Виктор Ильич - далеко уже не молодой, немного грузный вдовец, с лицом расшалившегося ребёнка, которое появляется к старости лишь у людей доброй и широкой натуры, - сидел в летней беседке своего двора и угощался квасом. Напротив него, локоть к локтю, расположились два брата-близнеца, поочередно подливавшие в маленький бокал вдовца холодный напиток, за что тот, в свою очередь, ласково называл их "утешителями души своей". Вообще-то Виктор Ильич в этот теплый летний вечер собирался совершить свою обычную прогулку вдоль набережной Волги и уже выходил со двора, когда услышал дружный оклик близнецов. Не разглядев издалека, что ему предлагается, он направился к беседке, и тут тонкое чутье старого любителя кваса сработало быстрее всех остальных органов чувств: мгновение, и Виктор Ильич уже точно знал, что налито в полуторалитровых полиэтиленовых бутылках, именуемых в народе "торпедами". От предложения братьев, скоротать вечерок за квасом, он, конечно же, не отказался.
Через два часа, когда тёмное от жара солнце скрылось за горизонтом и в оплетенной виноградом беседке стало сумрачно и прохладно, Виктор Ильич, до этого времени только поддакивавший братьям, заговорил сам. Близнецы осеклись и замолчали. Виктора Ильича все обитатели двора знали как отличного рассказчика, много повидавшего на своём веку. Он умел рассказывать, а это, согласитесь, не каждому дано.
- Дело было в конце шестидесятых... Город наш тогда вширь разрастался, застраивался, и я на стройке работал. Зарплата хорошая была, ребята в бригаде дельные подобрались - в общем, все так, как надо, в лучшем виде. И вот в межсезонье направляют нас разобрать старый дом, снести, значит. Ну, снести, так снести - мы люди подневольные, а потому собрались утром возле этого дома и стоим, ждём, когда бригадир инструменты подвезет...
Виктор Ильич закурил и далее, описывая дом, продолжил свой рассказ каким-то пустым и отрешенным голосом:
- Умели раньше строить, чего уж тут говорить... Красиво, надежно, на века. Не просто двухэтажная коробка, а украшение улицы, города, да и себе максимум комфорта и изыска: арочные окна, высокие потолки, на них лепнина - кантиком вдоль стен. Все просторно, объемно... Прелесть, черт возьми! Мы даже с ребятами посетовали, что дом-то ведь и сохранить можно было бы, потомкам на память. Однако сетуй, не сетуй, а коли уж решение "снести" принято, деваться некуда - круши, как говорится, ломай!
Здесь Виктор Ильич выдержал еще одну паузу и, словно стряхнув с себя некое оцепенение, заговорил в своей обычной манере, негромко и обстоятельно:
- Так вот... Только мы добрались до крыши, как тут - на три дня! - зарядил ливень, да такой, друзья мои, что за три метра человека не видно. На моей памяти подобные дожди раза два всего были: три дня и сплошной стеной! Ну, работа, естественно, остановилась: на крышу ведь не полезешь - опасно! Так и сидим мы все в доме. Весь рабочий день то в карты, то в домино режемся... И вот, на второй день, под вечер, слышим, кто-то по ступенькам поднимается. На звук оборачиваемся, смотрим - старичок, мокрый, пальто уже где-то в известке перепачкал. Окинул он нас всех взглядом, представился - имени-отчества сейчас уж не помню - и говорит: "А я, собственно, хозяин этого дома!"
Я и рот раскрыл. "Дома? - переспрашиваю его. - Может, одной из квартир?" Квартир всего шесть было, по три на каждом этаже. Такое, знаете ли, иногда случается, когда бывший хозяин прибежит уже в полуразрушенную спальню и - ну стенать: у меня, дескать, здесь за обоями заначка в сто рублей лежала... позабыл я, когда съезжал! Но не тут-то было... Старичок этот усмехнулся, а потом заявил: "Нет. Я хозяин всего дома!" - и вновь представился, правда, теперь уже с фамилией. Я тогда, признаюсь, совершенно опешил и глупо спросил: "И что с того?!" Тут он, видимо, понимая, что его заявление для всех присутствующих, мягко говоря, загадочно, наконец-то соизволил объясниться:
"Дело в том, что этот дом по Саратовской улице строил мой прадед, - начал он. - Это был дворянин (здесь он вновь подчеркнул значимость своей фамилии), занимавший в свое время значительный пост. Человек известный и важный. Потом тут жили дед и до национализации дома отец. Отец в двадцатых годах уехал в Сызрань, где родился я. И вот день назад через знакомых я узнаю, что родовое имение, где мне еще ни разу не доводилось побывать, хотят снести! Естественно, я все бросаю и еду сюда. Вот, слава Богу, не опоздал!"
Далее старичок открывает свой портфель и достает из него бутылку вина и два стаканчика. Объявляет: "Выпьем же, друзья!" - и по очереди обходит всех нас, предлагая чокнуться с ним за "тот самый дом, где сами стены хранят историю его славного рода". Ну, рабочий, а точнее, бездеятельный день подходил уже к концу, так что мы с чистой совестью выпили с "хозяином" дома, чем доставили ему большое удовольствие: старичок распрямился, глаза его заискрились и лежащая на губах его усмешка наконец-то мало-помалу превратилась в улыбку. Посещение ли родового гнезда тому виной или вино ли оказало на него такое воздействие, неизвестно, но старичок, постепенно распаляясь, буквально кружил вокруг нас по периметру комнаты, попутно сообщая нам историю своего рода. Видно было, что он знает все "корни" и "ветви" своего генеалогического древа до глубины веков. Однако мы были неблагодарной аудиторией: переодевшись из роб в повседневную одежду, мы спешили домой к женам, детям и газетам. Так, собственно, и закончился первый визит к нам потомка дворянского рода.
На следующий день, прямо с утра, "хозяин" вновь наведался к нам. Вошел уже как свой человек, присел и, пользуясь тем, что за окном все так же лило как из ведра, начал рассказывать. Теперь, правда, не о своём знатном роде, а об истории города. В этом, надо отдать ему должное, он был более чем сведущ. Словом, пока он рассказывал, мне, признаться, стыдно стало за то, что я, коренной житель, не знаю и трети того, о чем сообщал старичок. Да и бригадир наш, поддакивая, все кивал: вот, мол, живешь, а истории-то родной и не знаешь! Но и тут опять-таки старичок как-то незаметно умудрялся выйти в конечном итоге на свою родословную: рассказывает он, к примеру, о "силеверстовом пожаре", где и что погорело, а потом вдруг переходит на то, какое положение в городе занимал тогда его предок и что он сделал выдающегося. Или, скажем, начинает говорить о Пугачеве - обстоятельно и досконально, а потом - снова о своем предке, который отказался принять Пугачева за царя-батюшку, за что и был повешен в Висельном овраге. О последнем он и за тот день, и за следующие рассказал нам раз десять: чувствовалось, что тема неприятия его предком Пугачева занимала в его роду особое место. Это была гордость рода: мы не приняли Пугачева, не предали тем самым царицу! То, что за окнами бурлила советская жизнь, почитавшая Пугачева как борца за свободу, старичка мало заботило: он неизменно называл Емельку "разбойником" и "кровопийцей". Да и вообще то, какая власть установилась сейчас в стране, его волновало лишь постольку поскольку - старичок явно жил прошлым.
Виктор Ильич закурил еще одну сигарету и, помолчав, продолжил:
- Дожди кончились... Мы потихоньку разбирали дом, а "хозяин" целыми днями крутился рядом: он находил слушателей на перекурах, в обеденный перерыв, а иногда даже провожал кого-нибудь из бригады до дома. Попутно, конечно, рассказывая и рассказывая... Так постепенно добрались мы до первого этажа. Вот тут-то и случилось одно событие, которое впоследствии... Впрочем, об этом позже. А случилось, собственно говоря, вот что: наткнулись мы случайно на какой-то погребок не погребок, лабаз не лабаз - не поймешь. Натурально, погреб, глубокий и объемный, под домом имелся, а то, что мы обнаружили под половыми досками, была обычная яма, правильной квадратной формы, примерно метр на метр, расположенная в углу комнаты. Понятно, все сразу в крик: тайник, клад! Однако ничего подобного...
Да, на дне ямы стоял покосившийся от ветхости сундучок, но он был пуст. Шкатулка узорчатая была, тоже пустая - её бригадир домой взял, уж больно она хорошо сохранилась.
И был третий предмет, обернутый гнилой тряпицей. Мы сначала решили, что это обыкновенное стекло треугольной формы, но потом, когда извлекли на свет, сдернули тряпку и облили водой, то ахнули... Это было зеркало. Но какое - треугольное синее зеркало! Я такого никогда не видел. Старичок, который по своему обыкновению возник неизвестно откуда, сказал, что этот цвет называется "индиго"... Перед нами стояло, прислоненное верхним углом к ведру, ЗЕРКАЛО ЦВЕТА ИНДИГО!
Далее, не знаю почему, но старичок резким жестом схватил именно мои ладони и стал просить меня отдать ему это зеркало. "Это память, - твердил он. - Хоть что-то, дому-то конец!" Мы с бригадиром переглянулись... А что? Почему бы и не отдать? "Хозяин" как-никак! Словом, вручили мы ему это зеркало и разошлись трудиться дальше.
Вечером же - уж не помню, как так получилось, - набился старичок проводить меня до дома. Пошли. Болтаем о том, о сем. Он почему-то впервые о предках своих забыл и стал говорить о жизни. Мне от этого только легче: осточертел он, честное слово, со своим Пугачевым! Дошли. Прощаемся. Он сообщает, что завтра утром уезжает и оставляет свой адрес. Я ему, как и положено, в обмен свой. Расстались...
Виктор Ильич привстал, потянулся, и заметно разочарованные близнецы хором воскликнули:
- Что, и все?
- Не-ет, - протянул рассказчик, усаживаясь на место. - В том-то и дело, что не все. Недели через две получаю я странное письмо, примерно вот такого содержания:
"Не знаю, удивились ли вы, уважаемый Виктор Ильич, той пылкости, с которой я просил вас, отдать зеркало мне. Возможно, удивились, но суть, однако же, не в этом. Она в том, что с этим зеркалом связана одна из легенд нашего рода. Вы уж не обессудьте, но я вам её вкратце расскажу. Отец говорил мне о том, что у деда было зеркало цвета индиго, доставшееся ему от прадеда. Однако же сам отец его никогда не видел. Иногда, когда дед бывал пьян, отец расспрашивал его о зеркале, на что тот с хмельной угрюмостью отвечал ему, что зеркало это - бесовское: в нем можно видеть и прошлое, и будущее. Наутро дед, как правило, ничего не помнил, а расспрашивать его в трезвом состоянии было бесполезно. Сколько отец ни следил за ним украдкой, он так и не раскрыл этой тайны... Зато её раскрыл я! С вашей помощью я отыскал зеркало, но, черт меня побери, если я остался рад этому!
Слушайте же! По приезду я повесил зеркало в зале и по прошествии нескольких дней ничего сверхъестественного в нем не обнаружил, кроме, пожалуй, синего цвета. Я думал было, что легенда - фикция, пока в один из уже по-летнему жарких вечеров не остался ночевать в зале, а не как обычно в спальне. Я проснулся в полночь и сначала решил, что горит мой дом. Но нет! Светилось, горело, пылало одно только зеркало! Будто загипнотизированный я приблизился к нему и увидел... позор своего рода...
Там, в степи, мой предок, дворянин, ползал на коленях перед Емелькой Пугачевым, целуя ему руки и клянясь в вечной преданности. В том, что все, что я вижу - правда, я не сомневался. Я стоял в пяти шагах от шайки разбойников во главе с их атаманом и смотрел на то, как унижается мой предок... Это потрясло меня. Я не выдержал. Прощайте".