Аннотация: Воспоминания о войне. Еще два эпизода (продолжение).
Война. День первый, день последний
Из воспоминаний моей мамы
Марии Степановны Смирновой (Суминой).
День рождения у меня 12 июня. В 1941 году я работала в школе в деревне Козловка Татарского района Новосибирской области, и на свой день рождения приехать к маме в Татарск, или, как мы называли этот город, Татарку, не могла - занималась ремонтом деревенской школы, подготовкой к новому (41-42-го) учебному году. И только 21 июня, в субботу, смогла вернуться в город.
День рождения мы справляли с подружками, в воскресенье. 22 июня пришли в гости подружки - молодые учительницы Люба Павлова, Надя Крайнова, Зина Черноусова - всего семеро девчат. Сели за стол, выпили ликеру, поем песни. Вдруг, было 10 часов утра, по радио голос Левитана: '...Гитлеровские войска без объявления войны бомбили города Киев, Житомир...'. А мы не очень-то испугались - дальше поем. Вдруг мама двери открывает, плачет и говорит (она хохлушка, родилась на Украине, выдали замуж насильно, за старого мужа, тот и увез ее в Сибирь):
- Чи вы сдурилы? Такэ горе, а вы спиваетэ!..
Мы притихли, тихо допили ликер и тихо разошлись.
А на другой день старшего брата Ваню призвали на фронт (он уже отслужил действительную и работал в банке инспектором). Сестра Анастасия прислала телеграмму из Ташкента: взяли в армию ее мужа Митю, она осталась одна, беременная, хочет вернуться домой.
Мы с родней посоветовались, и решили, что надо мне ехать в Ташкент, за сестрой. Пришли на вокзал (Татарка - станция крупная, узловая), а на поездах - народу! Все, кто мог, кинулись возвращаться, люди были на крышах, на ступеньках, ехали в тамбурах...
Мне было семнадцать лет. Приехала в Ташкент, вышла - батюшки, кругом одни узбеки, спросить не у кого. Вдруг ко мне подбегает узбечка, дергает за руку, хватается за чемодан и кричит:
- Ешь хлеб? Ешь хлеб! Ешь хлеб!..
Я - в слезы, вырываю чемодан, тут прохожий остановился, русский. Узнал, в чем дело - рассмеялся:
- Иди с нею, это - хозяйка квартиры, где твоя сестра живет!
Народ в Ташкенте гостеприимный. Провожали нас с сестрой хорошо, надавали продуктов на дорогу. На вокзале - народу, все бегут, лезут в вагоны, а тут еще по радио сообщают, что такие-то города захвачены фашистами, немцы быстро наступают... Шум, гвалт, хозяйка-узбечка сует нам арбуз, плачет и все повторяет: 'Ешь хлеб! Ешь хлеб!..' - она по-русски только эти слова и знала.
Вернулись в Татарку. И стало окончательно ясно: все, хорошая жизнь кончилась. Младшего брата Колю (ему было только 14 лет) взяли на работу в Новосибирск, на военный завод. Он иногда приезжал домой - под вагоном, в 'собачьем ящике'.
Анастасия родила мертвого ребенка.
Потом мы с ней поговорили, и пошли в военкомат, проситься на фронт. Тасю сразу взяли - бухгалтером в воинскую часть, а мне велели через год приходить...
Пришла через год, когда 18 исполнилось. Мама со мной - плачет. А в военкомате говорят: 'Не берем. У вас - бронь'. Так и вернулись домой со слезами. Я - от горя, мама - от радости.
Работала в школе, вела историю в 5-7 классах, а историю не любила. Посылали на фронт посылки - с вязаными носками, рукавицами. И письма писали бойцам, чтобы дух поддержать. Так вот, по фронтовой переписке, я и с будущим мужем-краснофлотцем познакомилась. Кстати, письма писали под копирку - сразу по пять.
Летом на три месяца нас с учениками (по 12-13 лет) посылали на работу в колхоз. Я одна - а учеников тридцать. Некоторые из них не потерялись, один и сейчас мне письма пишет - из-за границы, из Латвии. Он старик уже, и плохо ему там.
Мы заготавливали дрова: в лесу пилили деревья, на быках (лошади заняты были, тоже ковали победу) возили. Работали в поле, иногда собирали малину в саду (это, конечно, был праздник). Жили в школе. Нарвем, бывало, травы, настелим в классе, и спим вповалку. Мыться ходили в деревенскую баньку -договаривались с хозяйками. Мылись, стирали одежду в щелоке, а поскольку сменной одежды не было - одевали мокрое на себя. Кормили нас как придется, хлеб да просянка. А хлеб черный, невкусный, и того не в волю - делила на всех, по кусочку. Однажды такой случай был: поужинали, легли спать. Я пересчитала - Оли Меклухиной нет. Вышла на крыльцо, а темно уже, - не знаю, что делать. Села и плачу. Вдруг слышу - шорох какой-то. Я за угол. Смотрю - стоит Оля и тоже плачет. Оказывается, боялась - не шла. Думала, попадет от меня. А за что? За то, что хотела с колхозного поля огурцов наворовать. Сидела - ждала, пока сторож уйдет. А сторож-старик ее заметил и поймал. Спрашивает - чего, мол, хотела? Она говорит: 'Огурцов!' Старик ей: 'Ну, бери'. А она как заплачет: 'Дак мне 31 огурец надо!'... В общем, нарвали со стариком огурцов - Ольга их за пазухой принесла. Ровно 31. Утром на завтрак каждому досталось...
Сейчас вспоминаю - очень трудно было, особенно в первые годы. Еды не было, одежды не было. В домах теснота - очень много эвакуированных прибыло. И всем ведь нашлись и угол и работа... А сейчас гляну на улицу - столько бездомных... Почему так жизнь изменилась? Или это люди изменились?..
Фашисты нашим солдатам передышки не давали, а мы, в тылу, - себе. После Сталинграда легче стало. Нам в школу радиолу из райцентра прислали. Это для нас, ничего не видавших кроме репродуктора и патефона, была диковинка. Стали после уроков оставаться, петь, плясать. Конец войны ближе - и люди веселей.
9 мая, когда объявили о безоговорочной капитуляции Германии, ко мне в пять утра прибежали учителя и ученики. Кто в чем, некоторые даже в ночных рубашках. Нам шелковые сорочки выдавали по талонам, мы их носили вместо сарафанов... Ну вот, обнимались, целовались. Принесли в школу все, что у кого было, а директор школы Любовь Никитична Маслакова (не знаю, жива ли она сейчас) принесла... живого петуха. Самогонки достали - разбудили деда, что по соседству жил. А он глухой - ничего понять не может. Мы сами в погреб к нему полезли, достали что-то мутное...
В тот день уроков в школе не было. А на деревенской площади митинг устроили. Так радовались - кто-то к бронзовому Пушкину целоваться полез! А бюст высоко стоял, без лестницы вроде и не достанешь, - нет, достали!..
И началась мирная жизнь. Счастливая. Нет, конечно - по всякому было. Разной жизнь была. Но и счастливой - тоже. Точно.
Война. Письма ниоткуда
В самом начале войны, в июле 41-го, мы с подругой Шурой Орловой пошли в военкомат, проситься на фронт. Шуру взяли санинструктором, а мне сказали: 'Вырастешь - приходи'. Мне еще 18 лет не было.
У Шуры была старенькая мать, 76 лет ей было. Младший брат Шуры Олег уже был на фронте, так что мама оставалась одна. Прощаясь с Шурой, я обещала, что буду заботиться о её маме.
А еще через месяц на Шуру пришла 'похоронка' - погибла при бомбежке эшелона, шедшего на фронт. 'Похоронка' пришла на мой адрес - так мы с Шурой условились, чтобы она письма писала через меня: мама-то была неграмотной.
Ну, и что мне с этой 'похоронкой' делать? Пошла к маме Шуры, на улицу Крестьянскую. Подошла к избе, села на лавочку... Зайти и правду сказать - не могу, боюсь. Думала-думала - и придумала от имени Шуры письмо написать.
Вернулась домой, написала коротенькое послание 'с фронта', и пришла обратно. Мама обрадовалась, я ей письмо прочитала, поговорили, и я ушла.
И так продолжалось три года. Письма я уже прямо на лавочке писала. Написала - стучусь в дверь: письмо пришло! К тому же дома писать было некогда - весь день на работе, ночью, по осени, перелопачивали зерно в зерносушилке; зимой - обходила дворы, людей на заём подписывать. А лето мы с моими учениками (7 и 8 классы) работали в колхозе.
Через три года после первого 'письма' мать Шуры умерла. Вернулся с фронта по ранению Олег, и я не выдержала, - рассказала ему про письма.
Он всё понял.
Только вот сейчас вспомнить уже не могу, о чем я в тех письмах писала. Словно темное пятно в памяти.
Война. Посылки на фронт
Мы постоянно посылали посылки на фронт. Вся страна посылала, и мы - что могли. Вязаные носки, варежки, самодельные кисеты, платки... А из чего было шить и вязать? Клубочки шерсти собирали всем миром, вязанье разноцветным получалось. На кисеты и платки сначала все свои скатерти порезали. Потом директор школы, где я работала, Любовь Никитична Маслакова, предложила: 'Давайте снимем шторы в актовом зале!'. Голубые шторы, красивые. Сняли, порезали, подрубили по краям, - много платочков вышло. На каждом разные имена мужские вышили.
Как-то сидим, шьем, и вдруг входит директор соседней школы Виктор Васильевич Зарубин (а мы свое шитье от всех прятали), увидел, кричит:
- Что вы делаете?
Мы сознались, конечно. Зарубин засмеялся:
- Молодцы же вы, женщины!
И в своей школе тоже организовал 'пошивочную мастерскую' из штор.
Однажды мы узнали, что на вокзальной почтовой сортировке наши посылки кто-то берет, обратный адрес переписывает, и отправляет. Тогда ведь каждая организация должна была посылки на фронт слать, и вот кто-то схитрить решил. Нам не жалко - всё равно на фронт, но обидно.
И вот мы с Марией Филимоновной Петренкой - подругой моей, тоже учительницей, - решили сами посылки в Омск отвозить, и самим в почтовый вагон класть. Так и стали делать. Садились ночью на поезд... Да не садились, - вставали боком на приступочку почтового вагона и так, стоя и ехали несколько часов. Омск - первая от нас остановка. Там соскакивали с подножки и ждали, когда омские почтовики начнут свою почту загружать, - тут мы и свои посылки подкладывали. И - обратно, домой, на любом проходящем товарняке: надо было успеть к урокам. А поезда в те времена медленно шли: когда 4 часа, а когда и все 6 до нашей станции Татарской. Да и посылок было много - по 20 штук. Бывало, что не успевали тетради проверить, или к уроку подготовиться, - так подменяли друг друга: одна урок ведет, другая домой бежит тетрадки проверять.
Так вот и помогали бить врага.
Но забыли нынче обо всём, и кто старое помнит? Мария Филимоновна жива еще, но тоже болеет сильно. Переписываемся всё реже: у обоих руки трясутся от старости и болезней.