Смирнов Дмитрий Сергеевич : другие произведения.

Пламя Ярилы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эта книга посвящена одному из самых противоречивых периодов древнерусской истории - нашествию на Русь хана Батыя. Избегая привычных стереотипов и устоявшихся в историографии представлений, я попытался докопаться до первоначальной сути тех далеких событий 13 века, опираясь на сохранившиеся источники и логические закономерности.

  -- Пламя Ярилы.
   О Старый Боян, воздай по заслугам -
   Дай долю тому, кто смел!
   О Боян, войди снова в силу!
   Пропел песнь кому -- благое тому!
   Зрим! Велеса нам не избегнуть!
   И славы Словена не умалить.
   И меч то Бояна -- ясный язык.
   И в память волхва Златогора мы пьем!
   То Арию память и Скифу то гимн!
   Злата шеломы на тризне сыпь!
   (Боянов Гимн)
  
   Книга 1. Когда стонет земля.
  
  
   Глава 1. Залесная весь.
  
   Наледь крошилась и хрустела по обочинам дороги, разбиваемая подковами коней, широкими полозами, на которые были поставлены возы, подошвами постол. Верховые, пешие и обозные шли густо, смешавшись между собой без порядка.
   Стоптанный панцирь наста то тут, то там обнажал прогалы черной земли, словно распаренной нестерпимым жаром, исходящим от людей и животных. Отряд тек среди полей и перелесков разношерстным ручейком. Шли ходко, хоть сил и у пешников, и у взмыленных коней осталось немного -- на каждом втором шаге прихрамывали, спотыкались на кочках и оскальзывались на тонком снегу. И все же -- шли вперед, поспешали без остановки, выпуская изо ртов и ноздрей облака белого пара.
   - Эх, брате, - сетовал, проверяя набухшую кровью повязку на левом глазу невысокий, но плотный, как древесная колода ратник в куяке с поцарапанными пластинами. - Эвон, как потрепали нас басурмане. Всыпали ума-разума...
   От него сердито отмахнулись. В гурьбе ополченцев-сторонников у всех лица были темнее грозовой тучи. Неловко волочили миндалевидные щиты с порубками, будто они стали тяжче на добрый пуд.
   - Вот уж, - продолжал сетовать одноглазый, - полетели на рать белыми соколами, а удирать пришлось, аки собакам побитым. Иль воронью ощипанному...
   - Да умолкни уже, Микула, без тебя смурно! - зашикали на него откуда-то сзади. - Языком, как помелом метешь. Ты б лучше так на бранном поле нечистых булавой молол. Глядишь, перемогли бы...
   - А что я? - Микула взвился орлом. - Коли весь Белый Полк городничий рассыпался, как ком снежный.
   - Взаправду, - поддержал ратника человек, под взглядом которого ополченцы поникли. - Силой ворог разжился несусветной. Сколь мужей, за землю свою потягнувшие, живота нонче лишились! Косточками своими поля вымостили...
   Воин в оборванном мятеле, висящем за его спиной, как помятые крылья, почти прытким и твердым шагом поравнялся со сторонниками. Пластины колонтаря его были посечены во многих местах, правая кисть обмотана и подвязана к груди.
   - Батько! - с участием воззвал Микула. - Ты б поберег себя малость, в седло сел. Негоже сотскому по колдобинам пятки сбивать. Да и рану растрясешь.
   Черные усы, торчащие под острым носом сотского Всеслава, вздыбились, как у ерша.
   - О себе пекись, Микула! - коротко бросил, выцедил сквозь зубы.
   Походя, с неодобрением отметил воев из новгородской подмоги, что избавились от щитов и пик с длинными рожонами, чтобы легче было идти, а некоторые -- от увесистых броней, оставшись в поддоспешниках. Но Всеслав смолчал. Скорбью запечатал уста. Перед взором еще стояли лица дружинных, умиравших на красном льду. Недоуменные лица, тронутые тенью погибели. В глазах застыл немой вопрос: почему? Отчего инородцы взяли верх? Расколотые полки рязанцев и владимирцев, порубанные хоругви, настырная лава степняков, словно паводок потопляющий последние островки русской силы с безумным воплем "хуррагх!"
   Зло рубились, отчаянно, а все одно не выдюжили. Три дня и три ночи стояли стеной. Даже сердцем воспряли на миг. Ведь теснили уже, гнали поганых, распалившись огнем боя, когда Еремей Глебович со своим Засадным Полком обок обошел ворога, вызволяя комонников князя Романа. Видели спины басурман, прикрытые кругляшами щитов, за ними влетели в татарскую ставку, порубав много лепших степных багатуров. Всполошились нечистые, ослабли духом. А когда под мечами русичей пал младой ган Кулкан -- завыли волками.
   Эх, дорого пришлось заплатить за этот успех... Сейчас в седлах качались тридцать пять вершников от всей конной силы, что билась на полях под Коломенем.
   - Всеволоду хорошо, - донеслось до Всеслава. То недобро кривил рот один из старых ополченцев, приволакивая ногу. Сотский не помнил его имени. - Сам из сечи утек и гридинов своих лучших увел. Ноне за Володимирскими стенами отсидится, беду переждет. А нам куды?
   - Едва ль стены Володимира надолго поганых задержат, - усомнились с возов, где постанывали тяжко раненные. - Рязань вон и седмицы не выстояла...
   - Так то Рязань, - оспорил ратник. - Чай у батюшки княжича, Юрия Всеволодовича, и рать добрая, и вежи с пряслами -- не чета рязанским.
   И снова взгомонились мужики, заспорили. Всеслав с тоской скользил глазами по их лицам. Обозлились люди, утратили веру в себя. Сварливыми стали и словно обиженными на судьбу, отмерившую им полную чашу горя. Поминали своих дружцев и знакомцев, принявших смерть на бранном поле, судачили о черной године...
   - Уж на что Лепко был дюжим воем, - говорил кто-то. - Таких богатырей на Святой Руси еще поискать. Ослопом гонял басурман, вместе с коняками кулями валил оземь. Все одну долю свою принял, Богу душу отдал.
   Белые поля стелились вокруг, однако люди видели перед собой лишь черемные разводы, багрянец, слепящий взор. Протирали глаза, сгоняя наваждение, но кровь появлялась вновь -- маячила напоминанием, укором и проклятием для живых. Все, уцелевшие в лютой рубке, до сих пор слышали скрежет голосов наездников на маленьких лошадках, брошенных ворогом в последнюю страшную атаку. Не могли забыть визг дудок-свистелок и гром барабанов степной нечисти, принесшей на отчую землю сумрак ночи. Вездесущий "хуррагх!" все также рвал воздух, цепкие стрелы сыпали валом, находя пищу своим каленым жалам, а где-то там, за степной лавиной кто-то вновь и вновь швырял полки на слом русских рядов. Будто паук, сидящий в середине большой паутины и дергавший за нити...
   Налетел ветер, клюнув в лица своим холодным дыханием и оцарапав кожу мелкой снежной крошкой.
   - Куда теперь? - вершники, ехавшие впереди отряда, обернулись назад.
   Всеслав пригляделся.
   - Вон тот лесок пройдем, а там до сельца Веленеж недалече будет, - сотский двинул подбородком в сторону сизого бора, поднимавшего над сугробами пущи разлапистых еловых ветвей.
   Теперь, после гибели рязанского князя Романа Ингваревича и воеводы Еремея Глебовича ему пришлось взять старшинство над уцелевшими воями из Белой Сотни городников, Черной Сотни селян, новгородской подмоги, зимовавшей во Владимире и волей судьбы попавшей в сечу, а также княжьих гридинов, не успевших уйти со Всеволодом. Их едва ли набиралось больше двух сотен -- увечных и подранков, изможденных боями и отступлением. Но долг обязывал Всеслава спасти этих людей.
   - Быстры татары на подъем, - словно вторя его мыслям, бросил один из вершников. Сотский встретил его взгляд и сразу признал бывалого гридина из Головного Полка. Кольчуга с разрывами на боку и правом плече висела на нем, как мешок. Голенище левой ноги, сломленное булавой, крепил тугой лубок из обрывков плаща. - Поспешать надобно. Нагонят -- посекут!
   - Еще малость, Демьян, - ответил Всеслав - За лесом нас басурманам не достать.
   - Да эти бесы всюду пролезут... - недоверчиво буркнул Микула.
   Сотский смолчал. У него имелось свое мнение на сей счет. В отроческие годы ему не раз доводилось бывать в заброшенной веске, в которую он вел сейчас свой отряд. С годами воспоминания стерлись, однако остался образ, дающий надежду. Ветхие, но быстрые умом и еще крепкие телом старожилы, что в равной мере ведали знахарство и кудесья дедов, могли стать для побитых ратоборцев настоящим подспорьем. Всеслав помнил, что веленежцы не больно жаловали гостей, однако немощным и болящим не отказывали никогда, помогая своей целительской силой. Не отвергали они ни погорельцев, ни бедолаг, ставших жертвой дорожных татей, ни путников, побывавших в какой иной раздряге.
   Раскрошенный снег под ногами и копытами стал кашицей, в которой вязли люди и кони, поземка крутила кудели вокруг дороги. Но бор был уже совсем рядом. Ратники окинули взором ближний взгорок и невольно посветлели лицами. Здесь, куда еще не добралась война и лютые кривоглазые всадники на своих малых коньках, высилась скатанная детьми снежная баба.
   С тихим облегчение комонники ступили под своды леса. За ними тягловые жеребцы втащили пяток возов, подпрыгнувших на кочках. Следом же хлынуло пешее людство, стараясь попадать ступнями на проторенное.
   Видя, как гнет и крутит народ усталь, Всеслав дозволил короткий отдых. Тяжких обнесли квасом, наполнив из плетеных фляг корцы. Выпили по паре глотков и остальные. Из седельных и поясных сум достали просяные лепешки и куски вяленины.
   Всеслав обошел всех и вздохнул: у двух сторонников из рязанского ополчения начиналась горячка, новгородский гридин Глеб отошел духом, не выдержав дорожной тряски. Веки сотского дрогнули, тень пала на лицо. Он повернулся к Микуле, намереваясь что-то сказать, но замер на полуслове, поймав взгляд владимирских воев. В дюжине шагов от тропки, на которой задержался отряд, из-за молодой сосенки выглядывал отрок летов тринадцати в коротком кожухе и сдвинутом на затылок заячьем колпаке. В руке его был зажат топорик с короткой рукоятью.
   - Ты кто, хлопец? - окликнул Демьян.
   Отрок молчал, не спуская глаз с ратников.
   - Немой что ль? - пожал плечами Микула. - Аль убогий?
   - Постой, - Всеслав отмахнул рукой. - Не пужай парня.
   Он вынул меч из ножен, передав ближайшему ополченцу. Сам двинулся вперед мелким, сторожным шагом. Шел и смотрел в глаза открытым взором, катая в голове думки. Побежит? Скроется в лапниках, припорошенных легким инеем, и потом ищи ветра в поле? Но нет, отрок стоял на месте, не шелохнувшись. Взгляд не отводил и даже не моргал будто. Иной взгляд, отметил сотский. Совсем не тот, каким взирают на оружных мужей селяне и городники. Непривычный взгляд. В нем -- ни боязни перед силой, ни преклонения перед знатностью, ни досужего любопытства. Очень чистый взгляд, какой можно увидеть разве что на старых церковных образах.
   - Скажи, хлопец, - Всеслав по-доброму, с приветливостью спросил отрока, не дойдя до него двух шагов. - Ты часом не веленежский? Нам бы в село поскорей дойти. Вишь, сколь с нами болезных! Помощи хотим просить.
   Отрок не отвечал, но было видно, что он расслышал и понял слова сотского.
   - Тебя кличут-то как? - еще мягче справился Всеслав.
   - Рядко, - слетело с уст парня.
   - Славное имя, - отметил сотский. - Так что, Рядко, проводишь нас? Да ты не страшись, - прибавил, чтобы развеять сомнения, - меня дед Любомил еще должен помнить. За пчелками его ходил, было дело, омшаники правил. Помню, какой медок у него знатный.
   - Отошел деда Любомил, - легкая грусть прозвучала в голосе отрока. - Два лета, как Явь спокинул.
   Всеслав примолк в растерянности.
   - Пошли, ратич! - Рядко вывел его из задумчивости. Оклик оказался неожиданно звонким. - Веди своих людей за мной. Кабаньей тропой пойдем. Ты шепни, чтоб друг за дружкой держались.
   - А пройдут возы-то? - прищурился сотский.
   - Пройдут. В прошлом месяце боярин с Мурома был, на санях проехал. Дочку привозил на исцеление от глазной хвори.
   - Ну, добро, - порадовался Всеслав.
   Переговорив со спутниками, он распорядился пустить вперед тягловых лошадей с возами, чтобы они своими полозьями расширили путь остальным. Здесь, среди елей и берез, сугробы поднимались выше, а поземка катила по насту сыпучую белую пыль. Легкий морозец облизывал кожу.
   Рядко шустро запрыгнул на передок головного воза, который тягал чалый мерин. Здесь он примостился с краю от длинноусого рязанца Ефима, деловито правящего вожжами. Всеслав, двинувшийся за возом, заметил, каким долгим глядом окинул залесный отрок людей, укрытых овчинами по самые глаза. Семеро посеченных на рати мужиков из Белой Сотни подавали слабые признаки жизни. Их глухие стоны переходили в бессвязное бормотание, мычание и хрипы. А один, которому задело стрелой легкое, харкал кровью, терзая воздух рваным кашлем. Но сотский очень скоро обнаружил, что на возу установилось непривычное слуху затишье. Словно само присутствие с раненными Рядко что-то переменило в них, уняло саднящую боль.
   Всеслав окликнул отрока и быстро смекнул, в чем дело. Рядко был бледен, скулы его точно окаменели, а глаза налились тяжестью. Похоже, он сумел забрать себе боль людей, бывших с ним рядом. Сотский когда-то слышал, что подобным умением владели прадеды, ведавшие в русской Здраве.
   - Да ты никак, парень, в волховстве разумеешь? - осведомился осторожно.
   - Что ты, ратич, - Рядко через силу улыбнулся. - Взвары варить могу, лубки накладывать... А иное -- Cтаршие ведают. Вот придем в Веленеж -- людей твоих на ноги поставят. Ты не печалуйся о них.
   Всеслав закусил губу, словно стыдясь своих следующих слов.
   - Тут вишь ли какое дело... Схорониться нам надобно. Чтоб чужие по следу не пришли, - он сглотнул, - ну те, от кого всем нам ноне погибель грозит. Боязно мне...
   - А ты не бойся, ратич, - уже более живым голосом откликнулся Рядко. К щекам его вновь прилила кровь.
   - Так как же? Не хотелось бы село твое под удар подставлять.
   - Старшие о том позаботятся, - молвил отрок негромко. - Они завсегда непрошеных гостей от Веленежа отваживают.
   - Заклятье что ль какое наложат? - навострил уши Ефим, хмуря чело.
   - Им виднее, - уклончиво ответствовал Рядко. - Да и сама Морена-Мать нынче подможет, не выдаст чужим.
   Ефим чуть не подскочил на передке и истово перекрестился.
   - Ты о чем буровишь, хлопец? Экая бесовщина у тебя на уме...
   - Охолонись, Ефим, - урезонил рязанца сотский. - Будет тебе зубами-то клоцать. Бесоватые -- те, что позади нас остались. Русь Святу копытами коньков топчут. Не насмотрелся еще? Градья и села напоили кровью, а отцов и детей наших -- под меч, да в полон.
   Но Ефим не унимался.
   - Да что он гутарит? Ведь грех это -- нечистую поминать! Меня дьякон Симон учил...
   - Полно, - Всеслав взмахнул здоровой кистью, одетой в меховую перчатку. - Беда великая на Русь пришла. Где те попы, что службу в храмах служат? Упасли нас их молитвы и благочестие? Многие уж сами басурманам в ноги поклонились.
   - Совсем ты, Всеслав, душой очерствел, коль речи такие завел, - Ефим с укоризной покачал головой и притронулся к кресту под кольчугой. - Хулу на Господа и слуг его возводишь. А Господь с нами, он испытует нашу веру в него. Через лишения дает нам укрепиться в духе.
   - Может прав ты, - сотский дернул плечом и тут же скривил лицо от волны поднявшейся боли. - Но мне что-то не по душе эта правда. Мальцы, коньками татарскими растоптанные, старики сивобородые, саблями порубленные, да девки, на арканах уведенные -- это что ль должно крепить нас в вере?
   - Нам, грешным, не понять Высшего Промысла, - завздыхал Ефим. - Воли Господней не измерить. Коль окаянные явились карать нас мечом, выходит, в том перст Божий.
   - Вот и попы так говорят, - Всеслав зло сплюнул в снег. - Митрополит не к сече призывает, не к сплочению супротив поганых. О покаянии толкует. Спасения велит испрашивать у Бога, на милость его уповать. Только милости той мы никак не узрим... Зато узрели пепелища от градов светлых, груды кровавых тел и безвинных, без счета отданных на поругание басурманам. А что же попины наши, рязанские? Ты видел сам -- перед татарами в прах пали и животы свои сохранили, - сотский говорил с нажимом, не обращая внимания на негодующее сопение Ефима. - А с ними -- и все свои нажитки. Разве так было прежде, при прадедах наших?
   - Забыли русичи Перуна, - неожиданно сказал кто-то.
   Глаза Всеслава сверкнули.
   - Верно. Отродясь не бывало прежде, чтоб растоптали волю русскую! В ярме никогда не жили. А волхвы не к смирению звали -- к брани с ворогом до последнего вздоха. Оттого и не могли душегубы осилом совладать с щурами нашими -- ни печенеги, ни козары, ни угры, сколь бы полчищ не приводили на Русь. Эх... - сотский досадливо тряхнул головой.
   - Вон там, - спокойный и чистый голос Рядко в миг охладил спорщиков, - за яругом -- Веленеж. В теплую пору из-за болот к нему не подобраться. А сейчас -- болота крепко скованы льдом.
   - Пройдем? - поднял брови Всеслав.
   Отрок кивнул.
   - Ну, справно, - сотский немного оттаял сердцем. - А что ты там про Морену говорил?
   Рядко улыбнулся.
   - Над зимним покоем она Владычица. Глянь, как красиво! Белым платьем вся земля одета. Четыре стороны света пеленою блестящей, будто тайной скреплены. Вглядишься в лик зимний и спознаешь премудрость -- жизнь и смерть неделимы. Так Мать Белая утишает наши страхи и сомнения, дабы к вечному приобщить, из плена маяты вызволить. А в годину лихую Морена защиту дает. Непривычные к зиме русской инородцы, не будет у них здесь опоры. И земля отвергнет, и небо отринет. Но тех, кто Владычице верен, она под свою руку возьмет. Морозом силу недруга свяжет, вьюгой ослепит, мороками разными запутает.
   - Красно ты говоришь, - удивленно заметил Всеслав. - Не по годам спор умом. Небось, мудрые люди тебя поучают?
   Отрок наклонил голову.
   - Ты их увидишь скоро.
   Выбравшись из леса на простор заснеженного поля, отряд перевел дух. Впереди были видны запорошенные кровли избушек, клети и вереи.
   Сотский насчитал семь дворов.
   - Да уж невелика веска, - к нему подъехал, придерживая фыркающего коня, Демьян.
   - Что невелика -- не горюй, ратич, - молвил ему Рядко. - Место всем найдется. И припасов у нас много. Прокормим и людей, и лошадей.
   Над избами тонкими струйками стелились дымки. Во дворах лаяли собаки.
   - Посередке у нас гостевая изба, - поведал отрок. - Просторная. В ней самых тяжких разместим. Их баба Злата осмотрит. Остальных -- в семьях примут.
   - Кто у вас в селе старостой? - поинтересовался Ефим.
   - Дед Доброгор. Когда нет Старших, он за главного.
   - А Старшие, кто они? - с невольным волнением спросил Всеслав.
   - Мужи вещие. Стоян, Переяр, Любор. Они не всегда в Веленеже живут. Все больше по лесам скитаются, с Богами говорят.
   Люди приблизились к невысокой, но прочной ограде, явно подновленной заботливыми руками. Снег вокруг, на два десятка саженей, был ровно расчищен, только на опорных тесинах и верхних жердях пролег ниткой мерцающего инея.
   Веленеж мало чем отличался от других весей -- амбары, клети, загоны. Но срубы его -- четырехстенки с простыми кровлями, крытыми дранкой, выглядели на редкость добротными. Казалось, что все здесь возведено с особой любовью. От помочей, спускающих крылечные приступки, до причелин с фигурной доской-полотенцем и охлупенями.
   Беглецы растеклись по веси, не веря еще, что обрели долгожданный отдых и безопасное убежище. Рядко прямиком двинулся к длинной избе с поветью, к которой подводил наклонный ввоз из бревен. Однако прежде чем он подступил к двери, она сама отворилась ему навстречь. Запахнутый в рысий полушубок старец блеснул очами из-под высоких бровей, делавших его похожим на филина:
   - Что, отроче? Пошел по дрова, а воротился с гостями?
   - Деда Доброгор! - потупился Рядко. - Тут вишь какое дело...
   - Да вижу, отроче, не слепый еще, - старец окинул взглядом потрепанных боем ратников. Выглядел он сухопарым, но под полушубком угадывался разлет крепких округлых плеч, а походка была уверенной и твердой. В чертах чуть желтоватого лица, усеянного крапинами темных морщин, присутствовала подчеркнутая значимость и величавость.
   - Извиняй отец, что потревожили, - Демьян соскользнул с коня, поддерживаемый двумя сторонниками. - Беда с нами приключилась, уж не обессудь.
   Выбеленные временем ресницы Доброгора чуть дрогнули:
   - Беда нынче по всем дорогам земли русской хозяйкою ходит. Лихим волком рыщет, змеей подколодной ползет, гладным коршуном выкруживает. И трудно от той беды сыскать защиты и исцеления, - старец поворотился к Рядко, шевельнув пегой бородой с несколькими седыми прядями. - Беги, созывай всех! Пущай в гостевой избе лавки сдвигают да котлы на огне нагреют. Бабу Злату кликни. Коней в загон, возы распрягайте!
   - Да я -- стрелой! - завертелся отрок.
   Скоро со всего Веленежа к дому старосты потянулся народ: мужики и бабы, отроки и отроковицы. Живо взялись переносить из возов увечных, отворять клети. Всеслав, вставший чуть в стороне, наблюдал за этими хлопотами. Селяне все делали без суеты и лишних пересудов, без причитаний и вопросов, с удивительной слаженностью и сноровкой.
   - Воевода, - позвал сотского Доброгор. - Ты зайди в дом. Перевязать тебя надобно. О воях своих не кручинься -- все справим, как надо. Если будет на то воля божская -- ни един нонче к Калинову Мосту не уйдет.
   Всеслав не стал долго противиться. Он видел, что соратники его в надежных руках, а забота его покуда излишня. Через холодные сени прошел в горенку, где потрескивал огонь в печи.
   - Присядь, ратич, - пригласил старец. - Батюшка Яр-Огонь тебе силы придаст. А я медку поднесу, что на добрых травах настоян.
   Сотский примостился на лавку-лежанку возле печного коника, вытесанного в виде шеи коня. Бегло обозрел небогатое убранство -- поставцы, полати, сундук в углу, липовую кадку и корчагу на полу. Образов в избе не было.
   - А я ведь тебя помню, - неожиданно прорек Доброгор. - Ты у Любомила гостил. Дядька тебя к нему по весне дважды привозил, когда ты еще совсем малым был.
   - Не обессудь, отче, но тебя я запамятовал, - виновато признался Всеслав.
   - То не мудрено, - старец впервые улыбнулся в бороду. Прыток ты был и резв, до игр и забав разных охоч. А внимание оно ведь с летами приходит. Я в ту пору помоложе был, заглядывал к Любомилу по разным нуждам. А как-то раз застал тебя с другими ребятенками из села на Перуновой Поляне. Помнишь ее? Любомил сорванцов наших боротьбе учил, так ты упросился тебя непременно к сему делу приставить. Уже тогда к ратной науке у тебя интерес был.
   - Точно! - образовался Всеслав. - Вспомнил я тебя, старче. Ты еще приходил показать хитрые ухваты. Толковал, что такое Позем, где надо и бить, и хватать разом. Только ты молод был тогда и бороды не носил, - сотский улыбнулся.
   - Стало быть, признали друг друга, - удовлетворенно погладил усы Доброгор и протянул сотскому корец. - Время ведь птахой сизокрылой летит, не угнаться за ним. Казалось, еще вчера был я крепкоруким и ладным мужем без единого седого волоска, а ты -- сорванцом с горящими глазами. Но вот лето минуло и оделась земля белым платьем, за ним другое, третье...
   Всеслав отглотнул душистого меда и отер губы:
   - Тебе ведь, старче, и гридином довелось послужить у удельного князя?
   - Было дело, - неохотно признал Доброгор. - У Игоря Глебовича. Только мало в той службе чести для русича, потомка богов славных. Оттого и ратный мой путь был недолог. Видишь, как повернулось -- покуда брат с братом землю и добро делили, кровушку русскую проливая почем зря -- инородцы, нечисть степная, хищным стадом с Поля Дикого заявились. И не отмахнешься от них, и не пересилишь.
   Старец глубоко вздохнул и присел рядом на лавку.
   - Увы, ратич. Тяжко нынче землице родной, Руси-Матушке. Нет и в помине былого единства и наряда, уважения былого уклада, почитания богов-родичей. Только инородцы все продолжают себе на потеху стравливать нас меж собой. Владимирских с рязанскими, черниговских с киевскими, новгородских со смоленскими. Год от года все послабляется крепь наша, и без того подточенная, а недруги со всех сторон ликуют и норовят растащить землю нашу на лоскуты. При былой мощи не пришлось бы нам, потомкам Святослава Хороброго, оставлять города и отступать, не смогая защитить народ, что взывает к нам гласом отчаяния...
   Всеслав согласно шевельнул головой. Он потер глаза здоровой рукой и чуть откинулся назад. Забывшись, сотский не сразу понял, кто трогает его за плечо.
   - Проснись, воевода, - тихий, заботливый голос мгновенно привел его в чувство. - День догорает.
   - Как мои люди? - Всеслав было поднялся с лавки, негодуя на себя за то, что позволил усталости одержать верх над волей. Однако староста усадил его обратно.
   - Ты там не нужен сейчас. Кровь заговорили, жар сняли отварами и вещим словом. Раны где заштопали, где залили барсучьим жиром, чтобы марь изгнать, а кости поломанные жердинками скрепили. Мертвую плоть, у кого была, пришлось отнять -- не без того. Зато все живы, на взварах и теплой пище силу нагуливают.
   - Это хорошо, - Всеслав с нажимом размял кожу лица. Он заметил, что десница его перемотана чистыми лоскутами.
   - Ты бы тоже откушал, - предложил Доброгор.
   - Кусок в горло не идет, - досадливо ответил сотский, стряхивая с себя остатки сна.
   - Аль поспешаешь куда?
   Всеслав на миг задумался.
   - Мне спешить некуда, отче. От дома одни головешки остались, семью -- не сберег... - лицо его стало темным. - И князь мой пал.
   - А что со Всеволодом не ушел? Во Владимир?
   - Княжич ветром умчал, - скривил губы сотский. - Ему ноне надежи-воины надобны, а не недобитки. Не дождался, покуда я дружинных с поймы соберу... И то правда -- мы уже не бойцы.
   - Полно, - Доброгор поскреб пальцем бровь. - Обожди, пока все твои на ноги встанут. А там -- видно будет.
   - Токмо татары ждать не станут, - возразил Всеслав.
   - Татары на Москву поворотили, - повестил староста.
   - Отколь знаешь? - встрепенулся было сотский, но под улыбкой старца умолк. Припомнил, где находится. Почесав затылок, сказал с прежней тревогой: - Главная сила басурман может и ушла, да малые ватаги все одно по дорогам разбрелись, села грабят. Эх, - он невольно сжал кулаки и скрипнул зубами от боли. - Видывал я, отче, степных багатуров -- и половцев, и вулгарей, и прочих. То -- воины. Татары -- звери. Веси сжигают дотла, а люд полоненный во вьючный скот обращают. Перед полками своими плетьми гонят на наши же стрелы, как живой щит. Понуждают копать им рвы, делать лестницы и пороки стенобитные, вроде тех, которыми Рязань сверзили. А таких, кто не хочет иль не смогает -- бросают помирать на морозе, сломав им ноги. Али на корм падальщикам отдают. Супротив такой нечести, что ни людских, ни божеских законов не блюдет, как воевать, скажи?
   Доброгор закряхтел.
   - Страшное времечко... Ворог лют, как никогда прежде. Но пору эту надобно перемочь. Ведь и пращурам нашим не единожды приходилось животом ложиться за Землю-Мать. И при годи, что находила с заката, вырубая на корню верви русские, и при козарах, когда обезлюдели многие наши рода. Всяко было. Токмо прадеды наши подымались на рать и не отступали.
   - Было так, - признал Всеслав. - И ныне идет народ, дабы воевать нечистых. На рязанских стенах девицы и отроки вровень с воями стояли, долю ратную с ними деля. И в Пронске так было, и в Ижеславле. Кто дубьем колол, кто смолу лил. Зато переметники русские подсказывали Батыге-гану, где прясла послабже, как подступиться лучше и с кем сговориться внутри стен.
   - В года прадедов наших не слыхивали о подобном, - сокрушенно качнул головой Доброгор. - До последнего вздоха ратился русич с недругом и уходил Огненной Дорогой в Ирий, чтоб стать посмертно перунычем, ратаем небесным. И жены с ребятенками бывало в доблести от мужей не отставали. Не расплодилась еще тогда скверна на Руси, не ведали гнили сердца людские. Однако ж с той поры, как ромеи хитродейством своим принудили наших князей от родной веры отказаться -- переменился нрав русский. Развелось корыстолюбцев и тщеславцев, лихоимцев и татей -- отщепенцев, что память пращуров наших срамят. От Правды Богов отступили, вот и получили по делам своим... Переняв греческую веру, родичи наши и душу поменяли. Оттого столь горшие беды на нашу землю пришли.
   - Так как быть, отче? - почти с отчаянием спросил Всеслав. - Сумеют ли князья наши совладать с басурманами?
   - Того тебе не скажу. Князьям бы наперед надо объединиться. Но какую бы долю не отмерили нам свыше -- не можем мы, внуки Даждьбоговы, склониться перед ворогом. Иначе как будем смотреть в очи пращуров там, за Вельими Лугами?
   Староста коснулся плеча сотского.
   - Откушай со мной, воевода. А завтра, когда вещие мужи наши вернуться, помыслим, как быть.
   Всеслав с согласием прикрыл веки. За слюдяным оконцем вечерело -- зимний день был короток.
  
   Глава 2. Вещие люди.
  
   Утром сотский встал рано, еще не рассвело. Всю ночь нещадно рвали душу сны-вспоминания. Гурьба образов терзала не заживающие раны. Вновь виделись кривоглазые чужаки в лохматых шапках, пахнущие конским потом, что сыпались, словно саранча. Разваленные створцы рязанских ворот, в которые рекой вкатывался оружный вал инородной рати, извергающий скрежет и визг. Виделись коченеющие тела женщин, павших рядом со своими мужами-гридинами, порубанные саблями детские тельца, занимающиеся пламенем стены, крыши домов и церквей. Искаженные не плотской болью, но душевной мукой лица дружинных, отступающих к детинцу под осыпью хищных и точных стрел. И князь Юрий Игоревич, своими сильными руками хватавший воев за плечи и руки, чтобы увести от пылающего побоища к Оке, чья ледяная вода даже не охлаждала горячую кожу чумазых и окровавленных ратников...
   Всеслав сел на лежанке, нащупав рядом потертый лисий полушубок. Набросил его на плечи и поднялся, покачиваясь, будто пьяный. В избе Доброгора веяло сладковатым дымком от догорающих поленьев. Уже в сенях сотский понял, что подморозило не на шутку. Он снял с гвоздя старый треух, натянув на голову, и толкнул дверь. Тотчас в лицо дохнуло сердитым хладом. Мороз шершавым языком облизал веки, нос и губы, вернув к жизни после вязкого забытья.
   Всеслав поспешил к гостевой избе. Собаки попрятались, сквозь вой оголодавшего ветра слышалось потрескивание жердин и хруст сильно уплотнившегося наста. Но было не только это. Сотский даже остановился, еще не сознавая, что же так удивило его. Постоял, послушал. Словно сама земля вздыхала и всхлипывала под ногами. За древесным скрипом и перекатыванием снежной пыли внятно улавливался тоскливый женский зов.
   "Слышишь, воин, сколь тяжко Сырой Кормилице? - Всеслав тревожно огляделся по сторонам, но быстро понял, что вопрос этот пришел откуда-то из его сердца. - Плачет Мать о детях своих. Сокрушается о недоле, что легла на плечи чад ее пудовой тяжестью".
   Сотский тряхнул головой, точно смахивая снег с шапки. До длинной гостевой избы, укрытой рядами малых изб-клетей, дошагал резво, а у тяжелой двери, жиковины которой превратились в блестящие ледышки, столкнулся с Микулой.
   - Как там? - сглотнул Всеслав.
   - Живы все, - отозвался тот, крепче запахиваясь в бараний кожух. - Вот только троих наших, рязанских, обратно горячка крутит. Баба Злата над ними с ночи колдует. Не знаю, чем дело кончится...
   Сотский вместе с Микулой вошли в дом.
   - Видать, вода студеная пуще ран их подломила, - добавил и осекся. Грудной женский голос звучал возле полатей не громко, но веско. В каждое слово плосколицая женщина с серебряными прядями волос вкладывала частицы своей внутренней силы:
   - Стану я благословясь, - вещала она, - пойду к Морю Синему. На Море Синем бел-горюч камень Алатырь лежит, на камне на Алатыре ясноокая Жива сидит. В белых ручках белого лебедя держит, ощипывает у лебедя белое крыло. Как отскочили-отпрыгнули белые перья -- так отскочите, отпрыгните, отпряньте прочь огневица и горячка -- Хрипуша, Ломея, Дряхлея, Ветрея, Смутница, Зябуха, Трясея, Огнея, Пухлея, Желтея, Немея, Глухея, Каркуша, Глядея, Хряпуша. С буйной головушки, с ясных очей, с черных бровей, с белого тельца, с ретивого сердца. С ветру пришла -- на ветер пойди, с воды пришла -- на воду пойди, с лесу пришла -- на лес пойди. От века до века!"
   Нагретая не столько печными дровами, сколько дыханием множества людей, изба была тесно заставлена долгими лавками и кониками, между которыми оставались лишь узкие проходы. В воздухе таяли ароматы едких трав, снадобий и овсяной похлебки.
   При виде сотского гридины и сторонники приподнимались, приветствуя его кто взглядом, кто улыбкой. Всеслав тихонько, чтобы не мешать ведунье, прошел к закопченным воронцам, где сопели спящие, укрытые шубами.
   - Надобно на снегу большой костер сложить, - баба Злата подняла на сотского прозрачные глаза с голубыми прожилками. Кожа ее казалась чуть блестящей, с легким медным отливом, а морщины были заметны только на лбу.
   - Почто? - удивился тот.
   - Положено так, - сухо ответствовала. - Чтоб отвести немощь и хворь и от людей, и от веси. Заповедыванием се зовется.
   Всеслав чуть сдвинул брови, а Злата согнула тонкие губы в полуулыбку.
   - Да ты, воевода, не хмурь чело-то. Не помнишь ты этого обычая. Так деды наши вершили. Святой огонь забирает все худое и дает защиту роду.
   Сотский понятливо кивнул.
   - Огонь Сварожич -- главное подспорье человечье зимой, - сообщила ворожея. - Ведь исстари так повелось: Боги поделили кологод пополам. Одну половину забрали себе Сурянные, вторую -- Темянные владыки. На зиму Велес Сивоусый и Морена Белоликая запирают небеса на запоры, но оставляют нам священный огонь, чтобы не сгинуть во хладе. Мужики у нас огонь добудут. Дело это не легкое -- надобно выбивать искру Сварожью трением бревна о бревно. От сей искры и костер разведем. А вои твои через него перейдут, как через рубеж. Тех, кто стоять покуда не может -- други перенесут.
   - Как скажешь, - согласился Всеслав, не прекословя Злате. Он уже смекнул, что даже старожилы Веленежа не оспаривают воли этой проницательной женщины.
   Покинув гостевую избу, сотский не преминул проведать дружинных, вставших на постой в соседских домах. С Демьяном, который по старшинству лет взялся верховодить владимирцами из Головного Полка, у него случился не самый приятный разговор.
   - Мыслю дозор поставить, - заявил тот, когда они вдвоем вышли к околице, оглядев ближние дворы с погребами-ледниками, житницами и хлевами.
   - С чего такая забота? - Всеслав сощурился. - Али не доверяешь кому?
   - Татары где-то недалече, - пояснил Демьян. - Лучше здравых при оружии держать. Да и, - он понизил голос до шепота, - местных не лишне бы постеречься.
   В глазах сотского отразилось изумление.
   - Не разумеешь? - Демьян сдвинул со лба песцовую шапку. - Не любо нам тут, пойми! Дружцы мои беспокоятся. Хоть приняли, как родных, а все одно -- чужие...
   Всеслав посмотрел на гридина с укоризной.
   - Что ж чужого тебе в веленежцах причудилось?
   - Не по Христову обычаю живут, - засопел тот. - Ни дать-ни взять, бесовщики. А кудесники ихние, прости Господи, с самим нечистым накоротке.
   Всеслав некоторое время хмурился, обдумывая слова.
   - Веленежцы старым порядком стоят, - вымолвил сердито. - Что в том худого? Ты ведь сам не владимирский по изотчине, в Муроме вырос.
   - Ты к чему это? - поднял брови Демьян.
   - Давно ли муромцы окрестились? Небось, и ста годков не прошло, как князь Константин мечом крестил город, вырезав всех несогласных. Аль упамятовал? И ополченцев ваших, что за веру дедов встали, всех конями стоптал.
   Демьян нахохлился, как сыч.
   - Да, было, - выдохнул, потупившись. - Так может, через ту кровь глаза нам открыли? Иначе как невежество превозмочь, что правду прячет?
   Сотник тяжело, утробно вздохнул. Ему не хотелось сейчас спорить. Неожиданно из-за угла избы старосты выскочил раскрасневшийся Архип, малый из новгородских отроков.
   - Поди, батько, за мной, чего покажу! - выпалил, задыхаясь.
   - Чего же ты мне покажешь? - сотский недоверчиво хмыкнул.
   - Кажись, медведь в село пробрался. Шатун.
   - Да ты не брешешь ли часом? - вскинулся Демьян.
   - Сами увидите, - пообещал Архип. - Его следы, медвежьи. От леса через всю веску тянутся. А как прошел -- никто не видал!
   Сотский и гридин, забыв о своих пререканиях, дружно увязались за новгородцем.
   И впрямь, в нескольких местах между домами и амбарами четко читались крупные следы -- тяжелые лапы с растопыренными когтями глубоко отпечатались на продавленном насте.
   - Медвежьи, - повел головой Демьян и тут же, повернувшись к приземистому закуту, покрытому заснеженной соломой, вздрогнул. - Матерь Божья, а это еще что?
   - Это уже волчьи, - Всеслав подошел ближе, вглядываясь в отметины от лап матерого хищника. - Как же это понимать?
   - Я и толковал тебе, что бесовщина тут творится, - покосился на него гридин.
   Сотский кликнул нескольких дружинных, чтобы осмотреть всю веску. Владимирцы, вооружившись копьями и топорами, разбрелись среди заборов и клетей. Ни медведя, ни волка они не нашли, зато прямо за домом старосты наткнулись на след секача, оставленный, по всему видно, недавно. Пока растерянные люди судили, как быть и что делать, к ним подошел Рядко.
   - Да вы не тревожьтесь, - уста его осветились улыбкой. - То Старшие вернулись. Вещие люди.
   Вопрос так и не успел сорваться с губ Всеслава, Рядко ответил раньше:
   - Они по лесам и дорогам в зверином обличье часто странствуют. Все новое, что на Свете Белом случается, выведывают. Видать, прознали, что гости у нас, вот и воротились раньше срока. То хорошо. Значит, скоро говорить с вами будут.
   Гридины переглянулись между собой, пожевав губами. Никто не нашелся, что сказать.
   - Ступайте по домам, - попросил Рядко. - Вас позовут.
   Весть о появлении в Веленеже трех старцев-кудесников была по-разному принята ратниками. Одними -- с надеждой, другими -- с сомнением, третьими -- с непониманием.
   - Ну и что с того, что волхователи лесные заявились? - шептались мужики. - Они что, Батыгу отвадят?
   - Куда там! - махали руками в ответ. - Не сыщешь той силы, что поперек басурман встанет. Уж насмотрелись...
   Желающих предстать пред очами Старших, как величали волхвов в веси, тоже нашлось немного. Помимо Всеслава бестрепетно встретиться с вещими людьми согласились его родовики-рязанцы Микула, Никита и Горяй, а также новгородец Тихомир.
   В малую избу на дальнем конце села отрок Рядко пригласил их ближе к полудню. Робко переступив порог, гости Веленежа шагнули внутрь по вздрогнувшим половицам. В багряных отсветах пламени от раскаленной печи различили слева три сидящие фигуры, словно вытесанные из дерева. Присмотрелись -- и едва не отпрянули. Человек в середине -- плотный, как глыба -- чем-то походил на медведя. Его круглая голова с приплюснутым носом, глубокими глазами, спрятанными под мощными бровями, и небольшим ртом, сидела на толстой шее, а борода топорщилась, как распушенный мех. Косолапость пронизывала и всю его стать -- широкогрудый, с большими ладонями, тяжелыми болванками лежащими на коленях и покатыми спусками плеч, он выглядел непрошибаемо сильным. Второй, седоватый и остролицый, в чертах имел что-то хищное. Прищур глаз и удлиненная челюсть навевали воспоминания о волках, хозяевах зимнего леса. Третий волхв -- коротконогий, но грузный телом, напоминал дикого кабана и также подсапывал носом с вывернутыми ноздрями. Мелкие желтые глазки скользили по лицам застывших на месте ратников, жесткая борода стояла торчком, словно щетина.
   Старшие были одеты не в шубы, а в звериные шкуры -- медвежью, волчью, кабанью.
   - Садитесь! - грянуло с лавки. Это отмолвил старец, похожий на медведя. Как вскоре узнали гости, его называли Стояном.
   Рядко, протиснувшийся сзади, подтолкнул ратников к печному конику. Те несмело приблизились к волхвам, но опуститься на скамью не отважились.
   - Храбрым ратаям -- исполать! - неожиданно выговорил седовласый старец. - За то, что не склонили главу пред инородной силой. Не сорняком порожним рождены, но дервями прочными, Роду опорой.
   Сотский поклонился.
   - Благодарим за добрые слова.
   - А что витязи, - спросил третий старец, - не устрашила вас мощь басурман? Не пропала охота силушкой с супостатами тягаться?
   Всеслав посмотрел ему в глаза.
   - Мощь ворога велика, но прогибаться под нее не станем. Не холопами рождены. Пока рука булат держит -- еще повоюем.
   - Изрядно, - седовласый волхв шевельнул веками. - Только вот ведь в чем твоя ошибка, воин -- нет и в помине той необоримой мощи, что вам на полях бранных примерещилась.
   - Это как же? - не удержался Микула. - Отколь знаешь? Ты сам-то татар видел?
   - Видел, - неторопливо ответствовал старец. - Второго дня весь стан Батыги-гана волком рыскучим обежал. Все видел -- и воев, и коней их, и пороки стенобитные. Да ведь самих татар там -- горстка. Все боле -- люди пришлые от разных племен и родов. Есть мунгалы, есть половцы, есть меркиты. Всюду, где катится колесо татарской повозки, липнут к нему любители скорой наживы. Скоро и русичи, что родства не помнят, под черно-белым стягом Батыги за добычей и властью пойдут. Кровь родичей своих проливать...
   - Что же ты говоришь, старче? - дрогнул голосом сотский. - Ужели найдутся такие перевертыши, что против своих поднимут меч?
   - В этом главная угроза для Светлой Руси, - хрипло прорек Стоян. - Не в басурманах она вовсе. А в том, что поход сей на руку тем князьям удельным, что давно примыслили земли наши перекроить. И не остановить будет братоубийственной резни, не утишить плача Сырой Кормилицы.
   Всеслав вытер каплю пота, проступившую на лбу.
   - Мы пришли, чтобы спросить совета. Как быть? Скорее... - он запнулся, - как жить дальше, когда нет веры князьям и попам, а принять недолю лютую -- не дозволяет честь, что нам от предков досталась. Не можем мы посрамить их памяти.
   Старшие одобрительно переглянулись.
   - Это все у вас так разумеют? - седовласый волхв пытливо оглядел пятерых ратников.
   - Не все... - потупился сотский. - Совсем не все. Сердцем-то до мысли сей дозрели, а вот умом... Иных привычка пенять на княжий корзень иль дьяковскую рясу держит. Но и они скоро волю в себе пробудят.
   Стоян негромко покряхтел, чуть наклонившись вперед.
   - Про то, как ныне быть, боюсь, и сами Боги Вышние вам поведать не смогут.
   - Как же так? - упал духом Всеслав.
   - В сию пору только веление сердца, зов долга и ведание Правды, заложенной в нас пращурами, могут указать путь.
   - И сердце, и долг велят нам стоять грудью против находников с Дикого Поля, - сквозь зубы проговорил Никита. - Биться, покуда не уйдет ворог с нашей земли!
   - В этом мы все едины, - подтвердил сотский. - Иных не привел к вам, отцы.
   - Добре, - Стоян блеснул глазами. - Стало быть, как затянуться раны плоти, как утихнет боль от душевных ран -- послужите еще Сырой Кормилице. А мы подсобим и присоветуем, как это сделать более справно и умело.
   - К Юрию Всеволодовичу не пойдем, - Микула отрицательно покачал головой. - Нет у нас веры ни ему, ни его сыновьям. Его вина в погибели Рязани и нашего государя.
   - Верно, - подхватил Никита глухо. - Корыстолюбив и бездушен князь Юрий. Во всем лишь свою поживу ищет, а людом швыряется, как переспелыми желудями. С таким верховодом не осилим татар.
   - Хоть на помощь братьев уповает, да на князьков меньших, ан нет в нем разумения княжьего, нет ратной доблести, - Горяй презрительно хмыкнул.
   - В Галич или Полотск надо подаваться, - осторожно предложил Микула.
   - Лучше на Киевщину, - подсказал Тихомир. - У Ярослава Всеволдовича самая крепкая дружина на Руси.
   - А ведь ты прав, новгородец, - похвалил Всеслав. - Князь Ярослав дюже опытен в бранном ремесле. И литвинов побивал, и тевтонов под Юрьевом под лед загнал, и на галичан с успехом ходил. Ежели ему все обсказать, что тут твориться, то, пожалуй, противустать Батыге и сумеет. Покуда не набрали татары большой силы и не приросли переметчиками из русских городов...
   - И по дороге соберем все битые отряды, что мыкаются по весям и полям, брошенные своими князьями, - прибавил Микула.
   Трое волхвов взирали на воев с удовлетворением.
   - А про какую ты, старче, помощь толковал? - справился у Стояна сотский.
   Волхв прищурился.
   - Тебя и соратников твоих, пока гостите в Веленеже, поучим ведать Скрытое. Тогда опасности избегать сможете за три версты, предвосхищать умысел вражий, сбивать со следа преследователей и в бою являть могуту хищных зверей. Знания эти русичи испокон веков применяли в бранном деле, да токмо забыли со времен Святослава-князя.
   Дыхание у Всеслава и его спутников участилось.
   - Ежели поспеем, сделаем из вас буй-туров сечи, подручников Перуна, - пояснил седовласый волхв. - Вроде тех, что малым числом обращали в бегство воинства ромеев и ковар.
   - Возможно ль сие? - у Микулы лихорадочным огнем светился глаз. - Ведь умения эти забыты и ныне кажутся небылицами.
   - Пока живы на Руси волхвы, - серьезно ответил старец, похожий на секача, - не оборвется древняя нить, что тянется от самого Трисветлого Даждьбога к его отпрыскам, передаваясь от старших к младшим. Не чужая вера, но ярная сила и дух богов-пращуров веками делали русичей непобедимыми ратаями, один вид которых наводил страх на недругов.
   Всеслав поклонился волхвам.
   - Честь великая для нас постигать сию науку под вашим оком, отцы.
   - Вот малость окрепните, и придется потрудится на благо родной земли, - подвел черту Стоян. - Научим, как входить в образ зверя, как не ведать боли от ран и разить сталью, не отбрасывая тени. Тогда поймете, как малой силой наносить ворогу великий урон. А татары, преследуя вас, будут ловить лишь воздух.
   - Что о них слышно, о басурманах поганых? - Тихомир не удержал вопроса на языке.
   - Москву обложили, - хмуро ответствовал Стоян. - Владимир, меньшой сын Юрия Всеволодовича, и воевода Филипп Нянька с малой дружиной пока держит оборону на стенах. Но подмоги им ждать неоткуда, а потому, боюсь, не выдюжат они против Батыги-гана.
   - Горько, - посетовал Никита.
   Стоян поднялся со скамьи.
   - Негоже сердце злой кручиной чернить, коли изменить судьбу ныне не в вашей власти , - сказал он сухо. Лицо его сбросило тень и осветилось бодрым лучом. - А ну-ка, хлопцы, пойдемте со мной! Здесь, за веской -- всего полверсты ходу -- есть место заповедное. Вы должны его увидеть. Ведь не только памятью деяний древних Русь-Мать крепится, но и урочищами прадедов, что по сей день сберегаем мы, потомки Славных, на своей земле.
   - Изволь, старче, - согласно кивнул Всеслав.
   Глазами он показал соратникам следовать за волхвом, который двинулся в сени, покрепче запахнувшись в свою шкуру и опустив на голову увесистый капюшон с медвежьей мордой. Здесь он подхватил узловатый посох, увенчанный резной медвежьей лапой.
   Мороз все лютовал, обдавал студеным дыханием. Хрупая искристым, словно присыпанным серебром снегом, люди поспешали за Стояном, пряча подбородки и растирая носы голицами. Волхв шел твердой, уверенной поступью, почти не опираясь на посох. Необъяснимым образом ратники, двигавшиеся за его широкой спиной, видели, как просаживающийся под ним наст оставляет растопыренные медвежьи следы. Видно, крепко сроднился старый служитель Велеса с ипостасью хозяина леса, помыслил Всеслав.
   С дальнего конца Веленежа, где не было городьбы, простерлось бугристое поле -- летнее место покосов и вязки скирдов. Далее -- сизый разлапистый ельник колючей стеной защищал вход в лесные угодья.
   - Почто лыжи не взяли? - Горяй с опаской косился на высокие сугробы. - Увязнем ведь...
   Однако оказалось, что меж высоких красавиц-елей, стоящих на страже леса, есть тропа. Или ее незримо прокладывал волхв? Всеслав не мог этого понять, шагая за плотной, внушительной фигурой, от которой едва уловимо исходил запах зверя и сухой берлоги. Стоян, подсапывая носом, бурым холмом стремил через спящий бор, не касаясь ветвей. После него оставалась борозда в косую сажень. Тихомир и Никита, не столь ловкие, порой цепляли тянущиеся к ним ветви, осыпая на свои меховые колпаки белые хлопья. Только усилием воли удерживали они на языке бранные слова, когда колючий ледяной снег валил за ворот собольих полушубков.
   За передовым частоколом бора вдруг открылось разнолесье. Осины, клены и лещина свободно разбрелись среди кочек, не мешая друг другу развернуться плечом.
   - Я проведу вас к нашим священным камням, до коих в прежнюю пору неустанно ходил самый разный люд, - повестил Стоян.
   - Священные камни? - Всеслав потер заиндевевшие щеки. - Кажись, слыхал о них... Валуны Мать и Сын?
   - Они самые, воин, - с охотой подтвердил волхв. - Еще вятичи, что в седые года заселили тутошний край, к ним на поклон ходили, дабы роду было подспорье. А до них -- племена более давние, но близкие к нам по крови. Однако ж князь Глеб Святославич полвека тому назад повелел камни сии отсель забрать и в Москве-реке потопить, дабы "изжить поганские требища, смущающие народ правоверный". Холопов своих сюда нагнал целый рой, которые два дня рыскали по лесу, да так ничего и не сыскали. Ведь камни вещие, что Мать и Сын зовутся, могут уходить глубоко в землю, чтоб укрываться от дурных людей, и могут вновь наверх подниматься. Так и отступился переяславский и коломенский князь, но лес наш с той поры прозывают Чертовым.
   - А почему Мать и Сын? - справился Микула.
   - Лада и Перун, - прежде волхва ответил сотский.
   - Ясный ум у тебя, воевода, - похвалил Стоян. - Так и есть -- Лада-Богородица и Сын-Князь Воинов. А вон они! - он указал навершием посоха на полянку шириной в дюжину шагов, с двух концов которой выступали заснеженные пригорки. Над одним, пядях в шести по склону соломеня, шумел источник, над другим -- раскинулся стройный, но крепкий дубок.
   - Ладо-Камень формою подобен сердцу, - сообщил волхв. - А еще -- от верха до низу покрыт прожилками-бороздками. Точно кровотоками. В лютый день сечи на кону Дикого Поля, когда полегли вои и воеводы рязанские, пронские и муромские, сей валун весь кровушкой изошел. По желобкам струила руда-живушка, а на снегу собралась целая протока. И в день, когда Рязань пала, вновь кровил Ладо-Камень...
   Стоян приблизился к укрытому белым пологом валуну, отбросил капюшон и поклонился до земли. Потом подобрал лежащую в сторонке еловую ветвь и счистил снег с серо-сизой выпуклой поверхности.
   - Здравствуй, Матушка! До тебя пришли дети твои. Ты прими от нас поклон. Влику славицу прими, мать богов светлых! Живой-спорыньей одели, всему живу жити повели, оживи всегосущее семя, любодланье возложи на темя!
   Сотский и его соратники медленно подошли к святице. Осторожно, нерешительно поклонились по примеру волхва, обнажив головы.
   - Се -- камень Здравы, - повернулся к ним Стоян. - Коль хотите немощи изжить и слабости прогнать -- каждому надобно лечь на него спиной, распроставшись руками и ногами. Тем худое из плоти вытянете, а живительным, как из криницы чистой наполнитесь. Ну, кто первым?
   Микула, Никита, Горяй и Тихомир перетоптывались, обивая снег с подошв. Искоса глянув на них, Всеслав вышел вперед.
   - Дозволь, отче.
   Он разместился на валуне, как и велел волхв, разведя в стороны руки. Ладо-камень имел наклон, основанием уходя в самую землю, а наголовьем прижимаясь к взгорью, тянущемуся к высокому сосновнику. Бег водяных струй вплетал шепот голосов в забытую тишь поляны.
   - Ключ пречистый бьет из-под камня, - заметил Стоян. - Не замерзает и в самый лютый мороз. В нем наши прадеды мовь вершили, чтобы очищать тела и души.
   Эти слова для Всеслава растворились в зыбкой пелене. Сначала он еще ощущал под собой гостеприимную и непривычно теплую твердь большого песчаника, но затем его подхватил сильный поток и понес по волнам забвения. Будто струг стремил речной тропой. Поток не кружил, не вертел -- нес стройно меж белых берегов, в которых грады мешались с погостами, села с ловищами, леса с равнинами. Словно все просторы светорусские из конца в конец обогнул Всеслав за те мгновения, что возлежал на древнем камне. Когда поднялся, с непониманием воззрился на волхва.
   - Слышишь, отче? - позвал негромко. - Вроде дышит кто?
   - Дышит, - согласился Стоян. - Земля Кормилица, Лес Батюшка, Всемирье Родово.
   Сотский словно заново родился. Боль от ран, сердечная тяжесть, усталь плоти и ломота в костях схлынули без остатка.
   - А ведь и впрямь, братцы, - поведал он, блестя глазами, - Здраву Материн Камень дарует...
   - Не шутишь? - все еще недоверчиво вопросил Микула.
   - А ты спытай! - предложил сотский, отходя в сторону.
   Микула тяжеловесно разлегся на валуне, хлопая веком.
   - Да ты прикрой око-то! - молвил волхв. - Не чуда жди, но доверься материнской заботе. Все мы люди русские, от одного корня свой росток жизни длим, от единого светоча огонь духа питаем. Правь лучится по жилам нашим, а исток ее -- в Небе и Земле родной стороны, в богах-пращурах.
   Дыхание все ширилось округ, его слышали теперь все. Земля отозвалась под ногами, перестал щипать кожу мороз, небо словно придвинулось ближе.
   Микула встал с камня преобразившимся. Лицо дышало воодушевлением.
   - Эко пробирает силушка... До самых до косточек.
   Ратники осмелели. Тихомир, Никита и Горяй поочередно укладывались на валун, принимая от него столь нужную сейчас живу. Каждый пережил чудесное, волнительное преображение. Серые губы, скривленные невзгодами недавних событий, раскрывались в улыбки. Плечи словно сбросили многопудовый груз.
   - Удаль молодецкая во мне так и гуляет, - похвастался Никита, крутя шеей. - Вот так диво!
   - А я лет эдак двадцать с хребта сбросил, - довольно крякнул Горяй.
   Омолодившиеся обликом, очистившиеся от худого и тяжкого, пятеро воев с благодарностью смотрели теперь на старого волхва, служителя Велеса.
   - А что Сыновний Камень человеку дает? - полюбопытствовал Микула.
   - Мощь ратную, которая длани крепит для защиты родной земли, - ответствовал Стоян.
   Волхв зашагал к Камню Перуна и приветствовал его поклоном.
   - Перуне, брады златоруне! Пребуде с нами вовеки в Огне, да во Стали, во Громах да в Молоньях, в Небесных Водах да во всякой честной рати за дело правое! Дозволь путями твоими следовать, дабы разить супостата ведомого да неведомого. Не в возмущении да не во страсти, но по Правде да по Закону Русскому!
   Он также смахнул белый плат снега с поверхности, явив взору гостей веси бурый валун, формой подобный ладони.
   - То -- десница Князя Воинов, - проговорил удивленным ратникам. - Всяк, кто сторону свою от недруга боронить отправлялся -- от нее силою напитывался. Так что и стрелы, и пики, и мечи ворогов уже не могли метко его разить. Видите? В головах Перуновой тверди повсегда дубы подымались, хоть нынешние князья и владыки церковные рубили их нещадно.
   - На него тоже ложиться нужно? - спросил Тихомир.
   - Нет. Довольно будет дланями припасть и выждать, покуда могута не войдет в тело, а дух не воспрянет вольным соколом. Дерзайте, хлопцы!
   И снова Всеслав подал пример своим спутникам. Подшагнув к массивной каменной ладони, большой палец которой был чуть отведен в сторону, а посередке пролегли ровные борозды, он поклонился валуну и возложил на него руки.
   - Перуне, Отче Громов! - воззвал рядом Стоян. - Одели сих ратоборцев своею силой и неуязвимостью, ибо Правь они животом защищают, дело верное верша во славу своей земли.
   Точно огнем обожгло сотского при первом касании. Встряхнуло, взбудоражило. Потом забурлила в жилах кровь, выступил пот на лбу. За несколько ударов сердца весь взопрел от жара, что передался ему от священного камня. Отошел в немом восхищении, покачивая головой.
   Микула поспешил к валуну, снедаемый нетерпением. Лицо его было открытым, глаз переливался, словно капля росы. Такое же детское, искреннее ликование читалось сейчас в очах остальных ратников.
   - А это кто? - внезапно в голосе Всеслава проглянула тревога. Он первым увидел многочисленные фигуры, показавшиеся в просветах сосен на взгорье.
   - Не страшись, воевода, - успокоил волхв. - То древние воители явились поглядеть на вас и поддержать в годину трудную. Се -- тени ратоборцев, что когда-то пали в боях за отчую землю.
   Силуэты людей и впрямь были не слишком четкие, но в них можно было различить зрелых мужей в бронях или простых стеганых куртках, с клинками, копьями и секирами. На сумеречных лицах светились золотистые глаза. Остановившись над склоном, тени замерли недвижимо и стояли, пока сотский со своими соратниками не повернули обратно к селу.
   После знакомства с Камнем Перуна ратники раскраснелись и даже развеселились.
   - Ну вот, - удовлетворением отметил Стоян. - Уходили из веси смурными подранками, а возвращаетесь назад орлами оперенными. Теперь толк от вас будет. Добрую службу сослужите Руси-Матушке.
  
   Глава 3. Княжеские заботы.
  
   Переливы колоколов волнами катились по всему городу. Временами получалось что-то похожее на одну долгую мелодию, стелющуюся над холмами, торжищами и посадами, но потом монолитный звук резко дробился на хор малых голосов, разбредался сколами ломанных отголосков по дворам и площадям. Звонари Троицкой и Спасо-Преображенской церквей часто и мелко дергали хомуты вервей, размеренно и строго откликались им из звонниц Михайловского и Софийского соборов.
   Князь Ярослав Всеволодович, выглядывая из конусовидного оконца нижних палат, оплетенного вязью железных прутков, рассматривал розвальни и всадников, въезжающих в каменные Градские Ворота детинца с особым нетерпением и надеждой. И каждый раз разочарованно отводил взгляд, смещая его на золотые купола Десятинной церкви -- усыпальницы князей и княгинь, и ближние строения княжеского двора - хранилища-бретьяницы, бани и конюшни.
   Передернув плечами, Ярослав Всеволодович отошел от окна. В "тайной" было прохладно. Только сильная надобность заставляла князя дожидаться вестей в этом малом закуте под горницей, где веяло сыростью и прелью. Высокий константинопольский светильник в виде распущенного бутона, украшенный глазками агата и финифтью, плохо освещал поблекшие красно-синие фрески и мозаику стен. Весь первый этаж Ольгиных хором, почти не перестраивавшихся со времен Владимира, был выложен из красного кварцита, привезенного с Волыни и скрепленного известью. Кое-где пошли трещинки, а фрески начали облупляться. Нехитрое убранство "тайной", куда был заказан вход и теремным отрокам, и гридинам, и холопам, составляли столец с фигурными боковинами и подлокотниками, стенные скамьи на подставках-стамиках, запертый на замок кубел с резным рисунком и сундук в посеребренной оправе.
   Князь несколько раз отмерил шагами расстояние от оконца до дубовой двери, окованной железными стержнями, в которые был залит свинец, потом недовольно опустился на спинку стольца. Посыльный заставлял себя ждать. Однако когда Ярослав Всеволодович уже начал сердито почесывать густые брови, в дверь тихо постучали условленным знаком.
   - Ты, Феофан? - князь привстал со стольца.
   - Твой человек прибыл, княже, - сообщил ключник.
   - Веди! - распорядился Ярослав Всеволодович.
   Лязгнули железные петли и створца двери отворилась. В закут серой тенью шмыгнула невысокая фигура. Светильник озарил рваный тулуп, собачий треух и грязные стоптанные лапти, одетые прямо на чоботы.
   - Здравствуй, светлый князь! - человек поклонился до земли, так что за пазухой его что-то звякнуло.
   - Снимай свое отрепье, - поморщился князь. - Тебя черным ходом проведут в баню, а потом через скрытню выведут со двора.
   - Благодарю, княже, - скупо улыбнулся вестник. Лицо его, густо заросшее лохматой бородой, выглядело изможденным. - А то, видит Бог, истомился по дорогам каликой перехожим мыкаться, снег и грязь месить. Ох и труден вышел путь до тебя, государь! Господь уберег от многих бед.
   - Дело говори! - потребовал Ярослав Всеволодович, краем глаза наблюдая, как посыльный стаскивает тулуп, под которым оказался малиновый кафтан. - Виделся ли ты с ганом?
   - Честь по чести принял меня Бастый-ган. Он ноне под Москвой. Как возьмет ее -- пойдет на Владимир.
   - Что сказал тебе ган?
   - Все уговоренности с тобой, пресветлый князь, в силе, - заверил вестник. - Не тревожься. Владимир со всей землей Суздальской будет твоим.
   Ярослав Всеволодович вновь воссел на столец, скрестив на груди руки. Чело его прорезали морщины раздумий.
   - Но и от тебя, государь, - продолжал вестник, - ган ждет обещанной помощи. Шибко много кмети потерял он под Рязанью и в сече под Коломенем.
   - Будут ему люди, - хмуро отозвался князь. - Полк литвы и полк чудинов я в Берестово перевел. Над ними воеводой Кирилл Алексеевич. Вскорости выступит. Что еще велел передать мне Бастый-ган?
   Посыльный почесал затылок.
   - Брат твой Юрий ратную силу собирает. К нему уже идут дружины ярославская, ростовская и угличская. Большая сеча грядет.
   - И что? - недовольно спросил Ярослав Всеволодович.
   - Рать эту Бастый-ган осилит. Но ежели на зов брата твоего князья Святослав и Даниил откликнуться -- быть беде. Ты бы удержал их, нашел способ.
   Князь заерзал на стольце, впился длинными пальцами в подлокотники.
   - Тут ведь оплошать нельзя, - осторожно добавил вестник. - Ежели все сладится, как ты промыслил -- оба будете в довольстве. Ган просит тебя только повлиять на галицкого князя, чтобы с Волынщины дружины не заявились.
   - Ладно, Ярун, - Ярослав Всеволодович резко хлопнул ладонями по боковинам стольца. - Ступай! Удумаю, как дело это справить.
   Посыльный поклонился.
   - Ты мне в городе пока нужен, - предупредил князь. - Ежели что -- пошлю за тобой.
   - Завсегда рад служить, княже, - вестник стукнул пальцами в дверь и его выпустили из "тайной".
   Оставшись один, Ярослав Всеволодович невольно погрузился в свои беспокойные мысли. Как неприятно порой замечать, что тело состарилось и одряхлело в нескончаемых, но бесполезных войнах за власть! Борьба с единокровными братьями, строптивыми удельными князьями и волостелями словно выпивала его жизнь по капле, оставив совсем немного. А позор неудач, точно ожоги от каленого железа, все еще горели в сердце. До сих пор бередила память проигранная битва под Липицей и безоглядное бегство в Переяславль от Мстислава Удатного, когда перепуганный князь загнал четырех лошадей, чтобы спасти свою жизнь.
   А ведь в своих мечтах Ярослав Всеволодович видел единую Русь. Видел себя, вставшим над премногими княжествами и волостями единоличным государем. Думал, успеет, свершит великое дело по съединению земель русских. Ныне с этим замыслом можно было распрощаться. И то было горше самой глубокой и болезной раны.
   Ярослав Всеволодович считал себя наследником славы великих князей-предков, поборником величия Святой Руси. Три века междоусобных распрей превратили могучую державу, перед которой трепетали Византия и народы Дикого Поля в лоскуты владений, державцы которых грызлись друг с другом, как собаки за кость, во имя своей корысти погубляя без счета достойных мужей на полях брани.
   Князь желал положить этому предел. Всей своей жизнью шел к тому, чтобы дать зачин новому порядку, сплотив отцов и братьев, презревших родство. Увы, теперь приходилось признать, что труд этот пропал втуне. Рачительный военачальник и умелый правитель, Ярослав уже смекнул, что сама по себе, изнутри, Русь не объединиться, какие бы усилия к тому не прикладывались. Без внешней силы, заставившей бы князей забыть склоки и взаимную ненависть, а народ сплотиться единым рядом, сделать это было невозможно.
   Потому князь и позвал одного из степных ганов-князьков, которого заприметил уже давно. Бастый-ган любил воевать и добиваться своих целей. С таким человеком стоило дружить. Безвестный татарский вожак, сумевший подняться над именитыми мунгалами и согнать походников с разных концов степи, был тем орудием, которое могло изменить расклад сил на Руси и проторить ей новые пути-дороги. Будучи родом из половчан, Бастый в шестнадцатилетнем возрасте сражался на Калке под рукой своего отца. Тяжко раненный и взятый в плен татарами, он пришелся по душе гану Огодаю, принявшему бойкого юнца под свою опеку. Теперь этот возмужавший волк степей, воспитанный старым воеводой Супатаем, имел за собой отменную силу.
   Только так, через противоборство с инородной ордой, угрожающей стольным градам, надеялся Ярослав Всеволодович расшевелить души русичей. Иначе было не вызволить их из братогубительных войн и раздоров. В этом князь давно не сомневался. Путь сей был жесток, но выбрал он его умышленно и отступать не собирался. Ведь разве не лучше то было дальнейшего истребления родовиков друг другом и вырождения самого русского корня?
   Ярослав верил в правоту затеянного непростого дела, а сомнения заглушал праведной молитвой и покаянием. Пошевелив напрягшейся шеей, князь поднялся со стольца. От деревянного пола закута тоже тянуло холодком. Князь стукнул в дверь. Лязгнула щеколда и в приоткрывшейся створке выступило бледное лицо Феофана с набрякшими веками и сухими губами. Бывший чернец Янчина монастыря второй год служил Ярославу Всеволодовичу верой и правдой, беспрекословно выполняя самые сокровенные поручения. От него у князя не было секретов.
   - Скажи, чтобы в крестовой зажгли свечи, - бросил князь, перешагивая порожец.
   - Тебя, княже, торговые люди в сеннице дожидаются, - тихо проронил ключник.
   - Кто пустил? - брови Ярослава Всеволодовича грозно взлетели.
   Феофан потупился.
   - Тысяцкий распорядился. Сам купеческий староста Курьян Никитич с Подола на поклон к тебе явился.
   - Жалобиться что ли? - князь презрительно фыркнул. - Ну пойдем, послушаю этих челобитчиков. Небось, опять будут гудеть, что им обиды чинят...
   Высокий коридор был слабо освещен настенными светильниками, источающими запах елея. В самом его конце, там, где начинался всход на второй этаж княжеских палат, словно два истукана застыли охоронцы Тимофей и Клим в подбитых мехом кафтанах и горностаевых шапках. На ременных петлях у них свисали тяжелые чеканы.
   Ярослав Всеволодович едва удостоил их взглядом. Князем овладело его обычное раздражение. Каждодневные заботы стольного Киева были бы не столь утомительны, если бы не разлука с любимым сыном Александром и не угасшая боль от утраты Федора, безвременно почившего пять лет назад.
   Решение оставить в неспокойном Новгороде, где неизменно мутили воду бояре и колобродила чадь старших сыновей, едва принявших княжеский постриг, когда-то далось Ярославу Всеволодовичу непросто. Приставив к отрокам воеводу Федора Даниловича и тиуна Якима, князь, по сути дела, предоставил их судьбе, увязнув в войнах с литвой, меченосцами и черниговцами. Краткие встречи с сыновьями, дарившие радость от осознания их взросления и возмужания, сменялись томительным многолетним расставанием. Теперь Александр, окрепший в походах на мордву и имевший под своей рукой часть переяславской дружины, стал словом и волей князя, надежно крепя порядок в строптивом северном граде.
   Феофан, мышью снующий впереди Ярослава Всеволодовича, отворил перед ним тяжелые двери сенницы с литыми медными мордами медведей, в носы которых были вдеты серебряные кольца. Громадный зал, освещенный десятком высоких окон и опиравшийся на клети первого этажа, заменял киевским князьям гридницы прежних эпох. Пол, выложенный из майоликовых плит и кусков смальты, блистал отполированными фигурками диковинных зверей и рыб. Вдоль стен, увитых золотистыми фресками и увешанных дорогим оружием, вытянулись длинные скамьи, покрытые парчовыми отрезами и собольими мехами.
   Челобитчики ждали за дверьми, возле двух рослых гридинов, не решаясь пройти дальше. Большие столы в сеннице были сейчас сдвинуты, открывая подход к княжескому престолу, с правой стороны от которого замер, расставив упругие ноги в сафьяновых сапогах, прошитых медной проволокой, тысяцкий Якун Намнежич, а по левую пристроился посадник Аникей Буеславич, кутая свое дебелое тело в опашень с куньим подбоем. Смурные лица тысяцкого и посадника говорили о том, что общение их с купцами не было приятным. Наверняка, наспорились до хрипоты.
   - Что хотите, люди торговые? - Ярослав Всеволодович прошел к престолу и мягко воссел на него, разглядывая просителей. - Али обиду на кого имеете?
   - Мир и здравие тебе, княже! - Курьян Никитич, кланяясь князю до земли, щурил мелкие желтоватые глазки. Продолговатое лицо его с шершавой кожей, по подбородку окруженное подстриженной, но уже седеющей бородой, так и сквозило недовольством. Вокруг старосты сгрудились, словно боясь отойти далеко от своего головы, еще четверо купеческих людей в бобровых и песцовых шубах.
   - Говори смело! - пригласил Ярослав Всеволодович.
   - Да ты и сам ведаешь, светлый князь, - Курьян Никитич потупился, - нынче у нашего брата жизнь не красна.
   - С чего бы? - притворно удивился князь.
   - Днепр льдом скован, насады с товаром не ходят, а тут еще твои люди торговые дороги с Черниговым закрыли.
   - Не закрыли, а всем проходникам досмотр ведут, - поправил князь. - Время нынче такое. С восхода люд муравейником побег. С гостями вашими и тати, и согляды Михаила-князя, и сбеги в Киев-град норовят проникнуть. Всем надобно учет вести, чтобы худа не вышло.
   - Так ведь седмицами товары на кону, под Любечем стоят, а мы несем убытки! Ты и так замыт поднял, а нонче ни соль из Заволжья, ни кожи и меха муромские получить не можем. Купеческие старшины из Путивля и Курска и вовсе с нами дел иметь уже не хотят. На Смоленщину стали ездить.
   - Имейте терпение, все для вашего блага деется, - вмешался Якун. - Западные дороги открыты. Никто вам не препятствует торговать с ляхами и венгерами. Да и с немцами через полоцкую границу.
   - Почто нам венгеры и немцы? - возроптал Курьян Никитич. - Сукном их, посудой и винами и так все склады на Почайне забиты... На них нонче спроса нет. И вятшим, и мизинным людям соли подавай!
   - Я ваше слово услышал, - Ярослав Всеволодович хлопнул по подлокотникам. - Выдам приказ порубежной службе купцов досматривать в первую голову и не чинить преград, коль нет за ними вины. Это все, что я могу для вас сделать.
   - Благодарим тебя, княже, - поклонился Гаврила Никитич. По его подвижным глазам было непонятно, удовлетворен он посещением князя или затаил обиду.
   - Ну, ступайте! - поторопил Ярослав Всеволодович, уже смекнув умом, что тысяцкий и посадник ожидали его здесь не ради купчин-жалобщиков. Обычно говорливый Аникей Буеславич был хмур и нервно шмыгал носом, глядя куда-то на сторону.
   Пятеро купцов с поклонами покинули сенницу. Едва гридины затворили за ними створцы, Якун Намнежич наклонился к князю.
   - С Поросья, от Канева, бродники-огузы подходят.
   - Как? - ахнул Ярослав Всеволодович. - Изгоном?
   - Это побитки, от татарвы спасаются, - прояснил Аникей Буеславич - Их с полтыщи воев или чуть поболе. Остальные -- бабы и мальцы в кибитках. Ган их к тебе на поклон спешит. Припасов у них нет, скотину свою, окромя коней, приели. Уже давно по степям мыкаются, да все нигде прибиться не могут.
   Князь раздумчиво пригладил усы.
   - Я бы басурман через коны не пустил, княже, - заметил тысяцкий. - Или шугнул, или порубил бы. Да только помню, ты верхоконную рать собираешь из степных взамен Черных Клобуков, что в последних походах исчахли. Бродники идут оружно, а ган их Овлур ловкий вой. А ну как еще послужат нам?
   - Твоя правда, - быстро согласился князь. - Ай да молодец ты, Якун Намнежич! Своей выгоды нигде не упустишь.
   Тысяцкий довольно ухмыльнулся.
   - Ну а ты что сумрачен, аки туча? - спросил у посадника Ярослав Всеволодович.
   - Не серчай, княже, - откликнулся тот, - да только народ у нас косо смотреть стал и исподволь речи вести крамольные. Ты ж уже и в Ростовце, и в Богуславе, и Торческе инородной кмети населил, что акриды. Не любо киянам бок о бок с нечистыми жить.
   - Кому это не любо? - брови Ярослава Всеволодовича растопырились. - Долгоязыких в железо возьму!
   - Да ты бы не гневился так, княже, чадь нашу понять можно. Ты из сусеков княжьих им и жита, и меду, и муки ржаной изрядно выделяешь. Еще и хозяйством многие наемщики разжились -- коров да коней на наших полях пасут. Нонче же, в зиму, зверье по лесам бьют, лишая промысла наших охотников. Как бы какой бузы, как в года Изяслава не вышло...
   Князь призадумался. Постепенно распрямлялись тугие складки на его высоком лбу.
   - Мне нынче ратная сила шибко потребна, - промолвил, сцепляя пальцы. - Пусть нехристи, сбеги, а службу несут без изъяна. Ты уж успокой киян, Аникей Буеславич, сделай милость. Умасли подарками да игрищами.
   - Сделаю, - неохотно пробурчал посадник. - Ради тебя, княже, старание приложу.
   Ярослав повернулся к тысяцкому.
   - Где, ты говоришь, бродники?
   - Недалече от Муромца, - ответил Якун. - Ган Овлур там тебя будет ждать.
   - Вели готовить сани, - распорядился князь. - Поеду немедля. Про этого Овлура я слышал, что он настоящий барс, но в лисьей шкуре. Во многих походах побывал, в бою искусен. Такой человек мне нужен.
   - Как скажешь, - согласился тысяцкий, делая знак одному из гридинов, стоящих возле дверей.
   - Да, - прибавил Ярослав Всеволодович, будто спохватившись. - Из ближней дружины возьми с собой сотню.
   Якун Намнежич кивнул.
   Расписные розвальни, запряженные упряжкой белых, в яблоках жеребцов, звенели колокольцами, унося князя, укутанного в тяжеловесную песцовую шубу по Десятинной улице. Вокруг него гарцевали на высоких крепких конях гридины в пластинчатой броне.
   За столпьем Копырева Конца, пригородными слободками и монастырями размахнулись белоснежные оголенные поля и притихшие веси. Чернели дальние полесья. Ярослав Всеволодович, подняв меховой ворот, оглядывал обширные просторы своих владений с замерзшими руслами рек и сонными погостами. Сев на княжение в этой древней земле, он уже много успел сделать для того, чтобы кияне вспомнили о сильной княжьей руке. Столь часто за последние годы киевский стол менял своего державца, что народ отвык от порядка. С самовольством и самоуправством Ярослав Всеволодович боролся решительно и жестко, стремясь держать в узде и нарочитых мужей, и простых людинов -- рядовичей, закупов и смердов.
   Немало пришлось постараться князю и его подручным, чтобы отучить киян и от старых поганских обычаев, которые, казалось, крепко въелись в их кровь. Суровыми указами Ярослав Всеволодович запретил недостойные забавы и действа, для которых люд обильно сходился на берегах рек, чтобы палить костры на Сварожки, биться на кулачках в Колядные дни и прыгать в проруби на Водокрес. Всех ослушников княжьи гридины забирали в порубы или прилюдно вытягивали плетьми у Золотых Ворот.
   Ближе к Поросью поля все больше начали дробиться малыми перелесками. Над сельцами, притулившимися у их опушек, вились дымы. Ватаги промысловиков на коротких лыжах тянулись вереницей, прокладывая след.
   - На пусте, возле Муромца, бродники вежи заложили, - сказал тысяцкий, поигрывая рукоятью меча. - Овлур сам на поклон к тебе выйдет, княже. Будет коней за службу просить. У них много от бескормицы пало, да еще охромевшие есть.
   - Поглядим сперва на этого Овлура, - проворчал Ярослав Всеволодович.
   Когда княжеский отряд добрался краем ледяной реки до островка Муромец, ныне сросшегося с берегом, там горели костры, у которых отогревались люди в длинных стеганных халатах и овечьих шкурах. В старых сказах земля эта прославилась подвигами богатыря Ильи Муромца, избавившего урочище Черторой от зловредной нечисти. Ныне же здесь тоскливо напевали женщины, успокаивая ноющих детей. На вытоптанном копытами лошадей участке встали желтые юрты из вылинявших шкур, небольшие повозки и коновязи, сооруженные из вбитых в землю копий.
   Приближение киевского князя было замечено степняками издалека. Множество блестящих глаз неотрывно следили за ровным бегом скакунов дружинных и полозьями княжьих саней, рассекавших снежные заносы.
   Из группки всадников, державшихся особняком и чуть в стороне от нехитрого становища, отделился один. В заостренном шлеме с пучком шерсти, выкрашенной в синий цвет, кольчуге, надетой поверх мехового халата, и с длинной саблей в красных ножнах, он шагом тронул пегого скакуна с лохматой гривой.
   Отряд Ярослава остановился. Князь намеренно далеко от стана бродников велел гридинам придержать уздцы, а возчика Тимофея -- натянуть вожжи своей тройки. Он хотел посмотреть, как будет вести себя степной ган. Сумеет ли снискать расположение своей покорностью и выказать уважение к повелителю, от которого зависит теперь его судьба?
   Овлур немного помешкал, но, видно, быстро понял, чего от него ждут. Низким свистом он подозвал одного из воинов в стеганном халате и передал ему поводья своего коня и саблю. Соскользнув с седла, ган зашагал к русскому отряду, топча подошвами высоких синих сапог сырой снег.
   Для гордого вожака нескольких родов было унизительным следовать на поклон к чужому правителю, касаясь ногами земли, без оружия и охраны, но Овлур сумел показать смирение. Остановившись в пяти шагах от саней Ярослава Всеволодовича, он выговорил по-русски:
   - Привет тебе, коназ Яруслав! Я -- Овлур, сын Итлара, склоняю голову перед твоим величием.
   Князь не ответил, облизывая губы.
   - Я пришел к тебе, коназ, со всеми своими людьми, - продолжал ган, не выказав смущения из-за молчания Ярослава Всеволодовича. - По вине злой судьбы и коварных врагов мы лишились родного кочевья, в котором выросли наши деды, и теперь нам негде преклонить голову. У нас нет коров и нет коз, и мы не можем варить кумыс, а это позор для мужчины... - он отвел глаза. - Но еще больший позор для меня, сол-тана и сына могучего Итлара, в том, что я не могу накормить людей своих аилов из своего коша. Прошу! Дай нам угол на твоей просторной земле. Я и мои багатуры будем служить тебе, не щадя жизни.
   Князь изучал просителя. Обветренный, скуластый, с глубоко спрятанными глазами и тонкими стрелами бровей, узкой бородкой, не скрывающей шрама на подбородке, он выглядел мужественным, но усталым.
   - Я могу рассчитывать на твою преданность, Овлур? - наконец, проговорил князь.
   - Клянусь Вечным Синим Небом и богиней Умай, да! - ответил ган.
   Ярослав еще немного помолчал.
   - Я беру тебя под свою руку, храбрый Овлур-ган! - объявил он свое решение. - Мои ближники укажут тебе место на Стугне, где ты сможешь поставить свои шатры. У тебя будет земля для пастбищ. На первую пору я дам тебе проса и муки, несколько коров и лошадей из своих конюшен, чтобы твои воины не угасли от голода и могли держать копья в руках, а женщины рожали крепких и здоровых детей.
   - Отныне я -- тень твоей воли, - вымолвил ган благодарно. - Твой враг -- мой враг. Распоряжайся моей саблей, коназ Яруслав, я навек -- стрела твоего гнева.
   Ярослав Всеволодович снял с десницы подбитую беличьим мехом рукавицу. Угадав значение этого жеста, Овлур двинул желваками, но послушно приблизился к князю и коснулся губами его протянутой длани.
   - Снимайся со стана и скачи за моим сотским Савелием, - князь указал глазами на розовощекого кареглазого ратника слева от себя в панцире из железных чешуек и шлеме с яловцом. - Он покажет тебе дорогу.
   Овлур отступил с поклоном. Вернувшись к своим одноземельцам, он взлетел в седло и отдал наказ по-огузски. Бродники зашевелились, сворачивая юрты и гася снегом костры.
   - Поворачивай! - сказал Ярослав Всеволодович Тимофею. Гридины вокруг князя звякнули железом.
   - Ты и правда думаешь, что он будет тебе верен? - тысяцкий еще наблюдал, как бродники запрягают кибитки.
   - Как собака, - убежденно произнес князь. - Днесь я спас его и его род от позорного издыхания в канаве. Он проглотил свою гордость и стал моим подколенником. Я вижу нрав этого багатура. Даст Бог, он еще сгодится мне в делах государственных. Иногда, Якун, нужно явить милосердие, чтобы даже врага сделать другом. Напуганный подранок Бастый, которого когда-то пленили воины Супатая, тоже был сначала лишь беззубым щенком, но с годами сделался Псом Войны и немало послужил для блага и славы татар, даровавших ему вторую жизнь. Мой дар бродник Овлур, сын Итлара, также вернет мне сторицей.
   Якун Намнежич внимательно слушал князя.
   - Едем в город! - Ярослав Всеволодович смахнул с усов несколько упавших снежинок. - Потрапезничаем. Я угощу тебя крепкой романией из моих погребов.
  
   Глава 4. Под Мускавом.
  
   Баты щурил глаза. Поземка крутилась в воздухе, липкий снег колол щеки и лоб. Ган недовольно надул губы. Снег он не любил, а холод ненавидел. Урусская зима была его союзницей в походе, позволив нагрянуть внезапно. Но она была и врагом, отнимавшим мужество и упорство у наездников степи.
   Привыкшие к сочной мякоти полей, низкорослые скакуны болели от сухой соломы, что приходилось брать в скирдах или даже сдирать с крыш мазанок. Теперь поверх кольчуг и пластинчатых панцирей воины надевали длинные урусские шубы и полушубки, снятые с убитых и пленных.
   Лица багатуров прокоптились дымом костров, при которых спали ночами в шатрах. Но воины все равно мерзли, проклиная негостеприимную землю. И только добыча, взятая в многочисленных городках, встававших на пути войска, смягчала строптивый нрав мунгалов, кипчаков, ясов и меркитов, растягивая их лица улыбками. Переметные сумы, навьюченные на лошадей, были туго набиты обручьями, бусами, обрезами дорогой ткани, серебряной посудой и гривнами. А в хвосте войска татары, падкие на белое мясо, гнали полон невольниц -- длиннокосых русских красавиц.
   - Урусы вновь затворились, Превосходнейший, - нукер Эрунжей, возбужденно раздувая ноздри и скаля зубы, подскакал к гану, гарцуя на молодом жеребце с длинной зеленой сбруей.
   - Урусы упрямы, - невозмутимо отозвался Баты. - Но я люблю подавлять упрямых и наказывать строптивых. Пока еще ни один город не открыл мне ворота, а жители не поднесли мне ключи.
   - Урусы похожи на бешеных собак, - раздался за спиной гана хриплый голос. - А бешеных собак надо бить палкой. Тогда они будут уважать и бояться своего хозяина.
   На тяжелом толстоногом коне, идущем шагом, приближался Супатай. Ширококостный и угловатый, с темным лицом, похожим на маску, и морщинистыми губами, он выглядел устрашающе для всех, кто встречался с блеском его единственного желтого глаза. Беличья шуба, наброшенная на его круглые плечи, делала старого воина похожим на оживший холм.
   - Твои слова -- услада для моего слуха, - заметил Баты. - Ты, как всегда, знаешь, как обуздать врага, стоящего на пути твоего клинка. Сможем ли мы быстро взять этот город?
   - Город Мускав невелик и войска в нем мало, - Супатай говорил с усилием, а разрубленная левая ноздря свистела при каждом его слове. - Но в городе горячий и дерзкий юнак -- коназ Улай-Тимур! Он не сдастся, пока у него есть мужи, умеющие пускать стрелы и биться мечом. Если сегодня мы не возьмем Мускав силой клинков -- завтра придет Буранда с таранами и камнеметами. Тогда от города останутся руины.
   - Ты далеко видишь, мудрый Супатай, - одобрил Баты. - Пусть мои воины хорошо поедят перед штурмом. Раздай им мясо. На сытый живот будет радостнее рубить урусов.
   Ган подстегнул плеткой коня и въехал на пригорок, с которого был хорошо виден город, сидящий на кряжистом холме. Стояки лесин, из которых были сложены стены, торчали крепкой грядой, обтекая высокие валы и изредка разбиваясь широкими приземистыми башнями. Политые водой склоны, смотрели блестящими ледяными лбами. Где-то за стенами поднимались тонкие дымки и слышался неясный гул. Внимательно присмотревшись, можно было заметить, как в прорехах кольев то тут, то там мелькают остряки шлемов.
   Баты видел, как растеклась лавой волна кипчакских всадников. Им был дан приказ отсекать беглецов из осажденного города от чернеющих между холмов перелесков. Отдельные кучки мужчин, женщин и детей, сбиваясь тесно, все же пытались миновать конные разъезды и найти укрытие в зимних чащах, не надеясь на твердость стен и доблесть урусских воинов. Но кипчаки догоняли их и сбивали с ног. Некоторых хлестали плетьми, на других набрасывали арканы и тащили за собой по белым кочкам.
   Все помнили приказ гана: пленных не истреблять. Это была ловкая затея старого Супатая.
   - Двуногий урусский скот может быть полезен, - однажды сообразил тот. - Убить его мы успеем всегда. Пусть пленные урусы прокладывают дороги нашим непобедимым воинам, делают лестницы и вкапывают частокол. Недостойно детям Великого Синего Неба заниматься такой грязной работой. Еще мы будем кидать урусов на стены впереди наших багатуров, и наблюдать за ними. Трусов будем тыкать в спины копьями, чтобы они заслоняли нас от стрел своими телами, потому что это бараны, которые знают лишь кнут. Непокорным -- рубить головы, потому что в них течет ядовитая кровь безумных шакалов. Но тех, кто станет драться против своих и стараться выжить, как ловкие лисы, мы будем кормить. Из них выйдут хорошие цепные псы, которые будут служить нам и станут нашими глазами среди своих соплеменников. Еще надо почаще карать провинившихся урусов руками их сородичей, чтобы сломить их волю и привязать к нам кровью.
   Буту, цокая языком, только удивлялся умудренности своего воспитателя.
   - Славный Супатай проехал много дорог Жизни, - отмечал ган. - Он, как старая змея, знает мир.
   Полевые шатры -- синие, белые, красные -- как грибы облепили поля и высоты. Татары разжигали большие костры, которые складывали из срубленных пленниками берез и осин, и жгли в ямах кизяк. Баты, отослав своих нукеров, направил коня на окраину стана, где в небольшой низине притулилась неприметная юрта из волчьих шкур. У этой юрты не было охраны снаружи и не было коновязи с привязанными скакунами.
   Ган слез с седла, потрепав по гриве Утреннюю Звезду -- любимого иноходца с белыми коленями и большой белой крапиной на лбу, похожей формой на пятилучевую звезду. Верный конь послушно остался дожидаться своего хозяина. Отодвинув полог, Баты пригнулся и ступил внутрь. В лицо дохнуло дымом от потрескивающих можжевеловых ветвей и кислым запахом перемолотых трав.
   - Долгих дней достойному Лубяку, любимцу огнеглазого Тенгри! - громко сказал он. - Пусть пища твоя всегда будет жирной, а сон сладким. Не отвлек ли я тебя от разговора с богами?
   - Садись со мной, ган, - прозвучал из дымного полумрака хрипловатый и ломкий голос. - Сами пэри указали сыну Золотого Волка дорогу в мою юрту. Выпей со мной харзы.
   Баты снял свой посеребренный шлем с желтым султаном, состоящий из сорока двух вертикальных пластин, и сделал несколько шагов вперед. Его глаза различили за догорающим костром узколицего старика, сидящего на цветастом бухарском ковре, скрестив ноги. Кожа его была дряблой, обвисая под щелками глаз, синие жилы натянулись у висков, а выцветшие, как солома, волосы раскидали до самого пояса пригоршни беспорядочных косичек.
   Ган присел напротив и принял из рук кама бесхитростную деревянную чашу.
   - Пусть Солнце и Луна вечно светят над нами, указывая дороги к славе и богатству! - возгласил он, по обычаю поднимая перед собой чашу двумя руками. - Пусть не иссякнет удача детей Синего Неба, враги дрожат от звука наших имен, а зловредная старуха Жалмауз-Немпир не отыщет наших следов!
   Лубяк одобрительно пригладил пучки жестких волос на подбородке.
   - Сегодня я видел знамение, Блистательный, - поведал он. - Когда смотрел на город урусов.
   - Какое знамение? - живо поинтересовался Баты, ставя на ковер пустую чашу и вытирая губы.
   - Небо над городом было сизым и плотным, облака стояли, как неприступная крепостная стена. Но потом налетел ветер с юга и разметал облака, словно сухие обломки. На миг глаза мои узрели на месте солнца голубую тамгу с золотым бегущим волком.
   - Ты видел мой стяг над городом урусов?
   - Над всей урусской землей, о потомок Священного Воителя.
   Баты скосил глаза на костер и погладил тонкие усы.
   - Это значит, что ты умоешься славой и возьмешь столько добычи, сколько не смогут унести твои быстроногие кони, - пояснил кам.
   - Это все, что ты видел, благородный Лубяк, Беркут Степей?
   - Нет, ган. Когда оттиск тамги с твоим священным знаком растворился, облака окрасились красным.
   - Что это значит? - насторожился Баты.
   - Поход твой будет победоносным, но трудным. Не жди легких побед!
   Баты засопел.
   - В этой земле лесов и болот ничего не дается легко! - он с силой сжал золотую цепь на шее с растопыренной волчьей лапой, надетой поверх пластинчатого панциря. - Дикие урусы упрямы, как быки. Но у них зубы барса! Они замедляют каждый мой шаг и только клинки моих багатуров прокладывают мне дорогу к славе, отсекая головы непокорным.
   Лубяк наклонился к гану.
   - Послушай меня, сын Золотого Волка. Воины урусов крепки телом и могучи волей, но ты сломишь их упорство сталью и огнем. Берегись урусских камов, которые стоят за их спинами!
   - Камов? - недоуменно поднял брови Баты. - Урусские камы покладисты, как овцы. Я сохраняю их святилища, добро и жизни. Я защищаю их от гнева моих багатуров. За это они будут славить меня и призывать свой народ падать ниц перед моей волей. Камы урусов послушны моему слову и молятся о моем благоденствии.
   - Бесстрашный ган не понял меня, - возразил Лубяк. - Я говорил не о камах Ожившего Мертвеца. Моя речь о тех, кто служит старым богам урусов. В их власти Гром, Огонь, Ветер и Вода.
   Баты нахмурился.
   - Я видел одного из таких камов, - добавил Кубяк. - Он был в твоем стане, о Несравненный.
   - Как?! - Баты резко вскочил на ноги, сверкая глазами. - Урус бродил среди моих воинов и его никто не зарубил?
   - Он пришел в облике волка и твои доблестные багатуры не могли его видеть. Даже мне не удалось помешать ему.
   - Ты пытался его остановить?
   - Да, Превосходнейший. Беркутом обрушился на его голову, клевал клювом и рвал когтями. Но я его не одолел. Он ушел, узнав все, что ему было нужно.
   - О завистница Жалмауз-Немпир! - вскричал Баты, горестно закрывая лицо руками. - Твои гнилые зубы опять пытаются дотянуться до моего горла. Это ты навела на меня урусских дэвов! Сердце мое погрузилось в печаль...
   - Сыну Золотого Волка и любимому воину Тенгри-гана не пристало проявлять слабость, - заметил Лубяк. - Не рви струны своей души. Камы урусов сильны, но среди людей их нет единства! Всегда можно победить народ, который запутался в своих богах. В сердцах многих урусов еще живет Громовой Бог Войны. Это он делает тяжелыми удары их мечей и палиц. Однако ганы урусов заставляют своих воинов славить Ожившего Мертвеца, который слишком слаб, чтобы их защитить. Потому дорога твоя будет трудной, но ты пройдешь ее, выстелив свой путь трупами врагов. Тенгри будет доволен тобой, а павшие в боях багатуры узнают радость в его небесном дворце.
   - Благодарю тебя, Беркут Степей, - признательно ответил Баты. - У тебя всегда найдутся слова надежды, которые ключом отпирают врата моего сердца. Сегодня мои храбрецы снова ринуться в бой. Я хотел бы, чтобы ты призвал Тенгри им в помощь, сделав их сабли точнее, а гнев -- неотвратимее.
   - Я призову его, ган.
   - Еще я пришлю тебе белого жеребца, который ни разу не ходил под седлом. Ты принесешь его в дар Громовому Властителю, чтобы наш штурм был удачен. Пусть он усладиться чистой кровью жертвы и направит полет наших стрел.
   Кам послушно наклонил голову. Баты надел на голову шлем и вышел из юрты. Снаружи его уже дожидались двое нукеров: молодой Бяслаг и бывалый Долгэр, прославившийся в прошлом, как удачливый разведчик.
   - Где меген Супатай? - требовательно спросил ган.
   - О, Сияющий! - выкрикнул Бяслаг. - Храбрый Супатай изучает стены крепости урусов. Ищет, где нанести верный удар.
   - Ел ли он?
   - Славный меген съел лишь три горсти каши из котла и уже снова взобрался в седло.
   Баты протер глаза, чуть слезящиеся после дымной юрты Лубяка.
   - Зови его в мой шатер! И собери всех тойонов. Я буду держать совет.
   - Твоя воля будет исполнена!
   - А ты, - обратился ган к Долгэру, - распорядись, чтобы к каму Лубяку привели Серебряный Месяц, расчесав ему гриву и хвост. Еще пусть в его юрту принесут жареной жеребятины, кумыса и сладких лепешек, которые пекут урусы.
   - Повинуюсь, Благородный!
   Приготовления к штурму города были завершены после полудня. Мунбасы вели своих воинов, растопырив сотни клиньями. Обыкновенно багатуры родов различались по цвету одежд и масти лошадей, но сейчас, страдающие от урусской стужи, они были неузнаваемы в бобровых шубах, собольих полушубках и тулупах с заячьей опушкой, наброшенных на кольчуги и стеганные халаты.
   Впереди сотен, спотыкаясь, брели пленники, волоча длинные осадные лестницы. Ободранные, с темными лицами, они дрожали от холода в рваных рубахах и штанах, озираясь по сторонам затравленным взглядом. Некоторые падали, но их поднимали ударами плетей. Каждому было выдано короткое копье и к каждому приставлен надсмотрщик, готовый перерубить шею саблей, если пленник повернет оружие против сынов Вечного Синего Неба.
   Небо выглядело свинцовым. Тяжелые тучи неповоротливо ползли над башнями и зубцами стен. Проворные конные отряды скакали вокруг города рысью, пуская звенящие стрелы. Иногда они доставали кого-нибудь из защитников, но сами ловко уворачивались от урусских стрел. Спешенные сотни тойонов Байдара, Хадана и Бури с трех концов подступили к валу.
   Пискнули дудки, заухали барабаны, приглашая к наступлению. Сигнальными флагами джагуны давали указания арбанаям.
   - Смелее, бесстрашные коршуны! - говорили тойоны. - Торопитесь взять Мускав до прихода тойона Буранды. Вся добыча будет ваша! За стенами вас ждет богатство, пышнотелые урусские женщины и вина из погребов улай-тимурского коназа. Торопитесь!
   Воины клоцали зубами от нетерпения. Каждый мечтал первым спрыгнуть внутрь крепостных стен, чтобы заслужить и славу, и добычу. Однако из города все чаще и точнее стали бить луки. Татары выталкивали вперед пленных, которые неуклюже лезли по лестницам. Воинов сердила их медлительность и неловкость. Спины невольников-урусов кололи острия клинков.
   - Братья-московиты! - восклицали некоторые из них. - Сородичи! Не губите. Все мы Христовы чада, одна вера и кровь. Чужой волей на вас идем!
   - А где была твоя воля, когда свой меч бросил и в руки басурман живым дался? - зло отвечали со стены. - Не слушайте израдцев, други. Нет веры малодушным.
   - Люди правоверные! - упорствовали пленники. - Не секите! Мы вам еще сгодимся...
   Другие взбирались по лестницам молча и сами подставляли грудь под урусские стрелы и копья. Третьи, пристыженные укорами защитников, поворачивались и срывались на татар, но встречали быструю смерть под взмахами кривых мечей.
   Один из упавших с лестницы -- старик со слезящимися глазами и источенным морщинами лицом -- бормотал, мешая слова со стонами и глухим воем:
   - Всех венец мученический ждет, - обе ноги его были сломаны и он беспомощно копошился, как перевернутый жук. - И приидет Судный День, и погибель для всех сынов Земли Русской за грехи наши...
   Кто-то из мунгал оборвал его стенания, размозжив затылок палицей. Отряды Хадана и Бури напористо карабкались на стены с двух сторон крепости. Урусы сталкивали лестницы, ломали их тяжелыми камнями и бревнами от разобранных изб. Лилась кипящая смола, прожигая плоть до костей и заставляя воинов верещать нечеловеческими голосами.
   Буту с седла Утренней Звезды следил за боем в окружении тургаудов, нукеров и Супатая. Ган хмурил брови, веки его дергались. Старый меген оставался непроницаемо спокойным и только желтый глаз его полыхал бешеным огнем.
   Черные пятна от мертвых тел изобильно облепили белый снег. Ближе к склонам расплылись красные крапины -- это неудачно сорвавшиеся на обледенелый накат воины разбили свои головы. И все же натиск не прерывался ни на мгновение. Все также выли дудки, трещали барабаны, а люди с ревом "хуррагх" кидались на приступ вражеской твердыни.
   В этом был главный боевой замысел, который придумал сам Баты. Важно было не распылять силу широко, а лишь угадать одно-два самых уязвимых места в защите врага, сковав иные иллюзией осады, чтобы водой, сочащейся сквозь щель, разъесть преграду. Умело выбранные участки, по которым били, как молотом по наковальне, неизбежно становились брешами, уступая упорству. Расчет приносил удачу.
   Зная, что сын Золотого Волка смотрит на них, никто из багатуров не мог показать свою трусость и слабость. Рубились со злостью. На крутом кряже холма, где стена казалась ниже, мунгалам удалось подняться на тын. Баты четко видел, что успех близок. Однако урусские ратники и горожане, вооруженные рогатинами и жердинами, сумели спихнуть осаждающих обратно, вырвав из рук победу.
   - Еще немного, и шея недруга треснет! - скрипнул зубами ган. - Пошли вперед моих Несокрушимых! - он повернулся к Супатаю. - Нельзя ослабить хватку, не позволительно разжать кулак!
   - Нет, - тот качнул головой на широкой шее.
   Глаза Баты сверкнули гневом, но меген невозмутимо проговорил своим надрывным, свистящим голосом:
   - Ты истратишь жизни великих храбрецов, кровь которых прольется зря. Сейчас урусы еще слишком сильны. Вели трубить отступление. Лучше дать голос тяжелым орудиям Буранды.
   Баты зарычал, словно ужаленный, но быстро проглотил досаду. Он высоко вскинул руку в горностаевой рукавице. Сигнал к отходу прокатился над полями вокруг города. Перемешавшиеся в беспорядке сотни медленно откатывались от стен, унося раненых. Набросив арканы на выживших пленных, татары волочили их за собой, точно мешки. А со стороны перелесков к городу уже тянулись черные тучи воронья, предвкушая поживу.
   Однако что-то вдруг остановило птиц. Всполошенно забив крыльями, они разом разлетелись в разные стороны. Отворились настежь створы главных ворот между двух пузатых башен и оттуда быстрым скоком вынеслись всадники. Ловко перебирая копытами, кони съехали с единственного не обледеневшего спуска. Над острошлемными головами наездников всплыло большое красно-синее полотнище стяга.
   Баты сразу понял, какая опасность грозит его воинам. Но увидели ее и тойоны. Сигнальные барабаны заставили отступающих повернуться. Впрочем, смешанные ряды не успевали сплотиться в защитный строй, а багатуры -- занять места в десятках и сотнях, несмотря на то, что джагуны черными и белыми флажками собирали своих бойцов, как рассыпанный из миски горох. Железное облако урусов было совсем близко.
   Наскоро сдвинувшись плечами и щитами, пешие мунгалы и татары попытались остановить разбег неприятельской конницы. Однако та летела, как ядро, выпущенное из раскрученной пращи. Она без труда пробурила некрепкую массу багатуров, словно тонкую скорлупу. Высокие урусские кони с мощной грудью и сильными ногами сбивали воинов гана. Длинные урусские мечи падали сверху, неся смерть.
   Байдар, Хадан и Бури побелели, сделавшись лицами подобными невытоптанному снегу. Это была их вина. Дальноглазые коршуны битвы проглядели вылазку врага. Очи, которые должны быть острее меча, улавливая кончик осенней паутинки, полет мошки и тень от воробьиного крыла, прозевали смертоносный прыжок урусского барса. Это могло стоить им дорого. Однако тойоны не растерялись. Они были не только глазами своего вождя, но и его пальцами, переставляющими фишки на доске сражений за доли мгновений.
   Команды слетали с их уст коротко и резко. Проворные сотни кипчаков-кунов, извлекая роговые луки и длинные дротики, за шесть ударов сердца сложили Восточное Крыло. Его задачей стал охват противника слева. Латные меркитские багатуры с толстыми пиками, оснащенными крюками, и пупырчатыми булавами нарастили Западное Крыло. Его целью было отсечь урусов от Мускава, обойдя справа. Железный порядок не знал изъяна.
   - Выпустите черную кровь урусских шакалов, - прошептал сухими губами Баты, провожая стремящие конные потоки. - Истребите дерзких!
   Тем временем, бой в середине стал еще ожесточеннее. Зарубив бесполезных теперь пленников, татары запрыгивали на их тела, как на помост, и встречали урусских наездников, норовя достать их саблями. Среди кольчужных защитников города выделялся проворный воин в серебряном шлеме и красном плаще, который особенно рьяно наседал на багатуров, опрокидывая их взмахами быстрых рук. Бреши в поддающемся слое пеших воинов Баты ширились. Урусы перелетали через поверженных недругов и с новой силой секли тех, кто старался остановить их напор.
   Но вот из города донеслись раскаты набата. Это со стен увидели текущие конные лавы, набирающие разгон. Истошно, ошалело предупреждали своих о погубительных ручьях вражеской силы, несущихся со скоростью летящей птицы. Урусы услышали. Поводя головами, заметили обходные отряды. Схватка перестала быть для них желанной. Поворачивая коней, они мечтали теперь лишь сберечь свои жизни. А Баты с Супатаем, следя за происходящим суженными глазами, думали об одном и том же. Успеют ли крылатые сотни кипчаков и меркитов сомкнуть кольцо? Сумеют ли поймать в мешок воинов коназа Улай-Тимура? Ган уже не сомневался, что именно он возглавляет вылазку. Кипчакские стрелы звонко запели в воздухе, падая на урусских коней и цепляя красные щиты всадников.
   Люди коназа подстегивали скакунов, торопясь добраться до городских ворот. Даже вываливаясь из седел, урусы старались подняться и уйти от беды. Лишь некоторые, опьянев от вкуса вражеской крови, как будто потеряли разум. Они рубились с лютым криком, презрев спасение. Кипчаки близились. Но пока лишь кидали стрелы, наезжая с разных сторон и не стремясь завязаться в рубку. Ждали, и дождались: с другого края заснеженного поля докатился дробный перестук копыт. Показался стяг-тук с пучком из хвостов гепардов, шлемы с широкими отворотами и черные султаны. Меркиты нарастали, как вьюга.
   Теперь урусам оставалось лишь прорывать тропу к отступлению, отмечая каждый шаг мертвыми телами. Глаза Баты напряженно следили за шевелением красно-синего полотнища. Молодой коназ был где-то там. Не теряли его из виду и багатуры, сознавая, какая щедрая награда ожидает того, кто пленит вражеского вождя. Чтобы защитить молодого Улай-Тимура, горсть конников живым щитом заслоняла его от ударов.
   Все-таки урусы уходили. Уползали, точно вырвавшийся из силков зверь, волочащий проколотые лапы. Два ручья не стали одной рекой, потопившей остров урусской мощи -- меркиты соединились с кипчаками, когда враг был уже в перестреле от своих стен. Из Мускава забили луки, стряхивая со спин коней напиравших багатуров. Продолжать преследовать у самого вала было нельзя.
   Не больше трети отряда, совершившего вылазку, возвратилось в крепость. Остальных посекли и потоптали конями сомкнувшиеся потоки воинов Баты. Коназ урусов, раненный двумя стрелами и поддерживаемый своими нукерами, успел затвориться в воротах.
   Неподвижной ледяной фигурой застыл в седле ган. Он не выказывал своих чувств, лицо его словно затвердело. Воины уносили в стан обильных числом раненых, добивали еще копошащихся врагов. Потом вернулись за павшими. Почти в каждой их сорока сотен, участвовавших в приступе и схватке на поле, были потери. Иные десятки лишились двух или трех багатуров.
   Баты спустился с седла Утренней Зари и отдал поводья нукерам. В свой желтый шатер с золотой бахромой он удалился быстрым шагом, велев тургаудам никого к себе не пускать. Лишь Супатай проводил его пристальным взглядом, наклонив голову на бок. Меген угрюмо тронул своего тяжеловесного коня к кострам, где потрепанные боем багатуры кипятили котлы, чтобы подкрепить силы похлебкой. Знахари принимали посеченных, которых несли на щитах.
   Возле синего шатра Супатая его уже встречал старый Харун, слуга хорезмиец, не разлучавшийся со своим господином уже два десятка весен. Не глядя на него, меген спешился, кинув поводья. В шатер он пробрался угловато и неуклюже, припадая на больную ногу. Опустился на цветастые подушки возле большого походного сундука и открыл крышку, окованную серебряными фигурами журавлей и лягушек. В груде золотых украшений, парчовых халатов и россыпей монет раскопал длинное ожерелье, переливающееся гроздью камней, разных по форме, величине и цвету. Здесь были изумруд, лазурит, янтарь, ляпис, Тигровый Глаз, хризолит, гранат, берилл и черный агат. Каждый обозначал взятый город и был лично добавлен мегеном на конопляный шнур. Повертев в руках ожерелье, Супатай сердито отшвырнул его прочь. Камня Мускав в его связке пока не было.
   Тихо скользнувший в шатер Харун наклонился к мегену, чтобы стащить с него сапоги, но Супатай оттолкнул его.
   - Позови урусов! Слуг коназа Яруслава!
   Харун покорно качнул головой и скрылся за шерстяным пологом. Когда в шатер, сняв волчьи малахаи и перешептываясь, нерешительно ступили трое проводников -- Вадим, Косьма и Наум -- Супатай встретил их пылающим оком.
   - На колени! - рыкнул он по-урусски.
   Проводники повалились вниз, закрыв головы руками.
   - Не губи! - старый Косьма перепуганно моргал. - Почто гневаешься на нас, воевода? Неужто в чем провинились перед тобой? Так ты скажи прямо.
   - Урусы! - проговорил меген. - Сегодня ваши дерзкие соплеменники вновь огорчили лучшего из людей -- моего любимого воспитанника и гана Баты. Ган Баты печален -- и мне тяжело на душе. Когда сын Золотого Волка печален, он ломает спины тем, кто не может порадовать его хорошей вестью. Когда мне тяжело на душе -- я рублю головы тем, кто не оправдал моего доверия.
   Лежащие проводники тряслись, словно листья на ветру.
   - Почему вы дрожите? - спросил Супатай. - Вас не греют ваши тулупы?
   - Мы страшимся твоего гнева, воевода! - не поднимая глаз, отвечал Косьма.
   - Это хорошо. Это правильно, - меген охватил двумя пальцами подбородок, покрытый редким, похожим на шерсть волосом. - Но я милостив. Я не убиваю нужных людей. А вы -- нужные люди! Вы слуги коназа Яруслава и вы знаете все дороги в этой злой стране. Нет! - он покачал головой. - Я не могу вас убить.
   Проводники робко оторвали головы от зеленого ковра.
   - Но скажи мне вот ты! - меген ткнул заскорузлым желтым пальцем в сторону Косьмы. - Почему урусы так упрямы? Почему не хотят покориться воле Несравненного?
   - Так ведь... - старый проводник хмурил лоб и хлопал глазами. - Князь наш Ярослав Всеволодович предупреждал могучего гана Бастыя. Люд наш зело строптив. А еще...
   - Говори!
   - Не изволь гневаться, воевода, но ведь ваши непобедимые воины обирают его дочиста. И угла лишают, и добра, и запасов. У мужика простого нет выхода. Ежели в зиму оставит избу, скот и зерно -- со всей семьей помрет с голоду. Вот и приходиться ему ратиться. Люто стоит не за нажитки, за живот свой.
   Глаз Супатая снова яростно засверкал.
   - Но мы обещаем жизнь всем, кто склонится перед славой Несравненного! Всякий, кто признает нашу волю -- получит прощение!
   Проводники тяжело дышали.
   - Ну?! - меген требовательно смотрел на Косьму.
   Тот, трясясь губами, негромко ответствовал:
   - Прости, воевода. Не верит людие наше вашему слову...
   - Что?!
   - Не губи! Говорю, что знаю. Ведь и те, что вам отворялись и пускали в дома -- и мошну теряли, и волю. А то и голову...
   - Я сам с Ижеславля, - вдруг подал голос Наум. - А там нынче только головешки и гнилые трупы, которые клюет воронье и треплют собаки. И так -- везде, где прошли копыта ваших коней...
   - Цыц! - сердито прикрикнул на него Косьма. - Молчи, неразумный. Под топор нас подведешь...
   - Пусть говорит! - велел Супатай.
   Наум поднял свое рябое лицо с рыжей, стоящей торчком бородой, и сглотнул.
   - Ведь вы, татары, погубляете все, что оказывается на вашем пути. Люд -- режете, города -- жжете. Чем будет володеть после вашего похода князь Ярослав? Ему останутся одни угли и кости. Да и вам что за прибыток -- над мертвяками стоять и пепелищем править?
   Супатай молчал. Трое проводников сжались в комок, ожидая грозы. Однако меген отвечал спокойно.
   - Урус! - он сверлил своим желтым оком лицо Наума. - Я скажу, и ты поймешь. Боги создали много существ под Вечным Синим Небом. Но у них у всех разная природа! Есть зайцы, и есть львы. Есть черепахи, и есть скорпионы. Может ли заяц дружить со львом? Даже если заяц окажет услугу льву -- однажды тот загрызет его. Ты понимаешь?
   Наум кивнул.
   - А вот история о черепахе и скорпионе! Скорпиону было нужно перебраться через реку и он попросил черепаху перенести его на своей спине. Черепаха не хотела помогать скорпиону, зная, что доверять ему опасно, но все же согласилась. Когда они переплыли реку, скорпион ужалил черепаху. "Как ты мог? - возмутилась она. - Я оказала тебе услугу, а ты так меня отблагодарил? Моя природа -- помогать другим, но как жестоко я за нее расплачиваюсь!" На это скорпион ответил: "Моя природа -- жалить всех, до кого я могу дотянуться. Почему свою природу ты считаешь истинной, а мою -- нет?"
   Проводники снова потупились, настороженно внимая словам мегена.
   - Мы -- сотрясатели мира! - повысил голос Супатай. - Мы -- первые! Так повелел великий Тэнгри, Громовой Владыка. Такова наша природа, которой не изменить. Среди нас, степных багатуров, много разных племен, но закон Ясы Священного Вождя уравнял их перед лицом Вечного Синего Неба. Воины, что идут за ганом Баты -- Избранные! Они отмечены богами и пэри. Если урусские воины принесут клятву сыну Золотого Волка и будут биться в его рядах -- они тоже станут Избранными. Их природа изменится. И тогда уже они будут вершить судьбу других племен -- зайцев, серн и черепах.
   - Ясная у тебя голова, воевода, - заметил Косьма. - И речешь ты красно.
   - Ступайте! - Супатай махнул двумя руками, словно прогонял мух. - Теперь я хочу быть один.
   Когда проводники, торопливо поднявшись и кланяясь, покинули шатер мегена, не решаясь повернуться к нему спиной, полог приподнял Харун, заглянув внутрь спокойными бесцветными глазами.
   - Я хочу слушать песни божественной Ямаруз, - сказал ему Супатай. - Приведи ее! Пусть она играет мне на лютне и поет своим бархатным голосом.
   Слуга понятливо прикрыл веки.
   На другое утро дозорные сообщили гану о прибытии тысячи Буранды, прошедшего палом по окрестным селениям. С ним же в татарский стан пришла хашар, "осадная толпа" из пленников, волочивших на больших полозьях и санях стенобитные орудия, натяжные камнеметы и трехлучные стрелометы. Баты, под глазами которого залегли тени, следы бессонной ночи, сам вышел встречать знаменитого воина.
   Буранда, боевой соратник Супатая, начинал свою службу под черно-белым стягом арбанаем, поднявшись до мунбасы за свою храбрость и быстрый ум, а потом сделался тойоном -- одним из тех любимцев Неба, которым дозволено давать советы ганам и сидеть с ними на одном ковре. К тому же Буранда лучше других понимал в разведке и начальствовал над всеми лазутчиками. Рассыпаясь по малым и большим поселениям урусов, всадники Буранды сгоняли с них пленников и собирали из них "осадные отряды". Каждый багатур был обязан захватить не меньше десятка урусов, столь ценных для полевых работ.
   Увидев гана, на плечах которого сегодня была накидка из меха белого барса, тойон лихо спрыгнул с седла, чтобы приветствовать Несравненного. За ним знаменосец вез бунчук с лисьим хвостом. Однако Баты поднял ладонь, обрывая хвалебную речь, готовую слететь с уст Буранды.
   - Я жду тебя, - промолвил ган, испытующе глядя на высокого и жилистого кипчака с плоским лбом, тяжелой челюстью и хитрым взглядом вечно суженых глаз. - Гони хашар к стенам города. Я решил разрушить Мускав и слова своего не возьму назад. Тех урусов, что уцелеют -- скормлю псам.
   - Воля Несравненного -- закон! - ответил Буранда.
   Первым делом пленники, подгоняемые багатурами, заполнили все рвы стволами срубленных деревьев и сушняком, чтобы дать орудиям приблизиться к крепости. Потом принялись возводить приметы и сколачивать "туры", широкие осадные башни.
   Баты молчаливо наблюдал за этими приготовлениями с пригорка. За спиной его так же молчаливо и безлико застыли нукеры. Ган размышлял. Он уже признал правоту старого мудрого Супатая. Непрерывный приступ с выбиванием слабых мест крепости, каким был взят Резан, принес бы победу, но мог обойтись не дешево.
   Теперь важно было избегнуть лишних потерь. Войско поредело -- под рукой сына Золотого Волка сейчас стояло не больше десяти тысяч воинов, а обещанные полки союзника-Яруслава находились в пути.
   Вскоре забили камнеметы и стрелометы. Непрерывный вал обрушился на осажденный город. "Натяжные люди" выбивались из сил, оттягивая жилы гигантских луков, падали от изнеможения и плетей надсмотрщиков пленники, заряжавшие ложницы валунами и глиняными ядрами. Обстрел крепости продолжался до самой ночи. Остряки тына и взбеги, занимавшиеся пламенем от попадания горючих смесей, защитники тушили водой и снегом. На утро следующего дня все возобновилось. В толще стен стали проглядывать изобильные выбоины и проломы. Только поврежденные прясла, хитроумно сцепленные бревнами и твердой землей, не обваливались совсем, а лишь повисали в обвязке, подобно неровным лоскутам.
   Больше урусы не делали вылазок. Не появлялись они и на стенах, смываемые оттуда смертельным шквалом стрел. В разных местах города начинались пожары, которые не успевали гасить. И все же -- защитники крепости держались, не прекращая упорного сопротивления. Только на пятый день, когда под прикрытием орудий и стрелков с передвижных "туров" к Мускаву подошли тараны и проломили ворота, обескровленный город пал. Баты отдал его на разграбление багатурам. Молодого Улай-Тимура удалось захватить живым. Тяжко раненого воеводу урусов ган велел растащить лошадьми. Остальные жители были вырезаны под корень.
   - Если мы с таким трудом будем брать урусские города, - сказал Баты Супатаю, - то успеем состариться в седле, подчиняя эту злую страну...
   Супатай только всхрапнул носом, хмуря бровь над блестящим желтым глазом.
  
   Глава 5. Господин Великий Новгород.
  
   Метелица, густо запорошившая деревья, одежду и саму тропу, по которой тащил лубяные сани-козыри каурый жеребец с темно-рыжей гривой, улеглась также быстро, как и налетела.
   - Давай, Савраска, тяни! - бормотал пучеглазый новгородец с продолговатым лицом, мясистым бесформенным носом и редкой русой бородкой, над которой шевелились его потрескавшиеся от холода губы. Сидя на облучке с широкими отворотами, он понукал вожжами прядущего ушами коня. - Ишь, сколь снегу наворотило. Давай, родной! Увязнем, не приведи Господь, в буераках...
   Готфрид, привстав на задней скамье, смотрел, как жеребец тщится выбраться из искрящихся голубым блеском заносов, натягивая скрипящие оглобли. Не выдержав, спрыгнул с саней прямо в снег, чтобы дать коню выволочь на ровное место тяжелые сани с широкими полозами, закопавшимися в наст.
   - Да куды ж ты, паря, сиганул-то! - всплеснул руками новгородец. - Полны сапоги начерпаешь, догада.
   Готфрид махнул рукой. Только подналег плечом, помогая возу вылезти из снежной гряды.
   - Ну ты осилок! - подивился мужик. - А говорил, вроде гость, бирюч купеческий?
   Про себя Готфрид только усмехнулся, еще раз оглядев простодушное лицо новгородского приказчика Василия, уткнувшего подбородок в ворот тулупа, и совсем розовое личико его сына Данилы, выглядывающее из рысьей шубейки, который сопровождал отца с Изборска. Ресницы обоих заиндевели, сосульки вплелись Василию в бороду и усы.
   Наконец, сани сползли с рыхлого бугра, торя полозами колею вдоль низинки. Савраска, мотая гривой, бодрее побежал по сыпучему снежному полю.
   - Давно так не вьюжило, - приказчик высморкал нос. - Эх, наше счастье -- дождь да ненастье... Хуже нет, с пургой в дороге повстречаться. Ты не обмерз ли? Поди все ноги промочил.
   - Терпимо, - Готфрид вновь забрался в возок.
   Василий правил толстыми вожжами, порой поворачивая голову назад и бросая на него беглые взгляды.
   - У вас, небось, в зимку метели таких куделей не накручивают? Ты откель, я запамятовал?
   - С Дортмунда.
   - Немчин, получается, - Василий облизал губы. - А по-нашенскому лопочешь ловко.
   - Не первый год в Руссию езжу, - пояснил Готфрид. - Союз наших вольных городов района Висбю держит конторы во многих ваших городах. И на Смоленской Земле, и во Пскове. А теперь такая контора будет и в Новогороде, на Дворе Святого Петра. Ваш посадник и Совет Господ обещали.
   - Ну, что сказать... Дело хорошее, - откликнулся Василий. - Чем торговать будете?
   - Сукно и лен, бархат и атлас, - назвал Готфрид. - Соль из Люнебурга и рейнские вина, тресковый жир и сельдь с Балтии. Посуда и украшения, янтарь и стекло.
   - Ого, - приказчик призадумался. - Изрядно. Я вон тоже по торговому делу ездил. Да сынишку прихватил, чтоб учился сызмальства, как хозяйскую работенку править. У нас ведь как толкуют: бери в работе умом, а не горбом. Подрастет, сам рядовичом станет, к нарочитым людям пойдет. Я, посчитай, осьмнадцать лет Борецким служу и в ус не дую. Небось, слыхал о них?
   Готфрид покачал головой.
   - Э, паря, Борецкие -- бояре вятшие, из "золотых поясов". У них и отчина, и кормля аж до самой Двины и Беломорья, а половников и изорников -- треть города. В Новгороде их каждая собака знает. Наш Мстислав свет Игоревич дворовище себе сладил, как у князя. Вот и сват мой, Иван, тоже у него в дворне, а прежде ходил в ловчих.
   Готфрид равнодушно слушал воодушевившегося приказчика, посматривая на темный сосняк по сторонам.
   - Худо с хлебушком в Новогороде, - вдруг резко повернул русло разговора Василий. - Плохо родится рожь. Прежде из Переяславля и Торжка возили, ноне вот батюшка Мстислав свет Игоревич мыслит из Полоцка через Изборск. А то не лады вечно выходят с князем-то Ярославом, - приказчик понизил голос. - Часто хлебные дорожки пережимает, чтобы мы, новгородцы, покладистее к нему были. Речами он сладок, да сердцем лих. Из-за того и большая буза вышла восемь годков назад...
   - Что за буза? - чуть оживился Готфрид.
   - Так бояре наши людство против князя подняли. Что там было, ты бы видел! Двор тысяцкого Вячеслава разворотили, а с ним -- владычного стольника Андрейца да липинского старосты Душильца. Преподобного Арсения от кафедры отвратили за связь с князем, и всех, на ком власть Ярославова держалась, пустили по миру -- и Давыдку Софейского, и Богуслава... Княжичи Александр и Федор, царствие ему небесное, зайцами из Новгорода бежали. Тогда бояре и вечевая изба Мстислава Черниговского призвали на стол. Вот токмо не уразумел никто, какими правдами-неправдами Ярослав уже через год вновь себе власть вернул.
   - А чем сейчас живет город? - осторожно осведомился Готфрид.
   Василий хмыкнул.
   - Тебе велика ль с того корысть, паря?
   - Совету надо знать, будет ли у нас защита. Тебе самому известен буйный нрав твоих одноземельцев.
   - Это да, - многозначительно буркнул под нос Василий.
   - Олдерман Рупрехт получил позволение соединить старый Готский и новый Немецкий дворы. Грамота уже подписана вашим тысяцким. Ты представляешь, сколько людей из наших городов осядет теперь на вашей земле?
   Василий присвистнул.
   - Оно конечно... А в городе -- все, как всегда: всякая рука к себе загребает. Посадник с владыкою собачатся, бояре на Софийской стороне грызутся с вечевиками с Торговой, а житьи люди склочничают. Молодой князь Александр сидит некрепко. Будь на то свободная воля новгородцев -- указали бы дорогу домой. Да уж больно бояться тяжелой руки Ярославовой...
   - Батя, гляди, затесы! - звонко воскликнул Данила, тыча рукавичкой в сторону отмеченных порубками сосен, появившихся справа.
   - На охотничью тропу вышли, слава тебе Господи! - шумно выдохнул приказчик. - За ней большая дорога будет вдоль Шелонь-реки, а там -- сам Господин Великий Новгород. Коль поможет Никола Угодник, еще засветло доберемся.
   Готфрид тоже почувствовал заметное облегчение. Мысленно он поблагодарил Деву Марию за хороших попутчиков, с которыми осилил непростой путь через псковские и новгородские земли.
   - Отчаянный ты человек, - Василий точно уловил его думы. - Резвец! Без охоронцев по чужой стороне да еще и с полной кисой не всякий отважиться идти. А вот не подобрали бы мы тебя в Изборске, скажи на милость, как бы ты по сугробам скакал?
   - Не знаю, - отозвался Готфрид. - Нанял бы человека с санями. Или верхом.
   - То-то и оно, что не знаешь. Эх, паря, у нас ведь лихого люда пруд пруди. Еще угодил бы лиходеям в руки. Житьих людей обижают, коли нет при них крепких молодцов или кмети.
   - Батя, да не пужай ты его, - вступился Данила.
   - А что не так сказал? На прошлой седмице Благоту с Неревского Конца на ножи поставили. Где-то под Старой Руссой. Но -- бояться волков -- быть без грибков.
   Лицо Готфрида осталось равнодушным.
   - Ты может поешь? - спохватился Василий. - Да и ты, Данилка? А то под Бобровцом последний раз котомку развязывали. Сынок, доставай-ка наши пироги с клюквой! Ты уж не взыщи, гость заезжий, скоромного нету у нас. Пост сейчас.
   - Можно и пироги, - согласился Готфрид.
   - Так оно повеселее будет времечко в дороге коротать, - говорил приказчик. - Был бы пирог, будет и едок. А то не ровен час кишка кишке начнут рожи чихвостить... - неожиданно он поперхнулся словами и натянул вожжи. - Батюшки Святы! Это кто же там на опушке?
   - Может охотники? - дрогнул голосом Данила.
   - Да нет, сынок. На конях они, - Василий перекрестился. - Кажись, лихари. Неужто накликали?
   От ельника навстречу саням двинулись серые тени. Их было пять.
   - Батя! По наши души!
   - Тише, Данилка, - Василий побелел лицом. - Авось пронесет. Завернись в епанчу и ляг пониже. Что делать-то? - он обратился к Готфриду.
   - Правь прямо! - сказал тот. - Все одно назад не повернем и через сугробы не побежим. На конях догонят.
   - Господи помилуй! - бормотал приказчик, вжимая голову в плечи. - И ведь на нас грядут... Тысяцкий-то наш, Клим Радимович, никак дороги от злочинцев не очистит.
   Готфрид пристально изучал подъезжающих всадников. Некоторые из них были в меховых колпаках, другие в треухах. На большинстве сидели потертые бурые армяки и овчинные жупаны. И только плечи одного, поверх синего зипуна, покрывал соболий полушубок.
   - Стой! - человек в полушубке поднял руку со сложенной плетью. Готфрид отметил у него на боку кривую саблю, тогда как остальные на опоясках имели лишь узловатые дубины и поясники в грубых кожаных чехлах. - Придержи коня!
   - Добрые люди, - залепетал приказчик, почти заикаясь со страху. - Борецких мы рядовичи. Честь по чести боярину Мстиславу служим и грамотку от него имеем. Вы бы нас не задерживали. А ну как Мстислав свет Игоревич гневаться станет, нас ожидаючи...
   - Заткнись! - человек в полушубке подъехал к саням, разглядывая бобровый плащ Готфрида, сколотый золотой брошью, и его шапку с песцовой тульей. Он был кривым -- вместо левого глаза белело бельмо, зато правый, с угольным зрачком, пронзительно сверлил с круглого выбритого лица. - Ты отколь будешь, человече?
   - Так это немчин с нами, из гостей, - поспешил пояснить Василий, но тут же получил рукоятью плети по щеке.
   - Рот раззявишь, когда я велю, - предупредил предводитель ватаги. - Так кто ты, глуздарь залетный?
   - Новгородец тебе сказал правду. Я -- Готфрид из Дортмунда. Торговый попечитель союза Висбю.
   - Немчины, говорят, на золоте сидят и с золота едят, - подал голос другой всадник, показав кривые желтые зубы. Борода его свисала с подбородка, как спутанная пакля. - Аль брешут люди?
   - А мы сейчас узнаем! - сказал предводитель.
   - Может и ты себя назовешь? - неожиданно предложил Готфрид. - Если не стыдишься звука собственного имени.
   Предводитель всадников приоткрыл рот, опешив от такой смелости.
   - Да ты дерзок, немчин, - сказал, косо сплюнув в сторону. - Зарубой меня люди кличут. Да токмо мое имя -- последнее, что они узнают перед тем, как к родителям на тот свет податься.
   - Батя! Так это тот лиходей, которого посадничьи люди ловят! - вдруг выпалил Данила, подняв голову из-под епанчи. - Зарубка-душегуб. За него две гривны серебром обещано.
   - Вот тебе чудо! - удивился Заруба. - Куль ожил.
   - Ах ты горе мое луковое! - всплеснул руками Василий. - Куды ж ты вылез? Сидел бы молчком да и проехал тишком.
   Предводитель всадников чуть привстал в седле и потянулся рукой к волосам отрока:
   - Зубастый волчонок!
   В тот же миг Готфрид с силой ухватил Зарубу за запястье и дернул на себя, втащив в сани. Товарищи его еще не успели всполошиться, как немец одним точным ударом по затылку оглушил предводителя ватаги, точно обухом. Косо сверкнуло холодное полотно сабли, которую Готфрид вытянул из его ножен.
   - Эгей, человече! Не дури! - взгомонились разбойники. - Аль жизнь тебе не люба? Нас четверо и при конях, а ты один.
   Но Готфрид уже встал в полный рост, расставив ноги и удобнее перехватив оплетенную пенькой рукоять клинка. Данила отодвинулся дальше.
   - Хочу поглядеть, чего вы стоите, - негромко, но уверенно произнес немец. Взгляд его стал прямым и немигающим, глаза потемнели.
   Поколебавшись, всадники повернули коней.
   - А ну его к лешему! - бросил кто-то из них, глухо ругаясь.
   Готфрид невозмутимо вытолкнул из возка тело Зарубы, еще не пришедшего в себя, а следом кинул в снег и его саблю.
   - Трогай! - сказал он Василию.
   Приказчик непонимающе моргал глазами. Наконец, до него дошел смысл произошедшего.
   - Поезжай, батя, - поторапливал Данила.
   - Дак это... Надо бы его в город свести. К посаднику. Авось раскошелиться наш Твердислав Михайлович.
   - Полно, - махнул рукой Готфрид. - В санях мало места, конь не вытянет. Пусть тут полежит. А дружки потом подберут, если не замерзнет или зверь не задерет.
   Василий несколько раз кивнул, оправил шапку на голове и подстегнул Савраску.
   - Давай, родной, езжай!
   На своего попутчика отец и сын поглядывали теперь задумчиво и часто.
   - Где ж ты, мил человек, навострился так ловко лихарей окучивать? - решился все же спросить Василий, потирая щеку.
   - У нас, в германских землях, разбойного народа тоже немало, пояснил Готфрид. - Жизнь учит защищать свое добро от любителей скорой наживы.
   До самого Новгорода ехали молча. Только когда дубовые стены окольного тына выросли над откосами вдали, приказчик сказал:
   - Вот он, Господин Великий Новгород. Как у нас говорят: "из Волхова воды не выпити, из Новгорода людей не выбити". Зело большой град.
   Готфрид с интересом оглядывал золотистые купола многочисленных церквей, вздымающихся к свинцовым облакам. Округа между поблескивающим ледяным панцирем Волховом и крепостью была заполнена мелкими домишками с плетнями и сараями. Ближе к реке -- рассыпались вымолы и мастерские.
   - Ты, может, с нами? - неуверенно предложил Василий. - На дворню? В баньке отпаришься с морозца. Борецкие гостей заморских привечают.
   - Нет, - ответил Готфрид. - Ты лучше свези меня к Ильиной улице. Туда, где Немецкий Двор. Знаешь?
   - Это я живо! Как не знать! В аккурат напротив Успенской церкви, на Торгу, твои поземельцы сидят.
   Василий направил сани к восточным воротам окольного города на Торговой Стороне. Утоптанная дорога шла к одному из трех мостов, перекинутых через речку Кобак. Она связывала Плотинский конец с Тихвиным и Хутынским монастырем на Ладоге.
   Высокий вал и могучие стены с тяжелыми башнями произвели на Готфрида впечатление. Это подметил Данила.
   - Ты еще Детинца не видал. Вот там крепость так крепость! Горой стоит.
   - Кияне нас плотниками кличут, - хмыкнул Василий, - да мы не обижаемся. А чего? Все своими руками привыкли править. У нас четыре тыщи дворов в городе. И все добротно, основательно сложено. Сейчас сам увидишь.
   За воротами, окованными железом, взору представились длинные ряды строений, обнесенных заметами. Душисто запахли хлебни. Готфрид изучал постройки, выглядывающие из-за заборной гряды, угадывал поварни, житницы, конюшни и кузни. Челядные избы и воротни -- караульные домишки у ворот нарочитых людей -- в некоторых местах прилеплялись к заборалам, как грибные наросты. Одни дворы с цветастыми иконами над воротами были открытыми, другие -- имели глухой навес. Полозы саней скользили по влажным плахам мощеных улиц.
   - И город у нас весь мощеный, - не без гордости добавил Данила. - Волхов-река его пополам делит. Сейчас по льду на ту сторону, где Детинец и Владычный Двор, легко перейти, а в иную пору -- только по мосту.
   - Верно, сынок, - заметил Василий. - На мосту у нас прежде часто дрались. Аль посадников неудобных с него в реку скидывали. Как у нас, новогородцев, говорят: воля лучше золотой клетки.
   Савраска катил возок мимо оград, за которыми тявкали собаки. На резных фасадах изб крепко налепился мокрый снег. Улиц было много. Все они текли к реке россыпью и словно вразнобой. Иногда на пути появлялись другие сани и тогда Василию приходилось огибать их по краю, почти касаясь боками возка заметов. И все же, на городских улицах было не людно.
   - Народ в баньки подался, - поведал приказчик. - Сам бог велел в шесток косточки пропарить.
   Перемахнув еще один мост, Василий мотнул головой.
   - Вон, Ярославово Дворище. Вишь, степень? С нее посадник аль князь к народу на вече обращается. А вон рядком к нему -- вечевая башня. Там старый чугунный колокол висит, которым у нас звонарь Филипп людье новгородское собирает. Он под сто пудов весит.
   Торг Готфрид узнал сразу по тесным рядам лавок и лабазов. Вскоре вздыбились и ровные остряки высокого тына, обносящего Немецкий Двор, разместившийся между Ильиной и Славной улицами.
   - Ну, прощивай, мил человек, - в голосе приказчика промелькнули взволнованные нотки, когда Готфрид соскочил с возка. - От нас с Данилкой поклон тебе. Ежели не ты, не знаю, как бы от душегубов отбоярились. Храни тебя Господь!
   Простившись с попутчиками сдержанным кивком головы, Готфрид направился к дворовым воротам. Взявшись рукавицей за калитное кольцо, он несколько раз ударил о твердые доски створовиц.
   - Кто ты? - спросили изнутри по-немецки. В левой створовице отомкнулась щель-гляделка. Пытливо сверкнули глаза.
   - Дворянин Божий, - тихо ответствовал Готфрид.
   - Храни тебя Пречистая Дева! - почтительно отозвался голос.
   Ворота отворились и Готфрид ступил во двор. Перед ним оказались двое сторожей-мечников, кутающихся в черные плащи с беличьей опушкой. Тускло искрились их цельнолитые нагрудники, наручи и шишаки. Сапоги повыше колен были обвязаны рыжими кожаными ремнями.
   - Что угодно благородному? - осведомился узколицый мечник с морщинками вокруг рта и мелкой щетиной, проступающей на подбородке.
   - Хочу видеть олдермана Рупрехта, - сказал Готфрид. - Проводи меня.
   - Ступай за мной! - отозвался мечник.
   Обширное пространство Немецкого Двора было застроено плотно. Вокруг церкви Святого Петра, служившей также местом стевена -- общего собрания, и главным складом, помещались Большая Палата, сложенная из белого камня, Дом Приказов, длинные склады, двухэтажные дома-дорисы, лечебница, пивоварня, пекарня, портняжная и своя мельница. На цепях, высунув розовые языки, сидели крепкие остроухие собаки, которых на ночь спускали с привязи.
   - Олдерман в соборе, - сообщил мечник. - С церковным фогтом, каноником и старостой.
   Готфрид наклонил голову. Он знал, что большинство купцов Немецкого и Готского Дворов не жили в Новгороде постоянно, а приезжали в него на лето и на зиму. Выбранные из их числа старосты являлись и судьями, и защитниками торгового люда германской земли, вели переговоры с иноплеменниками, учет товаров и следили за соблюдением особого устава-скры, учрежденного Господином Великим Новгородом.
   Фасад церкви -- портик с двумя белоснежными колоннами и треугольным фронтоном -- был выложен желтым камнем. Боковые колокольни-башни тянули ввысь синие шпили, припорошенные снегом. Готфрид снял шапку и перекрестился перед входом. Провожатый через притвор ввел гостя в ярко освещенный канделябрами и лампадами алтарный зал, облицованный мрамором и гранитом. Его оконные витражи переливались желто-голубыми фигурками ангелов, перед скульптурным изваянием Христа лежали дары под золотым балдахином, а образа на стенах были увиты красными розами.
   - Олдерман в крипте, под хором, - мечник указал глазами на боковую лесенку, ведущую вниз.
   - Благодарю тебя, - ответил Готфрид. - Ступай!
   Дождавшись, пока его провожатый покинет церковный притвор, он тихо спустился туда, откуда доносился шелест голосов. Небольшая часовня под мраморным сводом, подпираемым витыми опорными столбами, освещалась лишь боковыми лампадами. Здесь Готфрид застал четверых людей. Рупрехта он выделил глазами сразу. Его большая голова с ровно подстриженными надо лбом бурыми волосами, которые он расчесывал подвешенным к поясу гребнем, выглядывала из мешковатого синего котта с заячьей опушкой, доходившего до щиколоток. Лицо олдермана было внушительным, с четким профилем -- волевой подбородок, крючковидный нос, напоминающий орлиный клюв, выпуклые дуги бровей. Литая золотая цепь лежала на широкой груди. Рядом с Рупрехтом держался сутулый священник с желтоватой кожей и тонкими губами, и два старосты -- церковный и светский -- в безрукавных полушубках, надетых на камизы.
   Появление Готфрида стало для собеседников неожиданностью.
   - Мир тебе, путник, - каноник обратил к нему взор спокойных карих глаз. - Пусть помощь Божия и заступничество Пресвятой Девы пребудут с тобой.
   - Благодарю, святой отец, - Готфрид коснулся нательного креста под одеждой. - Я рад приветствовать моих почтенных соотечественников. Путь к вам не был простым.
   - Ты можешь рассчитывать на наше гостеприимство, - ломким, простуженным баском выговорил один из старост, седоватый, но подвижный человек с ровно подстриженной бородкой. - Мы как раз рассуждали с благородным Рупрехтом о том, как облегчить дороги в Руссию достойным людям из германских земель. Много жалоб на произвол местных властей, поборы и бесчинство разбойников.
   - Полагаю, мы вернемся к этому разговору позже, - веско сказал Рупрехт, разминая шею. Острый взгляд олдермана скользнул по фигуре Готфрида и чуть задержался на коротко остриженных волосах и узкой ровной бородке. Управителю купеческого сообщества Немецкого Двора этого было достаточно, дабы понять, что перед ним не купец и не странник.
   - Как тебе будет угодно, - согласился с ним староста. - Тогда мы оставим вас.
   - Благослови тебя Господь! - сказал Готфриду каноник, первым поворачиваясь к лестнице.
   - Я весь во внимании, - дождавшись, пока часовня опустеет, олдерман соединил пальцы. - Чем я могу быть тебе полезен?
   Готфрид разорвал край внутренней подкладки своего кафтана и достал золотой перстень. Увидев выгравированные на нем крест и меч, Рупрехт поклонился.
   - Давно Божьи Дворяне не навещали нас, - заметил он. - Ты можешь говорить здесь открыто, не боясь лишних ушей.
   - Я прибыл в Новгород по слову нашего ландмейстера Германа фон Балка, - поведал Готфрид, - и действую в интересах святого Ордена и апостольского престола. Мое имя -- Готфрид фон Бруген. В городе Венден ландмейстером мне пожалован титул комтура.
   - Я польщен визитом столь важной особы, - Рупрехт прищурил глаза. - Что угодно посланнику Великого Магистра?
   - Посели меня в неприметном месте, где я не буду привлекать к себе внимание. Для всех я -- попечитель союза Висбю и имею при себе охранную грамоту.
   - Это будет сделано.
   - Еще приставь ко мне слугу -- надежного, молчаливого, расторопного.
   - Исполню, - олдерман кивнул. - Не беспокойся. Что-нибудь еще?
   - Об остальном я извещу тебя позже, - ответил Готфрид.
   - Хорошо. Как долго посланник Великого Магистра планирует пробыть в Новгороде?
   - Об этом знает лишь Господь и Дева Мария, - Готфрид пожал плечами. - Пока не выполню то, ради чего прибыл в эту холодную землю.
   - Я понял тебя, благородный, - Рупрехт вновь поклонился. - Ожидай здесь. Сейчас я пришлю к тебе человека, который проведет тебя в твои покои и останется при тебе для поручений. Буду рад послужить величию Святого Престола.
   - И всего христианского мира, - добавил Готфрид.
   Олдерман согласился с почтением. Шаги его отзвучали на лестнице. Готфрид прошелся по часовне, разглядывая настенные фрески, искусно прописанные кистью старых мастеров. Изображения святых дополнялись пышными бутонами цветов и порхающими мотыльками. Здесь, на этом маленьком клочке Германии среди необъятных русских земель он ощущал себя, как странник на бревнах качающегося плота в разгулявшемся море. Непонятные порядки и обычаи дикого, но очень сильного народа, в десятки раз превосходящего своим могуществом ливов, пруссов, ятвягов, эстов, земгалов и жмудь, пугали его, однако вызывали неподдельный интерес. Простота и, в то же время, богатство души этих потомков воинственных скифов заставляли наблюдать за ними пристально и осторожно, в надежде понять их природу, разгадать секрет невероятной внутренней стойкости.
   Нелегкие времена выпали на долю братьев Христова Воинства. Орден Меченосцев, столь долго и рачительно распространявший Благую Весть на земли северо-востока, окончательно исчерпал свои силы в войнах с жемайтами и русскими полками князя Даниила Галицкого. Затяжные неудачи и гибель Великого Магистра Вольквина фон Винтерштеттена подвели черту под его существованием. Все это заставило епископат искать пути спасения великой восточной идеи. Во благо нее все размолвки и противоречия были забыты. С согласия Папы Римского остатки братьев-меченосцев влились в ряды Тевтонского Ордена. Так возникло отделение Ордена Марии Тевтонской, к которому примкнул и Готфрид фон Бруген, сын мелкого дворянина из Митау.
   Выросший в окружении враждебных племен, в своем дремучем невежестве противящихся просвещению истинной верой, Готфрид с детства мечтал уподобиться рыцарям Круглого Стола и Святого Грааля. Он грезил подвигами во славу Христа. Рассказы о доблести Братьев, воевавших в Святой Земле, будоражили его кровь. Уже в тринадцать лет юный Готфрид твердо решил посвятить свою жизнь спасению человеческих душ и задаче ускорить приход Царства Божьего на земле.
   В шестнадцать сын барона фон Бругена вступил в Орден рижского епископа, носящий имя Орден Меченосцев. Рекомендации каппелана Манберна и хорошая родословная позволили ему попасть в ряды Братьев-Рыцарей. Обрив пышные светлые локоны, Готфрид принес четыре непреложных обета: подчиняться Старшим, жить в целомудрии, избегать роскоши и бороться с неверными до последнего вздоха. На юношу надели белый плащ, с левой стороны груди расшитый красным крестом и мечом. Готфрид был опоясан рыцарским поясом, получил щит и меч, копье и палицу из оружейной Ордена, а также трех породистых лошадей из орденской конюшни. К нему был прикреплен оруженосец из числа орденских послушников.
   Жизнь среди братьев по Кресту оказалась сурова, но Готфрид был к ней готов. Неустанно следуя правилу "Молись и трудись", он принимал участие в изучении новых, неведомых территорий, боевых схватках с кровожадными племенами, строительстве поселений колонистов, возведении монастырей и странноприимных домов. Трудно приживались усилия Христова Воинства на варварских землях, до которых никогда прежде не доходил глас истины. Лесные и заболотные роды, поклонявшиеся языческим истуканам, не желали слушать благую весть о спасении. Не страшась гнева Господнего, разрушали новые селения, под покровом ночи уводили скот, жгли жилища и убивали мирных колонистов и пилигримов. Случалось, редкий день обходился без стычек с налетчиками, укрывавшимися в непроходимых чащобах. Только железная дисциплина Братьев и сила их веры позволяла противостоять бесчисленным отрядам неприятельских воинов, в ярости своей подобных хищным зверям. Так в тяготах и лишениях во имя Христа закалились дух и тело Готфрида фон Бругена.
   Однако языческое сопротивление Христову Воинству становилось все упорнее и отчаяннее. Чем дальше прокладывали себе путь Братья-Рыцари и Братья-Священники, мостя дороги, вырубая бурелом и освещая таящиеся во мраке греха души людей, тем больше испытаний посылал им Господь. В Саккале, области эстов, небольшой отряд рижского епископа Альберта, состоящий всего из пяти "копий", попал в засаду недалеко от замка Феллин. Готфрид со своими кнехтами, набранными из крещеных куронов, оказался среди этой горсти воинов, угодившей в кольцо обезумевших от жажды крови варваров. Меченосцы бились отважно, но многие из них пали под вражескими стрелами и топорами. В тот суровый день личная доблесть Готфрида спасла епископа от неминуемой гибели. Точным ударом булавы он раздробил голову вождю эстов, вынудив язычников отступить.
   После этого сын барона фон Бругена стал воспитанником святого отца. Преподобный Альберт Буксгевден разъяснял ему постулаты веры и богословские каноны, приучал самостоятельно мыслить и открывать пути к стяжанию высшей благодати. Вскоре Готфрид начал выполнять поручения епископа и ландмейстера Вольквина. Он побывал в Риме и лицезрел папу Гонория Третьего в составе свиты Альберта, дважды ездил посланником Ордена ко двору датского короля Вольдемара, а также справлялся и с более щекотливыми и опасными миссиями в землях латгалов, пруссов, води и эстской Укгании.
   Тут сполна раскрылись не только боевые качества молодого рыцаря, но и его находчивый ум, умение предвидеть замыслы противников и союзников, особый талант отыскивать верных людей, готовых служить интересам Ордена.
   Меченосцы трудно, но уверенно продвигались на восток, пока не натолкнулись на опытного и грозного соперника -- Русь. Русские князья Полоцка, Галиции и Новгорода считали изобильные племена эстов и латышей своими данниками. Силой оружия они воспрепятствовали дальнейшей проповеди святого учения. Попытки поладить с ними успеха Братьям не принесли. Ослепленные греховной гордыней, длиннобородые люди с востока считали себя хозяевами балтских земель и вершителями божественной воли.
   Кто они были? Этого Готфрид до конца еще не понял. Русские схизматики называли себя правоверными христианами, но на деле являлись еретиками, искажавшими сам смысл откровения Господа. Словно невежественные дикари они молились деревянным образам, заменявшим им Бога, отрицали вселенскую роль Первосвященника и даже благодатное исхождение Святого Духа в мир через Христа. Они обирали лесные, приречные и заболотные племена, предпочитая получать с них прибыток, но не нести им свет высшей истины.
   По сути, они являлись ничем не лучше язычников, помраченных сумраком заблуждений. Видя, что вмешательство русских князей, к которым воззвали непокорные эсты и латыши, ставит под угрозу дело великого просвещения варваров, Папа Римский призвал к борьбе с ними во имя спасения человеческих душ. Начались особенно трудные дни для Ордена. Уже первые столкновения показали, что Русь, рожденная в войнах и закаленная войнами, слишком тяжелый противник для Божьих Дворян. Новгородцы нанесли Братьям-Рыцарям несколько чувствительных ударов и даже осаждали орденскую столицу Венден, вызвав волнения на едва усмиренных ливонских землях.
   Но Меченосцы не отступили. Во имя Спасителя и Святого Престола они совершили великий подвиг: взяли штурмом неприступный Дерпт -- главный город-крепость на реке Эмбахе, одолев русское воинство. Готфрид хорошо помнил этот светлый день. Брат Альберта, Иоанн Аппельдерн первым взошел на стену. Вслед за тем, Орден подчинил Эзель -- последний оплот эстов, левобережье страны земгалов, земли куронов и замок Ревель, принадлежавший вероломным датчанам. Все успехи закончились со смертью епископа Альберта Буксгевдена.
   Поражения от новгородев под Дерптом, а, в особенности, от литовских войск при Сауле, где Готфрид получил серьезную рану, подорвали угасающую мощь Меченосцев. Чаяниями епископов Риги, Дерпта и Эзеля произошло слияние с Тевтонским Орденом. Зрелый и искушенный, как в схватках, так и в хитросплетении интриг, Готфрид фон Бруген облачился в белоснежный плащ с черным крестом и принес присягу магистру Герману, а через год вошел в Совет Шести Ордена Марии Тевтонской. Начиналась новая глава в его жизни и новый этап благородной миссии по освобождению варваров.
   Братьев-Рыцарей по-прежнему беспокоила сила Руси. Несмотря на раздробленность земель и распри князьков, ее рати оставались суровым и почти неодолимым соперником Христова Воинства на полях брани. Нащупать слабости этого народа, железным щитом вставшего на пути Слова Божьего, подобрать к нему ключ было необходимо перед новым, решительным наступлением на восток. А больше всего волновала епископов и ландмейстера Ордена фигура неутомимого князя Ярослава, стремящегося утвердиться над другими князьями и сделаться владыкой этой необъятной страны. Собрать сведения о его замыслах, проторить путь в самое сердце его мыслей, отыскать доброжелателей в самом вражеском стане и было поручено комтуру Готфриду.
   - Господин! - чистый и звонкий голос заставил сына барона фон Бругена повернуть голову. Перед ним стоял черноглазый юноша в короткой меховой куртке. - Меня зовут Бруно. Я покажу тебе дом, в котором ты будешь жить.
  
   Глава 6. Колодец Силы.
  
   - Прежде воинскую науку наши пращуры познавать начинали, едва придя в этот мир, - говорил седовласый волхв Переяр возле натопленной печи, пока баба Злата на шестке замешивала тесто для блинов. - Повитуха обрезала пуповину дитяти оконечьем стрелы, а первым, чего касались его пальцы -- был меч.
   - Помню, слыхивал я об этих обычаях, - согласился Микула. - В три годка уже на коня сажали.
   Всеслав, откушавший горячих щей, сидел под полатями, вполслуха внимая разговору соратников с волхвом. С утра вои, гостящие в Веленеже, успели уже изрядно потрудиться. Накололи дров и переложили с дюжину полениц, укрепили крышу старого овина, наносили воды для бани из проруби. Сотский за всем следил, назначая сотоварищей для каждого дела и ставя над ними старших. А заботы хватало. На прокорм лошадей отряда веленежцы щедро выделили зерно и сено из своих амбаров. Теперь надлежало с умом рассчитать его запасы. Здесь Всеслав отрядил главным одноземельца Ефима, заядлого лошадника, сызмальства ходившего за конями в родной Соболевке. В кузню к местному ковалю Колуну направил знакомых с железной работой владимирцев Прислава и Свояту. Надо было выправить клинки и секиры, что погнула и поглодала злая сеча с татарами да из куска железа, отыскавшегося в веси, отковать несколько новых рожонов для копий. С теплой одеждой разбираться пришлось Никите, которого Всеслав отметил за его хозяйственность.
   Потихоньку оклемались, расправили плечи болезные мужи. Начали, накидывая шубейки и меховые колпаки, выходить на мороз и посиживать на заваленке, глядя на сизый край леса. Каждый, понятное дело, думал о своем.
   Демьян, как будто, перестал хмурить брови, оттаял душой. Лад, царящий в Веленеже, исподволь покорил его, заворожил покоем и чувством непостижимой всеобъемлющей защищенности. Против воли потянулись душой в волхвам и прежде недоверчивые владимирские гридины. Изливая наболевшее, отмыкали свои сердца, зудящие рубцами переживаний.
   Сегодня потолковать с вещим человеком Переяром и понять, какая ратная учеба ждет их вскорости, пожаловали в избу старосты Микула, Тихомир, Горяй, Никита, а также еще трое владимирских дружинных.
   - Ты верно слышал, воевода, что освоение воинской премудрости, доставшейся нам в наследство от самих богов-пращуров, включало несколько Кругов Силы? - Переяр обратил к Всеславу блестящие и чистые, словно родниковый поток, глаза.
   - Слышал, отче, - подтвердил тот. - И по сей день кое-где на Руси сему ряду следуют. Иные рачительные князья, навроде Михайло Черниговского аль Данилы Галицкого, гридинами под себя подверстать норовят не просто гойных мужей, умелых ратиться железом, но глубоко посвященных в ратную науку. Первый Круг зовется Вратами Воли, в нем пестуется стойкость бойца. Второй -- Хождение меж Огнем и Водой, закаляет ратая природными животоками. Третий -- Булатный Коловрат, делает любое оружие продолжением плоти.
   - Все так, воевода, - согласился волхв. - Однако се -- лишь слабые отзвуки древнего искона. Они растят искусных и доблестных воев, что на полях бранных стоят до победы или смерти. Но! - он выразительно поднял перст, - знавали прежде люди светорусские и другое умение: деять Немыслимое, править Невозможное.
   - Это как же? - округлил глаза Никита.
   - Припомните былицы о Богатырях, носителях Силы Богов. Вои прошлого могли сечься в одиночку с толпами врагов, не уставая, проходить невредимыми через ливень стрел и обращать в бегство одним своим обличьем.
   - Ну так, молва на прикрасы щедра, - пожал плечами Горяй.
   - Ой ли, молодец? - лукаво спросил Переяр.
   Горяй виновато потупился долу.
   - В чем же крылась тайна несусветной мощи наших предков? - напрямик спросил Всеслав.
   - Это вы ужо узнаете сами. Еже только не передумаете, - поспешил оговориться волхв.
   - Да что мы, старче, трясуны белохвостые? - Горяй даже возмутился, надув губы.
   - Нахвальщик себя свету белому славит, пока Морена в глаза не глянет, - строго сказал Переяр. - А вам предстоит на Первом Кругу радения воинского в Мир Теней спуститься, в Тридевятое Царство сойти.
   - Это к закрадникам что ли? - побледнел Микула. - В Навь Темную?
   Переяр встретил его забегавший взгляд прямыми и оттого жуткими очами.
   - Да, воин. Се -- исток Пути Перунова. Начало стяжания ратной могуты. Но уж коль на том круге радарь загинет -- стало быть, такая его судьбина. Потому неволить я никого не стану.
   Соратники молчали, переглядываясь друг с другом.
   - Поведай нам, отче, поболе, что есть радение в Мире Теней, - попросил Всеслав.
   - Изволь. Некогда батюшка наш, Перун Сварожич, спускался в Удел Навий, дабы в суровой брани с Велесом закалить себя, стать князем и над небесными, и над земными ратаями. От той поры заповедан сей порядок для каждого, кто стезю воинскую хочет вызнать сполна.
   - Так вот отколь взялось прозывание Черный Перун, о котором многие слышали, но путью ничего не знают, - уразумел вдруг Горяй.
   - Да, - продолжал Переяр. - Иде не странничком пройтись по Дольнему Чертогу надобно воину, но сведать темные глади Нави, одолев те преграды, что выставит на пути Вещий Бог.
   - Коль я все верно понял, отче, радарю, что в первый Круг Силы шагнет -- предстоит схватка? - уточнил Всеслав.
   - Истинное слово, так. Бой на Калиновом Мосту. А вот с кем -- поведать не берусь. Иные в том бою могут голову сложить и тогда здесь, в Яви, плоть без соби иссохнет. Но оже воитель в сердце свет Прави хранит и знает, ради чего собой жертвует -- не могут боги не послать удачу. Ведь коли сладите с потьмой порубежной там, в Тридевятом Царстве, то здесь, на земле, не устрашитесь потьмы вражьей, иноплеменной, ибо будет она лишь тихим эхом сведанного вами.
   Ратники думали, морща лбы и хрустя напряженно сплетенными пальцами.
   - Ты направишь нас по Закрадной Тропе? - Всеслав поднял взор на волхва.
   - Верно. Каждому, кто решит идти до конца -- ту тропу укажу и назад выведу. Но токмо ты, воевода, в Навий Удел сойдешь первым. Ну ан ежели назад воротишься, то и дружцы твои, глядишь, отважатся Колодец Силы вычерпать.
   - Когда? - осведомился сотский.
   - Ночью. Тут недалече, близ речки, стоит лесная изба. Там все и справим. Я заверну тебя в волчьи шкуры и шажок за шажком поведу твою собь в Нижний Мир.
   Всеслав только кивнул головой в ответ, понимая, что его примера ждут. Выдержав древнее испытание предков, он неминуемо сплотит разночинных людей своего отряда, превратив в братьев по Стезе.
   В назначенный час волхв и сотский вышли из веси на коротких лыжах. Переяр легко двигался в темноте и был необычно для Всеслава проворен. Догонять его сотскому было тяжело. Изба, упрятанная в низинке и занесенная снегом наполовину, оказалась совсем захудалой домушкой с покосившейся крышей. Первым делом пришлось откапывать ее лопатой, что захватил с собой волхв. Потом, когда освободили от снежного плена дверь, зашли в дом, сгибаясь в три погибели под низкой притолокой.
   - А не замерзнем здесь, отче? - справился Всеслав.
   - Печь есть, - отвечал Переяр. - Пусть худая, но тепло будет. Ты пока обживайся.
   Волхв занялся растопкой темной от сажи глиняной печки с трещинками, а сотский принялся сметать лопаткой пыль и паутину с залавников и скамей. Когда затрещали поленья, Переяр снял со стен несколько лохматых шкур и отряхнул их. Ложе он соорудил из двух сдвинутых лавиц, проложив их самой большой шкурой белого волка.
   - Возьми, - волхв протянул сотскому пожелтевший волчий клык. - Сожми его крепко в шуйце и не выпускай, даже когда Явь вокруг тебя начнет расслаиваться лоскутами.
   - Мне нужно еще что-то делать? - Всеслав пытливо заглянул в глаза Переяра.
   - Только когда окажешься там, за мостом. Здесь от тебя ничто не зависит, но там тебе надобно держать ухо востро. Бдительность -- твое первое оружие. Доверься своему сердцу и все поймешь сам -- как выстоять и не сгинуть.
   - Могу ли взять с собой меч? Али поясник?
   - Твоя сталь не сослужит тебе там службы. Я дам тебе свой кинжал, - Переяр извлек из-за спины клинок длиной в три ладони с резной рукоятью.
   - Да он же деревянный! - оторопел Всеслав.
   - Истинное слово, воин. Деревянный. Это калина, дерево Нави. Но там, где вскорости окажешься ты, она станет тебе во сто крат вострее и тверже доброго булата.
   По жесту волхва сотский улегся на скамьи, положив левую руку со сжатым клыком на грудь и накрыв ее правой, а кинжал заткнул за опояску. Переяр укутал его почти до самых глаз несколькими шкурами, повернув их мехом внутрь.
   - Помни, кто ты, воин! - напутствовал он. - Правда богов-родичей струит в твоих жилах. Вятшие Наставники всегда стоят за твоими плечами и шепчут свои советы: Громовой Князь за правым, Вещий Отец за левым. Внимай их тихому гласу.
   В избе сладко пахло дымком. Всеслав, смежив очи, почувствовал, как волхв наложил на них свои прохладные ладони, коснувшись чела. Стало очень спокойно. Ни волнения, ни тревоги перед встречей с грядущим не осталось в сердце сотского. Он только слушал себя и все то, что при этом менялось вокруг. А перемен было много.
   Пол, на котором стояли дубовые скамьи, потихоньку оседал, продавливался вниз. На миг это насторожило Всеслава. Непроизвольно он сделал усилие, чтобы помешать неизбежному падению, но вовремя сообразил, что это излишне. Нужно было просто позволить происходящему идти своим чередом.
   Теперь он падал вниз, словно в пустой колодец. Летел, изумляясь тому, что у избы такой глубокий подпол. Неужели ему не будет конца? Стены по-прежнему замыкали со всех сторон, не позволяя видеть шире. Сначала деревянные, потом как будто каменные. Или земляные? Очень хотелось за что-нибудь зацепиться, однако отвесы были голыми и гладкими, без единой щербины или канавки.
   "Расшибусь ведь, все одно расшибусь!" - позорно вкралась трусливая мысль. Всеслав отмахнул ее подальше в угол.
   Потом в голове засвербели другие мысли. Что там на дне? Вода? Огонь? Земля? Не может ведь быть вечного простора! Рано или поздно ему придет предел.
   Падение однако прекратилось неожиданно. Всеслав просто натолкнулся на что-то мягкое, что поддержало его, как ладонь, подхватывающая букашку. Полежал немного, внимая полной тишине, а потом попробовал пошевелить членами, чтобы ощутить свое тело. Это у него получилось. Ободрившись, Всеслав подставил под себя руки и осторожно поднялся на ноги. Полумрак не давал видеть далеко и, тем не менее, стало ясно, что вокруг свободное пространство. Стены исчезли.
   Вдали слабо мерцал голубоватый свет. Всеслав направился к нему, прислушиваясь к малейшему шороху. Он помнил о предостережениях волхва и был готов ответить на малейшую опасность. Синевы вокруг становилось больше. Она просто разделялась на разные тона и оттенки. А вот под ногами покров земли сделался гораздо тверже и бугристее. Присев на корточки, Всеслав ощупал его руками. Это оказались соединенные в один сплошной узор древесные корни, вросшие в камень.
   Продолжив свое неспешное продвижение вперед, Всеслав вступил в расширяющийся поток света. Через несколько шагов, он замер, широко распахнутыми глазами озирая плотные утесы, выдвинувшиеся словно из пустоты, громадные голые деревья, лишенные листвы и журчащие потоки заводей.
   Всеслав задрал голову вверх и натолкнулся взглядом на плотные сизые облака с белыми разводами. Теперь они стелились нескончаемым покрывалом. Нужно было решить, куда идти. Поколебавшись некоторое время, сотский просто доверился своему чутью и зашагал туда, где сильнее всего гремел водный поток. Он обратил внимание на то, что все деревья торчали верхушками вверх, точно зубья огромного гребня или прореженная городьба. Однако спустившись с предгорья, Всеслав обнаружил, что одно из них впереди него перекинуто через клубящуюся белоснежным паром реку, словно приглашая его перейти на другую сторону.
   "Уж не река ли Смородина?" - отомкнула оцепенелый ум тревожная дума.
   Но страха не было в душе воина. Он уверенно шагнул вперед, пытая свою судьбу, лишь крепче сжав волчий клык в левой руке. Древесный ствол был широк и лежал увесисто, неподъемно. Всеслав прошел по нему, будто по мощеной мостовой. Однако холодный пар снизу все же обдал его постолы.
   "Чудно, - повернулась в голове другая дума. - Смородина-Река -- сущий огонь, так говорено. А тут стужей веет".
   Река несла с собой какие-то звуки и словно звала остановиться, постоять над ней и вникнуть в ее катящийся валом древний говор. Но Всеславу это было не нужно. Он встряхнул волосами и тронулся дальше. Избежал он и соблазна всмотреться в толщу потока, подчиняясь тихо направляющему совету сердца. Будто знал, что уйдя вниз взглядом, не поднимется снова на мост, а промешкав -- окаменеет навеки.
   На другом берегу громоздились блестящие, точно литые скалы. Это были владения синего камня, то поднимающего впереди откосы склонов, то впускающего в расщелины троп. Здесь тоже было пустынно -- ни одной живой души. Только легкий ветерок вился возле лица. Всеслав взбирался на спину большого нагорья, испещренного провалами, слушал недвижимость земли и неба. Он шел долго. У подножия одной из вершин остановился, чтобы омыть лицо водицей, вытекающей из его ложбинки. В этот миг где-то неподалеку вспорхнуло воронье, подняв скрипучий грай.
   "Отколь враны?" - подивился воин, оглядываясь.
   Громоподобный гул тряхнул округу так, что камни екнули под ногами. Всеслав смочил глаза и губы, подавляя в душе порыв робости. Гул отозвался вновь уже совсем рядом. Мешкать было нельзя. Всеслав начал карабкаться по тонкой тропке одного из склонов, в теле которого увидел глубокий проем-расщелину. Туда теперь ноги сами несли воина, чтобы укрыть от опасности.
   Громыханием наполнились и горы, и ущелья. Что-то непомерно большое подкатывало к человеку, сея кругом осыпи и дрожь земли. В двух шагах от пещеры Всеслава накрыла тяжелая тень, округлившаяся скалой зубчатого хребта. Мелькнули выпуклый лоб и веки вытянутой головы с ощеренной челюстью, нависшей прямо над ним, а рядом еще двух, покачивающихся на длинных шеях. Воин едва поспел втиснуться в холодный и темный проем. Исчадное создание, перемещающее необъятное туловище на толстых когтистых лапах, оказалось прямо над ним. Смрадно пахнуло слизью.
   "Ай да подмогнула тебе судьба, Всеславушка, - где-то на задворках души прозвучал насмешливый голос. - На себя примерить броню змееборца! Вот токмо нет ни брони, ни верного коня, ни меча булатного..."
   Трехголовый исполин топтался над ним, отравляя воздух ядом своего дыхания. Силясь достать человека, забившегося в скальную щель, он сотрясал вершину горы, чтобы обвергнуть ее вниз и смешать с пылью прах своей жертвы. Но каменный панцирь держал этот натиск. Когда змей разуверился в затее разрушить твердь, он затолкнул в проем конец своего хвоста. Всеслав отступал все дальше, чтобы избежать острого шипа, подбирающегося к нему пядь за пядью.
   На счастье человека, расщелина в горе оказалась глубокой. Проход не оборвался глухим тупиком, а заметно раздвинулся. Теперь хвост чудища уже не мог дотянуться до Всеслава. Зато вдруг как-то резко опустился свод, почти коснувшись волос. В его толще то тут, то там проглянули трещины, через которые Всеслав видел мелькание серебристой чешуи. Раскатистое сопение, подобное вращению мельничных жерновов, закладывало уши. Помимо него и грузной, неуклюжей возни наверху, от которой пещера ходила ходуном, появился еще один звук -- противный скрежет и лязг. Всеслав догадался, что трехголовый змей лижет трещины своими шершавыми языками в надежде расширить их. Потом что-то ухнуло так громко, словно случился обвал в горах. Похоже, чудище распласталось на вершине всем своим брюхом, растопырив лапы во все стороны. В одном из узких отверстий проступила беловатая полоса.
   Всеслав проворно ринулся к ней, извлекая деревянный кинжал волхва. В следующее мгновение он вонзил свое оружие в брюхо змея по самую рукоять и едва не оглох от долгого страшного рева, который изверг пораженный исполин. Из щели свода хлынул обильный черный поток горячей крови, сбивший воина с ног. Всеслав барахтался в нем, безуспешно пытаясь встать на ноги, и снова падал. Все вокруг стало липким, а тошнотворная вонь лишала чувств. Точно разлившаяся река, кровь заполняла пещеру. Затем несколько ужасных по своей силе толчков заставили гору содрогнуться. Это были последние судороги исчадного существа.
   Вынесенный стремящим черным ручьем, Всеслав вылетел из пещеры, мутнея умом. Последней волей он удерживал в шуйце клык, чтобы не разорвалась его связь с миром Яви, и отплевывался от слизи, проникавшей внутрь. Весь липкий, обессиленный, он замер на камнях у подножия тропы, не понимая, как на ней очутился...
   - Открой глаза, воевода, - увещевающе звучал над ухом ласковый голос.
   Всеслав вздрогнул и пришел в себя. Он тут же принялся тереть правой рукой лицо, чтобы освободиться от густого слоя змеевой крови.
   - Не трудись, - узнал он голос Переяра, еще не смогая раскрыть глаза. - Смрадная кровь Змея-Горыныча осталась там, в Тридевятом Царстве.
   - Я правда убил его? - сотский усилием разлепил веки.
   - Убил, - подтвердил волхв. - Убил свой страх смерти. Ноне ты свободен от него до гробовой доски. Ничто над тобой боле не властно. Ты выправил свою долю и изменил судьбу. Отныне она -- в твоих собственных руках. И ты прошел Первый Круг Силы, - добавил он. - Самый важный из всех.
   Весь следующий день Всеслав отходил от пережитого в Дольнем Мире, вспоминая подробности своего противоборства на Калиновом Мосту. Как он и ожидал, испытание это впечатлило его соратников. Никита и Тихомир загорелись желанием повторить подвиг сотского. Волхв Переяр на другую ночь свершил с ними священное действо, проведя по гладям темной Нави. Получившие силу Черного Перуна, рязанец и новгородец неузнаваемо переменились. За ними пришел черед Микулы, Горяя и владимирцев Сбитко, Афанасия и Велизара. Иных охотчиков пока не нашлось.
   - Не торопи время, - сказал Стоян Всеславу. - Людям твоим нужно созреть. Семена в их души уже брошены, посевы будут.
   Сотский согласился. Семерых радарей, одолевших Первый Круг воинской могуты он сразу поставил десятскими над прочими воями, несмотря на их чин и ряд. Слову этому воспротивился лишь Демьян, да и тот вынужден был смириться. Так Всеслав воплотил свой замысел: закрепить надежных вожаков над разноземельными соратниками и гридинами своего отряда.
   Веленеж потихоньку превращался в настоящий воинский стан. Ратников, что оправились от ран и хворей, Старшие целили радениями древней Ярилиной Здравы и Велесовой боротьбой. Вместе со всеми Всеслав впервые приобщился и к позабытому искусству боевого пляса, разделявшегося на Бузу и Скобарь.
   Меж тем тревожные вести продолжали приходить в селение. Все уже знали о тяжелых, кровопролитных боях у Москвы. А как-то в Веленеж пожаловал сбег. Был он в стоптанных чоботах и разорванной овчине, гологоловый и с исцарапанным лицом -- видно, в спешке пробирался через чащобы.
   - Отцы! - воззвал он к волхвам. - Пособите! С Дородеевки я. Ее татарва нонче пожгла, а людие повыкосила.
   Старшие, в избе которых были староста Доброгор и сотский Всеслав, переглянулись.
   - От нас до Дородеевки всего полторы версты, ежели идти через дол, - пояснил староста Всеславу.
   - Пожгла, говоришь? - прищурился волхв Любор.
   - Вот тебе крест, пожгла! - сетовал мужик, терзая ворот тулупа. - Изверги! Бабенок наших, мастеровых и мальцов на петлю взяли, остальных -- порубили. Ведь мужичье наше много крови им попортило. С вилами, чеканами на бусурман поднялись.
   - А ты что же? - поинтересовался Стоян холодно. - Гляжу, не ранен даже.
   - Дак я... Как они налетели, так и побег, чтоб весть донести. Ведь тут они, рядом! Отряд мал, и трех десятков нет. Наши-то их помяли, пяток прямиком в адское пеклище отправили. Вот бы сквитаться? Полоняников отбить. Добром нашим сани понагрузили, тяжело пойдут. И страха не имут. Тут бы их, поганцев, и приветить.
   - Погляжу я, много ты видел, да мало что сделал, - глаза Стояна потемнели, наполнившись презрением. - Резвый ходок, но воякой не уродился.
   - Малосильный я, отче, - насупился сбег, показывая плоскую, как лопатка, правую кисть с негнущимися пальцами. - С измальства, как телега по руке проехала, маюсь... Крестили Семеном, а люди Непутой кличут.
   - Что же руку не уберег? - полюбопытствовал Всеслав.
   - Дак по дурости. Баловатым рос. От дурости своей и претерпел.
   - Ладно, - Стоян отвернулся от сбега, переводя взор на Переяра и Любора. - Что скажете?
   - Дозволь, отче! - не утерпел Всеслав, глазами извиняясь перед волхвами за свою дерзость.
   - Ну, реки, воевода, - разрешил Стоян.
   - Я бы в один миг наших воев ополчил. Четыре десятка взял бы и -- напрямки, татарам на головы свалился! Пока главная сила Батыги города берет, - он горько усмехнулся, - меньшие отряды горохом рассыпались. Шоркаются по селам в погоне за наживой. Тут бы их и хлопать, как мух, что на медок падки.
   Любор вздохнул.
   - Ты, может, и прав, воевода. Да одно надо разуметь -- Дородеевка у нас под боком. Порубишь басурман -- по следу пойдут. Рано или поздно до веси нашей доберутся. Вечно ворошбой отваживать недругов не сумеем...
   - Но и отпустить татарву, да еще с полоном, нельзя, - оспорил Переяр. - А сбеги нынче все одно нас выдадут. Их с каждым днем сюда все больше приходит. Не ровен час, татары смекнут, куда люд утекает. При них тоже есть кобники видящие, уж я с одним таким дело имел...
   - Стало быть, - подвел черту Стоян, - вскорости весью целой придется с родных мест сниматься. На полуночь или восход.
   Старший волхв долго и вдумчиво смотрел на Всеслава.
   - Сподобишь, говоришь, ратных мужей своих басурман перехватить?
   - Ясное дело, отче! - обрадовался сотский. - Удивиться не успеют, как жилы им пережмем. И полонян спасу.
   - Я с вами пойду, - неожиданно произнес Переяр. - Помогу след татарский взять, коль надо будет, а наш, опосля дела, замести.
   - Быть сему, - согласился Стоян.
   - Вот это верная затея, - поддержал Любор. - Тогда я спокоен. Наш Переяр кого хочешь с толку собьет. Со Стрибожичами накоротке, любую вьюгу закрутит. Где надо дорогу проложит, где не надо -- бурунами застелет так, что не найдешь до весны.
   После совета со Старшими Веленежа Всеслав с особой придирчивостью и тщанием отобрал людей для боевой вылазки. Остановился на десятках Микулы, Горяя и Никиты, а после некоторых сомнений присовокупил к ним Сбитко с несколькими владимирскими дружинными. За старшего над ратными мужами в Веленеже остался Тихомир.
  
   Глава 7. Святыня предков.
  
   Ярослав Всеволодович тихонько потянул за литое кольцо окованную скобами дверцу в маленькую горенку, что притулилась, поднятая подклетом, в самом северном крыле княжеских палат. Не вошел сразу, а постоял, послушал. Сухой, но взвешенный голос вещал, выразительно проговаривая каждое слово:
   "...Руце Твои сотвористе и создасте мя: вразуми мя и научуся заповедем Твоим..."
   Рекущему вторил скрип гусиного пера, царапавшего пергамент. Ярослав Всеволодович отворил дверь целиком и ступил на пол, уложенный квадратными дубовыми брусками.
   - Прости, отец Евсевий, что тревожу. Бог вам в помощь!
   - Благодарствуем, княже, - невысокий иерей с четким, строгим профилем и окладом седеющей бороды, но мягким взглядом голубых глаз наклонил голову, приглашая Ярослава Всеволодовича к столу. За ним, раскрасневшись от усердия, выводил письмена Михаил, четвертый из княжеских сыновей, которого Ярослав старался всегда держать подле себя. Семи лет, а ныне княжичу минуло уже десять, он отдал его в учебу, чтобы отрок набрался разума на стезе знаний. Иерей Евсевий стал его духовным пестуном, а воевода Яким Намнежич -- военным.
   - Хотел спросить тебя, отче, сколь преуспел мой отпрыск в книжной науке? - Ярослав Всеволодович разместился сбоку на скамье, обитой сафьяном, с прищуром поглядывая на Евсевия. Яркий свет из красных окон заливал зал, от изразцовой протопленной печи приятно тянуло теплом по ногам. - Только ты ответствуй мне, как на духу. Без прикрас всяческих и лукавства.
   - Прямословие угодно Господу, княже, - сказал иерей. - А льстивых и окольных речей праведному человеку вести не должно. Скажу тебе, княже, что юноша сей к учебе прилежание имеет и вельми смекалист. Любо смотреть на узорочье его нарочитое -- буквицы выводит на заглядение чинно. Подвизались мы с отроком Михаилом постигать Триодь и Евхологий, а кафизмы из святой Псалтыри переписывать на пергаментные свитки. Акафисты и каноны пестуют его душу, жития святых западают в нее благодатными семенами.
   - А летописи? - строго спросил князь. - Поучаешь ли ты его, отец Евсевий, ведать дела минувшие и понимать через события былого государственную пользу? Ведь не в книгознатца я мыслю чадо свое поверстать, но правителем земли вырастить.
   - Давеча Киевский Список сочли, князь-батюшка! - не преминул сообщить Михаил, подняв от пергамента выразительные карие глаза с длинными ресницами. - О деяниях князя Изяслава Мстиславича.
   - Похвально, - отметил князь. - Что же запомнилось тебе из прочитанного, сын?
   Михаил вдруг потупился и посмурнел лицом.
   - Прости, князь-батюшка. Не разумею я. Вот сей муж праведный подвигами зело славен был. А победами поднялся над сродниками своими -- над Юрием Долгоруким, Святославом Ольговичем, Владимиром Володаревичем. Отчего так?
   Ярослав Всеволодович нахмурил одну бровь.
   - Отчего князья русские промеж собой режутся? - продолжал Михаил. - Ведь силушкой их Бог не обидел. Ежели бы, к слову, собрались все купно, то Дикое Поле давно бы под себя пригнули, латынян ретивых на Западе вразумили бы. И была бы Русская Земля первой во всем белом свете, как была когда-то Ромейская Держава.
   - Эко ты думу завел! - князь покачал головой. - Что мне сказать тебе, сын? Издревле повелось, коли вспомнишь ты поучительные сказы из Святого Писания, что братья одного отца расходились путями премногими. И каждый желал себе долю лучшую, долю сладкую.
   - Нерадиво живущие забывают Закон небесный, - вздохнул иерей. - "Блажен муж, бойся Господа, в заповедех Его восхощет зело".
   - Благодарю тебя, отец Евсевий, - проговорил князь. - Видно, не пришло время нам новый Рим воздвигнуть взамен старого Рима кесарей и обветшалого Рима василевсов. Должно быть единому устроителю над головами гордецов-удельщиков. Словом и делом потребно уметь мостить дороги судьбы для отчизны и народа своего, выправляя их, аки меч кузнечным молотом.
   Ярослав Всеволодович немного помрачнел, уходя в свои мысли.
   - А ты, стало быть, единой и праведной Руси восхотел? - спросил чуть погодя.
   - Да, князь-батюшка, - живо откликнулся Михаил. - О кесарях римских сведал -- иные среди них, яко Адриан али Марк Аврелий, к великой славе свой народ подняли. Но были и у нас благоверные князья Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. Они -- устроители земли от бога. А ну как сподобится люд наш однажды на великодержавный путь встать?
   - Поживем-поглядим, - неопределенно проворчал Ярослав Всеволдович. - Ты вот что, сын, собирайся-ка со мной. Урок твой, с дозволения отца Евсевия, на сегодня закончим.
   Михаил оживился глазами.
   - Куда ехать, князь-батюшка?
   - Хочу взять тебя на соколиную охоту.
   - Взапраду? - княжич чуть не подскочил на лавке.
   - Отроче Михаиле! - строго напомнил иерей. - Благообразные манеры красят просвещенного мужа. А неумеренные порывы его бесчестят.
   - Прости меня, отец Евсевий, - спохватился княжич. - Уж больно давно мечтаю иметь участие во взрослом деле.
   - Ну, то не дело, а боле потеха, - усмехнулся в усы Ярослав Всеволодович. - Но для будущего князя забава сия не лишняя. На морозце развеемся, да погляжу я как Якун наш Намнежич тебя в седле держаться выучил. Ловчий мой Федор уже ждет нас в Копытово, на княжьем погосте. Помнишь охотничий домик с подворьем возле деревянной церквушки? Мы там с тобой в позапрошлую весну гостевали.
   - Помню, князь-батюшка!
   - Ну вот и собирайся. А премудрости книжные после наверстаешь. Тут отец Евсевий тебе поблажки не даст, пока ты его своими знаниями не удоволишь.
   - Храни вас Бог! - напутствовал князя и его сына иерей, осеняя обоих крестным знамением.
   По галерее Ярослав Всеволодович и Михаил прошли мимо тронной светелки и княжеской ложницы, пока не столкнулись с заступившей им навстречу княгиней Ростиславой.
   - Куда же ты, свет мой ненаглядный, снаряжаешься? - глубокие голубые глаза Ростиславы, в иночестве Евфросинии -- круглолицей женщины с белой, холеной кожей и полными губами -- смотрели с тревогой. - И дитятко с собой умыслил взять?
   - Матушка! - возмутился Михаил. - Я давно возрос! С князем-батюшкой едем в Копытово.
   - Ты, люба моя, не серчай, - с нежностью в голосе проговорил Ярослав, окидывая взором еще вполне статную фигуру княжны, которую подчеркивал красный опашень с большими золотыми пуговицами, пышными рукавами и нашитым воротником из черно-бурой лисы. - Михалке будет в пору на спине иноходца проехаться по лесам и полям понизовым. То тебе не конюший двор, где ездоку и не разгуляться. Ловчих моих послушает, что всякого зверя и птицу разумеют, а в лесу и векши след возьмут. Не токмо в книжных науках жизнь протекает человеческая. И опричь того есть много преполезных вещей.
   - А ну, не приведи Господи, с коня сверзнется? - Ростислава покачала головой.
   - Чай на такой случай при нас и паробки, и охоронцы, - Ярослав небрежно махнул рукой. - Упредят.
   - Ох боязно мне, пресветлый мой князь! И какая в том надоба за десять верст отправляться? Волк нынче уж шибко голоден и зол. В веси идет -- рогатины не страшиться.
   - Зато стрел каленых моих молодцов точно остережется, - Ярослав Всеволодович широко улыбнулся. - Ну, полно! Пару деньков побудем и назад воротимся. Покажу Михалке угодья дивные, славой древней овеянные. На семьмицу-другую будет у него потом разговоров. Бойким удальцом к тебе вернется.
   Ростислава покорно опустила глаза.
   - Ну, с Богом. Пресвятая Троица да сбережет вас.
   Во дворе князя встречали конюшие с оседланными лошадьми.
   - А ведь матушка не зря за нас тревожиться, - шепнул вдруг Михаил отцу. - Намедни читали мы с отцом Евсевием житие благоверного князя Владимира, рекомого Мономахом. Там он поминал свои лютые брани со зверем -- два тура его на рога брали, олень бодал, два лося топтали, кабан сорвал меч с пояса, медведь укусил подклад под коленом, а волчара с коня сверг.
   - Да, Володимер Всеволодович отважен был на ловах пуще всех иных князей, - признал Ярослав. - Да ведь мы всего-то полюбуемся на соколиные битвы. А зрелище сие впечатляет, поверь мне, сын. На крупного зверя я тебя покуда не возьму. Ну, а коли косолапый иль сивый переярок нам заступят дорогу -- увидишь сколь ловко бьют с седла мои стрельцы-удальцы.
   Княжеский отряд, включавший четверых дворовых отроков с борзыми, составивших передовую сторожу, шестерых гридинов-охоронцев, двух младших ловчих и четверых теремных молодцев, мелким скоком выступил по Печорской дороге, пересекающей древнее урочище Перевесище, оставив за спиной большие Восточные Ворота. Михаил, крепко держась в седле с высокой лукой, был облачен для охоты броско. Поверх маленькой тафьи голову его закрывала круглая черная шапка с горностаевыми околышами. Тело облегал теплый меховой кафтанчик с тесьмой, галуном и восемью золотыми петлицами, подпоясанный шелковым поясом с жемчужной вышивкой. Наряд дополняли синие рукавички с крагами, дорожная киса, прошитая серебряным узорочьем, и красные сафьяновые сапожки.
   Вместо дядьки Якуна Намнежича, обыкновенно опекавшего княжича на выездах, обок Михаила держался конюшенный тиун Пахом Стефанович. Князь, восседая на вороном скакуне, убранном лиловой сбруей, тоже далеко не отдалялся от своего отпрыска, давая лишь краткие указания гридинам и ловчим.
   - В Перевесище прежде любили охотиться, вешая по логам и яругам верви перевесные, - заметил Ярослав Всеволодович, просвещая сына. - Но места сии от века нечистыми слывут. Опричь мельниц тут ничего не строили и не селились.
   - Отчего же, князь-батюшка? - любознательный Михаил быстро загорелся взором.
   - Здесь было Козье Болото, что осушил Ярослав Владимирович, дабы проложить дорогу в Землю Печенежскую. А в болоте том чертей водилось -- тьма. Вот они и паскудили чади киянской, как умели. В топь заманивали, сон-дурман насылали. Оттого князь Ярослав велел поставить тут часовни и кресты, а позже, возвести недалече монастырь Печорский с погостом на восток, чтобы бесям принести сокрушение и вогнать их в подземные вертепы, запечатав словом божьим.
   Густой ворс еловых ветвей вокруг -- кривых, лохматых и темных -- и правда глядел на людей как-то неприветливо, как будто исподлобья. По левую же руку лес вовсе неоглядно уходил в глубину. Не даром в этом месте кияне прозывали его Дебрями.
   Передовые, мелькая черными мурмолками с оторочкой, озирали путь. Зорко смотрели по сторонам из-под стальных шеломцев и гридины, готовые грудью встретить любую угрозу. Неподалеку от Угорского урочища с Аскольдовой могилой, в котором когда-то стояло подворье Изяслава Мстиславича, отряд повернул на север. Зарядил мелкий снежок, сыпля белой крупой на шапки и одежду.
   На погосте в Копытово князя и его людей поклоном приветствовал старший ловчий Федор, кутаясь в покрытую зеленым сукном шубейку на заячьем меху, застегнутую толстыми шнурами. Ноздреватый, с далеко расставленными рыбьими глазами и курчавящейся черной бородой, он услужливо взял за уздцы княжеского коня, комкая в руке беличий треух, и сразу предложил отогреться в доме у натопленной печи. Но Ярослав Всеволодович решил по-другому.
   - Не для того мы хоромы покинули, чтобы снова меж стенок тискаться и кости у печей нежить, - сказал он. - Здесь разжигайте костры! Встанем сходбищем -- по-простецки, по-походному.
   Михаилу эта затея понравилась. Люди спешились, коней паробки увели в загон, но сняли с них подседельники. На них Ярослав Всеволодович и все его подручники расселись округ двух сложенных костров. Рядом разлеглись собаки. Помочь князю вышли и четверо живущих при погосте ковуев, которые в Копытово смотрели за птичьим двором. Одного из них, как заметил Михаил, отец оделил добрым взглядом, словно давнего знакомца, пригласил к огню.
   - А скажи мне, Челебир, есть еще в тутошних лесах редкий зверь? - спросил князь. - Не всех загубили ловцы-трудники?
   - Есть туры, но их совсем мало, - отвечал Челебир. - Были прежде стада, а нынче -- одиночками прячутся в балках.
   - То худо, - вздохнул Ярослав Всеволодович. - При передних князьях много зверинцев держали. Мыслю порядок сей возродить, чтобы не сгинули без потомства предивные звери и птицы киевской земли.
   Здесь же, у костров скромно перекусили, разломив хлеб-соль. На легком морозце и вольном просторе, от которого даже чуть кружило голову, Михаилу пришлась по вкусу грубая пища, к которой он не был привычен: солонина, вареные яйца, сало и пряженые пироги. Ярослав Всеволодович велел откупорить ендовы с квасом, чтобы все испили круговую.
   - Ну, други! - промолвил он после нехитрой трапезы. - А теперь надобно дело робить. Где мой любый Буян?
   Федор вынес княжеского сокола. Это была крупная птица с темными поперечными полосами на хвосте и брюхе, с черными щеками и макушкой. Сокол сам с клекотом вспорхнул на руку князя.
   - Какой красавец! - Ярослав Всеволодович повернулся к сыну. Михаил подошел ближе, встретившись взглядом с блестящими глазами-бусинами Буяна. - От этого шустреца еще никто не уходил, - похвалился князь. - Ни ворон, ни заяц, ни лунь, ни даже косуля. Ведь соколиная охота, сынок, есть любование взора полетом ученой птицы: меткостью ее ударов-ставок, когда сокол стрелой падает вниз, и проворством наметов в подлет и в угон.
   Ярослав Всеволодович строго обозрел всех своих подручных.
   - Возьми, Федор, с птичьего двора еще Зорко и Варуна -- поднимем утиц у Горицветова Болота. А ты, Вторак, с хлопцами своими скачите в Муравьиный Бор. Пошугайте собачонками белохвостых, чтоб навстречь нам бежали. Мы с Буяном их и примем.
   Подручники князя зашевелились.
   - Слышь, Пахом Стефанович, - Ярослав наклонился к конюшенному тиуну, - за сыном-то присматривай! Не ровен час на быстром скоке с седла кувыркнется.
   - Не страшись, государь, - заверил тот. - Глаз с него не спущу.
   Князь повернулся к Михаилу.
   - Ну что, готов сын мой ретивый к удалой забаве?
   - Готов, князь-батюшка! - бойко откликнулся тот.
   - Отменно, - Ярослав Всеволодович пригладил усы. - Выступаем!
   Дворовые отроки первыми выдвинулись с погоста, пока ковуи засыпали костры. Высокие проворные борзые бросились следом, держась сбоку от лошадей. Ярослав Всеволодович -- степенный, уверенный -- неторопливо сел в седло, приняв у ловчих своего любимца, который вновь устроился на его замшевой правой рукавице. Стремянной помог взобраться на иноходца Михаилу, в след которому тронул крапчатого жеребца Пахом Стефанович. Повинуясь воле князя, гридины, ловчие и теремные молодцы держались чуть поодаль.
   По белым полям поскакали вольно, любуясь ширью простора, красою спящей природы. У Михаила точно крылья за спиной выросли. Сначала с опаской правил поводьями, почти вцепившись в длинную гриву, потом уже осмелел, распрямил спину, заметив, как здорово умный, опытный конь чувствует седока каждым своим мускулом.
   Кони без усилий сминали рыхлый снег, который не держал их копыта, а разлетался крошкой. Вокруг же притихли в дремотном, вековечном покое исконные угодья киевского края. Молчаливые леса, казалось, сторожили тайны былого. Поля разворачивали под ногами обширный ковер, украшенный прогалинами, черными змейками не замерзших ручьев и звериными следами.
   Здесь Михаил особенно сильно осязал дух и трепет времен. Казалось, вот-вот вывернет из-за сосенки смуглолицый печенег в клобуке на лохматом коньке или выскочит, прорывая заслон можжевеловых кустов, закованный в золотистые латы коварин с черным пучком шерсти на шлеме.
   - Тут встанем! - Ярослав Всеволодович натянул уздцы. - Сейчас на нас зайцев погонят. Слышь, как гомонят робятки? - подмигнул он сыну.
   Со стороны растопырившегося на нескольких пригорках бора, прозываемого Муравьиным, доносился шум, собачий лай и звуки охотничьего рога. Отряд остановился в ожидании.
   Князь перевел взгляд на Буяна.
   - Ты уж не проворонь добычу, братец, - шепнул он увещевающе. - Сослужи службу, сделай милость!
   Подчиняясь его легкому посвисту, сокол взвился ввысь, расправив крылья. Через миг он стал уже черной точкой, парящей в небе. Михаил с любопытством смотрел, что будет дальше. Он слышал, что ловчая птица иногда преследует выведенного на нее зверька или птаху, загоняя до устали, прежде чем нанести свой удар. Но бывало, что один верный и неотвратимый удар выполнялся с высоты соколом, набравшим невероятную скорость разгона. Как-то поступит Буян?
   Ярослав Всеволодович уже видел своим острым оком сыпанувшие из леса серые пятна. По пятам за ними катился гул облавщиков. Выплетавший круги над полем сокол чуть снизился, неспешно и плавно плывя среди синих разводов, растопивших облака. Зайцы целым скопом неслись в сторону скованной припаем речной излучины, чтобы прошмыгнуть между облавщиками и перегородившим поле конным отрядом.
   - Будь готов, - князь сделал знак Федору, извлекшему из тряпичного свертка вабило -- кусок мяса, которым нужно было заменить добычу до того, как ее растреплет пернатый охотник.
   Все взоры людей были неотрывно прикованы к Буяну. Сделав еще несколько кругов, он вдруг рухнул, как подстреленный. Камнем падая вниз, сокол встал на крыло только у самой земли и молнией настиг одного из беляков.
   Федор принес князю добычу, высоко подняв в руке растянувшуюся тушку. Ярослав Всеволодович остался доволен. После охоты на зайцев он показал сыну, как с помощью парных соколов брать уток. Одна из птиц, выпущенных Челебиром из прутяной клетки, которую ковуй держал на плече, поднимала своих жертв в воздух, а другая уже на высоте разила их мощными когтями.
   После охоты раскрасневшиеся люди, громко обсуждая увиденное, поворотили к погосту. Однако за Горицветовым Болотом Ярослав Всеволодович вдруг сомкнул брови и вытянул руку, указывая Федору на дальний подлесок.
   - Что это там за дым?
   - Не ведаю, светлый князь, - оробел главный ловчий. - Тут и житья то нету! До Предславино больше версты.
   - Иль промысловики стан разбили, иль пришлые сбеги, - предположил Пахом Стефанович.
   - Поехали, поглядим! - принял решение князь.
   Люди, уже грезившие отдыхом у огня и хрустящим жарким, вынужденно повиновались, скрывая свое разочарование. Теперь Ярослав скакал впереди, окруженный блестящими броней гридинами, а Михаил оказался сзади средь ловчих и отроков. Он не скрывал своего недовольства, надувая губы. Не потому, что батюшка битый час заставлял его держаться в седле, а оттого, что остерегал сверхмерно. Так казалось Михаилу, в памяти которого вновь всплывали образы жестоких степных набежников из старых летописей, грядущих походом на святыню и жемчужину Руси.
   Проскакали овражец, минули перелесок. Впереди, на пустыре, застыла одинокая избушка, сложенная в лапу. По всему было видно,что поставили недавно, второпях. Из нее и валил густой черный дымок.
   - Кто ж это тут к моей земле присуседился? - лицо Ярослава Всеволодовича сделалось грозным.
   Князь остановил коня и спустился с седла. Спешились и гридины.
   - Ждать здесь! - было приказано остальным.
   Не слушая предостережений дружинных, Ярослав Всеволодович первым шагнул к двери и решительно ступил в избу. Небольшие сенцы были завалены ветошью, бочатами и туезками. Князь широкими шагами прошел вперед, отпихнув ногой какую-то рухлядь. В избе его встретили выпученными глазами двое: старец с окладистой седой бородой, одетый в темно-синий кафтан с узкими рукавами, подпоясанный не в поясе, а по бедрам, и девочка летов двенадцати с наброшенным на плечи потертым полушубком.
   - Не губи, господине! - старик упал на колени, испуганно крестясь. Он косил на тяжелое, подбитое горностаем корзно Ярослава, выдававшее высокое положение своего владельца, и прямой меч с червленой рукоятью в украшенных перламутром ножнах. Говор его показался князю необычным -- старик много цокал и выводил слова с особым тщанием. - Христом-богом молю, яви милость несчастным!
   - Кто вы? - Ярослав Всеволодович пристально разглядывал морщинистое серое лицо. - Отколь в моих владениях?
   - Волгарские мы. Побежники с Тырновского Царства. От дурных людей скрытничаем, абы головы спасти. Мочи уж несть по дорогам лисицами мыкаться и по чащам зайцами петлять...
   - Отчего не пришел на поклон к волостелю? - допытывал князь. - Отчего, не выказав вежества, самочинно срубил избу, аки тать прячась в моих лесах?
   - Виновен я, господине, - старик склонил голову. - Меня казни, но Лубенку, кровинушку мою, милуй. Травят нас, ажно зверя, идут по пятам, супостаты. Темь нет у меня веры людям. Сына, Пенко, не уберег -- снигул он смертушкой лютой. Помоги, во имя Христа-Спасителя, внученьку, чадо любое, от беды избавить! Ведь все мы племени словенского, веры христьянской.
   - Кто ваш враг? От кого бежите?
   - Ивана Асеня душегубы нас ищуть -- самодержца волгар, власов и ромеев. Мы -- роду болярского. Ты не гляди, что наряд на мне неказистый. Не своей волей до безживотия дошли. Царь Иван вырубляет старый болярский корень. На плечах богомилов и низинных жупанов к власти пришел, а нашу братию всю повывести тщится. Сын мой, ажно двадцать болярских мужей, был обвинен в израде и поддержке Феодора Комнина. Давно уж скитаемся, на родине нас смерть ждет. Мы через земли хинови сюда пришли. Помоги, господине! А я тебя отдарю.
   - Да ты изуметился, старый?!- Ярослав Всеволодович брезгливо отступил. - Знаешь ли кто пред тобой? Я -- великий князь киевский. Что ты, отщепенец, можешь мне сулить?
   - Не гневайся на меня, царь русской. Слово мое не тщетное, вот тебе крест, - старец осенил себя знамением. - Ты только дай мне защиту в твоей земле и обретешь сокровище, что превыше целой казны.
   В избу заглянули гридины, обеспокоенные долгим отсутствием князя. Увидев их, Ярослав Всеволодович отмахнул рукой, повелевая выйти.
   - Ты знаешь, старик, что с тобой станет, коли ты меня за нос водить вздумал? - тихо спросил князь.
   - Разумею, - ответил волгарин. - Ты выслушай меня, царь могучий. А там -- карай иль милуй.
   Ярослав Всеволодович покусывал губы.
   - Говори к ряду, - дозволил он. - Но ежели мне сказ твой будет не люб -- не взыщи!
   Старик поднялся.
   - Звать меня Димитром, - поведал он. - Предок мой Никола Борису-царю служил. Бяше комитом Охрида-города. Много власти в своих руках держал.
   - Что с того? - нетерпеливо справился князь.
   - Род наш с него не только баштину получил, ано святыню древнюю, кую с той поры трепетно хранил, от всех иных надежно ограждая.
   Один глаз Ярослава Всеволодовича блеснул любопытством.
   - Что сие за святыня?
   - Златая гривна царя русов Святуслава, - оглянувшись по сторонам, прошептал Димитр.
   Князь замер.
   - Брешешь, старый!
   - Пресвятой Богородицей клянусь, правду реку. Тут она, за домом в ямину зарыта. Никола ее когда-то лично у хана Кури выменял на два табуна породистых коней.
   Ярослав Всеволодович снял с головы шапку и почесал лоб.
   - Коль то, что ты мне молвишь верно -- будет тебе моя защита. Дом дам и двор дам. Станешь жить, как у Христа за пазухой. Ты отдашь мне гривну?
   - Да, царь русской. Ты ведь прямой сходатай Святуслава-царя, тебе и володеть. А мне от той ноши уж непосильно давно. Хочу род наш от нее освободить.
   - Пошли, покажешь! - поторопил князь.
   - Обожди, господине. Ты главного не ведаешь.
   - Что еще?
   - Николе один ученый ромей, именем Прокл, гостивший в Охриде, шепнул про скрытную силу гривны. Он был при встрече царя русского с базилевсом Цимисхием и видел ее. А еще -- ту гривну некие из ромеев видели под Доростолом.
   - О какой силе гривны ты ведешь речь? - князь поднял брови, копаясь в памяти и силясь вспомнить старые предания.
   - Формой сия гривна подобна диску солнца с двумя крылами сокола, - еще тише заговорил Димитр. - С древних лет у народов Серединного Моря о ней ходило множество сказов. Вещие мужи из греков и азиев сурьских утверждали, аже таков зрак у златого науза, принадлежавшего на зачине времен прародителю сколотов Арию. Еще книжник Прокл поведал моему предку Николе, что гривна сия Святуславу-царю перешла от Ингваря Старого, а тому -- от Ольга Вещего. Сие -- наследие, кое подняло русь над иными родами и племенами.
   Ярослав Всеволодович задумчиво опустился на плетеный короб.
   - Продолжай! - велел он.
   - В сече под Доростолом, где десять тысяч воев царя Святуслава стояли против ста тысяч ромейских воев Иоанна Цимисхия, русов ждала погибель. Ано все увидели чудо -- в небе явился золотой всадник и борзо повел русскую рать в смертный бой, перестроив полки. Ромеи были разбиты и бежали. Иные из них зрети, аже гривна царя Святуслава, надетая поверх брони, пылает живым огнем. Твой предок, царь, умел чрез тот науз привлекать помощь древних богов. То же могли Ингвар, Ольг, Рерик и другие прежние вожди руси. Святуслав-царь был последним, с кем говорили Источные Боги. Таче сия нить пресеклась...
   Щеки Ярослава Всеволодовича стали пунцовыми от подступающего гнева.
   - И ты, правоверный, предо мной держишь бесовские речи?!- подался он вперед. - Балвохвальство чествуешь?
   Димитр понурил голову.
   - Не гневись, господине. Реку лишь то, что слышал от своего отца, а тот -- от своего. Никола -- предок наш, рискуя головой, за той гривной ездил к печенегам. Восхотел скрытную силу себе служить заставить, ано не вышло у него...
   - Стало быть, пустословие сие, не более того.
   - Оно может и пустословие, а может и нет. Ведь надобно ведать, как оживлять огонь царской гривны. Не всяк тот огонь вызвать сподобится. Тут может слово верное нужно, может действо заветное.
   - Что же ромей-книжник Николу вашего не подучил?
   - Отколь же ему знать? Сие людям царской крови по плечу. Али волхвам. Может где на старых дощах писано...
   - Я тебя понял, - князь поднялся. - Идем! Завтра получишь защитную грамотку и землю на Подоле. Никто тебя не тронет. Живи под моей рукой!
   - Благословен будь, великий царь русской! - Димитр низко склонился, коснувшись рукой пола. - Обожди, сейчас лопатку возьму. Ноне наледи нет, живо откопаем!
  
   Глава 8. Стены Улай-Тимура.
  
   Баты, сидя на толстой кашме из верблюжьей шерсти, прошитой узорной стежкой, ел мясо молодого ягненка с серебряного подноса. Он разрывал сильными пальцами маслянистые куски и обгладывал кости, вытирая тонкие губы и подбородок парчовым платком. Прислуживавший гану тургауд Сохор замер рядом в почтительной позе, дожидаясь знака, чтобы налить харзу из глиняного кувшина в стоящую на персидском ковре чашу. Неожиданно до слуха Баты донеслись неясные крики и шум.
   - Эй! - ган метнул на Сохора быстрый взгляд острых черных глаз. - Выясни, что там за строптивые ишаки дерут свои глотки, нарушая мой покой.
   - Подчиняюсь, Несравненный!
   Тургауд стремительно вынырнул из шатра, не поднимая взгляда на недовольно кривящего рот гана. Вскоре он вернулся и доложил:
   - Блистательный! Это Азза, ясская воительница и джагун Безжалостных сцепилась с сол-таном оглов Мурчаном из-за урусских коней. Боюсь, они пустят друг другу кровь, если ты не вмешаешься.
   Сердито сопя, Баты обтер руки и рывком поднялся на ноги. Тургауд отодвинул для него полог шатра, из которого ган вышел мягким звериным шагом. По всему становью горели костры. Чтобы лучше согреться, воины изобильно подкладывали в них неизменный кизяк. Видя своего предводителя, идущего на шум между черных и синих войлочных юрт, они почтительно поднимались, склоняя головы.
   - Слушайте все! - гремел наполненный яростью женский голос. - Бесстрашные багатуры сына Золотого Волка -- его кречеты, барсы и рыси! Вас, Пожиратели Судеб, я призываю в свидетели. Этот человек, куманский выползень Мурчан, присвоил мою добычу. Он, словно падальщик, увел у охотника его законный трофей.
   Ответом был всколыхнувшийся беспорядочный гомон.
   - Не слушайте эту бешеную лису с ядовитыми зубами! - в скрипучем говоре спорщика Баты узнал Мурчана. - Она со своей стаей стервятниц-людоедок морочит вам головы.
   - Ты обвиняешь меня во лжи? - взвилась Азза. - Выходи, облезлая шкура! Если не страшишься за свою жалкую жизнь -- выходи на бой и пусть нас рассудит Синее Небо!
   - Пока все вы -- крикливые собаки и визгливые шакалы едите из моих котлов и сражаетесь под моим тугом -- судить вас буду я! - Баты прошел вперед, прищуренными глазами разглядывая воительницу и сол-тана. Воины, как волна отхлынули в сторону. - Я -- ваш господин и ваша воля! Приказываю: закрыть рты и ждать моего решения. Я сам спрошу каждого из вас, почему он сеет раздор в моем стане, где единство и порядок -- закон! Всякий, кто нарушает его -- заслуживает смерть. Так гласит Яса Священного Воителя. Но меня прозывают не только суровым, но и справедливым. Я не могу срубить ваши головы, не узнав причину спора. Ты! - ган указал на Аззу. - Женщина, ведущая ясов в моем походе. Почему ты грозишься убить этого человека? Отвечай ясно и быстро! Твоя судьба лежит на моей ладони.
   Азза сняла с головы выпуклый шлем с шишаком и красным пуком шерсти, состоящий из восьми скрепленных кожей пластин, покрытых густым варом. Среди ее угольных косиц, туго стянутых лентами, проглядывали отдельные серебряные нити, высокий лоб пересекали жгуты морщинок. Воительница была уже не молода. В глубине души Баты уважал и даже побаивался эту женщину, отличавшуюся невероятной смелостью и жестокостью в бою. Как и все наездницы ее личной сотни Безжалостных, она слыла непримиримой мужененавистницей, получая наслаждение в уничтожении своих противников.
   - Несравненный! - заговорила Азза, подняв на гана выразительные глаза, блестящие сталью, и приоткрыв хищный рот. - Ты велик не только своими победами, но и широтой своего ума. Рассуди нас! Объезжая округу, мы наткнулись за лесом на селение урусов. Неразумные урусские дикари, схватив колья и рогатины, бросились на нас. Пока мы рубили их, чтобы взять свою законную добычу, Мурчан со своим отрядом свалился неведомо откуда. Его оглы вошли в селение со стороны реки и угнали весь скот из загонов. Поглощенные боем, мы не могли им помешать. Пусть Мурчан вернет то, что завоевано силой наших сабель! Пусть заберет себе коров, но отдаст нам крепких и высоких урусских коней.
   Сол-тан оглов, низкорослый и коренастый куман с красным лицом и бесцветным ворсом волос на подбородке, задышал тяжело и прерывисто. Он тоже снял свой шлем с широким отворотом, зажав его в локте, а пятерней другой руки вытирал пот со лба.
   - Ты шипишь, как растревоженная болотная гадина...
   - Тишина и почтение! - рыкнул Баты. - Я услышал тебя, Азза-воительница. Теперь ты, Мурчан, сын Арвая, отвечай мне ясно и быстро: как ты добыл урусских коней?
   Сол-тан поскреб шею.
   - Прости, Превосходнейший. Я был уверен, что первым захватил селение диких урусов. Мои багатуры выкосили всех, кто стоял на нашем пути.
   - Кого ты мог выкосить? - рискуя навлечь на себя гнев гана, воскликнула Азза с презрением. - Детей и женщин?
   - Иных не видели наши глаза. И мы взяли то, что сочли достойной наградой за день, проведенный под непрекращающимся снегом и злым ветром.
   - Медведь и лиса забрались в нору бурундука, чтобы полакомиться его припасами и в темноте не заметили друг друга, - ухмыльнулся Баты кривой ухмылкой. Внезапно голос его снова зазвенел медью. - Вы оба заслуживаете наказания! Мое могучее войско, как стрела, должно быть цельным от наконечника до хвоста. Тогда оно будет разить без промаха. Раздорам нет места в моем стане! Потому, повелеваю: коней урусов отдать багатурам, прибывшим к нам от коназа Яруслава. А вы оба -- должны смыть свою вину делом. Во главе своих воинов вы первыми заберетесь на стены Улай-Тимура! Иначе смерть заглянет в ваши глаза.
   - Повинуемся твоей воле! - Азза и Мурчан низко склонили головы, чтобы не показать своего недовольства решением гана.
   Баты оглядел скучившихся вокруг людей.
   - Расходитесь по своим юртам! Вы -- багатуры несокрушимого воинства, а не ловцы базарных сплетен. Каждый из вас должен свято помнить место возле туга своего джагуна и меньше шляться среди других отрядов.
   Нукеры Бяслаг, Долгэр и Эрунжей окружили Баты.
   - Как там юный коназ Улай-Тимур? - спросил он у них. - Удалось ли обуздать этого кусачего волчонка?
   - О, Победоносный! - отвечал Долгэр. - Несмотря на свои раны, он все так же строптив. Отказывается от нашей еды и воды.
   - Идем к нему!
   В небольшой юрте, обтянутой лиловой кашмой, под охраной двух воинов-мунгалов лежало на пыльном ковре скрюченное тело. В нем сейчас трудно было узнать того отчаянного наездника в серебряных латах и на вороном скакуне, который вел в бой урусских бойцов. Спутанные от кровоподтеков волосы закрывали глаза, поддоспешник был разодран в нескольких местах и испачкан запекшейся кровью. Из-под штанин выглядывали босые синие пятки. Видно, кто-то из татар снял с пленника дорогие сафьяновые сапоги.
   - Встань, змееныш! - один из охранников пнул Улай-Тимура. - Перед тобой сияющий Баты-ган, солнце и ветер степей!
   - Оставь его! - ган опустился на корточки перед пленником. - Юный коназ Улай-Тимур! Ты отважно бился против нас, а я ценю отважных багатуров. Ты не просил пощады, когда у тебя вырвали меч и сбили с ног. Ты и сейчас не покорился мне. Но я готов сохранить твою жизнь и даже сделать ее лучше прежней.
   Коназ поднял на Баты отстраненный и тусклый взгляд, ловя ртом воздух.
   - Кто выбил ему зубы? - грозно осведомился ган у мунгалов.
   - Дерзкий юнак ругал твоих воинов, Несравненный, - оправдались охранники в один голос. - Он бесчестил их, сравнивая с нечистыми зверями. Мы даже пытались развязать его и поднять. Но он совсем дикий! Бросался на нас и хотел ударить головой.
   - Коназ Улай-Тимур! - через мгновение продолжил Баты. - Я мог бы предложить тебе примкнуть к моему могучему войску. Ты заслужил бы великую славу, сражаясь в рядах моих Несокрушимых, а моя звезда вела бы тебя к заоблачной удаче. Но я знаю, что урусы неохотно служат чужим вождям. Потому, я предлагаю тебе свободу. За это ты поможешь мне и своему народу избежать большой крови. Ты спасешь людей своего племени от моего испепеляющего гнева. Завтра ты убедишь своих братьев, защищающих Улай-Тимур, открыть передо мной ворота. Обещаю: не разрушать этот цветущий город и не истреблять его жителей! Мне нужна лишь покорность. Надеюсь, ты будешь искусен в речах и добьешься успеха.
   Коназ только на миг поднял глаза на гана и тут же их опустил.
   - Почему ты молчишь? - вскинул брови Баты.
   - Прости, Превосходнейший, - заметил Эрунжей, - но этот упрямый сын шакала не имеет к тебе почтения. Разреши поучить его плетью?
   - Этого не нужно! - недовольно проговорил ган. - Утром он пойдет впереди наших воинов. Если он откажется говорить с соплеменниками -- с ними заговорят наши стрелы и клинки.
   Татары обложили стольный град великого коназа Юргия, обнеся его со всех сторон мощным частоколом. Несколько раз Баты уже посылал переговорщиков в сопровождении урусов-перебежчиков, склоняя защитников к сдаче. Но ответом были только камни и стрелы.
   Ган готовился к приступу, подведя к городу метательные и стенобитные орудия. Благодаря двум иноземным полкам, присланным Яруславом, войско Баты возросло, восполнив потери. Теперь, имея в руках крепкую силу, можно было всерьез попытать судьбу. Высокие стены, которые сын Золотого Волка, осмотрел с каждого края, не смутили его своей внушительностью. К тому же, ган знал, что коназ Юргий бежал из города под предлогом сбора войска. Вместо матерого секача предстояло иметь дело с двумя несмелыми кабанчиками -- его сыновьями, к которым был приставлен старый воевода.
   Рано утром трубы и барабаны из стана Баты громко оповестили урусов о начале штурма. Двое нукеров гана в сопровождении десятка меркитов подвезли к Золотым Воротам связанного Улай-Тимура, словно тюк перекинутого через седло. Они сбросили его в снег и подняли на ноги, разрезав веревки.
   - Вот сын вашего князя! - громко переводил толмач. - Посмотрите, до какой беды довело его упрямство. Если вы, владимирцы, покоритесь -- вы спасете его и себя. Иначе -- участь ваша будет ужасна. Не уцелеют ни жены ваши, ни дети.
   На стенах молчали, рассматривая изможденного коназа, которого шатало из стороны в сторону, словно былинку. Он стоял перед воротами босой, в портах и нательной рубахе.
   - Братцы! - внезапно выкрикнул пленник. - Не доверяйте лукавому слову тугарскому. Тугары-нехристи не ведают чести. Бейтесь с ними смело и прогоните в степь, как ободранных собак!
   Нукеры сбили коназа с ног. В этот миг ворота распахнулись и небольшой отряд всадников, прикрывшись красными щитами, вылетел вперед, наставив копья. Баты, издали наблюдавший за происходящим, чуть улыбнулся. Он рассчитал верно: братья пленника не могли не попытаться его отбить. Однако багатуры были готовы к вражеской вылазке. Эрунжей, выполняя приказ гана, перерубил Улай-Тимуру шею. Меркиты проворно повернули коней вспять, а на урусов с двух сторон устремились наездники Байдара со скрежещущим воплем "хуррагх!"
   Серой тучей грянули стрелы, зашипев, как клубок змей. Такой же серой тучей насели воители Баты на урусов, ливнем, прорвавшим небо, упали на их головы. Завязался бой -- недолгий, но свирепый. Заслоняясь щитами и сбивая мечами вражеские стрелы, урусы грудь в грудь рубились с багатурами степей. Однако всадники Байдара были хитры. Видя, что силу силой не сломить, они отступали, увлекая за собой могучих улай-тимурских ратников, но только для того, чтобы вновь нападать на них с боков и стаскивать с седел арканами. С оглушительным ревом они кружились вокруг противников подвижной стаей, то рассыпаясь мелким бисером, то сходясь сплошной стеной.
   Раскидав перед собой нескольких багатуров, урусы так и не пробились к телу молодого коназа. Вновь попав под косой навес клюющих стрел -- повернули вспять взмыленных коней, чтобы отступить в город. Теперь уже воины Байдара преследовали их, поражая клинками. Если бы не защитники стен, остановившие раззадоренных багатуров камнями, дротиками и стрелами -- влетели бы в приоткрытые ворота на горбу отступающих.
   - Урусы не сдадутся, - заметил Супатай, обнажив кривые зубы, похожие на тигриные клыки. - Нас ждут новые и трудные бои.
   Просторное и ровное поле перед Золотыми Воротами Улай-Тимура, как называли их урусы, было единственным путем к подчинению непокорного города, единственным стременем к успеху. Это огорчало Баты. Крутые валы Нового и Среднего Города торчали обледенелыми плечами, не дающими поставить ногу. Неприступный круп, который оседлал стольный город, сбрасывал с себя все хитрости и уловки, точно дикий конь, избегающий узды.
   Гану пришлось разбить становье напротив Золотых Ворот и смириться с неизбежностью лобового боя, который он не любил. Однако бросать в зев битвы жизни своих багатуров Баты не собирался. Он, как искушенный торговец, сражающийся за каждую монету в ловком споре, желал получить выгоду малыми тратами. Чтобы добраться до лакомой добычи, недосягаемой для его рук, необходимо было разломать на прутики большое гнездо, в котором эта добыча укрылась. Сын Золотого Волка велел подвести к заранее заготовленным приметам осадные орудия.
   Погоняя плетьми десятки пленных, наравне с коровами волочивших камнеметы, огнеметы и тараны, мунгалы и кипчаки, собранные в единую пригоршню, потекли к крепости, пестрея синими малахаями, железными шлемами с толстыми нашейниками, меховыми и стеганными колпаками.
   Орудиями распоряжался старый однорукий хорезмиец Тугал, которого тщательно оберегали от любой опасности два татарских щитоносца. Обыкновенно, положив на грудь правую ладонь и замерев без движения, так что даже дыхания его нельзя было различить, Тугал в доли мгновения понимал, где и под каким углом разместить громоздкие машины, дабы нанести вражеской крепости наибольший ущерб. Встряхнувшись всем телом, как после сна, он тут же сыпал короткими приказами, иногда дополняя свои слова жестами тонких сухих пальцев. Одутловатое лицо с глазками-щелками всегда было сердитым, а оттянутая нижняя губа дрожала от нетерпения. Тугал погонял пленников, чтобы они шевелились быстрее, и погонял воинов, чтобы они лучше управляли пленниками.
   Несколько тяжелых камнеметов хорезмиец установил для ударов в прясла города, рассчитывая расшатать их и вырвать часть бревен. Для этого больше годились даже не однорычажные орудия, на которых два десятка "натяжных людей" дергали канаты, выпуская снаряд, а исполинские машины дальнего боя. Каждое из последних обслуживало полсотни пленников, оттягивая двадцать пять канатов, свитых из пеньки и кожаных ремней. Для осады Улай-Тимура было собрано четыре подобных сооружения. Не забыл Тугал и про огнеметы, повелев водрузить их на возвышениях, чтобы вести обстрел ближних домов, поджигая щеповые и дощатые кровли. Камней и глиняных горшков не хватало. К орудиям на санях неустанно подвозили железные болванки и деревянные чурбаны, для большей тяжести вымоченные в воде.
   Поддержкой камнеметам, чей громовой раскат быстро заглушил перезвоны городских колоколов, стали неутомимые конные сотни Бури, кидавшие стрелы с горящей паклей. Они вертелись напротив огромной каменной цитадели воротной башни с храмом на верхушке, состязаясь в меткости с лучниками урусов. Такие перестрелы нередко велись долго. Однако быстрота и плотность каленых россыпей со стороны багатуров только возрастала -- каждый из вертких наездников без остановки расстреливал оба своих колчана, набитые тремя десятками стрел, после чего сменялся товарищами. Защитники оценили угрозу и перестали появляться в прорехах стен, не решаясь подставлять головы под острые железные жала, которые сыпались гуще и злее пчел в растревоженном улье. Не отваживались урусы теперь и на вылазки, но упорно тушили пожары, красными цветками раскрывавшиеся в разных концах города.
   Баты издалека следил за происходящим, в нужный момент отдавая команды. Он хорошо знал, что не мужество и упорство отдельных бойцов, но железная дисциплина, слаженность войска и расчет полководца приносят победу. Урусские ратники превосходили силой его багатуров, но бились разрозненно и самозабвенно, забывая подчас о порядке и не заботясь о собственной жизни. Сын Золотого Волка противопоставил их безумной храбрости и телесной мощи умение своих людей сражаться, как сороконожка, подчиняя многочисленные лапы воле одной головы. Морским прибоем накатывали волны осадников на стольный город урусов, единые и в натиске, и в отступлении.
   На другой день Баты ждало удивление. Большие створы Золотых Ворот медленно отворились, выпустив отряд конных воинов, позади которых везли с десяток саней, загруженных мехами. Багатуры ждали знака гана, чтобы ринуться на урусов и разметать их. Однако Баты уже понял, что это не вылазка. Среди рослых широкоплечих ратников в отполированных колотнарях выделялись два всадника в доспехах с золотой насечкой и гравировкой, с плеч которых ниспадали прошитые каймой алые плащи. Они ехали степенно на укрытых чалдарами конях, но вид имели понурый. Ган понял, что это молодые коназы.
   Передовые татарские конники раздвинулись, давая проход нежданным гостям стана. Коназы спешились. Оставив коней своим телохранителям, они взяли путь к большому желтому шатру гана в сопровождении всего одного человека. По-видимому, это был толмач. Переговорщиков встретили тургауды, препроводив к Баты. Коназы шли медленно, не поднимая глаз от земли. Когда им велели остановиться в десяти шагах от гана, урусы сняли шлемы и коснулись пальцами грязного снега, чествуя поклоном сына Золотого Волка, восседавшего в высоком седле. Один -- синеглазый, с вьющимися светлыми волосами и вздернутым носом заговорил:
   - Великий царь мунгальский! - переводил на кипчакский язык толмач. - Будь здрав на многие лета. Мы -- Всеволод и Мстислав, сыновья князя Юрия. Прости нас за неразумие наше и дерзновенную горячность. Прости за то, что обуянные бесами, бились против тебя, не желая признавать твою силу. Покорно просим принять наши дары и оказать нам милость.
   Баты повернулся к Супатаю.
   - С чего упрямые коназы урусов вдруг решили покориться мне? Устрашились мощи моего войска?
   Меген шмыгнул носом и обратился к толмачу своим трескучим и низким голосом.
   - Нет, Несравненный, - вскоре сообщил он гану. - Сыновья коназа Юргия пришли к тебе по совету их главного кама, - Супатай чуть запнулся, но выговорил непривычное слово, - епископа Митрапана. Он провел над ними обряд, посвятив в слуги урусского бога -- Ожившего Мертвеца. Как слуги урусского бога, коназы со смирением молят тебя не губить город и выказать царское снисхождение к ним, ничтожным ослушникам твоей воли.
   - Мы уже достаточно наказаны за нашу греховную гордыню, славный царь мунгальский! - вторил другой брат. - Но ныне глаза наши прозрели и мы желаем миртовую ветвь предпочесть мечу.
   Губы Баты дернулись, лицо исказила гримаса отвращения.
   - Если барс переоденется в овечью шкуру, он сам станет добычей для тигров и волков. В своих врагах я уважаю храбрость. Но плох тот вождь, что не хочет мечом защитить свою землю, свободу и своих людей. Такой человек не заслуживает жизни.
   Ган сделал едва уловимый знак и тургауды, выхватив сабли, зарубили обоих коназов. Сопровождавшие их ратники еще не успели прийти в себя, как их взяли в кольцо нукеры и в несколько ударов сердца перебили до последнего человека. Мертвые тела Баты велел выбросить в поле.
   С полудня штурм города продолжился. Вновь забили камнеметы и огнеметы, а конница ручьем растеклась под стенами Улай-Тимура. Город имел пять ворот. Ган распорядился обложить их все, затягивая удавку на неприятельской шее, но единственный и хорошо выверенный удар-укус нанес там, где враг уже не мог его отвести. Орудия Тугала, без умолку гудящие второй день, подготовили почву. Цельная стена укреплений дала бреши, не выдержав тяжести шестипудовых камней, которые не только вырывали щепы из бревен, но и сдували с заборал людей, словно тряпичных кукол.
   Южнее Золотых Ворот вспучившееся прясло раскрылось провалом. Баты, облизнувшись, послал к нему спешенные сотни ясов и оглов, барсами перемахнувших заваленный сырым лесом ров. Гану было занятно вдвойне. Его глаза могли лицезреть не только смятение почти поставленного на колени противника, но и упрямый спор удали. Кто окажется проворнее, кому улыбнется удача? Мужененавистницам Аззы, похожим на обезумевших камышовых кошек, или жадным до любой добычи бойцам Мурчана, более напоминающим стервятников? Выкликая родовые кличи-ураны, и те, и другие карабкались по приставным лестницам, чтобы вступить в рубку с урусами, ждущими их на стенах и в провалах. Защитники Улай-Тимура не дрогнули, вопреки ожиданию. Они ожесточенно сражались мечами, шипастыми палицами и шестоперами, не отступая ни на шаг. Плечом к плечу с кольчужными воинами бились топорами и пиками землепашцы с ближних селений, рыбаки и охотники. Мелькали среди них и женские фигуры.
   Ударная сила багатуров быстро обломала острые зубы. Так, бывает, выдыхается упругий ветер, натолкнувшись на скалу. Баты пришлось нарастить передовые отряды слоем новых воинов из людей Хадара. Но и тут -- успех пришел не скоро. Схватки на развалах стен выдались самыми тяжкими. Порой, чтобы продвинуться вперед на шаг, степным воителям, разлученным со спиной любимых жеребцов, приходилось до изнеможения сечься с урусами, топча тела своих и вражеских бойцов. В иных местах багатуры не могли просочиться и на волос, сдержанные яростным отпором защитников. Страшные удары урусов разрывали пластины самого прочного куяга и ломали шлем-дулгу вместе с черепной костью.
   И все же капля точила камень. Слаженность воинов Баты, страшащихся своих начальников больше, чем недругов, вершила дело. Забывая все чувства, багатуры делали лишь то, что велели им приказы гулких рожков. Они выжимали защитников, как воду из промокшей одежды. Усталых и израненных сменяли свежие воины. Пришло время извлечь запасы из седельных сум -- ган кинул в битву союзные отряды Яруслава. Бойцы в железных шишаках с наличниками и кожаных панцирях, обшитых кругляшами блях, побежали к стенам прыткими тушканчиками.
   Весь день, до темноты длилось противостояние. Ценой огромных жертв и стараний урусам удалось удержать город и погасить горящие постройки. Но уже утром следующего дня все переменилось. С грохотом рухнул длинный кусок стены близ Золотых Ворот. Туда сразу хлынули осаждающие -- сначала пешие багатуры, потом всадники-меркиты. Еще в трех местах в кольце прясел осели глубокие проломы, зазывая заполнить пустоты деревянных укрепов плотностью человеческих масс. Бои переместились на городские улицы.
   Снова густо лилась кровь, питая землю, словно подношение матери Умай. Снова падали противники с обеих сторон. Воины Баты вырубали всех, кто стоял у них на пути. Секлись среди пылающих домов, охрипнув от криков и давно не чувствуя боли от ран. К полудню Новый Город был взят.
   В Среднем Городе наступающие уже не встретили такого решительного сопротивления. Урусское воинство и помогающие им селяне исчерпали волю к борьбе. Большая их часть осталась за внешними стенами костяным настилом, по которому прошли победители. Однако багатуры не спешили поздравлять себя с успехом. Мелкие кучки ратников еще огрызались, пытаясь сплотиться вместе. Но они напоминали лишь хрящи уже обмякающего в последней агонии тела. Теперь по улицам и площадям, объятым танцующим пламенем, носились быстрые всадники, сбивая с ног утомленных защитников и набрасывая на них арканы.
   Урусы отступали. Следом за ними воины гана подобрались к последней вражеской твердыне -- Детинцу. На время эта пугающая каменная глыба смогла их остановить. Тогда Супатай, подъехавший к затворенным воротам на своем крапчатом коне в сопровождении личного тургауда Нергуя прокаркал:
   - Чего ждете, храбрецы? Вы уже сломили хребет урусскому воинству. Довершите начатое! Отделите голову от тела! Где таран?
   Приказ мегена был выполнен быстро. Под тяжелыми ударами окованного железом бревна створины ворот рассыпались, открывая дорогу в сердце последней крепости Улай-Тимура. Туда устремились верещащие лавы победителей.
   Последняя схватка вышла особенно жестокой -- красные лужи испятнали весь снежный покров, сделав его похожим на шкуру исполинского барса. Урусы встречали свой конец молча, примкнувшись спинами к стенам домов и храмов. Глаза их смотрели с усталых лиц без прежней ненависти к неприятелю -- отдаленно и туманно. Над каждым уже витала черная тень смерти.
   Несколько уцелевших воинов, женщины и городская знать укрылись в большом храме. Это высокая постройка из белого камня выглядела несокрушимой. Изнутри можно было уловить отзвуки голосов, уносящихся ввысь призывами, долгое и жалобное пение. Вокруг храма постепенно сгрудились все тойоны и мунбасы войска Баты. Последним, во главе потрясающих копьями нукеров, появился и сам ган. Уста его были заперты холодным безразличием. Все свои чувства сын Золотого Волка затаил внутри.
   - Блистательный! - доложил Буранда. - В этом урусском святилище спрятались от твоего гнева высокие камы, жена и дочери коназа Юргия и самые важные тойоны Улай-Тимура.
   - Вот как? - Баты приподнял бровь. - Они отказываются склониться передо мной и молить о пощаде, но они не хотят и бороться за свои жизни с оружием в руках. Что же делать с мышами, забившимися в каменный мешок?
   - Разреши мне сказать, Несравненный! - с окровавленной саблей в руке перед ганом предстала Азза, сверкая глазами. С пояса ее свисала мертвая голова, капая сукровицей. Баты всмотрелся в бледное лицо с закатившимися глазами и догадался, что добычей джагуна Безжалостных стал воевода урусов.
   - Я слушаю тебя, Неистовая Воительница.
   - Урусы схоронились в этой каменной норе, - фыркнула Азза. - Но для твоих отважных багатуров мало чести выковыривать их оттуда, словно насекомых из собачьей шерсти. Пусть огонь спалит это гнездо неразумных!
   - Верно! - подхватили джагуны. - Пусть задохнуться от дыма, призывая своего бога! Посмотрим, как он сумеет им помочь.
   Баты прикрыл веки.
   - Каждый человек сам выбирает свою дорогу. Тот, кто не желает достойно пасть от стали и счастливой тенью достичь небесных садов, пусть станет пищей всепожирающего огня. Несите дрова!
   Воины обложили стены храма бревнами, подрубленными деревьями и досками растасканных домов. Пламя вскинулось с большой живостью, облизав алыми языками деревянные нагромождения. Столбы черного дыма взметнулись к небесам. Баты немного подождал, наблюдая, как разрастается бутон большого огненного цветка. Голоса и пение внутри стали еще громче.
   - Какова будет теперь твоя воля, славнейший из ганов? - тихо спросил Буранда.
   Глаза Баты вспыхнули двумя яркими лучами.
   - Мои верные багатуры! - воскликнул он, обращаясь к воинам. - Вы все -- бесстрашные удальцы, равных которым нет под Вечным Синим Небом. Город Улай-Тимур -- ваша заслуженная добыча. Возьмите в нем все, что приглянется вашему сердцу.
   Радостный гул разошелся среди победителей.
   - А после того, как вы утолите свои желания и вознаградите себя по заслугам, - продолжил Баты, - я желаю, чтобы Улай-Тимур стал пеплом и прахом. Пусть знают живущие ныне и расскажут потомкам, как сын Золотого Волка своей несокрушимой дланью стер в пыль великий древний город, славой которого урусы гордились среди других племен и народов!
  
   Глава 9. В поисках союзников.
  
   "Руссия -- большая земля, - писал по вечерам в своей комнате с окном, выходящим на двор, Готфрид, царапая бумагу пером. - Широко расступилась она городами, далеко разбежалась селениями и порубежными крепостями -- словно громадный зверь, раскрывший объятия. Если бы зверь сей был при одной голове и одной воле -- не нашлось бы, пожалуй, в целом свете силы, способной его одолеть. Но, на счастье сынов Христовых и Святого Престола, Руссия очень разобщена. Разобщена не только землями, князьями и боярами, но даже духом своим, ибо в сердцах людей не имеет единой веры. Много древних обычаев и порядков довелось наблюдать мне в Новгородском краю, со многими русскими людьми вел я доверительные речи, удивляясь укладу их жизни. Так в иных домах рядом с изображениями Христа-Спасителя, святых апостолов и животворящего креста наблюдал я кумиры старых русских богов. Имена русские тоже носят сдвоенные -- крестильное и языческое, чего я не встречал более нигде.
   Больше всего поборников старой русской веры живет на Людином Конце Новогорода, поскольку народ там издревле имеет кривские корни. Но и в других местах довелось мне лицезреть языческие обряды и славления древних богов, святилища которых есть во многих лесах, рощах и на берегах рек. Простые же новгородцы христианского вероисповедания тоже не чужды разных диких обычаев своих предков. Так наблюдал я боярские похороны, на которых сродственники почившего обращались к богине смерти по имени Мара и приносили ей жертвы зерном.
   При таком разброде в умах и запутанности в сердцах русские люди, по моему мнению, не могут представлять большой угрозы для стран Запада, сплоченных единым духом, обрядом и пониманием. Ведь, не наведя порядка внутри своей земли, невозможно покуситься на чужую. Не имея единого устава, нельзя насадить его другим. Потому, как я понимаю сейчас, русские князья не усердствуют в проповеди Слова Божьего среди варварских племен, ограничиваясь зачастую наложением дани".
   Готфрид осторожно заводил себе знакомцев. Особо облюбовал он корчму Липовый Цвет возле Волховского моста, где всегда было людно. Закутавшись в меховой плащ, Готфрид старался сесть куда-нибудь в угол, заказав кваса и пирогов, и прислушивался к отголоскам долетающих до него разговоров. Иные казались ему любопытными. Посланник ландмейстера постепенно составил себе представление о том, чем живут новгородцы, что их тревожит и к чему они стремятся. Посещали Липовый Цвет люди самого разного сословия и положения. Можно было увидеть и артельщиков-трудников, и половников нарочитых бояр, и служилых мужей, вроде приставов и подвойских. Преобладал в корчме народ проходной, но приглядел Готфрид и завсегдатаев, которым хмельное легко развязывало язык. Порой он сам заказывал для них вино и получал нужные сведения, в другой раз -- удачливо подмечал беспечные речи собеседников.
   - Ишь, надысь оперился, а уже показывает коготки, - однажды завели долгую тягучую беседу двое купцов, возвращавшихся с Торга. - Хочет, чтобы все по его было в Новогороде! Уж на что князь Ярослав был норовом крут, а сынок, кочеток резвокрылый, еще пошустрее будет.
   - Да, Корней, - соглашался собеседник. - Эдакого доселе никто себе не позволял. На святое покуситься! Из городской казны истребовал серебра на укреп Городца и снаряжение для своих дружинных. Якобы деет для блага новогородцев иде литва поганская осилилась без меры.
   - Ну, посадник-то наш, Твердислав Михайлович, не лыком шит -- усмехнулся первый. - Даст ему от ворот поворот. А еже какая замятня начнется -- и господские вступятся. Сторонников Александр шибко подрастерял...
   - Коль на то пошло: окромя тысяцкого ему в городе и опереться не на кого, - сердито буркнул купец, которого назвали Корнеем. - Дак ведь того и сместить не долго, коли чего.
   - Тише! Есть еще владыка Спиридон. Он на младого князя свою надежу имеет. Но супротив ряда николи не пойдет, ясное дело...
   Готфрид внутренне улыбнулся. Похоже, в Великом Новгороде назревали противоречия. Важно было не упустить момент и найти понимающих единомышленников. Он взял ендову и подошел к столу, за которым купцы, заказавшие шафранную уху и росольного зайца, вели свои речи.
   - Мое почтение, господа степенные! - проговорил он. - Позвольте от чистого сердца угостить вас изрядным питием.
   - А ты кем будешь, добродей? - с легким подозрением справился Корней, хмуря редкие серые брови.
   - Иноземелец вашего, купеческого сословия. Видел вас как-то у нас на Дворе, на Ильиной улице. Потому и посмел потревожить.
   - То-то говор у тебя диковинный, - хохотнул грузный рыжебородый купец в синем полушубке с беличьим воротником, рассматривая Готфрида круглыми глазами с синими прожилками. - Как тетерев квохчешь. Ну, садись, коль так. Твоя правда -- мы с Немецким Двором делишки ведем. Я Фрол, а это Корней.
   Готфрид подозвал корчемного слугу и велел принести кубки.
   - Фряжское? - кивнул на ендову Корней.
   Готфрид молча подтвердил.
   - Что же, доброго винца испить не грех, еже любезный человек угощает.
   Все трое осушили кубки.
   - Я в Новгороде недавно, - поведал Готфрид, когда его новые знакомцы отерли бороды и вновь принялись за ушицу. - Многих порядков еще не знаю. Случайно услыхал, о чем вы тут толковали.
   - Ну, так что же? - Фрол подался вперед, сдвинув брови.
   - Да вот в толк никак не возьму: зачем Новогороду князья? Он сам себе господин. Совсем как наши Базель или Вормс -- свободные города со своими законами.
   - Ты не дурак, немчин, верно рядишь, - заметил Корней, протягивая оперстненную руку к кубку. - Новгород -- сам и хозяин, и владыка. Ну а еже большая война? Тысяцкий наш мужиков ополчит, да токмо этого мало. Крепкая дружина нужна, чтобы оберечь город и всю Новгородчину от любой угрозы. Оттого в князьях пришлых пока надобу имеем.
   Готфрид качнул головой.
   - Дело это и по иному можно порешать, - произнес совсем тихо. - Чтобы не было ущерба городским вольностям. Ведь у вас что ни князь, то в чем-то вас ужимает. То хлебную жилу перекроет, а то вас, почтенных людей, принуждает на прихоти свои раскошеливаться.
   - И то правда, - признал Корней. - От Святослава Ростиславича натерпелись -- насилу прогнали. А уж сколь кровушки попил новгородской Всеволод Суздальский со своим посадником Дмитром, обложив волости и навязав "дикую виру"...
   - А ведь за что бьемся-то! - подхватил уже разгоряченный хмельным Фрол. - Чтоб уставы передних князей возродить! Чтоб было все по искону Ярослава Благодетеля! Но нынче пришлые князья нам полной воли давать не желают. На войско серебро и куны берут -- ладно. Дак ведь в волости своих судей рассылают и во все дела сторон и концов нос свой суют...
   - Наши вольные города в германской земле живут иначе, - мягко заметил Готфрид. - Никто не вмешивается в их управление и на их устои не посягает. И Аугсбург, и Шпайер, и Майнц стоят своим укладом. И войско имеют, и суда, и казну, до которой чужим не добраться.
   - Слыхали мы про то, - отозвался Корней. - Ну а, положим, еже ворог могутный восхочет к ногтю их прижать? Ужель своей силой отобьются?
   Готфрид улыбнулся.
   - Когда своей силы не в достатке, всегда можно опереться на плечи того, кто не даст в обиду и на поругание.
   - Ты о чем это гуторишь? - вдруг насторожился Фрол. - Об ком речь держишь? О царях германских?
   - О том, чья власть много выше любой власти светской, - ответил Готфрид. - О Святейшем Отце церкви Христовой, - почти прошептал он.
   - Папе Римском? - Фрол даже протрезвел. - Уж не хочешь ли ты, чтобы мы, новгородцы, за его милость свою волю продали?
   - На вашу волю никто не посягает, - спокойно возразил Готфрид. - Опека Святого Престола не есть обуза, за которую нужно платить или чем-то ради нее поступиться.
   - Как же то? - не понимал Корней. - С какого ляду Папе Римскому, положим, нас под крыло свое брать?
   - Если Великий Новгород признает его Первосвященником и волей Господа нашего Вседержителя на земле -- этого будет довольно.
   - Дак ведь и веру тожесть придется поменять новогородцам, - возразил Фрол, опасливо кося глазами по сторонам.
   Готфрид пожал плечами.
   - Все мы одной веры Христовой. Что суесловить о расхождениях в трактовках Святого Учения? Если сердце предано Господу, то не зазорно поклониться викарию Христа и преемнику князя апостолов. Новогородцам пора решить, желают ли они жить покойно и беззаботно за могучим плечом или изводить себя в нескончаемых склоках.
   - Оно-то может и так, - Фрол почесал затылок. - Дак ведь тут решать потребно людям вятшим, господарям. А с нас какой спрос!
   - Ну, благородным мужам из Совета Господ сию мысль не трудно и донести, - многозначительно промолвил Готфрид, не спуская глаз с обоих своих собеседников.
   Купцы заерзали на скамьях.
   - Ты нас, мил человек, под монастырь подведешь, - Фрол поскреб кончик носа. - Аль под плаху. Пойдем мы с Корнеем покамись, дела нас в городе дожидаются.
   - Да вы прежде поразмыслите, как следует, - удержал их взглядом Готфрид. - Ведь выгоду немалую поиметь сможете. Союз со Святым Отцом нужен, прежде всего, вам. Не только опора твердая за спиной будет, но сможете без помех и пошлин торговать во всех западных землях. Во всех больших и малых городах станете желанными гостями.
   Купцы засопели, переглядываясь.
   - Ведь наверняка есть у вас, мужи почтенные, свои знакомцы в Совете Господ, - добавил посланник ландмейстера, наклоняясь к собеседникам. - Да и посадник вам не чужой. Найдете способ ему шепнуть на ухо о своих чаяниях.
   - Покумекаем мы над твоими словами, - пообещал Фрол, поднимаясь. - Крепко покумекаем... Ну, здрав будь.
   Нахлобучив на головы синие малахаи, купцы покинули корчму.
   Готфрид остался доволен этой встречей.
   Изо дня в день он усердно отыскивал в городе людей, которые за щедрое вознаграждение сообщали ему последние новости. Посетил посланник ландмейстера и двор бояр Борецких, с приказчиком которых познакомился по дороге в Новгород. Василий был рад вновь увидеть своего попутчика, вызволившего его из передряги. Он пригласил Готфрида на торжества, проходившие на Софийской стороне.
   - Нонче у нас попраздненство Сретения Господня, Никола Студеный, - поведал он. - Ишь как подморозило, да снегу намело! Вот и говорят: студеный день -- шубу снова надень. А еще: на Студеного Николу снега навалит гору.
   Погода и впрямь выдалась суровой. Деревянные плахи мостовых и крыши домов присыпало сырым, плотным снегом. Морозец щипал нос и покалывал щеки. Однако новгородский люд, казалось, не обращал на это никакого внимания, в большом обилии заполнив городские улицы со всеми своими семьями. После посещения церквей, разбрелись возле бесчисленных лотков, выставленных прямо по краям мостовых. Зазывалы предлагали пироги "с пылу-с жару", разложенные по поставцам и туезкам. Были они всевозможных видов -- круглые, овальные, похожие на треухи и звезды, а также с различной начинкой -- грибники, гороховики, курники, творожники, изюмники. Вместе с пирогами торговали кренделями, медовыми пряниками, орехами и пастилой, угощали квасом, пивом и ягодным медом.
   Василий, одетый в бараний полушубок и малиновую мурмолку, на торжества явился с супругой -- невысокой белокожей женщиной с россыпью веснушек на щеках, красовавшейся в алом шишуне с белой оторочкой. Был с ними и сын Данила. Готфрида они увлекли в Детинец, на Владычный Двор, где можно было увидеть в этот день самых именитых людей Великого Новгорода.
   Огромный собор, называемый новгородцами Домом Святой Софии, возносил свои блистающие свинцом главы, подобные воинским шлемам, к стылому безоблачному небу. У этого грандиозного строения с кирпичными сводами и арками, покрытыми цемянкой, пестрели броские многоцветные одеяния. После службы из собора вышел сам владыка Спиридон в золотой ризе, сопровождаемый хором певунов и отроков с золотыми хоругвями. Он благословлял собравшийся на дворе народ. Рядом с ним Готфрид различил статного юношу в аксамитовом кафтане, черно-бурой шапке и подбитом соболем корзно, украшенном вставками из жемчуга и изумрудов, уверенные и степенные движения которого выдавали его знатное происхождение.
   - Вон, князь Александр, - зашептал Василий. - Переемыш Ярославов.
   Готфрид неотрывно вглядывался в открытое лицо восемнадцатилетнего князя, чуть опушенное над губами и по подбородку мягким светлым волосом. Голубые глаза Александра смотрелись совсем взрослыми, лишенными бесшабашного задора юности. Было заметно, что даже улыбчиво разговаривая с ближниками, он подмечает малейшее шевеление в толпе, чувствует настроения людей вокруг себя, едва поворачивая голову, точно зоркий беркут. Во всем его облике присутствовало что-то от хищной, стремительной птицы.
   Однако серьезное и даже строгое выражение лица Александра смягчалось, когда он встречался с лучистыми глазами юной девицы в горностаевой шубке с золотыми позументами на обшлагах, возле которой хороводом вились нянюшки и чернавки.
   - Кто это? - украдкой спросил Готфрид.
   - Дочь князя Витебского и Полоцкого в Новогород пожаловала со своими свояченицами и челядью, - поведала жена Василия, надкусывая медовый пряник и удерживая за руку Данилу, норовящего нырнуть в толпу. - Александра Брячиславна.
   - Вишь, как глазками друг на дружку стрелют! - заметил Василий. - Яко голубки. К венцу дело идет. Князь Брячислав уже дал свое согласие. Небось, страх как охота породниться с птенцом из гнезда Всеволодовичей.
   - А вон тот рослый удалец рядом с князем, кто он? - продолжал допытываться Готфрид, внимание которого привлек широкоплечий высокий юноша с горделивым, будто резным профилем, красивыми черными кудрями и прищуренными глазами. - Уж не воевода ли дружинный?
   - Шутишь? Ратмир это. Его у нас Ратшей кличут. Погодок и дружец княжий. Но воин дублий, от Бога: море перескочит -- пяток не замочит. Обсказали мне, как в походе на мордву он вождя ихнего напополам чеканом развалил до самого седла.
   К Александру уже поспешала кучка людей в долгополых куньих и собольих шубах с перламутровыми пуговицами, покрытых парчой и бархатом. По горлатным шапкам с высокими тульями в них не трудно было признать бояр. Они явились выказать уважение сыну Ярослава, сопровождаемые своими захребетниками.
   - Здоров ли ты, княже? - донеслось до Готфрида. - Что-то ликом ты бледен. Аль заботы какие изводят?
   - Твоими молитвами, Глеб Авдеич, - голос у Александра был чистый, звенел чеканно, как медь. - Здоров и тебе того же желаю.
   - Слыхали мы, Александре, надумал ты ожениться? - с легким поклоном приблизился другой боярин. - Иль брешет народ?
   - Это правда, - отвечал князь.
   - Ну, тогда от всех господ честных прими здравницы.
   - Повремени малость, Радыня Феодорович, со здравницами, - возразил Александр с тихой улыбкой. - Прежде дела надо справить, а уж опосля -- венчальный день назначать.
   - Что ж за дела такие умыслил ты вновь, княже? - заинтересовался Глеб Авдеич. - В Новогороде порядок. Хлебушек у народа есть, купцы довольны.
   - Литва навыкла порубежье наше тревожить, люд по весям забижать. Хочу обуздать набежников наперед, а на Шелони крепостцы заложить -- одну иль несколько.
   - Ох уж неспокойная твоя головушка. В такой день о делах радеть! Ты б показал, свет Александре, новогородцам, как надобно веселиться. Пусть увидит народ, что ты не токмо грозным воителем-заступой можешь являться им, но и заботником-одноземельцем.
   - Про народ новгородский я не забыл, - ответил Александр. - Вон, Ратша обозы привез с подарками. Раздарю шубами, фофудьями и сапогами.
   "А княжич-то смышлен, - отметил про себя Готфрид. - Не только с боярами ладить пытается, но и людство хочет умаслить. Не по годам сметлив, видно, в отца пошел".
   Василий взял его под руку.
   - Айда на Волхов! - предложил он.
   Готфрид не стал возражать.
   - Скажи, - наклонился он к приказчику. - Отчего с молодым князем так мало воинов? - посланник ландмейстера оглядел скромное сопровождение Александра, состоящее из пяти ратников в дощатых бронях и куполовидных шеломцах с яловцами, но без щитов и копий. - Хочет показать всем, что не страшится измены?
   - Да нет, - хмыкнул Василий. - Просто не желает мозолить глаза видом своих оружников. Осторожничает княжич. В Городище вся Александрова дружина обретается из Понизовой земли. С молодым князем охотничают, кулачными забавами да шумными застольями душу тешат. Люд речет, что Ратша там во всем первый. Хоть юн годами, а бывалых гридинов за пояс заткнет. И головой крепок, и кулаком. Его ни хмель, ни удар с ног не валит. Все дружинные его любят, да и Ярославич души в нем не чает.
   - А сам Ратмир? - вдруг спросил Готфрид. - Видно, с князем не разлей вода?
   - Как сказать... - Василий запнулся. - С детства дружат. Вот только Ратше с его нравом не всегда любо подчиняться. У нас толкуют так: друг он мой, да ум у него свой.
   - Так он боярин по роду?
   - Боярством его Ярослав Всеволодович пожаловал. Бают, Ратмир кровей княжьих, от древних кривских володетелей род свой ведет.
   - Правда? - Готфрид вновь обратил взор на удалого воина, лучащегося безграничным задором. Было хорошо заметно, как он притягивает к себе внимание новгородцев. Дерзкий, отважный и безудержно веселый, Ратмир восхищал и стар, и млад. Не трудно было представить, что этому гордому и уверенному в себе человеку не просто держаться в тени своего оделенного властью сверстника.
   - Ратше с его лихостью боле пристало головой над ушкуйниками стоять и водить в набеги вольные ватаги, - вторил мыслям Готфрида Василий. - А не у стремени Ярославича подвизаться. Как говорится, его в ступе перстом не умелешь. Но он на свою долю не ропчет.
   Узнал Готфрид, что храбрый витязь не только ходит в советчиках у молодого князя, но и исправен в службе -- самолично распоряжается дозорными в Городище и нередко предпочитает коротать ночи на развалах стен, завернувшись в плащ, а не в мягкой теремной ложнице.
   - Сторожатся гридины крепко, - пояснил приказчик. - На случай, еже переменчивые новгородцы захотят с князем и его ближниками посчитаться. Так повелось с давних пор. Не секрет, что князья, кои к нам со своим почином являлись, чинили произвол и народ притесняли. Чего ждать от Александра -- покуда не знаем. А вот с отцом его по первости было ох как не сладко...
   В этот день Готфрид узнал еще немало полезного для себя. Приказчик Василий подробно поведал ему о временах великой бузы, случившейся вскорости после вокняжения Ярослава в Новгороде.
   "Обуянный гордыней и ослепленный внезапно снизошедшей на него властью над древним и славным городом, - писал Готфрид в своих записках, - князь Ярослав, сын Всеволода, впал в настоящее помрачение. Верша самоуправство над привыкшими к независимости людьми, он словно задался целью всему свету доказать, что право властвовать и распоряжаться чужими судьбами даровано его самим Создателем. Ярослав не останавливался ни перед чем, дабы раздвинуть границы своего могущества: заключал в оковы именитых мужей, отдавал боярские дворы на поживу своим ближникам, присваивал имущество преуспевающих купцов. Всем и каждому стремился он навязать свою полную волю, заставить почитать себя хозяином и самодержцем всей Новогородской земли.
   Что же это было? Смирившись со скромной долей управителя удела в Переяславле-Залесском, лежащем в стороне от стольных русских городов, Ярослав нежданно был осчастливлен умирающим отцом-государем, отдавшим ему Господин Великий Новгород. С этого дня молодой князь поверил в свою удачу, которая вскоре стала казаться ему настоящей богоизбранностью. В угоду этому чувству сын Всеволода бесчинствовал и лютовал в своих новых владениях, отторгая от себя все дальше сердца новгородцев. Не считаясь с мнением архиепископа, посадника и бояр, Ярослав насаждал свои уставы и порядки, а всякое сопротивление подавлял на корню. Городище стало его крепостью, где княжеские воины денно и нощно держали оборону от усмиренных, но не сломленных духом новгородцев. Говорили, что в те дни почтенные люди города впервые задумались о мятеже и расправе над злочинным правителем, однако должной силы на тот момент они не имели.
   Ярослав же внезапно отбыл в Торжок со всей своей дружиной. О причинах того можно только гадать. Либо не довольствовался достигнутым, возжелав окончательно поставить на колени свободный город, отняв у него хлебную дорогу, либо опасался оставаться под боком у подданных, более всего на свете желавших его погибели. Как бы то ни было, но сев в Торжке, сын Всеволода обрек Новгород на страшный голод, повелев своим людям не пропускать в него ни единого обоза с хлебом из Залесья. Страдающие от неурожайного лета и мороза, погубившего последние всходы, новгородцы взмолились о милости. Они послали к князю известных бояр, дабы смягчить его гнев. Но Ярослав кинул бояр в поруб, карая город за строптивость. Скоро в Новгороде наступила великая нужда. Горожане продавали детей, ели кору и мох. Тела умерших от голода покрыли улицы. В отчаянии новгородцы вновь отрядили своих посланников к князю во главе с посадником Юрием Ивановичем. Их Ярослав заковал в цепи.
   Мудрые соратники пытались урезонить князя. Они шептали ему, что путь, на который он встал, сулит премногие грозы для него и его власти. Однако сын Всеволода оставался глух к уговорам. Полагая себя единоличным правителем, воля которого должна быть законом, князь прозевал угрозу, о которой его предупреждали сметливые ближники. В Новогороде появился князь Мстислав Удатный, решивший к своей выгоде использовать настроения новгородцев и их ненависть к Ярославу. Он очень быстро собрал хорошее войско. Горожане с готовностью вставали под его стяг.
   Узнав об этом, Ярослав воспылал большим гневом. Князь распорядился вылавливать новгородцев всюду, куда могли дотянуться руки его подручных, и брать в железо, а в Новгород отрядил доверенных людей, чтобы поднять народ против Мстислава. Все эти усилия обернулись против него. Великий город встрепенулся, возмущенный расправой над согражданами, а посланные лазутчики сами перешли на сторону Мстислава. Так настал черед жестокой и непримиримой войны.
   Многих в ту пору поражали упрямство и своеволие Ярослава, сына Всеволода. Даже перед лицом великой опасности, он продолжал считать себя хозяином положения и вести себя непростительно высокомерно. Тогда как Мстислав, не теряя времени даром, создал прочный союз, соединившись с дружинами Владимира Псковского, Владимира Смоленского и Константина Ростовского. Только перед лицом беды, Ярослав обратился за помощью к старшему брату Юрию и младшим братьям из рода Всеволодовичей.
   Сеча при Липице, в которой сошлись противоборцы для раздела владений, надолго запомнилась людям. Брат стоял против брата, сын против отца, слуга против господина. Множество воинов русских земель самого разного чина и достоинства пало с обеих сторон, а самовидцы утверждали, что видели в раздвинувшихся небесах лики плачущих святых. Ярослав проиграл, однако даже это тяжелое поражение не сбило с него спесь и не сделало сговорчивее. Бежав в Переяславль, он приказал схватить всех новгородцев и смолян, оказавшихся в этом городе. Все они умерли тяжкой смертью в его погребах. Лишь перед наступлением сильной неприятельской рати неуступчивый князь смирился и пошел на мировую. Позже, с отбытием Мстислава в Галич, он смог восстановить свою власть над Великим Новгородом..."
   Готфрид размышлял, пытаясь постичь склад ума правителя и полководца, которого полагал главным противником Ордена в дальнейшем продвижении Святых Братьев на восток. Присмотреться стоило также и к его молодому, но рано проявившему жесткий характер сыну. Судя по поступкам и замыслам, молодой Александр унаследовал кипучую натуру родителя. Уже сейчас в этом неспокойном львенке угадывались воинственность и стремление подавлять других своей волей. А это значило, что он тоже был опасен для великой миссии Апостольского Престола. Быть может, даже слишком опасен...
   Предположения эти через несколько дней подтвердили знакомые купцы Готфрида, вновь появившись на Немецком Дворе. Переговорив с ними, посланник ландмейстера узнал, что Александр, готовивший свою дружину к литовскому походу, вдруг изменил свое намерение.
   - Слушок тут сорока на хвосте принесла, - словно между делом, обмолвился Корней. - Будто Ярославич намедни во Псков своих гридинов подвигнет. Там какая-то пря зачинается, людство недовольно. Хочет, стало быть, наш кочеток присмирить псковчей, чтоб не озоровали супротив княжеской власти.
   - Откуда весть? - уточнил Готфрид.
   - Тиун моего знакомца Барко Милятинича давеча на Торгу пробаял, - уведомил Фрол. - Вот и разумей гость заморский. О каком послаблении княжьей узды речь вести, когда все под сапогом сильников-настольников копошимся? Попробуй взбрыкни -- в миг живота лишишься...
   - Не ведомо токмо наказом ли родителя али своим разумением Александр на Псковщину стронется, - задумчиво прибавил Корней. - Но о том, мыслю, мы вскорости узнаем.
  
  
   Глава 10. Схватка.
  
   В верхах стройных сосен подвывал ветер, голоса скованных морозом осин и елей расходились в тесноте леса скрипами, похожими на старческий кашель. Отряд продвигался вперед проворно, но без ненужной суетливости. Перекинув за спины щиты, вои ступали по ноздреватому, очень липкому снегу на коротких лыжах, обшитых оленьей кожей, толкаясь от него искепищем копий. Редкие птицы, задремавшие на ветвях, всполошенно срывались прочь, уходя с пути людей.
   Шли гуськом по заячьим тропам, иногда сменяющимся кабаньими просеками, постепенно растягиваясь блестящей змейкой. Впереди, поражая неуловимой легкостью движений и текучестью, делающей фигуру одним целым с лесными кущами, скользил Переяр. Всеслав поспевал следом, в голове ратников. Замыкал воев Микула, зорким глядом единственного ока охраняя хвост отряда.
   - Опять морозит! - вздыхали и кривили сохнущие губы люди. Улучив момент, стягивали с дланей голицы, чтобы размять щеки и растереть носы.
   - Велес Сивый Яр сковал землю своим рогатым посохом, - обронил кто-то. - Татарва, небось, пообмерзла до самых до косточек. А нас мороз только крепит -- злее рубиться будем, когда басурман сыщем.
   - Дело говоришь! - подхватили голоса.
   Лес казался необъятным. Гуще сходились древесные стволы, больше укутывались вереском и буреломом, окольцовывались пузырями сугробов. Шорохи и свисты вздрагивающих крон иногда резко обрывались пронзительным, царапающим сердце затишьем.
   - Почти пришли, - больше показал взглядом светящихся желтым огнем глаз, чем обмолвил словом Переяр, повернув лицо к сотскому.
   Впрочем, в том не было особой нужды. Все вои отряда одновременно учувствовали близость деревни. Не распознали по лаю псов, которых не было. Не угадали по легкому гомону жилых дворов, вместо которого застыло ледяное молчание. По каким-то иным, неявным признакам уловили рядом весь и уже знали, непререкаемо ведали, что она пустая. Не застали татар. Ушли басурмане, сделав свое дело. С добычей ушли. А Дородеевка... Ее ратники узрели через несколько шагов.
   В скорбном унынии рассматривали они уже затвердевшие на морозе тела. Порубанные, размолотые конскими копытами, оборонцы веси остались там, где выросли их отцы и деды, до последней капли живы сопротивляясь оголтелой степной нечисти, налетевшей стаей коршунов. Видно было, что мужики не успели толком вооружиться -- кто-то бился воротным засовом, как ослопом, кто-то тележным колесом. Другим посчастливилось дотянуться до топоров, рогатин и засапожных ножей. Но итог был один: подкошенными снопами разбросались трупы мужчин, среди которых замерли, раскинув руки, точно побитые крылья, их жены -- те, что предпочли смерть полону и поруганию.
   Всеслав осторожно обошел девичье тело, из под распахнутого шишуна которого выглядывала порванная понева. Голова убитой была разворочена не то палицей, не то чеканом, но окоченевшие пальцы, будто выкрашенные в свекольной кашице, остались сжатыми когтями разъяренной рыси. Не иначе, изрядно свезли кожи с басурманского лица, подарив на память свой неизгладимый след, а то и дотянулись до горла. Мертвых татар не было -- их забрали налетные, заставляя только гадать, во сколько жизней обошлась чужому отряду разоренная деревня.
   Часть домов и опустошенных загонов выгорела, но большинство уцелели -- огонь не смог победить заиндевевшие бревна, зачахнув на половине работы. Горяй наклонился и подобрал что-то мелкое с измочаленного оттисками ног и копыт наста. Сотский подошел ближе и рассмотрел детскую куколку -- вязанную фигурку чуть побольше ладони. Ее, как видно, обронила детская ручонка -- рука ребенка, впервые увидевшая в родном селе чужие лица. Смуглые, словно прокопченные варом, скуластые, мелкоглазые лица, пахнущие конским потом и навозом. Лица тех, кто принес смерть, неволю и унижение всем тем, кого она так любила...
   Всеслав вдруг воочию увидел ее -- такую худенькую, дрожащую от страха и стужи, переброшенную поперек седла длиннокосого наездника в бурой шубе с кривой саблей на боку. А еще увидел других: тех, кого тянули на конопляных арканах, точно рогатый скот, за крупами низкорослых коньков -- мужиков, баб, ребятенков. Услышал сухие хлопки бичей, каждый раз обрывавшиеся чьим-то вскриком, кожей и душой ощутил боль сородичей, неделимо съединенную со жгучей ненавистью к не званным пришельцам.
   - Они только отошли, - прошептал сотский белыми губами. - Мы нагоним!
   - Верно вещаешь, - Переяр одобрительно наклонил голову. - К полуденнику текут. Готовь своих людей к суровому обстоянию.
   - Ну, подстегивать и распалять их нет нужды, - сквозь зубы выговорил Всеслав, озирая своих ратников, застывших в немом бессилии посреди лишившихся крыш, словно обезглавленных, домов.
   Каменные, бездвижные лица воев быстро ожили, едва прозвучал приказ сотского. В глазах людей полыхнуло знакомым блеском стали и смерти.
   - Негоже без погребения бросать, - шевелением головы указал на павших Никита.
   - Мы вернемся, - заверил его Всеслав. - Как только взыщем должок с лихоборов...
   Отряд по слову сотского разделился на десятки, чтобы лучше было действовать и в стрельном бою, и в ближней стрече.
   - Басурмане все верхами, - отметил Микула. - К ним так просто не подберешься. Издалеча придется стрелы кидать.
   - Тугаре стрелют шибче нашего, - возразил ему Никита. - Аль Коломень забыл? Нашим стрельцам с ихними не перетягаться...
   - А я подсоблю, - сказал Переяр, прикрыв глаза. - Заметель сплету такую, что о луках забудут. Пора!
   Ратники во главе с сотским и волхвом тронулись по татарскому следу. Он был хорошо различим на примятом снегу. По всему было видно, шел неприятельский отряд неспешно. Кони месили сугробы, отягченные набитыми до верху переметными сумами, спотыкались захваченные коровы, да еще полоняники, несмотря на удары плетей, замедляли ход. Примятины наста говорили о том, что люди часто падали, но их поднимали.
   - Ничего, родимые, - бормотал себе в усы Микула, - потерпите малость. Скоро неволе вашей конец, а мучителям вашим -- воздаяние...
   Ратники, вдохновленные близостью схватки и желанной мести, не замечали под собой ног. Бежали на лыжах по снежным буеракам, как ступнями по голой земле. Устали не было в теле. И с каждой пядью издробленного татарскими копытами наста, с каждым мигом времени сознавали, ведали, что уже дышат в затылки инородцам. Чувства резко обострились -- ноздрями ловили кислых запах пота татарских коней и немытых тел их наездников, хотя пока не видели степняков глазами.
   - Здесь поворотить надо одесную, - веско сказал Переяр. - Обойдем косогорье и в лоб ворогу выйдем. Там, у околка, его и переймем.
   - Тебе виднее, - ответил Всеслав.
   Воям пришлось иди по нехоженному, огибая низами уныканную соснами возвышенность. Но наросты искристого снега не могли их задержать. Напротив, словно ветер подхватил людей, устремляя вперед со страшной силой. Не различая пути, спешили догнать фигуру волхва, будто парящую среди черных кустарников, облепленных белыми крапинами. А когда тяжелый, жесткий голос остановил их, не сразу поняли, что успели охватить возвышенность с сосновником по краю, оказавшись возле рассыпанных в беспорядке берез.
   - Тут! - Переяр вонзил рогатины в снег. - Ждите. Как подойдет пора -- встречайте басурман на копья и продыху не давайте, покуда не кончите всех. Они прямиком на вас выйдут.
   Множество глаз устремились на волхва. Тот же невозмутимо выпрямился и отставил в стороны длани, застыв, точно ледяной столб. Легкими хрипами отозвались ближние деревья. Звон, подобный лопающимся хрустальным кристалликам, рассыпался среди снежных заносов. На миг ратникам почудилось, что над их головами зашептались чьи-то далекие голоса, всплыла облаком неясная мелодия. Тряхнув головами, чтобы сбросить внезапно заглянувшую в лицо дрему, они увидели, как закрутилась поземка, взбираясь на косогорье. Сперва она шелестела тонкой змейкой, шустрым молочным ручейком, но уже скоро поднялась выше, раскачав ветви и кроны дерев, осыпав шапки с нескольких высоких сугробов. И вот уже, как изголодавшийся белый зверь, побежала в глубь подлеска с пронзительным визгом. Метелица в несколько мгновений сделала то, что было перед отрядом Всеслава, неразличимым.
   Однако самым удивительным оказалось другое: каждый из русичей сейчас слышал проклятия татар, их ругань и призывы к своим богам; видел озленные лица всадников на бьющихся, перепуганных коньках, начавших кружить вьюном, хотя понимали умом, что не могут слышать этого ушами и видеть глазами.
   Белый ком вращался на взгорье, постепенно сползая к березнякам. Снежная буря теперь ревела во весь голос, кромсая воздух, точно лоскутья ткани. Стрельцы, повинуясь жесту Всеслава, наложили длинные стрелы с узкими калеными срезнями на свои навощенные тетивы. Продиравшиеся через кутерьму непогоды, что столь внезапно сделала их своими заложниками, степняки катились на них, не ведая об опасности. Как только из белесого пара вынырнули первые головы в железных шлемах и широких лисьих шапках, тугие жилы русских луков ухнули разом.
   - Дошман!!! - заверещали наездники, торопливо осаживая коней.
   Завеса снежного бурана уже рассеивалась, делая хорошо различимыми искаженные лица татар, тусклые пластинки нагрудников, чешуйки кольчуг и длинные шубы, выпущенные мехом наружу. Ратники Всеслава выбросили в цель еще один пук точных стрел, прежде чем податься вперед с наставленными копьями. Скатившиеся под копыта коней тела первых убитых заставили вражеский отряд окончательно застопориться.
   Наездники не успели вытянуть из чехлов свои страшные луки, склеенные из роговых пластин, и свистящие стрелы с рожонами-трехгранниками из берестяных колчанов. Не успели показать горстке пеших урусов, невесть откуда свалившихся на их головы, свою хваленую, смертоносную меткость. Не успели багатуры степи и смять наглецов безупречным наметом разогнавшихся скакунов. А все потому, что свирепая метель, как видно, насланная мстительными урусскими духами, сделала их не готовыми к бою. Их, неустрашимых воителей сына Золотого Волка, получивших сегодня достойную добычу, вдруг сама отдала в руки врагу! Где справедливость? Куда смотрел всесильный Тенгри? Или снежная урусская вьюга склеила его недремлющие очи?
   Такими были лихорадочные мысли татарских всадников, вынужденно вступивших в схватку с русскими сторонниками. А в том, что схватка эта будет не просто упорной, но беспощадной, сомнений ни у кого не возникало.
   Вои Всеслава, ревя как вырвавшиеся из берлоги медведи, кидались на татар с неимоверной яростью.
   - Помни Рязань! - голосили одни.
   - Вперед, володимерцы! - откликались другие.
   - Знай новгородцев! - добавляли третьи.
   Как только сломились копья, в ход пошли мечи, кистени, топоры и шипастые палицы. Всадников сдергивали с коней и добивали на снегу.
   - Братцы! - неслось откуда-то из тыла татарского отряда. - Миленькие! Не жалейте супостатов. Пусть кровью умоются за наши слезы...
   Бой вышел скоротечным. Сторонники потеряли лишь трех удальцов -- двое пали от кривых татарских сабель, одного подмял конь. Зато вражеский отряд, едва спустившийся к околку с возвышенности, весь здесь и остался. Внезапность нападения и боевой голод принесли русичам легкую победу. Всеслав сохранил жизнь только одному противнику -- в шлеме с высоким козырьком и прикрепленными к оголовью шейными пластинами, украшенном волосяной кистью.
   - Этого вяжите! С собой возьмем. Небось, шубаш Батыгин... Авось для чего и сгодится?
   - Верно, старшой, - согласился Горяй. - Потроха ему выпростать завсегда успеем.
   Ступая меж рассыпанных, будто горсти желудей, мертвых татар, ратники приблизились к полоняникам. Одни из них плакали, не веря еще своему спасению, другие смотрели широко распахнутыми глазами. Женщины и детишки, едва освободившись от пут, кинулись к сторонникам и тесно к ним прижались, не сдерживая рыданий.
   - Ну, будет, - успокаивал Микула. - Уходить пора. Много еще басурман по дорогам сняголовит. Не ровен час, заступят путь. Нам же еще краду погребальную в вашем селе сложить надобно...
   - Коней татарских ловите! - отмолвил Переяр. - Тех, что не покалечены и не разбежались. Бабенок и ребятню на них посадим.
   Ратники поторопились последовать совету волхва.
   - И буренок, кормилиц наших! - взмолились женщины. - Куды ж мы без их посередь зимы-то...
   Взяли с собой в Дородеевку и отбитых коров. В деревне сторонники сразу разобрали на бревна несколько полусгоревших изб, чтобы составить на пустыре большой помост. На него положили и селян, павших при татарском налете, и трех своих воев, погибших в бою.
   - Не по христианскому почину, - проговорил Всеслав, запаляя факел, - но по нашему, старорусскому обычаю проводим родовиков в последнюю дорогу!
   Занялось пламя, поднимаясь к небесам. Переяр, возведя очи горе, обратился к богам, прося принять души убиенных, сложивших головы за отчую землю.
   Однако нужно было поспешать. Собрав вместе всех уцелевших жителей Дородеевки, сотский оглядел их внимательным взором.
   - Днесь вам самим свою судьбу вершить, - сказал он. - Коль есть родня в других весях, куда не добрались татары -- ступайте! Ну а кому податься некуда, идемте с нами, в Веленеж.
   Бывшие полоняне совещались промеж себя. Их было почти три десятка. Мужиков -- пятеро рукомысленников, самый плечистый из которых, с кудлатыми патлами и торчащей ершом бородой долго сопел и тер брови, прежде чем заговорить.
   - Я Шемяка Коваль, - выцедил он, поднимая на Всеслава хмурый взгляд. - С вами хочу. Не успел я бесей тугарских кувалдой пронять -- сзади уторопь оглоушили. За то себя посейчас корю. Возьми, воевода! Женку мою ироды посекли, а детишек у нас не было. Так что я, как сокол вольный, могу лететь куды вздумается. И рука у меня тяжелая -- могу с дубиной и с булавой управляться.
   - И меня возьми! - выступил долговязый парень, комкавший в руках снятый с головы бараний треух. Из под соломенных волос, закрывавших весь лоб, зыркали голубые глаза. - Матвей я, скорняжник. Удар у меня тожесть -- будь здоров! Все мужики в соседских деревнях знают. Не жить мне вольно на свете белом, покуда погань тугарская нашу землю бесчестит. Буду воевать супостатов, пока дышу.
   - Беру! - согласился Всеслав. - С сего дня ваше место -- средь моих удальцов. А теперь -- в путь! Не то татаре, что изъездом по весям рыщут, на дым слетятся. Иль своих хватятся.
   - Слушай, воевода! - нежданно выступила вперед плотная круглощекая женщина с бойким взглядом карих глаз. -- Ноне одним по лесным дорожкам шастать боязно. Не басурмане порубят, так волки гладные загрызут. С тобой мы все пойдем. До Веленежа.
   - Верно, Агафья! - живо откликнулись остальные. - На гостинце нынче пагуба с любого конца стережет.
   - Коль все так решили, в дорогу! - подвел итог Всеслав. - Вборзе идти нужно, время дорого.
   До Веленежа добрались, когда небо уже потускнело и серыми тенями оделись поля и пролески. Стоян и Любор встречали возвращающийся отряд на околице. На шум из домов вышли Доброгор, баба Злата и несколько дружинных.
   - Хвала Громовиту, что испослал нам удачу, - бросил им Переяр, освобождая чеботы от лыжных петель. - Помогайте! Дородеевцев до утра надобно приютить, да помощь оказать тем, елицы от татар худа претерпели.
   Отдав краткие указания, Всеслав отыскал старосту Доброгора.
   - Позволь, отче, с полоняником тугарским в твоей избе по душам потолковать, - попросил он.
   Старец удивленно приподнял брови.
   - Ужель спеленали одного сквернавца?
   - Да, - подтвердил сотский. - Хотим вызнать, что за птенец к нам в руки попал.
   - Истое дело, - одобрил Доброгор и махнул рукой Рядко, запахнутому в овечий зипун, чтобы освободил избу от лишних глаз и ушей.
   Татарина со скрученными за спиной руками в дом приволок Микула. Всеслав ступил следом, затворив за собой дверь. Пленника толкнули на лавку спиной к печи. На хозяев своей судьбы он смотрел загнанным волком. Кровоподтек и опухоль от удара тылесью топора сделали его скуластое лицо с узким ободом бороды красно-синим и бесформенным. Правый глаз совсем заплыл, но левый глядел с нескрываемой злобой. В этом взгляде совсем не было страха.
   - Ты, Микула, по-половецки балакаешь не хуже степняка-табунщика, - проговорил Всеслав, издали рассматривая татарина. - Авось вызнаешь, кто се таков и где становья других Батыгиных ватаг? Это шакалье половецкий говор дюже разумеет.
   - Добре, - согласился Микула, подступая к пленнику. Тот было отвернулся, скривив презрительно рот, но ратник бесцеремонно сбил с него шелом и ухватил за угольные волосы, заставив поднять лицо. - Смотри на меня, насупа! И башкой не верти, покудова она у тебя есть. А то, не ровен час, своих дружцев-мертвяков догонишь. Как звать тебя, лободырный?
   Татарин, раздувая ноздри, мерил Микулу ненавидящим взором одного глаза.
   - Говори! Кто ты и какого роду-племени, околотень залетный?
   - Хисам, - выдавил пленник. - Сын Сагадата.
   - Ты чьих? Татарин аль мунгал?
   - Башкортарр.
   - Это отколь тебя придуло? - наморщился Микула.
   - С Ан Итиля. По-вашему, с Белой Реки.
   - А у татар ты кем?
   - Джагун. Под моей рукой сотня. Была... Пока не отощала от боев под Куламом, а сегодня и вовсе не рассыпалась в прах.
   - Ишь ты... Сотский, стало быть, - Микула почесал бороду.
   Всеслав подсел ближе к пленнику.
   - Ежели ты не татарин и не мунгал, то кто ж тебя над простыми воями поставил? - спросил он с любопытством.
   - Закон Священного Воителя, имя которого нельзя произносить под страхом смерти, дает право багатуру любой крови подняться к славе и власти, если он смел в бою и умен в разгадке замыслов врага, - Хисам гордо вскинул голову.
   Всеслав и Микула переглянулись.
   - Меген Супатай, прозванный Одноглазым Буйволом, начинал свой великий путь простым воином, - заметил Хисам. - Он был уйратом по крови и сыном кузнеца. Но кто ныне среди лихих удальцов четырех сторон света сможет сравнится с ним в могуществе? На крыльях славы взлетел он к лазоревым небесам и попирает многочисленные народы подошвой своего сапога. Одно имя непобедимого и мудрого Супатая лишает воли трусов.
   - И ты тоже мечтаешь возвыситься? - Микула пренебрежительно хмыкнул. - Небось, в тысяцкие метишь?
   Хисам помрачнел.
   - Вредоносные духи разорвали многоцветный пояс моей судьбы, который я кропотливо плел долгие годы. Не знаю, чем я прогневил Тенгри, лишившего меня своей милости.
   - Это ты об чем? - заморгал Микула.
   - За потерю своих людей меня ждет смерть, - мрачно ответил пленник. - Легкая и быстрая, если мне сломают хребет нукеры Баты-гана. Тяжелая и долгая, если мне вырвут колени и бросят подыхать на снежной дороге. Но даже если бы кто-то из тойонов замолвил за меня слово перед Несравненным и мне была дарована жизнь -- о высоком будущем можно забыть навсегда. В лучшем случае, до конца своих дней я ходил бы за лошадьми, расчесывая им хвосты, и собирал сушняк для костров.
   - Старшой, - с недоумением спросил Микула. - А ты чего посмурнел? Ужель этот сняголов смулявый тебя разжалобил?
   Всеслав качнул головой.
   - Не разумеешь ты еще, с какой силой нам довелось нынче схлестнуться. То не половцы... Вишь, какой у них в дружинах ряд? Каждый за все ответ несет перед верховодами. Языком вои разнятся, а держатся прочно, яко звено к звену. Такую цепь непросто будет разбить...
   - Да полно! - отмахнулся Микула, однако беспечность уже схлынула с его лица. - И мы не лыком шиты. Коли удельные князья купно соберутся, не сдобровать Батыге. Сдерут с него шкуру, аки с медведя, да на показ народу выставят.
   - Твоими бы устами... - Всеслав снова воззрился на пленного. - Скажи мне вот что, Хисам, иль как там тебя звать-величать. Отколь он взялся, ваш Бастый? Еще недавно и слышать о нем не слышали на рязанских заставах. Гана Самогура с Белой Вежи знаю, Боняка с Понизовья, Котяна с Днепра. Что се за Баты-ган и как он хозяином сделался в Диком Поле, где родов и племен -- тьма тьмущая?
   Пленник облизал губы, прежде чем ответить.
   - Баты-гана величают Несравненным и Блистательным за его быстроту и удачливость. Поговаривают, что он внук Священного Воителя. Умудренный победами Супатай всегда за правым его плечом. За левым -- тень Золотого Волка, предка-защитника всех кипчаков. Ни дуруты, ни ясы, ни буртасы, ни иные племена не выстояли против железных наездников Баты-гана, разметавших их копытами своих коней. Немного их, но они неодолимы под Вечным Синим Небом. Не выстояли и вы, мохнолицые урусы.
   - Слышишь ты, вымесок степной! - Микула побагровел. - Твоего Батыгу мы побьем и ощипаем, как желторотого цыпленка. Не бывало его такого, чтобы инородцы свою волю Светлой Руси навязали. Дай только силами собраться. А ты, еже хочешь сберечь свою беспутную жизнь, которая не стоит и пригоршни талого снега, днесь обскажешь нам, где встала главная рать Батыги и сколь всего у него воев.
   Хисам снова скривил распухшие, потрескавшиеся губы.
   - Урусы могут срезать с меня кожу ремнями, дробить мои кости молотом или жарить в медном котле живьем, но уста Хисама, сына Сагадата больше не издадут не звука. Я приму любую смерть, но не обесчещу предательством мой род и имена моих предков.
   Микула хотел вновь вспылить, однако натолкнулся на ставший свинцовым взгляд пленника и разочарованно опустил сжавшуюся в кулак руку.
   - Ну и пошто он нам тогда нужен?
   Всеслав поднялся с лавки.
   - Пока не знаю. Чую токмо, что он нам еще сгодиться. Не теперь, позже. Зарубить его мы повсегда сможем.
   Микула пожал плечами.
   - Я слышал, Старшие мыслят уходить отсель всей весью. С нами будут дородеевцы и скотину погоним. Так еще и этого поганца с собой волочить?
   - Попомни мои слова, Микула, - заверил сотский. - С этого степняка будет прок. Скажи, чтоб его закрыли в клети. Пойду толковать с волхвами.
   Микула с ворчанием согласился.
   Судьбу Веленежа решали долго. Даже среди Старших не нашлось единого мнения. Непросто оказалось и селянам, всю свою жизнь проведшим на земле пращуров, оставить свои дома. Но Стоян, в вещем видении которого никто не сомневался, сумел внушить родянам необходимость ухода.
   - День-два и басурмане придут сюда, - сообщил он угрюмо. - Я вижу их мохнатых коньков и слышу их говор. Татарские кобники не зря едят свой хлеб -- они найдут средство обойти заклятье, наложенное нами на окрестные дороги. Цельная весь -- не пуговица, которую можно заложить за подклад. Пришел наш черед приобуться в калики странничков.
   - Еже так, то надобно собираться и деять сие наскоре, - смирился Доброгор. - Вся Русь-Мать наш отчий дом. Грады, села, леса и поля -- везде сыщется место для тех, кто вскормлен ее живой и в сердце хранит ее Правду. А Боги родные не дадут согинуть бесславно и уберегут на путях неведомых.
  
   Глава 11. Огненный Пес.
  
   Псковский посадник Борис стоял перед князем насупленный, как сыч. Всем телом под кумашным опашнем из козьего пуха сжался так, будто задрог до смерти, глазами косил по полу, а десницей теребил и мял что-то на груди, за воротом -- видно, нательную ладанку.
   - Не узнаю тебя, Борис Ольгович, - Ярослав сверлил взглядом широкое выпуклое лицо посадника с кривым носом и мясистыми губами, отвисающими под ворсом темно-рыжих усов. В гриднице было светло от дрожащих языков лампад, но посаднику, казалось, очень хотелось забиться поглубже в тень. - Сколь тебя помню -- всегда гоголем ходил. А тут -- как дворняга, камнем пришибленная! Ты давай, реки без утайки, что здесь у вас происходит. Все одно правды дознаюсь, раз уж от самого Киева до тебя пришлось ехать.
   Князь повернулся к сгрудившимся возле дверей подвойскому, дьяку из вечевой избы и биричу, нервно перетаптывающимся и прячущим глаза.
   - Что ж выходит? Ни сынок мой со своими ближниками, ни господа бояре столбовые путью обсказать не могут, какая кутерьма на Псковщине занялась? Владыка Спиридон живописал мне в письмах такую жуть, что и представить трудно.
   - Так ведь, княже, дело-то выходит немыслимое, - тихо заговорил Борис. - Я вон пятый десяток разменял, а с дивом эдаким впервой столкнулся...
   - Говори яснее, - велел Ярослав Всеволодович. - Ишь, туману напустил!
   - Я и говорю, - оправдывался посадник. - Как на духу, княже! Началось все месяц назад. Ночью загорелась Першья стена Крома. Середь ночи дозорные сполошились: городни запылали, ажно пух лебяжий. Пришлось им на увоз прыгать, чтоб животы спасти. Тогда цельное прясло выгорело. Я самолично провел дознание, желая наказать выпоротков-злочинцев, что из озорства иль из корыстного умыслу нанесли ущерб крепости. Но выяснилось, аже пожар изнутри занялся. Позовники так никого и не сыскали.
   - Ну! - князь требовательно сверлил взглядом притихшего было Бориса.
   - От того дня и пошло... - неохотно продолжил он. - Пожары случались и в Кроме, и в ближних к нему посадах на реках Пскова и Изгожка. Всякий раз внезапно и без причины. По словам самовидцев, окаянное пламя будто вылезало из недр земли. Обо всем этом есть грамотки и иные рукописания, государе, в притворе Святой Троицы. Каждый случай я самолично проверял с дьяком Савелием. Но что самое пренеприятное: самовидцы в един голос поминали некое существо мерзейшего виду, подобное огненной собаке, - Борис судорожно перекрестился.
   - Они что, твои самовидцы, умом тронулись, да и ты вместе с ними? - насупился Ярослав Всеволодович.
   - Не гневись, княже, - посадник задышал тяжелее, из груди его вырывались теперь натужные свисты. - Ежели бы один-другой случай -- еще ничего. Чадь посудачила бы и забыла. Да ведь, посчитай, неуемно вершится у нас скверна и колгота, сея страхи и переполохи. То склады в Застенье полыхнут, то подклетье церкви Иоанна Предтечи в Завеличье выгорит со всеми запасами медов, скоры и воска, а то и вовсе -- Детинские ворота!
   - Это где двое охоронцев погибли? - уточнил Ярослав Всеволодович, засопев.
   - Истинный крест, так! Заворотники Прохор и Жихарь. Они сию диавольскую тварь -- огненную собаку -- воочию узрели, как я тебя, государе.
   - И что?
   - Да без ума были оба, хоть и не робкого десятка, - Борис сокрушенно вздохнул. - Заместо того, чтоб в набат бить, ловить ее вздумали с мечиками своими... Выслужиться что ль чаяли аль ловкость свою показать? Днесь никто не скажет. Оба сгорели в миг, как щепки. Токмо кости обугленные опосля нашли...
   - Господи Боже спасения нашего, Сыне Боже живого, - забормотал дьяк, - на херувимах носимый, превыше всякого начала, силы, власти и господства...
   - Я обоих наскоре велел в домовины закрыть, да схоронить темной ночью подале от стороннего глаза, - понизил голос Борис. - Но, как говорят, беда да нужа выходят наружу. Слушок быстро побег. И в Кроме прознали, и в посадах. Людство за свои животы жуть как спужалось.
   - Не животы, души надо беречь! - вступился дьяк Савелий, - иде согубив души не вступят чада Божьи в Царство Небесное, не узнают Света Фаворского. Уповать нам всем надобно на Господа Вседержителя, дабы укрепил сердца наши и дабы сатана от нас отшатнулся.
   Ярослав Всеволодович не отводил взгляда от лица посадника.
   - Продолжай! Отчего замятня в городе вышла?
   - Так все из-за него, княже! - развел руками Борис. - Из-за Огненного Пса -- святы угодники защитите мя! - он снова перекрестился. - Артельный староста Добровой, баранья башка, на Вревском Мосту словесы лишние швырял. А изорники бояр Коробовых подхватили да разнесли по всему Пскову. И расползлись словутие и плищ без меры от Детинца до Запсковья. Ты ж знаешь, княже, скобари все языкастые. Но: всякая сорока от своего языка гибнет. Мои праведчики Добровоя в тот же день в кандалы взяли. В порубе он, своей участи дожидается.
   - Да мне дела нет до твоего артельщика! - глаза князя метнули молнии. - Дальше излагай и не искушай моего терпения.
   Борис обтер лоб.
   - Я и толкую, княже. Пытался я своей властью волнение в народе унять, чтоб в какую крамолу не вылилось, а как не вышло -- позвал сына твоего Александра, который и прибыл с дружинными. Ну, а как его Завеличье встретило ты и сам поди ведаешь...
   Князь уперся обоими локтями в бело-красную, с птичьим узорочьем, скатерть стола, за которым сидел. Да, он был премного наслышан о невиданном диве, представшем перед комонниками возле земляного вала, где размещалась ремесленная слобода. Огненный столб вырос прямо на дороге, рассыпав сноп искр и напугав лошадей. Четверо гридинов Александра сильно зашиблись при падении, другие натерпелись такого страху, которого отродясь не знали. Иные утверждали потом, что в пламенном столбе видели фигуру непонятного существа, но в описаниях путались: одним оно показалось подобным зверю, другим -- человеку. Александр, как мог, волнения в городе утишил: смутьянов схватил, в церквах и монастырях велел ежечасно править службы. И все же, желанной цели не достиг. Полностью погасить смятение среди псковичей оказалось невозможно. Так и пришлось ему, Ярославу, отсрочив дела государственной пользы, самому отправляться на Псковчину...
   "Эх! - князь с досадой покосился на безмолвно застывшего посадника. - Не ко времени сие, ой как не ко времени..."
   Долгожданная удача, казалось, только-только распахнула ему свои объятия, а великокняжеский стол, о котором Ярослав грезил с детства, был почти у него в руках. Правда старший брат Юрий, утратив Владимир и Суздаль, пока еще оставался в добром здравии и собирал полки, надеясь вернуть потерянное княжение.
   "Надейся, братец... - против воли жесткая, мстительная улыбка тронула губы князя. - Копи силу и жди полков -- новгородских, киевских, волынских. Только они не придут".
   Ярослав Всеволодович нимало не сомневался в решающей, окончательной, бесповоротной победе своего союзника. Правда этот самый союзник стал все чаще доставлять беспокойство своему наемщику и благодетелю. Резв оказался Бастый и прыток сверх ожидания. С таким резвецом недалеко и до размолвки. А вои Бастыевы пообвыклись во бранях и сечься научились, аки хищные звери. Как бы строптивый степняк, хлебнув вина славы, не восхотел парить свободно, сбросив чужую опеку. Как бы не презрел договоры и обязательства. Уж больно гладким вышел его путь к успеху, а легковерный народ степей и русских городов поторопился признать в безродном половчанине отпрыска страшного Чагониза...
   Ну да ладно, он, Ярослав, урезонит тщеславного юнца, ослепленного победами. Ан нет, так можно его и заменить, сговорившись с тем, кто видит жизнь проще. Буранда? Его степняки любят за открытый и веселый нрав. Или Кадан? Есть правда одна загвоздка в виде одноглазого старого вояки, которого не объехать и на кривой козе. Быстыев пестун Супатай торчит, как кость в горле. И не выплюнешь, и не прожуешь...
   - Княже! - напомнил о себе посадник, напуганный затянувшимся молчанием Ярослава. - Деять-то чего? Мы все ждем твоих наказов.
   Князь посмотрел на Бориса, точно впервые его увидел. И верно, сперва надобно сладить заковыристое псковское дело. В конце концов, это вынужденное торчание у скобарей послужит ему на руку. Будет веская причина отговориться от похода к Юрию, опоздать в его боевой стан с дружиною. Стало быть, начнем разбираться с этой бесовской нечистью...
   - Покамест разошли по городу соглядаев, - Ярослав Всеволодович поднялся. - Пускай слушают и записывают, о чем гудит людство. Смутьянов выцепляйте сразу. Где архиерей? Пускай выступит перед народом. Объявит, что окаянная тварь послана горожанам за греховную строптивость. Пусть убедит, что я, ваш володетель и заступник, своей властью и поможью Божьей загоню адского пса обратно в его вертеп. Ступайте все! И скажите уже теремным отрокам, чтобы готовили мне опочивальню.
   - Княже! - опасливо пропищал дьяк. - Бумаги в вещевой избе ждут твоего разбора.
   - До завтра подождут. Отдыхать желаю.
   Ярослав Всеволодович поспешил подняться в одрину огромных княжеских хором Пскова, проследовав в нее через южные восходные столпы -- каменные лестничные башни. Отпустив челядинов и наказав охоронцам сторожить его покой, князь нетвердо приблизился к ложу возле большого окна с резными красными оконницами, из которого было хорошо видно деревянную дворовую церковь Судислава. Пол опочивальни устилали ворсистые желто-синие ковры арабской работы, розовые стены, сложенные из соединенных слоев плинфы и плитняка, успокаивали взгляд спокойным орнаментом, свившим воедино очертания птиц, львов, грифонов, деревьев и цветочных бутонов.
   Ярослав сам стянул с себя сапоги и откинулся на широкое ложе. Усталость подкралась как-то нежданно. Тяжесть появилась в ногах, словно налив их чугуном, стиснула голову, а между бровей будто вбила незримый клин, вынуждающий дергать бровями. Когда он последний раз отдыхал от забот за эти неспокойные месяцы? Князь не помнил. Постоянное радение о государственной выгоде принуждало кропотливо планировать каждый шаг, выверять каждое действие. И все надобно было отследить до мелочей единолично, не надеясь на подручников. За последними требовался отдельный пригляд. Вот и подкатило...
   Великие замыслы Ярослава Всеволодовича не прощали ошибок и промашек. Слишком серьезной была затея, к которой он шел всю свою жизнь. А воплощать ее приходилось, собрав купно все свое разумение. Сыскать верный способ, чтобы сноситься с союзником через надежных людей, вовремя подпитывать степную рать золотом, припасами, проводниками и кметью, не позволять иным князьям и младшим братьям вмешиваться в большую игру, кропотливо выплетавшуюся его руками, словно вот эти волнистые узоры на ковре...
   Эх, некому пока оценить весь размах его, Ярославовой мысли. А первые плоды уже есть. Рязанское княжество лежит у ног разгромленным и разоренным. Достойный урок гордецам-князьям, именовавшим себя "государями". Впрочем, этот полудикий край на рубеже с Диким Полем, люд которого до сих пор не отошел от дремучего поганства и поклонялся идолам, Ярослава мало прельщал. То ли дело -- Владимирская земля! Обширная, богатая, цветущая, с ее златоглавыми церквями, густо населенными городами, сильными воинской статью мужами, лучшими на всей Руси зодчими, каменосечцами и изографами. В юности Ярослав прожил там несколько лет, но забыть не мог никогда.
   Сколь бы не возрождал он былое могущество Киева, однако вынужден был признать, что время его ушло необратимо. Блистательный Володимер должен сделаться сердцем новой Руси, его столпом, укрепом и жемчужиной. И он, Ярослав, не только восстановит попранный войной стольный град, но приведет его к еще большему величию...
   Откуда такая неподъемная тяжесть? Голова, словно свинцовая болванка. И воздух затхлый в опочивальне, душный и безжизненный. Не дает по-настоящему вздохнуть...
   Ярослав рванул верхнюю пуговицу расшитого золотыми позументами ворота. Ничуть не легче. Или тяжко дышится во всех хоромах, во всем этом городе, которого князь никогда не любил? Нет тут привычной живости и пестроты красок, заставляющих веселее бежать кровь в жилах, а губы растягиваться в тихой улыбке. Пугающие твердыни крепостей-стражей сурово взирают глазами черных бойниц. Строгие грани соборов и монастырей глядят неприветливо, своими сухими и неяркими фресками постоянно напоминают о скорби и страдании. Руины древних сооружений на холмах шепчут о бренности человеческого удела...
   Сердце Ярослава забилось часто и громко. Что-то не так. Но что? Духота становилась несносимой. Князь посмотрел на образа в углу. В глазах Спасителя плясали насмешливые угольки, а линия рта разошлась в зловещую ухмылку... Или ему чудится?
   "Сам убо, Господи, утвержения, на Тя, Господи, надежду возлагающих, - забормотал Ярослав, проглотив горькую слюну, - крепкое стено на Тя уповающе; отступити сотвори, отжени и в бегство претвори всяко диавольское действо и всякое сатанинское нахождение..."
   Будто петля-удавка на шее. Давит и жмет. Покликать охоронцев? Уже не душно -- жарко! Лютень за окном, а балки и стены пышут сущим огнем. Что за невидаль? Парит, как в бане...
   Ярослав поднялся с ложа, чтобы подойти к окну. Но вдруг потерял опору и опрокинулся навзничь. Ковры под спиной. Да что же это, Господи?! Ужели покои тряхнуло? Как же возможно сие? Или он умом тронулся?
   Князь с усилием поднялся и попробовал сделать шаг. Его снова шатнуло. Благо, стена рядом -- уперся рукой и вскрикнул: горячо! Пол неуловимо уползал из-под ног, жар жег лицо, а потолок плясал в демоническом танце...
   - Княже! - Ярослав Всеволодович не сразу понял, что его зовут. А звали, видно, давно и настырно. - Княже, очнись!
   Лица рядом: сын Александр, посадник Борис, архиерей Панфирий. За ними теснятся челядины.
   - В подклетье хором, в аккурат под твоей одриной, пожар приключился, - донеслось до князя издалече. По голосу -- перепуганному и дрожащему, точно от озноба, узнал Бориса Ольговича. - Насилу потушили! Все балки обуглились. Я уж мастеровых призвал, чтоб переложили брусья.
   Ярослав Всеволодович сдвинулся на бок, подставив локоть. Теперь увидел -- он на ложе, на лиловых парчовых тканях. Видать, подняли с полу, перенесли...
   - Пожар? - наконец вытолкнул он хрипло и незнакомо, едва ворочая прилипшим к гортани распухшим языком.
   - Лежи, отец, - Александр наклонился к нему. - Слаб ты сейчас. Да и глядеть там не на что.
   - Ты был там? - шепотом спросил Ярослав. - Видел?
   - Видел, - без охоты ответил сын.
   - Ну!?
   - Будто кто-то пытался снизу до тебя дотянуться...
   - Огненный Пес? - голос князя предательски подломился.
   Александр не ответил. В одрине застыло неудобное молчание.
   Ярослав тихонько поманил сына пальцем.
   - Выполни мою просьбу, да токмо так, чтоб ни одна душа о ней не прослышала, - нашептал он.
   - Слушаю тебя, отец, - откликнулся Александр.
   - Сыщи в городе иль ближних посадах человека видящего и ведающего.
   В глазах сына отразилось недоумение.
   - Волхва, - через внутреннее сопротивление пояснил Ярослав. - Иль кобника вещего. Токмо самого что ни на есть истого, могутного. И сведи ко мне тишком.
   - Как? - Александр даже растерялся. - Почто? Ты же сам, батюшка, прогнал ихнюю братию из больших городов и запретил волхвам под угрозой виселицы толковать с народом. Ужель приспела тебе надоба в балвохвальцах?
   - Сыщи! - с нажимом повелел князь. - Вещего мужа, что знает тайное и помнит старые былицы.
   Александр поклонился.
   - Исполню, отец. Отдыхай. Только охоронцы от тебя покамест ни на шаг ни отойдут. Уж не взыщи, мне так спокойнее будет.
   - Ну, ступай, - глазами показал Ярослав Всеволодович, вновь ощутив в теле слабость.
   Уже вечером в тронную светлицу, где при свечах уединился князь, воссев на высокий столец с подлокотниками из червленого злата и погрузившись в свои думы, Александр доставил человека в овчинном тулупе и меховом колпаке. Шел он совсем тихо, глаз не поднимал.
   - Оставь нас! - Ярослав Всеволодович пристально рассматривал в полумраке фигуру, остановившуюся в десятке шагов от стольца. Незнакомец не приветствовал князя поклоном. Недовольно склонив голову набок, Александр вышел из светлицы, прикрыв за собой дверь.
   - Назовись! - велел князь.
   - Годимиром величают добрые люди, - человек поднял голову и встретился глазами с Ярославом. Они были темными, глубокими и немигающими, как у рыбы. Один, пожалуй, чуть больше другого. Князь первым отвел взор, однако голос его стал жестче, а лицо надменнее.
   - Ответишь на мои вопросы -- получишь награду, - Ярослав старался не уронить своего достоинства и подавить легкую робость. - Нет -- лишишься головы.
   Годимир не шелохнулся.
   - В дарениях твоих не нуждаюсь, князь, - ответил он равнодушно, - а смерти не страшусь.
   - Дерзко говоришь, - Ярослав Всеволодович с усилием погасил порыв негодования, подкативший изнутри. - Днесь я над твоей судьбой стою хозяином.
   - То тебе лишь блазнится, князь, - возразил волхв. - Владение судьбой есть вольная стезя, при коей ни огни, ни мечи, ни бури не властны затронуть окоем спокойного сердца. Тогда и топор палача рубит лишь лесной ветровей. Кого ты надеешься умертвить?
   - Я не хотел тебя пугать, волхв. И не для того призвал.
   - Знаю. И прежде ты был талем своей доли, а нынче и вовсе в колодника ее переоболокся.
   Князь мертвенно побледнел.
   - Ты об чем глаголишь? - спросил позорно ломающимся голосом.
   - О ноше, что водрузил ты себе на шею, презрев осторожность.
   Ярослав Всеволодович закусил губы. Ужели этот строптивый кудесник счел его мысли? Совсем плохо! Тогда выпускать его живым из хором точно нельзя.
   - Я молвил тебе, князь, о боротьбе, кою ты затеял с существом предивной породы.
   Годимир улыбнулся? Выходит, он знает все и потешается над ним?
   - А ведь явился Огненный Пес из Дольнего Мира по твою душу, - договорил волхв.
   - Как по мою? - он этой вести, ошеломившей бы его в любом другом случае, Ярослав получил внезапное облегчение. Стало быть, Годимир не собирался корить его сношением с басурманским ганом.
   - Я приоткрою тебе дверь, но войдешь ты в нее сам, - неопределенно заметил волхв. - Огненный Пес -- один из подручников бога Яра. Помнишь, небось, такого?
   - Яр-бог? - лихорадочно переспросил князь. - Ярило?
   Мысли в голове Ярослава ворочались теперь без всякого порядка, будто ворох разноцветных листьев.
   - Сколь я могу припомнить из дедовых сказов, бог Яр -- воплощение солнца и света. Разве ж нет?
   - Видишь ли, князь, Ярило-Батюшка имеет две ипостаси, связанных меж собою, как день и ночь. В светлом своем воплощении он суть пращур всех руссов и носитель светоносного начала. В темной -- верховодитель оборотней, духов и кромешников. Яр-бог есть жизнь, благо дающая, но есть и смерть, забирающая отжившее.
   Ярослав Всеволодович нахмурил брови, искоса поглядывая, как приплясывают на полу и стенах косые блики от свечей. Со словами Годимира в его сердце вновь проникла непонятная тревога, которая подавляла ум, мешала ясно смотреть на вещи.
   - Ответствуй мне вот что, волхв, - сухо спросил он. - Ежели твой древний бог, коего я, правоверный владетель земли и причастник церкви Христовой, должен величать бесом, обретается рядом с нами и деет дела, неподвластные моему, христианскому разумению, то на кой ляд ему сдался я? Отчего нечистая страхолюдина, рекомая Огненным Псом, тщиться дотянуться до меня из недр адских, пекельных?
   Годимир смерил князя долгим испытующим взором.
   - Сие тебе надлежит сейчас постигнуть самому. Оживи свою память, князь. Это в твоей власти.
   Ярослав Всеволодович привстал было со стольца, но снова на него опустился. Озарение пришло почти сразу. Неотрывный взгляд волхва давил на него и, в то же время, куда-то вел, помогая проникнуть в тайники собственных помыслов. Князь смекнул, что пресловущая тварь, всколыхнувшая Псковщину, каким-то образом связана с шейной гривной, добытой им в Копытово у волгарского сбега. Когда зачались все эти страсти? С месяц назад. В аккурат, когда в Новогород по его велению прибыл Якун Намнежич с распоряжениями для Александра и подарками. Тысяцкий, которого Ярослав забрал с собой, уезжая на княжение в Киев, давно извел князя просьбами наведаться в родной город. А тут и повод представился -- передать в руки сыну письмо-грамотку с указаньями, как рядить дела с боярами. Александру Ярослав прислал связки соболей, украшенную агатом упряжь, багдадские сабли, золотые обручья и ту самую княжью гривну в знак особого расположения. Князь должен был признаться себе, что, к словам переветчика Димитра отнесся без внимания, не придал рукоделию древних должного значения, а при первом поводе -- избавился от поганьской святыни, как от обузы. Ныне златая реликвия, последним владетелем коей был Святослав Хоробрый, пылилась где-то в сыновней гриднице, за стенами Городца...
   - Огненный Пес чует близость вещи, что попала в твои руки, - в полной тишине особенно отчетливо, зловеще прозвучал голос Годимира. - Вскорости он досочиться до нее, и тогда может выйти преотвратная свада. Угроза над тобой велика, князь.
   - Господь, сущий на небесах, и архангел его Михаил, архистратиг небесных воинств, не оставят меня, - глухо отозвался Ярослав. - Не дадут пасть от нечестия угоднику Христову...
   - Убежден ли ты в этом, князь? Ответь, но не мне, а себе самому.
   Ярослав Всеволодович кусал губы.
   - Эти огненосные силы... - подавляя внутренний ропот, выговорил он, - они будут преследовать всякого, кто владеет гривной?
   - Нет, князь, - Годимир покачал головой. - Токмо тех, кому не отмерено право держать у себя сию святыню.
   - Как!? - Ярослав взвился. - Разве я не прямой потомок великого Святослава?
   - По крови, но не по духу. Гривна Яр-бога солнцеликого попала к тебе волей случая. Однако единоначалие, что роднит вождей русских с богами-пращурами, тобою утрачено.
   - Мне не нужны твои старые боги, слышишь ты, бесовник дремучий! - волна гнева вновь захлестнула князя. - Я преклонился пред истинным Богом, пред Царством его, Силой и Славой! А потому в час Страшного Суда получу великую милость, а ты, грешник, сгоришь в геене огненной.
   Губы Годимира тронула легкая улыбка.
   - Каждый получит то, чего достоин. Я не стану с тобой пререкаться, князь. Упомню лишь, что вера твоих пращуров воздымала народ твой к немеркнущему величию, память о коем не увянет вовек. А шейная гривна Ярилы -- знак сопряжения божеского и человеческого, из оного истекающего. Нерушимая связь праотца и его потомков. Твои предки-князья вершили славные подвиги, иде сами боги деяли их руками, чуяли их сердцами, боролись их волей и глаголили их устами. Оттого мощь наших сородичей пребывала несокрушимой и в туманные дни комонников-сколотов, и во времена блистательной Русколании, и в годину правления вождей из Дома Сокола. Тебе виднее, князь, куда ведет тебя твой Бог, рабом коего ты добровольно себя признал, и к каким плодам сия инородная вера, заменившая память отцов и живое ведание мира, сподвигла Русь-Мать. Ежели ты уповаешь на силу Креста и христианского бога -- отпусти меня, ибо не будет тебе от меня пользы.
   - Стой! - Ярослав Всеволодович торопливо вскинул руку, опасаясь, что Годимир уйдет. - Останься! Я желаю во всем разобраться сам. Обскажи мне, как золотая гривна Яр-бога помогала моим пращурам, передним князьям?
   Волхв прищурил глаза.
   - Божественное Пламя, заключенное в гривне, пробуждало великие силы, кои обвергали ниц супротивников и одолевали всякие тяжбы. Так Олегу Вещему гривна Яр-бога подсказала, как перемочь греков под Царьградом и наполнить дыханием Стрибожичей паруса стругов на колесах. Игоря Старого привела к победе над ворогом, что в те времена слыл непобедимым -- печенежской ордой.
   - Как же пробудить силу гривны, как оживить огонь древней святыни? - Ярослав Всеволодович смотрел на Годимира такими глазами, будто намеревался его проглотить.
   Волхв усмехнулся.
   - Мыслишь заставить гривну служить твоей воле?
   Ярослав на долю мгновения смутился.
   - Не мне, но славе и благу Святой Руси, - поправил он волхва. - Великому делу съединения укрохов, бывших прежде Одним.
   Годимир погасил насмешливый блеск в глазах.
   - Не жди от меня ответа, князь. Сие мне не ведомо.
   - Как? Ужель середь вас, волохатых кощунников, разумеющих всякие кудесы, не сыщутся те, кто помнят ключ к тайной власти гривны?
   - Может и есть такие, - Годимир пожал плечами. - Но не на Псковщине. Не ведаю также, возжелают ли они помочь тебе в твоей затее.
   - Как же мне быть? - Ярослав Всеволодович подпер подбородок рукой. - Подскажи, кудесник!
   - Для тебя, князь, ноне лучше будет схоронить гривну где-то в Междумирье, дабы ее огонь не разрушил всю твою жизнь. Ежели ты не хочешь, чтобы Огненный Пес, идущий по твоему следу, забрал тебя в Царство Пекла.
   Князь хмуро смотрел в пол и ворочал желваками.
   - Иного пути нет? - отчужденно спросил он.
   - Токмо еже ты уверен в своей защите и сможешь оградить себя своими молитвами, - губы Годимира пренебрежительно дрогнули. - Иде не вои, ни охоронцы не будут тебе заступлением.
   - Суров однако ж твой древний бог, - Ярослав Всеволодович приподнял брови.
   - Ярило-Батюшка, коего в седую старину величали Арием, вложил в сей оберег из злата часть своей души, - отвечал Годимир. - Она и расцветает языками священного знича, когда в могуте его случается надоба у верных наследков. Ежели тебе, князь, знакома книжная премудрость греков, то ты наверняка встречал у них сказания о нашем единокровном боге-пращуре.
   - У греков? - не поверил Ярослав.
   - Подлинно так. В преданиях сего хитроречивого племени предок наш поминается яко Яраклис, могутный герой и отпрыск богов, свершивший премногие громкие деяния.
   - Яраклис? - уточнил князь. - Человеко-бог Геракл?
   Годимир кивнул.
   - Именований у него тьма, иде разные рода, свидетельствуя блеску свершений его, нарекали каждый по своему почину. Яро-Коло, неудержимый воитель и вождь, на заре времен одолел и сделал своими подколенниками многородных исчадий, расплодившихся на Белом Свете и угрожавших людям. С тех пор лесные, степные и подземные существа сделались его свитой. Средь них был и лютый пекельный пес, охранявший вход в Нижний Мир.
   - Цербер, - выдохнул князь.
   - Днесь ты разумеешь, сколь непрочно твое, отступника, положение, и к какому опасному обстоянию ты подвиг себя, присвоив древний оберег?
   Ярослав Всеволодович вздохнул так, словно на плечах его лежала тяжелая колода.
   - Реки, волхв, как мне быть.
   - Древняя приильменская земля вблизи рек Псковы и Великой извечно изобиловала глубокими подземными зевами, уходящими, как утверждают старцы, к самому корню земли, - сообщил Годимир. - В разные года через расселины у этих речных берегов в Явь являлись создания из Нижнего Мира. Так было до той поры, пока кривские ведуны не запечатали те расселины нерушимым затворами, дабы сородичи их могли жить без страха.
   - Но отчего ныне эти затворы не действуют?
   - Всему виной псковский князь Судислав Владимирович. Тебе, небось, доводилось о нем слышать? Желая упрятать нажитки от подходящей к городу дружины Ярослава Мудрого, он призвал кудесника и повелел снять вековое заклятие с одного из лазов. Псковский князь укрыл в подземелье свое злато, надеясь, что опаска пред чадами Иномирья отпугнет ненавистного ворога-брата. От тех дней ходы в Пекельное Царство остаются открытыми.
   - Стало быть, адская псина желает утянуть гривну под землю? - спросил князь.
   - Подручники Яр-бога, проводники его воли, хотят восстановить ряд. Святыня древних не должна причинить ущерба людию, став игрушкой в руках того, кто не ведает, на что употребить ее власть.
   - Но ежели я выищу тайнознатцев, которые научат меня получать ярое пламя? - возразил Ярослав Всеволодович. - Ежели мощь его употреблю на возрождение неделимой Руси? Что тогда?
   - Это твое право, князь. Однако, покуда рядом с тобой нет таких ведунов, разумнее замуровать гривну между землей и подземьем -- на межевой черте миров.
   - Где?
   - Там, где находится подлаз Судислава. На правом берегу Псковы, у подножия Гремяцкого Холма.
   - Я знаю это место, - проронил Ярослав.
   - Поспеши, покуда подземный огонь не добрался до Новогорода и не сгубил твоего сына.
   - Иди, волхв. Я услышал тебя.
   - Буду уповать, князь, на твое благоразумие, - Годимир еще раз окинул Ярослава, углубившегося в свои мысли, оценивающим взглядом, прежде чем повернуться к дверям светлицы.
  
   Глава 12. Дорогой мечты.
  
   - Под небесным шатром, на ковре из зеленых степей и золотистых долин, прошитых стежками горных хребтов и нитями рек, простерлась великая страна, - вещал рассказчик суховатым, но волнительным голосом под треск полыхающих веток кизила. - Сердце ее билось у излучины древней реки Итиль, разнося благодатную росу удачи по просторам владений. Некогда владения эти начинались с куска скупой предгорной земли, называемой Деште-Савиран, Страна Всадников, но клинками бесстрашных багатуров были раздвинуты на четыре стороны света, чтобы радовать Всевышнего изобилием народов и блеском городов. Так под солнцем мира появилась Хазария.
   Рассказчик подбросил в костер охапку сушняка.
   - Всадники, оседлавшие ветер, несли гром и молнию своих стрел племенам юга и севера, запада и востока, пока рубежи их страны не отшагнули так далеко, что умылись солью трех морей. Трепещущие соседи с замиранием сердца следили за взлетом могущества народа, о котором еще недавно не слышали даже ученые мужи, но который ныне распоряжался судьбами богатых держав, словно звеньями четок. Отвагу и доблесть в бою наездники-кузарим переняли от своих предков -- праведных мужей сайрима -- удачей же их оделило само обширное Синее Небо.
   Сидящие у огня воины в сиреневых стеганных куртках, сняв кожаные клобуки и пережевывая куски плохо прожаренной оленины, не отрывали взглядов от человека с коричневым лицом, избитом шрамами, седые пряди тонкой бородки которого казались серебром, ведущего свой пространный сказ.
   - Я расскажу вам, храбрые багатуры, предавшие жизни острию копья, об этой Благословенной Стране, - продолжал тот. - Достойна звонкой хвалебной песни повесть о Хазарии, взошедшей ярким цветком на лугу времен. Осиянная лучами славы, укрепившая свои плечи венцами неприступных твердынь, она поднялась, словно сказочный великан, волей своих вождей-каганов, угодных небу. Но не только удачными походами, бросавшими земли под копыта своих коней, возвеличилась Хазария. Поистине, блестящая Итиль-страна стала для людей запада и востока, юга и севера вторым Баб-Иллу, Столпом Единства, смешавшим разные языки, обычаи и устои. Покоренные племена вливались в ее полноводную реку ручьями, чтобы оберегать клинками умелых воинов, приукрашать руками искусных строителей, возвышать речами сладкоголосых поэтов, врачевать заботой жрецов и пророков, понимающих Вечное. Год от года воинство Великого Кагана, жемчужиной которого стала Гвардия Избранных, крепло в битвах. Зодчие научились возводить здания заоблачной красоты, глядя на которые земля казалась небом. Города сделались приютом купцов и паломников со всего света. Озаренные солнцем удачи, поднялись Итиль-Кел, Семендер, Беленджер и Саркел, маня к себе взоры и вдохновляя странников. А непогрешимая мудрость правителей простиралась над Благословенной Страной крыльями неусыпной заботы. Выходец из любого, самого дальнего края, обуреваемый невзгодами или преследуемый врагами, мог найти свой дом на земле Хазарии, под рукой праведного кагана, именовавшегося народом Шад-Хазар-Наран-Итиль. Гостеприимно встречала она человека любой веры и любых обычаев, подставляя свою большую и твердую спину. И каждый знал, что пока Праведный Владыка, Светило Мира и Хранитель Божественного Закона дышит, видит и говорит -- ни один недруг не способен сорвать волосок с головы ничтожнейшего из его подданных...
   - Старый Арвай! - замахал руками один из воинов. - Твоя песня похожа на сказку. Где ты видел такую счастливую страну? Везде люди живут бедами и тревогами, не зная радости и покоя.
   - Ты прав, насмешник Унур. Мои глаза не видели блеска и славы Хазарии. Но мои уши слышали о Благословенной Стране от моих дедов. Солнце ее никогда не садилось за горизонт, пока меч судьбы не вознесся над гордым Итилем. Сейчас там, где стояли высокие башни, золотились шпили дворцов и благоухали сады -- шумит ветер и рыщут беспризорные собаки степей и пустынь. Хазария канула в омут времени.
   - Неужели нашелся враг, сумевший сокрушить несокрушимое? - юный загорелый воин с пытливыми черными глазами, чей алый чекмень был расшит луновидными золотыми бляшками, вперил в лицо рассказчика въедливый взгляд. Он сидел в стороне от остальных на высокой подушке из верблюжьей шерсти, скрестив ноги, но ловил каждое слово Арвая.
   - Такой враг нашелся, Баты, - ответил рассказчик. - Он пришел с севера. Это были длиннобородые урусы, которых привел коназ Святосляб.
   - Святосляб? - оживились у ближних костров. - Мы слышали это имя! Урусский барс растерзал много племен и народов. Его зубы разгрызли стены самых прочных городов, его лапа накрыла обширные земли.
   - Святосляб был ненасытен в поисках славы, за что поплатился головой, - осклабился Унур.
   - Но он ушел, как великий герой, попирая врагов одним звуком своего имени, - возразил рассказчик.
   - Бывает ли так под солнцем мира, старый Арвай? - вдруг усомнился Баты. - Чтобы один человек уничтожил исполина на железных ногах? Растоптал цветущую державу, подпиравшую плечами Вечное Синее Небо?
   Арвай опустил глаза, рассматривая свои заскорузлые кривые пальцы с окостеневшими ногтями.
   - Один человек, Баты, может повернуть Колесо Времен, - отозвался он через несколько ударов сердца. - Может совершить Неслыханное и добиться Небывалого, если воля его крепче булата. Он может поймать Скакуна Удачи за непокорную гриву и взобраться на его спину, заставив нести туда, куда пожелает. Запомни это, молодой воин. Подобное бывает не часто среди людей, но если случается -- герой сам становится Богом, ибо обретает бессмертие в памяти народов.
   - Неужели ничего не осталось от Великой Хазарии? - вновь зазвучали голоса.
   Рассказчик покачал головой.
   - Даже пепел и пыль ее давно унес ветер. Остался лишь звук. Из праха руин не выросли новые города, а вожди новых эпох не пожелали возродить цветок Благословенной Державы. Только кровь отважных кузарим все еще струит в жилах некоторых из нас. Но кто знает? Может однажды какой-нибудь бесстрашный степной багатур сумеет взобраться на скалу славы так высоко, как не взлетают даже орлы? Может Синее Небо будет благосклонно к вождю и правителю, позволив вдохнуть жизнь в позабытый образ? Тогда у берегов бурной реки Итиль воскреснет тень сказочной земли, вновь вознесутся, лаская взор, дворцы, города и крепости, а люди с почтением будут шептать: "Вот она, Золотая Страна, держащая ключи судеб племен и народов!"
   Наступило недолгое молчание, которое нарушил резкий окрик:
   - Тушите костры! Приказ готовиться к переправе.
   Всадник в чешуйчатой броне, на бляхах которой играли солнечные блики, ногавицах и шлеме с поднятым наличником гарцевал у самой отмели на крепком саврасом коне. Кипчаки узнали в нем оруженосца воеводы Яруна с громким именем Лев.
   Все становье, наскоро разбитое на плоском сером берегу, пришло в движение. Воины водружали на головы шлемы, натягивали байданы, отвязывали скакунов от коновязей, выдвигали клинки из синих ножен, проверяя их остроту перед боем и чиркали по ним точильными брусками. Неожиданно среди строящихся куреней кошевых Октая и Гзака возник и сам Ярун в сопровождении двух гридинов. Ближник князя Мстислава Удатного всегда умел появляться, будто из пустоты. Сухое, прореженное белыми шрамами, лицо его было неподвижно, зато глаза бегали по суетящимся людям всполошенными огоньками. Сняв с головы посеребренный шлем с высоким яловцом, он наблюдал за течением кипчакских сотен, сомкнув плотные, будто дверные створки губы.
   - Исполчай своих богатырей, Котян Сутоевич! - обратился Ярун к гану, выглянувшему на шум из красной войлочной юрты. Котян уже был облачен для битвы: позолоченный шлем с доходящим до плеч назатыльником и белым пуком шерсти, вставленном в тонкий шип на макушке закрывал его голову; пластинчатый панцирь, промазанный варом, схватывал крупное тело. - Готовься к смертному бою. Нам, и волынской дружине Даниила Романовича, даровано право первыми испытать свою сталь на мунгальских животах.
   Воевода тщетно дожидался радостного отклика кипчаков. Ответом было молчание -- не угрюмое и холодное, но сдержанное и сосредоточенное. Багатуры кипчакских аулов лучше других понимали, с каким врагом им предстоит иметь дело.
   - Баты! - подозвал Котян. Круглоплечий и плотный, с низко нависающими над щелками глаз ястребиными бровями и смоляным ободом усов, вождь племен токсоба, бурлов, андоглов, сета, джерсан и котян взобрался в седло подведенного ему булана, оттолкнувшись подошвами белых сапог от спины согнувшегося слуги.
   - Я слушаю тебя, отец, - подхватив длинное ясеневое копье с зеленым бунчуком, молодой воин приблизился к гану.
   - Будет битва с племенем сильным и коварным, - Котян нагнулся к нему и почти шептал, однако каждое его слово было тяжелым, словно камень. - Урусы пока смотрят на мунгал свысока, не сознавая их опасности. Бейся как коршун, но головы не теряй.
   Баты взглядом показал, что понял, хотя весь его облик говорил о другом. Меньше всего сын гана думал сейчас об осмотрительности. Глаза метали металлические искры, рот приотворился в хищной ухмылке, обнажив кончики крепких зубов.
   - Мы уже знаем, как остры мунгальские клинки и как прожорливы их стрелы, - добавил Котян. - Там за рекой, - он вытянул руку, - затаился любимый пес страшного Чагониза по имени Супатай Одноглазый Буйвол. И пусть у него мало багатуров, но он хитер, как сотня демонов. Будь начеку, сын!
   Своим воинам ган однако сказал другое:
   - Крепкогрудые дети богини Умай! Перед вами -- враг, который терзал наши кочевья, убивал наших братьев и бесчестил наших жен. Тот самый враг, что угнал косяки наших длинногривых коней, а нас самих задумал превратить в своих табунщиков и слуг. Покажем ему, как жестоко он заблуждается. Отомстим за кровь и позор, и пусть Синее Небо наполнит светом победы наши стрелы и копья!
   Всюду звенело оружие. Восемь тысяч багатуров, подняв густую бурую пыль на берегу и щурясь от летящего песка, ступили в свинцово-серые воды под своими родовыми тугами. Кони, расплескивая копытами студеные брызги, погрузились по грудь, с сопением вертя головами и всхрапывая. Калкан-Су, Водный Щит, не была широкой рекой, вопреки своему названию. Местами она сильно обмелела, а заросли плавней разметались повсюду темными островками, скрадывая водную гладь.
   И кипчаки, и волынские всадники князя Даниила, сплавлявшиеся по правую руку от них, высматривали размытую даль приближающегося берега с тревогой. Мунгалов не было видно, но прядущие ушами скакуны предупреждали своих хозяев, что чужие где-то поблизости. Об этом говорило и молчание птиц в камышах и у отмелей.
   - Смелее, резвецы! - Ярун, покручивая пупырчатой булавой с красным ремешком, надетым на запястье, подбадривал не то кипчаков, не то волынян, напряженно сдвинувших брови под ободами шлемов. - За нами -- вся мощь Великой Руси!
   Спинами воины и впрямь чувствовали стронувшиеся к бродам полки удельных князей, далеко и густо растекшиеся бронной лавиной. Дыхание этих железных полков, их незримая, но обволакивающая тень, подпирала сейчас наездников, изготовившихся к суровому противостоянию. И все же душа у многих была не на месте. Сизые тучи низко плыли над рекой, ветер погнал на людей пузырящуюся рябь.
   Чтобы развеять робость и заглушить трепетание хлопающих на ветру плащей, казавшееся перешептыванием злых духов, багатуры Котяна подстегнули коней, обжигая их бока плетками. Первые вылетевшие на берег всадники зорко обозревали каменистые холмы, подставившие небу свои круглые затылки, редкие ивы, скрючившиеся над твердой землей, и выстеленную бледным ковылем равнину впереди. Со стороны этой равнины уже подвигался шум. Вскоре стали различимы низкие, будто издаваемые скрипящими деревьями, голоса скачущих мунгалов.
   Ярун, Котян и Даниил Романович строили конные лавы к бою. Им предстояло образовать левое крыло союзного войска и передовой сторожей упасть на головы недруга, положив зачин великому ратоборству. Княжеские дружины и ополченцы-ратники большей частью тоже переправились, принявшись расползаться по всей приречной равнине, изрезанной малыми овражцами, грохочущей железнобокой массой. Над шлемами их беспокойно колотились лоскуты разноцветных стягов.
   Ползущее облако мунгалов близилось. Казавшееся издали катящимся шаром пыли, оно расплывалось в очертаниях, вытягивалось в стороны, становилось колючим, словно мохнатый ельник. Это растопырились острые пики в руках вражеских наездников, это остроконечья шлемов, колпаков и малахаев выстроили длинный зубчатый ряд. Поток был густым и мчался быстро, увлекаемый неутомимыми лохматыми скакунами. Боевой клич мунгалов, выпущенный множеством глоток, походил на треск разрываемой ткани.
   Ярун повернул голову, встретившись взглядом с потемневшими глазами гана Котяна.
   - Мы опрокинем их с первого наскока, а потом будем бить в угон, - сказал воевода. - Князья нас поддержат. Мунгалы не стойки в бою, умеют лишь метко кидать стрелы, но коли успеха не видят -- бегут, шустрее зайцев.
   Ган пожевал губами.
   - Этот враг только кажется слабым, - сказал он глухо. - Даже разбитый и сломленный, он умеет наливаться новой силой. Однако сегодня я сделаю все, чтобы это ядовитое племя, выползшее из-за каменных холмов, убралось назад с перебитым крестцом. Каждый из моих багатуров будет рвать мунгалов зубами, пока не опьянеет от их крови.
   - Это речи вождя и воителя, - рот Яруна расплылся в улыбке. - Теперь я вновь тебя узнаю, Котян Сутоевич! Эх, разойдись мое плечо, размахнись моя рука! Днесь на славу погуляем.
   Воевода даже присвистнул сквозь зубы, а Котян отвернулся, пряча досаду. Напоминание о том, как он, всемогущий вождь шести племен, униженно просил помощи на дворе киевского князя, побивая челом и ведя жалобные речи, отозвалось в сердце болезненной жилой. Очень проворен оказался неведомый степной ворог, очень безжалостен и упорен. А еще -- невероятно хитер. Хитрый Супатай подучил гана разорвать древний союз с аланами, ослабив перед коварным вторжением и сделав родные аулы добычей бешеных собак Чагониза. Теперь все унижения нужно было смыть неприятельской кровью.
   Ярун взмахнул булавой. Этого знака ждали и кипчаки, и дружинные волынского князя. Стройными рядами наездники потянулись вперед, постепенно набирая разгон. Всего лишь в паре перестрелов от них блестело мунгальское железо и исходили боевым пылом супротивные всадники. Багатуры Котяна жаждали схватиться с ними на смерть, от предвкушения до хруста стискивая зубы. Уверенности им придавали уже развернувшиеся для битвы полки Мстислава Киевского, Мстислава Черниговского и Мстислава Галицкого, готовые идти на слом рядов Супатая и Чжебе.
   "Весело спляшем на мунгальских костях, - думал про себя, глотая слюну, сын гана Баты, подстегивая серого в яблоках жеребца. - Посечем Чагонизово стадо, но нескольких выродков оставим: отошлем назад, отрубив руки и отрезав носы. Пусть поведают родичам, что ждет их здесь, на землях гана Котяна. Пусть остережется безумный старик, которым у нас пугают детей, тянуть к нам свои костлявые руки... Лишь бы только урусы не украли у нас всю славу победы! Растопчем мунгалов, прежде, чем они вступят в битву".
   Кипчаки вокруг юного воина тоже воспряли, вспомнив две последних стычки, удачные для союзников. Вот они, рядом, их обидчики и притеснители, и их немного. Единой мощью расплющить их, как бык давит улитку! Так мыслили сейчас все.
   Залпы стрел с двух сторон высыпали почти одновременно. Кому-то сразу не повезло, как это обыкновенно бывает -- цепкие жала вырвали из седла в едва примятый ковыль, зацепили плечо или руку, заставив выпустить поводья, а то и угодили в лицо, содрогая от нестерпимой боли. Но те, над чьими головами мунгальские стрелы лишь пропели своим зудящим свистом, уже шли дальше, мчались рысью во весь опор. Огибая падающих и чужих коней, встающих на дыбы -- стремили вперед. Здесь глаза не смотрят на неудачи других, а сердце безучастно к ранам товарищей. Об этом просто некогда думать. Вперед! Досадно пасть от стрелы, не успев обнажить клинка.
   Наконец, вот она, желанная сшибка. Вереница одетых в железо людей с одной стороны на полном скаку сталкивается с вереницей железных людей на другой, так что от грохота трещат уши, а зубы клоцают во рту... Тут тоже кто-то умирает мгновенно, насаженный на копье или перерубленный метким ударом, кто-то остановлен увечьем на полпути. Остальные огибают преграды или сдвигают их силой рук, чтобы пробиться дальше, еще дальше. Некогда думать! Тело делает то, что умеет. Каким-то немыслимым образом уворачивается от опасности, отбивает клюющие острия вражеских рожонов и лезвия сабель, вспыхивающих искрами, делает выпады почти наугад, по наитию -- и попадает!
   Баты, еще в первые мгновения боя избавившийся от копья, удачно брошенного в цель, орудовал саблей, до боли сжимая плетеную рукоять вспотевшей ладонью. Он рубил с наскока, подаваясь вперед, парировал вражескую сталь, поворачиваясь то влево, то вправо, успевал подпирать падающие сверху удары и снова рубил: сек тела сквозь кожаные доспехи, разбивал звенья железных байдан. Что творилось вокруг, он не сознавал. Важным было только то, что находилось рядом с ним -- то, до чего он мог дотянуться.
   Изредка сын гана поводил глазами по сторонам и видел: тех, кто только что скакал возле его стремени, вереща в полный голос, уже нет. Другие шлемы, клобуки, колпаки с наушами, другие кони. Пускай! Они побеждают, и это главное. Сердце говорило Баты об успехе, чутье подсказывало, что плотный вал мунгалов расколот, точно орех. Ведь никто не остановил бег его горячего, серого в яблоках скакуна, никто не сдержал свистящую сталь изголодавшегося клинка, украшенного цветистой вязью. Да и своих рядом больше, чем чужих. Мунгалы отброшены!
   На миг в голове крутнулась мысль: как там отец? Хранит ли его Небо? Впрочем, возле гана Котяна всегда вились лучшие багатуры-телохранители, своим непогрешимым умением защищая от любой угрозы.
   И правда, бегут! Мунгалы поворачивали коней. Вместо поперечных пластин куягов, кафтанов с литыми оплечьями и кольчуг -- синие плащи, пузырями вздувающиеся на спинах. Вся масса вражеских наездников оттекала от реки, оставляя поле боя. Подтвердили это и возгласы кипчаков. Воины Котяна будто озверели, терзая воздух дружным ревом. Это была безумная радость заветного торжества. Это было упоение победой.
   Кипчаки и волынцы далеко проехали по равнине, оставив после себя трепещущие и бездвижные груды людских и конских тел. Где-то совсем близко должен быть стан Супатая и Чжебе, зубастых прихвостней Чагониза. Это добыча, на которую облизнется любой охотник... Скорее! Чтобы тойоны недруга не попали в руки кого-то другого или не успели бежать так далеко, где их не достанут ни кони, ни стрелы.
   Откуда этот отряд? Мунгалы! Не те, что косулями неслись, не помня себя, из битвы, а другие -- новые, свежие и злые. Еще отряд, еще... Словно стена, выросшая из-под земли. Нет! Река, вышедшая из берегов, остановить разгул которой неподвластно человеку. Страшная и безжалостная стихия: стальная, несгибаемая. Баты скосил глаза: рядом тоже мунгалы в шапках с отворотами и шлемах, увенчанных волосяными кистями. А где свои? Под отчаянные крики, поглотившие недавний ликующий гомон, уносились назад, к реке. Неужели отец тоже бежал? Выпустил поводья победы из дрогнувших рук? Где урусские полки?
   Мунгалы как будто рассчитали все до мелочи. Их свежие сотни смяли и обратили вспять утомленных кипчаков. О победе никто больше не думал, все искали спасение. Спасение? Ну уж нет! Баты криво усмехнулся. Это не его тропа. Пусть Великое Синее Небо накажет отца и братьев за предательство и слабость. Он навсегда отрекается от них. Баты не уступит и не побежит. Он продаст свою жизнь так дорого, что покупатели обольются горючими слезами. Много мужей-кормильцев не вернется сегодня в родные шатры к женам и детям, приняв смерть от его клинка.
   Баты дрался, скрежеща зубами. Рубился под бешеный крик, не похожий на голос человека. Откуда исходил этот истошный звериный рев, от которого ныли внутренности? Это же его собственный клич ярости, его последняя боевая песня! Пускай! Ее тоже запомнят те, кто выживут сегодня и будут вспоминать у костров, содрогаясь до глубины души.
   Сила его удесятерилась. Баты, забрызганный до самых бровей липким и горячим, снова и снова обвергал Чагонизовых багатуров на землю. И вдруг -- на земле оказался он сам. Почему? Неужели пропустил точный удар? Нет! Под ним убили коня.
   Сын гана попытался вскочить на ноги, чтобы продолжить схватку, и не смог. Тяжелая туша любимого скакуна придавила бедро. Не выбраться...
   - Живым его! - ломкий скрипучий голос остановил уже занесенную над головой саблю.
   Просвистела петля аркана, намертво стиснув шею. Баты попытался перерубить веревку, но клинка в его руке уже не было. А через два удара сердца Великое Синее Небо стыдливо прикрыло свой лик черным покрывалом, завершив день несмываемого позора кипчаков...
   Баты встрепенулся всем телом, вновь со всей отчетливостью пережив события давно минувших лет. Повернувшись на кошме, он растер глаза. В шатре царил полумрак. Безмолвный тургауд застыл у выхода, оперевшись на копье. Увидев, что ган пошевелился, он отодвинул войлочный полог и выкрикнул наружу:
   - Несравненный проснулся!
   В шатер косолапой походкой ввалился Супатай, шумно сопя носом. Удивительно: он совсем не изменился с того самого дня. То же желтое, сухое лицо, горящий глаз и крючковатая, будто клешня краба, рука. Тот же голос, что некогда сохранил жизнь упрямому кипчаку и навсегда изменил русло его судьбы.
   - Войско ждет, Блистательный! - возвестил меген. - Пока ты отдыхал, я велел окружить Рустав валом. Скорей отдай приказ о штурме и уже к полудню он ляжет к твоим ногам.
   Баты согласно наклонил голову, приподнимаясь. Губы его растянулись в улыбке. Сколько же он идет к этому? К своей заветной, неотвязной мечте? С того кровавого дня сечи у Калкан-Су, когда порывистым юнцом впервые услышал о величии древнего царства на берегах Итиля и навеки вырвал из сердца родство с соплеменниками, оказавшимися слишком слабыми для больших свершений. Милостью Неба сохранив жизнь, он ни на день не отступил от своего тайного замысла.
   Закон грозного кагана мунгалов был справедлив: доблесть и ум давали в руки любому из воинов, присягнувшему черно-белому тугу с девятью конскими хвостами, сияющий жезл успеха. Каждый безродный степняк-табунщик, житель каменных городов или бродячий бедуин пустыни мог проявить свои умения, заслужив право возвыситься и пройти путь по ступеням башни величия. Каждый, подобно дерзкому Чжебе-Тойону, мог обратить на себя внимание лучезарных очей ганов и даже оказаться возле стремени самого Потрясателя Вселенной.
   И Баты не щадил себя в бесконечных битвах, вызывая восхищение и беспримерной отвагой, и неукротимой ловкостью, и способностью выживать в самых суровых сечах. Его заметили, о нем заговорили. Еще недавно будучи арбанаем у перста хмурого Супатая, он быстро получил под свое крыло сотню багатуров, и голос его зазвучал на военных сходах. Тогда расчетливые мунгальские вожди впервые обнаружили в юном кипчаке не только боевую удаль, но остроту суждений и поистине лисье хитромыслие. Советы Баты неизменно приносили победы.
   Ко времени кончины всесильного Чагониза Баты был уже прославленным в походах тойоном, чьи способности, точно грани алмаза, были отполированы заботами Супатая. Блистательный и отчаянно смелый, он уже не мог затеряться среди воителей, чьи имена счастливыми звездами взошли на небосклоне мунгальского могущества.
   В эту пору между сынами Чагониза жарким костром вспыхнула борьба за власть, грозя подточить опоры здания, столь долго возводившегося трудами клинков и копий. Она превратила недавних соратников в опасных врагов, готовых телами друг друга выложить дорогу к золотым поводьям Священного Правителя. Первым в этой коварной войне пал Джучи, старший сын Чагониза, приняв смерть от руки убийцы.
   Желая спасти наследие любимого вождя, старый лис Супатай придумал ловкий план, объявив своего воспитанника Баты сыном Джучи и потомком Сотрясателя Вселенной. Баты стал ганом, однако к высокой власти пробиться не сумел. На курултае мунгальских ганов и тойонов ему был выделен лишь отряд багатуров с правом самому выбрать землю под солнцем, которая приглянется его оку и станет добычей его меча.
   И все же, это была большая, судьбоносная победа, и ей юный ган намеревался распорядиться с умом. Бег своих скакунов Баты направил в край длиннобородых урусов, дабы осуществить желанную мечту -- оживить пепел и прах забытого исполина, воссоздать сказочную Итиль-страну, сделав ее душой и сердцем племен четырех концов света. Теперь эта мечта, еще недавно казавшаяся призраком на облачных ногах, начинала обретать кости и плоть.
  
   Глава 13. По горящему следу.
  
   Глубокие, уверенные линии, подкрашенные каймой теней, с необычайной выразительностью показывали согбенную фигуру человека, прижимавшего к себе какое-то животное с курчавящейся шерстью. Резец мастера, вдохнувший жизнь в слой белого камня, удивительным образом сумел передать не только преклонение дарителя перед Всевышним, но и отчаяние песчинки, брошенной в океан опасностей и бед бескрайнего мира. Это отчаяние проглядывало во взгляде расширенных глаз и сжавшейся, неспокойной позе, перевешивая возвышенную красоту четко просеченного, почти ангельского лика. Не требовалось больших усилий, чтобы узнать в сюжете на фризе мотив принесения агнца в дар Господу Авелем. На заднем плане проступали грани деревьев и гор, однако даже в них сквозила неуверенность самого пространства, изменчиво ненадежного и всецело зависимого от предвечного начала -- Управителя Судеб.
   - Кто построил этот собор? - Готфрид перевел взгляд на своих спутников.
   - Церква во имя святые живоначальные Троицы заложена по велению Ольги, равноапостольской государыни, - Барко Милятинич перекрестился. - Вокруг ее и город некогда возник. А первый князь псковский Всеволод-Гавриил сию церкву восстановил и достроил. Его умельцы тут добре потрудились.
   Сопровождавший купца чернявый отрок в душегрее и колпаке из бараньего меха тоже шустро осенил себя знамением, приклеившись глазами к центральному из трех фасадов собора, под которым немыми стражами притаились изваяния львов. Из-за стен, испещренных резьбой по камню и плинфе, а также цветными фресками у сводов, смешавшими образы святых, пресвитеров и монахов, доносились звуки песнопений. Большой хор выводил высокие рулады мужскими и женскими голосами.
   - Нонче во всех церквах денно и нощно служат, - пояснил купец. - Для отвращения злого нечестия и заступления от диавольских козней.
   Он посопел и повернулся к Готфриду.
   - Пошли! Меня на Мирожке дела дожидаются -- скору нужно
   принять, что от ерзи получаю за столовые меды. А тебя с твоим холопом еще до свояка моего довесть надобно. И чем тебе Любский двор не угодил, никак не уразумею? Свои ж одноземельцы...
   - Хочу быть поближе к замку, - пояснил Готфрид, растирая озябшие ладони.
   - К Крому? - поправил купец. - Ну, хозяин -- барин, как говорят. Я с Фролом уговор имел тебя во Пскове встретить и угол тебе сыскать. Коль у родичей твоих тебе невместно -- будешь кров делить с Родионом. Он из житьих людей, но вхож к самому кончанскому старосте. Прямь у захаба Степенных Ворот его дом.
   Барко Милятинич, словно большой круглый тюк увязанный в покрытую тафтой шубу с нашивками, покатил мимо Вечевой Площади, семеня короткими ногами. За ним, пытаясь идти в шаг с хозяином, стронулся помощник Некрас. Готфрид и Бруно, которого посланник ландмейстера взял с собой из Новгорода, не отставали от них, продолжая осматриваться по сторонам.
   - Ты говоришь, здесь горожане не живут? - уточнил Готфрид.
   - На Крому никогда людство не селилось, - откликнулся Барко. - Тут казенные склады, клети и амбары. Их вои и цепные псы сторожат. Ежели война -- можно на год затвориться и, горя не зная, кормиться припасами.
   Готфрид не упускал из виду ни одной постройки, оценивая добротные сооружения из бревен и гладких плах с тесовыми кровлями, плотно подогнанные друг к другу. Венцы приземистых башен выпирали с разных концов, ограждая внутреннее укрепление Пскова. Там, на боевых площадках, изобильно блистало на зимнем солнце железо воинских шлемов.
   - А что, князь Ярослав все еще в городе?
   - Тут, - хмыкнул Барко. - И старый князь, и молодой -- оба тут покамест. Уморились мы уже их ратников-чужеядов кормить да поить -- в три горла жрут, яко аспиды...
   - Зато к порядку горожан привели, - осторожно заметил Готфрид. - Ведь бунтом, я слышал, дело пахло.
   - Э, порядок... - купец отмахнулся и сплюнул на снег. - Об чем ты, друже, молвишь? Людство у нас, прямо слово, Страшного Суда дожидается. А что притихло -- так еще не ведомо, к добру ль... Много народишку утекло, прежде чем княжьи гридины окольный город замкнули. Кто до Изборска побег, кто подале.
   - Это все из-за огненной твари? Люциферова семени?
   - А то кого ж... Не иначе, последние дни грядут, коль такое на земле творится.
   Барко Милятинич явно не захотел продолжать этот разговор. Но тема демонической бестии, объявившейся в Пскове, вновь была поднята чуть позже, когда Готфрида потчевали в доме Родиона Игнатьевича. Хозяин, широколобый, с белесыми бровями и висящими, как у рака, усами над пухлой верхней губой, все цокал языком, поминая Нечистого и угрюмо косился на своих жену и дочь.
   - Разгулялся буйный огонь в краю скобарей, жди беды...
   - А что князья? - Готфрид осушил заздравный кубок.
   - Землю носом роют, - Родион запустил пальцы за ворот опашня и почесал толстую шею. - Ищут управу на злохитрого супостата.
   - Экую, поди ж ты, невидаль выискали... - проворчала возившаяся с поставцами у залавников хозяйка. - У нас на Псковщине завсегда разные чудесы свершались. Сторона древняя: многое помнит.
   - А ведь Предслава у меня не даст соврать, - согласился вдруг хозяин. - Являлась и в былые года людству всяческая дивина.
   - Как же с нею боролись? - не преминул справиться Готфрид.
   Родион снова покосился на жену.
   - Скажу тебе честь по чести, гость заезжий, на попов мы, скобари, никогда сильной надежи не имели. Хоть и окрестили нас волей княжеской, а все одно -- волхвам старым больше верим. Ведь всякому ведомо, что нечисть и чародеяние ни молитва христианская, ни распятие святое не превозможет.
   - Ты поостерегся бы такие речи вести пред образами - то! - шепнула Предслава, присаживаясь на скамью. - Грех это.
   - А что? - Родион пожал плечами. - В давние года, что нонче поганьскими кличут, предки наши темную силу и обуздать могли, и пособить себе заставить. Крестным знамением от Нечистого не отмахнешься -- кто хошь тебе скажет. Но коль, к слову, Коло Сварога округ себя очертить -- никакое лихо не подберется!
   - Неужели? - Готфрид шевельнул бровью. Лицо его стало напряженным.
   - Истая правда. Наши прадеды ведь и с лешими, и с кикиморами соседствовали исстари, - рассуждал Родион, - и никто их не трогал! Иде Велеса, отца всех чад дивьих, почитали.
   - Это имя мне называли новгородцы, - Готфрид нахмурился. - Думаю, речь идет о Князе Тьмы, которого мои дикие предки знали, как Водана, и культы которого строжайше запрещены на всех христианских землях. Водан спускался в ад, где познал власть магии, после чего сделался повелителем мертвых. Только свет Спасительного Учения помог людям забыть сие воплощение Диавола и отвратил от богомерзких обрядов, вершившихся его именем.
   - Так это, мил человек, все оттого, что в ваших краях народ нещадно ловят, аки волков-переярков, ежели кто токмо вспомянет дедову веру, а опосля жгут аль вешают, яко татей, - возразил Родион. - У нас иначе. Иным рядом живем, и быль свою не забываем. Ведь как, положим, не поминать Перуна-Громовита пред сечей вою? Сколь ни усердны иные князья в вере Христовой, а взывают к нему, как и прежде. Ибо на полях бранных пособления от старого Бога Рати куда как поболе, нежели от Спаса со всеми его апостолами.
   - Без меры погрязли вы в нечестии, - Готфрид разочарованно покачал головой. - Потому Господь и посылает вам трудности во искупление вашей вины перед ним, - он тихо вздохнул и продолжил совсем другим, буднично спокойным тоном: - Что намерен делать князь Ярослав?
   Хозяин почесал за ухом.
   - Разное говорят. Шепчут люди добрые, что наш благосердный князь похощет к помощи волхвов прибегнуть. Вот тебе и угодник Христов...
   - Чем же ему помогут ваши волхвы? - Готфрид усмехнулся.
   - Того не знаю. Но вразумят и на должную стезю направят -- будь уверен.
   После трапезы Готфрид уединился в отведенной ему горенке с пристенными столбами из мореного дуба, в которые были вбиты крюки-спицы в форме лебединых голов, и позвал к себе Бруно.
   - У меня к тебе важное дело, - комтур говорил шепотом, но с расстановкой, четко выделяя каждое слово. - Справишься?
   - Ты можешь на меня положиться, господин. У олдермана Рупрехта я выполнял самые заковыристые и опасные поручения.
   - Это как раз то, что нужно, - показал глазами Готфрид. - Я слышал, что ты ловкий малый, способный мышью пролезть в любую щель и, не хуже зайца, уйти от облавы.
   - Я слушаю тебя, господин, - продолговатое лицо Бруно, обрамленное подстриженными локонами каштановых волос, казалось непроницаемо безмятежным.
   - Покрутись возле княжеского двора, - Готфрид еще больше понизил голос. - Потолкайся, попробуй найти общий язык с челядью. Вокруг Ярослава вьется целый рой конюшенных, посыльных, стряпчих и прочих слуг, среди которых тебе нужно выделить самых языкастых. Это поможет, - посланник ландмейстера достал из подкладки округлый кошель с серебром. - Я должен знать, что затевает князь Ярослав, и о чем он договорился с русскими колдунами.
   Бруно без лишних слов взял кошель и поклонился.
   Оставшись один, Готфрид глубоко ушел в собственные думы. В очередной раз он скрупулезно перебирал в голове сведения, которые удалось добыть за последние дни и прикидывал, какие действия нужно предпринять, чтобы приблизиться к пониманию замыслов своего противника. Ярослав явно что-то затевал. Отправляя лазутчика прощупать окружение всесильного русского князя, Готфрид мало чем рисковал. В случае неудачи Бруно и пленения его людьми Ярослава, сам посланник ландмейстера оказывался в стороне. Однако Готфрид уже имел повод убедиться не только в пронырливости слуги с Немецкого Двора, но и в его везении. К тому же, собственное чутье подсказывало, что этот парень вывернется из любой передряги к его вящей пользе.
   "Весь город Псков, - писал Готфрид в ожидании вестей от Бруно, - гудит, как пчелиный улей. Люд судачит о том, что грозный государь, прослывший наихристианейшим правителем Северной Руси, сношается с теми самыми кощунниками, которых сам прежде притеснял и преследовал. Что это? Неужели суровый князь переменился? Речи горожане ведут тихо, опасаясь расправы со стороны дружинников Ярослава. Но голоса их невозможно не услышать. Они звучат на Торге, произносятся на площадях, нашептываются знакомцам на лавицах -- псковских мостах через многочисленные протоки и болотины. Еще больше разговоров ведется по избам и дворам. Скрытое слишком быстро вышло наружу -- сама княжеская челядь не смогла удержать языков за зубами, вынесла сор из избы, как выражаются русские. Казалось, еще не забыта казнь четверых волхвов, объявившихся на Людином Конце Новгорода год назад и сожженных живьем по велению Ярослава, вопреки народным протестам, едва не вылившимся в бунт. И тут -- один из проповедников старой веры внезапно стал вхож в княжеские палаты! Псковичи не знают, чего им теперь ждать и на какую колею повернет княжеская воля".
   Бруно вернулся в дом Родиона через день.
   - Узнал, господин, - выдохнул он, отряхивая тулуп. - Но это было непросто. Едва не угодил в руки приспешников Ярослава...
   - Говори главное, - Готфрид подозвал слугу ближе. - Кто?
   - Старая кухарка из княжеских хором, - поведал Бруно. - У нее своя причина не любить Ярослава. Когда-то ее сын погиб от лап медведя, спасая князя на охоте.
   - Она сообщила тебе, что затевается во дворце?
   - Кое-что. За окольным городом, у реки с названием Пскова, есть ветхий подземный лаз, куда Ярослав ночью спускался со своими доверенными людьми.
   Готфрид оживился.
   - Для чего?
   - Это вызнать сложнее, - Бруно пожал плечами. - Не то провел какой-то языческий ритуал, не то укрыл от чужого глаза что-то важное. С ним были мастеровые, видно, замуровали в камне то, что принес князь. Думаю, эта странная вылазка связана с демонической бестией, которую называют Огненным Псом.
   Готфрид поднялся с лавки и упер руки в бока.
   - Это все?
   - Все, господин. Большего никто не скажет.
   В горенке ненадолго установилось затишье.
   - Ты сможешь отыскать этот лаз? - наконец, спросил комтур.
   - Я уже видел его, - улыбнулся Бруно. - Мне пришлось побывать там и поработать лопатой, чтобы освободить от завала. Это под холмом, зовущимся Гремяцким. Гнилое, нечистое место, господин.
   - Что ж, - размышлял Готфрид. - Дальше действовать будем вместе. Нам надо прибыть туда еще засветло. Дождемся, пока стемнеет, и спустимся в это адское жерло с факелом. Я на тебя рассчитываю.
   Слуга поклонился.
   Неожиданно фразу о подземных ходах Пскова, как бы невзначай оброненную гостем Родиона Игнатьевича, подхватила Предслава на обеде:
   - Много дорожиц под землей схоронено -- под сонными пущами, под шумными реками, под опорами древесными да каменными. И много сказов о них из уст в уста передается, но что есть правда, а что вымысел -- никто не разберет. Рекут, будто уходят подземные дорожицы Пскова-города в самое Царство Кощеево -- в туманные долины, где нет ветра; в чертоги бескрайние, где бродят без числа звери и птицы невиданные.
   - А какие сказы, хозяйка, тебе известны? - осторожно осведомился Готфрид, налегая на блины со сметаной.
   - Да вот хоть бы сказание о спящей княжне, - живо откликнулась Предслава. - Люди вещают, будто князь псковский Судислав замуровал под землей, у брега крутого, у реченьки шумной, родную дочь красавицу Елену, отказавшуюся идти под венец с князем Полоцким. Шибко осерчал он на строптивую девицу, ослушавшуюся отцовского слова, и не пощадил родного чада. Так вместе со всей своей казной -- златом, серебром, да изумрудами -- заточил в склеп каменный живою.
   - Все это кривотолки пустопорожние, - Родион презрительно фыркнул. - Никто в них, окромя малых детей, не верит.
   - Поди знай, - возразила Предслава.
   - Князь замуровал под землю собственную дочь? - переспросил Готфрид.
   - Да, - подтвердила хозяйка. - Свою кровинушку. Но рекут люди добрые, что девица-красавица по сей день жива, только спит долгим сном, ибо наложено на нее крепкое заклятие. И лишь муж отважный, витязь лихой, не страшащийся пут навьих, сможет разбудить ее, отыскав в глубоких чертогах. Верят иные, будто сон княжны и сокровища старого князя сторожат лютые чудища Подземья, не подпуская никого к заветному подлазу.
   Готфрид и Бруно покинули жилище Родиона Игнатьевича сразу после обеда в его высокой повалуше, отделенной стеной от сруба со всходницами и опочивальнями, сославшись на дела. От захаба Крома они направились к Окольному Городу мимо большой общественной гридницы, запахнувшись в неприметные кожухи и надев на головы теплые малахаи.
   За тесными улочками Среднего Города стало куда просторнее. Рассыпанные в беспорядке подворья уже соседствовали с мельницами и кузнями, а куски снежных полей, проеденные прогалинами и покрытые стайками голодных грачей, тут и там всплывали белыми островами среди построек.
   Лицо идущего рядом Бруно показалось Готфриду серым на фоне запорошенных крыш и заборов.
   - Боишься? - спросил он слугу в упор.
   Бруно не поднял глаз.
   - Опасаюсь, - вымолвил он сухо. - Но это не помешает мне, господин, спуститься в утробу холма, даже если князь Ярослав заключил сделку с самим Нечистым. Во благо святого дела я готов рисковать и телом, и душой.
   - Усердие твое зачтется тебе, - одобрил Готфрид.
   В действительности, посланник ландсмейстера и сам был сейчас не бодр духом. Прикоснувшись к обычаям и порядкам русских людей, он уже хорошо уяснил, что все они коренятся в глубоких, стародавних слоях языческого мышления, все уходят корнями в ветхую, непостижимую западному уму реальность, от которой страны Священной Империи отгородились замками, соборами и суровыми законами. Здесь же эта реальность была повсюду -- дышала кущами дремучих лесов, шептала голосами могучих рек, источала себя во взглядах людей. Бездонная, загадочная и неумолчная, она смотрела даже с ликов святых на церковных иконостасах. Принявшие крещение русские, продолжали почитать своих родовых богов, поклоняясь Велесу в обличье Николы Угодника, Перуну в ипостаси Ильи Пророка и Ладе в воплощении Пречистой Девы.
   "Не сладко придется Воинству Христову, что ступит в эти дикие земли ради спасения заблудших грешников, - с горечью размышлял Готфрид. - Изрядно предстоит потрудиться, дабы очистить от пагубы души безумных схизматиков, сердец которых так и не коснулось в полной мере Великое Откровение. Некогда лукавые греки, изнемогавшие под натиском своих воинственных соседей, сумели насадить им благую веру. Но вера эта до сих пор не взошла в душах русских людей плодоносящими семенами. Как видно, проповедь очистительным огнем и железом в этих Богом забытых землях будет куда действеннее. Только так, через боль и страдание, сумеют потомки необузданных скифов выжечь свои заблуждения и освободиться от крепких оков Лукавого".
   Правый берег реки Псковы почти оттаял от снега, открыв взору черные бугры склонов с пучками сухой прошлогодней травы. Здесь, за рвами Окольного Города, было совсем пустынно. Лишь крупные вороны прыгали в поисках поживы, разнося несносное карканье, а возле чахлых берез иногда мелькали растрепанные тени бродячих собак.
   Река, полотно которой отливало медным блеском, казалась сонной только издали. Вблизи она гремела тяжелым, упругим потоком, катившим вдоль береговых отрогов. Готфрид, увлекаемый Бруно, который отмечал глазом каждую деталь местности, послушно ступал по хлипкому снегу, иногда проваливаясь ногами в грязные канавки.
   - Вон там, где сухие ивы и кустарники срослись в один ком, - указал слуга на спутанный узел ветвей почти у самой воды.
   Они обогнули выступ кряжистого холма и проскользили вниз по склону, быстро промочив ноги в черных лужах от талого снега.
   - Многие горожане знают про это место? - справился посланник ландмейстера.
   - Некоторые знают, - откликнулся Бруно. - Но стараются не совать сюда нос из-за его дурной славы. Под землей ходы идут далеко и в них часто пропадают люди. Кто-то не находит дороги назад, кого-то губят духи Гремяцкого Холма. Говорят, прежде было немало охотчиков отыскать сокровища старого князя...
   - Пусть Пресвятая Дева Мария поможет нам, - пробормотал Готфрид, нащупывая крест под одеждой.
   Заросли, присыпанные снаружи еще и влажным валежником, встретили целым заслоном колючих прутьев. Но Бруно проворно расшвырял несколько больших пучков, приоткрыв темные щели, уходящие в затаенные недра пригорка.
   - Я пойду первым, - сказал он, доставая завернутый в тряпицы факел и извлекая трут с кресалом. - А ты, господин, следуй за мной.
   Небо быстро подернулось серым маревом, тени окрасили поля сизыми разводами. Осмотревшись по сторонам, Готфрид прищурился и удовлетворенно кивнул.
   - Самое время. Идем!
   Не обращая внимания на осыпающийся на головы снег и на влагу, хлюпающую в подкладках сапог, комтур и слуга, пригибаясь, втиснулись в узкий проход, загораживая лица от острых сучьев. Сухостой и прелые пригоршни листьев оседали под ногами, уползали в противную сырь, да еще и затхлый запах вдруг сильно дохнул из подлаза. Веяло не только духотой глубокой норы, но чем-то гнилым, тошнотворным.
   - Видно, где-то издохла собака или птица, - шмыгнул носом Бруно. - Посматривай под ноги, господин.
   Он запалил огниво, и алые блики заплясали вокруг, выхватывая торчащие над головой обрывки стеблей и синий мох. Довольно долго пришлось продвигаться, не имея возможности выпрямиться во весь рост, однако внезапно проход стал просторнее, а своды выше.
   - Это что? - Готфрид впился глазами в шершавые выступы. - Похоже на каменную пещеру...
   Бруно поднял факел выше, озаряя выпуклую твердь, покрытую тонкими трещинами.
   - И правда, - промолвил он. - Никто не знает наверняка, выдолблены ли древние подземелья руссов руками людей, либо являются исконными пещерами.
   Готфрид замедлил шаг.
   - Мы должны искать следы свежей кладки. Люди Ярослава не могли их не оставить. Осмотри здесь все!
   Посланник ландмейстера и слуга изучали стены и шарили руками, не пропуская ни пяди. Дышать неожиданно стало труднее. Также откуда-то издали стали прорываться звуки, похожие на гул.
   - Что это? - обернулся Готфрид.
   - Не иначе, тот самый шум, из-за которого холм слывет Гремячим... - предположил Бруно, осеняя себя крестным знамением.
   Теперь каждый шаг гостям подземелья давался гораздо труднее. Будто невидимая сила сдерживала их, а сумрачное пространство скрадывало усилия. Бруно, шагавший впереди, запнулся за что-то и тут же поспешил осветить пол склепа. Взору Готфрида предстали костные останки человека с раскинутыми в стороны руками.
   - Матерь Божия... - прошептал комтур, сохраняя самообладание.
   Слуга выглядел бледным даже в тусклых отсветах факела.
   - Господь да пребудет с нами, - выдавил он сухо.
   Переступив почти рассохшийся скелет, Готфрид и Бруно успели сделать всего пару шагов, остановленные новым препятствием. Впереди явственно проступил белый силуэт.
   - Что это? - шепнул комтур. - Призрак?
   Колеблемая впотьмах фигура напоминала женскую. Длинное платье почти касалось пола.
   - Княжна Елена, - выдохнул слуга, невольно пятясь назад.
   Белая тень словно парила облачком, вынудив Готфрида тоже слегка откачнуться и замереть в ожидании. Но вместо того, чтобы двинуться навстречу людям, наваждение начало удаляться прочь.
   - Что делать? - опасливо вопросил Бруно.
   - Идем за ней! - решил посланник ландмейстера.
   - Но как же? - слуга растерянно моргал глазами. - А если княжна заманит нас в ловушку? Мы вовек не выйдем из этого каменного мешка...
   - Если боишься, я пойду дальше один! - резко бросил Готфрид, отворачиваясь. - С благословением Спасителя в сердце.
   - Стой, господин! - поторопился заверить его Бруно. - Я с тобой.
   Они углубились в длинные темные коридоры, преследуя белую фигуру. Однако уплывающий женский силуэт неожиданно растаял, словно дымка. Зато почти сразу сильно повеяло жаром. Воздух изменился, за долю мига сделавшись раскаленным. Заболели глаза и кожа.
   - Назад! - Готфрид быстро осознал приближение опасности. - Теперь -- уходим!
   Почти бегом гости подземелья ринулись к спасительному подлазу, подгоняемые ползущим валом пока еще невидимого пламени. Но как бы проворны они не были, жар не отставал. Бруно, не столь выносливый и быстроногий, как его хозяин, замешкался. Кожух его полыхнул живым огнем.
   - Помоги, господин! - заверещал он изменившимся от отчаяния голосом. - Горю!
   - Сбрось его живее! - комтур рванул пуговицы верхней одежды слуги, стряхивая ее с его плеч.
   Дальше оба бежали со всех ног, пока убийственное пламя склепа не осталось где-то позади. Запыхавшись, Готфрид и Бруно вывалились из проема, полными легкими вдыхая столь сладостную прохладу зимней ночи.
   - Хватайте обоих! - этот нежданный, сиплый возглас и яркие вспышки нескольких факелов внезапно будто пригвоздили беглецов к месту.
   Посланник ландмейстера и слуга в мгновение ока оказались стиснутыми в крепких руках шестерых дюжих молодцев в однотонных синих кафтанах, на поясах которых подрагивали прямые мечи.
   - Что происходит?! - взбрыкнул Готфрид, тщетно пытаясь освободиться. Я торговый попечитель союза Висбю, верноподданный императора Священной Римской Империи! Каким правом чините произвол?
   - Именем князя Ярослава Всеволодовича, - равнодушно отозвался тот же сиплый и равнодушный голос из-за спин людей в кафтанах. - Велено доставить тебя с твоим холопом в сыскную избу.
   - Ты не артачься, паря, - посоветовал круглолицый молодец с густыми рыжими усами, нависший над комтуром в свете факелов. - Не то ребра тебе посчитаем -- не зарадуешься.
   Готфрид с сожалением сообразил, что где-то допустил ошибку, позволив выследить себя княжеским людям. В железных тисках подручников Ярослава пришлось покориться.
   - Тогда я желаю видеть вашего князя! - объявил посланник ландмейстера.
   - Увидишь, коли повезет, - ответили ему. - Поживее! Ведите обоих соглядов для дознания.
  
   Глава 14. Исход.
  
   - В позадавние года предки наши вот так же скитались по неохватным просторам родных земель, - объяснял Любор. - Уходили от холодов туда, где травы, дающие прокорм их обильным стадам, не одевались снежным покрывалом, а реки не сковывались ледяным панцирем. Потом возвращались назад или отыскивали новые, тучные пастбища и удобные равнины. Странствуя к далеким рубежам, приобретали у иноземных торговцев полезные товары, обменивались знаниями и изучали чужие обычаи. Жили там, где им было лепо, разбивая становья то в уютных низинах, то у подножия гор, а то и возле озер и лесов. И не было над ними ничьей воли, кроме воли Родных Богов. Самые искусные воины, не знавшие страха перед врагом, и непревзойденные ремесленники, изделия которых своей красотой затмевали все, виденное людьми городов, пращуры наши ни от кого не зависели и ни в чем не нуждались.
   - Я слышал, многие иноземные владыки пытались навязать сколотам свою власть, - заметил Всеслав. - Токмо не преуспели в этом.
   - Подавить свободного человека все одно, что приручить ветер, - откликнулся Любор с улыбкой. - Не на что набросить узду. Бывало, иные самодержцы вторгались в наши края неисчислимыми полчищами, так что от поступи их воинов трескалась земля, выплескивались ручьи из берегов, а птицы падали замертво, оглушенные шумом. И всякий раз эта невиданная мощь оказывалась бесполезной, рассыпаясь грудами мертвых тел по дорогам и тропам сколотских кочевий.
   - Но ежели так было прежде, - насупился Микула, - то отчего ноне, когда не тьма несусветная, а всего лишь горсть чужаков попирает нас, оскверняя могилы отцов, мы не можем дать им укорот?
   Любор вздохнул.
   - Во времена, когда иноземцы являлись в наши пределы, сердца наших предков еще не были развращены завистью, богатством и соперничеством между родами. А главное -- свет Отцов-Божичей нерушимо сиял над их головами. Они не ведали сомнений и бились не за корысть и даже не за славу. Но токмо для того, чтобы сберечь Законы Правды, доставшиеся от богов. Потому неодолимые прежде цари Дарий и Александр не могли совладать с волей свободных воителей, Детей Ярилы. Ныне все переменилось...
   Сани ползли среди заносов, подпрыгивая на кочках, лошади и коровы терпеливо одолевали сугробы. Укутанные в тулупы, селяне тихонько посапывали и выпускали изо ртов белые струйки морозного пара -- старики, бабы и чада в возках, мужики -- торя след на лыжах. И стар и млад уходил из Веленежа новыми, нехожеными путями.
   - Эвон жизнь надо мной спотешилась, - сетовал Доброгор. - На закате дней сбегом подметки по дорогам рвать... От лютого Змея Тугарского улепетывать...
   - Ноне иной стези нам не даждено, - ответствовал ему Стоян. - Иль судьбину принять, иль уйти, чтоб вернуться опосля. Иде не в мочи нашей днесь оборить басурман.
   На совете было решено пройти закатным коном Владимирских земель, правя путь на север, в сторону Торжка.
   - Батыга отсель не уйдет, покуда палом не выжжет всю Суздальщину, - объяснил Стоян.
   Дружинные и ополченцы Всеслава, окрепшие в воинских радениях, ворчали, но сотский сказал им следующее:
   - Не пришел еще час, брате, в новый смертный бой идти. Без ума головы сложить можно, да токмо пользы от того Руси-Матушке не будет никакой. С разумением надобно поганых воевать. Вот соберется Русь всей силой -- тут и мы свое слово скажем. Еже Ярослав, да Юрий, да Даниил свои полки съединят -- конец татарве верный.
   Так, морща брови и гоня прочь дурные мысли, соратники вели шагом коней под сводами сухих древесных ветвей или толкались дрекольем от рыхлого наста, бороздя его широкими полозами.
   - Дорога длинна, отче, - обратился к Стояну Микула. - Ты б порадовал нас былицами поучительными, чтобы сердцем отогреться. Все с охотой тебя послушаем.
   Старый волхв, правя поводьями одного из возов, поставленного на лыжи, с согласием кивнул головой.
   - Будет вам сказ. Поведаю ноне вам, ратичи, о божественном пращуре нашем Яриле-Батюшке и летах его юных, что были отданы освоению воинской премудрости.
   Слова эти заставили оживиться не только смурных сторонников, но и многих из веленежцев. Люди притихли в ожидании речи Стояна, оборвав свой приглушенный гомон и сдвинув колпаки и треухи.
   - В младые годы Яр-бог, удалой сын Велеса, был славен средь богов и людей веселым, буйным нравом, неистощимой влюбчивостью и тягой к самым разным проказам, - зазвучал сильный голос волхва, в миг перекрыв подвывание ветра и скрипы деревьев. - И вот настал день, когда Велес Премудрый призвал его к себе и молвил так:
   "Пора тебе, сын мой, возмужать и остепениться. Ловок ты тешить народ забавами своими, да приспело время перемениться, ибо ждет тебя впереди высокое будущее".
   "О каком будущем вещаешь ты, отец?" - удивился Ярило.
   "Сего покуда открыть тебе не могу. Но скажу, что уготованы тебе испытания и тяжбы, осилить которые надобно достойно. Судьбы иных здесь, среди богов, и там, среди людей, будут от тебя премного зависеть. А начнешь ты с освоения воинской науки. Следует стать тебе первейшим витязем всех Трех Миров. Постигай знание у лучших казателей и преуспей в этом. Таков тебе мой строгий наказ".
   Немало озадачен был Ярило. Но возразить Велесу он не мог. Так и отправился по Белу Свету выискивать себе пестунов ратных. Первым, о ком помыслил он, был могучий Перун, слава которого гремела от небесных садов до подземных источников. Понимал Ярило, что сговориться с рыжебородым ратоборцем будет трудно -- Громовник не отличался дружелюбием и неизбывную питал неприязнь к Велесу за старую обиду. Некогда вещий бог, обратившись в чудный ландыш, искусил жену Перуна Диву. От вдыхания аромата цветка и родился у нее златокудрый, синеглазый красавец с соколиными бровями, которого назвала она Ярило. Однако сын Велеса решил твердо воплотить свой замысел.
   Громовника разыскал он, следуя за воронами белыми, верными птицами воителя. Вороны и привели Ярило в чисто поле, где Перун восседал на туше повергнутого в прах чудища. Жадный до подвигов, сын Сварога не упускал случая доказать свою отвагу и мощь, изничтожая разных отвратительных отродий, нарушавших лад в мире Яви. На сей раз добычей секиры Перуна стал двухвостый аспид с блистающими, как самоцветы, крыльями.
   - Дозволь поздравить тебя с победой, Небесный Ратоборец! - обратился к нему Ярило.
   Не обрадовался Перун встрече.
   - Что надобно тебе? - спросил сурово.
   Ярило не растерялся. Смекнул он, что нужно действовать хитростью, ибо при всей грозности своей Перун Сварожич не был лишен простодушия.
   - Все Три Мира неумолчно рекут о твоих свершениях, отважный Громовник, - сказал он. - Молвят, что отродясь не было на Свете Белом богатыря, равного тебе. Столь удивительно мастерство твое, что даже боги считают его чудом.
   Строгое чело Перуна разгладилось.
   - Служу я законам Прави, не покладая рук, - ответствовал зардевшийся воитель. - Неусыпно стою на страже Среднего Мира от всего иншего, изгоняя лихо, призоры, свары и переполохи. Потому обязан быть самым могучим на бранном поприще.
   - Честь тебе и хвала, - поклонился ему Ярило. - Но не мог бы столь славный герой немного подучить и меня ратному делу? Отец мой числит Горыню самым умелым из всех богатырей. Я же желал бы доказать ему, что ты -- непревзойденный!
   - Сомневаться в моей силе? - Перун побагровел. - Быть по-сему, юноша, я беру тебя в обучение! И пусть потом никто не дерзнет сказать, что Перун Сварожич не передал тебе воистину высокого умения, сверкающего, как драгоценный камень.
   С этого дня началось тяжелое постижение Ярилой воинской премудрости. Жесток и непреклонен был бог Перун. Не давал он ни малейшего послабления своему ученику. По первости не мог Ярило поднять ни стопудовой секиры Громовника, ни оторвать от земли его шипастой палицы, ни натянуть лук, из которого выпускал Перун свои стрелы: синие, несущие смерть, и золотые, возвращающие жизнь. Тогда казатель велел ему укреплять тело, перенося огромные валуны и целые горы на плечах и ладонях. Только через упорные радения сумел сын Велеса воспитать в себе настоящую богатырскую мощь.
   Уводил его Перун в леса дремучие, непролазные, понуждая рубить дерева под корень так, чтобы леса становились чистыми полями. Палицей учил дробить скалы, обращая горные ущелья в равнины. Часто от изнеможения валился Ярила с ног, но слабости перед лицом сурового пестуна не показывал. И вот настал тот день, когда окрепший сын Велеса мог на равных тягаться с Громовником в бое на секирах и палицах, в боротьбе и в метании стрел. Ни в твердости рук, ни в бранном умельстве не уступал он Сварожичу ни вершка, ни волоса, и Перун был вынужден признать, что учение завершено.
   "Сполна постиг ты мою премудрость, - молвил он. - Теперь удар твой несокрушим, а воля необорима. Однако в стрельном бою есть на Белом Свете тот, кто лучше нас обоих. Отправляйся к Стрибогу Ветровею и упроси его преподать тебе свое мастерство. Ведь никто не владеет луком так, как он, сметая с лица земли чащобы, нагорья и целые города, не выплескивает реки из берегов и не обращает вспять недруга одним своим дыханием."
   Поклонился Ярило Перуну и поблагодарил его за науку.
   В поисках бога ветров направился сын Велеса к берегам великого Окиян-Моря. По слухам, где-то там, на пустынном острове посреди пенных вод и жил Ветровей, самый старый и умудренный жизнью из всех богов Тремирья.
   Долго и безуспешно обходил Ярило берега, заливаемые бушующим прибоем, выкликал Стрибога и силился высмотреть вдали его укромное пристанище. И вот внезапно громадная тень накрыла собой юношу. Прямо над ним распростерла крылья человекоглавая птица, издав столь страшный крик, что со дна косяком всплыла мертвая рыба. Но ни на миг не оробел духом Ярило. Не дрогнул, не отступил, не моргнул глазом. Тогда могучая Стратим птица, наводящая ужас на все живое своим грозным видом, опустилась на отмель, приняв облик Стрибога.
   "Я помню тебя совсем зеленым юнцом с ясными очами и ретивым сердцем, - промолвил бог ветров. - Молодецкие плясы и забавы с красными девицами были твоей любимой усладой. И хоть отец твой обучил тебя таинству превращений в любого зверя, птицу или существо дивной природы, душа твоя всегда влеклась лишь к утехам. Но ныне я с трудом узнаю тебя: взгляд твой невозмутим, как скала, и лучится потаенной могутой, а стать -- как у витязя, готового бросить вызов державцам четырех сторон света. Что сталось с тобою? Когда златокудрый отрок успел сделаться благородным мужем?"
   "Я и впрямь стал другим, - отвечал Ярила. - Ведь постигаю я пути воинские, дабы преумножить славу богов и стать укрепом для всех, длящих род в мире Яви. Вот и к тебе пришел я на поклон: просить преподать мне свои умения".
   Придирчиво оглядел Стрибог сына Велеса от головы до самых пят. В глазах его заиграл хитрый огонек.
   "Будь по-твоему. Только поперед испытаю тебя. Коли устоишь на ногах, когда на тебя легонько дуну -- возьму в учебу! Ну а нет -- распрощаемся."
   "Я согласен", - сказал Ярило, тверже упираясь ногами в Землю-Матушку.
   Отступил тут на десять шагов бог ветров. Не ведал он, сколь усилий положил сын Велеса, дабы укрепить телесное свое естество, сокрушая скалы и выкорчевывая голыми руками вековые деревья, а потому чаял смахнуть его с береговой кромки, будто пушинку. Удивление Стрибога поистине не знало меры: не просто устоял Ярило, но даже и не покачнулся.
   "Зело удалым стал ты, свет Ярилушко, - пригладил длинную белую бороду бог ветров. - Слово мое сказано, назад не воротится: буду тебе добрым пестуном!"
   И начал Стрибог поучать сына Велеса мудреным наукам, переносясь с ним с места на место: скручивать из радуги небесной рога тугого лука, ладя к нему тетиву из облачной влаги, накладывать на ту тетиву стрелы верные и вспенивать реки и моря одним выстрелом. Учил пробивать насквозь высокие утесы, воздымать бури и бураны, сдувать со своего пути дубравы и рощи. От утренней зорьки до багряного заката упражнялись казатель со своим воспитанником, пока не убедился Ветровей, что преуспел Ярило в его науке. С закрытыми глазами мог расщепить стрелой любую твердь, завертеть смертоносный вихрь и обратить в пустыню город.
   "Я передал тебе свои умения, - возвестил Стрибог. - Дюже преуспел ты на стезе воителя. Однако для того, чтобы обрести высшее совершенство, недостает тебе еще одного навыка".
   "Какого?" - подивился Ярило.
   "Умения разжигать в сердце огонь непобедимости. Внутренний жар этот делает богатыря неуязвимым для любого оружия".
   "Но где постичь мне столь редкую премудрость?" - сын Велеса растерялся.
   "Ступай к Семарглу Сварожичу, - посоветовал ему Стрибог. - Он преподаст тебе этот последний и важный урок".
   Поклонился Ярило богу ветров, поблагодарив его за науку, и пошел искать по Белу Свету отважного Огнебога. Некогда родился Семаргл от искры, вылетевшей из-под молота Сварога, которым Небесный Коваль ударил по камню Алатырскому. Потому огонь стал его природным естеством. Стоя на страже порядков Яви, Сварожич имел огненный меч и ездил по земным и небесным дорогам на прекрасном златогривом коне, оставляющем после себя огненные следы. По этим следам и направился сын Велеса.
   Много дней и ночей скитался Ярило, но кроме отпечатков копыт, давно превратившихся в стылый пепел, не увидел ничего. Обошел он все долы и логи, все равнины и пущи, обращаясь ко всем встречным и поперечным, да все было тщетно. Ни люди, ни духи не могли подсказать ему, куда запропастился Огнебог. Тогда принялся Ярила выспрашивать у птиц и зверей, языки которых разумел, не слышали ли они об его неведомом исчезновении. Промолчали в ответ звери, промолчали птицы, и только старая мудрая сова шепнула на ухо слова правды.
   А правда была таковой. В судьбу Сварожича вмешалась неуемная Додона, Перунова дочь. Не единожды уже сотрясала устои Всемирья это своенравная и дерзостная воительница, состязаясь в отваге с мужами и выплетая хитроумные козни, дабы обрести власть в Ирийском Уделе. Окруживши себя ратью из волков, единцов и барсов, служивших ей, как княгине, Додона шла к своим целям, не заботясь о приличиях. Так далеко заходили порой затеи дочери, что отцу оставалось обуздывать ее гордость в открытом бою.
   Новая забава Додоны вышла и вовсе невиданной. Средствами волшбы воздвигла воительница хоромы на самой кромке миров, дабы заманивать в них доверчивых путников и превращать в своих покорных слуг. Прослышал о том Семаргл, неусыпно боронящий поконы Яви, и явился к Перуновой дочери свершить над ней праведный суд. Однако не принял он в учет лукавого хитромыслия девы. Додона встретила Огнебога повинной, обезоружив своею покорностью. Льстивыми и ласковыми речами растопила она его решимость, уговорив пойти на мировую. Так, утерявши бдительность и строгость, ступил Семаргл Сварожич в хоромы девы, оставив на дворе коня и чудо-меч Огневик. В покоях Додона выказала гостю почет, усадив на резную скамью и угостив изысканными кушаньями. Не знал и не ведал Сварожич, что скамья эта была слажена из белой калины умельцами Подземья, дабы повергать всякого, кто коснется ее, в сон-забвенье. Едва лишь воссел Огнебог на предивное ложе, как померк его дух, словно потухший уголек, а ум стал бесцветным маревом. Подобно многим другим, сделался отважный бог-витязь подневольным чадом, пойманным в навьи сети. Скамья переместила его в Долину Хлада, один из чертогов Предвечной Нави. Там, на Утесе Молчания, стоящем посреди Черного Озера, злокозненная Додона обратила сына Сварога в своего безропотного слугу -- в полутень, не помнящую себя.
   Поблагодарив всезнающую сову, поспешил Ярило на выручку оплошавшему Огнебогу. Хоромы оказались пустыми, но нимало не огорчился он отсутствием хозяйки, принявшись с усердием искать ход в Долину Хлада. Ход сей был заперт не запорами крепкими, но заклятиями верными, замурован надежно могучими чарами. Любого иного такая преграда заставила бы опустить руки в бессилии. Но только не сына Велеса, в наследство которому достались отцовские умения. Владея изрядно всевидной волшбой, без труда снял Ярило печать заклятий и ступил в Нижний Мир. Знание превращений сослужило ему добрую службу. Малой букашкой просочился он сквозь заслоны, мышью серой прошмыгнул по тайным тропам, рыбой чешуйчатой проплыл в водах Черного Озера и белым соколом взмыл на вершину Утеса Молчания. Только там принял он свой обычный облик.
   Дабы вернуть Семарглу силы жизни, пришлось Яриле употребить на то солнечную природу своего естества, растопившую зыбкие мороки. Дыхание весенней яри напитало мрачный чертог и Семаргл проснулся. А проснувшись -- вспомнил обо всем, о чем позабыл. Уж такая тут взбурлила ярость в сердце Сварожича, что в трепет пришли обитатели Нижнего Мира. Возлютовал Семаргл, возгневался, источая буйный пламень, алым бутоном сожегший утес и высушивший озеро. И понял тогда Ярило, о каком могучем оружии вещал ему Стрибог Ветровей. Витязь, рождающий в сердце огненный жар, был неодолим и непобеждаем для любых врагов в честном бою.
   Перепугалась и дева Додона. Спешно ополчила она свою звероликую рать, как последнее средство в борьбе. Но звери, узрев Велесова сына, поклонились ему земно и пошли за ним, как за своим владыкой. Лишь тогда признала упорная ратоборка свое поражение. Под белы рученьки вынесли ее Ярило с Семарглом на поверхность земли, где передали зело сердитому родителю. Перун увез Додону на своем быстром коне, а двое богов побратались навек. В благодарность за свое избавление и в знак верности союзу двух богов-побратимов, научил Сварожич Ярило премудрости раскрывать в теле чудесный немеркнущий огонь, дарующий победу. С той поры стали прозывать
   Велесова сына Яр Буен Вой, Неистовый Воитель.
   Много подвигов совершил Ярило-Батюшка во славу своего божественного рода, а обручившись с Лелей, дочерью Сварога и Лады, дал начало новой верви богов-родичей, от которой происходят все люди славянского корня. Этим своим потомкам и передал он чудесные ратные умения, сохраняемые ныне, как самое великое богатство...
   Стоян закончил свой сказ. Притихшие сторонники еще долго продвигались через кущи в полном молчании, словно завороженные.
   Небо быстро начало тускнеть, сизые сугробы стали серыми, а кривые тени деревьев продолжали отвоевывать себе куски лесных владений.
   - Надо вставать на привал, - решил Стоян, оглядывая окоем.
   Переяр и Любор с ним согласились. В низине между двух ельников принялись разбивать стан: ратники Всеслава устраивали жилища, натягивая шкуры и войлок на укрепленные колья, селяне рубили деревья для костров. Не забыл сотский выставить и боевое охранение.
   Тем временем, мелкий колючий снег зарядил с небес, белым пухом посыпая округу и прилипая к лицам и одежде людей.
   - К утру все дороги заметет, - посетовал Доброгор, приподнимая ворот.
   К занявшимся лиловыми снопами пламени кострам первыми пустили детишек и женщин. Сбросив мокрые рукавички, малые тянули ладошки к призывно дышащему жаром огню. А взрослые, сгрузив с саней и возов кули с припасами, принялись устанавливать на рогатинах котлы, чтобы сварить толокно из овсяной муки, разведенной молоком. Достали и испеченные в дорогу курники.
   - Кушайте, братцы! - говорили волхвы. - Уморились за днешний день, а силы всем нынче надобны.
   Едва перекусив, Всеслав отошел к высокой щербатой сосне, приник к ней спиной и, втягивая носом сладковатый дым костров, наблюдал, как оживают отогревшиеся у огня люди.
   - Эта сторона покуда басурманами не тронута, - вещал Никита, шлифуя лезвие меча точильным оселком. - Татарва восходнее прошла...
   Селянки убирали плошки и миски, некоторые, подложив под себя свернутые шкуры, прямо у костров пряли пряжу из овечьей шерсти. Совсем потемневшее небо выпустило из-за вороха сонных туч серебряный месяц. Рядко запел:
   - Да ты, батюшко, наш светел месяц,
   Ты свети, ты свети всю темную ночушку,
   Освети, освети мне, доброму молодцу,
   Освети ты мне путь-дороженьку...
   От чистого, но грустного голоса отрока сердце сотского внезапно сжала тоска. Глубоко и, как казалось, надежно погребенная в склепе памяти боль, вновь замозжила внутри, заворочалась, всколыхнув его естество. Всеслав слышал женские и детские голоса веленежцев, видел их лица и фигуры в алых отсветах, а в голове звучали другие голоса и перед взором маячили другие лица...
   Стройная черноокая девица в белом шугае с широким воротом понесла ведерко с водой к одному из сложенных шалашей. Кажись, дочка бабы Златы. Как похожа на Миладу! Отчего он раньше не замечал? Всеслав вновь услыхал томный и чуть шероховатый голос, шептавший ему с придыханием: "Только возвращайся, любый мой! Мы ждем тебя". Вновь видел огромные, с поволокой глаза, снизу взирающие на него. Чувствовал, как жена прижимается к его плечу, а пятилетняя дочурка Голуба украдкой всхлипывает, обхватив его колени.
   "Вернусь! - сухо отвечал он сквозь полусжатые губы. - Обещаю!"
   И он вернулся, когда пала стена, но застал лишь сгоревший дом и два бездыханных тела у порога...
   - Не рви сердце, воевода, - кто-то тронул его за локоть. - Ушедших не воротить -- они ноне с праотцами. Прах и тени не воскресить. Пойдем лучше со мной!
   Всеслав повел оком. Отливающая синевой волчья шкура Переяра, подошедшего по-звериному неслышно, его глубокие, словно провалившиеся в самые недра бесконечности глаза, и резная растопыренная лапа в навершии посоха в долю мига переместили тело сотского, уже зашедшееся колкой дрожью, туда, где были покой и тишина. А дальше Всеслав не сразу поймал себя на том, что идет за волхвом к небольшой опушке по серебристому снегу, еще не опутанному паутиной теней.
   Когда Переяр остановился, остановился и сотский. Будто почувствовав незримое, бессловесное указание, перевел глаза на борозду сосновников слева. Над их темными, клубящимися маревом спинами звенел сияющий двурогий месяц. Месяц только казался бездвижным. Завороженный его возрастающей белизной, Всеслав уже видел, что он плывет по небу ладьей, одолевая волны тяжелых туч. Глаза сотского ясно различили точеный нос в форме лебединой головы и высокую, подобную хвосту, корму. Но блистающий струг вовсе не был пустым. Уверенная, сильная фигура долговласого старца в белой дохе направляла ход небесного судна, отталкивая его от сизых бурунов широким веслом.
   - Ты тоже видишь, отче? - спросил Всеслав у волхва дрогнувшим голосом, не в силах отвести взгляд.
   - Вещий Бог показывает тебе, воевода, что стезя человека во Всемирье больше жизни и смерти, - донесся говор Переяра. - Она длит себя через нескончаемое. У каждого из нас она своя -- великая, непохожая стезя, проторенная серебряной нитью через непролазные дебри мировых дорог и морочных чащоб. Но ту стезю не всегда зрят даже пробужденные очи. Ее надобно искать сердцем. Не заблудиться и не сойти в сторону, тем самым, погасив надежды богов-родичей, вдохнувших в нашу бренную плоть крупицы своего нетленного духа. Не оказаться сверзнутыми в порожнюю колею тяжбами, потерями и разочарованиями. Не принять за свою стезю, прописанную небесными чирами в своде Прави, дороги страстей, обид, возмездия. Ведь утратить след своего божеского предчертания на перепутье мировых троп и есть единственная, невосполнимая потеря.
   - Но как же, отче... - попытался оспорить Всеслав.
   - Наши ближние -- часть нашего существа, - не позволил Переяр. - Когда светцы их жизней затухают, остаются малые искорки душ, вбираемые нашим сердцем. Мы становимся еще больше и сильнее, ибо расширяемся их теплом. Каждая капля рода полнит нас, ведь мы носим в себе его память и опыт. Все бесчисленные звенья жизней наших ушедших за Вельи Луга родичей сохраняют себя в нас. Нерушимость своего рода в Яви мы утверждаем своей собственной жизнью. Но забота наша сим не исчерпывается. Ибо наша семья -- не токмо те, с кем мы связаны узами крови или любви. Ты потерял своих ближних в лихую годину, однако люди, чей путь связала с твоим Макошь, тоже отныне твои ближние и о них тебе надобно радеть. Их защита -- твой долг. Ты потерял свой дом и отчую землю, оскверненную ворогом. Однако вся Русь-Мать есть твой дом и твоя земля. Ты потерял лад в сердце своем, однако, ежели всегда будешь открыт говору родных богов -- возродишь его и в себе, и округ себя.
   Переяр положил руку на плечо Всеслава.
   - Не время скорбеть, воевода. Многое надлежит ноне свершить во благо пращуров и отчизны, породившей тебя. Отринь слабость, обрети силу, дабы силой сей боронить всех тех, кто доверился тебе.
   Лунный струг, сияющий сейчас особенно ярко, теперь отбрасывал длинную белую тень. Эта тень стрелой пролегла поперек соснового леса и сотскому даже показалось, что деревья торопливо отступали в стороны, вырывая ноги-корни из промерзшего наста, чтобы не мешать течению этой серебристой тропы. В следующий миг Всеслав обнаружил, что идет по ней, а мгла справа и слева от него течет рекой образов. Тут были целые напластования тел -- русичей и татар, перемешавшихся в беспорядке. Всеслав ступал между ними, как по мосту и иногда взгляд его выхватывал чьи-то остекленевшие глаза, приоткрытый рот или сведенные последней судорогой скулы. Боль и смерть царили по обе стороны от него, но сотский не ощущал в душе волнения. Внутри сохранялся покой. Внезапно картина переменилась -- вместо обездвиженной плоти колосились высокие спелые травы. Травы зимой? Зазвучали голоса птиц, откуда-то из-за леса выплыли переливы свирели. Всеслав шел на звук, с каждым шагом словно приподнимаясь в воздухе, а когда из-за окоема прямо перед ним выступила луна -- плотная, круглая, преобразившая двурогую ладью Велеса в одно огромное божественное око -- не удивился. Раскинул руки, позволив лунному свету заполнить себя целиком. В это самое мгновение ум и тело его будто омылись чудесной серебряной водой, забравшей себе все раны души и плоти. Обновленный и помолодевший, Всеслав уверенно шагал навстречу новому дню, оставив позади все, что еще недавно висело на его ногах пудовыми цепями.
  
   Глава 15. Время решений.
  
   - Здоров ли ты, князь? - Павел попытался осторожно заглянуть в лицо Ярославу через его высокое плечо.
   Тот хмуро кивнул, продолжая перебегать взглядом с серых прожилок ледяной корки, сжавшей исток Волхова, на сиреневые купола Юрьева монастыря. С гонцом брата, беспокойно поеживавшимся в короткой шубейке на заячьем меху, Ярослав Всеволодович стоял на площадке заборала, прикрытого двускатной тесовой кровлей, а чуть в стороне скучал в ожидании указаний князя его новый стремянной Добрыня Казимирович. Этот переяславский боярин, некогда ходивший с князем на немцев, в последнее время расположил к себе Ярослава умением угождать самым его сокровенным помыслам и поистине собачьей преданностью.
   - Архангел Михаил меня бережет, - князь повернул голову, сверху обдав Павла холодным, пренебрежительным взглядом.
   - Так что передать великому князю? - гонец нервно заморгал.
   - Скажи Юрию, что приду, - Ярослав смахнул снежинку с левой брови. - Как управлюсь со своим хлопотами.
   - Великий князь очень ждет тебя и твоих гридинов, иде судьба всей Святой Руси нынче решается! - глаза Павла вдруг стали открытыми, просительными и блеснули неожиданным воодушевлением. - Молит забыть былое нелюбье и отрядиться на снем, к Сить-реке. Сломим ли кость тугарскому аспиду иль под пяту его падем когтистую? Аль, может, все пред очами присносущими представимся...
   Ярослав Всеволодович похрустел плечами под тяжелым меховым корзно, обшитым жемчугом.
   - Молви еще раз, где место боевого стана?
   Гонец потоптался, пряча разочарование. Князь не принял его в хоромах, не дал обогреться с дороги, не угостил яствами и хмельным. Вместо этого принудил взобраться с ним на стену Городца и дрожать на пронизывающем ветру над рекой.
   - За Ширенским лесом и урочищем Ширены, возле села Могилицы, - Павел поежился. - Люди Юрия Всеволодовича и обоих Константиновичей - Всеволода Ярославского и Василько Ростовского на старой пустоши обосновались. Уже избы и загоны поставили, скотину пригнали. Тебя и Святослава ждут со дружинами. Брегом реки от ловища Игнатово туда сподручнее всего доспеть. Сторожа воеводы Дорофея, что за тропами приглядывает, тебя загодя встретит и до пустоши доведет.
   Ярослав снял отороченную беличьим мехом рукавицу и пригладил усы в раздумье.
   - Место дремучее, - прибавил Павел. - Его татаре вовек не сыщут. А коль искать вздумают -- в чащобах и болотинах сгибнут, как шелудивые псы.
   - Возвращайся к моему брату, - произнес Ярослав Всеволодович, поднимая голову. - Скажи, пусть не печалуется. Дойду до него с полками. Не отдам поганым на истоптание.
   Павел приободрился.
   - Давно пора рога сыроядцам пообломать! Ведь сколь городов уже на копье взяли. Где изъездом, где облежанием. Уверовали, супостаты, в свою непобедимость... Да токмо и они битыми бывают. Слыхал ли ты, князь, о Евпатии? Рязанский боярин малой силой потрепал Батыгину рать и во страхи вогнал великие, так что басурмане едва в Дикое Поле не убежали.
   - Слышал, - скупо отозвался Ярослав Всеволодович.
   - То-то и оно! Так неужто не потягнем за Русь Правоверную? Коль тыща хлопцев едва все воинство поганское не посекла? Не избегнуть Батыге побивания, когда вы, князья наши благосердные, в един кулак дружины соберете. Великий князь хочет Батыгу пленить, посадить в клетку на цепь, аки пса, и по городам возить с показом. Уж ты не мешкай, свет Ярославе! Батыга нынче в Углич подался. В спину ему надобно вдарить. А то не ровен час, хитрый уж тугарский выскользнет из рук, утечет от мщения праведного за свое душегубство.
   Ярослав взглядом подозвал Добрыню.
   - Проводи посыльного до ворот и возвращайся.
   Казимирович поклонился.
   - Да, - князь спохватился. - Пусть его сперва накормят в гридне, а дворовые дадут нового коня.
   - Благодарствую, князь, - посветлел Павел. - Всяческих благ тебе!
   Низко кланяясь, он удалился. В ожидании стремянного Ярослав остался на заборале. С недавних пор князь стал особенно осмотрителен: всюду опасался лишних ушей и приглядывался даже к проверенным ближникам. Потому и места для важных встреч теперь выбирал удаленные. Когда на стену воротился Добрыня, князь сразу заговорил о деле: немного торопливо и беспокойно, но стараясь не упустить ни одной мелочи.
   - Ты все помнишь, чего я от тебя жду?
   Стремянной уверенно выдержал пытливый, словно прицеливающийся взгляд Ярослава Всеволодовича.
   - Не изволь тревожиться, князь. Твои наказы исполню без сучка и без задоринки.
   - Днесь отъедешь к Бастыю с Боричем -- он все залесские дороги знает, яко узоры на своей ладони, - счел нужным уточнить Ярослав. - По два заводных коня с собой возьмете, чтобы доспеть скорее. Бастый в Угличе. Без промедления поведешь его к Сить-реке. Где искать боевой стан Юрия, ты и сам слышал.
   - Сделаю, - Казимирович положил руку на грудь.
   - Но это не все, - вдруг сказал князь, оглядевшись по сторонам. - С вами будет еще один спутник.
   - Кто? - стремянной невольно вытаращил свои черные, широко расставленные глаза.
   - Видал на дворе моем бродника, что вчера с Киева прискакал?
   Добрыня потер крылья носа.
   - Тот, что на гнедом коне с серебряными удилами, в рыжем чекмене?
   - Он. Это ган огузский Овлур.
   - Почто он с нами? - стремянной не понимал умысла Ярослава.
   - То -- не твоего ума дело. У него свой наказ.
   - Как велишь, князь, - Добрыня послушно пожал плечами.
   - Тогда все: обряжайся! У ключника возьмешь то, что тебе нужно в дороге. А в Батыгином стане вас встретит Кирилл Алексеевич, ты его помнишь.
   - Как же, - Казимирович хмыкнул. - На Омовже вместе рубились...
   Со взбегов стены князь и стремянной спустились вместе. Здесь их сразу встретили двое плечистых охоронцев в длинных кольчугах, опоясанные мечами. Ярослав знаком кисти указал им, чтобы сопровождали его в сторону вздымавшейся белым шпилем колокольни Благовещенского собора. Добрыня, согнувшись в поклоне, замер соляным столбом.
   По расчищенному от снега двору князь ступал твердым, взвешенным шагом, в раздумье сдвинув брови. Попадавшиеся на пути вои и холопы останавливались, приветствуя своего хозяина. Как передавала молва, древнее Городище близ Новогорода было некогда воздвигнуто князем Рериком, явившимся в Приильменье с заката во главе своей дружины. Отважный вождь племени русь пришел морем под стягом белого сокола, на долгие времена соединившего разлетом гордых крыльев многочисленные рода с разных краев славянского мира.
   Ярослав Всеволодович не раз пытался представить себе этого ретивого витязя и владетеля-разумника, взвалившего на плечи невиданную со времен Кия заботу: погасить раздоры между ближними и дальними родичами, отбросить иноплеменных набежников и, укрепив рубежи единой земли, сложить все пальцы в один кулак. Олег Вещий и Игорь Старый донесли славу Руси до самых отдаленных уголков Белого Света, но именно Рерик заложил ось великой державы. Его усилиями стяг белого сокола взвился так высоко, что вызывал душевный трепет восточных деспотов и западных государей. Втайне Ярослав даже мечтал уподобиться могучему и удачливому князю, умевшему действовать силой, когда это было необходимо, а хитроумием огибать самые непростые преграды.
   Со времени Рерика Городище, по-видимому, мало изменилось. Разве что городни над валом усилились высокими стрельницами, были заложены две церкви и разрослись внутри крепости гридницы, истобы и клети, в которых обретались не малые числом княжеские подручники. В остальном же, неприступное гнездо, отгороженное от вечно мятежного града купцов водами Волхова, зубьями стен и копьями ратников, сохраняло свое назначение, возносясь железным столпом воли князей над просторами Новгородчины.
   За конюшнями и зернохранилищами начинались кузни, в которых гремели железом молотобойцы, шипело пламя горнов и валил густой белый пар из приоткрытых, окованных скобами дверей. Здесь, снаружи, Ярослава Всеволодовича уже дожидался ган бродников, обивая подошвы светло-синих сапог, в которые были заправлены его шерстяные шаровары.
   - Ждите! - Ярослав жестом остановил охоронцев.
   Он ступил в задымленную кузню, пригласив с собой Овлура, торопливо снявшего с головы лисий колпак.
   - Почему здесь, коназ? - осведомился тот с некоторым недоумением.
   - Никто не расслышит нас, - неохотно пояснил Ярослав Всеволодович. - А вести мы с тобой будем речи важные.
   Не обращая внимания на кланяющихся ему ковалей, пыхтящих от натужной работы, князь продвинулся к стене мастерской, остановившись между наковальней и чугунным чаном. Овлур юркнул за ним.
   - Всем ли довольны твои люди, ган? - спросил Ярослав, наклоняясь к броднику, чтобы тот мог разобрать его слова сквозь непрекращающийся гул. - Во всем ли у них достаток?
   - Благодарение Небу и твоей милости, - огуз приложил ладонь к сердцу. - Мой род оставил за спиной дорогу лишений и славит твое имя. Мужи и жены огузов обласканы заботой. Даже дети наши, коназ, превозносят твою щедрость.
   Князь равнодушно качнул головой в ответ.
   - Кто остался старшим в становье на Стугне? - приподнял он брови.
   - Мой младший брат Багиш. Он заменит меня, даже если мне не суждено будет вернуться к семейному очагу, - в отсветах огня резкие черты лица Овлура еще более выделились, оттенок обреченности на миг появился в покорных, сощуренных глазах.
   Ярослав Всеволодович невольно усмехнулся.
   - Видать, твое степное чутье не подводит тебя, - заметил он. - И ты понимаешь, что я призвал тебя для большого дела.
   - Огузы привыкли отдавать свои долги, - отчужденно вымолвил ган. - Говори, коназ, что надобно твоей воле и сол-тан Овлур, сын Итлара, сделает твои помыслы явью. Моя жизнь -- стрела твоего лука. Куда направишь ее, туда она и полетит.
   - Эти слова мне по сердцу, - растянул углы губ князь. - Как и твоя преданность. Слушай и запоминай!
   Овлур наклонил голову, переносицу его прорезала короткая черта.
   - Дорога твоя лежит в Залесье, - продолжал Ярослав Всеволодович. - А ждет тебя впереди -- то, к чему ты сподручен -- сеча на поле бранном. Но цель твоя -- не сеча! - князь выразительно поднял перст. - Прояви великую сноровку и выживи в ней, дабы свершить главное. От твоей ловкости и везучести будут зависеть превеликие начинания и судьбы людские.
   - Мои уши открыты твоим словам, - настороженно заговорил Овлур, когда вдруг повисло затишье и глаза Ярослава стали отстраненными. - Я сделаю все, что будет в моей воле.
   - Нет! - князь резко положил руки на плечи гана и повернул к себе. - Ты должен содеять большее. То, что превыше твоей воли. С двумя моими людьми ты сегодня же тронешься в путь. К мунгалам.
   Овлур вздрогнул, но ничего не возразил.
   - В стане Бастыя ты примкнешь к его рати, - Ярослав Всеволодович теперь шептал в самое ухо бродника. - Грядет большая битва. Будь ближе к мунгальскому гану. Выжидай! В сече не рискуй безоглядно животом. А как увидишь, что полки мунгал сломили силу князя Юрия -- умертви Бастыя.
   Овлур широко распахнул глаза.
   - Я верно понял тебя, коназ? - он недоуменно отстранился.
   - Верно, - жесткая гримаса скосила губы князя. - Выбери удачный миг. Стрела, меч, нож -- не важно. Мунгалы должны победить, но вождь их -- пасть.
   Овлур послушно склонил голову. Теперь обреченность пронизывала уже всю его поникшую фигуру.
   - Да, - отвечая на невысказанный вопрос бродника, промолвил Ярослав Всеволодович. - Ближники Бастыя едва ли позволят тебе уйти живым, когда ты выпустишь ему кровь. Но ты сам принес эту жертву там, у Муромца. Али передумал?
   - Мы, огузы, не бросаем слова на ветер, - хмуро выговорил ган. - Будет так, как велишь. Я без остатка отдаю тебе свою жизнь, коназ, ради моего народа и его лучшей доли.
   - О родичах своих не кручинься, - заверил Ярослав. - Под моей рукой им будут не страшны невзгоды. В том тебе мое княжеское слово.
   Овлур огладил волосы надо лбом.
   - Когда ехать?
   - После обеда. Все готово к вашему отъезду. В дороге будешь подчиняться моему человеку -- Добрыне.
   Ган огузов поклонился и больше не произнес ни звука.
   В этот день князь Ярослав ничем не мог отвлечь себя от навязчивых дум. Ни застольем с игристым вином и гуслярной гудьбой, ни петушиными боями и скоморошьими потехами, ни даже заботливыми ласками теремных девиц. Мысли, как капли дождя, падающие на хлипкую крышу, все глубже проникали в голову князя, разъедая спокойствие, которое он отстраивал внутри себя с упорством плотника, чей дом стоит на берегу разливающейся реки.
   Вон он, тот переломный миг, тот кон судьбы, за которым, коли даст Бог -- воплощение его заветных чаяний! Так думал Ярослав. Лишь бы справить замысленное, в которое вложено уже столько трудов. Минули многие лета, отделявшие князя от приснопамятного дня, когда он, топя волнение в кубке вина, ждал утра у оловянных вод Липицы. Грезил успехом и сдерживал бурлящее дыхание от предвкушения великого могущества. Тогда Господь не подарил ему победы, звезда удачи еще не взошла над головой четвертого из сыновей Всеволода. В том Ярослав мог винить только себя -- собственную поспешность, заносчивость и нежелание здраво оценить свою и чужую силу.
   Время залечило раны самолюбия и князь учел прежние ошибки. Из голодного и нетерпеливого волка-переярка он превратился в умудренного жизнью медведя, хозяина угодий. Ярослав Всеволодович научился до мелочей просчитывать любые возможности и находить пути достижения целей, двигаясь и прямо, и окольно, но неизменно добиваясь желаемого. Ныне, как никогда близко князь стоял к престолу величия. Он не сомневался в успехе, но это юношеское волнение, вкус которого он успел позабыть, упрямо просачивалось сквозь твердь его души и побуждало сердце биться чересчур громко.
   Войско ставленника Ярослава, гана Бастыя, по разумению князя, было на голову сильнее сводных дружин Юрия с племянниками. К этому сам Ярослав щедро приложил руку, подпитывая разноплеменную рать половчанинина умелыми воями и смышлеными советниками. Но и сам Бастый, рьяный до брани и, при том, не по годам расчетливый, оправдывал возложенные на него надежды. Многошерстные отряды он сумел перековать в железную силу, воюющую врагов умением. Татары ловко применяли засады, брали крепости и превозмогали супротивников в открытом поле. Рать их была спаяна единством, а волей того единства являлся способный и неудержимый вожак. Бастый, вне сомнений, был хорош, однако взлет этого степного орла Ярослав умыслил вскорости пресечь. Мощью клинков пришлых воев поднявшись к венцу великокняжеской власти, надобно было победное воинство обезглавить, принудив служить себе единолично. Лишь бы свалить Юрия...
   "Ох уж братец, сколь долго в твоей тени прозябаю, - вздыхал Ярослав Всеволодович. - Вечно под твоей дланью... И на мордву ходил с тобой, аки подручник, и на емь. Устои твоего престола крепил всей мощью, когда он шатался под тобой из стороны в сторону. Нехотя, но вызволял тебя из язв и раздряг, иде понимал, что не подняться над Русью в сварах и разорах. Токмо преемственностью рода может вымостить владетель лествицу к прочной власти. Потому все ждал и терпел, но долее терпеть невместно. Уж прости, братец, засиделся ты на престоле Белого Сокола. Пора и честь знать..."
   Ярослав и впрямь забыл покой последние годы, опасаясь, что старший брат переживет его, похоронив столь заветную мечту утвердиться на Великом Столе. Потому и призвал на Русь степняков-татар, намереваясь использовать их, как временное оружие и способ расчистить себе дорогу. С молодым ганом Бастыем князя свел Ярун, бывший воевода Мстислава, три года проведший в мунгальском плену после сечи на Калке, но отпущенный на волю. Ласково принятый Ярославом в Киеве, Ярун уведомил князя, что в Диком Поле появился ретивый и сноровистый вождь, ищущий поживы и славы для своего клинка. В земле мунгал ему было не развернуть плечи, ибо отпрыски Чагониза поделили промеж себя все, что успел подчинить своему стягу Железный Старик.
   Встречу с Бастыем в Поросье, близ Роденя, устроил тоже Ярун. Откормившийся на княжеских харчах после пережитых невзгод, бывший воевода хотел доказать свою полезность новому хозяину. На берегу у Княжьей Горы, где тугая струна реки Рось врезается в шумное русло Днепра-Славутича, Ярослав Всеволодович встретил молодого татарского гана, явившегося по степному шляху с несколькими ближниками-нукерами. Об одном умолчал Ярун. Запамятовал или пожелал утаить от князя, что прыткий татарин не родич сурового Потрясателя Вселенной, а отпрыск половецкого гана Котяна, рубившийся когда-то на Калке. Но это проницательный Ярослав и сам уже вызнал через доверенных людей.
   Договор заключили изустно. Бастый поклялся именами своих богов и Вечным Синим Небом вершить волю Ярослава силой своего оружия. За это он получил золото и право на всю добычу, что возьмет мечом. Ярослав ограничился своим княжеским словом и поручительством Яруна, пообещав помогать татарскому гану в его набеге припасами, проводниками и людьми.
   Так, руками чужака, неведомого спесивым князькам-настольникам, задумал Ярослав Всеволодович в одночасье сокрушить сразу два княжества, давно стоящих у него поперек горла. Сделаться возжелал Великим Князем, убрав всех достойных соперников. Рязанское княжество уже пало, Владимирское -- доживало последние дни. Оставалось довести большую игру до конца, а потом избавиться и от союзника, который скоро станет ненужен и неудобен...
   Эх, еще немного, подбадривал себя князь. Воссев на Великом Столе, он будет строить Русь новую, единую и сильную, а имена бесчисленных князьков, грызших горло за каждый укрох, сотрутся из памяти людской. Как забудется и лава степняков, пронесшаяся по дорогам черной тенью. Взойдет светлое солнце над Русью...
   Ярослав перекрестился:
   "И поведу я народ мой, яко Авраам, к новому дню. И воссияет земля дедов моих, оборившая немирье, истиной Господа-Заступника озаренная. Еще краше отстрою города и церкви, еще крепче свяжу промеж собой человеков корня русского, а соседей заставлю Землю Русскую уважать, не покушаясь на ее пределы..."
   Князь вдруг поморщился, вспомнив о соседях. Еще одну заботу, подброшенную ему псковскими позовниками, надобно было решить без отлагательства. Схваченный у Гремяцкой Башни немчин-доглядник был перевезен из Пскова в поруб новгородского Городища. Ярослав Всеволодович вдруг захотел увидеть его. Доглядник, выдававший себя за гостя, уже более седмицы сидел без допроса на хлебе и воде.
   Из своих хором князь вышел в сопровождении одного лишь Гаврилы, сына Олексы, тысяцкого дружины. Длинный бревенчатый поруб Городища был поземной избой с мелкими волоковыми гляделками и дымницей в середине кровли, отгороженный от соседних строений дубовым тыном с воротами. Исправник Игнат, суетливый мужичонка с плоским лицом и всклоченной черной бородой, на ходу застегивая бежевый тулуп, уже бежал князю навстречу. За ним, распахнув дверь настежь, поспевали дворский и дородный охоронец с чеканом на поясе. Как видно, появление Ярослава застало их за трапезой, которую они прервали в спешке.
   - Государе! - заголосил было Игнат, ловя ртом воздух и подперев рукой грудь, но князь резко оборвал его.
   - Веди к немцу, - велел он, подходя к избе широкими шагами.
   - Как изволишь, - исправник наклонил голову и тут же сверкнул глазами на охоронца. - Запали факел, орясина! Темно в порубе.
   За малыми сенями располагался закут, где над свитками, согнув спину дугой, сопел седобородый подьячий, водя кривыми пальцами по пергаменту в бликах светца с приклепанным к нему железным обручем. При виде князя он сделал попытку встать с лавки, но Ярослав Всеволодович отмахнулся рукой, проследовав к каморам.
   Изба внутри была разделена пополам бревенчатой продольной стеной. С открытой ее стороны стояли кадки для воды и лавки под оконцами с отодвинутыми заслонками, где обычно коротали время охоронцы. Другая, разбитая на несколько камор, имела невысокие двери на петлях, закрытые запорами.
   Игнат и охоронец, неловко тыкавший перед собой факелом, больше мельтешили, мешая друг другу, чем показывали дорогу. Обогнав князя и Гаврилу, они зашептались возле одной из дверей.
   - Здесь что ль? - недовольно покосился на них Ярослав. - Открывай!
   Громыхнул засов. Из отворенной двери дохнуло прелью, а потом визгливый голос чуть не оглушил Ярослава.
   - Княже! Не милости, но правды прошу! Выслушай мя! Зане глаголит Закон Новогородский: правого не губити, а виноватого не жаловати! - человек говорил взахлеб, не давая исправнику себя перебить. - А не всудят в правду, ино Бог буди им судия на втором пришествии Христове. Тайных посулов не имати ни князю, ни посаднику...
   - Кто ты?! - рявкнул князь, обрывая отчаянное воззвание узника.
   - Первушем называюсь.
   Ярослав гневно посмотрел на Игната.
   - Ты к кому меня привел?
   - Не изволь беспокоиться, государе, - залепетал исправник. - Тута немчин, вон, в углу каморы притулился. Не прогневайся: народишку много нынче, садить некуды...
   - Угомонись, негораздок, - строго сказал Гаврила Первушу. - Князь разберется с твоим делом.
   - Так ведь за перевет взяли, боярин! - застонал узник. - Городской сотский Лука прямь на мосту меня велел в железо одеть! А я и в толк не возьму, пошто?
   - Взяли тебя в прошлый пяток за подстрекательство, - счел должным уточнить Игнат. - Аль не ты, дурья башка, призывал дружинных бить на Словенском конце?
   - Так ведь обидели меня! - возразил Первуш. - Не пошто с дороги столкнули, а я, меж тем, котельник справный. У кого хошь спроси! К свату на крестины сына спешил.
   - Так спешил, что с гридинами княжьими не разминулся, - пробурчал Игнат. - На рожон полез. А когда подсадили тебе под микитки, чтоб ума-разума набрался, принялся народ крамольными речами смущать.
   - Князь-батюшка, заступись! Оговорили меня!
   - Умолкни! - Гаврила угрожающе зыркнул на узника. - Ужо с тобой разберутся. Что заслужил -- получишь полной ложкой.
   Ярослав Всеволодович, даже не повернув головы в сторону просителя, прошел в дальний конец каморы, встав над человеком, сидящим на куске овчины. Охоронец услужливо осветил его лицо.
   - По-нашему разумеешь? - глухо спросил князь.
   - Как же! - ответил за немца Игнат. - Лопочет, будто сам новгородец по изотчине. Сперва все бранился и буянил. Даже в стены кулаком бил. Уж хотели мы его урезонить по-свойски, да токмо он и сам вскорости угомонился. Устал видать горло рвать. Иль с участью своей смирился. Мы ведь, княже, и не таких крикунов обламываем. Ты знаешь!
   - Ну-ка, еще ближе посвети! - не слушая исправника, велел Ярослав, хмуря брови. В алом отсвете потрескивающего факела очень четко выступило осунувшееся лицо, уже обросшее грязной щетиной на щеках. Но ни щетина, ни бледность, ни синева под глазами не могли спрятать уверенные линии лба и скул, благородный профиль и упрямо сжатые губы над вздернутым подбородком. Взгляда узник не поднимал.
   - Сдается мне, гость непрошеный, где-то я тебя уже встречал, - князь в задумчивости скрестил на груди руки. - А память у меня отменная.
   - Кто ты, голубь сизокрылый? - Гаврила, сын Олексы, пытливо заглянул в глаза немца.
   Тот молчал.
   - Еще во Пскове подвойские все об нем вызнали, - похвалился Игнат. - За гостя себя выдавал. Звать Готфридом. Холоп его и впрямь с Немецкого Двора оказался, а этот парень -- птица залетная.
   - Купцом сказался? - Ярослав наклонился над немцем и взял его за правую руку, быстро нащупав мозоли и натертости на ладони. Звякнула цепь. - А руки-то не торговца. К железу приучены. Ты кого обдурить удумал, остолбень?
   Готфрид отнял руку и с презрением отвернулся.
   - Гордый, - заметил Игнат. - Яко боярин столбовой держит себя.
   - Боярин и есть, - усмехнулся в усы Ярослав Всеволодович. - Токмо западный. Рыцарь он. Из тех, что кресты на плечо нашивают.
   Исправник и охоронец удивленно переглянулись.
   - Сдается мне, возле Медвежьей Головы нам с тобой переведаться довелось, - у князя пропали последние сомнения. - Забыл, как удирали от понизовых моих полков? Или и далее отпираться будешь?
   - Князь, может огнем ему язык развязать? - тихо предложил Гаврила. - Аль в дыбу посадить?
   Ярослав Всеволодович покачал головой.
   - Это не поможет. Я ихнюю породу знаю -- сдохнет, но рта не раскроет, - он наконец встретился взором с Готфридом и они какое-то время смотрели друг на друга неотрывно. - Что нужно Ордену на Новгородчине? Кто тебя прислал?
   Готфрид продолжал хранить непроницаемое молчание.
   Князь вдруг словно утратил интерес к узнику. Он уже понял, что ни силой, ни уговорами ничего от него не добьется.
   - Надо допросить доброхотов, с которыми этот гусь якшался, - бросил Гавриле, поворачиваясь. - И в Новгороде, и во Пскове.
   - Сделаем, - пообещал сын Олексы.
   Поспешно покинув душный поруб, Ярослав Всеволодович жадно набрал во дворе морозного воздуха грудью. Еще одна тяжба замаячила вдали. Ливоны с каким-то умыслом хотят к нему подобраться, плетут свои интриги. Что ж... Дойдут и до них руки, не впервой отваживать крестоносных. Не сейчас!
   Князь обвел взглядом уже блекнущий в подползающей вечерней дымке окоем. День все еще был короток, рано исчерпывая свою силу. Но как же много надобно было нынче успеть!
  
   Глава 16. Перед побоищем.
  
   Мунбасы, кланяясь и шурша одеждами, поднимались с цветастых, потертых ногами ковров, оставляя на них пустые деревянные чары. Совет в шатре Баты-гана был завершен. Разморенные настоявшейся харзой и вкусным, сизым дымом очага, который клубился кольцами, застревая у дымохода, они двигались медленно и толкались локтями. Прощаясь с сыном Золотого Волка, Буранда, Хадан, Байдар и Бури поочередно желали ему безоблачного благоденствия и небесной удачливости. Вскоре мунбасы выбрались за войлочный полог шатра, чтобы получить у нукеров Баты сданное при входе оружие, и только два человека остались сидеть напротив гана бездвижными изваяниями: возвышавшийся на груде подушек Супатай и согнувшийся на кошме с неудобно поджатыми ногами воевода Карил.
   Ган упер руки в бока. Длинный зеленый халат, расшитый золотыми павлинами, который был надет поверх тулупа, делал его фигуру широкой и внушительной.
   - Что крадет радость твоего взгляда, тойон Карил? - спросил он уруса, цепко разглядывая его. - Ты просидел весь совет молча, словно набрал в рот воды, и даже не притронулся к харзе. Какие злые духи встали тенью за твоей спиной? Поделись с нами своими думами, сбрось с плеч камень тревоги!
   Воевода поднял на Баты глаза, блистающие холодными бусинками зрачков. Костистое лицо его с впадинками под глазами, отороченное двухцветной, рыже-белой бородой, выдавало внутренние сомнения.
   - Все мы слишком уверены в главной победе. Но я предвижу всю трудность битвы, которая нас ждет.
   - Как? - крылья бровей гана вспорхнули. - Разве твой коназ не позаботился о том, чтобы оставить Юргия без помощи союзников? Разве не прислал нам проводников, знающих, где искать его укромное становье?
   - Это так, - признал Карил. - Но князь Юрий -- умелый ратоборец и рачительный воевода. Дружина у него ладная. Уверен, Юрий не терял времени даром, превратив свой стан в прочную крепость.
   - Мы нападем внезапно, - заговорил Супатай. - Чтобы урусы не успели построить свои полки. Рухнем на их головы черной птицей смерти.
   Меген выглядел неизменно спокойным. Редко что могло вывести из себя этого старого тигра с обгрызенной лапой. Разве что коричневая щель сухих губ на сморщенном, большом лице кривилась недоверием. Но это было частью его природы. Супатай не доверял союзникам, не доверял советникам, не доверял даже собственным воинам. Тяжело дыша и посапывая прорубленным носом, Одноглазый Буйвол смотрел на свои сцепленные пальцы, унизанные перстнями. Бровь над горящим оком сжималась и распрямлялась, как тугой лук, выдавая раздумья.
   - У Буранды самые проворные багатуры, умеющие появляться и исчезать, словно ветер, - меген повернулся к своему воспитаннику, не обращая внимания на воеводу Яруслава. - Пусть первыми окрасят клинки кровью урусов!
   - Это разумно, - согласился Баты, делая знак слуге-буртасу подбросить в костер толченого порошка сусопа и ароматных кореньев ажгона.
   - Все люди Буранды не только воины, но и следопыты, - продолжал Супатай. - Они сумеют появиться бесшумно. Пока урусы будут биться с его передовыми отрядами, мы с тобой обойдем стан коназа Юргия и сожмем его в кольцо, как сжимает степная змея беспечного кролика.
   На миг ставшие тусклыми, глаза Баты вновь загорелись воодушевлением.
   - Ты как всегда прав, мой старый и мудрый учитель.
   - Могучий Тенгри уже расправил над нами свой стяг победы, - губы Супатая изобразили слабое подобие улыбки. - Вспомни древнюю притчу, Несравненный. Быстрому ручью нужно было преодолеть пустыню, но все его старания поглощали прожорливые пески. Тогда ручей сумел договориться с ветром, который перенес его через преграду на своих плечах. Урусские проводники -- тот ветер, что перенесет наши непобедимые полки через сыпучее море снегов, лесов и чужих троп к победе. Я вижу в небесах глаза Священного Воителя, которые лучатся гордостью за наш успех.
   - Какой совет еще ты можешь дать мне, тойон Карил? - спросил Баты.
   Воевода задумался.
   - Князь Юрий матерый лис. Наверняка он выставил охранение на всех тропах, ведущих к стану. Не сомневаюсь, что всадники Буранды смогут появиться внезапно, но если завяжется схватка -- сторожа успеет подать знак своим. Тогда нежданность удара будет утрачена.
   - Как же быть? - взгляд гана стал немигающим.
   - Вперед лучше пустить моих чудинов и литву, которых поведу я сам. Мы скажем людям из охранения Юрия, что идем от Ярослава челом его дружины.
   - Дальше, дальше! - торопил Баты.
   - Когда нам поверят, мы обрушимся на сторожу, разметаем и перебьем ее, не дав уйти никому. Путь к стану Юрия будет свободен.
   - Я думал, что ты бесполезен, урус, - прозвучало со стороны Супатая. - Но я ошибался. Ты не червяк, копошащийся под чужими ногами, но мотылек, за которым можно лететь на свет.
   Баты усмехнулся. Грубая похвала старого полководца стоила дорогого.
   Совет был завершен, войско получило приказ готовиться к выступлению. Однако прежде ган велел объявить по стану смотр оружия. Водрузив на голову шапку с широким отворотом, обтянутую золотистым сукном, подбитую мехом песца и украшенную на макушке двумя красными лентами, Баты вышел из шатра.
   Обширный лагерь из многоцветных юрт, повозок и коновязей уже пришел в движение, точно большой муравейник. Позади, в трех-четырех перелетах стрелы еще дымились развалины Углича, доносящие запах гари, смешанный с трупным зловонием. Сколько их уже было? Этих больших и малых урусских городов, ставших кормом ненасытных степных храбрецов? Но воины его все еще были голодны и неутомимы. Еще не утолили до конца свою страсть к богатствам урусов, от которых теперь трещали их походные сумы, став похожими на надутые водой бурдюки, к белокожим и дородным урусским женщинам, отчаянное сопротивление которых только подстегивало желание, к боевым подвигам, рассказов о которых надолго хватит их детям и внукам.
   С непроницаемым выражением лица взирал ган на перемещавшихся людей, мелькавших пластинами доспехов и цветастыми штанами из шерсти и войлока, заправленными в голенища сапог. Замечая застывшего, прочно поставив ноги, сына Золотого Волка, багатуры торопились отвести взгляд от его фигуры, излучавшей незыблемость древнего изваяния. Баты же, скользя полуприкрытыми глазами по их лицам и спинам, вспоминал имена тех, кого видел и не досчитывался тех, кого знал. Из каждого десятка воителей, приведенных им в край неукротимых урусов, почти половина ныне осталась прахом на дорогах этой земли и улочках взятых городов. Слишком большая плата за успех... А впереди -- решающее, непримиримое противостояние.
   Арбанаи и джагуны придирчиво изучали оружие и снаряжение каждого воина. Это был закон, завещанный Потрясателем Вселенной, который соблюдался незыблемо и строго. Проверялась острота клинков, рожонов копий, топорищ и стрел, наличие арканов, запасной тетивы, точильных насадов на рукоятях и число стрел в колчанах. Все это надлежало содержать в безупречном порядке, иначе никакие заслуги не могли избавить оплошавшего багатура от тяжелых плетей или позорного изгнания в обозники.
   Каждый из воинов имел два лука: длинный и короткий, укладываемый в налучье-хаадан, два берестяных колчана с войлочным дном, навешивавшихся на пояс железными крючками, а также по тридцать оперенных орлиным пером ивовых стрел в колчанах с малыми срезнями для ближней стрельбы и большими треугольными для дальней. Лук -- первое оружие, к которому приучают воина степей. Уже в пять лет взрослые выдают его мальчикам, к тому времени научившимся держаться в седле.
   После изучения заточки сабель-хэлмэ, наконечий копий-жада, секир и ножей, арбанаи и джагуны осматривали у своих людей шерстяные чепраки для лошадей, смазку седел овечьим жиром для защиты от снега, стремянные ремни и защитное снаряжение. Кипчаки, буртасы и татары носили, по-преимуществу, хатангу-дегель -- кожаные панцири, обшитые железными пластинами. Багатуры неизменно покрывали их варом, помня, что влага подчас становится врагом не меньшим, нежели меч или стрела противника. Мунгалы, меркиты и ясы предпочитали более тяжелые куяги на лямках с железными наплечниками до локтя и набедренниками до колен. Их тоже тщательно обмазывали, не забывая обработать барсучьим салом и поверхность шлемов.
   Но смотр на этом не завершался. Под бой больших барабанов-наккара, украшенных алыми волосяными кистями, в которые били одетые в кольчуги сигнальщики, проверялся набор оснащения каждого из багатуров. Все они должны были предъявить иглу и нитки, путы для лошадей, моток веревки, кресало и кнут.
   Заискрил мелкий снег. Блестящие снежинки падали тихо, но Баты не отводил взгляда и не отирал лица, хотя они пощипывали кожу россыпью тонких иголок. Все его внимание было приковано к дышащему и шевелящемуся существу, бывшему его войском. Ган стоял у престола великого свершения, который мог оказаться и порогом к бездне погибели. Впереди была самая важная битва его жизни и эту битву нужно было выиграть. Иначе венцом его пути станет смерть в холодных урусских снегах, которая похоронит с собой и большую мечту -- создание Золотой Страны на берегах Итиль-реки.
   - Блистательный! - нукер Эрунжей склонился перед Баты в просительной позе. - Кам Лубяк хочет говорить с тобой.
   - Пусть придет ко мне после смотра, - с легким раздражением отозвался ган. Ему не хотелось сейчас отрываться от своих раздумий.
   - Лубяк говорит, что у твоего шатра есть глаза и уши, - виновато наклонил голову Эрунжей. - Он просит тебя, Несравненный, посетить его. Юрта Беркута Степей защищена от всех очами могучих пери, а слова его столь важны, что должны найти прямую дорогу от сердца к сердцу. Так сказал Лубяк.
   Баты шмыгнул носом.
   - Передай, что приду.
   Он понимал, что несмотря на высоту своего положения, не может прекословить старцу, которого уважали во всех кочевьях Дикого Поля. Это было так же глупо, как перечить вьюге, ругать дождь или просить ночь отсрочить свое приближение. Устами Лубяка вещали боги. И хотя в походе войско сына Золотого Волка сопровождало больше десятка младших камов, своими заклинаниями привлекавших победы и отвращавших несчастья, Беркут Степей являлся Кудесником Неба, волей самого Тенгри. Даже Супатай побаивался его тайной силы.
   - Зачем ты хотел меня видеть? - с плохо скрытым упреком спросил Баты, переступая порог юрты кама. - Ты знаешь, что мне предстоит, и понимаешь, как важна сейчас каждая мелочь перед походом! Ум мой должен быть ясен, как озерный водоем, точен, как выпущенная стрела, и незыблем, как стальная броня.
   - Сядь возле меня, повелитель мечей и владыка жизней! - пригласил Лубяк. - Не ради досужего суесловия я краду драгоценные жемчужины твоего времени. Я хочу предупредить тебя о большой опасности.
   Баты нехотя присел на кошму рядом с камом.
   - Я и так знаю, как опасна битва, в которую я брошу своих железных коршунов, - немного несдержанно проговорил он.
   Лубяк покачал головой с бледной улыбкой.
   - Опасность не впереди, а позади тебя. Тот, кому ты веришь и с кем идешь одной тропой, опаснее для тебя того, кто грозит клинком.
   Глаза гана расширились.
   - Я не понимаю тебя! Говори яснее. Мне некогда разгадывать твои загадки.
   - Я не могу сказать тебе всего, ибо не различаю имен, - ответил Беркут Степей. - Но я вижу человека.
   - Опиши мне его! - напрягся Баты.
   - Он все время позади тебя, но перемещает твоими перстами камешки событий на большой доске судеб. Бросает тебя на добычу, как своего прирученного сокола, но всегда остается в тени.
   - Продолжай! - потребовал ган.
   - Этот человек в хитрости не уступит семиголовой Жалмауз-Немпир, а когда действует сам -- страшнее могучего тигра, одним прыжком ломающего кости жертве. Когда ты сделаешь то, что ему нужно -- он выпьет твою жизнь одним глотком и станет владыкой земель и народов.
   Баты побледнел, обдумывая слова Лубяка. Он так крепко сжал пальцы, что они хрустнули.
   - Вот и теперь ты недооценил его, - беспощадно продолжал кам. - Ты думаешь, что человек этот далеко, но руки его совсем рядом. Они почти сжали смертельный замок на твоем горле.
   Ган закашлялся и принялся тереть шею, словно ее и впрямь сдавливали чужие пальцы. Перед ним замаячило строгое, удлиненное лицо князя Яруслава с вечно ускользающим взглядом прищуренных глаз.
   - Если желаешь, Блистательный, я дам тебе совет, - почти шепотом произнес Лубяк.
   - Говори!
   - В день битвы поменяйся боевым облачением с одним из своих нукеров. Пусть все, и даже самые близкие тебе люди думают, что он -- это ты! Сам же ты останешься поблизости, словно затаившийся в засаде хищник, ожидающий у водопоя добычу.
   - Но я должен вести в бой моих отважных багатуров! - ган всплеснул руками.
   - Великий Потрясатель Вселенной, который сейчас наслаждается блаженством в небесном дворце Тенгри, всегда побеждал, умело рассчитывая ход битвы, - возразил Лубяк. - Он не скакал впереди на своем рыжем коне, не разил клинком врагов, но при этом являлся головой войска и десятью тысячами его рук. Вспомни его сына, молодого гана Кюлькана, которого осторожный Угэдей приставил к тебе в этом походе своими глазами и ушами. Где он сейчас? Бахвальство удалью стоило ему жизни в одном из первых боев с урусами. Будь благоразумен, сын Золотого Волка! Тогда ты взберешься так высоко, как поднимался только Священный Воитель, твой дед. Взвешивай каждый свой шаг без спешки. Но когда видишь цель -- рази, как змея, в долю мгновения свершающая свой неотвратимый бросок.
   - Я услышал тебя, Беркут Степей, - Баты привстал с оленьей шкуры, вместо кошмы постеленной на полу юрты. - Благодарю тебя, мой всеведающий наставник!
   - Пусть не померкнет звезда удачи над тобой, - напутствовал его Лубяк. - Двигайся вперед, но не забывай посматривать по сторонам. Даже у твоей тени могут быть острые углы.
   Настроение гана было безвозвратно испорчено. Покинув Беркута Степей, он распорядился сниматься со стана.
   Войско выступило в поход, двигаясь быстрыми переходами. Баты ехал в седле Утренней Звезды, которой сам расчесал гриву золотым гребнем. Тревога его не укрылась от недремлющего ока Супатая, но старый полководец промолчал. Он решил, что волнение воспитанника связано с предстоящей битвой.
   Несколько дней войско шло по заснеженным полям и пробивалось тропами в сердце вековых лесов. Проводники увлекали их к руслу урусской реки Молога. Баты не только строго запретил трогать встречные села, но велел и вовсе обходить их стороной, чтобы не дать лишить себя мига внезапности.
   - Как урусы сами находят себя в этих непролазных дебрях, где каждая тропа похожа на другую, словно молочная сестра, а деревья стоят строем, точно стотысячное войско? - невольно задался вопросом Буранда.
   - Леса страны урусов защищают ее лучше любых крепостей, - согласился с тойоном Баты. - Если бы не надежные проводники, мы могли бы не один год искать их города. А то и вовсе повернули бы коней назад в степи.
   Под сводами сосен и елей ветры рычали и выли голодным зверьем. Багатуры, суеверно нащупывая шейные амулеты, молили богов защитить их от гнева лесных урусских дэвов. И только союзные отряды воеводы Карила вели себя среди заснеженных пущ бестрепетно. Привычные к лесу, они быстро находили валежник для костров и легко разводили огонь. Будучи обузой в движении, ибо замедляли ход проворных всадников, пешие копейщики и мечники западных племен были неоценимы под сенью дремучего бора.
   Мороз и ветер крепчали. Сжимаясь от стужи, воины степей часто бросались к спасительному пламени костра, расталкивая друг друга. За место поближе к огню даже начались драки, которые быстро пресекли джагуны, вразумив кнутовищем тех, кто забыл порядок.
   Становья Баты распорядился устраивать теперь не в открытом поле, а на лесных полянах, опасаясь, как бы какой-нибудь охотник не приметил издали верхушки юрт. Воины стойко терпели неудобства. Расчищать снежные сугробы, подчас встающие в рост человека, пускали пленных из обозной толпы. Понурые и злые, урусы прокапывали проходы лопатами, стискивая зубы под ударами надсмотрщиков. Чтобы они совсем не протянули ноги от голода, ган приказал давать урусам сухари и крупу, которую они жадно съедали, запихивая в рот горстями.
   Присутствие леса однако придало пленникам неожиданных сил и безумной дерзости. Они сделали несколько попыток побега, одна из которых удалась. Урусская женщина ночью сумела выкрасть нож у дозорного, перерезала ему горло и ушла в чащу еще с пятью сородичами, прежде чем в стане подняли тревогу. Узнав об этом, Баты рассвирепел. Всем воинам из провинившегося десятка вместе с арбанаем он велел отрезать носы и сослать в погонщики обозных лошадей. С этого дня пленных урусов стали привязывать друг к другу и стеречь неусыпно.
   - Ни один из вас, - обратился Баты к своим багатурам, - и на долю мига не должен утратить своего внимания! Судьба всего похода, словно хвост журавля, зажатый в руках, не должна от вас ускользнуть. Если выпустите ее -- мечи и копья урусов покажутся вам блаженством рядом с огнем моего испепеляющего гнева.
   Через пару дней показалось ледяное русло широкой реки, присыпанное снежной крупой. Вдоль него войско поползло серой гусеницей, растягивая тело на склонах и поджимая лапы в низинах.
   - Если бы не перегруженные арбы и урусские невольники, мы двигались бы в три раза быстрее, - ворчал Супатай, покрякивая в седле, точно озябший селезень.
   Баты, подстегивавший Утреннюю Звезду и косящий черными очами на своих тургаудов, ехавших сзади и по краям, поджал нижнюю губу.
   - Коназ Юргий все одно не бросит свое становье и будет до последнего ждать прихода соплеменников. Эй, как там тебя? - он повернулся к всаднику на дымчатом скакуне с серебряными удилами, который недавно стал его новым нукером. Этого воина княжеских кровей из рода огузов прислал ему союзник Яруслав. - Верно ли я говорю?
   - Овлур, пресветлый ган, - с живостью откликнулся всадник по-кипчакски. - Ты безупречно прав. Уйти коназу Юргию некуда.
   - Потому наши пути с главным вождем урусов не разминутся, - заключил Баты.
   - Юргий не получит помощи от других коназей, но зато каждый день к нему течет простой люд, - поправил Супатай. - Так я слышал. Ковырятели земли крепят рожоны к палкам и спешат пополнить войско Юргия, чтобы биться против нас.
   Баты сдежал смешок.
   - Это всего лишь стадо быков, мычащих от слепой ярости.
   - Да, Блистательный, - согласился меген. - Но не эти ли быки на стенах урусских крепостей надели на рога многих могучих твоих багатуров? Не они ли бодались исподтишка, нападая на твоих разведчиков и фуражиров? Наконец, разве не эти быки во главе с безумцем по прозвищу Вращающий Солнце пролили целое озеро крови сынов Тенгри под Сузадатом, заставив наши сердца скорбеть от безутешного горя?
   Баты невольно передернул плечами.
   Как много он мог бы отдать, чтобы вырвать из памяти тот черный день! Перед ним вновь замаячили краски печальных и ужасных событий, которые до сих пор разъедали душу ядом. Ган вновь видел не человека, нет! Похожего на медведя, поднятого из берлоги, исполина с горящими кровью глазами. Этот дикий урус с двумя мечами, выскочивший на дорогу перед войском, одним ударом развалил на две половины мунбасы Хуставрула -- самого сильного багатура из всех, что пришли с ганом под синим стягом с золотой тамгой. А потом в глаза людей заглянула мгла. Сама смерть расправила перед ними широкие черные крылья... Это из леса высыпали разъяренные урусы с леденящим сердце воплем: "Пярун!"
   Тогда впервые дрогнули стойкие ряды храбрецов, не знавших поражений. Отброшенные бурей погибели, что несли мечи, топоры и дубины существ, подобных злым духам или воскресшим мертвецам, они готовы были отступить. Нет, не так! Не отступить, бросить свои клинки на снег и бежать со всех ног -- спасаться от гулов, мяцкаев урусского леса, не замечающих ран и смеющихся в лицо смерти. "Пярун!" - гремели небо и земля, а головы прославленных багатуров, ходивших в походы под бунчуком Потрясателя Вселенной, подпрыгивая, летели в снег. "Пярун!" - гудел лес вокруг и гудели человековидные звери, с презрением вырывавшие из груди мунгальские пики и стрелы.
   Это было страшно. Так страшно, что даже он, Баты-ган, окруженный железным кольцом тургаудов и нукеров, ощутил, как леденеют его лодыжки и позорной дрожью откликается сердце. Еще немного, и сын Золотого Волка потерял бы свое самообладание. Безнадежное дело спас старый Супатай. Иначе победоносное войско под синим стягом не ступало бы сейчас по этим белым полям вдоль заснувшей реки. Одноглазый Буйвол первым понял, что ярость врага, которому помогают его злые боги и духи, не остановить силой людей. Меген приказал сгрузить с повозок камнеметы, чтобы навсегда похоронить этот ужас, этих неуязвимых для железа чудовищ под грудой тяжелых камней...
   - Ты прав, мой мудрый учитель, - пробормотал Баты, с усилием размыкая челюсти. - Эти лохматые урусы подчас становятся бешеными и их трудно взять стрелой и мечом. Когда они призывают богов своего рода, небывалая сила просыпается в их телах...
   Ган совсем помрачнел.
   - Я понимаю теперь высокую мудрость повелителей цветущего Рума, - рассуждал он. - Кезари знали, что не смогут одолеть урусов, пока за спинами последних стоят их древние боги. Как же их звать?.. - он в растерянности почесал бровь.
   Супатай сморщил переносицу, цокнул языком и принялся загибать заскорузлые пальцы:
   - Громовой Коназ, Яростный Багатур, Вещий Колдун... Вот имена, которые я запомнил, Превосходнейший. Их чаще других шепчут урусы.
   - Верно, - продолжил Баты. - Кезари Рума победили урусов не силой и даже не золотом, но хитростью. Они сумели навязать им веру в Ожившего Мертвеца. Эта вера делает людей слабыми и покорными, лишает воли, мужества и памяти предков. Пока длиннобородые урусы и другие народы земель, где заходит солнце, почитают Ожившего Мертвеца -- они будут пищей клинков сильных людей. Таких, как мы. Будут рабами, страшащимися собственной тени, ибо им внушили, что естество их порочно и ущербно. Будут овцами, сбивающимися в стадо при одном звуке бича хозяина. Ты понимаешь теперь, почему я не велю обижать урусских камов в черных халатах?
   Супатай восхищенно покачал головой.
   - Однажды, когда ты был еще кусачим и непокорным степным жеребенком, - зашептал меген своему воспитаннику, приблизившись к нему на своем тяжелом коне, - я заглянул в твои глаза и уже тогда понял, что ты превзойдешь меня в воинской славе. Так и вышло. Но я не сумел догадаться, что придет день, и ты обойдешь меня еще и в хитроумии. Столь тонок и блистателен твой замысел! Ослабить сильного врага, размягчив его душу. Поистине, этот верный путь ускользнул от моего ума.
   - Ты видел, как радостно черные камы урусов встречают нас в своих городах? - подхватил Баты. - Они знают, что не только не потеряют свое добро и власть, но приумножат их троекратно, если будут служить нам. Потому они поют нам хвалу и призывают свой народ склониться перед нашей мощью в ожидании нашего великодушия. Камы Ожившего Мертвеца сами нагибают шеи своих соплеменников, чтобы нам было удобно поставить на них свой сапог. Но старые боги урусов еще очень сильны. Я часто чувствую их вокруг. А это значит, что в последней, решающей схватке с длиннобородыми, нам предстоит сразиться не только с людьми, но и с богами, давшими начало их роду...
   Еще через четыре дня проводники доложили гану, что впереди начинается Ширенский лес. Для Баты и его окружения все урусские леса выглядели неотличимыми один от другого. Но здесь и сам ган, и его нукеры отчетливо рассмотрели, что деревья, представшие их взорам, на порядок выше и шире всех тех, что им доводилось видеть прежде. Неколебимо взметнувшиеся к морозным небесам, стволы-багатуры, обутые в сапоги сугробов, пугали своим спокойствием. Было ясно, что они никогда не слышали звука топора, а среди их раскидистых ветвей повисла бездонная, почти могильная тишина.
   - Этот лес не любит людей, - высказал свою догадку Бури, сгорбив спину и приподняв плечи, словно защищаясь от невидимой опасности. - Не удивлюсь, если он пожирает путников, неосторожно ступивших в его владения...
   - Эй! - Баты окликнул русоволосого всадника в подбитом соболем малиновом кафтане на крапчатом коне, который теперь предводительствовал всеми проводниками. Слуга Яруслава по имени Добрун поспешил подъехать к гану.
   - Что говорят у вас про этот лес? - спросил Баты. - Он не нравится ни мне, не моим тойонам. В таких неприятных местах могут водиться злые албасты с желтыми косами и длинными когтями.
   - Ты прав, великий царь мунгальский, - Добрун почтительно наклонил голову. - Урочище Ширены не пользуется доброй славой. Многие углы леса непроходимы из-за гатей и буераков. Да и народ наш пошептывает, что в чащах Ширенского леса живут лешаки и губят со свету всякого, кто нарушает их покой. Князь Юрий не даром тут схоронился. Ведает, что без умелых лесознатцев через Ширены не пробиться.
   - А ты? - сурово спросил Супатай, двигая ноздрями. - Сумеешь ли провести нас к урусскому стану?
   - Смогу, - убежденно ответил Добрун. - У меня тут мужичок-лесовичек именем Борич. Не глядите, грозные вожди мунгальские, что видом он неказист, как сушеный гриб. Как говорят у нас, мал да удал. Борич все здешние дорожицы вдоль и поперек разумеет. Пройдем втихаря да и свалимся на голову князю Юрию, яко снег весенний с ветки.
   - Смотри, - Баты погрозил Добруну пальцем. - Если подведешь -- кожу твою на лоскуты порежу, а в потроха набью горячих углей!
   - Будь спокоен, царь мунгальский, - на лице провожатого ни дрогнул ни один мускул. - Посчитай, твой ворог уже у тебя в руках.
   Он развернул коня, приглашая гана и его воинов следовать за собой.
  
   Глава 17. Перынь.
  
   Глубокий провал сна, в который свалилась истерзанная беспокойством душа, до краев заполнило резким, как удар бича, возгласом. И прежде чем ум, задутый будто свеча, вновь обрел ясность, чьи-то грубые толчки вытащили размякшее тело в противную, полную безысходности явь. Узников поднимали на ноги. В этом не радужном пробуждении Готфрида утешало только одно: руки и ноги его теперь были свободны от тяжелых холодных оков. И вот уже в темном сарае, где пятеро колодников, доставленных вечером с Городища, провели ночь, зарывшись с головой в солому и свернувшись клубком, чтобы сберечь тепло, стало светлее. Это отодвинули щеколду, позволив просочиться в приоткрытую дверь утреннему свету.
   - Подымайтесь, вымески! Выползайте во двор шустрее, не то все кости вам пересчитаю!
   Этот голос был уже хорошо знаком всем, кого судьба заточила в глухом застенье. Старшему охоронцу не было нужды повторять свои слова дважды. Каждая его интонация, проникнутая волей человека, распоряжающегося жизнями других, прибивала гвоздем к полу любой ропот, готовый подняться в груди. Фатьян, так его, кажется, звали, умел подавить сопротивление еще в зародыше. Безумцев, дерзнувших усомниться в его всесилии, ожидала незавидная участь.
   Растирая непослушные, задеревеневшие от стужи и неподвижности тела, узники поспешали выбраться из сарая, чтобы избежать побоев. Все они неловко спотыкались и щурились от яркого света.
   - Где мы? - шепотом спросил Готфрид своего товарища по несчастью, мещеряка Ходуту, которого помнил по порубу Городища.
   - Перынь... - Ходута зашелся кашлем, а в следующий миг получил дубоколием по ногам и бухнулся на колени.
   - Заткните рты, ироды! - пригрозил Фатьян. - С вами, нечистыми псами, будет говорить вятший человек, Ермолай Миронович. Его слово здесь закон!
   Двор оказался просторным, шагов на сто. Первой прерывистой стеной его окольцовывали деревянные постройки с навесами, похожие на амбары. Самый длинный дом имел даже ввоз для подъема телеги. Прочные бревенчатые срубы чередовались с малыми клетями, соломенные крыши которых местами крепко облепил снег, и землянками с жердяными кровлями, в которых Готфрид распознал погреба-ледники. Второй чертой отступали стены окольного тына, растопырившись зубьями на фоне синеющих еловых лесов и рассеивая в ветреном воздухе тайную надежду на спасение.
   По опушенному куньим мехом столбуну и малиновому оплечью можно было выделить главного среди дюжины стоящих перед сараями людей. Также этот дебелый щекастый человек с мелкими свиными глазками и таким же мелким ртом, спрятавшимся в пегих вьющихся усах, единственный из всех не имел оружия. У остальных на поясах висели мечи и чеканы. Смерив новых колодников Перыни уничижительным взглядом, Ермолай Миронович заговорил, подбоченясь:
   - Слушай меня, племя песье, сдергоумки и нехристи! Слушайте, толоконные лбы, и запоминайте! Все вы, поправшие княжеской уряд, попали сюда, чтобы оставить здесь свои никчемные животы. Ежели повезет -- издохните быстро. Нет -- будете таскать свои кости долго и каждый день молить Господа Бога, чтобы он забрал ваши души. Отсель вы сможете выбраться токмо в домовинах, да и то до ближнего раменья, где черви во сырой земле будут жрать ваши смердящие останки. Все ли поняли меня, остолбени? До всех ли дошло? Чем скорей вы забудете то, кем были прежде, тем лучше для вас.
   - А как же суд по Новгородской Правде? - спросил рябой долговязый парень справа от Готфрида, один глаз которого заплыл синевой, а ворот тулупа был разорван.
   - Правда здесь -- воля великого государя Ярослава Всеволодовича! - выцедил Ермолай Миронович. - Как тебя звать?
   Оробевшего вдруг парня ткнули в спину охоронцы.
   - Мартын, с Загородского Конца, - прозвучал робкий ответ.
   - В колодцы, - не обращая более внимания на узника, распорядился Ермолай Миронович. - Долбить землю. И не давать воды и хлеба до вечера!
   Двое плечистых охоронцев в бурых меховых дохах сгребли парня за локти и потащили, почти подняв в воздух, в сторону амбаров.
   Ермолай Миронович придирчиво оглядел четверых оставшихся колодников Перыни.
   - Кто из вас, навозные мухи, еще желает зазрить меня в попрании новгородских законов?
   Узники хранили молчание.
   - Зарубите себе на носу, королобые. Суд над вами уже справлен. Я -- ваш емец, а это -- ваши подверники! - Ермолай Миронович указал на охоронцев. - С сего дня не важно, были ли вы нарочитыми иль житьими людьми, своеземцами иль кметью, гостями иль простой чадью. Доля ваша -- одна. Не важно, перевет, подым иль головщина привели вас сюда. Важно, чтобы вы, негораздки, слушали то, что я восхочу вам заповесть и исполняли то, к чему я вас повелю. Иначе участи вашей не позавидует даже боров, ведомый на бойню. Первые две седмицы будете трудиться с копарями в соляных колодцах -- отрабатывать свой хлеб. Потом вас переведут к прочим -- в варницы. Уводи! - он махнул рукой Фатьяну.
   Пока колодников вели по утоптанному двору, Готфрид старался запомнить все детали окружения. Сейчас было ясно лишь одно: соляные выработки, которыми так славится Новгородщина, находились не только на побережье, но и здесь -- внутри глухой крепости, со всех сторон укрытой лесом.
   Четверых узников Перыни втолкнули в клеть, которая оказалась гораздо больше ветхого студеного сарая. Здесь была глиняная печь, чадившая черным дымом, и здесь было тепло.
   - Велено дать вам новые рогожи заместо ваших обносков, - нехотя сообщил Фатьян, - и накормить. Днесь обвыкайтесь. Поутру отведу батрачить и, не дай боже, хоть одна вошь из вашего брыдлого сборища не проявит усердия - семь шкур спущу!
   Подручные Фатьяна кинули на дощатый пол, кое-где обсыпанный пучками соломы, четыре кожуха из телячьих шкур со свалявшейся шерстью, поставили в угол большой кувшин с плавающим в нем деревянным ковшом, швырнули на солому четыре сухих каравая с подгоревшими краями. После этого колодников заперли снаружи.
   - Кхе... - посетовал самый старший из узников, лобастый пучеглазый человек, заросший клочковатой бородой по скулы, нижняя губа которого была разбита. - Не уберегли святые угодники. Это ж надо, в Перынь угодить! Уж лепше сразу на плаху аль в петлю. Худо ноне наше дело...
   Он поискал глазами, куда присесть и разочарованно, с кряхтением, расположился на соломе. В сарае не было ни лавок, ни стульев, ни стола.
   - Почему худо? - спросил Готфрид. - Откуда знаешь?
   Человек глянул на него с сочувствием.
   - Святая простота! Ужель, паря, про Перынь не слыхивал?
   - Он не наш, не новгородский, - сказал за Готфрида Ходута.
   - А... - протянул пучеглазый. - Не то чудо из чудес, что мужик упал с небес. А то чудо из чудес, как он туды залез.
   - Я Лукьян, - заговорил четвертый колодник, тучный, красноносый, со спутанными патлами длинных волос и пугливыми черными глазами. - С Изборска. Сказы про Перынь и у нас слагают. Но что в них правда, а что ложь -- никто не разберет. Чаще люд речет, что выдумки все это, чтобы невежд пужать.
   - Вот тебе раз! - пучеглазый, назвавшийся Антипом, еще больше округлил глаза. - Выдумки, молвишь? Про то, небось, что в некой земле народ нарождался, да неведомо куды девался? Ну уж нет, паря. Разуй глаза! Вот она, ямина, из кой нам вовек не выбраться. Князь Ярослав ловок избавляться от неугодных ему людишек. Тут, в этом скрытном узилище, о котором иные слыхивали, но никто толком не знает, он сгноил тьму-тьмущую горемык, что его власти мешали иль в чем-то перед ним провинились. Народ здесь разномастный -- от думцев-смутьянов до холопов. Бывали и воеводы тут, и знатные иноземельцы. Многих, ясное дело, давно Господь прибрал. Прочие же по сей день несут свой тяжкий крест...
   - Не проще ли сразу умертвить, чем свозить в какую-то лесную крепость? - Готфрид воззрился на Антипа с непониманием.
   - Ты, паря, не разумеешь, - тот сердито покачал головой. - Ряди сам: колодники перынские сиднем не сидят. Соль в западных землях товар ходовой. Тем купчинам, что сторону Ярослава крепко держат, ее подневольные люди и добывают. Белую каменную -- в копях колют и мельчат, черную вареную -- из рассола подземных вод готовят. Ярослав -- хозяин изрядный, нигде своей выгоды не упустит, мухи просто так не прихлопнет. Зачем изводить тех, кто хоть на что-то ему сгодиться? Сия чаша и нас не минет. А уж сколь народишку в усольях загнулось, про то лучше не знать.
   - Не все ты сказал, - неожиданно вздохнул мещеряк Ходута. - Средь колодников Перыни, толкуют, есть те, что князю глазами и ушами служат.
   - Это как? - насторожился Готфрид.
   Ходута опасливо повел головой по сторонам.
   - Втираются в доверие к важным заговорщикам и вызнают, кто еще там -- в Новогороде и Пскове -- злочинные мысли супротив князя вынашивает. По доносам таких послухов-шепотников подручные Ярослава в городах ненадежных ловят. Вычищают Новгородчину. Смекаешь?
   Готфрид был глубоко потрясен услышанным. Он только теперь начал по-настоящему осознавать весь охват мысли князя Ярослава, размах и уровень его деяний. Похоже там, на землях Ордена и его союзников, ландмейстеры и комтуры не усмотрели за стенами своих замков подлинную опасность этого человека. Не смогли просчитать изощренность ума сына Всеволода, соединенную с поистине железной волей. Не домыслил сего и сам Святейший Папа. За эти ошибки Готфриду фон Бругену теперь приходилось расплачиваться своей головой.
   И тем не менее, Готфрид был не только не сломлен тяготами судьбы, отдавшей его в руки врага, но благодарен ей за возможность лучше понять способы, которыми утверждал свои власть и влияние князь Ярослав. Никто еще из Божьих Дворян так близко не приближался к разгадке укрепов, составляющих престол могущества этого русского правителя.
   И пусть надежда на избавление от тяжелого плена сейчас казалась Готфриду призрачной, он не вешал нос. Нахождение в Перыни посланник ландмейстера хотел употребить на то, чтобы свести знакомство с нарочитыми людьми, некогда боровшимися против Ярослава и потерпевшими поражение. Он должен был отыскать тех из них, кто был еще жив и мог передать сведения, за которые там -- вне стен лесного тына, грозила немедленная смерть.
   - Перынь -- остров меж Волховом, Ракомкой и Простью, - просвещал собратьев по неволе Антип, который из всех колодников казался самым осведомленным. Готфрид сразу решил присмотреться получше к этому не крепкому, потрепанному жизнью новгородцу. Пока он знал о нем немного: Антип, как будто, сам был из служилых людей и даже состоял биричом при тысяцком Климе Радимовиче. Чем он не угодил сторожевому псу Ярослава, какие тайны невольно или умышленно разгласил -- о том спрашивать было еще не ко времени.
   - Да ну? - удивился простодушный и доверчивый выходец из Изборска Лукьян. - Чай не по воздуху мы сюды попали? А насада я не упомню...
   - Вот тебе раз: узнал ворону, как в рот влетела! - Антип всплеснул руками. - Отколь же ты такой божевольный в нашу ватагу затесался? Аль забыл, что зима на носу? На розвальнях через Волхов всех по льду перевозили.
   - Да я без памяти был, - поспешил оправдаться Лукьян, стыдливо опуская глаза. - В порубе от исправника перепало...
   - Ладно, паря, - Антип примирительно ему подмигнул. - Укатали сивку крутые горки. Так об чем это я?
   - Про Перынь толковал, - напомнил Ходута.
   - Верно, - Антип наставительно вскинул палец. - Остров сей сосновником глухо пророс. Узилище Ярославово в аккурат на месте Перыньего Усолья разбито. Тута рыбари некогда соляные копи в земле нашли.
   - Мы в середине острова? - не утерпел Готфрид, чтобы уточнить.
   - Да нет, - Антип хихикнул. - К сиверскому окоему ближе. Посередке Перыни стоит холм велик, где в позадавние года капь Перуна Громовника высилась. Добрыня Малкович сию капь срубил и в Волхов сбросил, а на холме требищном нонче Богородицин храм слепили из камня. Но вещают люди, что по сей день бродит по острову Перынский волхв, древний от веку, являя кудесы и славя забытого бога. Иные видят его воочию и дивятся.
   - И что Усолье? - расспрашивал Лукьян.
   - Выработку еще исстари вели, до Ярослава. У нас ведь как: по морю соль-морянку выпаривают, зимой во льду вымораживают. С каждой варницы Софийский Дом свою долю имеет -- по мешку в два четверика от каждого котла. А каменку-соль в землице роют. Добывать ее тяжеленько: иное место твердое, яко камень. Без кирки и лопаты не сладить. Это в лето, говорили люди знающие, дно перынских колодцев подземными водами подмывается. Бери белое злато, сколь унесешь. А ноне -- одна морока...
   - Что за белое злато? - наморщил переносицу Готфрид.
   - Так соль у нас зовут, - пояснил Ходута. - Меж всех земель наша соль в почете.
   - В зиму, коль не врет народ, работы в копях поменьше, - продолжил Антип. - Шибко промерзают слои -- токмо от разведенных костров можно прогреть их и расколоть. Зато укрепы колодцев ладят нарочито, дровницы заготавливают. Уж не знамо, как кому из нас повезет. Лишь бы не надорвать пуп в первые дни...
   Ночь колодники провели в тепле, но еще затемно их подняли охоронцы и кинули им несколько пар суконных рукавиц.
   - Брюхо пучит с голодухи, - попытался пожаловаться Фатьяну изборянин. - Поесть бы, дядя?
   - Отчего не накормить? - старшина охоронцев почесал за ухом. - Батогами. Страх забыли, песьи дети?! - в следующий миг он взорвался гневом.
   - Не шуми, добрый человек, - вмешался Антип с примирительной улыбкой. - Вишь, парень не в себе. Башкой в порубе стукнулся, вот и несет околесицу.
   - Смотрите у меня, шутники, - Фатьян погрозил кулаком всем четверым узникам. - Обеда еще не заслужили. А баловать будете -- железо есть заставлю!
   Снова резко дохнуло стужей в лица, перехватив дыхание. С неохотой покидали колодники теплую клеть. Охоронцы же нетерпеливо и равнодушно погоняли их вперед, словно овец, выпущенных из загона.
   Как скоро обнаружил Готфрид, узилище было куда больше охватом, чем показалось ему минувшим днем. За двором с его амбарами и клетями зачастили ряды длинных срубов с односкатными крышами и мелкими гляделками. Были здесь и стоявшие особняком загоны, и русские мыльни, а подальше -- возрастала шестигранными боками плотная башня с шатровой кровлей, под которой Готфрид наметанным оком распознал оружейную.
   - Прямь, как наша Рябиновка, - проронил изборянин, разглядывая стрельницу.
   - Иди давай! - прикрикнули сзади.
   - Днесь, чужеяды, трудиться будете в соляных каморах, - объявил Фатьян. - Собирать и поднимать наверх соляные камни, что вас там внизу дожидаются. Всем ли ясно?
   Узники только кивнули головами, страшась привлечь к себе внимание старшины.
   Внутри Копейного Двора, обнесенного забором из толстых бревен в рост человека, поместился неказистый на вид амбар, скрывающий спуск в колодцы. Неудобства начались сразу же. Безуспешно пытаясь рассмотреть ступени, уводящие к стволу выработок, колодники в растерянности отступили от края большой квадратной ямы.
   - Чего застыли, как ослы? - недовольно просипел Фатьян. - Аль ослепли? Вон лестницы. По ним и спускайтесь!
   Лестницы и правда были. Связанные из толстых конопляных веревок, они были надеты петлями на железные скрепы, вбитые в дощатый пол амбара с двух краев. Первым вниз спустился старший из охоронцев, которого Фатьян назвал Володшей. Следом поспешил Готфрид, заметив, как искривил в недовольстве, грозящем перерасти в гнев, свои слюнявые губы старшина. Бывший комтур продвигался вниз без усилий, цепляясь за ворсистые поперечины и ставя на них ноги. Зато трое его товарищей, не имеющие должной выучки и крепости мышц, часто задышали ртом и засопели носом. Спуск для них вышел трудным.
   Лестница немного не доставала до пола. Готфрид спрыгнул, ощутив под ногами твердую и холодную поверхность. Охоронец подождал, пока все узники окажутся внизу.
   - Покажи им, Володша, куда идти! - донесся голос Фатьяна, спустившегося последним.
   Готфрид огляделся. Стены колодца были укреплены сплошными рядами проложенных мхом бревен. В одной из них открывался ход, озаренный далекими всполохами. Похоже, повсюду в копях горели огни. По этому ходу, высотой чуть более человеческого роста, четверо колодников ступили за охоронцем, подстегиваемые ворчанием Фатьяна, идущего следом шаркающими шагами.
   Шум постепенно нарастал. Где-то далеко звучали голоса, громыхали удары, слышались скрипы. Узкое пространство внезапно стало широким. Володша провел узников в одну из камор, освещенную пылающими в круглых ямах кострами, которая разветвлялась уже на несколько ходов. Здесь не задержались. Дальше были еще несколько камор и "целик", как называли под землей участки между ними, прежде чем Володша остановился в большом помещении с множеством опорных столбов, соединенных перекладинами и тросами. Вдоль стен громоздились высокие бочки и кадки, а в центре четверо прерывисто пыхтящих людей толкали какой-то огромный круг из дерева, вытягивающий в отверстие свода веревку с кадками.
   - Берите "собак", - охоронец пнул ногой небольшие тележки и салазки, сгруженные у прохода. - Сперва перетаскаете из двух ближних камор все соляные глыбы. Опосля -- разобьете их дробилом на куски, чтоб влезли в кадки. А уж там, смените "баранов" на вороте, - он презрительно кивнул на колодязников, у которых от напряжения на лбах жгутами вздулись вены, а волосы, щеки и рогожи пробелели от соляной пыли. За стараниями копейных невольников наблюдали трое охоронцев с короткими киями в руках, расхаживающие вокруг с деловитым видом.
   - Здесь бы больше сгодились лошади, - Готфрид внимательно осмотрел приспособление, именуемое "воротом", похожее на большой вращающийся барабан.
   - Слышь, скапыжник, - Фатьян придвинулся к нему, недобро осклабившись. - Ежели будешь умничать -- заставлю вертеть ворот одного, покуда не околеешь.
   Трудиться пришлось до седьмого пота. Несмотря на уход старшины Фатьяна, оставшиеся в Воротной и каморах охоронцы не спускали глаз с работников и не давали им продыха, понуждая вновь и вновь загружать "собак" большими сколами, мельчить их и заполнять кадки. Антип и Лукьян страдали больше других от непривычной и тяжкой работы. Одышка заставляла их не раз опускаться на пол, с которого узников поднимали удары киев и пинки охоронцев.
   - Шевелите своими мослами, не то жратвы не получите! - грозил Володша.
   Однако запоздалый завтрак новые труженики копей все же получили. Его спустили через потолочный проем сверху: это была грубая просяная каша, похожая больше на слипшееся комками месиво. Все колодязники -- и старые, и новые, ели из одного большого туезка деревянными ложками. Готфрид украдкой рассмотрел осунувшиеся, густо заросшие бородами лица четверых узников, которые, как видно, в Перыни провели далеко не один день. Глаза их были безразличными, полностью утратившими блеск, движения казались замедленными и какими-то не живыми. Между собой они не переговаривались, постоянно глядели в пол с безучастным видом, походя более на распряженных мулов, чем на людей.
   После короткой трапезы работа продолжилась. Готфрид, Антип, Ходута и Лукьян с вынужденным усердием крошили на кожаных полотнищах свезенные в Воротную глыбы, по твердости мало отличавшиеся от каменных валунов. Били их, вгоняя железные клинья в щербины и прикладываясь увесистыми молотами, называемыми здесь "дробилом". Каждую горсть просыпанной на полотнища соли тоже приходилось собирать под сиплые возгласы охоронцев и досыпать в кадки из толстых плах, поднимаемые наверх. К вечеру, когда новые узники копей уже едва держались на ногах, их поставили вращать ворот.
   - Помилосердствуйте, Христа ради! - стенал Лукьян, обращаясь к Володше. - Ведь сил человечьих боле нету...
   - Чем раньше протянешь ноги, тем для тебя ж и лучше, - невозмутимо отвечал охоронец. - Страданьем очистишь грешную душу. Авось там, на Страшном Суде зачтется.
   Колодники быстро уяснили, что взывать к жалости здесь, в этой окруженной стенами, лесами и льдом замерзших рек крепости неуместно. Ходута, пытавшийся сторговаться с охоронцами за посулы, получил кием по ребрам и надолго осел в углу Воротной недвижимым кулем. Остальные, кашляя до хрипоты и волоча ноги, тянули тяжелый барабан, скрипящий тросами, научившись отдыхать в краткие мгновения его остановки.
   Когда Володша объявил об окончании работ, узники вместо желанной радости ощутили лишь глухое безразличие. Подняться из копей своими силами они уже не могли. Охоронцы в амбаре скинули им веревки, которыми изможденные подневольники обмотались вокруг поясов, и вытянули из колодца. Никто из новых колодников Перыни не помнил, как оказался в клети. Чуть позже туда занесли и Мартына, бесчувственным мешком бросив на солому.
   - Живой? - Антип осторожно приблизился к распластавшемуся на полу парню. Ответить тот не смог.
   - Оставь его, - махнул рукой Ходута. - Видать, малому потяжче нашего пришлось...
   Готфрид, который среди всех колодников в клети сохранил больше подвижности, не поленился зачерпнуть из бадьи воды и поднести Мартыну, почти с силой влив целый ковш в его посиневшие сухие губы. Однако передвигаться и говорить парень смог только к ночи.
   - Адское место, - зашептал он, когда Антип, Ходута и Лукьян уже провалились в липкий, но беспокойный сон, из которого их постоянно вырывали толчки и подергивания собственных рук и ног.
   - Что?... - застонал Лукьян, спросонья закрывая голову ладонями в защитном жесте.
   - В страшное место мы, братцы, попали, - Мартын облизал губы и приподнялся на локте. - Я тут понаслушался...
   - Это где ж ты успел? - с недоверием отозвался Антип, протирая глаза.
   - Когда с колодязниками рубил соляные плиты, - ответил Мартын. - Слыхал, как крутобои Ермолаевы, что медовым переваром глаза заливали да медвежьим окороком закусывали, меж собой речи вели.
   - Кхе... - Антип сглотнул. - Едят да мажут, а нам не кажут... Тем бы окороком пузо потешить, да тем переваром горло промочить.
   - Не про нашу честь, - болезненно скривил лицо Ходута. - Сказывай, паря, чего ты там слышал?
   - Гутарили охоронцы, дескать еже в плотбищах дров для печей выходит не в достаток, то на растоп кидают самых провинившихся перынских узников.
   Антип заморгал.
   - Полно! - отмахнулся он. - Что за небыль ты нам тут выплетаешь? Страхи страшные середь ночи наговариваешь...
   - Поди знай, - возразил Лукьян. - Тут, други, во Перыни, поконы людские не в чести. Как порешат Ярославовы сиволапы, так и выйдет. Ни согляда над ними, ни упреждения -- князь далече.
   Трудные дни выпали на долю новых перынских узников. С рассвета до зари они гнули спины в колодцах, перемещая соляные глыбы, размельчая их и поднимая в амбар, где уже другие узники отвозили кадки в варницы. Первым столь изнурительного труда не снес Лукьян, надорвав спину на вороте. Он сразу слег без движения, а вскоре и вовсе был переведен из клети. О его судьбе товарищи по несчастью могли только догадываться. Зато Мартын неожиданно закалился в лишениях и, как будто, решил выжить в узилище любой ценой и на зло всем невзгодам.
   Готфрид поначалу старался считать дни, но быстро оставил эту затею. Время здесь, в этом маленьком и жестоком мире, отрезанном от большого простора городов и земель с их порядками и обычаями, текло иначе. Оно давило своей свинцовой тяжестью, довлело необоримой массой, расщепляя стройные мысли и воспоминания, искажая чувства. Готфрид успел заметить, что каждодневные муки в Усолье не просто делали волю вялой. Каким-то непостижимым образом они изменяли осознание человеком самого себя. Теперь он уже мог понять пустоту и бессмысленность во взгляде копарей и воротников, давно влачащих свой безрадостный удел в Перыни. В них осталось слишком мало от людей.
   Узилище неминуемо вытесняло из разума все цели и стремления, сводя их к главным инстинктам. Грани памяти, связывавшей прошлое и настоящее, стирались неумолимо. Потому вдруг особенно веско проступил смысл слов Ермолая Мироновича, призывавшего колодников забыть о своем происхождении.
   Очень быстро переменился мещеряк Ходута. Сначала он перестал шутить, потом и вовсе разговаривать с товарищами, замкнувшись в глухой злобе. Антип изо всех сил старался не пасть духом, но уста его теперь непрестанно твердили лишь молитвы.
   Готфрид гнал от себя отчаяние. Ему было уже известно, что двухнедельный труд в копях, обращавший подневольников в подобие вьючного скота, был лишь испытанием. Тех, что одолевал его безболезненно, сохраняя жизнь и рассудок, ожидала более легкая участь -- перевод на Варный Двор, где дозволялось жить в срубах и даже перемещаться по узилищу без присмотра охоронцев. Были конечно и "вечные копари", но таких людей старшины Перыни сознательно изводили по указанию Ермолая Мироновича, как несущих угрозу княжеской власти.
   На исходе срока внезапно сорвался Мартын. Неведомо, что так повлияло на этого крепкого и открытого парня с Загородского Конца Новгорода, но только он едва не лишил жизни охоронца Володшу, накинувшись на него в каморе и попытавшись придушить своими тяжелыми руками. Больше Мартына товарищи не видели.
   И вот настало утро, когда ухнул засов клети, где коротали ночь Готфрид, Ходута и Антип, и отворилась дверь. Вперед охоронцев, обыкновенно выводивших трех колодников на работы в Копейный Двор, протиснулся Фатьян и некоторое время рассматривал лица узников, торопливо протиравших глаза. Было что-то непривычное в его оценивающем, пристальном взгляде, в задумчиво сжатых морщинистых губах.
   - Радуйтесь, сквернавцы. Господа Бога благодарите и хозяина нашего Ермолая Мироновича. Велено вас, выпоротков, отвесть на Варный Двор. Новую жизнь, ироды, начинаете с сего дня.
   Колодники, поднявшиеся с соломы и вновь опустившиеся на нее в изумлении, не могли поверить своему счастью.
   - А ну, собирайте свою узбожь! - поторопил старшина, отступая с прохода, - да топайте за Володшей.
   Варный Двор, обнесенный внушительным бревенчатым забором, или заплотом с калиткой в один щит, как здесь говорили, оказался очень просторен. В нем легко помещались и две большие варницы в вытянутых прямоугольных домах, и амбары, и разнесенные по сторонам двора четыре жилых сруба для колодников.
   - У нас четыре ватаги варщиков, - сообщил Володша, поворачивая направо и двигаясь вдоль забора. - Над каждой -- свой нарядник. Он и повара ставит, и подварника. Он и в истобе ряд держит. С нарядника спрос строг, да и он со своих спрашивает строго. Так что -- не плошайте! У Семена, которого здесь Задором кличут, будете. Задор над своими варщиками и судит, и рядит, а мы в его дела не лезем.
   Губы Антипа тронула взволнованная улыбка.
   - Знать, услыхала меня Пресвятая Богородица. Эвон, радость привалила! Чтоб наш же брат, подневольник, над нами главатарил, заступой нам, сирым и немощным, пред хозяйской волей был...
   - Обожди радоваться, - хмуро осадил Володша. - Как бы не пришлось еще вам с тоскою поминать мои тумаки и заушины.
   Слова охоронца прозвучали предостережением. И хотя Антип с Ходутой не обратили на них внимания, Готфрид воспринял сказанное всерьез.
   Перед завалинкой избы Володша остановился, указав колодникам глазами на дверь.
   - Ходите туда!
   Антип и Ходута первыми поднялись на порог и отворили невысокую дверь, скрипнувшую петлицами. За ними в дом зашел Готфрид, оглянувшись на охоронца. Ему вдруг показалось, что губы Володши сведены в жестокой усмешке.
   Миновав холодные и темные сени, загроможденные бадьями и плетеными вершами, трое колодников оказались на свету нескольких окон с открытыми задвижками. Изба была тесно заполнена людьми. Некоторые сидели за огромным столом, уставленном поставцами, кашниками и крынками, другие -- на лавках возле печи, остальные -- на плоских лежанках, стоящих вдоль стен.
   - Чего встали? - недобрый и резкий возглас со стороны стола, встретивший вошедших, принадлежал узнику с рыхлым, похожим на растекшееся тесто лицом, тяжелой, выдвинутой вперед челюстью, и темными острыми глазами, так и впившимися в гостей избы. Его большая, как валун голова, почти не имела шеи, соединяясь с дородным телом, укатанным в серый зипун. - Кто кланяться будет? Аль уважения нам, достойным людям, выказать не желаете?
   - Извиняйте нас, - торопливо поклонился Ходута. - Мы ж порядку вашего покуда не ведаем. Не упредили нас...
   - Кем будешь? - спросил тот же человек.
   - Ходутой зовите. Из мишарей я, с Бежичей в Новогород притек.
   - Нет, - рыхлолицый колодник поковырял пальцем в зубах. - Звать мы тебя будем Мокшей. Так оно вернее. А ты? - он обратился к Антипу, слегка попятившемуся к сеням.
   - Антип я, из новгородских. С Неревского Конца.
   - Что-то знакомо мне твое рыло... - колодник начал приподниматься из-за стола.
   - Осади, Ухват! - повелительный голос, оборвавший движение рыхлолицего, принадлежал курносому человеку с широким щербатым ртом и бородавкой на щеке. Лицо его было непривычно чисто выбрито, в правое ухо вставлена медная серьга. Сцепив на груди руки, он восседал во главе стола, изучая вошедших холодными зелеными глазами. - Меня величать Задором. Мне и ответишь. Но коль обманешь хоть на вершок -- горючими слезами умоешься. Говори! Кем был в Новогороде?
   Трясясь и вытирая лоб, Антип залепетал, осторожно подбирая слова.
   - Так это... При тысяцком состоял. Из служилых я...
   - Ты смотри, Задор, не ошибся я! - названный Ухватом, хлопнул ладонью по столу. - Этот пес облезлый из господских подвывал. Может сразу на ножи его поставить? Иль юшку пустить?
   - Цыц! - нарядник качнул головой. - Ужо будем рядить, кем ему тут быть и за что держать ответ. А пока, я решаю так, - Задор тяжелым и пристальным взглядом подкосил Антипа, заставив прижаться к опорному столбу. - Спать на особицу -- на полу у двери. Постелешь лопоть свою заместо овчины. Там же и есть. За всей истобой мыть плошки и кадку водой наполнять каждое утро. Уразумел?
   Бывший бирич поклонился.
   - А ежели увидим, что с кем-то тут лясы точишь, - не преминул добавить Ухват, - зубы свои будешь с полу подметать.
   - Теперь с тобой, - Задор уже осматривал широкие плечи и жилистые кисти рук Готфрида. - Откель ты, гоголь лепший?
   - Иноземелец, - сухо ответил бывший комтур.
   - Продолжай! - потребовал Ухват. - Издалече к нам припорхнул иль как? По говору и не разобрать. Не то лях, не то свей...
   - Из германских земель.
   - О, друже, с германами-то у нас, новогородцев, отродясь не лады! - Задор обвел глазами своих товарищей, довольно заухмылявшихся. - Не свезло тебе, как я погляжу. Не будет тебе места ни у стола, ни на лежаке. Все то -- для достойных людей. Ты ж, хлопец -- выводыш залетный. Моркотник, одно слово. Потому и жить тебе среди нас, как собаке приблудной.
   - Это кто так решил? - Готфрид уже успел ощупать взглядом всю избу и подсчитать число колодников в ней. Их было двадцать два.
   - Кто решил? - брови Ухвата взлетели от негодования. - Таков наш порядок. Аль ты, рожа суконная, его оспорить хочешь?
   - Хочу, - Готфрид отшагнул назад одной ногой, повернувшись к столу левым плечом.
   - Кнут! - рявкнул Задор. - Вразуми гостя, а то ему в копях, как я погляжу, кочан шибко встряхнули.
   С лавки у края стола подскочил длиннолицый парень с остриженной челкой надо лбом и кривыми зубами. Он попытался свалить Готфрида кулаком, целя ему в челюсть. Это было слишком широкое движение. Готфрид перехватил его без труда, выкрутив колоднику руку и надавив на кисть так, что хрустнуло запястье. Парень, которого нарядник назвал Кнутом, взвыл от боли и осел на колени. Еще двоих узников, подоспевших на подмогу товарищу, Готфрид сбил на пол точными, выверенными ударами в висок и в подвздошье. После этого он подхватил ближнюю опустевшую лавку и принялся орудовать ей, расшвыривая нападавших ватажников. Однако пыл узников быстро иссяк, когда еще один из них опрокинулся с расшибленным до крови лбом, а другой кувыркнулся прямо на бадью в углу с выбитым коленом.
   - Здесь, крысы, вашей воли не будет, - назидательно выговорил Готфрид.
   - Угомонись, парень! - Задор вскинул ладонь в примирительном жесте. Голова ватажников не выглядел испуганным или потрясенным, его зеленые глаза смотрели все так же спокойно и внимательно. - Лавчонку-то брось. И без того работы костоправу перынскому подмахнул на совесть. У нас народишек от безделья раздухарился. Верно, хлопцы? Завтра погоню в варницы вкалывать до посинения.
   - Ты что, Задор? - распахнул недоуменные глаза Ухват.
   - Охолонись, говорю! - нарядник повысил голос. - Мы, дружцы, парня поняли не верно. Приняли не по чину. Это надо поправить. Давай, Ерпыль, мечи на стол соленья из погребницы. Да хлеба, хлеба! А ты, иноземелец, к столу ходи. Не держи на нас зла. Промиловались, с кем не бывает.
   Готфрид немного постоял, оценивая обстановку, потом опустил на пол скамью.
   - Ты, небось, из ратных? - полюбопытствовал Задор.
   Бывший комтур кивнул.
   - Это мы уважаем, - нарядник еще шире растянул рот в улыбке. - Будешь в чести у нас.
   Столь неожиданно разрешилась стычка с ватажниками Семена Задора. После краткого колебания, Готфрид последовал приглашению. Нарядник от души потчевал его пищей, вкус которой он уже успел позабыть, пока раненые и ушибленные доползали до своих лежанок. Разомлевший от грибков, вяленого сазана и белого, мягкого каравая, Готфрид впервые за много дней позволил себе улыбнуться и расслабиться. И только слова, украдкой брошенные ему Ходутой, вмиг согнали ленивую сонливость, уже появившуюся в мозгу и в теле.
   - Ухо держи на востре. Это сейчас они тебе лыбятся, а ночью нож в пузо вгонят.
   Готфрид не подал виду, что расслышал совет мещеряка. Но под конец дня, когда новому жильцу избы ватажников отвели полати протопленной печи и дали овчину, чтобы накрыться, он собрал в кулак всю волю, чтобы не дать победить себя сну. Лучины в избе загасили, колодники расползлись по своим местам и скоро пространство вокруг наполнилось дружным, раскатистым храпом.
   Минуло, должно быть, уже полночи, но никто так и не нарушил покой Готфрида. В душе помянув Ходуту недобрым словом, он повернулся на бок, чтобы смежить веки и провалиться в забытье, как вдруг уловил рядом качнувшуюся тень. Готфрид замер в ожидании. Движение, мелькнувшее над ним, было быстрым, однако рыцарь Ордена, закаленный годами усердных упражнений, успел его пресечь. Он не только цепко поймал руку с ножом, но перенаправил ее, вогнав тускло блеснувшее лезвие в брюшнину нападавшего по самую рукоять.
   Изба огласилась криком, а потом -- суматошным шумом. Колодники вскакивали со своих лежанок, торопливо стараясь зажечь светцы. Кто-то даже запалил факел. Гомон и рокот беспорядочных голосов стал еще сильнее, когда товарищи опознали Ухвата, зарезанного его же собственным засапожным ножом.
   - Что тут за буза? - в избу через сени вбежали охоронцы, угрожая узникам снятыми с поясов чеканами. - Совсем распустил своих оглоедов, Задор?
   - Это новоход! - сразу несколько рук указали на Готфрида. - Герман! Он выпустил требуху Ухвату.
   - В железо! - голос человека, распоряжавшегося охоронцами, принадлежал Фатьяну. - Выводи его. Утром Ермолай Миронович самолично с ним разберется.
   На Готфрида надели кандалы и, не дав даже набросить кожух, вывели на ночной мороз.
  
   Глава 18. Дружина Белых Волков.
  
   Залесские или Понизовые земли, как их привычно называли, всегда слыли труднопроходимыми и для лошади, и для человека. Проросшие вечно синими борами и ельниками, толстоствольными дубравами и болотистыми чащобами от устья Мологи до плесов Волги, они были похожи на сказочное царство деда Святобора. Рода вятичей, пришедшие в эти места в глухую старину, потеснили самых первых насельников Залесья. Они расселились здесь привольно и спокойно, не зная бед. Леса давали не только защиту, но и пропитание, а черная, сочная почва, очищенная палом, обильно родила. Так длилось долго. Залесские люди слышали, что там, за рубежами чащоб, обносящих их край надежной засекой, гремят грозы и чинится разор -- волны степняков с Дикого Поля все злее терзали муромские и рязанские земли. Стараясь найти спасение от набежников, пришлые сбеги с каждым годом все теснее наводняли Понизовье. Они все чаще и гуще вливались в поток людей, гордо именовавших себя узорочьем Святой Руси и цветом русского корня -- суздальцев и владимирцев.
   Залесские князья, отделившие себя от стольного Киева и вольного Новогорода не только лесами, стенами крепостей, но и знаком золотого льва с серебряным крестом в руке, сперва смотрели на это насторожено. Но скоро рачительные владетели, подобные Юрию Долгорукому и Андрею Боголюбскому, смекнули, что сбеги полезны им. Они принялись с усердием собирать у себя всех умелых рукодельников из других родов от усмарей, кравцов и кузнецов до городчиков, плотников и изографов. Их трудами укреплялось хозяйство и возводились жемчужины-грады, красою затмившие старые города полуночи и полудня.
   Глухие леса Понизовья стояли как прежде, но за их зелеными стенами тут и там поднялись стены из дерева и камня: крепостей, храмов, монастырей. Меж ними же без счета расплодились городцы, погосты и веси.
   - Тишь да божья благодать были у нас до недавней поры, - жаловался Всеславу Онисим, староста деревни Агапиха, где тепло и радушно приняли веленежцев и ратников сотского. - Ни грабастиков, ни ворогов. И то сказать, откуда тем ворогам взяться? Мордву еще издревле отвадили, а чужие дружины нашинских боятся, иде повсегда князьями нашими побивались. Знаю, - Онисим поспешил оговориться, поймав хмурый взгляд Всеслава, - много средь вас рязанских. На совести князей наших кровь ваших сродичей. Но на нас, агапинских, вам серчать не за что. Никто из нас со Всеволодом в тот изгон не ходил, лютизны и горя Рязани не чинил.
   - Полно, дед! - примирительно сказал Микула. - Никто ж тебя не попрекает.
   - Это я, чтоб промеж нас какого недоразуменья не вышло, - уточнил Онисим. - Ведь ноне крепко помнить надобно, что един народ мы. Особливо днесе, когда ни тыны, ни рати, ни трущобы лесные лукавого ворога не сдержали и рыщет он по нашей земле, страха не ведая. Угощайтесь! - он провел дланью над накрытым столом, за которыми расселись десятники. - На всех нас, агапинских, можете опереться смело. Басурмане доселе здесь не казались, потому найдется сено для ваших коней, по серпеню с запасом накошенное. И медком мы богаты, и поснидать вам всегда соберем.
   - А где же все мужики и парни вашего села? - справился Никита. - Неужто ты один за всех остался?
   - Есть еще Потап, - ответил старейшина. - Одноногий. А мужи наши и отроки по зову тиунов и мечников княжьих ушли сторонничками в Володимер, да не воротились. Последних отроков, еще мальцов совсем, зазвал Юрий на Мологу, в свой стан. Так что мы с Потапом -- вся агапинская рать. Бабенок да чад стережем. Вы бы, хлопцы, подоле у нас погостили? Нам с вами шибко спокойнее. А то, не ровен час, набегут поганые душегубы... Со свету сживут.
   - Поглядим, отец, - неопределенно проговорил Всеслав. - Может денек-другой и побудем.
   Веленежцы потихоньку обустраивались в веси. На всех изб не хватило, заняли и подворья, где грелись от костров, и даже амбары. Трое волхвов сразу поселились в маленькой пустой хибаре со стороны замерзшего озерца и совсем пропали из виду. Изредка объявляясь в селении, они почти не раскрывали ртов и не давали ни советов, ни указаний.
   Всеслав заметил, что Старшие как-то устранились от верховенства в решениях, предоставив все вопросы решать ему самому. Не вмешивались в ход текущих дел ни старейшина Доброгор, ни баба Злата. Воеводу это насторожило. С умыслом ли вещие люди отвели ему роль главатаря над сбегами или просто были поглощены какими-то важными заботами, он не ведал. Но вживаться в новую роль пришлось со всей основательностью. Всеслав сознавал, в каком ответе он сейчас за каждого из тех, кого привел с кона Рязанской земли.
   "Ужель к старшинству приучают? - гадал воевода. - Иль спытуют? Смотрят, верно ль ряжу али где допущу промах?"
   Всеслав старался все учесть и везде поспеть. Разместить взрослых и детей, пристроить коней, коров и другую живность. Распределял снедь и корма, проверял лошадиные копыта, упражнялся с ратниками, сделав боевище за околицей. Воевода с удовольствием отметил, как возросло единство его малой, но крепкой дружины. Даже коваль Шемяка и скорняжник Матвей вписались в круг воев быстро, с недюжей охотою и сноровкой овладевая боевыми премудростями.
   Были однако вопросы, на которые Всеслав пока не мог найти ответов сам, а идти на поклон к волхвам -- не отваживался. Главной заковыркой для него была участь полоняника Хисама. Сотский не знал, как лучше с ним поступить. Татарина он держал на особь -- под приглядом и в путах, но не забывал его кормить. Порою обуза эта тяготила и самого Всеслава, и тех ратников, которые вынуждены были стеречь его днем и ночью. Неожиданно сторонники заметили, что полоняник не только не делает попыток сбежать, но и вполне сжился со своей долей. Веревки стали не нужны.
   "А в самом деле, куда ему бежать? - спросил себя Всеслав. - Округ чужие ему леса, где он не протянет и дня. Ежели доберется до какой вески, то мужики первым делом наденут его на вилы. Ну а коли случится чудо и сыщет своих -- отдаст душу под пытками за потерю своей сотни. Порядок в рати Бастыевой суров".
   И воевода распорядился убрать охранение, предоставив Хисама собственному выбору.
   "Сбежит так сбежит, - думал он с усмешкой. - Баба с возу -- кобыле легче".
   Однако татарин не только не сбежал, но всячески стремился доказать свою полезность. Сначала просил позволения колоть дрова, потом -- чистить лошадей. Пытался он и запоминать русские слова.
   - Ты гляди, - обсуждали инородца веленежцы. - Нечистый басурманин, а вроде как в человека оболокся...
   Более же всего Всеслава радовало и окрыляло, что внутри его дружины сгладились былые противоречия. Рязанцы, владимирцы и новгородцы стали одной прочной семьей. Случалось, воевода толковал с Ефимом и Демьяном за чаркой искристого меда или кринкой сбитня, поражаясь, сколь неузнаваемо они преизменились. Прежде Всеслав не мог найти с ними общего языка, но жизнь обок с волхвами, как видно, перековала этих ревнителей христианских законов. Свершилось великое дело -- разные родом, чином, взглядами и судьбой люди сознали неделимость своего общего корня, прозрели, что стезя их одна -- служение русской земле и отчим богам-предкам.
   - Эх, сколь много грызлись мы за минувшие годки! - вздохнул как-то Всеслав за общим столом. - И ведь меж своими же, родовиками, что вдвойне горше... А все от забвения прошлого своего, правды прадедов наших.
   - Толково говоришь, - поддержал воеводу Горяй. - Кто с братом нашим, русом, в лютости потягается? Были допрежь и козаре, и печенеги, и торки. По сей день половцы и волгаре не уняли прыти в набегах. Но токмо они свои верви под корень не вырезали, как князьки наши-настольники в удельных войнах.
   Соратники дружно загудели.
   - И то правда, - откликнулся Никита. - Нежто басурмане разрушили стольные наши города? Вон, Киев сколь поколений стоял! Сколь ворогов об него поломали спины, да ушли, не солоно хлебавши. А Андрей Боголюбский его разграбил да палом выжег. Иль Рязань наша? Насилу возродилась из праха, в который осыпал ее Всеволод Володимерский. Как забыть отцов наших, умиравших на стенах в сече с суздальцами, что едва ль милосерднее были к ним, чем супостаты Бастыевы...
   - Верно, други, - тряхнул волосами Всеслав. - Еще на Липице весь цвет русской силы полег. Оттого и не дали инородцам крепкого отпора. Те реки крови братской, по неразумию пролитые, не скоро забудутся. Пора перестать нам, Ярилиным Детям, собачиться на радость врагам. Иначе погибнет Русь-Матушка.
   И заутро, и в вечер выводил воевода своих удальцов на снежные ристания. Прирощенная селянами и сбегами, рать его числом близилась к трем сотням. Каждому из них Всеслав уделял пристальное внимание. Хотелось ему, чтобы и в железном бою, и в кулачном пошибании, и в бросании оземь стали вои его настоящими богатырями. Микулу, Тихомира, Никиту, Горяя, Сбитко и Велизара обрядил воевода полусотниками, закрепив за каждым свой малый отряд. За теми людьми смотрели они зорко, пестуя их боевую удаль и умельство. Следили, чтобы ни на одну пядь не плошали ратники в выпадах и замахах, в увертках и прихватах. Не делалось послаблений ни бывалым кметам, ни новикам, едва приобщившимся к бранному ремеслу.
   - Нету днесь средь вас ни гридинов, ни сторонников, - вещал Микула, показывая, как ловить на щит сулицы и стрелы. - Все мы ноне -- ратаи русские и урядиться меж собой должны, аки браты. Слухайте, что заповедует и наскажет вам наш воевода. Слухайте нас, головных, по его ряду поставленных, и на ус мотайте. Молод иль стар -- не важно нынче. Не важно колико железо приручали -- годы али пяток седмиц. Не важно покрыты ли шрамами, как шитьем узорным, или кожей чисты, как утренний снег.
   - А что важно? - спросил Шемяка.
   - То, что Правда за нами, - Микула взблеснул одним глазом. - Сей Правдою всюду пройдем и неправое оборем.
   Стучали мечи и топоры на утоптанном чеботами боевище, сыпались охи и вздохи, гудели кости мужей, что силились не ударить в грязь лицом перед воеводой.
   Порой довольная улыбка шевелила губы Всеслава.
   "Вот она, сила малая, да удалая! - мыслил он. - Бастый тожесть Вологу перешел с невеликой ратью, да прикормил ее умельцами инокровными с разных мест. Ужели не сладим с басурманами, когда придет час? Ведь за свое стоим, исконное".
   Рассуждая подобным образом, он вдруг ясно различил на дальнем берегу озера, где кривились сухие черные ивы над ледяной кромкой, неподвижную человеческую фигуру. Старец в долгополой белой лопоти, похожей более на грубо скроенную скору, чем на тулуп, маячил светлым пятном. Всеслав не мог разобрать, где кончаются его длинные сивые власья. Они словно вплетались в серебристый мех и так же отливали голубыми снежинками. Не различал он и ног, словно сраставшихся с шевелящейся снежной поземкой. Но удивительнее всего были глаза: они пробивались сквозь пряди, закрывающие лоб, белесыми всполохами.
   - Эгей! - позвал Всеслав, приложив ладони к губам. - Стар человек, кто ты и откуда здесь?
   Незнакомец не ответил, будто вопрос этот относился не к нему.
   - Ты кого там кличешь? - Тихомир приблизился к воеводе с недоуменным выражением лица.
   - Да вон, глянь, старик-лесовик у ельника! - Всеслав вытянул руку в сторону озера, однако осекся. На том месте, где только что стоял человек в длаке, никого не было.
   - Видать, умаялся ты с нами, да заботы взор застили, - Тихомир покачал головой. - Ступал бы в избу, отдохнул на полатях.
   Всеслав сдвинул брови.
   - Да ну тебя, несуразицу говоришь! Я видел его ясно, почти как тебя. Ужели думаешь, примерещилось иль дерево принял за человека?
   Тихомир развел руками.
   - Коль так, поди к Онисиму. Авось обскажет тебе, кто возле их вески бродяжит. Может какой кобник из ерзи в лесной лачуге залег, яко зверь в берлоге, да на шум выбрел?
   - И верно, - согласился воевода.
   Выслушав Всеслава, старейшина Агапихи пожевал прореженным ртом, цепляя глазами половицы.
   - На это я тебе так скажу: сей муж нарицается Волчьим Пастырем. Ходит он тропами и просеками, пущами и полями, да в рог трубит.
   - Точно! - припомнил воевода. - Был у него рог -- турий, длинный и витой.
   - Отовсюду сбредаются серые на зов своего хозяина, - продолжал Онисим. - И каждому находит Волчий Пастырь пропитание, о каждом из рода волчьего у него забота.
   - Постой! - Всеслав опешил. - Уж не смеешься ли ты надо мной? Ведь говорят: что волк взял, то Ярило дал?
   - Се -- правда, - согласился Онисим, прикрывая веки. - Пастырем он надзирает над всеми стадами лесными, но есть у него и другое стадо -- его личная рать. В той рати волки -- всем волкам волки, но не едят они и не пьют, и добычу не грызут. Не белы снеги в чистом поле забелились, не туман сизый с раздолу подымается, а скачет бесшумно рать не человечья -- бело воинство волчье. Так говорено о стае Небесных Волков, стражах Яр-бога.
   Воевода сглотнул. Много мыслей приходило ему сейчас на ум, много слов просилось на язык, однако сидел он камнем и не мог издать ни звука.
   - Я расскажу тебе про наше Падун-Озеро, - голос, зазвучавший в избе после затишья, казалось, принадлежал другому человеку, а не старейшине Агапихи. Столь он был глубок и, в тоже время, напоен неизбывной грустью. - Засказывают, на месте озера сего в старину капище стояло: в чистом поле, в широком раздолье, за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами. В сердце капища -- выше дуба мокрецкого восходил чур могучий -- облаченный небесами, опоясанный зорями, обутый травами-муравами. Во лбу сего чура -- то солнце красное, то месяц ясный. С правого боку -- колос живой, с левого -- костяк мертвый. Ото всех концов понизовых земель стекался люд честной, дабы воздать хвалу Батюшке-Яриле. Ото всех градов и сел ближних да дальних сбирались да соезжались волхвы, радари и всяк честной народ. Вершили они действа урядные, приносили требы справные, обращались к Яр-богу за советом и за помощью до той поры, покуда из-за гор греческих не приползла на Русь черная заря. И застонала, заплакала земля русская от боли и горя, когда крестильцы принялись порушать древние святыни, подвизавшись обороть отцову веру.
   Молвили деды наши, что при Андрее, рекомом Боголюбским, и до нас дошли княжьи и владычные люди -- рядцы, кмети да чернецы, дабы капь божскую сверзить, а на ее месте часовню возвесть. Явились с топорами да веревками, лошадьми да телегами. Но токмо не тут-то было! Вспучилась земля у ног ябетников и капище с перегудами и рокотами провалилось в глубокую ямину. Как говорится: утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, земля всколыхалась. Заместо капища -- озеро вскипело, что с той поры Падун-Озером нарицают. Сказывают, что тиун княжий со страху умом тронулся, а иные с ним бывшие -- зайцами трусили до самого Юрьева. Это озеро по сей день родянам нашим любо. На берегу его на Ярило Вешнего и на Ярило Мокрого торжества правят, вопреки запретам, а на Купалу, как встарь, -- парни и девицы жгут костры и до зари гуляют, чествуя божеского нашего пращура. Часто слышать можно, что там, под водой, гусли самогуды играть принимаются, а далекие голоса -- вторят им песней.
   - Это что ж выходит? - Всеслав подпер рукой подбородок.
   - А то и выходит, - пожал плечами Онисим, - что не зря ты здесь Волчьего Пастыря приметил. Видно, чем-то глянулся ты Яр-богу, раз решил он явиться твоему взору. Думай, воевода, смекай сам -- что да к чему.
   Сильно растерянный вышел Всеслав от старейшины Агапихи. Первой мыслью его было пойти к волхвам и испросить у них подсказки. Но что-то его остановило. Он вдруг отчетливо понял, что Старшим все давно ведомо и они ныне ждут его сознательного решения. Обратиться к ним, значило не просто показать свою неуверенность, но не оправдать высоких надежд.
   Никому из соратников ни словом, ни полсловом не помянул Всеслав о беседе с Онисимом, а от Тихомира отшутился прибаутками. Воевода уже знал, что должно делать. Он дождался темной ночи, опоясал ноги онучами, надел сверху чеботы, а тело запахнул душегреей. Украдкою, дабы кого не растревожить, вышел на двор и тихонько прошмыгнул за околицу. Обогнув краем спящее озеро, Всеслав добрался до места, на котором видел Волчьего Пастыря. Здесь, встав спиной к ельнику и разведя руки, он заговорил взвешенным, идущим от сердца голосом, от которого зашуршали мерзлые ветки ив:
   - Гой Яре-Яр! Ярила Окрутный, Велесу попутный, Звероликий, Оборотный, услышь меня во хладе ночи! Юношей младым, стариком старым, колосом живым, костяком мертвым, плясом заводным, миром закрадным яви себя очам моим. Ярая сила, гой ты Ярила!
   - Зачем позвал? - от этого звука позади все оборвалось в душе Всеслава. Сердце ухнуло в глухой колодец, спина в миг потекла холодными ручьями. И хотя он был готов к встрече с Волчьим Пастырем, колени его подогнулись от страха, а плечи налились свинцом. Воевода вынужден был признаться самому себе: никакая сила на свете не заставила бы его сейчас обернуться назад.
   - Прости, Владыче... - воевода обтер пот со лба, в волнении подбирая слова. - Пособления твоего дерзну просить. Но не как человек и не как воин. Как верховод мужей правых, вставших на защиту Сырой Земли-Матери.
   - Знаю, - оборвал его голос. Всеславу внезапно подумалось, что это просто завывает ветер, сплетая разные шумы и создавая тона и созвучия. Но ветер ли?
   - Ты все знаешь, все ведаешь, - немного воодушевился воевода. - Очи твои зрят и днем, и ночью, и близко, и далеко, и на дорогах земных, и в небесных храминах. Владыче! В час страшный для отчизны, люда и чад наших, взываю к тебе, как к праотцу русского рода. Как нам быть? Пособи верным словом, направь мудростным советом! Как противустать злохитрому ворогу, что с каждой каплей пролитой русской крови набирается новой силы? Аки чудище, обрастает он головами, крепнет чешуей, а под пятой его горит и стонет земля.
   - Ты и те, что идут за тобой, сами выбрали свою Стезю, - прозвучал ответ. - Как клинок, направленный в цель, не может вернуться в ножны, покуда не поразит ее, так и вы не можете сойти с той стези на обочину. Продолжайте свой путь! А я сделаю сталь вашу острее, а бронь -- надежнее. Завтрашней ночью приводи на Падун-Озеро всю свою дружину, ежели хватит мужества собратьям твоим взглянуть в глаза Незыблемому.
   - Мы будем здесь, - пообещал Всеслав, как мог более твердо.
   - Вас ждет то, что недосягаемо для других смертных, - шелестели кроны елей и скрипела снежная пыль, передуваемая ветром. - Встреча с Белыми Волками.
   - Кто они, Владыче? - от трепета у воеводы перехватило дыхание.
   - Самые отважные из сынов Светлой Руси, великие витязи, что пали на полях бранных. Ныне, в посмертном инобытии, все они по-прежнему служат своей земле, обретя жизнь вечную. У них нет плоти, но дух их -- огненный светоч, который не померкнет никогда. Сила их преумножена там, за кромками Яви и Нави, в уделе Верхомирья. Дружина Белых Волков созиждет лад меж Сваргой и Землей. От криницы их силы каждый из твоих воев возьмет по одной капле и тем станет не просто богатырем, но служником Прави Божеской.
   Всеслав молчал, словно провалившись в туманное забытье.
   - Ты боишься? - тучей повис вопрос.
   - Владыче... - воеводе было трудно говорить, будто челюсти его отяжелели. - Скажи: я, мы все... Мы останемся людьми? Или...
   - Или обратитесь в волкодлаков, навиев-кромешников, затерянных меж мирами? Это ты хочешь знать?
   - Да!
   - Сила Белых Волков берет свой исток не в Темной Нави, хотя облачается в ее крылья, дабы вольно парить над долинами времен и ущельями судеб. Кладезь ее -- в самом Исконе Богомирья, в уряде Высшей Правды, которым стоит Белый Свет. Ваши сердца все так же будут биться в груди, руда струить в жилах, кости -- поддерживать плоть, а члены -- наливаться ярью. Но дух -- то нетленное, что влечет вас по стрежню жизни -- пополнится одним лепестком от бутона Небесного Пламени. Далее -- пусть каждый из вас содеет то, что сможет, а уже там, на Калиновом Мосту, Велес Предвечный решит вашу посмертную долю.
   Всеслав еще долго стоял перед озером, хотя слова за его спиной давно затерялись в завывании вьюги, закрутившей в воздухе снежные хлопья. Больше он ничего не услышал. И только ощутив, что начинает замерзать, пошел к селу, так и не обернувшись.
   Утром соратники сразу подступили к воеводе с расспросами.
   - Что у тебя с лицом? - спросил его Микула. - Сам на себя не похож.
   Всеслав остановил жестом дальнейшие расспросы.
   - Слушайте, брате, и внимайте речи моей, не перебивая, покуда не выскажу всего, что имею сказать вам! - обратился он к своим полусотникам и воям. - А уж как решите -- так и будет.
   Сомкнув брови и сцепив предплечья, воевода поведал сначала о беседе со старейшиной Агапихи, потом -- о своей ночной встрече. На большом подворье, где собралась вся дружина после завтрака, долго стояла тишина. Люди не знали, что говорить.
   - Хочу спросить токмо одно, - Всеслав нарушил затянувшееся затишье. - Кто не пойдет со мной на Падун-Озеро? Говори, не таясь!
   Микула снял с головы колпак и засопел, приглаживая волосы на макушке:
   - За всех, понятное дело, не поручусь, но скажу так: все мы Суденицами сведены купно. Все равную сречу имеем и пьем из общей чары. Всем нам до конца этой дорожицей и идти -- до самого до Закрадья. Аль не согласны со мной, дружцы? - обвел он пристальным оком соратников.
   - Чего там, верно рядишь! - посыпались голоса. - Одна доля -- одна стежка-дорожка. Коль боги родные за нас, назад не отступим. Веди, воевода! Желаем Яр-богу-Батюшке земно кланяться. А Белых Волков нам пужаться не след, раз се -- небесная дружина предков-ратаев.
   - Такие речи -- до богов течи, - позволил себе улыбнуться Всеслав. - Как стемнеет -- пойдем. А покамест и дела не забудем: сперва поленицы сложим агаповским, потом брони и мечи почистим, чтобы ржа не завелась.
   К концу дня, когда затянуло сумраком окоем, воевода повел к озеру своих воев. Вышли по темени, но скоро в поднебесье проявилась луна, замерцав серебристым сиянием. Она смотрела на людей своим внимательным и невозмутимым оком. В этот миг в сердцах даже самых хладнокровных, закаленных жизнью дружинных принялись неудобно ворочаться сомнения. Всеслав понимал, что все думают теперь об одном и том же. Смогут ли остаться прежними: теми, кем были и какими их знали другие, после встречи с тайной ратью Ярилы? Или же в телах их, окрепших от упорных ратаний, в самом их разуме поселится нечто иное: непривычное, незнаемое, неописуемое и невыразимое средствами человеческой речи?
   Никто не мог ответить на этот острый, как лезвие секиры вопрос. И воевода не мог. Ни ответить, ни подбодрить своих спутников словом и взглядом. Ибо не знал сам. Не мыслил, какую цену потребно платить за помощь божескую.
   Неистовые Витязи, внутри которых живет Священное Пламя? Видал ли кто таких на своем веку? Древние сказы немало вещают и о ратниках-волках, неуязвимых для чужого оружия, и о Небесном Полке закрадных богатырей, хранящих поконы богов. Присловья, домыслы, догадки столь хитро переплелись, что в этом разноцветном клубке не сыскать было и одной нитки правды.
   Но Всеслав прознал главное от Яр-бога, если только это главное не причудилось ему в перекличке ветра с морозом. Было молвлено, что вои, принявшие высший дар, не станут навиями, не обратятся в окрутных существ, лишенных человечьей ипостаси. Стало быть, преображение будет иным.
   В конце концов, так ли это важно ныне? Всеслав вдруг рассердился на самого себя за нелепое малодушие. Страшный ворог рыщет по его земле, лютуя, пошибая, оскверняя память его отцов и дедов. Как остановить злую силу и сломать этой силе костяк, вот о чем надлежало думать! И все то, что крепило мощь заступников-ратаев, надобно было принимать без колебаний.
   Люди, ступая короткими, неспешными шагами вослед за воеводой, обогнули озеро и добрались до проторины меж береговым ивняком и тесным ельником.
   - Здесь, - возвестил Всеслав. - Слышите?
   - Что? - не сразу понял его Никита, оглядываясь.
   - Да ты не зыркай по сторонам, - посоветовал ему Тихомир. - Чуешь?
   Шумел ветер. Шумел лес. Шумела звонко крошащаяся на лед пороша. Но нет, было не только это! Отчего-то шумело и само Падун-Озеро. Отзывалось ли что в его сонной глубине или скрипели ледяные латы, которыми оно было одето? Никто бы не сказал наверняка.
   - Голоса слышите? - справился Микула. - Много голосов. Не пойму токмо: совсем рядком аль далече?
   У ног ратников шепталась заснеженная земля. Озеро о чем-то вещало им утробно. Луна же сделалась такой близкой, что ясно озаряла лица каждого из людей.
   "Сейчас грянет волчий вой, - подумалось Всеславу. - Отовсюду. Громкий, долгий, пронзительный".
   Но воевода необъяснимо ошибся. Белые волки и правда возникли из темноты. Однако это вышло совсем бесшумно. В забарабанившей ряби снежинок просто вспыхнуло множество ярко желтых точек. Златоглазое воинство Ярилы в несколько мгновений окружило Падун-Озеро и стоящих на его берегу ратников.
   У людей сразу пропал дар речи. Оцепенев и с замиранием сердца разглядывали они ночных пришельцев. Волки смотрелись очень крупными -- в полтора, а то и два раза превосходя величиной обычных. Но был среди них и вовсе исполин, подобный запорошенному кряжу. Беззвучным шагом он направился прямо к Всеславу, отливая бело-сизой шерстью.
   Соратники расступились в стороны. Воевода не шелохнулся. Он неотрывно смотрел прямо в глаза зверя, в глубокие, блистающий очи, куда словно проваливалась сейчас его душа. Яркие, как две луны-сестрицы, очи эти, тем не менее, не оставались неизменными. В них шевелилась игра неясных теней. Переливы и отсветы, приковавшие внимание Всеслава, вдруг сильно ускорились, а потом -- резко надвинулись на него...
   Выл ветер, с каждым ударом сердца делаясь все злее. Из-за него земля плясала и качалась под ногами людей, под конскими копытами. Выла равнина от края людского поля до самых венцов крепостных стен. Выла сеча, но не людскими, не звериными голосами. Как будто стенала сама земля, истрепанная многодневной бранью, сетуя небу. И небо отвечало земле гулом и скрежетом ветров. Пыталось остудить неуемный пыл ратоборцев, свалить их с ног. Однако не столь просто было усмирить два супротивных потока. Не просто было разорвать кольцо отчаяния, в котором люди забыли себя, ослепленные хмелем ярости.
   Рубились русичи, выкликая имена богов. Рубились ромеи, стискивая зубы. Вал за валом железные полки василевса обкладывали остров красных щитов с золотистым знаком солнца.
   - Днесь, братья, не увидим зари, все уйдем к Роду, - рослый широкоплечий витязь в серебряных латах с черными, как ночь глазами, с трудом сжимает меч. Повыше наруча рука его перевита тряпицей, сквозь которую пробивается кровь. - Скоро, скоро, - повторяет он, - огнекрылый Семаргл спустится собирать славную жатву. Но покуда мы еще живы -- не уступим врагу ни вершка, ни пяди. Помните завет князя: мертвые сраму ни имут!
   - Твоя правда, воевода! - дружно откликаются голоса усталых, но не сломленных людей. - Веди нас!
   Пытливо вглядывается в неприятельские ряды воевода. Вот они -- лепшие кмети Цимисхия, собранные с разных земель, наречение которых даже не может выговорить язык. Золотые, серебряные навершия шеломцев, броские яловцы, перья и ленты. Где-то там, в этом густом скопище -- сам василевс зарылся в могучие спины своих охоронцев. Уж не его ли стяг с золотой птицей мелькнул сейчас? В бой!
   Замедлившаяся лишь на один единый миг, сеча полыхнула еще большим жаром, как костер, в который подбросили свежих поленьев. Теперь туда, куда наметил путь воевода, стремили лучшие копья, мечи и секиры. Но железная дорога была трудна. Каждый вершок ее имел свою цену. Каждая пядь отнимала кого-то в наседающих рядах.
   Тягались мечи с мечами. Щит ловил удар: когда с удачей, а когда -- повисая на руке хозяина двумя половинами с виноватым хрустом. Крепки плечом были ратники из Головного Полка. Принимавшие их в пики и клинки ромеи, не могли передавить русичей толщиной строя. Слоеная сила броских шеренг дробилась взмахами богатырских рук.
   Трубы ромеев верещали мольбами о помощи. Стратиги, управлявшиеся с чешуйчатой ратью, как пастухи с овечьим гуртом, торопились заткнуть бреши, прободенные русскими мечами и топорами. Кровила ручьями, точно худая бочка водой, ромейская мощь. Вновь несладко пришлось ей ныне вопреки всем уловкам, измышленным хитростью полководцев.
   Воевода рвался вперед, ломил, как одинец сквозь колкий бурелом. Сыпали стрелы поверх голов василевских кметов. Падали сулицы поверх синих кругляшей щитов с белыми львами. Сперва воевода отмахивал их ободом щита, пока тот был на руке. Потом -- сбивал клинком. Мысль свербила ум: надо пробиться любой ценой. Расколоть грецкий орех посередь, покуда там, на крылах, комонники Святослава топчут верхоконные звенья ромейских бронников в глухих шлемах, похожих на железные поставцы.
   - Сторожись, Икмор! - упреждали голоса соратников, от устали и ран спотыкающихся, как во хмелю.
   Воевода и сам знал, что уже не так спор и ловок. Точно пудовые камни висят на ногах, руки обмякают и не слушают, будто чужие. Глянул мельком: белые хвосты стрел сидят в бедре, в боку, в левом плече. Вот отчего так тяжко идти дальше! Еще глаза заливает не то пот, не то кровь после чьего-то косого удара, срезавшего с головы шелом.
   Стяг Цимисхия! Стало быть, не показалось. Златой орел о двух головах раскинул крыла на червленом фоне. Всего шагов двадцать до него. Если бы только добраться, перемолов, как скорлупу, латную ограду из ближников василевса! А там и свернуть шею Низкорослому, возомнившему себя державцем всех судеб...
   Воевода наскоро ощупал макушку -- подшлемник сверху тоже порван. Мокро. Ну да, горе не беда! Пробьемся! Глаз видит, нога ступает, рука -- бьет, пока не плошает. Поднатужимся, снимая последнюю бранную страду. Авось сдюжим!
   Рокотала сеча. Тесно-тесно скучились люди. От громового лязга все жилы дергались на лицах -- того гляди, лопнут. Но русичи смеялись смерти в глаза и тем пугали ворогов, шарахавшихся от них, как от безумцев. Кругом -- головы, плечи, нагрудники. Все чаще -- спины. Хребты тех, кто не желал больше быть в рубке и норовил улизнуть из железного кольца. Таких русские клинки добивали нещадно.
   Развалился щепой круг розовых каплевидных пупырей-щитов. За ними -- вершие охоронцы Цимисхия со спрятанными за стальными личинами лицами. Эти свое дело знают. Садят долгими копьями точно в цель, сшибают оземь крутогрудыми лошадьми, тоже одетыми в железо. А когда стружие пик превращается в труху и обрубки -- берут двумя руками такие же долгие мечи и секут с плеча. Осилки! Все, как на подбор. Воевода и глазом не моргнул, как его ближних гридней покосило, точно траву косой. Или ветер выкорчевал деревья с корнем, навалив их вокруг беспорядочными стволами. Но ничего, до стяга уж недалече... Подхватил с земли оброненный ромейский меч и пошел орудовать в две руки. Одного поддел снизу, другого снял с седла, перехватив за наруч и добив на земле. Разогнулся, переводя дух. Только и услышал, как шелестнуло лезвие сбоку. Смуглолицый кмет без шлема в золоченом бехтерце широким взмахом перекрыл солнце.
   - Воевода! - растеклись вдали голоса, словно нагретая смола. - Икмор!
   А сам воевода только успел удивиться. Сначала -- резкой огненной боли в шее, потом -- тому, что видит себя сверху. Черновласая голова прыгала по лежащим щитам, как по кочкам, а безголовое тело еще дергалось, силясь дотянуться до своего последнего противника...
   Всеслава передернуло, будто судорогой. Руки его лихорадочно ощупали шею, которую кололо и жгло изнутри. Вроде, все на месте. Воевода облегченно выдохнул. Успевшие не раз пропитаться липким потом волосы теперь заиндевели на морозе, а передние пряди повисли сосульками надо лбом.
   Что это было? Всеслав столь явно пережил погибель любимого воеводы Святослава, будто сам рубился под Доростолом и пал в роковом бою. Но нет, он жив, хвала богам. Ничего, как будто, даже не убыло от него. Зато что-то прибыло... Так что же переменилось?
   Всеслав по-прежнему видел перед собой глубокий взгляд огромного волка. Похоже, через этот взгляд он впустил в себя дух умирающего витязя. Теперь их судьбы оказались связаны между собой единой нитью.
   Надолго ли? Навсегда? Воевода не просил ответов у волка. Ответы сами звучали в нем, подчас опережая вопросы. Всеслав уже непреложно знал, что часть богатырской силы отважного Икмора он будет носить в себе до последнего вздоха. Тело и ум его остались прежними, но их напористо распирало чем-то новым: кипучим, решительным, необоримым.
   Воевода почтил небесного волка низким поклоном, а выпрямляясь, заметил, что все соратники его тоже благодарно чествуют волохатых служцев Яр-бога.
   - Гой Ярила! - возгласил Всеслав, приложив десницу к сердцу. - Гоен днесе, гоен весе!
   Снег повалил крупными хлопьями, закрывая обзор. Белые волки пропали. Малая дружина повернула к Агапихе. По пути воевода узнал, что Микула получил долю силы славного Годима. Этот младший брат и соратник князя Буса Белояра пал в сече с готами, затоптанный лошадьми. Тихомир -- соединил свой дух с духом Белогора -- ближника Олега Вещего, принявшего свою смерть от коварной козарской стрелы. Никите передалась сила Огнедара -- мечника Кия-князя, павшего в деревлянской засаде. Горяю -- Славера, ближника Игоря Старого, сожженного в морском походе огнем ромеев.
   - С кем Ярила, с тем и сила! - вдруг припомнилось Всеславу присловье, которое он слышал в детстве.
   Уже на подворье веси он еще раз оглядел всех своих ратников, вернувшихся с Падун-Озера, и невольно вздрогнул. Очи их переливались золотистым сиянием, будто поглотив в себя несколько лун. Этот загадочный вещий огонь делал лица людей удивительно благородными и возвышенными, но в то же время мужественно строгими. Перед воеводой плечом к плечу стояла его новая дружина.
  
   Глава 19. С высоты княжеского престола.
  
   - Бог есть сирым помощник, княже, ты же без меры вознесся в гордыне, - Спиридон с легкой грустью смотрел на Ярослава, поглаживая перстами правой руки бело-золотистый епитрахиль, расшитый узором из шести крестов. - Тесно тебе, как погляжу я. Все выше манит тебя упоение властью, все дальше желаешь ты расправить крылья, будто что-то мешает вольности твоей.
   Архиепископ, отставив в сторону свой высокий жезл, восседал на тисовом стольце справа от княжеского престола, иногда недовольно притопывая ногой по дубовым плитам.
   - Сирым Господь помогает в духе дозреть и окрепнуть, препобедив свою слабость на пути к нему, - Ярослав Всеволодович на миг удержал взгляд на дальней фреске с ликом Спаса Нерукотворного, потом поднял его еще выше, к крестовым сводам покоя. - Но скажи мне, не тая правды, владыка: ужели зрелый муж, пресуществивший свою стезю в лоне веры Христовой и вознагражденный за то милостью Господа, не должен, яко титан, стремиться расширить меру человеческого во Имя Его? Ведь сильный верой и в ином силен! Может и людие колен своих, аки Моисей, упасти и возвысить. Может раздвинуть вотчинные пределы свои для утверждения в них Божеского Закона.
   - Господь исполняет крепостью сил каждого, идущего путями его, - согласился Спиридон. - Но под кровом благости его блажен смиренный. Забывший смирение перед Богом Небесным, неминуемо отшатнется от поиска спасения, попадет в сети пагубного самолюбия и умножения грехов своих. Помни об этом, княже!
   Ярослав Всеволодович поскреб бровь, искоса оглядев высокий клобук архиепископа с меховым околышем и покрывалом, спускавшимся на плечи. Морщины на желтоватом, воскового оттенка лице Спиридона казались глубоко выбитыми резцом сколами.
   - Зело строг ты сегодня, владыка. Но посуди сам: разве не предаю я себя всецело святой воле Господней? Чую силу Вышнего в себе, слышу глас божий, направляющий меня на свершения премногие. Ведь не о том ли радею в молитвах денно и нощно, чтобы Господь руководил и мыслями, и чувствами моими? Не о том ли прошу, дабы взял мою жизнь в Свои руки и вершил ее своим разумением? Так неужели рвения, рождаемые в моем сердце не есть -- ниспосланное Им?
   - Ох, княже, - вздохнул архиепископ. - Знал бы ты, сколь непросто распознать рвения, проистекающие от Вседержителя нашего и те, что нашептаны по наущению лукавого, ибо Диавол ведет непрестанную брань с Пречестным за нашу душу. И самый непорочный отреченец, пествующий свою святость за пределами мира, не может ведать сего. Не может глаголить, что безупречно разумеет посылы Христовы. Тем паче мы -- живущие в миру с его неисчислимыми соблазнами и грехами. То же и сила, которая раскрывается в нас, зовя к деяниям, не всегда чиста в своем истоке. К чему влечет тебя твоя сила? Разве не к понуждению тех, кто слабже тебя? Ослепленный сей силой, ты забываешь, что святая цель всякого государя -- просвещение чад своих.
   - Оставь, владыка! - в голосе князя появилось раздражение. - Время-то нынче какое, видишь? Невместно слабым быть и слабости привечать. Ежели не собрать люд наш, правоверный, в одну горсть да единой ладонью -- разбредутся, аки бараны безвольные. С одного боку латыняне смущают его, жаждя перекрестить в свою веру, с другого -- подползает басурманский мир, где народов тьма. А посередке -- наши поганцы развращают сердца речами крамольными и бесовскими кудесьями. Не токмо за земли, за души надобно стоять! Сирых много, могутных мало. Не словом к истине Христовой нынче вести, но железной рукавицей толкать в хилую спину. Али кнутом. Да! - глаза Ярослава Всеволодовича засверкали, как самоцветы. - Пастух нужен овцам, дабы не попали волкам в зубы или на нож лесного лиходея. Ужели не прав я? Так обскажи, в чем!
   Спиридон нахмурил седые кустистые брови. Пальцы его начали перебирать золотые фибулы-пуговицы на фелони.
   - Время и впрямь ныне лихое, тяжкое, - признал он, откашлявшись. - То Всевышний выставляет нам счет по делам нашим. Но запамятовал ты, княже, что первое оружие наше -- Божье Слово. Вооруженный им, не убоится ни аспида, ни василиска, ни стрелы летящей, ни беса полуденного. Больше пробуждай истину Христову в сердцах, тогда меньше придется деять понуждением. Не то божеское можно подменить человеческим.
   Ярослав струной выпрямился на своем престоле с высокой спинкой, покрытой фигурами рыбохвостых зверей, оплетенных лозой. Стоящий в простенке окон, он с двух сторон заливался световыми пятнами. Помолчав несколько ударов сердца, князь с неожиданной улыбкой повернул голову к архиепископу и вперил прямой, острый взгляд в глубокие глаза Спиридона, плавающие в вязи морщин.
   - Ты почто это, владыка, такие речи завел?
   - Серчает на тебя народ, княже, - неохотно признался тот. - Жалобится вкругорядь.
   - Эка невидаль! - князь хватил ладонью по подлокотнику. - Очнись! Наш дом в беде, вот-вот всполыхнет со всех сторон! Спасать его надобно твердой десницей. Покуда просвещать умы будем да души от сомнений и прочих искусов целить, без головы можно остаться. Лишь мы сами нынче себе поможем и своей землице со народом ее. Сорняки прополем -- посевы сбережет! Будет будущее не токмо у нас, но у детей и внуков наших. А ты мне жалобщиков в попрек ставишь, пеняешь на мою суровость.
   Спиридон покачал головой.
   - Вот ты, княже, о силе молвишь. Соглашусь я с тобой, что сила дюже важна. Но что есть мерило силы? Прижимистая длань деспота? Страх, коим согибаются спины подданных? Верность ближников и гридей? Разумение советчиков? Или может, мерило в золоте и серебре?
   - Просторен ты умом, владыка, - князь подпер челюсть рукой. - И вопросы у тебя с заковыркой. Ужель в вере сила, скажешь?
   - Не всегда в вере и не токмо в ней, - Спиридон ответил, как отрубил с плеча, заставив Ярослава непонятливо расширить очи. - Сам ведаешь, сколь поколений единоверцы на Святой Руси меж собой режутся. И на западе состязаются государи в том, кто из них благочестивее во Христе, обильно и без сожаления проливая кровь мужей, аже исповедуют святое крещение.
   - Тогда где мера истой силы? Чем крепить в един ряд человеков одной земли, дабы кладка была прочнее каменной стены?
   Спиридон улыбнулся углами сухих губ.
   - Потребна Идея, архипринцип. Такая идея, абы побуждала служить ей без понукания, без принуждения. И вятших людей, и понизовых, и тех, кто от сохи, и тех, кто от булата. Идея, соединая для божеского и человеческого.
   - Я слушаю тебя, - Ярослав Всеволодович внезапно загорелся любопытством. - Вещай мне, отец мой!
   - Вспомним былое людских родов, - предложил Спиридон. - Не секрет для тебя, княже, что была у гречинов встарь, еще в ветхие, поганьские времена, идея, увлекавшая их за собой, аки маяк. Той идеей жили они, одолевая самые непосильные тяжбы из всех, что могут выпасть на долю человеческую. За нее клали они свои животы без сожалений. Возносили ее в песнях и гимнах поэты и сказители. Демократия, так нарекалась она. Сие значит, власть вольного людства и сродни копному праву, ведомому нашим предкам. Высшая идея ромеев именовалась иначе -- Империя: держава, собравшая сопредельные земли. То был архипринцип, упрочнявшийся из века в век копьями воев, златом торгашей, речами демагогов. Много поколений стояли сим рядом ромеи, аки неколебимая глыбина. Обаче мир поменялся, пройдя много кругов по колесу времен и лествицам событий. Истрепались старые посылы, изжили себя премудрости управления. Ныне, дабы привесть людие к архипринципу, возносящему их над личным и отдельным, надобно шибко измудриться. Подобрать идею, которую сердцем и умом принял бы и стар, и млад, и господарь, и смерд.
   - Уж не хочешь ли ты, владыка, преподнесть мне подобную идею на златом блюде? - недоверчиво заморгал князь.
   - Отчего нет? - лукавым огоньком заиграли зрачки архиепископа.
   - Реки! - Ярослав Всеволодович выказывал отчаянное нетерпение.
   - Идея, аже вознесет тебя к престолу Вседержителя и побудит возсылать тебе славу и благодарение всего правоверного мира, есть идея Освобождения. Коли ты, княже, собравши всю гридь свою и всех сочувствующих, сумел бы вырвать из когтей латынян Град Константина, Вотчину Первопрестольной Церкви, то сплотил бы Русь нерушимо. Есть ли доля выше сего? Вернуть блеск и славу святой Византии, что стоптана в пыль ловким ворогом и влачит участь жалкую!
   - Так вот на какую колею ты свою телегу повернул, - разочарованно отозвался князь.
   - Пойми, княже, - напористо продолжал архиепископ. - Никейские первосвященники давно просят о помощи. Во благо веры Христовой возможешь ты свершить подвиг невиданный. Сразу опосля воссядешь могучим государем в русских землях, а среди иных прослывешь благосердным спасителем. Первым меж князей станешь по плодам дел своих на земле, а там, в Царствии Небесном, Единородным Господом Вседержителем нашим вознагражден будешь сторицей. Помысли, Ярославе, покуда мощь ратная у тебя в руках.
   - Послушал я твою песню, владыка, - Ярослав Всеволодович потянулся к кубку, стоящему на обитой бархатом подставке. - И скажу тебе так. Не по плечу мне сие поприще. Тут одной мощи мало, и двух не достанет. Сам суди! Едва уведу полки к Царьграду -- тевтоны скороспешно нахлынут с заката. С полудня -- басурмане прокатятся черным ветром по всей Руси, не встретив удержу. А изнутри -- замятни и свады истреплют на малые укрохи не токмо княжества, но волости, покуда я буду ратиться за Соборную Церковь греческую. На пепелище или чужой пир вернусь гостем, не хозяином.
   - Тебе рядить, княже, - Спиридон опустил глаза. - Я тебе свою мысль явил, прочее -- от тебя зависит. Токмо знай, что за стягом Освободителя люди пойдут без понуждения, отженив от себя боязни и колебания. Угодником Христовым вознесешься так высоко, что ни един супостат не достанет престола твоей власти.
   Архиепископ огладил поручи и поднялся, зашелестев ризой.
   - Здравия тебе, княже, духовного и телесного, - он трижды перекрестил Ярослава, прежде чем покинуть верхнюю хоромину княжеских покоев Городища. - Благословляю тебя на деяния дня грядущего, и да будут встречены трудности его, яко и подобает идущему под светом пречестного и животворящего креста.
   Князь равнодушно проводил Спиридона глазами, пока придверник не затворил за ним резные створицы.
   - За гречинов алчных животы своих кметов класть, когда под носом свары и переполохи? - буркнул он себе под нос. - Ну уж нет, не бывать сему по моей воле!
   Ярослав Всеволодович крепко сплел пальцы. Думы его птицами сизокрылыми полетели за поля и реки, за леса и суходолы. Стрелами постремились через коны новгородской земли в дремучие пущи суздальские. Там, за поймами снежными, за вечно темными сводами дервей, займищами и логами звериными вершилось грядущее Земли Русской. Князю казалось, что он слышит, как бьются полки и звенит булат. Сила силу грызла. Стрельцы тянули подзоры луков, вершие и пешные сходились на слом. Как то будет? Кто кого переможет? От мыслей таких у князя скоро начала болеть голова.
   - Эй, Недаш! - окликнул он придверника.
   Зеленоглазый отрок заглянул в покои.
   - Владыка уехал? - справился Ярослав Всеволодович.
   - Да, князь. Укатил на санях в Новогород. Что повелишь?
   - Зови мне всех ключников! Пусть отмыкают медуши, выкатывают бочки. Биричам скажи, чтоб объявили всем ближним моим: пиру бысть! Гулять будем три дня и три ночи, как в добрые старые времена. За Александром пошли. Пусть приходит с Ратшей и всей ближней дружиной. Скликай мне Добрыню и Яруна, всех бояр верных, что нынче в Новогороде. Понял? Челядь пускай в гриднице накрывает столы.
   - Исполню, князь! - склонился Недаш.
   Ярослав Всеволодович обхватил голову руками. Шумело в голове, хотя еще капли хмельного на языке не было. Вот она, тягота великая! Как куполом церковным сверху одела... Отступится ли? Даст покой хоть ненадолго, али будет свербить и маять, покуда вестник с Сити не прискачет? Так не долго и умом тронуться...И снова перед взором: кони, люди, сабли и мечи. В ушах: крик, стон, перегуды. Образы наслаиваются друг на друга, мешаются лица и фигуры. Кто-то бежит, кого-то рубят на земле, кто-то запел, вставши спиной к товарищу. И потекло. Будто вспучилась река и открылась красной водой. Что это? Блестящие, удивленные глаза брата. Кудри, свалявшиеся на лбу. Тонкие губы, которыми что-то говорит он ему. Что речет? Не разобрать. Шевелятся губы, шевелится узкая, смоляная борода, стоящая клином, а внизу -- пустота... Где же шея? Где могучие, богатырские плечи Юрия? Снег от края и до края, но не белый, а алый...
   Ярослав расстегнул ожерелок своего малинового опашня с объярью. Не отводя взора от аскетичного, смуглого лика Спаса на стене, забормотал, дрожа голосом и клецая зубами:
   "...В руце Твоего превеликого милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения..."
   Как будто легче стало. Откатила волна. Даже тени растаяли, занялась хоромина игрой лучистых бликов, скачущих друг за дружкой. Просторно! Тонкой полосой засеребрило у ног князя. Берег Клязьмы. Снова два брата вместе. Старший -- чернокудрый, черноокий, ладный станом и пригожий лицом. Уже тогда его уверенный взор из-под длинных ресниц сводил с ума девиц и пробуждал в душе Ярослава ревнительную зависть. А вот он сам -- копна непокорных русых волос, поджатые губы, выжидательный взгляд из-под распушившихся прядей на лбу. Юрию еще пятнадцать, но он уже справный удалец. Обучился объезжать диких жеребцов. Эта борьба-потеха более всего была угодна его нраву. Часто пропадая с табунщиками, он подтрунивал над боязливостью и робостью Ярослава, который никогда не отцеплялся от руки своего пестуна и подола нянек. В те зеленые годы решимости и веры в себя младшему брату еще ох как недоставало...
   - Давай убежим ото всех? - Ярослав ясно помнил эти слова старшего брата, сказанные заговорщицким тоном и его шалые глаза. Князь Всеволод с супругой Марией, ближниками, доможиричами и холопами тогда остановились на постой в двух верстах от Володимера, на погосте Звановье. Наверно, бесшабашный задор взгляда, подкупавшего и теремных дядек, и суровых сродственников, тогда убедил Ярослава отважиться на сумасбродный поступок. Они провели всех: и старого пестуна Илью, и охоронцев княжьих. Упорхнули в ближний подлесок, а там -- затерялись в глухом логе. С собой взяли луки, чтобы настрелить дичи на прокорм, трут и кресало, дабы развести огонь.
   Но вышла незадача: отроки заблудились в незнакомом лесу. Бродили, пока совсем не стоптали ноги и не выбились из сил. Как на зло, попрятались и утки, и тетерева. Ярослав тогда совсем скис и повесил нос. Однако Юрий не потерял бодрости духа -- шутил, улыбался, словно ничего не случилось. Как мог, утешал готового разреветься брата и срамил за слабость. Ночь провели в ельнике, у костра. Вокруг скрипели деревья, ухала сова. Когда завыл волк, душа Ярослава оборвалась от страха. Тогда Юрий завернул его в свое корзно и обнял крепкими руками. Брюхо пучило от голода. Ярослав нашел в подкладке и сжевал краешек сухой медовой лепешки, Юрий -- невесть откуда выудил тряпицу со шматом душистого сала. Располовинив его поясником, потчевал брата, увещевая приободриться. Заутро выбрели к становищу черемисов. Здесь княжичей приняли по чину, угостили телятиной и теплым молоком. Из черемисов еще Андрей-князь набирал себе ловчих.
   Это была ранняя осень. Золотые и багряные листья кружили в воздухе, шуршали под ногами, от земли веяло успокоением. Только перепуганный Ярослав ничего вокруг себя не замечал. На все уговоры брата отвечал угрюмым молчанием, мечтая лишь о тепле терема. Вестник черемисов вернулся с княжескими охоронцами и пестуном Ильей. Не сказав ни слова попрека двум сорванцам, они увезли их к отцу.
   - Сынове! Вы -- будущие настольники Земли Русской! - гневно выговаривал Всеволод, когда ослушников поставили пред его грозные очи. - Ужели не достало вам разума понять, какой угрозе подвергли вы себя сим беспечным поступком? Не дожив до расцвета лет, могли вы сложить буйны головы, сделавшись добычею матерого зверя иль лихоимцев-татей.
   - Отец! - неожиданно оспорил тогда справедливые эти слова Юрий, на миг опустивший долу виноватый взор, но тут же поднявший вновь с упрямой улыбкой. - Ты ведь растишь из нас мужей, достойных княжьей доли. Как же нам возмужать, держась за материнскую юбку? Без ошибок ни одну науку не постигнешь, а смелым, как говорят, сам Бог владеет.
   Великий князь лишь цокнул языком от удивления, не смогая подобрать ответ, а потом отпустил обоих, молча погрозив перстом. Наложенное им наказание оказалось непредвиденно мягким -- отроки на седмицу лишились сладостей...
   Ярослав отмахнул прошлое, как сбрасывают паутинку, повисшую на бровях. Похрустев плечами, поднялся с престола. Время, что вода. Утекло былое и нет его. Но свою науку Ярослав постиг полной чарой. Никогда более не дозволял он себе выглядеть в чужих глазах робким и малосильным.
   Большая гридница княжеских хором резво заполнялась людом, прибывавшим быстрее паводка. Вступивши в нее с Добрыней Казимировичем и Яруном, подобно двум борзым приспевшим на зов хозяина первыми, дабы залечь у правой и левой его дланей, Ярослав Всеволодович в довольстве оглядел ярко освещенные покои: лавки обтянуты алым сукном, половицы застелены персидскими коврами, пестрядевыми скатертями наряжены столы.
   Ярослав любил торжества, а нынче и вовсе умыслил закатить пир горой -- невиданный, вселенский. Он знал, что о таких пирах у людей остается память долгая, а очевидцы до смертного одра насказывают прочим, какие вина пили, какие яства ели, что лицезрели очами и чему внимали ушами.
   Увы, княжеский сей обычай стал забываться за давностью лет, откочевывая к преданиям старины глубокой. Да и как уберечь его в нынешнее смутное время? Жизнь удельного князя беспокойна и полна тревог. Никогда не знаешь, сколь долго просидишь на своем столе и увидишь ли завтрашний день. Изведут ли завистники, алчущие власти больше воздуха, вороги ли отнимут наследное, изветом ближних пустив по миру или забрав искомое железом вместе с хозяйской головой. А бывает, что и сам оставишь постылый удел, перейдя в другую землю, дабы, подобно зодчему, возводить собор нового уклада.
   Бессчетные годы междоусобиц и свар приучили князей жить непостоянством. Потому буйные пиржища времен Владимира Красно Солнышко неожиданно оказались отодвинуты в туманное, полусказочное прошлое. Быль небылью обросла, правда десятью неправдами принарядилась. Ну да разве же важно теперь, как там было, а как не было? Есть образ пречудный, былица затейливая, песня сладкозвучная. Их и хочется у сердца держать, смурные думки разгоняя.
   Благость сказочная всякому лепа. Оттого и сподобился Ярослав поставить себе примером удачливого предка. И то слово: пример с разного краю хорош. Откуда ни глянь, сметливому уму есть чем разжиться. Наущений на целый век хватит. Ярослав Всеволодович премного почитал Володимера. Почитал за решимость, за железный стержень, за умельство овладевать желаемым любым средством. Святославич тоже преступил через родную кровь, не колеблясь забрав жизнь брата Ярополка. Однако сделал это во благо Руси. Потому в памяти людской и церковной остался не злодеем, но образцом великого государя с прозванием Святой. Будь младший сын Хороброго князя чуть малодушнее, хилее волей и ранимее сердцем -- так и остался бы бесправным робичем на смех потомкам. Эх, щедра на премудрости жизненные летопись землицы русской! Извечный вопрос, что вернее? Жертва малым и ближним во имя Всеобщего, или участь данника немилостивой судьбы, обделившей благом с колыбели. Поди разумей... Тут каждому потребно решить для себя, а Господь Вседержитель там, в посмертии небесном, рассудит, за кем правда, и назначит свой счет.
   Стольники и чашники в сиреневых кафтанах со стоячими козырями шустрили возле длинных столов, обнося их дымящимися угощениями и чарами. Ярославу они напомнили муравьев, расползающихся по большому пню. Скоморохи потешали уже хлебнувшее медвяного напитка людство, а посередь гридницы отплясывал, звякая цепью, косолапый с облезлым носом. Многогласие ладов сопелок, рожков, гудков и жалеек, приправленное уханьем бубнов и визгом трещоток, сотрясало воздух, но еще больше накаляли его громкие пересуды и шутки гостей. На званных пирах молчунов не любят -- таков порядок. Потому тут каждый стремится перекричать соседа, привечая к себе внимание большинства. Вои бахвалятся ратными подвигами, думцы -- полнотой закромов, а ближники -- причастностью к делам государственным, о которых рекут намеками и присказками, напуская непроглядного тумана.
   - Здравия князю Ярославу! - гремели голоса, пока Ярослав Всеволодович неспешно шел к своему стольцу с золотой оковкой и изразцовыми вставками, сопровождаемый Добрыней и Яруном.
   Рассеянный взгляд князя как будто в небрежении скользил по лавицам, а губы затвердели в благостной полуулыбке. Однако ощущение это было обманчиво: око Ярослава не только не пропускало ни одного лица, но словно проницало чело гостя, в долю мига распознавая его душевный лад. Гордыми орлами, расправив плечи, как тесные крылья, восседали на передних столах новгородский тысяцкий, воевода, сын Александр и всеобщий любимец Ратмир. Красовались не столько бархатом и шелками одеж, но точеными жестами, ухитряясь передать величие в одном повороте головы или движении кисти. Середние -- бояре из Совета Господ, сидели гоголями. И впрямь, крупнотелые, с округлыми головами и неповоротливыми спинами, они сильно напоминали князю этих ленивых, но чванливых птиц. Зато на окольных скамьях гудело буйство буйное, разудалое и шальное. Дружинные сопели и присвистывали, как матерое кабанье стадо, выбредшее из леса.
   - Подавай дичину! - велел Ярослав, водружаясь во главе застолья под ликующий рев.
   Из соседской поварской, чадящей черным паром и шибающей пряностями так, что даже псы, выпучив глаза, заплетались ногами, стольники волокли на огромных блюдах верченых тетеревов, лебедей и рябчиков. В след поспели шафранная уха, гольцы в кислых штях, лососина, заедки. Снеди наготовлено было столько, что целому войску хватило бы не на раз, а на день намиловать брюхо. Однако же, ядь и питие идут рядком, как супруг с супругой. Потекли рекой стоялые меды и терпкие заморские вина. Чары и кубки зазвонили громче колоколов новгородских звонниц.
   - Слава Ярославу! - вылетали здравницы из сытых ртов. - Хвала князю-благодетелю! - надрывали горло гридины.
   Лица бражников уж через час налились краской так, что поспорили бы с вареными раками. Питие неожиданно утратило вкус: крепленые немецкие вина стало не отличить от вязкой медовухи. Но люди неистощимо заливали их в себя, как в бочки, пуская половину мимо ртов -- на бороды, за ворот зипунов, свит, кожухов. Этого уже не замечали. Как не замечали того, что дух в хоромах загустел, перебивая дыхание. Так бывает, когда кислое мешается со сладким, горькое с соленым, а жирное запивается тем, что под руку попадет. Потускневшие умом гости обрывали нити бесед на полуслове, негаданно растеряв слова, беспомощные потуги блеснуть мыслью оканчивались набором невнятных звуков. Все более речи застольников напоминали мычание коров и блеянье баранов.
   Ярослав Всеволодович, разморившись плотью, но не мутнея разумом, с тихим довольством наблюдал, как гульванят его люди, в беззлобной одури меряясь брюхом, глоткой и языком. Взирал, как сильник Ратмир, скинув ферязь и оставшись в шерстяной однорядке, щеголяет удалой мощью, вызывая охотчиков побиться на кулачках. Не сыскав соперников, витязь схватился с медведем и свалил его на бок под неистовые вопли дружинных. А отроки все несли грибники и кулебяки, гороховые кисели и медовые яблоки, откупоривали ендовы с франкским и фряжским вином, вышибали затычки из бочат с янтарным медом.
   - Тревожишься, княже? - тихо спросил Ярун. Отогнав чашников от Ярослава, он сам наполнял его золотой кубок.
   Князь удостоил его беглым взглядом.
   - С чего мне тревожиться? - ответствовал так же тихо.
   Однако себя не обманешь. Россыпи мелких иголок исподволь кололи сердце. Внутри занимался жар -- не от выпитого и съеденного, но от предвкушения перемен необычайных. Близость судьбоносного часа делала ладони потными и принуждала пальцы играть мелкой дрожью. Дарует ли Господь желанную удачу, дорога к которой вымощена непосильными стараниями, чаяниями сердечными, всемощными трудами души, разума, плоти? Разобьет ли хрупкий кувшин мечты, подобно тому, как шумно бьются сейчас глиняные посудины в неуклюжих ухватах бражников?
   И снова смотрел Ярослав Всеволодович вперед себя. Смотрел очами души, не замечая ближнего и ясного, но пробиваясь к далекому и зыбкому сквозь утопающие в сугробах дали. Рвался птахой мысли через заносы и ограды туда, где не хмельные песни и шутки звенели под высокими сводами, а выли ветрами на примолкшей земле голоса ярости, боли, агонии...
  
   Глава 20. Промысел небес.
  
   - В те времена, когда времени еще не было, но расстилалась повсюду необъятная ширь, именуемая Простором, правосудный Тенгри ощутил душевное томление. Зоркое око его не могло высмотреть пределов мира, блистающий разум не мог обнаружить начала и конца. Придя к выводу, что мир несовершенен, Тенгри решил улучшить его и разделил себя на две половины. Верхняя стала бескрайним пологом небес, нижняя -- земной твердью. Одухотворив обе части, бывшие прежде одним, Лучезарный Повелитель обратил их в супруга и супругу: Громового Воина и богиню Умай. От этого живородящего союза возникло время. Отныне солнце, луна и звезды отправлялись в странствие меж Небом и Землей. Однако установившемуся порядку по-прежнему чего-то недоставало. Старое в нем не уходило, а новое не появлялось. Рассудив, что вечность настоящего лишена смысла без прошедшего и будущего, Тенгри-ган и Умай произвели на свет двух сыновей: Жизнь и Смерть, даровав нам закон, который мы знаем сегодня.
   - Я слышал, мудрейший Лубяк, что плоть и силу дарует нам Умай-Мать, - Баты чуть наклонился вперед. Он сидел, скрестив ноги, и постукивал по голенищу сапог золотой рукоятью плетки с изумрудным глазком в навершии. - Пока мы находимся в ее владениях, где каждый из нас лишь гость. Но это лишь мешок из мяса и костей, груда жил и бурдюк крови. Тенгри-Отец своим дыханием оживляет тела, вкладывая в них разум и волю для странствий по дорогам земли. Вместе с разумом и волей он дарует нам кут. Кому-то столь щедро, что золото удачи едва можно унести. Другим достается небрежно брошенная щепоть, подобная горсти речного песка, которую нужно беречь, словно зеницу ока. Однако некоторых смертных Тенгри обходит своим вниманием, будто забывая о них.
   - Твой славный дед, Потрясатель Вселенной, как помнят многие, явился на свет со сгустком запекшейся крови в руках, - напомнил кам. - Этим божественным знаком Тенгри отличил его особо, наградив поистине неиссякающей удачей. Кут подобен звезде, которая светит нам, пока в нас бьется сердце. Сильный кут блистает столь ярко, что за ним идут целые народы. Слабый едва различим даже во тьме. Но ты не должен забывать, Несравненный, что все мы во власти Небесного Отца. Самый пламенный кут может померкнуть по его воле, если человек нарушает законы богов и предков. А поблекший кут способен внезапно налиться новым светом и стать ярче солнца, если нам посчастливится найти среди земных круч тропу к восславлению Вечного Синего Неба.
   - Ты видишь мой кут, Беркут Степей? - глаза Баты сузились, крылья носа очертились складками ожидания. - Светит ли еще моя звезда или блеск ее начал гаснуть?
   Лубяк неопределенно повел головой.
   - Скажу лишь, ган, что сияние твоей звезды не оборвется внезапно.
   - И этого довольно, - Баты резво поднялся с ковра, который нукеры расстелили для него прямо на снегу. - Меня ждет великая битва. Жизнь и смерть притихли на кончиках наших мечей, дремлют в наших колчанах. Если ты не ошибся, Громовой Воитель не отвратит от меня свой лик.
   Лубяк тоже встал на ноги и повернул к гану свое сухое лицо с темной, будто пожухшей от времени кожей.
   - Я впервые вижу тебя в таком волнении, Несравненный.
   - Сегодня я не жду чудес, - нехотя отозвался Баты. - Урусы -- могучие противники. А противник, загнанный в западню, из которой нет выхода, опаснее тигра и барса.
   Он замолчал, однако дыхание, вал которого ган старался сдержать в груди, упорно прорывалось клекотом и свистом.
   - Ты хотел спросить меня о чем-то еще? - догадался Лубяк.
   Баты уклонился от прямого ответа.
   - Мне доводилось слышать, мудрейший, будто в былые времена служители богов обладали таким могуществом, что могли насылать на вражеское войско огонь, вихрь, молнии и мглу. Правда ли это?
   Морщинистые губы Лубяка изогнулись.
   - Желаешь знать, могу ли я совершить подобное, чтобы привести твоих багатуров к верной победе?
   Ган качнул головой, исподволь рассматривая перья беркута, нашитые на синий чапан Лубяка, и бесчисленные железные подвески в форме луков, стрел и топоров, выкованные, согласно обычаю, посвященным кузнецом-камом.
   - Наши предки это умели. Древние камы без труда вызывали ураган, падение огненных стрел и страшные сны. Секрет такого колдовства -- в простом наваждении. Если недруг пугался, он обращался в бегство, облегчая труд мечей и сабель. Но случалось и по-другому. В битве с войском Бахрама Копьеподобного наши предки потерпели неудачу из-за того, что персидский вождь разгадал хитрость камов. Он предупредил своих багатуров, что против них действуют чары. Освободившись от власти наваждения, персы победили.
   - А урусы?
   - Наслать наваждение на урусов и ввести их в замешательство еще труднее. Они -- дети своей земли. Ни огонь, ни молнии, ни буран не заставят их отступить.
   - Я так и думал, - Баты провел по векам указательным пальцем.
   - И еще одно, - добавил Лубяк. - Колдовство бесполезно против людей, за плечом которых -- могучие предки-покровители. У урусов это -- их древние боги.
   Ган скрипнул зубами.
   - Знаю, - глухо вымолвил он. - Но скажи мне еще вот что, проницательный Беркут Степей, - Баты понизил голос, хотя в этом не было нужды. Шестеро тургаудов, один из которых держал бунчук с тамгой Золотого Волка, стояли на расстоянии десятка шагов от большого самаркандского ковра, раскатанного на вершине пригорка. С него было видно и оледеневшее русло реки, и темнеющие дебри лесов, за которыми счастливым сном неведения забылся стан урусов.
   - Мои уши открыты сокровенному шепоту твоих мыслей, - заверил Лубяк. - Не ищи для них окольных троп, пусть текут прямо, как горные ручьи, исторгаемые сердцем источника.
   - Это хорошо, - Баты ощущал, что Беркут Степей желает укрепить твердь его духа и развеять ту морось тревог, которая принуждала зябко поджимать широкие плечи Вождя и Победителя. Сегодня этих позорных тревог, словно насланных исподтишка зловредными дэвами, было непривычно много. Они тесно облегали обычно горячее тело гана своей ледяной байданой и от них необходимо было освободиться. Именно сейчас -- перед битвой. Даже своему воспитателю Супатаю Баты не мог признаться в подобной слабости. Но перед очами древнего кама, помнящего гром и ветер речей Священного Воителя, ган не страшился обнажить душу.
   - Мудрые утверждают, что у каждого из людей есть Зеркальный Брат - двойник, покидающий во сне тело, чтобы бродить по тропам просторов, по дорогам времен, - вновь заговорил Баты. - Он спускается в запретные чертоги Эрлик-гана, разгуливает по далям Среднего Мира, взмывает к кронам Тур-тура.
   - Так и есть, - коротким кивком подтвердил Лубяк. - Где же путешествовал минувшей ночью твой Зеркальный Брат?
   - Слушай! - ган заговорил взволнованно, - Сначала я потерялся в дебрях прошлого, как жеребенок в высокой степной траве. Я видел то, что не могли видеть мои глаза и помнить мое сердце. С ветвей Священного Древа скатилась маленькая звездочка...
   - Это был твой кут, Превосходнейший.
   - Я это понял. Я видел, как звездочка упала в дымоход огромной белой юрты моего отца. Видел роды матери: нукеры отца, исполняя его волю, пригнали целый табун лошадей, окружив юрту живым кольцом...
   - Так нужно, - обмолвил Лубяк, - чтобы защитить дитя от прислужников Эрлика и не дать им испортить его судьбу. Ты видел что-то еще?
   - Как меня переносили через стремя отца. Его люди вложили в мои слабые пальцы лук и стрелу. Это мне ясно. Таков закон степи -- кость и железо должны войти в союз с теплой плотью. Но дальше...
   - Дальше?
   - Все изменилось в одно мгновение ока! - Баты заговорил торопливо и взволнованно. - Подобно молнии, прорезающей безмятежное небо, подобно ветру, рождающемуся из тишины, чтобы сорвать и унести прочь несколько стеблей ковыля... Я поднимался ввысь. Парил орлом, которого не может сдержать ни воинство тесных облаков, ни солнечный жар, ни пугающая бездна небесной пустоты. Все выше и выше поднимался я над пупом земли, пока золотое сияние не обожгло моего взора. Над моей головой пышным цветком раскрылась гигантская крона, но вместо листьев на ней висели одежды, седла, доспехи...
   - Нет сомнений, Блистательный, что ты видел Верхний Мир Тенгри-Отца и достиг верхушки Священного Дерева, проходящего копьем через плоть миров. На ветвях Тур-тура висят судьбы людей и зародыши событий. Поведай мне, что еще посчастливилось тебе лицезреть в божественном уделе?
   - На самой вершине я ясно различил большое гнездо и стал карабкаться к нему. В гнезде лежал шар размером с лошадь и белее самого белого снега. Я успел коснуться его всего на миг. Потом страшный змей, закованный в серебряные латы чешуи и с огненными глазами отогнал меня прочь. Мы вступили в борьбу -- тяжелую и изнурительную. Я падал, сбиваемый с ног ударами его хвоста, но вставал снова. Холодные кольца сжимали меня объятиями погибели. Я разрывал эти кольца невиданной силой, которая заполняла меня целиком, как густое молоко заполняет бурдюк. Так длилось долго...
   Баты умолк, устремив вдаль остекленелый взгляд. Губы замерли, сведенные хищным оскалом. Напрягшиеся пальцы скрючились, словно когти рыси.
   - Я уверен, что ты видел Яйцо Вселенной, ган, - сообщил Беркут Степей. - Из этого божественного склепа каждое мгновение рождается мир -- всегда новый и разный. Тот, кто овладеет яйцом, по преданию овладеет самой Вселенной. Он сможет управлять рождением и изменением событий.
   - Что же значит мой сон? - искаженное лицо Баты не скоро вернуло свое привычное, холодно невозмутимое выражение. - Я коснулся белоснежного яйца, но лишь на один удар сердца. Мне помешал змей. Что ты думаешь об этом, всеведающий?
   - Чешуйчатый Змей -- воплощение Эрлика, владыки Нижнего Мира, который охотится за божественным яйцом, поднимаясь к нему по стволу Тур-тура. С ним ты сражался за власть над миром.
   - Говори еще! - попросил ган. - Говори, чтобы я понял все. Падая с высоты в последний раз, я видел звезду Железный Кол, а у самой земли -- стяги длиннобородых урусов и бревна засек.
   Лубяк поскоблил шею.
   - Народ урусов, стоящий на пути твоего меча, тоже знает огромного чешуйчатого змея, - кам сдвинул брови. - Эрлика они называют иначе, чем мы -- Волосом. Этот божественный ган управляет у них мудростью, смертью и колдовством.
   - Но я не могу победить Эрлика! - Баты заскрипел зубами. - Такое не по плечу самому Громовому Воителю!
   - Я толкую твой сон так, Несравненный, - Лубяк успокоил гана взглядом. - Урусы -- потомки Эрлика. Ты боролся с ними и вышел победителем. Ведь ты коснулся Божественного Склепа!
   - Но на миг! - напомнил Баты.
   - Время в Верхнем Мире и Мире Людей течет по-разному, - кам поднял палец. - Верь, Блистательный, что Тенгри этим чудесным видением предрек тебе высокую судьбу. Не упусти золотые поводья своей славы! Лишь помни главное: мысль влияет на кут. Ровный ум делает его острым, как лезвие, чистым, как родник. Беспокойный -- блуждающим, как слепец в лесу, топким, как болото...
   Баты огляделся. Тойоны и мунбасы дожидались его знака в почтительном отдалении. Пора было выступать. Все необходимые обряды и приготовления уже завершились. В жертву Тенгри принесли прекрасного жеребца-двухгодка белоснежной масти. Эрлика-гана тоже не забыли, умилостивив черным жеребцом. Также двенадцать младших камов в белых аямах, каждый из который носил знак своего зверя или птицы, воплощая его дух, совершили подношения пэри Земли, Огня, Воды и Ветра. Все было сделано по обычаю. Только не били бубны и барабаны, не звучал кобыз, а воины не славили богов зычными кличами.
   Вытянувшиеся блестящими звеньями одной цепи сотни хранили молчание. Баты, взгляд которого налился жизнью, а брови вспорхнули в ястребином разлете, оглядывал вздымающиеся над головами людей бунчуки. Уверенно взметнулась над шлемами и лисьими колпаками кипчаков тамга со знаком Млечного Пути. За ней -- красовались туги с Совой, отгоняющей злых дэвов, и Дымчатым Барсом, отличая железную змейку меркитских и ясских наездников. Совсем рядом от гана -- подрагивали мунгальские туги с Волком и Барсом -- двумя священными зверями, которых закон Потрясателя Вселенной превратил в неприкосновенных для человеческого оружия.
   Мороз не отступал, делая обветренные лица багатуров похожими на дубленую кожу. Иней серебрился на закинутых за спины круглых щитах и оплечьях доспехов, ослепительно сверкающих на фоне сосновых стволов -- порядок предписывал начищать железные бляхи, нашитые на подкладку или связанные шнурами, так, чтобы в них можно было увидеть свое отражение.
   Однако несмотря на постылую стужу, в колючем воздухе уже угадывался робкий шепоток весны. Наблюдая за своими воинами, Баты разделял их скрытые чувства. Ни один степняк не может долго обходиться без запаха прелых трав, без пьянящего сильнее харзы простора, который не измерить лошадиным скоком, без мягкого, сладковатого ветра, дружески ласкающего щеки. Степь дает Жизнь и Силу всем, кто считает ее своим домом. Здесь, в плену снегов чужой земли и под шлемом чужого неба, каждый из багатуров вынужден был бороться каждое свое мгновение. Бороться с мечами и копьями врагов, с костлявыми пальцами морозов, с колдовством непролазных лесов, с хохотом ветров, неуловимо, но верно проникающих в тела и осушающих легкие, подобно медленному яду.
   Чужая земля кормилась кровью мунгал, татар и кипчаков, жадно поглощая ее, как самое желанное угощение. Но ей все было мало. Она требовала еще и еще, и только твердая, как стальной щит, воля гана защищала людское стадо, готовое разбежаться в разные стороны. Эта воля, подпираемая спинами служителей богов, держала людей в сжатом кулаке, а разжимая пальцы -- посылала в цель стрелами безупречных решений. Еще эта воля внушала каждому из багатуров, помеченных шрамами битв под Куламом, Мускавом и Улай-Тимуром, что Степь теперь живет в их сердцах.
   Багатуры верили своему вождю. Память о родных кочевьях они хранили, как топаз в бархатном мешочке, зашитом в подкладку одежды. Однако сейчас Баты знал, что воины мысленно прощаются со Степью, понимают, что многим не увидеть ее уже никогда. Губы наездников шевелились, беззвучно взывая к предкам и родичам, ноздри раздувались от решимости исполнить священный долг перед Вечным Синим Небом, даже если это будет последнее, что они свершат в своей жизни.
   - Силы лохматых урусов поделены на три полка, - Буранда шагом камышового кота приблизился к гану, спустившемуся с пригорка. - За этими деревьями -- передовой полк в три тысячи копий. Это голова вражеского войска, которую нужно отсечь первой. Дальше, на расстоянии четырех перелетов стрелы -- туловище. Оно состоит из двух крыльев, путь к которым прегражден завалами из бревен и ледяными стенами. Правое крыло -- под рукой коназа Юргия, левое -- под молодым коназом Увасилком.
   Баты выслушал тойона, не шевельнув на лице ни единым мускулом.
   - Я слышал эти имена, - сказал он, изучая впавшие щеки Буранды и его напряженную переносицу со сдвинутыми, будто начерченными углем бровями. Железный шлем с козырьком и желтой волосяной кистью тойон почтительно держал на сгибе локтя. - Юргий -- могучий медведь, способный сокрушить гору. Увасилк -- горячий кречет, жадный до добычи. Оба этих вождя-багатура опасны. Но они разные! Первый знает свою силу и будет драться умело. Он может провести противника, притворившись слабым, чтобы потом задушить своей хваткой. Этого нельзя допустить! Второй -- напорист по молодости лет. Его быстрый клюв может выклевать глаз, а когти -- вырвать сердце.
   - Сам Священный Воитель говорит твоими устами, даровав тебе с небес дар предвидения, - поспешил восхититься словами гана Буранда.
   Тень брезгливости исказила лицо Баты от этой неприкрытой лести. Характер и повадки обоих коназов он давно изучил по сообщениям союзников и проводников.
   - Слушай мою волю! - объявил ган склонившемуся, как гибкая лоза, тойону. - Приказываю: напасть на левое крыло урусов, после того, как тойон Карил уничтожит их передовой полк.
   - Повинуюсь! - Буранда приложил руку к сердцу.
   - А мой искушенный в битвах наставник Супатай ударит по правому крылу и свернет шею Юргию. Только ему по зубам этот матерый зверь.
   - Позволь, о Несравненный, взять урусских рабов из обозной толпы! - попросил тойон.
   - Зачем?
   - Они повалят деревья, чтобы мои воины преодолели заслоны и засеки Увасилка.
   - Это лишнее! - Баты сверкнул глазами. - Пленники неповоротливы, как улитки, а твой удар должен быть подобен броску змеи. Твои багатуры справятся. Пусть возьмут с собой топоры. Ступай! Я со своими Неудержимыми выступлю последним и стану плечами, на которые вы с Супатаем сможете опереться, если урусы вас опрокинут.
   Буранда еще раз поклонился до земли и побежал к соловому жеребцу, которого держал за уздцы его щитоносец.
   Проводив тойона взглядом, Баты сделал жест, чтобы ему подвели Утреннюю Звезду. Эрунжей и Долгэр, любимые нукеры сына Золотого Волка, поторопились выполнить распоряжение. Утром ган заплел в гриву коня семь белых лент, свидетельствуя перед богами в чистоте своего сердца. Оттолкнув нукеров, хотевших помочь ему залезть в седло, Баты резво взлетел на лошадиный круп.
   Теперь, со спины скакуна, Баты взирал, как исполняются его приказы. Без единого покрика, без грома сигнальных барабанов и воя труб растекались боевые сотни, управляемые движениями флажков сигнальщиков. Извилистая людская цепь преобразилась. Из железной гусеницы она стала больше похожа на птицу, разводящую в стороны крылья и вытягивающую голову. Пешие и конные багатуры тойона Карила острием крепкого клюва выдвинулись к чернеющей сосновой стене.
   Ган ждал. Когда стронулись с места верхоконные потоки Буранды и Супатая, он оглянулся назад. Возле речного берега разместилось становье, окольцованное широким кругом юрт и петлей повозок. Здесь, с камами, обозниками, пленниками и запасными лошадьми оставался запасной отряд тойона Бури. А позади самого гана, у высокой белоснежной юрты с оплетенным золотыми нитями верхом, недвижимо дожидались воли своего вождя его личные бойцы -- тысяча Несокрушимых. Вытянувшись клином, багатуры застыли на спинах своих скакунов, словно древние каменные изваяния Шаруканских степей. Этих воинов -- самых преданных и неустрашимых, вечно молчаливых и безликих, боялись все -- и враги, и друзья, считая не людьми, а оборотнями. В бою они не замечали ран, не издавали звуков и никогда не отступали, чтобы не происходило. Не раз Несокрушимые выручали Баты в самых трудных положениях.
   Идея создать подобный отряд принадлежала хитроумному Супатаю. Несокрушимые были в битве единым хребтом, передвигающимся множеством ног и разящим множеством рук, хотя связывало их между собой не родство крови, а непререкаемая верность слову и воле гана. Уйгуры, найманы, булгары, кереиты, тангуты и арабы, по горсти собранные с разных краев земель, они стали друг другу больше, чем кровными братьями -- продолжением собственной плоти, неразрывной частью, от которой зависела судьба целого.
   Баты тронул коня, сопровождаемый тургаудами, словно своей размножившейся тенью. Наблюдая приближение сына Золотого Волка своими холодными, как омуты, глазами, Несокрушимые склоняли головы почти к самым гривам лошадей и сдерживали дыхание, боясь проронить хоть звук. А ган медленно объезжал каждого, оглядывая от верхушки шлема до конских копыт. Не пропустил ни одного. Разные лица, разный оттенок кожи -- от медного до почти лилового, разные латы и разная масть боевых скакунов. Разная Вера. Но при всем этом -- один Путь, одна Мысль, одна Судьба.
   Сделав круг, Баты подъехал к одиноко стоящему белому шатру и соскользнул с седла. Брошенные его рукой поводья расторопно поймал Долгэр. Отодвигая войлочный полог, ган коротко обронил тургаудам:
   - Бяслага ко мне!
   Войдя в шатер, сын Золотого Волка снял с головы шлем и расстегнул длинный плащ с песцовой опушкой. Верный нукер появился уже через несколько мгновений, преклонив колени и коснувшись лбом желтой вязи ковра. Свой шлем он положил в стороне.
   - Внимаю каждому удару твоего сердца, Блистательный!
   Баты взглядом поднял Бяслага на ноги.
   - Я слышал о твоем отце, - заговорил он медленно. - Говорят, это был достойный человек. Он храбро воевал, сопровождая Священного Правителя, но под Сайрамом лишился обеих ног и вскоре покинул наш мир. Я слышал и о двух твоих старших братьях, павших в боях с тангутами. Ты -- последний в своем роду.
   Бяслаг слушал, не поднимая глаз от ковра, однако обозначившиеся на его висках вены говорили о напряженном ожидании своей дальнейшей судьбы.
   - Тебе выпала великая, заоблачная честь! - сообщил Баты с тусклой полуулыбкой. - Готов ли ты прославить не только свое кочевье, но героем предстать перед очами Потрясателя Вселенной там, в Высшем Мире?
   - Превосходнейший! - у нукера пересохло горло. - Яви скорей своему ничтожному слуге благостную весть. Возвести свою волю! Более всего на свете я желаю услышать твой приказ и исполнить его, не промедлив ни мгновения.
   - Так слушай же! - Баты наклонил голову. - Сегодня, в день великой битвы, о которой потомки будут говорить с замиранием сердца, ты станешь моим отражением.
   Нукер непонимающе захлопал глазами, но не решился задать вопрос.
   - Мы поменяемся с тобой доспехами и конями, после чего ни одно живое создание этого мира не должно будет разгадать, что вовсе не внук Священного Правителя восседает в седле Утренней Звезды, а сын табунщика Акбаша. Ты понял это?
   - Да, Блистательный! - заставил себя выдавить Бяслаг.
   - Иначе твоя участь будет столь страшной, что люди не смогут говорить о ней без содрогания, - предупредил Баты. - Снимай свое облачение! Мы вместе выйдем из шатра, однако с этого мига ты будешь вести себя, как ган, а я -- как твой нукер.
   Бяслаг молча поклонился.
   Баты не случайно выбрал именно этого человека. Из всех нукеров Бяслаг единственный походил на него ростом, фигурой, узким подбородком и даже движениями шеи. Тяжелые шлемы с налобными пластинами, наносниками и бармицей довершили перевоплощение, придав ему надежности.
   Покидая шатер в грубом панцире Бяслага, сшитом из слоеной кожи и простеганном железными пластинами, в его рукавицах, штанах и сапогах, ган с удовольствием отметил, что походка нукера сразу переменилась. Бяслаг ступал уверенно, в посадке его головы как будто появилось что-то ястребиное. Взобравшись на Утреннюю Звезду, он жестом зажатой в руке плети отдал приказ о выступлении. Не отрывая взгляда от своего двойника, Баты занял место в ряду нукеров и тургаудов, оседлав игреневого жеребца. Отряд под тугом Золотого Волка рысью постремил к лесным кущам, увлекая за собой Несокрушимых.
   А там -- за пахучими соснами, стоящими единым валом -- уже стучало, ухало, лязгало железо. Катились людские и лошадиные крики -- то громче, то тише. Всадники неслись быстро, но бой -- был еще скоротечнее. Когда нукеры различили поляну, совсем недавно занимаемую дозором тойона Даружа, схватка уже отгремела. Остались лишь помятые и порубанные тела. Степных багатуров здесь не было -- и с той, и с другой стороны остывали люди лесов и деревянных крепостей. Проезжая между ними, Баты равнодушно созерцал выпученные глаза, закатившиеся к небу, приоткрытые темно-красные рты, отсеченные кисти, щиты, словно искусанные зарубками. Много было стрел. Они торчали не только в телах людей и лошадей, но просеяли снег, издали походя на сухую траву. Весь узор утихшей сечи, которому предстояло через несколько мгновений стать пиржищем воронья, напомнил Баты большой персидский ковер, где стежками разной длины и цвета были вышиты прямые и волнистые линии. Жатва смерти неожиданно искусно сложила цельные и усеченные формы.
   Беспробудный покой царил на поляне -- ни единой судороги, ни малейшего шевеления плоти. Как видно, воины Супатая, проходя здесь, не поленились добить раненых урусов. Теперь сердце битвы сместилось дальше, за сизый массив лохматых елей. Там оно билось, там звучало мунгальским кличем "хуррагх!", которому вторил кипчакский "айбас!", там рычало звероподобными голосами урусов. Уже скоро Баты увидел происходящее своими глазами. Море ярости и бездна неистовства предстали перед сыном Золотого Волка с высоты взгорья. От кромки речного берега до края леса колыхался людской поток. Жизнь боролась со смертью. Воля -- с обреченностью.
   "Как много отважных мужей станут сегодня слоем земли", - подумалось гану, оценившему ожесточенность сражающихся.
   Железные зубья полков, нацеленных на урусское войско, изрядно пообломались у засек из дерева и обледенелых стен, незыблемо, как казалось врагу, оберегавших становье разбросанных изб, сараев и загонов. Не столько завалами древесных стволов, стасканных наспех из ельников, был побежден путь к вражеской силе, сколько жертвой-подношением холодному снегу. Бесстрашные багатуры, брошенные на преграду пригоршнями гнева, сделали себя слоеным мостом к победе. По этому мосту теперь поднимались их собратья -- те, кто, завывая громче вьюги, рвал полки коназа Юргия.
   Степные коршуны клевали и ранили поднятых из берлог медведей. Баты это сходство показалось метким, как стрела охотника, находящая глаз куницы. Татары были быстрее: они кружили, будто тулпары. Урусы стояли прочно -- пустившими корни дубами, словно кормясь силой земли. Ряды их Буранды и Супатай стремились рассыпать, как схваченные морозом снежные комья. Только людская стена была прочнее древесной и ледяной. Прочнее камня, прочнее металла. Воины Юргия рубились страшно. Их мечи, раскаленные яростью сердец, взлетали молниями.
   В этом жерле вражеского упорства взгляд без труда различал два железных озера, так и не сомкнувшихся одним руслом. Верно, не раз и не два пытались они дотянуться друг до друга рукавами протоков, срастить себя в одно естество, подпитаться взаимной поддержкой. Но, безупречные в боевом расчете, Супатай и Буранда не позволяли им этого сделать. Потому два острова урусской силы плавали сами по себе, окольцованные щупальцами татарских полков. Две головы большого железнобокого зверя кусались и брызгали жаром: над одной метался белый стяг с красным крестом, над другим -- синий с летящей птицей. Прикрываясь вытянутыми щитами с золотистым львом, вставшим на задние лапы, урусы бились топорами на длинных рукоятках, прямыми мечами, кистенями и окованными палицами. Все реже из-за их островерхих шлемов выпрыгивали короткие копья. Конных было не много, пешие же изрыли наст живым частоколом, неустанно латая бреши, что пробивали наездники тойонов, текущие лавой, точно перегретое на огне варево.
   Изучая это противоборство, никто бы сейчас не сказал, за чьим плечом большая мощь. Казалось, нежданно поднятые на бой урусы должны были смешаться. Но не смешались. Успели снарядиться к сече, окопаться боевым порядком, собрать волю железной рукавицей. Наставленные заслоны спасли их, дали выгадать время. Не было у багатуров степи крыльев, чтобы перелететь острые колья и скользкие накаты. Пришлось одолевать вершок за вершком, по своим же костям карабкаться через смертоносные кручи предупредительного врага.
   Потому -- тужилась и ярилась битва, однако -- топталась на месте. Не натиск, но мужественное упрямство могло повернуть дело в одну или другую сторону. Упрямством же урусы были сильнее. Холодный умом Супатай, как видно, устал ждать промаха противника, чтобы вырвать победу ловким ходом. При всей отчаянности люди коназа Юргия не теряли рассудка в бою.
   Наступающие сотни багатуров застряли, как колеса арзы в глубоком сугробе. И не было у тойонов силы, чтобы протолкнуть ее вперед. Как будто чуть пятились урусы, метя снег красным следом, отодвигались, присыпая землю поземкой своих и чужих тел, а потом вдруг неведомым манером отвоевывали утраченное. Умением? Неистовостью? Отчаянием безнадежности? Не угадать было секрет. Но только железо бодало железо, выбивая искры, а дело не рождало плодов. Не ясно было, за кем останется поле.
   Бяслаг поискал глазами своего гана, испрашивая совета в жесте. Как быть? Бросить в сечу Несокрушимых, чтобы перевернуть кубок урусской мощи вверх дном? Но холодно безликим оставался Баты, словно каменный истукан над обрывом. Боевое чутье шептало ему: не время. Нельзя выпускать последний запас силы, оставаясь с пустой сумой.
   Железной стрелой притулились Несгибаемые на налучье взгорья, а нукеры и тургауды смотрели вниз, на большое блюдо поля с краями, надломанными лапами кустистых лесов, ее головным срезнем. Однако медлила стрела, нацеленная на кровящее тело недруга. Не спешила вспорхнуть в смертоносном излете.
   Небо светлело, оттаивая от серых облаков. Проясняя лик, так же бдительно следило за сражением. Наконец-то! Одна из двух урусских голов, увенчанная синим стягом, качнулась к ближнему лесу. Еще полновесная глыба вражеской силы, лишь обколотая по краям, шевельнулась назад. Не почудилось ли? Нет, Увасилк отступал.
   Баты повел головой в едва уловимом движении. Он знал, что его двойник безупречно поймет этот немой жест. Так и вышло. Бяслаг, проглотив подсказку, вытянул плеть. Тысяча всадников стронулась, как один, чтобы обойти побоище по краю и отсечь урусов от бурых дебрей, от спасения.
   Помня ратный закон длиннобородых оставлять в рукаве последнюю щепоть силы -- засадный полк -- Баты должен был убедиться, что Юргий не получит подмогу, когда затрещит его спина. Теперь все опасения рассеялись. Ни Святосляб, ни Дянил, ни другие коназы урусов не дошли до лесного становья. В том -- ган благодушно возблагодарил союзника. Недруг был в его полной воле, как букашка в почти захлопнутой ладони -- осталось раздавить.
   На хребте ветра слетели Несокрушимые с заснеженных круч. Вильнули змеей меж холмистых хрящей, прокатились ручейком по лону низины. Из-за плешей пролеска воспарили нечаянной птицей, негаданно для врага заступив ему путь колючим ежом. Буранда выжимал воинов Увасилка с поля, словно жидкое тесто. Захлестнув серпом своих багатуров, заставлял терять людей и коней, хотя и платил за успех двойную цену. Несокрушимые довершили нелегкий труд. Замкнули петлю аркана на урусской шее.
   В глазах длиннобородых -- уже близких и ярких -- отчаяние мелькнуло всего на миг. Потом: плеснуло безумием, голодной злобой. Наездников гана приняли в мечи, дрожа от свирепого рева. Тут толкалось не больше двух сотен конных, которые перепутались с густой россыпью пеших, как бобы с горохом. Синий стяг с птицей выдавал близость молодого коназа.
   Вспучившиеся щепой красные щиты, обшарпанные наголовники, натужные лица, разбухшие от вен: урусы качнулись навстречу, ошпарив страстью боя, окатив одержимостью смерти с головы до пят. Если это и смутило воителей гана, то на краткую долю мгновения, за которую чувство не успевает облечься в одежду мысли. Однако, не всякая ярость противника остра. Не всякое неистовство рождает жар, сбивающий с пути верную сталь. Ярость и неистовство урусов были тем мечом и щитом, что лишают жизни со скоростью взгляда и прикрывают прочнее скалы.
   Заскреблась сталь о сталь, затрещали дробимые палицами кости. Две волны толкались грудью. Сила урусов была потрепана, как осенний лист, истертый дождем и ветром, но она снова выстояла. Едва не задохнулась, однако -- сдержала напор. Несокрушимые откачнулись, чтобы насесть снова. Не железной дланью, молотом ударили. А потом -- принялись вырывать бойцов из вражеской стены, как доски из забора. Полузадушенные, полузатоптанные люди Увасилка падали, но даже отлетая духом -- успевали прихватить жизни противников.
   Скоро вокруг синего стяга осталось не озеро -- лужа в несколько сотен клинков: без коней, без щитов, без шлемов. Несгибаемые жестами призывали урусов сдаться, однако те в ответ плевали в них кровью. И вновь Бяслаг, гарцующий за спинами багатуров, выискивал взглядами знаков Баты. Ловил движения гана, страшась ошибиться.
   Баты шевельнул подбородком и тут же нукер отдал приказ движением плети. Сабли и мечи вернулись в ножны, Несокрушимые отступили на несколько шагов, чтобы достать из чехлов луки. Выкрики и стоны урусов оборвались звонкой тишиной, а следом: черное облако накрыло упрямый отряд. Он сразу осыпался, как песочная горка. Тех, кто еще стоял на ногах -- взяли на петлю. Среди них оказался и молодой коназ Увасилк.
   Баты огляделся. На другом крыле поля тоже догорал последними поленьями костер битвы. Супатай оттеснил остатки сил коназа Юргия на лед реки. Там теперь стучали клинки и там тоже никто не желал сдаваться. Воздух содрогался от дикого верещания. Это ясские мужененавистницы -- охотницы за головами -- лесными кошками кидались на урусов. Каждая из этих воительниц, как рыба в чешуе из железных щитков, оплечий и наручней, состязалась с другими в числе убитых врагов. Во главе с неутомимой Аззой багатурки выцарапывали жизни длиннобородых из байдан и панцирей, как выцарапывают моллюсков из раковин. Удары кряжей-воителей Юргия, ломающих вокруг себя людей, точно кустарник, пропалывали их ряды, но уже не могли надолго сдержать напор.
   Однако сколь ни страшны оставались пешие мечники урусов, вбивающие в землю одним взмахом палицы или разваливающие мечом, будто сухой чурбак, бойцы за их спинами смотрелись просто гулами и мяцкаями, сеющими смерть полной горстью. От этих багатуров в серебряных доспехах и позолоченных шлемах татары отпрыгивали скулящими щенками, зажимая обрубки конечностей. Ближние ратники Юргия, сберегшие своих коней, закрывали великого коназа плащом неуязвимости. Наездники Супатая не знали, как к ним подступиться. Среди этих крепких тел око Баты распознало Юргия. Крупный, как медведь, и гибкий, как барс, коназ урусов бился тяжелым длинным мечом, поднять который сумел бы не каждый из Несокрушимых. Остроконечный шлем с золотой маской-личиной прятал его голову, красный щит с белым крестом подхватывал стрелы, а высокий в холке скакун яблочной масти выбивал копытами искры из ледяной корки реки и кровь из разбитых черепов противников. Позади коназа полоскался его стяг.
   Но Несокрушимые были уже близко. Они гнали покрытых кровавой пеной коней к угольку вражеской мощи, еще тлеющему среди остывающего простора снегов. Спешили задуть очаг непокорности, развеяв прах урусов по ветру. Люди Юргия увидели угрозу. А увидев -- увяли духом, как вянет без влаги жадный до жизни, но покорный судьбе цветок. Руки одних опустились, будто оружие вдруг налилось непомерным весом, топоры и клинки других мертво завязли в плоти багатуров мегена, вернуть их назад -- не достало воли. В раз исчерпалась урусская сила, будто высох в песках исток ручья. Больше половины пеших и конных спешно повернули к дальнему берегу, под защиту леса. Остались самые несгибаемые. Их воители Супатая добивали среди промоин и трещин реки, не выдержавшей накала сражения. Ближние воины Юргия, сбившиеся кучкой, даже без клинков продолжали кусаться, словно бешеные собаки, не желая склонить голову. Они подбирали оброненные татарские сабли, вырывали палицы у врага и голыми руками исхитрялись убивать врагов, сворачивая им шеи.
   Несокрушимым не пришлось вновь пускать в дело стрелы и клинки. Все кончилось до того, как копыта их скакунов коснулись ледяного ковра, выкрашенного кровью. Рухнул белый стяг с красным крестом, мертвые тела наросли вокруг него большими курганами.
   Баты не смог сдержать широкой улыбки, натянувшей углы губ, словно рога лука. Несокрушимые спрыгивали с седел, чтобы вблизи получше рассмотреть пугающих зверолюдей, так долго державших в страхе все воинство сына Золотого Волка, а теперь поверженных к стопам Блистательного. Опасливо, как проверяют туши добытых охотой тигров, толкали лежащие тела носками сапог. Многие еще не знали наверняка, но лишь догадывались, каким числом жизней оплачен этот успех.
   Шевельнулись шлемы и колпаки -- багатуры, шептавшиеся между собой без страха быть наказанными за нарушение порядка, расступались перед серым толстоногим конем мегена. Супатай, неизменно бесстрастный лицом, ехал поздравить гана с победой. Бяслаг, безупречно играя свою роль, не стронулся с места, дожидаясь поклона Одноглазого Буйвола. Среди шелеста людских голосов, стонов раненых и хрипов испускающих дух, никто не расслышал, как звякнула тетива. Зато молниеносно, как пожар, накрывающий своим покрывалом степную траву, занялись всполошенные возгласы и истошные вопли. Бяслаг округлил глаза под ободом шлема и раскрыл рот, из которого высунулось красное острие. Стрела пробуравила его затылок и вышла спереди.
   - Кто?! - голос старого мегена был ревом снежного барса, упавшего на колья ямы-ловушки.
   Багатуры беспомощно крутили головами по сторонам, а нукер Овлур уже несся прочь, бешено стегая коня.
   Баты поспешил выехать вперед и снять шлем. Высоко вскинув руку, чтобы привлечь внимание своих воинов, он громко обратился к ним:
   - Доблестные сыны Тенгри и все соратники, делившие со мной тяготы и радости этого похода! Видите ли вы меня? Слышите ли меня? Милостью Вечного Синего Неба я, ваш любимый ган, жив и пребываю в телесной благости. Покарайте предателя, пытавшегося перерезать золотую струну моей судьбы. Притащите сюда неразумного шакала, кусающего руку своего благодетеля!
   Несколько десятков всадников бросились в погоню. Овлур не смог уйти далеко. Стукнули жилы многочисленных луков. Каурый жеребец под беглецом рухнул на колени, а сам он скатился с седла камнем. Засвистели арканы. Рычащего от досады и отчаяния нукера багатуры поволокли по снегу, как подстреленную в зарослях косулю. Скоро он уже лежал на животе перед ганом, стуча зубами и трясясь всем телом, словно в горячке. Поднять глаза на Баты Овлур не отважился.
   - Уберите от меня эту смрадную падаль и приставьте к ней стражу, - распорядился ган, с отвращением оглядев пленника. - Я каленым железом вырву правду его гнилого нутра, прежде чем глаза и уши его станут пищей ворон. Я размотаю весь клубок преступного замысла, подобно его кишкам, которыми велю обвязать дерево.
   - Повинуемся, Несравненный! - откликнулись нукеры, рывком поднимая надломленного своей участью Овлура.
   - Эрунжей! - позвал Баты.
   - Внимаю тебе, Превосходнейший! - донесся услужливый голос.
   - Отыщи тело коназа Юргия и принеси мне его голову, - приказал ган, обводя прищуренным взором всю картину недавнего побоища. - Из его головы я сделаю чашу, обобью ее золотом и буду пить харзу, вспоминая этот великий день, когда мы сломали спину урусскому могуществу.
  
   Глава 21. Путь к свободе.
  
   - Ну? - Ермолай Миронович колол в кулаке орехи, брезгливо сбрасывая на пол, под невысокий стол, покрытый льняным отрезом, мелкие скорлупки. - На колодника он не смотрел. - Сказывай, чего с Ухватом не поделил. Но гляди! Почую, что брешешь -- мои робята живо в разум тебя приведут.
   Готфрид водил глазами по брусьям, укрепленным над печью и печному столбу, черному от слоя сажи и грязи.
   - Я защищал свою жизнь, - выговорил он хмуро. - Или это воспрещено местным порядком?
   Ермолай Миронович удивленно переглянулся с Володшей, застывшим возле двери.
   - Говорили мне, что ты предерзкий малый. Теперь сам вижу. Ни копи наши тебя не обломали, ни Задоровы ватажники. И чего, скажи на милость, с тобой делать?
   - В Ледяную Камору его, - посоветовал старший охоронец. - Сам легкие выплюнет через тройку дней.
   - Нет! - резко ответил смотритель Перыни. - Эдакого шустряка зазря класть? Неверно это. Уж больно сноровист да прыток.
   Он поднял на Готфрида глаза с колкими серыми зрачками.
   - Что скажешь, чужеродок? Подварком пойдешь к Задору в ватагу? Заместо Ухвата, которому ты потроха выпростал. Смекай коротко, говори по делу! Не то - могу и по-другому повернуть.
   Готфрид слегка опешил.
   - Я в варном промысле не понимаю. Вдруг не справлюсь?
   - Тебя поднатаскают, - подсказал охоронец.
   - Ну? - Ермолай Миронович нетерпеливо зажал в кулаке подбородок. - Скажи свое слово, покуда удача к тебе лицом стоит.
   - Согласен, - кивнул Готфрид.
   - Уговорились, - Ермолай Миронович усмехнулся, разглаживая жесткие волоски усов. - А уговор у нас дороже золотника. Будешь в ватаге Задора ряд крепить. Там нынче двадцать четыре рыла. Вот и присматривай, чтоб все по чину было. Как говорят: в кулаке все пальцы равны. Спесивых обламывай, мухоблудов и колупаев подстегивай. Ответ передо мной держать будешь. Спрошу, как с разумеющего.
   Готфрид глазами показал, что ясно понял старшину узилища. Он уже сообразил, что лучше не оспаривать человека, который на этом маленьком клочке островной земли чувствовал себя и князем, и богом. Остальные раздумья можно было смело отложить до лучшего времени.
   - И еще! - тон Ермолая Мироновича изменился. Слова тянулись, становясь мягкими и сладкими, как моченые пряники. - Ряд рядом, а и за самим нарядником глаз лишним не будет...
   Готфрид приподнял брови.
   - Задором? - спросил для верности.
   - Им, голубчиком. Самовольничать начал. У нас толкуют -- бери ношу по себе, чтоб не падать при ходьбе. Видать, примыслил Задор ватагу под себя нагнуть. Вот я тебя к нему и приставлю. Коль приметишь свежим оком, что сошел с края -- до моего уха донесешь. Порешили?
   Готфрид на миг заколебался, однако заставил себя вытолкнуть:
   - Порешили.
   В лице Ермолая Мироновича сквозило недоверие, которое невозможно было не уловить. Но -- смотритель узилища и его подневольник сомкнули уста, продолжив лукавое состязание в мыслях. Что за игру ведет смотритель Перыни? Неужели и впрямь доверил чужаку? Задумал, как здесь говорят, в подручные поверстать? Или это мудреный подвох? Такие думы проворными белками заскакали в голове Готфрида.
   - Воротите его на Варный Двор, - прозвучал равнодушный приказ. - Пускай обвыкается.
   - Может для острастки плеточкой вытянуть? - робко предложил Вышата.
   - Ты не дослышал меня, скудоумок? - вскинулся Ермолай Миронович, стукнув дланью по столу. - В истьбу веди!
   - Сделаем, - старший охоронец суетливо отомкнул железные оковы на руках Готфрида.
   На крыльце хозяйского дома, выходящего дверью на единственные ворота в венце тына, Володша однако выплеснул свое недоумение, комком застрявшее в горле.
   - Везунок ты, парень, удачник. На моей памяти Миронович впервой кого-то после бузы миром отпустил. Видать, надежу на тебя имеет... Но смотри мне! - он назидательно погрозил перстом. - Коли обделаешься -- не взыщи.
   Удивление встретило Готфрида и в избе, где ватажники уже принялись за утреннее хлебово. Ночь минула быстро.
   - Святой Варфоломей! - едва не подавился Семен Задор. - Это чего? Германа нам обратно верстают? А кто за Ухвата ответит?
   - Захлопни пасть, - посоветовал Володша. - Так Ермолай Миронович рядил. Приговорил немчина быть подварком при тебе. Чья воля, того и ответ.
   - Дела... - остолбеневший Задор отшвырнул на стол деревянную ложку. - Экий у нас скорохват объявился, самого господаря умаслил.
   - Кончай язык чесать, - бросил Володша, поворачивая к сеням. - Корми своих, Задор, да выводи в варницу. И чтоб удальцы твои больше ножичками не махали. А то и я на тебя осерчаю.
   Дверь за охоронцем грохнула. Постояв долю мгновения, Готфрид пошел к столу. Колодники опасливо сторонились, уступая ему дорогу.
   - Дайте герману каши, - кисло распорядился нарядник. Он указал Готфриду на лавку рядом с собой. - Тут тепереча твое место. Мечи харчи, да поживее. Дело робить пора. Это всех касается! - он охватил широким взглядом ватажников. - И новоходы с нами пойдут.
   В варницах работа оказалась немного легче, чем в копях. Здесь тоже надзирали охоронцы, но присутствие их почти не замечалось. Удалившись в дальний угол, где между кадок и ушат стояла длинная скамья, они загудели негромкими пересудами и захрустели принесенными с собой сухарями, пока Задор отряжал ватажников на их обычные места.
   Для новиков, каковыми были Готфрид, Антип и Ходута, само нахождение в большом варном доме стало настоящим испытанием. Густой печной дым и едкие соляные пары, витающие в воздухе, набивались в гортань, принуждая постоянно заходиться сухим кашлем. Здесь даже бревна, вспучившиеся волокнами древесины, похоже, страдали от висящего темным облаком чада.
   - Это все пустяки! - кто-то из колодников ободряюще коснулся плеча Готфрида. - Сам не заметишь, как привыкнешь.
   Нарядник десяток людей отослал в кладища за дровами, других -- поставил таскать ушата с рассолом -- земляной водой, выкачанной из колодца посредством обсадной трубы.
   - Подь сюды! - поманил он Готфрида к шипящей глиняной печи, обложенной для надежности крупными валунами. - Помогать будешь. Варная печь прожорлива, аки чудище-юдище. Ее надобно все время кормить поленьями, чтобы жар был ровный.
   - Что мне делать? - осведомился Готфрид.
   - Смотреть, как доходит рассол, убирая из него мусор и накипь. Вареная соль иная, чем каменная в копях. Умело сварить ее -- большое дело. Эй! - нарядник повернулся к ватажникам. - Тащите црен!
   Цреном называли громадный железный котел, в который из деревянных ушат сливали рассол. Четверо колодников подвесили его над печью на широкой перекладине, а вслед за тем -- вооружились длинными деревянными лопатами, чтобы перемешивать жидкость, когда начнет родиться соль.
   Готфрид старался глубоко не дышать грудью, не впускать в себя удушливый чад, но из этого мало что выходило. Густеющий воздух варницы словно врастал в него. От него слезились и глаза -- главное орудие подварка. Пока кладильщики тужились, не покладая рук таская охапки дров, Готфрид с Задором зорко следили, как набухает вода. Ни на миг нельзя было отвести от нее взора. Едва вздувалась пузырями поверхность в црене -- надлежало снимать накипь. А когда в бурлящем вареве взблескивали первые бусинки соли -- подливали рассол.
   День возле печи вышел тяжким. Спина Готфрида так одеревенела, что он не мог даже согнуться, как если бы обратился в сухую колоду. Глаза почти ничего не видели после суток напряженного всматривания, перед ними плясали и плавали большие круги. И пусть здесь не звучала брань охоронцев, а их дубцы не охаживали бока, огонь и духота варницы как будто выжигали самую душу.
   Уже затемно завершили "варю", как выражались колодники: сгребли со дна црена хлопья получившейся соли и рассыпали для сушки на дощатом помосте. Только после этого ватага Семена Задора была отпущена охоронцами в свою избу. Готфрид с усилием добрался до полатей.
   Пару дней он ходил не живой-не мертвый, став безучастным ко всему, но на третий как будто оклемался. Вернулся интерес к происходящему в узилище. Готфрид подлавливал краем уха витающие в воздухе разговоры ватажников и охоронцев, вычленяя из них нужное и отбрасывая бесполезное, как выбирают чуткие пальцы зрелые ягоды в листве, швыряя в траву недоспевшие. Бывший комтур и сам вступал в неприхотливые беседы с бывальцами Перыни. Здесь, как при ловле рыбы, надо было помнить лишь одно правило: не спугнуть улов прежде срока. Староходы усолья ведали многое, однако не торопились делиться опасными секретами с человеком, который был им чужим. Одни побаивались самого Готфрида, не понимая его истинных намерений, другие -- охоронцев и Задора, предпочитая запирать язык замком молчания.
   Но Готфрид не утратил своих навыков выбирать слабые камни в прочной кладке, извлекать пользу там, где это сделать трудно. Прежде всего он положил глаз на трех иноземельцев: буртаса, угра и человека племени чудь по имени Окша, и не прогадал. Знакомство с последним стало настоящим кладезем знаний и дорогой волнительных откровений.
   - За что ты здесь? - улучив удобный миг, справился Готфрид, подсаживаясь к чудину на лежак.
   - За длинный язык, - Окша беспокойно повел головой по сторонам. Говор его был нескладен и глух, но бывшего комтура удивило вовсе не это. Чудин безбожно шепелявил и выдавливал из своего нутра слова с видимым нажимом. Этому быстро нашлось жестокое объяснение, когда Окша показал новому знакомцу свой урезанный язык.
   - Кто же так надругался над твоей плотью? - удивился Готфрид.
   - Воевода Кирилл, под которым я ходил. Кабы не мой язык, сболтнувший лишнее во хмелю перед самым походом -- был бы нынче не тут, а в низовских лесах... И кто знает, что лучше? Кожа, содранная батогами, давно заросла, язык хоть ополовинен, а все одно шевелится. Живут и с меньшим. А вот там, куда моих земельцев угнали -- едва ль один из каждого десятка выжил...
   - Куда же ушли твои земельцы? - понизил голос Готфрид.
   - На рать. За степного царя кости класть.
   - Это кого же?
   - Бастыем называют, - трудно далось Окше непривычное имя.
   - Не слыхал, - признался Готфрид.
   - Пока мы здесь гнием заживо, Бастый два княжества русинов на меч взял, - пояснил чудин. - Рязань и Суздаль. Две дружины срубил, как яблони, двух князей в землю уложил.
   - Степной князь? Да не шутишь ли ты?
   - Вот тебе крест, - побожился Окша.
   - Где же столько силы взять? - Готфрид озадаченно запустил пальцы в отросшие волосы. - Давно уже ушло время, когда куманы, сев на Диких Полях, потрясали набегами русских князей.
   Чудин придвинулся ближе.
   - Бастыю помогли. Сами русины. Но об этом -- молчок! - он приложил палец к губам. - Не то головы наши будут скалиться с дреколья. Мужички, которым я в Киеве за чарой проболтался -- домашних своих больше не видели. Вот как оно...
   - Благодарю, - Готфрид поднялся с лежака. Ему хватило нескольких мгновений, чтобы сопоставить услышанное в уме и сделать верный вывод.
   Вне сомнений, деятельный князь Ярослав сумел найти клинок, который делал за него немалую работу. Готфрид уже имел представление о порядках в краю, в котором находился. Властитель, желающий утвердиться над другими, обязан был блюсти здесь законы предков, следовать Правде русской земли. Власть его должна была носить природный характер. Иначе и простой люд, и именитые господа имели право сбросить со стола человека, поправшего ряд. Потому Ярослав, грезящий о Великом Княжении, отыскал к нему путь не прямой, а окольный. Этот путь отсекал кривотолки и мостил надежную дорогу к величию, вознося безупречный образ князя-благодетеля. В том, что Бастый -- временное средство Ярослава, его игрушка, которая нужна лишь до поры, Готфрид не сомневался.
   - Скажи, - отважился спросить бывший комтур у Задора. - Я слыхал, иных узников выводят из крепости?
   Нарядник обдал Готфрида подозрительным взглядом.
   - А тебе пошто? Да, с санями в средник и шесток ходят за дровами для плотбищ. От каждой ватаги по десятку. Токмо Фатьян к этому делу не всякого ставит.
   Задор внимательно измерил собеседника своими зелеными, маслянистыми глазами с искоркой.
   - Учти, герман! С Перыни нашему брату ходу нет. Тут не утечешь -- охоронцы не плошают, всегда успеют стрелу в спину кинуть.
   - И что, ни разу никто не сбежал? - не поверил Готфрид.
   - Пытались, - нарядник блеснул неровными зубами. - Фатьян наш на своем дворе псин держит, к человечьему мясу приученных. Их охоронцы с собой берут. Шибко рвут тех, кто в бега норовит податься. В лоскуты. Да коли бы и утечь -- и от стрел, и от зубов собачьих -- все едино в лесах околеешь... Перынь -- остров. А снега тепереча -- по грудь. Без лыж и шагу не сделаешь.
   - Ты сам ходил на порубку?
   - На что мне? Не по чину. Пущай вон трудники впахивают, древесы валят. На прошлой седмице Порывая сосной задавило. Хребтину сложило на полы...
   Готфрид отвел взгляд, но глаза Задора словно приклеились к нему.
   - Что, по волюшке заскучал?
   - Тошно в застенье, - ответил Готфрид. - Хоть бы разок лесом подышать... Может, замолвишь за меня слово перед Фатьяном?
   - А мне с того какой прок? - хмыкнул Задор. - Забудь!
   Но забыть о свободе Готфрид не мог. Все чаще и упорнее мысли его крутились вокруг избавления от неволи, хотя сама идея побега из Перыни выглядела сущим безумием. Уединенное узилище Ярослава было железной клеткой, запертой на чугунный запор, бездонной ямой, из которой не взлететь даже птицей, и большим котлом, переваривающим людские жизни.
   В уме Готфрид неустанно прокручивал жернова мыслей, искал способы, но отбрасывал их по причине тщетности, как дешевые безделушки. Подручники Ярослава казались оттиском его несокрушимой воли, как сохраняет печать на берестяной грамоте частицу естества своего хозяина. Без удачи старался бывший комтур высчитать среди них слабое звено -- цепь была отлита из однородного металла. Ненадежных людей русский князь при себе не держал.
   Готфрид нередко ощущал полет мысли Ярослава, накрывающий его подданных тенью страха, улавливал сам его дух, словно нерасторжимым раствором скрепляющий разные по форме и объему части в единое здание. Тут, в этот богом оставленном месте, бывший комтур воистину был букашкой, силящейся прогрызть литую чешую многоголового громадного существа.
   И все же -- он не сдавался. Не смирялся со своей участью, как смирились те узники, которых он изо дня в день наблюдал в варницах, на дворах и в общей избе. Обезображенные, точно глубоким шрамом, следом своей недоли, эти люди давно отказались от прошлого и будущего, влача существование в вечном настоящем. Как муравьи, катающие земляной ком, они жили вынужденным трудом, радуясь мгновениям передышки. Клеймо обреченных, пометившее их душу, вытеснило не только волю, но и разум. Так казалось Готфриду.
   Боязнь незаметно обратиться в такое же бесхребетное создание, лишь обликом напоминающее человека, принуждала торопиться. Готфрид не мог не чувствовать, что Перынь довлеет и над ним. С каждым новым днем, с каждой новой ночью, ее в нем становилось больше. Перынь просачивалась, как поток разлива через дамбу его разума. Все реже вспоминал бывший комтур свою родину, знакомых и близких. Прежние деяния: служение Господу и Ордену, походы, сражения и интриги стали видеться сонмом бессвязных фантазий, бесконечно далеких от реальности. Едва ли не каждый день Готфрид начинал с вопроса: кто он такой? Пытался удержать образ, подобно снежной русской бабе тающий в лучах весеннего солнца.
   Во мраке ночи, ерзая на полатях после работы на Варном Дворе, Готфрид искал себя, как слепой дрожащими пальцами пытается нащупать дверной проем в незнакомом доме. Если находил -- успокаивался на час, на два. Если нет -- отчаянно сжимал зубы и смотрел в потолок с тоской. Нужно было бежать, пока Перынь не сделала его еще одним кирпичиком в своей кладке.
   Замысел попасть в число дровников, чтобы уйти с порубки лесом, Готфрид отмел сразу. Ведь ускользнуть из под носа сторожеев и собак, да еще по огромным сугробам, было сродни колдовству, которым бывший комтур не владел. Он даже сомневался, под силу ли подобное древним чудотворцам, о которых каждый народ складывает будоражащие сказания. Потом пришла другая дума, которая жила в голове немногим дольше и тоже не нашла своего закрепления в деле. Готфрид достаточно изучил стены тына, окружавшего узилище, и "взбеги", поднимающиеся на смотровые мостки. Он допустил, что ночью можно взобраться на них незамеченно, чтобы перевалить на окольную, как выражались русские, сторону. Но сверкнувшая надеждой идея была немедленно похоронена первым же препятствием: избы ватажников снаружи запирали охоронцы уже с вечера, а вылезти в волоковое оконце удалось бы только обратившись мышью, да и то невидимой для ока колодников. Опять требовалось чудо...
   Готфрид усмехнулся и допустил чудо всего лишь на миг, а потом -- покачал головой. Волшебным образом перемахнув стены, он все равно был обречен на погибель в непроходимых лесах и страшных зимних болотах. Хотя... Конец пришел бы еще раньше -- на зубах кровожадных псов, которых Фатьян не преминул бы бросить по следу.
   Неужели тупик? Или что-то еще не принято в расчет? Да, был и третий план. С самого своего появления на Варном Дворе Готфрид подспудно прикидывал, как поднять народ на бунт. Числом колодники превосходили двуногих псов Ярослава в пять-шесть раз. Но жизнь среди узников развеяла и эту бодрую иллюзию...
   Вложить в головы людей, нутро которых высушила судьба, не оставив других чувств, кроме злобы и взаимной вражды, какую-либо решительную затею было неподвластно, пожалуй, никому. А ему -- чужому в среде своих -- тем более. Робкие попытки прощупать почву в разговорах натыкались на стену отчуждения. Чтобы не привлечь к себе внимания послухов Фатьяна, Готфрид оставил и этот путь.
   Так, оборвав все нити, не сумевшие сложить ни одного рисунка, бывший комтур оказался в жерле безысходности. Но это видимое отсутствие выхода толкнуло его к поступку столь неслыханному, что он сам поразился пришедшему в голову плану. Решение лежало на ладони -- безумное до самозабвения и прямое, как копье. Как там говорили русские: к чему петлять окольными дебрями, когда можно пройти через поляну? Готфрид ясно увидел эту поляну и тропу, зовущую выйти из леса.
   Чтобы отринуть сомнения и сберечь цветок своего дерзостного порыва, он начал действовать немедленно, едва заметил рано утром сани с упряжкой, приготовленные для древорубов. Готфрид объявил Володше, что должен увидеть смотрителя Перыни по срочному делу. Выслушав поток брани из уст охоронца, бывший комтур получил и желанный, вынужденный ответ. Володша согласился доставить узника к Ермолаю Мироновичу.
   Смотритель Перыни ел расстегаи, откусывая большие куски с запеченой коркой, и шумно прихлебывал из высокого корца. Вид Готфрида не вызвал его радости. Отерев рукавом влажные усы и причмокнув языком, он строго зыркнул на него глазами:
   - Пошто явился? Я тебя не звал. Кто за варниками глядеть будет? День в разгаре...
   - Не сердись, хозяин, - Готфрид говорил медленно, с расстановкой. - Повод важный. Но он -- не для чужих ушей.
   Ермолай Миронович взглядом отослал Володшу.
   - Говори, коль так. Разумей токмо, что за пустячину спрошу с тебя шибко.
   - Будь спокоен -- дело важное. Речь о Задоре...
   - Ну-ну! - Ермолай Миронович потянулся вперед, бросив недоеденный расстегай в берестяное блюдце. - Что с Задором?
   - Недоброе умыслил твой нарядник, - Готфрид спрятал довольную улыбку. - Большая буза затевается.
   - Как?! - смотритель Перыни даже привстал с лавки. - Ты чего это, парень, бузины объелся? Несусветное мне лепишь...
   - Я могу доказать, - Готфрид не моргнул оком. - Только надо поспешить.
   - Куда?
   - В ватажную избу. Твои удальцы народ в варницу угнали, сможешь увидеть все своими глазами.
   - Да что увидеть? - рассвирепел Ермалай Миронович. - Путью говори! Чего я такого в пустой избе не видал?
   - Там есть скрын, хозяин. Поспешай! Покажу тебе место, где дружки Задора оружие запасли. Со дня на день твоих охоронцев на рожоны поднимут.
   Ермолай Миронович замер с приоткрытым ртом. Лицо его пошло яркими красными пятнами. Пальцы, заскребли по дубцу стола.
   - Пошли! - резко выдал он, оборвав раздумья, и потянулся к висящей на железной спице тяжелой шубе.
   - Ты только шум сразу не поднимай, - предупредил Готфрид. - Мало ли -- спугнешь птах.
   - Да я своих хлопцев сей же час нагоню передавить это осиное гнездо...
   - Пошли их в варницу, чтобы никто не улизнул. А в избу возьми Володшу, он малый смышленый.
   Смотритель Перыни, словно большое тележное колесо выкатил из сеней, метая искры глазами и шумно дыша. Готфрид выступил следом.
   - Поднимай всех! - развернул он охоронца, спешащего к нему с докладом из Копей. - И Фатьяна мне сыщите. Ты -- с нами! - ткнул он Володше, дожидавшемуся возле крыльца.
   Старший охоронец боязливо посторонился. Он давно не видел Ермолая Мироновича в таком гневе. Точно робкий щенок затрусил Володша за своим хозяином, не отставая ни на шаг.
   Небо было пронзительно белым. Иней, пролегший на крышах клетей, башенных сводах и забралах стен искрил, как жемчуг. Готфрид на миг залюбовался этим зрелищем. Весь вид беззаботно утопающей в неге округи так не вязался с буйством страстей, нарождавшихся внутри узилища, что это даже казалось странным и непонятным. Или он спал наяву? Пока происходящее не выглядело реальным...
   - Что скалишь зубы? - хмурый оклик и толчок в плечо смотрителя Перыни заставили Готфрида смахнуть улыбку, подобравшуюся к губам. - Чай не на праздник снарядились.
   - Прости, хозяин.
   Большими шагами покрыв расстояние до Варного Двора, Ермолай Миронович, Готфрид и Володша приближались к дубовым воротам. Скучающий крапчатый мерин, впряженный в пустые сани слева от забора, неожиданно прянул ушами.
   - Хотя, - бывший комтур неожиданно для смотрителя Перыни придержал его за руку, - отчего не повеселиться?
   - Ты что? - глаза Ермолая Мироновича стали большими, непонимающими.
   - Да так, - Готфрид рывком притянул его ближе, высвобождая из правого рукава заготовленный поясник, который выменял у одного из староходов варницы на золотую цепочку.
   Смотритель Перыни хотел взреветь белугой, но поперхнулся слюной, когда железное острие уперлось ему в горло.
   - Садись в сани, хозяин, и берись за вожжи! - приказал Готфрид ледяным тоном.
   - С живого шкуру... - начал было Ермолай Миронович, однако снова осекся. Нож на волос глубже впился в его чувствительную кожу.
   - И ты! - остановил Готфрид Володшу, пришедшего в себя после оцепенения и уже выдвигавшего меч из черных ножен. - Замри, как был! Если не хочешь, чтобы твой хозяин тебе ворот своей кровью замарал.
   Суматоха вокруг занималась, как пожар. Но Готфрида это не тревожило.
   - Шевелись, хозяин! - толкнул он Ермолая Мироновича к мерину. - Сделаешь все, как мне надо -- останешься жив. Нет -- издохнешь, как зарезанный боров. В сани! И вели своим оглоедам распахнуть ворота крепости.
   - Ты хоть помыслил, чего творишь?
   - Будь спокоен, - заверил Готфрид. - Мне смерть не страшна. О себе пекись!
   Только сейчас до всесильного смотрителя Перыни дошла вся угроза положения, в котором он оказался из-за своей же оплошности. Жизнь его повисла на колеблемой нитке. Ни сам Готфрид, ни подручные Ермолая Мироновича еще никогда не видели такого выражения глаз, отразивших безграничный животный страх.
   Воз рабочих саней представлял собой грубый берестяной короб на полозьях прямоугольной формы, соединенный с конской упряжью толстыми оглоблями. Готфрид почти силой задвинул в них смотрителя, придерживая его левой рукой за голову, а правой -- подцепив ему подбородок лезвием поясника. Бежавшие с разных концов узилища охоронцы снимали с поясов чеканы. Зашевелились и дозорники, увидевшие творящееся внизу со стен. Они суетно тянули пальцами хвосты стрел из своих тулов.
   - Прочь! - зло прокричал Готфрид. - Хозяина своего загубите, бараны. Или вам его не жаль? Скажи им, Ермолай!
   - Выпускай! - взвизгнул тот почти высоким голосом, вплотную притиснутый к вышедшему из повиновения колоднику. - Не мешайте герману...
   - Пусть опустят луки те, что на стенах, - велел Готфрид. - Все едино раньше меня издохнешь -- у меня рука не дрогнет. И со стрелой в спине успею распороть тебе жилу.
   - Какие стрелы? - залепетал Ермолай Миронович, давая отмашку стрельцам. - У меня тут не кметь. Меня скорей попятнают... Ты угомонись, парень! - голос смотрителя Перыни стал увещевающим. - Все миром порешим. Будешь жить, как у Христа за пазухой...
   - Заглохни! - оборвал его Готфрид.
   Сани стронулись с места. Мерин, которого нервно понукал смотритель Перыни, припустил почти рысью, дергая за собой воз.
   - Правь к воротам! - указал Готфрид, не отцепляясь от своего пленника и чувствуя спиной множество острых, как рожоны, взглядов.
   Створы тына медленно, словно нехотя раскрылись, полоска снежного поля маняще мелькнула вдали.
   До последнего мгновения Готфрид не верил, что сумеет пересечь эту последнюю черту, этот неодолимый рубеж, за которым -- большой и свободный мир. Происходящее было столь невероятным, что его не получалось осмыслить. Хотя на осмысление пока времени не доставало. Полозья прочертили припорошенный свежим снежком двор. Дальше -- вынырнули наружу, на простор лесов.
   - Что дальше? - Ермолай Миронович дышал прерывисто. От страха он весь взмок, будто искупался в ручье.
   - Вези к Волхову, на том берегу отпущу, - распорядился Готфрид и вдруг с отвращением отстранился. - Ты что это, хозяин, обмочился? Ну и запашок от тебя...
   Смотритель Перыни униженно смолчал. Казалось, этот могучий и властный человек, еще недавно повергавший в трепет звуком своего голоса, готов разреветься, как ребенок.
   Мерин ковырял копытами наст, скатывая сани вниз по склону. Оглобли вздрагивали, скрипели постромки. Воз кренило из стороны в сторону, но пока не трясло на кочках. Тем не менее, Готфрид убрал левую руку с головы Ермолая Мироновича, чтобы придерживаться за край. Обольщаться пока не следовало. Пусть пугающее узилище князя Ярослава осталось позади, опасность по-прежнему грозила узнику, собственной волей ставшему беглецом. И эта опасность сейчас натирала спину ощущением погони. Готфрид знал, что конные охоронцы уже выдвинулись по горячему следу. Надо было сохранить мизерное, шаткое преимущество времени, не отдав преследователям ни крупицы.
   - Гони! - покрикивал он.
   - Мерин тягловый, - робко оправдывался Ермолай Миронович. - То тебе не скаковой конь. Идет, как может. Да буде тебе -- убери уже свой резак! Куда я тут от тебя денусь? Ей-ей поранишь на колдобинах...
   Готфрид безмолвно согласился, пряча поясник. Стрелой его было теперь не достать, да и сами стены скрылись из виду. Вокруг мелькали разлапистые ветки одетых хвоей деревьев. Лес наползал с разных сторон, оставляя лишь прогалины. Дальние сосны словно подшагнули ближе. А сани все торили путь среди сизых пущ, которым, как будто, не было ни конца ни края.
   - Ты куда меня везешь? - Готфрид встрепенулся, увидев крутые скаты холма, под которыми забилась темной жилой дуга оврага, прижатого глухим еловым массивом. - Где река?
   - Да вон же, глянь влево! - Ермолай Миронович повернулся, ткнув обок рукой.
   Готфрид невольно повел глазами, но почти сразу потерял опору от сильного толчка. Перелетая через край воза, он все же ухитрился прихватить ворот смотрителя Перыни, однако на снегу оказались оба, стремительно катясь вниз. Мерин умчал пустые сани.
   "Вот уж вертлявый, - досадливая мысль отдалась в голове. - Выкрутился все же..."
   Белая земля прыгала, плевалась хлопьями снега. Два тела разъединились ее неостановимым бегом. Готфрид успел заметить, как Ермолай Миронович застрял, натолкнувшись на поваленную сосну. Будто даже ударился об нее и остался недвижимым. Но это было не важно. После потери воза растаяла последняя надежда вытянуть шею из Перынской петли.
   "Но нет! - сам себя встряхнул бывший комтур, приходя в чувство на дне оврага. - Не сдамся...".
   Ноги стали, как чужие. Заставляя их идти, Готфрид боролся с землей, клонившей его вниз с огромной силой. А в голове словно били в набат. Как корабль, вспахивающий ниву вод, беглец пробивался через заносы. Ветви цепляли голову сверху, но он вырывался. Пальцы корней, неведомо откуда выраставшие снизу, хватали ступни, роняя лицом в снег, но он вставал. Земля была предательницей. Смеялась над чужаком? Должно быть, так. Не давала верно ступить, толкая из стороны в сторону, точно предлагая пуститься в пляс. А когда, наконец, ноги ловили желанную опору -- высвободить их назад оказывалось трудно. Готфрид выкапывал сапоги, намертво вросшие в наст, руками.
   Это противостояние отнимало последние силы, лес же только густел, с удовольствием показывая незваному гостю свою великую власть. Ни троп, ни дорог. Лишь кручи взгорков, ежи бурелома, заснеженные головы пней, всякий раз вылезавшие там, где не ждешь...
   Плен леса вышел не слаще, чем плен людей. А может -- еще безотраднее. Деревья тянули к беглецу свои жадные руки, противный снег осыпался за шиворот, под ступнями то ухала влага, то скользила ледяная корка. Прав был Семен Задор. Без лыж в зимнем лесу человеку смерть -- лютая и мучительная. Еще, чего доброго, начнешь желать, чтобы нашли Перынские охоронцы, чтобы вызволили из этих гибельных объятий, из царства холодного безмолвия...
   Расцарапав все лицо об сучья и потеряв правую рукавицу вместе с поясником, Готфрид полз дальше ползком, исчерпав мужество борьбы. Сугробы проглатывали его, одолевая своей вязкой тяжестью, забирая те крохи воли, что еще теплились тусклыми угольками. Полз на животе, ломая ветки и толкаясь вперед локтями. Шапку -- овечий треух -- тоже где-то обронил. На морозе горели уши.
   Снег везде был разный: где мягкий, как пух, где плотный и упругий. Первый прятал пустоши, второй -- присыпанный кустарник. Но были и большие ямы, в одну из которых беглец свалился камнем, в придачу ударившись поясницей о сухой пень. Там, внизу, Готфрид растекся, как масло на сковороде. Не чувствуя больше тела, он не мог встать.
   В этот миг кто-то сверху заглянул в лицо. Видение или явь? Глаза были живые, блестящие бусинками росы. Как могли подручники Ермолая так быстро его найти? Но нет: и яркие, слишком спокойные глаза, и пепельно серая борода, похожая на охапку дерна, и широкий, как шляпка гриба, меховой колпак -- все было незнакомым. Беглец попробовал привстать, оперевшись о локоть. Не вышло -- как перевернутая на спину черепаха лишь трепыхал лапами. Выдохнул от бессилия, ругая судьбу. Опомнился, а глаза стали еще ближе. В яму потянулась рука. Готфриду неожиданно показалось, что густая борода незнакомца шевельнулась улыбкой, будто луч солнца прорезал толщу сумрачных облаков...
  
  
  
   Примечания:
  
  
   Белая Сотня городников -- городовое ополчение, набиравшееся из пеших воинов.
   Черная Сотня -- сельское ополчение.
   Гридины -- княжеские воины-дружинники.
   Сторонники -- ополченцы.
   Коломень -- Коломна.
   Мятель -- плащ, как правило, суконный.
   Куяк -- пластинчатый доспех.
   Колонтарь -- кольчужная рубашка с металлическими пластинами.
   Комонник -- конный древнерусский воин.
   Кулкан -- Кюлькан, сын Чингисхана от его второй жены меркитки Хулан. Пал в битве при Коломне в 1238 г.
   Еремей Глебович -- владимирский воевода, участник Липицкой битвы. Пал под Коломной.
   Роман Ингваревич -- князь коломенский. Погиб в 1238 г.
   Юрий Игоревич -- великий князь рязанский вместе с племянником Олегом Игоревичем возглавлял оборону Рязани от татар и пал в бою.
   Вершник -- всадник.
   Вежа -- башня.
   Прясло -- участок крепостной стены между башнями.
   Ослоп -- дубина.
   Весь, веска -- селение.
   Кудесья -- чудеса.
   Тать -- вор.
   Раздряга -- раздор.
   Омшаник -- утепленный зимовник для пчел.
   Морена -- древнеславянская богиня смерти.
   Яруг -- овраг.
   Голицы -- рукавицы без подкладки.
   Морок -- наваждение.
   Верея -- столбовой забор.
   Помочи -- резные выпуски верхних бревен дома.
   Причелины -- висячие доски на фасаде избы.
   Охлупень -- бревно с желобом, венчающее крышу дома.
   Поветь -- пристройка к деревянному дому.
   Коник -- скамья возле печи в виде длинного ящика.
   Боротьба -- борьба.
   Корец -- деревянный сосуд для питья.
   Чуры -- деревянные или каменные изваяния богов.
   Козары -- хазары.
   Позем -- древнеславянский бой на земле.
   Игорь Глебович -- удельный князь рязанский. Умер в 1194 г.
   Калинов Мост -- мост между над рекой Смородина, соединяющий мир живых и мертвых.
   Наряд -- порядок.
   Годь -- готы.
   Марь -- темная сила, энергия разрушения.
   Токмо -- только.
   Переметники -- перебежчики.
   Ратиться -- воевать.
   Ирий -- Верхний Мир у славян, мир Прави, рай.
   Перуныч -- воин, в посмертной жизни
   Ромеи -- византийцы.
   Вельи Луга -- Велесовы Луга, мир Нави, в который попадают умершие.
   Даждьбог -- славянский бог солнца.
   Лепший -- лучший.
   Жиковины -- дверные железные петли.
   Алатырь -- священный камень, расположенный в центре мира.
   Перун -- бог грома и воинской доблести.
   Жива -- богиня жизни и плодородия.
   Велес -- бог мудрости, богатства и смерти.
   Сурянные и Темянные боги -- Солнечные и Лунные владыки Яви и Нави.
   Сварог -- Небесный Коваль, отец богов-Сварожичей.
   Изотчина -- именование человека по отцу.
   Закут -- чулан, кладовая.
   Исполать -- слава.
   Дервь -- дерево.
   Род -- отец всех богов.
   Корзень -- плащ.
   Находники -- люди, совершавшие набеги.
   Ярь -- светлая сила, живородящая энергия.
   Городьба -- ограда.
   Лада -- богиня любви и весны, супруга Сварога.
   Соломень -- холм.
   ...сеча на кону Дикого Поля -- битва на реке Воронеже 1237 г., в котором рязанское войско было побеждено Батыем.
   Мовь -- омовение.
   Могута -- мощь.
   Правь -- Высшая Правда (Истина), также Верхний Мир, обитель богов.
   Бретьяницы -- хозяйственные помещения, кладовые.
   Кубел -- большой деревянный чан.
   Константин -- Ярослав Святославич (1071 -- 1129 гг.), князь Муромский и Черниговский.
   Кметь -- профессиональный воин.
   Битва при Липице -- сражение 1216 г. между младшими сыновьями Всеволода Большое Гнездо и объединенным смоленско-новгородским войском Мстислава Удатного.
   Огодай -- хан Угэдэй, третий сын Чингисхана и Бортэ, ставший каганом (великим ханом).
   Супатай -- Субэдэй (1176 -- 1248 гг.), крупнейший полководец и соратник Чингисхана. Происходил из племени урянхаев.
   Чадь -- народ.
   Тиун -- управитель.
   Опашень -- мужская верхняя одежда.
   Насад -- лодка, ладья.
   Гость -- иноземный купец на Руси.
   Сбеги -- беглецы.
   Седмица -- неделя.
   Кон -- граница.
   Замыт -- торговая пошлина.
   Вятшие и мизинные люди -- высшие (бояре) и низшие (народ) представители населения Руси.
   Изгон -- набег, нападение.
   Рядовичи -- люди, находившиеся в зависимости от хозяина по ряду (договору) на определенный срок.
   Закупы -- люди, попавшие в бессрочную зависимость за "купу" (долг).
   Смерды -- простолюдины разночинного происхождения, земледельцы.
   Сенница -- приемная для гостей в княжеских палатах.
   Огузы -- средневековые тюркские племена, предки современных турок.
   Поганский -- языческий.
   Поруб -- тюрьма.
   Сварожки -- Сварожья неделя или Великое Осеннее Сварожье, череда святодней, посвященных Сварогу и отмечавшаяся играми на Руси.
   Коляда -- зимнее солнцестояние.
   Водокрес -- праздник, завершающий Святки, соединение стихии Воды и стихии Огня.
   Пусто -- пустырь.
   Вежи -- шатры у кочевников.
   Сол-тан -- вождь у тюркских племен.
   Аил -- семья-аул.
   Умай -- богиня Земли у тюркских народов.
   Романия -- греческое вино.
   Мускав -- Москва.
   Нукер -- друг-страж, профессиональный воин.
   Тойон -- начальник.
   Улай-Тимур -- Владимир.
   Тенгри -- верховное божество тюркских народов, владыка и воплощение Вечного Синего Неба.
   Харза -- хмельной напиток кочевников.
   Кам -- жрец-шаман.
   Оживший Мертвец -- обозначение Иисуса Христа.
   Жалмауз-Немпир -- в тюркской мифологии демоническое существо в образе старухи.
   Кизяк -- высушенный навоз.
   Меген (мэнгэ тойон) -- генерал. Высший военный титул, присваеваемый лично ханом.
   Золотой Волк -- один из самых древних и почитаемых половецких тотемов-символов.
   Арбанай -- десятник.
   Джагун -- сотник.
   Мунбасы -- тысячник.
   Пэри -- низшие духи в мифологии некоторых тюркских народов.
   Дэвы -- зловредные духи.
   Тургауд -- телохранитель.
   Бирич -- глашатей, помощник по дипломатическим делам.
   Нарочитые люди -- социальная верхушка древнерусского общества.
   Вятший -- высший.
   Отчина -- недвижимое имущество, наследное владение.
   Кормля -- пожизненное пользование владением.
   Половники -- зависимое от хозяина население, отдающее ему половину урожая.
   Изорники -- мелкие съемщики земли, уплачивающие часть урожая.
   Олдерман -- староста, старейшина.
   Житьи люди -- общественный класс Великого Новгорода, стоящий между боярством и средним купечеством.
   Киса -- сума.
   Епанча -- безрукавный круглый плащ с капюшоном.
   Армяк -- долгополая одежда из грубой шерстяной ткани.
   Зипун -- кафтан из сермяжного сукна.
   Жупан -- теплая верхняя одежда, род охабня.
   Глуздарь -- птенец.
   Вымол -- причал, пристань.
   Замет - укрепленная ограда.
   Заборало -- изгородь, полисад.
   Степень -- высокий помост.
   Лабаз -- продуктовый склад, лавка.
   Фогт -- церковное должностное лицо в Средневековой Германии.
   Котт -- кроеная мужская одежда с узкими рукавами.
   Камиза -- нательное белье.
   Ландмейстер -- руководящая должность во владениях Тевтонского Ордена, он жн магистр.
   Комтур -- брат-рыцарь, управлявший определенным владением Тевтонского Ордена.
   Крипта -- часовня под алтарной частью храма.
   Жемайты -- племена Западной Литвы.
   Каппелан -- священник, состоящий при католической часовне.
   Кнехт -- пеший воин.
   Схизматики -- раскольники или еретики.
   "Копье" - воинское подразделение, включавшее рыцаря, его оруженосцев, мечников, лучников и слуг.
   Гойный -- ладный.
   Закрадник -- покойник.
   Радарь -- подвижник.
   Навь -- тонкий мир, инобытие, мир духов, предков и снов.
   Вещий Отец -- Велес.
   Громовой Князь -- Перун.
   Собь -- дух.
   Шуйца -- левая рука.
   Поясник -- поясной нож.
   Стрибожичи -- сыновья бога ветров Стрибога.
   Здрава -- знание о сохрании здоровья.
   Чоботы -- сапоги с коротким голенищем.
   Грай -- вороний крик.
   Кобник -- маг, предсказатель.
   Постолы -- обувь из цельного куска сыромятной кожи, стянутая ремешком.
   Вельми -- весьма
   Триодь -- богослужебные христианские книги с трехпесенными канонами.
   Евхологтй -- литургическая книга, сборник молитв и чинов.
   Камизмы -- псалмопения.
   Акафисты -молитословия.
   Ложница -- спальня.
   Векша -- белка.
   Опричь -- кроме.
   Ажно -- как, так как.
   Ано -- но, однако.
   Паробки -- слуги.
   Переярок -- молодой перегодовалый волк.
   Тафья -- маленькая плоская шапочка.
   Клобук -- колпак, шапка (тюрк.)
   Мурмолка -- высокая шапка с плоской тульей.
   Ковуи -- тюркское население среднего Приднепровья, откочевавшее в пределы Руси.
   Изяслав Мстиславич (1097 -- 1154) -- великий князь киевский и опытный полководец.
   Передние князья -- старшие, древние князья.
   Черные Клобуки -- тюркские вассалы киевских князей, расселенные в Поросье.
   Ендова -- большая медная братина с рыльцем.
   Робить -- делать.
   Угон -- преследование.
   Намет -- наскок.
   Погост -- деревня с церковью и кладбищем.
   Туезок -- берестяной короб с крышкой.
   Тырновское Царство -- Второе Болгарское царство (1185 -- 1396) со столицей в Тырнове.
   Балвохвальство -- ругательское название язычества.
   Иде -- так как.
   Темь -- поэтому.
   Изуметиться -- лишиться ума.
   Безживотие -- нищета.
   Богомилы -- болгарские религиозные деятели, с 10 в. создавшие влиятельную политическую партию.
   Израд -- измена.
   Жупан -- правитель округа.
   Феодор Комнин Дука -- правитель Эпирского Царства и император Фессалоник. Ум. 1253 г.
   Хинови -- половцы.
   Бяше -- он был.
   Сходатай -- потомок.
   Баштина -- владение, передающееся по наследству.
   Комит -- наместник.
   Зрак -- знак.
   Куря -- печенежский хан, убивший в 971 г. князя Святослава и сделавший чашу из его черепа.
   Иоанн Цимисхий -- византийский император 969 -- 976 гг., происходивший из армянского рода.
   Битва при Доростоле -- серия сражений 971 г. между русскими войсками Святослава и византийцами Цимисхия.
   Науз -- оберег.
   Сколоты -- скифы.
   Арий -- скифский бог войны.
   Ингварь Старый -- Игорь Рюрикович (878 -- 945), великий киевский князь.
   Ольг Вещий -- князь новгородский с 879 г. и великий князь киевский с 882 г.
   Зрети -- видеть, смотреть.
   Таче -- потом.
   Источный -- исконный.
   Сурьские -- сурожские.
   Ясы -- аланы.
   Куманы -- название половцев.
   Туг -- знамя.
   Юргий -- Юрий Всеволодович (1188 -- 1238), великий князь владимирский.
   Чалдары -- конские покровы, набранные из металлических блях.
   Яса -- Великая Яса, уложение Чингисхана.
   Подвойские -- помощники бирюча, судебные приставы, рассыльные.
   Надысь -- недавно.
   Замятня -- смута, волнение.
   Николи -- никогда.
   Фряжское вино -- итальянское.
   Святослав Ростиславич -- сын Ростислава Мстиславича. Дважды княжил в Новгороде.
   Дикая вира -- коллективная выплата за чужое преступление.
   Ярослав Владимирович освободил Новгород от ежегодной выплаты 2 тыс. гривен Киеву.
   Совет Господ Великого Новгорода включал в себя посадника, тысяцкого, сотских и кончанских старост.
   Покамись -- пока что.
   Шишун -- короткополая женская одежда или кофта.
   Переемыш -- преемник.
   Позументы -- золотая или серебрянная тесьма, оторочка.
   Дублий -- могучий.
   Захребетники -- зависимые люди, не имеющие своего хозяйства.
   Здравницы -- славления.
   Фофудья -- златотканная материя.
   Ушкуйники -- морские разбойники.
   Мстислав Удатный (1176 -- 1228 гг.) - сын Мстислава Храброго. Князь Трепольский, Торопецкий, Новгородский, Галицкий, Торчесский.
   Баять -- говорить.
   Пря -- противостояние.
   Искепище -- древко копья.
   Жива -- жизнь.
   Понева -- женская шерстяная юбка.
   Полуденник -- юг.
   Обстояние -- испытание, противостояние.
   Стреча -- ближняя схватка.
   Одесную -- направо.
   Околок -- березовая роща.
   Перенять -- перехватить.
   Срезень -- наконечник.
   Дошман -- враг, противник (татарск.)
   Шубаш -- воевода.
   Сняголовить -- разбойничать.
   Крада -- погребальный костер.
   Рукомысленники -- ремесленники.
   Уторопь -- торопливо.
   Скорняжник -- мастер по работе с мехом и кожей.
   Изъезд -- налет.
   Гладный -- голодный.
   Гостинец -- дорога.
   Вборзе -- быстро.
   Громовит -- Перун.
   Елицы -- те, которые.
   Тылесь -- обух топора.
   Насупа -- угрюмый, хмурый.
   Лободырный -- недоумок.
   Околотень -- дурень.
   Башкортарр -- башкир.
   Сняголов -- сорвиголова.
   Дуруты -- одно из половецких племен.
   Вымесок -- выродок.
   Днесь -- сегодня.
   Кумашный -- ярко-красный.
   Гридница -- помещение для приема гостей при княжеском дворе.
   Кром -- кремль, ядро Псковской крепости.
   Увоз -- склон холма.
   Выпороток -- недоносок.
   Застенье -- область у старого русла реки Псковы.
   Завеличье -- область на противоположном берегу реки Великая в Пскове.
   Позовники -- должностные лица Псковского суда при посаднике.
   Колгота -- ссора, неурядица.
   Подклетье -- исподний ярус строения.
   Скора -- мех.
   Словутие -- молва, слух.
   Плищ -- смятение, волнение.
   Нужа -- нужда.
   "Скобари" - прозвание жителей Псковской земли.
   Праведчики -- должностные лица при наместниках и волостелях, исполнявшие правовые функции.
   Крамола -- мятеж, бунт.
   Чагониз "Посланный Небом" - Чингисхан.
   Пестун -- учитель.
   Буранда -- Бурундай, тысячник Батыя, ставший впоследствии наместником в самой западной части Золотой Орды.
   Одрина -- спальня в княжеском тереме.
   Купно -- вместе.
   Судислав Владимирович -- сын Владимира Святославича. Князь Псковский (1014-1036 гг.)
   Лютень -- февраль.
   Изограф -- художник, иконописец.
   Былицы -- сказания о прошлом.
   Столец -- сидение, кресло, престол.
   Блазниться -- мерещится.
   Таль -- заложник.
   Переоболокся -- переоделся.
   Колодник -- раб.
   Дольний Мир -- Пекло.
   Кромешники -- нечистые духи.
   Пресловущий -- пресловутый.
   Волгаре -- болгары.
   Свада -- ссора.
   Русколания -- Русколань, древнее государство славян в Приазовье.
   Дом Сокола -- род Рюрика.
   Укрохи -- куски.
   Волохатые -- прозвание волхвов из-за обычая носить звериные шкуры.
   Знич -- огонь, животворящая теплота.
   Наследки -- наследники.
   Цербер -- в греческой мифологии трехголовый пес, порождение Тифона и Ехидны.
   Гремяцкий Холм -- Гремячий Холм на северном берегу реки Псковы, на котором впоследствии была возведена Гремячая Башня.
   Итиль -- Волга.
   Кузарим -- хазары.
   Сайрима -- сарматы.
   Баб-Иллу -- Вавилон.
   Чекмень -- переходная форма одежды между халатом и кафтаном.
   Святосляб -- Святослав Хоробрый, великий князь киевский.
   Байдана -- кольчуга.
   Ногавицы -- поножи для защиты ног воина.
   Курени -- войсковые подразделения половцев.
   Кошевой -- глава войскового соединения.
   Калкан-Су -- река Калка.
   Туг -- знамя.
   Сторожа -- конный передовой пост.
   Рожон -- наконечник пики.
   Рустав -- Ростов Великий.
   Чжебе -- Джэбэ-тойон, "Стрела", один из лучший полководцев Чингисхана. Происходил из племени йисут.
   Потрясатель Вселенной -- прозвище Чингисхана.
   Курултай -- съезд, общее собрание.
   Ерзя -- фино-угорский народ, родственный мордве.
   Захаб -- укрепление, защищавшее крепостные ворота.
   Любский Двор -- немецкий гостинный двор Пскова.
   Тафта -- ткань полотняного переплетения их хлопка или шелка.
   Чужеяд -- паразит, нахлебник.
   Водан -- верховный бог германской мифологии, предводитель Асов.
   Похощет -- хочет.
   Повалуша -- башнеобразный сруб под отдельной крышей.
   Всходницы -- проходные помещенияс лестницами для подъема наверх.
   Судьбина -- смерть.
   Казатель -- учитель, наставник.
   Иншее -- иное, не доброе.
   Призоры -- сглаз.
   Горыня -- богатырь-великан, обладавший в преданиях огромной силой.
   Стратим -- одно из воплощений бога ветров, управлявшее морской погодой.
   Единец, одинец -- кабан.
   Днешний -- сегодняшний.
   Шугай -- короткополая кофта с рукавами и отложным круглым воротником.
   Доха -- меховая одежда с широкими рукавами мехом наружу.
   Чиры -- письмена-символы славян.
   Светец -- подставка для горящей лучины.
   Макошь -- богиня судьбы.
   Стремянной -- первый ближник князя.
   Снем -- съезд.
   Доспеть -- успеть.
   Облежание -- осада.
   Заводной -- запасной (конь).
   Сражение на Омовже (Эмбахе) близ селения Медвежья Голова произошло в 1234 г. между новгородско-переяславским войском Ярослава Всеволодовича и немецким Орденом Меченосцев. Победу одержал князь Ярослав.
   Рерик -- князь Рюрик.
   Кий -- князь днепровский полян, основательКиева.
   Белый Свет -- славянское обозначение мира.
   Истоба -- изба.
   Гудьба -- музыка.
   Емь -- финское племя.
   Язва -- беда.
   Подьячий -- писарь, канцелярский служащий.
   Исправник -- начальник поруба (тюрьмы).
   Перевет -- измена.
   Пяток -- пятница.
   Негораздок -- недалекий.
   Остолбень -- дурак.
   Переведаться -- сойтись для борьбы.
   Арба -- повозка.
   Вращающий Солнце -- Коловрат Евпатий.
   Сузадат -- Суздаль.
   Гулы и мяцкаи -- в татарской мифологии злые демоны, духи умерших колдунов.
   Рум -- Рим, Византия.
   Громовой Коназ -- Перун.
   Яростный Багатур -- Ярило.
   Вещий Колдун -- Велес.
   Албасты -- женские демонические существа в мифологии тюрок.
   Колодники -- невольники.
   Вымески -- выродки.
   Столбун -- высокая шапка.
   Сдергоумок -- полудурок.
   Домовина -- гроб.
   Раменье -- лес.
   Зазрить -- упрекнуть.
   Королобый -- тупой.
   Емец -- должностное лицо, приводящее в исполнение решение суда.
   Подверники -- судебные привратники.
   Подым -- подстрекательство к буету.
   Головщина -- убийство.
   Заповесть -- заключить.
   Брыдлый -- гадкий.
   Божевольный -- худоумный.
   Добрыня Малкович -- воевода и дядя князя Владимира Святославича.
   Кий -- палка, дубина.
   Скапыжник -- вздорный.
   Крутобои -- палачи.
   Плотбища -- склады дров.
   Поконы -- законы.
   Сиволап -- неуклюжий, грубы мужик.
   Выпороток -- недоносок.
   Узбожь -- вещи, имущество.
   Главатарил -- главенствовал.
   Мокша -- одно из названий мордвы.
   Кашник -- горшок с ручкой и сливом.
   Лопоть -- одежда.
   Промиловаться -- ошибиться.
   Моркотник -- человек без понятия.
   Святобор -- славянский бог леса.
   Усмари -- кожевники.
   Кравцы -- портные.
   Городчики -- строители крепостей.
   Грабастик -- разбойник.
   Серпень -- август.
   Поснидать -- поесть.
   Допрежь -- прежде.
   Вервь -- община.
   Андрей Боголюбский -- великий князь владимирский (1111 -- 1174 гг.), сын Юрия Владимировича.
   Всеволод Володимерский -- Всеволод Большой Гнездо (1154 -- 1212 гг.), великий князь владимирский, младший брат Андрея Боголюбского.
   Власья -- волосы.
   Длака -- шкура.
   Нарицается -- называется.
   Ябетник -- человек, находящийся на княжеской службе.
   Рядец -- чиновник.
   Онучи -- обмотки для ног.
   Окрутный -- способный перевоплощаться.
   Сварга -- небо.
   Криница -- родник, источник.
   Волкодлак -- человек-волк.
   Руда -- кровь.
   Суденицы -- три сестры-богини, определявшие судьбу человека у славян. У скандинавов -- норны, у древних греков -- мойры.
   Среча -- доля.
   Закрадье -- загробный мир.
   Золотым знаком солнца на щитах воинов Святослава была Ярга (Коловрат).
   Сулица -- дротик.
   Икмор -- воевода и один из ближайших сподвижников князя Святослава, павший в битве при Доростоле в 971 г. Был обезглавлен телохранителем Иоанна Цимисхия Анемасом.
   Низкорослый -- прозвище Цимисхия.
   Стружие -- древко копья.
   Бехтерец -- панцирь из мелких пластин.
   Бус Белояр -- князь Русколани в 4 в.
   Епитрахиль -- принадлежность богослужебного облачения православного священника. Длинная лента, огибающая шею и спускающаяся концами на грудь.
   Отреченец -- монах.
   Фелонь -- верхнее облачение православного священника без рукавов.
   Василиск -- змей.
   Вкругорядь -- вкруговую.
   Абы -- чтобы.
   Аже -- если, что.
   Копное право -- форма прямой демократии.
   Обаче -- однако, но.
   Отженив -- отринув.
   Подзоры луков -- роговые полосы.
   Медуши -- хранилища меда.
   Объярь -- узорчатая шелковая ткань.
   Ожерелок -- узкая лента из ткани, застегивавшаяся на пуговицу или крючок.
   Доможирич -- управляющий хозяйством.
   Пестрядь -- льняная ткань из разноцветных ниток.
   Робич -- ребенок раба или рабыни.
   Козырь -- воротник.
   Жалейка -- духовой (язычковый) музыкальный инструмент.
   Ядь -- еда.
   Ферязь -- одежда с длинными рукавами без воротника и перехвата.
   Гольцы -- голубцы.
   Шти -- капустная похлебка.
   Кут -- судьба, удача у тюркских народов.
   Бахрам Копьеподобный -- шашиншах Ирана в 590 -- 591 гг.
   Эрлик-ган -- Эрлиг, властитель Подземного Мира.
   Тур-тур -- мировое древо в тюркской мифологии.
   Аям -- тонкотканная одежда.
   Кобыз -- смычковый инструмент.
   Волос -- одно из имен Велеса.
   Тангуты -- народ тибето-бирманской группы.
   Дорож (Дорофей Семенович) -- владимирский воевода, убитый в битве на р.Сить.
   Тулпар -- крылатый конь в тюркской мифологии.
   Увасилк -- князь Василько Ростовский, взятый в плен татарами на р. Сить.
   Мухоблуд -- лентяй.
   Колупай -- медлительный.
   Средник -- среда.
   Шесток -- суббота.
   Скрын -- тайник.
   Угры -- предки венгров.
   Тул -- колчан.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"