Глядя на сокамерницу Ники, я не совсем понимал - человек передо мной или живой мертвец? Глаза у неё были на выкате, будто у мороженной рыбы. Её осунувшееся лицо не выражало ровным счётом ничего, кроме серого и холодного безразличия, а от неё самой теплом веяло ровно столько, сколько от горного ледника. И неужели эта постаревшая девочка совершила такие преступления? Одно дело читать в газетах, но совершенно другое - видеть воочию того, кого знал со страниц газет и журналов. При нашей первой встрече, когда она схватила меня за руку, я почувствовал себя так, будто мне по телу пропустили разряд тока. Я долго думал, что она со мной сделает? Захватит в заложники? Или попытается убить? Но никаких резких движений не было. Я осторожно осматривал её руку, покрытую шрамами. А на запястье вполне приметный и свежий порез, должно быть, она пыталась вскрыть себе вены.
- Эрик. - тихо шептала она. - Эрик, не уходи. Побудь ещё. Хоть пару минут.
В этот момент в её взгляде появилось что-то живое. Наверное, единственная искорка живости за все годы тюрьмы.
1 января 1915.
Как будто и не было войны. Наши побросали винтовки и начали играть в снежки. Кто-то даже сосенку притащил. Я на мгновение ощутил настоящий прилив счастья, того, что мне не хватало все эти пять месяцев. Я многому научился на этой войне. Дюрчалль говорит, что будем этой зимой отвоёвывать Галицию. Нас оттуда вытеснили прошлой осенью. Но я стараюсь не думать о предстоящих битвах - я просто ловлю каждую минуту тишины и радости. Впервые я чувствую себя, как дома. Тимея на Новый Год готовила удивительно вкусные пирожные, мы собирались всей семьёй в родительском доме. Даже собака. Наверное, впервые в жизни я встретил Новый Год один, вдали от дома. Я обязательно вернусь домой. Война рано или поздно закончится. Именно эта мысль греет меня в эту суровую зиму. Суровую во всех смыслах слова.
11 января 1915.
Сегодня получил довольно неприятное известие от Тимеи - Барнабаса отправили в ссылку. За драку в ресторане его отправили работать в Войводину. Так и получилось, что мой младший брат на родине в плену. Тимея бросила всё и вместе с детьми и мужем поехала поближе к Барнабасу. Барнабаса нещадно гоняют строить укрепления и разгружать вагоны. К счастью, в деревне много венгров живёт, они помогли ему обустроиться. Мой брат, можно сказать, легко отделался. Сейчас он живёт в бараке у станции. Каждое утро его под конвоем выгоняют на работу. Зазевается - стреляют над головой. Барнабас терпит. Он будто готов быть никем для своих же. Кто он? Военнопленный? Но его даже на фронт не отправляли. Предатель? Но что он мог выдать? Кто он теперь? Каторжник. Человек, который есть и, в то же время, его нет. Впрочем, радует меня то, что мой брат не падает духом. "Убрать бы австрияк, век бы прожил здесь" - шутит он.
16 мая 1915.
"В тот день наши двинулись к тому самому хребту, где русские окопались. Лес, как оказалось, давно уже порубили на дрова. Теперь на месте живописного ущелья красовалась уродливая лысина. А сколько мы в здешних местах наших солдат по весне откопали? Беда сколько. Они замёрзли насмерть, я сам едва выжил прошлой осенью. А вот Бенче повезло меньше - он заработал гангрену и умер. Так и похоронил я своего брата. Сейчас я просто рассматриваю нашу фотографию по прибытию в Карпаты. Половины людей со снимка давно нет в живых. Ходят слухи, что после Черновиц наш полк разделят. Куда переведут меня, не знаю. На чехов надежд никаких - они сразу в плен сдаваться бегут. Тоже мне, вояки нашлись. Их проще сразу пристрелить, чем надеяться, что эти пивожоры что-то навоюют. Горе одно нам с такими воинами. Мы вот-вот займём Черновцы и дойдём до Днестра. Я знаю точно, что русские без боя не сдадутся. Так что кто умрёт следующим, лишь вопрос времени. Может, это буду я. Но я всё ещё надеюсь вернуться домой. Надоела эта война.. Сил нет.
20 мая 1915.
Я наконец-то пришёл в себя. Я был без сознания три дня. Как рассказали ребята, меня нашли в овраге всего в крови. От моей шинели остались одни лоскуты, а снаряжение, которое я потерял, давно превратилось в огненную труху. Я был единственным счастливчиком. Больше никто не выжил. Ошибка капитана Дюрчалля оказалась роковой как для него, так и для всех нас. Когда мы подобрались к хребту, первый же залп, казалось, забытой русской артели, смёл все передовые ряды. Атилло тогда спас меня, оттащив в "зелёнку". "Всё, мне кранты, сержант" - последнее, что успел сказать он. А что было дальше? Мы будто очутились на скотобойне - пулемётчик перемолол всех, кого не достала артель. Потом пехота рванула. Несколько пуль буквально изрешетили меня. Я чувствовал жар дула винтовки прямо у своего лица, но русские не стали стрелять в меня, видимо, посчитав, что я мёртв. Когда те трое отошли, я, превозмогая адскую боль, отполз в сторону и свалился в овраг. Я пытался позвать на помощь, но у меня не осталось никаких сил. Я держался изо всех сил, я молил о спасении, при этом я слышал звуки не стихающего боя - крики солдат, выстрелы, разрывы снарядов, грохот шагов. До сих пор не знаю, что меня спасло. Меня, скорее всего, комиссуют. И это, наверное, к лучшему. Ни одна капля крови не стоит моих паршивых лычек, мне не нужны звёздочки на погонах, мне не нужна слава. На этой войне нет героев. Она бессмысленна. Молюсь за всех, кто ещё жив и тех, кто остался там.
27 июня 1915.
"Я добрался до развязки. Поезд стоит уже больше часа. Вагоны забиты, я вынужден сидеть на полу. На полках сидят, в основном, солдаты-отпускники. А может, тоже комиссованные. Как и я. Я обхватил колени и съёжился от холодка. Напротив меня расположился унтер-офицер средних лет. На лице у него виднелся шрам, нос буквально свёрнут в правую сторону. Черты лица его были довольно грубы, веки отяжелели, во взгляде виднелась усталость. Его грубая полевая шинель была изрядно стёрта, на груди видны пятна бурого цвета. Полы, похоже, были подпалены. Ботинки его выглядели не лучше - за грязью было не видно ни отделки, ни шнурков. Также я обратил внимание на папиросы, которые он курил. Марка явно не польская. Должно быть, он служил на Балканах.
- Куда едем, приятель? - внезапно спросил он меня.
- Я? Домой, в Залаэгерсег.
- Отпуск, да?
- Какой там... - отмахнулся я рукой.
- А я как раз выцыганил у нашего жлоба отдых на пару недель... Я тут в Альпах настрелялся. Сербы просто черти - воюют любому немцу на зависть! А ты чего пригорюнился, приятель? Радуйся - ты дома будешь вот-вот, тебя там мамка со стаканом молока ожидает, да и у жёнушки платок наверняка мокрый уже насквозь! Веселее, ну!
- Да кто меня ждёт там... - вздохнул я. - Сестра в тюрьме, брат погиб, родители десять лет как почили.
- У-у, сочувствую, брат. Ну да ладно тебе! Для тебя зато война кончилась, а вот для них, - попутчик выглянул в окно и указал на солдат, садящихся в теплушки, - всё только начинается. А знаешь, не бывало ещё такого, чтобы люди с войны не возвращались. Кто на коне, кто в теплушке, кто пешком, а кто в катафалке. Так что знаешь, вернутся все. Все до одного. Если только местные на съедение собакам не бросят.
- Хорошая шутка.
- Ну что ты сразу-то, а? Ты где у нас служил?
- В Галиции.
- У-у-у... Наших там бьют по-страшному...
- Бьют. Русские наших полбатальона голыми руками уложили. А мои куски месяц назад еле собрали. - с этими словами я задрал свитер.
- Это ж какая дура в в тебя вклинилась?! - глаза пассажира полезли на лоб. - Счастливый ты человек, э-э... Как тебя?
- Сержант Фенчи. Эрик Фенчи.
- Штаб-сержант Надь. - отдал честь мой попутчик. - Сколько времени, не знаешь? А то у меня часов нет.
- Да откуда?
- Ну почувствовать примерно можешь?
- Ну, часа четыре, наверное.
- Да мне вообще всё равно.
- А чего спрашивал?
- Да так... - вздохнул Надь и снова закурил.
Мы замолчали. В следующие несколько минут мы не сказали друг другу ни слова.