Неземной цветок. Моё уфимское детство.Ч.1
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Воспоминания о детстве. Ч.1. Повесть. 2014г. Издана в Уфе.Издатель Словохотов А.А. ISBN 978-5-906341-10-5
|
Неземной цветок
Моё уфимское детство
В чём тайна детства? В ребёнке множество душ - он их легко вырывает воображением и живёт один, но как с товарищами. Взрослый же одинок. А ребёнок легко и воробьём живёт, и былинкой.
Андрей Платонов
Предисловие
Когда после кратковременной разлуки подъезжаешь к Уфе и в вагонном окне начинают мелькать городские огни, сжимается сердце. А когда ступаешь на крепкий асфальт уфимской улицы и чувствуешь, что ты, наконец, дома, то словно гора с плеч спадает.
...Трамвай мчался по старой уфимской улочке, застроенной одноэтажными деревянными домами. Улочка балансировала по краю обрыва. Таких островков в городе осталось немного. Скоро не останется и их, и Уфа изменится окончательно. Я смотрела на окна старых домов. Они рассказывали о своих жильцах: в одном окне пышно цвела красная герань, на подоконнике другого стоял забавный плюшевый слоник, в третьем лежала огромная морская раковина - память о поездке к морю. Жители старых домов любят украшать свои окна. И живут по особому укладу, неторопливо и вдумчиво.
В этих небольших по объёму разрозненных зарисовках я описываю Уфу 50-60-х годов прошлого века - такую, какой помню её я. В те годы она была уютным зелёным городом со старыми деревьями, с цветущей во дворах сиренью. Городом с особой атмосферой. Теперь Уфа - современный суетливый мегаполис. На его улицах огромные рекламные плакаты, люди спешат, на ходу разговаривая по мобильным телефонам. Если бы я тогда, из 60-70-х годов, на машине времени переместилась в настоящее, я была бы по меньшей мере поражена.
Меня бы, конечно, удивил вид обновлённого Гостиного двора, ставшего украшением города. Ведь в прошлом он был известен тем, что там размещался чуть ли не единственный в городе общественный туалет, на грязном мокром полу которого частенько валялась пьянчужка. Неподалеку от него, во дворе продуктового магазина, во времена моего детства обычно толпилась очередь за мукой. Сейчас здесь стоит греческая беседка.
Когда-то, ещё в юности, я начинала писать повесть - как бы из будущего - о том, как изменились улицы моего детства. В тексте, как положено, присутствовала мягкая лирическая грусть об утраченном: о снесённых домах, спиленных деревьях, о том, что эти места так изменились, что их и не узнать. Но такого будущего я и представить себе не могла! "Лысый" перекрёсток на углу улиц Цюрупы и Фрунзе. Солнце палит так, что чувствуешь себя словно в пустыне. И нет привычной спасительной тени деревьев. Такой Уфа стала. Прежнюю уже не вернёшь. Поэтому я люблю гулять по старым улицам, но их становится всё меньше и меньше.
Время идёт, меняется облик города, меняются люди, их образ жизни. Неизменным остаётся только небо над городом. И земля, на которой город стоит. Она всё помнит, она всех помнит. Она хранит тайны истории...
Я родилась в Подмосковье, в селе Петровском Наро-Фоминского района Московской области. Из роддома меня привезли в Апрелевку: мать говорит, что в Апрелевке в то время не было своего роддома и все апрелевские женщины рожали в Петровском. В документах местом моего рождения указали Апрелевку. Имя мне придумывал отец - он служил в армии - вместе со своей батареей. Решили назвать в честь дочери Сталина Светланой, ведь с именем Сталина они ходили в бой. А через полтора месяца после моего рождения отца демобилизовали, и мы уехали на Урал, в далёкую Уфу, родной город отца.
Приехали в конце марта. Наверное, капало с крыш... А в окна заглядывало пробудившееся после зимней спячки весёлое солнце. Шумели от весеннего беспокойного ветра деревья в аллейке, по вечерам из остроконечного минарета мечети плыл по всему двору голос муэдзина.
Воспоминания раннего детства фрагментарны. Они складываются из разрозненных мгновений.
...Мне три года. Мы в гостях в Москве и в Московской области. Эскалатор в метро - ступеньки резные, с дырочками, сквозь них пробивается яркий электрический свет.
...У бабушки в деревне Львово Калужской области. Собираемся ужинать. На столе дымится сковородка с жареными грибами - лисичками. Бабушка ставит на пол блюдце с молоком для ёжика. Он тут же подбегает, торопливо стуча лапками, и начинает лакать. Мы не сводим глаз с грибов, но в этот момент входная дверь распахивается и вбегает соседка с криком: "Мартыновна, твоя коза на плетень напоролась". Всполошённая бабушка бежит на улицу, я за ней.
...Иду с матерью по полю. Рожь высокая, золотая, выше моей головы. Я раздвигаю руками её густые хлёсткие стебли. А над головой синее-синее небо.
И ещё обрывки уже уфимской жизни: в доме большая стирка, на кухне в большом цинковом баке кипятится бельё. В квартире стоит запах горячей воды с хозяйственным мылом. Белые вышитые занавески и тюль мать с окон сняла, в квартире голо и неуютно. Словно осенью на улице, когда облетят деревья.
Дождь. Я смотрю в окно на пляшущие струи, на мокрые листья деревьев, на соседний деревянный дом, который тоже вымок. Я жду, когда дождь кончится... тогда можно будет пойти во двор гулять.
Весна. На нашем крыльце снега уже нет, и солнце высушило доски. Крыльцо сухое, тёплое. Почти лето! Я вынесла кукол и стала играть. Лицо ласкает мягкий весенний ветерок. И небо безоблачное-безоблачное...
Мы с мамой пошли в хлебный магазин на трамвайное кольцо на Ленина. В магазине - высокие полукруглые стеклянные витрины с выставленными продуктами, а сверху стоят вазочки с бледно-розовой и белой пастилой, зефиром, трёхслойным волнистым мармеладом - у меня глаза разбегаются. А в это время грузчики стали заносить в магазин подносы с бисквитными пирожными, на которых красовались замысловатые розочки из крема. Кроме того, на каждую розочку ещё была выдавлена капелька красного кисленького джема. Подносы поставили на прилавок, продавщица начала принимать товар, а я побежала к маме и стала просить пирожное. Кроме пирожного купили ещё и кулёк пастилы. Товар тогда накладывали в кульки, которые продавщицы сами на глазах у покупателей сворачивали из плотной коричневатой бумаги.
На Тукаевской
Мы жили на улице Тукаевской, тихой и зелёной. Неподалёку была река. Её можно было увидеть из маленького запылённого окошка, забравшись на чердак или пройдя по нашей улице до угла и свернув направо, к парку имени Салавата. Там, под крутым обрывом, медленно и плавно несла свои воды Белая. Я любила спускаться на берег реки, усыпанный острыми белыми камушками. Река жила своей, непонятной для меня жизнью. Я молча подолгу смотрела на широкую рябь, и мне начинало казаться, что постепенно я заряжаюсь могучей энергией реки, хотелось окунуться в её тёплую глубину. Иногда проплывала баржа или пароход, и тогда волны становились энергичнее. Надышавшись речной свежестью, я поднималась по сломанным ступенькам длинной крутой лестницы, передыхая на её поворотах.
То, что наша улица была особенная и замечательная, я поняла очень рано, почувствовала шестым чувством. Когда сказка "Аленький цветочек" была прочитана, я ещё и не подозревала, что её автор маленьким мальчиком жил в двух шагах от меня, за ближайшим углом, в блекло-сиреневом доме, в котором во времена моего детства размещался кожно-венерологический диспансер и куда нам строго-настрого запрещали ходить родители. И даже достопримечательность нашей улицы, старинная липовая аллея, тоже имела отношение к роду Аксаковых - её, по преданию, посадила Софья Аксакова, жена тогдашнего губернатора Григория Сергеевича Аксакова. И поэтому аллею в старые времена называли Софьюшкиной. Эти липы шумели прямо за воротами нашего двора. Шагая ранним зимним утром в школу, я любовалась разноцветными искрами снега и напряжёнными от мороза чёрными липами.
В детстве я любила зиму. Может, потому, что в январе было два моих самых любимых, главных праздника: Новый год и день рождения. Новый год манил ёлкой и таинственным блеском шаров на пушистых ветках. А в каждый свой день рождения я становилась на год старше - мне очень хотелось поскорее стать взрослой. Мне казалось, что только там, во взрослой жизни, происходит всё самое интересное и значительное. И что детство - это всего лишь прелюдия.
Наша улица называлась когда-то Фроловской, затем Воскресенской. До революции где-то в этих местах была церковь Фрола и Лавра, она сгорела в один из городских пожаров. Одна из старейших улиц города, до революции она словно сбегала с горки от кафедрального Воскресенского собора прямо к Троицкой церкви, к территории, на которой в былые времена был расположен Уфимский кремль, - к тому месту, откуда пошла Уфа. Во времена моего детства собора уже не было, а в архиерейском доме располагалась детская больница. Дом окружал хороший большой сад. Ниже архиерейского дома и бывшего свечного заводика была небольшая площадь, которая заканчивалась крутым обрывом над Белой. Край обрыва был огорожен барьером с побелёнными балясинами. Получилось что-то вроде балкончика или террасы, с которой можно было любоваться забельскими просторами.
На углу улиц Тукаева и Матросова в дореволюционные времена располагалось женское Епархиальное училище с домовой церковью, освящённой в честь святителя Тихона Задонского. В советское время это здание заняла городская больница N 1. Ниже улицы Цюрупы, вдоль всего квартала вплоть до нашего двора, тянулся белый кирпичный забор 1-й соборной мечети.
Неземной цветок
Наш двор нам казался неизведанной тайной, и в то же время мы его знали так подробно, как первоклассник знает свой букварь к началу зимы. Все самые затаённые уголки были по сто раз излазаны и изучены. Мы побывали на всех крышах домов и сараев. Ведь с крыши было видно реку и лес на другом берегу. Забравшись на крышу, мы себя чувствовали совсем другими людьми. Перед нами открывался горизонт, его линия таяла вдали, за бесконечными зелёными полями. Чувство простора охватывало нас и приводило в восторг. Забельские дали! Где ещё, в каком городе открывается такая прекрасная панорама? Наш город расположен на высокой горе, окружён тремя реками. Он изрезан живописными оврагами, заросшими густыми кустами вербы, которая цветёт по весне: желтоватая пыльца горит на её крупных бархатистых почках...
Наш двор был расположен рядом с мечетью. Мы забирались на крышу старого сарая и подолгу разглядывали, что происходит по ту сторону деревянного забора. Там шумели старые, вековые берёзы, весной буйно цвела сирень. А на всём протяжении от забора до берёз росла трава. Трава необычная - очень высокая, густая. Мне запомнился ветер, который постоянно хозяйничал там. Он волновал, словно море, траву, раскачивал мощные ветви старых берёз, и нам казалось, что они о чём-то подолгу разговаривают между собой. И ещё, несмотря на постоянный ветер, там жила немыслимая тишина. В раннем детстве мне почему-то казалось, что во дворе мечети обязательно должен расти какой-то необычный, неземной цветок, и я всё искала его. И вот однажды я увидела между стрелок зелёной травы пушистый тёмно-сиреневый цветок. Но это был, конечно, простой полевой цветок, которому я не знала названия.
Каждый вечер в пять часов из остроконечного минарета раздавалось пение муэдзина. Он на арабском языке созывал мусульман на службу и воссылал хвалу Всевышнему. Нам очень хотелось побывать там, мы знали потаённую кнопочку звонка на воротах, вызывали сторожа, но он нас не пускал. И лишь в 16 лет, примкнув к группе туристов, я прошла в мечеть. Единственное, что я запомнила, - красивые цветные витражи. Побывала на небольшом кладбище около мечети, где было несколько старинных могил с мраморными плитами и арабской вязью.
Мечеть оказала влияние на всё моё детство. Надо ли говорить о том, что она постоянно волновала детское воображение? Её соседство, её жизнь была у нас как на ладони. В пятницу её резные ворота широко распахивались, и туда стекался народ. Люди густой толпой шли по вековой липовой аллее, которая когда-то вела и к Воскресенскому собору. И в этой аллее люди отдыхали на скамеечках после церковной службы. Но собор снесли в 1933-м. А мечеть, построенная примерно в одно время с собором по указу Екатерины Великой, осталась.
* * *
Каждая разрушенная церковь - это намоленное место, место большого скопления энергии. И я это чувствовала. В детстве я любила стоять у аллейки и смотреть в противоположный конец улицы Новомостовой, которая завершалась большим белым зданием. Что было там, в этом доме, я не знала. Только чувствовала что-то очень светлое и хорошее. И про себя по-детски гадала о том, что бы там такое могло быть. В этом здании до революции была Спасская церковь. Я смутно помню её ребристые высокие колонны, торжественные, величественные. Словно из другой жизни. Мы проходили мимо, провожая своих гостей. И подвыпившие люди нестройно пели: "Орёл степной, казак лихой...". Не замечая величия белых колонн и чистоты зимнего вечера. А мелкие пронзительно-белые снежинки падали на наши головы и таяли на горячих щеках...
Солнце играло на золотых куполах...
В нашем городе, который до революции насчитывал лишь несколько десятков тысяч населения, было более тридцати церквей. Они возвышались на фоне одно- и двухэтажных домов и светились среди густого облака зелени. Особенно выделялась Троицкая церковь. Она стояла на пригорке над рекой Белой. Она таила память истории. Её животворящий колокольный звон плыл над окрестными улочками и над рекой. А река уносила его вдаль, за городские пределы.
"Взрывали её три дня, - вспоминали жители окрестных домов, - и не могли взорвать". Не поддавалась им церковь. В моей памяти осталось лишь смутное воспоминание из детства: на пригорке - обезглавленная церковь. Но и такая, обезглавленная, она мне казалась очень красивой. Стройное прямоугольное здание белого цвета, а под крышей лепнина в виде каменных скобок. К тому времени, когда я появилась на свет, в городе работала только одна Сергиевская церковь. И ещё, в овражке, на противоположном берегу речки Сутолоки, стояла каменная Покровская церковь.
Газа во времена моего раннего детства не было. Мы готовили на примусах и керогазах. Керогаз заправлялся керосином, за которым мы ходили вдвоём с бабушкой в керосиновую лавку, которая лепилась к склону холма за Троицкой церковью. В лавке было темно, тесно и приторно пахло керосином. Мне там не нравилось. И поэтому я поскорей выбиралась на свежий воздух, поближе к солнечному свету. Пока бабушка стояла в очереди, я бродила около лавки, разглядывая склон холма, поросший травой и полевыми цветами. Я собирала синие васильки, бордовые цветы клевера, ромашки. Время от времени задирала голову и смотрела на церковь.
Купив керосин, мы поднимались на небольшой базарчик: длинные деревянные ряды с навесной крышей и лошади, привязанные к деревянным столбам этих рядов. Лошади помахивали гривами, переминались с ноги на ногу. У них были прекрасные грустные глаза. Церковь стояла на краю площади. В её помещении в то время располагался склад, и я чувствовала своей детской душой разлад, дисгармонию. И читала скорбное неодобрение в глазах своей бабушки. Я уже знала, что мир не так прост.
Дикая Бара
В раннем детстве я была отчаянной хулиганкой, играла с мальчишками в войну, лазала по крышам и деревьям, зимой прыгала с крыши сарая в высокие пуховые сугробы, часто дралась. Отец как-то сказал, что надо защищать младших сестрёнку и брата. И я никому не давала спуска, если их обижали. Особенно часто доставалось соседскому мальчику Марату, который жил за стеной, в одном с нами доме. Его мать, тётя Зоя, часто приходила жаловаться на меня. А я, излупив Маратку, сразу бежала домой и пряталась под кроватью или "на верху", так называли мы в семье предчердачное помещение над сенями, которое отец выстроил во время капитального ремонта, своего рода летнюю комнату. В ней стояли кровати, и летом, в душные жаркие ночи, мы там спали. Иногда днём в свободную минутку поднимались туда по лестнице поваляться с книжкой в тишине или просто поглазеть в маленькое оконце.
Отец с матерью меня называли Дикая Бара, потому что родителям очень нравился фильм по одноимённой повести чешской писательницы Божены Немцовой. А ещё потому, что моя мать была наполовину полькой. А я была дикой девочкой. Мать позже рассказывала: "Бывало, смотришь, Света бежит! Только кудри трясутся".
В нашем дворе было много детей послевоенного поколения, 1946-1956 годов рождения. Мы жили очень дружно. Понятия "национальность" тогда для нас не существовало. Двор был многонациональным, как наша республика. Удивительно, но двери в дневное время никогда не запирались, и мы свободно ходили в гости друг к другу. Но эта открытость имела и другую, отрицательную сторону. Как-то днём, когда все взрослые в основном были на работе, в наш двор забрёл цыганский табор. Зашли в одну из квартир, дома был только маленький мальчик, и начали там хозяйничать: умывать своих детей, укладывать их спать, обедать... Мальчик испугался, выбежал во двор, пожаловался соседу. Дядя Миша взял топор и выгнал табор из квартиры и со двора. А по-другому никак нельзя было.
Были и воры. Наш дом стоял у самых ворот. Однажды к нам зашла незнакомая женщина, дома была только бабушка. Она заговорила с ней, сказала, что работает вместе с моей матерью. А затем попросила воды попить. Пока бабушка ходила за водой в нашу полуподвальную кухню, женщины той след простыл. Когда пришла с работы мать, узнав об этой гостье, сразу заглянула в шифоньер. Пропало несколько лучших платьев. Мать в слёзы, побежала в милицию, написала заявление, но они так и не нашли воровку.
Иногда приезжал старьёвщик. Его лошадь, запряжённая в телегу, останавливалась у ворот, и он подавал сигнал, дудел в свою дудочку с низким хрипловатым звуком, который был знаком всем в то время. Радостная весть - приехал тряпичник, так мы его называли, - молниеносно облетала двор. Все лихорадочно начинали дома собирать пришедшие в негодность ненужные вещи и бежали к нему. А он в обмен на тряпки давал девочкам воздушный шарик, мальчишкам рыболовные крючки, а если повезёт, игрушку: пластмассовую обезьянку, которая лезла по шесту вверх, если дёргать за верёвочку.
Ранним утром по двору разносились гортанные крики продавщиц молока, айрана, простокваши. Это были женщины с Цыганской поляны. На коромыслах они несли тяжёлые вёдра, обвязанные марлей, и кричали: "Кому молока, кому молока? Кислый молока...". Женщины выбегали с банками и бидонами.
Летними тёплыми вечерами мы высыпали на улицу. Взрослые сидели на скамеечках, а мы играли в многочисленные подвижные игры: в догонялки, в прятки, в садовника, в штандар, в краски... Мне больше всего нравилась игра в садовника. В ней назывались имена цветов, а я всегда любила цветы. Они казались мне чем-то необычным, загадочным и прекрасным. Я любила полевые цветы и дикие травы. Они росли всюду. Мы бродили по газончику вдоль аллеи и искали в траве новые, незнакомые цветы. Иногда натыкались на экзотичную куриную слепоту. Это уже был чужой цветок. От него веяло чем-то враждебным. Кто-то из подруг сказал, что если съесть цветок куриной слепоты или понюхать, то можно ослепнуть.
* * *
Во времена нашего детства не было ни телевизора, ни компьютера, и поэтому жизнь делилась на дом и улицу, на чтение и игры на свежем воздухе. Дома у нас был фильмоскоп и много диафильмов в круглых металлических и пластмассовых баночках. Отец развешивал на стене белую простыню, служившую нам экраном, выключал в комнате свет и начинал показывать диафильмы. Текст читал сам. Когда мы выросли, фильмоскоп с диафильмами отправили в деревню родственникам. Ещё я очень любила слушать по радио детские передачи. Ровно в 12.00 сидела уже у радиоприёмника. Слушала, прижавшись ухом к приёмнику и затаив дыхание. Любимая передача "Угадайка!".
Первый телевизор в нашем дворе появился году в 1962-м. Потом у нас. Тогда было принято по вечерам ходить "на телевизор". Вечером в дверь стучали: "Можно к вам, на телевизор?". Места всем не хватало, поэтому сидели везде, на диване, на стульях, на полу. Маратка сидел всегда на полу перед самым экраном.
Ещё мы очень любили ходить в кино. Ходили обычно на первый сеанс, потому что билеты были дешевле. В выходной день, в воскресенье, когда не было занятий в школе, вставали чуть свет, на улице ещё было темно. Кто-то обходил все квартиры, спрашивал: в кино пойдёшь? Собирались стайкой и шли "в город", т. е. в центр. Матери выдавали нам на это мероприятие по рублю.
Начинали с "Октября", потом шли в "Салават", кинотеатр им. Матросова, в "Родину". Куда удавалось купить билет, туда и шли. Везде были огромные очереди, и не всегда нам удавалось добыть билеты. Один раз, помню, не попав в кино, мы пошли в кукольный театр, он тогда располагался в уютном подвальчике Оперного театра, справа от нынешнего входа. А в другой раз пошли в Оперный театр на дневной спектакль. Шла опера современного автора, что-то про сталеваров. Огромная толпа выходила на сцену и громко дружно пела. Но нам нравилась сама обстановка: красные бархатные кресла, большая люстра под потолком, лепнина. Мы сидели в ложе и наблюдали за людьми в партере, за оркестром в оркестровой яме. В антракте музыканты настраивали свои инструменты, извлекая из них разнообразные звуки. Эта разноголосица мне почему-то очень нравилась.
В кинотеатре "Идель" в парке имени Матросова шёл очень популярный в то время фильм "Господин 420". После него все мальчишки во дворе распевали: "В русской шапке большой, но с индийскою душой"...
В общем-то, нам было всё равно, куда идти, лишь бы выходной не пропал даром. Из просмотренных в детстве фильмов мне запомнились "Партизанская искра", "Звезда", "В горах", "Господин 420", американская постановка "Войны и мира", "Разные судьбы", "Прощайте, голуби", "Баллада о солдате".
А ещё мы с удовольствием ездили на Сельскохозяйственную выставку, которая в 60-е годы ежегодно устраивалась на месте нынешнего парка имени Мажита Гафури. Мой отец как художник обычно участвовал в её оформлении. Ехали на трамвае на далёкий проспект Октября. В то время эта поездка была настоящим путешествием. Отец показывал нам золотые снопы пшеницы, крупные румяные яблоки, овощи, выращенные на полях республики. Вокруг павильона росли огромные старинные дубы. Мы любили там играть. А отец набирал нам полные пригоршни лесных орехов.
Тайное общество
Мы часто бегали в парк, носящий имя Салавата, или на Случевскую гору, как называли её по старинке. Там не было шумных, суетливых аттракционов и царила зелёная тишина: свежий речной воздух, голубое небо, заросли буйно цветущей по весне старой сирени, деревянные беседки на обрывистом берегу Белой.
Парк влюблённых. В нём было много укромных уголков со скамейками. В глубине парка стояла открытая эстрада. Одно время по вечерам, когда стемнеет, там вывешивался большой белый экран и показывали кинофильмы. Фильмы были документальные и не очень для нас понятные. Но мы с великим трудом отпрашивались у родителей и бежали их смотреть. Ведь кино показывали бесплатно!
В 1961 году в этом парке с обрывистого берега Белой мы наблюдали полное солнечное затмение. Народу собралось много. Мы пришли с заранее закопчёнными стёклышками, как нас научили в школе. В третьем часу дня стало темнеть. Сквозь наши стёкла мы видели, как тень Луны медленно наплывает на солнечный диск. Стало темно как ночью. Высыпали яркие звёзды. Но длилось это недолго. Вскоре союз Луны и Солнца был расторгнут. Вернулся день, и мы разбежались по домам учить уроки.
Мне и сейчас кажется, что Случевская гора - самый живописный уголок нашего города. Так хотелось бы, чтобы он был с нами всегда, чтобы не одно поколение уфимцев в тёмные и светлые минуты своей жизни могло прийти и посидеть здесь на уютной скамеечке в зарослях сирени на обрывистом берегу реки Белой.
Именно там, в парке, мы с подругами придумали "Тайное общество геологов". Тайное - потому что родители не разрешили бы нам лазать по головокружительному обрыву над рекой Белой. А мы подобрали себе большие палки, на которые можно было опираться, и с их помощью отправлялись в свои "экспедиции". Вернувшись, палки прятали под средней беседкой, у которой росла старая сосна.
Мне интересно было рассматривать слои породы. Они, как годовые кольца деревьев, могли рассказать о многом, но мы не знали их языка. Иногда находили пластины серебристой слюды, очень редко квадратик прозрачного кварца. У нас был свой гимн, устав. Всё это продолжалось до тех пор, пока об этом не узнала мать одной из моих подруг. Она пошла в школу и пожаловалась учительнице, т. к. ей такие рискованные занятия были непонятны. "Тайное общество геологов" закончилось.
Книжный магазин на главной улице
Магазин "Знание" на улице Ленина - старейший книжный магазин города. Я с полным правом могу сказать, что вся моя жизнь была связана с ним. Здесь родители покупали мне самые первые детские книжки про то, "как оторвали мишке лапу", и про девочку Таню, что "уронила в речку мячик". Эти стихи легко заучивались, я и сейчас могу любое стихотворение Агнии Барто прочитать наизусть.
Детские книги в то время раскупались мгновенно. Ведь не было ни телевизора, ни мультиков, ни компьютера. Мне хорошо запомнился случай, когда соседу по двору Вите купили тоненькую яркую книжку "Про Ганю-рёвушку". На обложке была нарисована девочка, у которой из глаз как из фонтана лились слёзы. Я упросила мать, и она пошла в книжный магазин. Но книжки уже раскупили. Это было моё первое огорчение в жизни.
Когда у меня появился интерес к поэзии, я в этот магазин заходила чуть ли не каждый день. Высматривала новинки. Но, к сожалению, поэзия тогда была на одно лицо, какая-то казённая. Зато выходили ежегодные сборники "День поэзии". Там я прочитала Анну Ахматову, Новеллу Матвееву. Часто мы забегали в "Знание" и в студенческие годы. Когда родилась дочь, покупала книги уже для неё.
Помню, как я училась читать. Шла весна. Мать мыла окна, а я ходила по квартире с букварём и приставала к ней: "Это какая буква? А эта?..". Читать научилась в шесть лет. В первом классе меня повели записываться в городскую детскую библиотеку. В то время она находилась на улице Ленина - в здании, где сейчас расположена Академия искусств. Меня спросили, в каком классе я учусь, я сказала, что в первом. Библиотекарь удивилась, дала мне книжку и попросила почитать. И только после того как удостоверилась, что я действительно хорошо читаю, записала меня в библиотеку.
Вскоре библиотеку перевели на улицу Новомостовую. Теперь она располагалась в бывшей квартире Шагита Худайбердина и носила его имя. Здание было очень тёплое и уютное. Уют и сердечную обстановку создавали работники библиотеки Надежда Веньяминовна Ядрёнкина, заведующая библиотекой Земфира Гизетдиновна Терегулова. Когда мне было лет тринадцать, Надежда Веньяминовна мне сказала: "Идём-ка, я покажу тебе интересную книжку!" И дала мне книгу по азам кулинарии. По этой книжке я научилась готовить простые, но необходимые блюда. В период, когда я увлекалась астрономией, все интересующие меня книги я находила в этой библиотеке. Больше других запомнилась книга Волкова "Земля и небо".
Как-то в шестом классе во время школьных каникул я выбрала для чтения роман Сервантеса "Дон Кихот". Библиотекари очень удивились и сказали, что мне ещё рано читать этого автора, что мне будет скучно: я ничего не пойму. Но я их переупрямила. И прочитала эту книгу за два дня, чтобы доказать, что я вполне могу читать книги для взрослых, хоть книга и показалась мне скучноватой и длинноватой.
Зато с большим интересом читала книги для детей: "Республика ШКИД", "Витя Малеев в школе и дома", "Незнайка на Луне", "Дикая собака Динго". В библиотеке часто проводились различные интересные мероприятия, например "Книжкина неделя".
Старые открытки
У каждого из нас в жизни был человек, который оказал влияние на формирование нашей личности, а следовательно, и на нашу судьбу. Встреча с ним обычно происходит где-то в раннем детстве. Он, разумеется, тоже состоит из плоти и крови, имеет какие-то свои недостатки, но мы со всей чистотой своей детскости видим в нём только главное, то, что составляет суть его характера. Таким человеком для меня был младший брат отца, дядя Юра. Он работал геологом. Сначала на Украине, потом в Сибири. У меня хранятся старые открытки, которые он прислал. Летом он с геологической партией выезжал в поле, а зимой у него был отпуск. Когда мы получали телеграмму с извещением о его приезде, вся наша большая семья приходила в радостное возбуждение. Поезд обычно прибывал ночью, и мы всей семьёй ехали его встречать. Брали даже нас, маленьких детей, потому что мы отчаянно просились.
Помню тёмный ночной перрон. Запахи мазута, снега, неверный свет фонарей. Открывается дверь вагона, и на верхней ступеньке появляется дядя Юра, высокий, улыбающийся. В руках он держит огромный мешок с кедровыми орешками - сибирский подарок. А дома нас ждут пельмени, которые мы по случаю приезда лепили всей семьёй. Когда приезжал дядя Юра, у нас, детей, начиналась весёлая жизнь. Он водил нас в кукольный театр, гулял с нами на улице, баловал подарками. Дома в те дни была весёлая кутерьма. Настоящий праздник!
Он погиб молодым, ему не было и тридцати. Перевернулся грузовик, на котором он со своей геологической партией возвращался из экспедиции. Все уцелели, а дядя Юра погиб. В моём альбоме хранится его фотография: скуластое чернобородое лицо со смеющимися серыми глазами. Таким он был в жизни, весёлым и добрым.
Мешочек с пуговицами
Всегда рядом была бабушка, точнее прабабушка, Акулина Фёдоровна. Она ни минуты не сидела без дела, то готовила на кухне, то штопала, то на грядках в палисаднике копалась... Говорила, словно извиняясь, - я не могу без работы. Меня звала ласково - Светлася. Никто меня так больше не называл. Переживала, что я некрещёная и что у меня нецерковное имя. Говорила: "Хотя бы тебя Верочкой назвали...". Раз в месяц, в воскресенье, вставала чуть свет, повязывала белый ситцевый платочек и отправлялась на службу в Сергиевскую церковь. Чаще ходить не решалась, боялась своего сына-атеиста и моего отца. Ведь они были коммунистами. У бабушки была икона Спасителя и замусоленная от частого чтения тоненькая школьная тетрадка с переписанными от руки, крупным корявым почерком, молитвами. Она их прятала, показывала только мне. Боялась, что отберут и выкинут. Прожила она 92 года. После её смерти остался белый ситцевый мешочек с разнокалиберными пуговицами, которые она собирала и хранила на всякий случай: вдруг пригодятся...
В детстве я боялась грозы. Она вселяла в меня непонятный, почти мистический ужас. Когда тучи плотно обкладывали небо, приближалось грозное ворчанье грома и начинали мерцать синим мертвенным светом быстроногие молнии, бабушка начинала испуганно и отчаянно креститься, а я забивалась в недостижимый для молний, как мне тогда казалось, самый глухой и тёмный уголок нашей квартиры. Почему я так боялась грозы? Может, в этом страхе был заключён ужас первобытного человека, шедший из древности, когда все силы природы обожествлялись, и он был заложен во мне на генетическом уровне? А может, я просто была слишком нервным и впечатлительным ребёнком?
Но встреча с молнией всё же состоялась. И не с простой, а шаровой. Мне было тогда двенадцать лет. На улице лил дождь. Вернее, была гроза. И поэтому мы играли дома у подруги, рассадив своих кукол на подоконнике. И в каком-нибудь полуметре от нас, отделённый всего лишь тонкой полоской стекла, медленно, словно заворожённый, плыл раскалённый бледно-жёлтый шар размером с детский мяч. Испугавшись, мы, не сговариваясь, одновременно выскочили из комнаты на общую кухню. А молния, по словам соседей, не торопясь проплыла вдоль всего нашего двора и исчезла за забором, во дворе мечети, а там ушла в землю. После этого случая я, как ни странно, перестала бояться грозы. Больше того, я её полюбила.
Рыбинские
В нашем дворе жила эвакуированная из Рыбинска в годы войны семья. Всех их во дворе так и звали - рыбинские. В раннем детстве я думала, что это у них фамилия такая. Мать дружила с женщиной из этой семьи, тётей Ирой. У неё был сын, мой одногодок, Витя. Мы оба часто болели, и матери водили нас в детскую поликлинику - то на прививку, то к терапевту.
Как-то на Новый год тётя Ира устроила ёлку. Ёлка была большая, до потолка. Она сияла разноцветными огоньками, была обсыпана серебристым дождём... Мне особенно запомнились большие тёмно-красные яблоки, которыми нас угощали. В раннем детстве я чаще всего играла с Витей. Он рос ушастым хилым мальчиком. Когда подросли и пошли в первый класс, мы с подругой стали от него убегать. А его бабушка рассерженно кричала нам вслед: "Девчонки, Витьку-то, Витьку подождите!"... Потом его перевели в четырнадцатую школу, поближе к дому. Эта школа стояла как раз напротив нашего двора, на противоположной стороне улицы. В эту школу ходила вся Архиерейка, и она считалась хулиганской.
У рыбинских отец работал на машиностроительном заводе в Черниковске. Ездить на работу было далеко. Ему дали квартиру от завода, благоустроенную. Переехали они, пожили там немного и снова поменялись в наш двор. "Нет, - говорил дядя Толя, - я там жить не могу". Все, кому приходилось по разным обстоятельствам переезжать из нашего двора, скучали. Время от времени они приходили во двор поговорить, посидеть, вдохнуть родной воздух.
Как-то я разговаривала с пожилой вахтёршей из Союза писателей. Она сказала: "Я Тукаева никогда не забуду. Там была такая тишина...".
Борис
В один из тёплых майских дней я вышла из дома. На крыльце сидели отец и незнакомый солдат в пилотке и гимнастёрке защитного цвета. Это был Борис. Он вернулся из армии. Я, взглянув на него, отчего-то сильно смутилась, а он радостно заулыбался: "Какая ты взрослая стала!" Мне было тринадцать лет. Борис - красивый, умный, чуткий. Он жил в дальнем конце нашего двора, в домике на склоне. Его мать, строгая женщина с гладкой причёской, была медсестрой.
В Бориса тайно были влюблены все девчонки нашего двора. Но Борис ни на кого не обращал внимания, как-то незаметно, скромно жил своей жизнью. Окончил вечернее отделение института и стал работать инженером. Женился на женщине из состоятельной семьи и переехал жить к ней в дом на угол Октябрьской и Цюрупы, в котором на первом этаже располагались популярный в то время "Кредитный магазин" и аптека. Вскоре у них родился сын.
Я после замужества переехала на улицу Крупской. И мы опять жили неподалёку друг от друга. Иногда нечаянно встречались на улицах. Я всегда чувствовала его мягкое приятное внимание. Он относился ко мне как к младшей сестрёнке. Помню, шёл первый снег, в воздухе кружились огромные пушистые снежинки: я зашла на почтамт и увидела его. У него уже седина начала пробиваться. Говорили, что с женой у него не ладится, что у неё трудный, капризный характер. Потом они развелись. Он скучал по сыну. Когда я его видела в последний раз, что-то сработало у меня внутри, какое-то непонятное упрямство, и я, сама не знаю почему, прошла мимо, словно мы не были знакомы. Но успела заметить, как он огорчился. Я ведь тогда не знала, что вскоре он умрёт...
Старый каретник
Я не ходила в детский сад, и вольное детство способствовало развитию моей души. Во дворах росли сирень и черёмуха. Весной все эти деревья разом цвели, а с Белой по всей улице плыл дурманящий воздух весны. Прямо под нашими окнами пестрели цветы, на грядках зрели покрытые нежным пушком огурчики, на кустах лениво краснели помидоры. Со всех сторон наш двор, как тиски, сжимали чужие сады. Забор был деревянный, из старых досок. Между досками были прорехи, в которые нет-нет да просовывала свою ветку любопытная вишня или смородина. А с яблонь перезревшие яблоки сами сыпались к нам в подол.
Мы любили забираться на крытую толем, напоминающую своим видом татарскую смородиновую листовую пастилу крышу сарая. Рядом с сараем росла старая липа, она давала тень и прятала нас от взрослых глаз. В этом укромном уголке мы грызли краснобокие ранетки, разглядывали чужой сад, в котором всё вызывало интерес, даже старые тазики и лейки, брошенные рядом с грядками. Мы знали, что там живут две девочки, наши ровесницы. Одну из них зовут Валя, а другую - Виолетта.
В глубине двора, в самой глухой его части, под горкой, стояли высокие добротные каретники, возможно, дореволюционной постройки. В наше время эти каретники были поделены на отсеки, и в них хранились дрова. А у моей подруги Тайки в каретнике ещё стояли высокие фанерные ящики, набитые до отказа небольшими по размеру гипсовыми статуэтками и фрагментами скульптур. Её старший брат Альберт в молодости учился на скульптора, но запил и стал простым слесарем. А его ученические работы пылились в сарае. Статуэтки были изящные и гладкие, для меня это было первым прикосновением к искусству. Потом их вынесли на улицу. Многие статуэтки побились и теперь являли собой памятник разбитых надежд. Почему многие мечты не сбываются? Наверное, впервые я задала себе этот вопрос, стоя около фанерных ящиков с разбитыми скульптурами.
Тайка: как в лучших домах
Посреди нашего двора, рядышком, стояли три старых тополя. По их крепким кряжистым стволам можно было легко забраться наверх, до первой развилки. Почему-то в детстве нас всегда тянуло куда-то вверх: на крыши домов, сараев, на деревья. Главной выдумщицей была Тайка. Она была старше нас на четыре года. Меня всегда удивляла её бойкая неистощимая фантазия, и я ей втайне завидовала. Мне казалось, что я сама ни за что не смогу такое придумать. Она выходила на улицу, тоненькая и грациозная, оглядывалась по сторонам и, не приметив ничего более интересного, подходила к нам. И начиналась игра. Перевёрнутые веточки деревьев или цветы становились у нас принцессами в пышных платьях. Прямо на песочнице или под тополями разыгрывались настоящие любовные драмы. А мы от восторга замирали. Принцессы влюблялись в простолюдинов, а их выдавали замуж за принцев соседних королевств, и они страдали. А потом им помогала добрая волшебница.
С Тайкой всегда было интересно. Может, потому, что она была старше меня? Её кумиром и идеалом был мой рано погибший дядя Юра. Тайка тоже мечтала стать геологом, как он. Бывая у нас дома, она всегда просила показать его фотокарточку, подолгу разглядывала мужественное бородатое лицо и весёлые добрые глаза.
У меня осталось несколько её открыток, присланных мне, десятикласснице, из Сибири, куда Тайка после окончания школы поехала работать в геологическую партию. От неё я впервые услышала про Салехард, о народе ханты-манси. Потом она вернулась домой, её мать напекла горы чак-чака и баурсака, всё это стояло в комнате на отдельном столе, накрытом вышитыми белыми полотенцами. Мы с Тайкой ели баурсак и тайком, пока никого не было дома, курили в печную вытяжку. Потом она, довольная, обронила свою любимую в то время поговорку: "Как в лучших домах Филадельфии", и мы пошли гулять. Спустились по нашей улице к монументу Дружбы, прошли мостик через Сутолоку и свернули к церкви на пригорке. Я никогда не была в церкви и предложила ей: "Давай зайдём?" Она легко согласилась, хотя была башкиркой. Мы переступили порог, в церкви было темно. К нам подошла пожилая женщина и сказала, что служба уже закончилась. Но скоро привезут старушку, отпевать. И мы зачем-то остались. Отпевание произвело на нас тяжёлое впечатление. Особенно на Тайку. Вскоре у неё умер отец. И она потом всегда говорила, что тогда в церкви она, вероятно, испытала предчувствие скорой смерти своего отца.
Той же осенью она поступила в университет и, окончив его, стала работать в геологическом НИИ. Вышла замуж, родила дочь. Но это уже другая история.
Чердак
Когда мне хотелось побыть одной, я забиралась на чердак. Там было душно от низкой прогретой беспощадным июльским солнцем крыши и темно. Лишь в кривые щели меж старых досок пробивались узенькие горячие полоски света, которые ровными линейками ложились на земляной пол, расчерчивая его по диагонали. В маленькое запылённое оконце свет с улицы почти не проникал, но к нему протянула свои ветки старая черёмуха, и можно было прямо из окна рвать спелые тёмные ягоды.
Там было много пыли. Но, главное, никому не пришло бы в голову искать меня здесь. На чердак годами складывали старые ненужные вещи. Вещи, которые жаль выбрасывать. И поэтому чердак смело можно было назвать музеем нашей семьи. В углу на полках какого-то доисторического шкафа лежали старые книги, учебники и тетради всех поколений, начиная с тридцатых годов прошлого столетия, то есть с предвоенных лет.
Были там и мои первые школьные тетрадки со старательно выведенными перьевой ручкой кривоватыми палочками, крючочками, а затем и буквами. Мои первые учебники "Букварь", "Родная речь" с картинками, которые я помню и сегодня. И там, в этой свалке, я нашла принадлежавшие дяде Юре книги по незнакомым мне предметам - логике, психологии. И томик Пушкина в бордовой тканевой обложке с замечательными иллюстрациями. Я запомнила одну из них: темноволосая девушка в белом платье стоит у высокого окна и с задумчивым видом что-то выводит на стекле. Эти две буквы - "Е" и "О" - на запотевшем от домашнего тепла зимнем окне будоражили моё воображение. Я стала листать книгу, мне захотелось узнать хоть что-то о жизни этой девушки, которой было так грустно в зимний вечер. И я нашла роман в стихах, который назывался "Евгений Онегин".
Это была моя первая, такая необычная, встреча с Пушкиным. Мне было лет десять-тринадцать... Как он туда попал? Наверное, его вынесли, нечаянно прихватив вместе со старыми ненужными учебниками. Ведь дома у нас была хорошая библиотека, и там был другой Пушкин, парадный. Но к тому изданию у меня не было такой тяги. С ним надо было аккуратно обращаться, бережно переворачивать страницы, не пачкать, не ронять. А "чердачный" был свой, и я читала его взахлёб. Судя по дате издания, книжка тоже принадлежала дяде Юре.
Отец рос с мачехой, Варварой Степановной, медсестрой, бывшей фронтовичкой. Она курила "Беломор". Но прабабушка, бабуся, как мы, дети, её называли, недолюбливала невестку. Она рассказывала, как Варвара Степановна в тяжёлое послевоенное время пекла большие обсыпанные сладким сахаром плюшки и прятала их в старый сундук. Угощала ими только свою многочисленную родню, часто гостившую в доме. А когда отец подарил матери редкие в то время особого качества валенки - тоненькие и белые, очень нарядные, то Варвара Степановна изрезала их втихаря острой бритвой, чтобы они никому не достались. На работе её ценили и уважали, она была хорошим специалистом и старалась всем помочь. Многим во дворе бесплатно делала уколы.
Но с дедом они часто и бурно ссорились. И в конце концов развелись. Но Варвара Степановна оставила фамилию бывшего мужа и продолжала жить в нашей квартире в маленькой боковой комнатушке с окном в сад. Помнится, она всё читала роман Дюма "Граф Монте-Кристо". И толстая книга с закладкой валялась то на её кровати, то на столе. Она долго ждала, но дед к ней не вернулся. Как-то, совсем недавно, мать сказала мне: она ему изменила, а он не сумел простить. В доме отдыха дед познакомился с дородной простоватой женщиной намного моложе его. Она родила ему двоих детей. К тому времени дед вышел на пенсию, его назначили директором ремесленного училища. И при училище дали квартиру, большую и удобную. И он съехал от нас.
...Все эти семейные истории невольно вспоминались на чердаке. Но больше всего мне нравилось просто смотреть в чердачное окошко. Из него была видна Белая, густо зеленеющий лес на противоположном берегу и далёкая туманно-голубая линия горизонта. В детстве я всегда думала: а что там, дальше, за горизонтом? В ту пору я ещё не знала, что дальше ничего особенного нет.
Я помнила, как мы сажали картошку за рекой. Отец возил меня туда на велосипеде через плашкоутный мост. Велосипед постоянно подпрыгивал, а мне казалось, что у меня от страха вот-вот выпрыгнет сердце, ведь под этим хлипким мостом плескалась глубокая река.
Конец декабря
На Советской площади устраивали главную городскую ёлку. Помню, как нас повели туда в первый раз. Разговоров было много. Рассказывали, что на площади построен ледяной городок. А в этом ледяном городке главное чудо - костёр. Я не понимала, как там, во льду, может быть устроен костёр, и расспрашивала родителей. Они объяснили, что кусок красной материи колышет искусственный поток воздуха и получается пляшущее пламя.
Но вот нас всех троих - меня, сестру и брата, - предварительно укутав и обвязав шалями и платками, усадили на санки и повезли. В тот вечер почему-то мне запомнилась не сама ёлка, а огромный плакат на здании "Башнефти" о какой-то там годовщине Октября. И ещё ледяные фигурки Деда Мороза, Снегурочки, сказочных зверей. И конечно, костёр...
Новогодняя ночь всегда тайна и сказка. Я знаю, что утром проснусь от запаха хвои, - в комнате уже будет стоять наряженная ёлка. А под ёлкой - подарки. Это чувство тайны, ожидания чуда в моей душе закрепится на всю жизнь.
Как я люблю это время года - тёмное, невнятное, с рано наступающими сумерками, в глубине которых словно оживают тени из прошлого. Вместо современных панельных девятиэтажек за окном чудятся низкие заснеженные крыши деревянных домишек. Из труб вьётся дымок... Я знаю, там топится печка: если приоткроешь тяжёленькую чугунную дверку, то увидишь красное её чрево и рассыпающиеся искры. Город в это время года тонет в сугробах и от этого кажется особенно уютным, потому что в каждом окошке горит свет. А я вспоминаю свою старенькую бабушку, которая варит в нашей кухне мой любимый гороховый суп. Шкурка гороха в процессе варки наполовину отделяется, и её полупрозрачное существо наполняется ароматным говяжьим бульоном, - такого супа я не ела больше нигде и никогда. Бабушка варит суп, а я кручусь рядом. Скоро должны прийти с работы родители...