скрежет, кривляние. ( Читатель моего возраста может продолжить ).
   Зачем такое? Для чего? Не нахожу ответа. Уж не напугать ли зрителя, Так и хочется ответить словами одного из героев В.П.Астафьева: " Я тебя не боюсь. Я немца с автоматом видел".
   И видится мне картинка из детства. В избе холод. За окнами вьюжит метель. На старенькой машинке фирмы "Зингер" мама шьёт мне одежонку. И вот неожиданно, как-то издалека ( уж не ветер ли в трубе ? ) голос мамы:
  
   Степь да степь кругом,
   Путь далёк лежит...
  
   Замираю на печке, как завороженный. Всем своим существом ощущаю, как одиноко и холодно в степи. С тревогой ожидаю развязки разыгравшейся там трагедии. И вот последний вздох ямщика, и тишина в избе.
   - Ма-ма, а что ж он своего товарища с собой не увёз? Зачем в степи-то хоронить?
   Молчит мама. И не потому, что не знает, как ответить, а оттого, что у самой комок в горле. Лишь склоняется ниже к снующей вниз-вверх блестящей иголке. Задумалась о чём-то своём, безрадостном. И песня соответственная вылилась из души.
   В послевоенное время радостей было немного, Но и тогда молодёжь собирала вечерами на выгоне, мельнице "улицу". Била "дроби", отплясывала матаню.
  
   Колхоз наш, колхоз-
   Хорошее звание.
   Если некуда пойти,
   Пойдем на собрание!
  
   И была в тех песнях без преувеличения вся наша деревенская жизнь. И про "чёртовый" колхоз, и про манящий всеми благами город, и о недавней войне, и уж, конечно, про милёнка, про залётку. В песнях, припевках был ясный смысл, в них билась сама жизнь.
   Осенью, когда затихали полевые работы, чаще всего в Октябрьские дни, наши матери, закончив изнурительную копку и вывозку свёклы, собирались в какой-нибудь избе попросторнее на гульбу.
   О гульбе рассказ особый. Сейчас - о песнях. Глотнув для порядку свекольного "дурмана", молодые женщины, да и в годах, кто побойчее, пускались в пляс. Забывалась на время тяжкая подневольная крестьянская жизнь. Выплёскивались частушки озорные, с подначками. Про всё и про вся. Но голову не теряли. Потому слышались вперемешку припевки вроде этой:
  
   Рассыпься, горох,
   На четыре части.
   А что же не плясать
   При советской власти!
  
   Проходил хмельной запал, вновь бабы усаживались за столы. Успокаивались, виновато поглядывая друг на друга с немым вопросом: "Что это со мной? Не слишком ли весела?"
   И наступал момент, пауза, будто её ожидали, примолкнув, не сговариваясь. И тогда кто-нибудь тихо, робея, начинал:
  
   Что стоишь, качаясь,
   Тонкая рябина?..
  
   Песня о себе, о женской доле. И не каждая за столом выносила эту песню. Слышались вздохи, всхлипы. Однажды на Октябрьской гулянке Нюрка Семенова, так зашлась в плаче, что ее едва успокоили. Какие думки навеяла ей "Рябина", трудно сказать. Понятно, невеселые. Потому до конца спеть "Рябину" никогда не удавалось.
   Такую вот силу и горечь содержала в себе эта старинная, всем известная песня.
   В начале 50-х довелось мне жить в городе, оказался в рабочей среде. Хлеба без очереди не вот сразу, конфетные "подушечки" в редкость, кино - в роскошь. Только что проводили в мир иной в о ж д я . Жили ожиданием перемен, чувствовалась какая-то затаённость что ли, растерянность. Не до песен, казалось бы.
   Но жизнь шла своим чередом. Игрались свадьбы, устраивались танцы. И просто собирались соседские компании, в коих бывать приходилось не раз. Коль участники этих "мероприятий" были самые разновозрастные, то и песни были соответственные: "Слышу звон бубенцов издалёка...", "Вернулся я на Родину...", "О голубка моя...". Разные по содержанию, все они несли мотив грусти, воспоминаний, потерь, несбывшихся надежд.
   А 60-е годы. Светлое было время, что бы о нём ни говорили. В стране "оттепель", мануфактуры и еды скромно, но вдоволь, "на душе отрада" ( тоже из песни). И главное , мы - молодые. Студенты. Песен спето, как никогда. На субботниках, на демонстрациях, в общежитиях, просто "на пару". Потому что искренне верили, что "Будет людям счастье, счастье на века...". Мы народ доверчивый.
   А ещё студенческие отряды, уборка урожая в колхозах. Вечерами с поля возвращаемся с песней под баян:
  
   На побывку едет
   Молодой моряк...
  
   Чья душа не взовьётся от щемящей радости! И, конечно, в том моряке виделся наш баянист, сокурсник Иван Расторгуев, недавно отслуживший в Северном флоте.
   Песня продолжалась на сцене колхозного клуба. С нами пела и сельская молодёжь. Поистине, нам песня строить и жить помогала.
   И когда у сокурсников случались дни рождения, не обходилось без песен. Разные пели. Но самой желанной, самой нужной, отвечающей нашему настроению и возрасту, была "... о тревожной молодости":
  
   Жила бы страна родная,
   И нету других забот...
  
   Пели искренне, потому как верили песне. Она звала нас на большие и хорошие дела.
   В семидесятые ещё будоражили душу духовые оркестры в парках. Ещё звенели по вечерам в палисадниках гитары. Но песня уже завладела нашими детьми. И пусть бы. У них свой слух, свои ритмы. Другое беспокоило. Всё настойчивее, всё нахальнее наши эфир, экран, сцену стала заполнять иностранная тарабарщина, теснить милые сердцу, родные мелодии, образы. И пошли косяком эти... "рок", "поп", "рэп-клип", "хип-хоп", "ди-джей", "бард-рок", "битлз", "хард -энд хэви"...
   Царица небесная... Где это мы?
   А попробуй утром ли, вечером отдохнуть возле "средства информации". В репродукторе - на непонятном языке какофония, на телеэкране - мечущиеся в непристойных позах, очумело вопящие девицы с их такими же угорелыми партнёрами. Даже детей всё чаще стали выпускать на сцену со "взрослыми" текстами. И нередко на инязе. ( Знай наших! ).
   А нашим бы с в о ё получше знать, поглубже осмыслить.
   Тягостно от всего этого. Противятся, не приемлют ни сердце, ни разум. Мне бы "Рио-Риту". "На крылечке вдвоём...", "Ландыши" или "Мишку". Нет того. Ловлю себя на мысли: "Согласен на неустроенную, взбаламученную жизнь, лишь бы вернулись песни нашей молодости". Дождусь ли?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"