Слипенчук Виктор Трифонович : другие произведения.

Огонь молчания

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник произведений, написанных в разные годы, основаны на биографии автора. "Подписка "о невыезде", оправдательные письма в прокуратуры: Алтая, РСФСР, СССР. Неизбывная горечь и повесть "Огонь молчания"...
  

Виктор Слипенчук. Огонь молчания. Повести и рассказы. -

  
  ---------------------------------------------------------------
   No Copyright Виктор Слипенчук
   WWW: http://www.slipenchuk.ru/
   Санкт-Петербург, "Лениздат", 1994.---------------------------------------------------------------
  
  
  
  
  ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
  
  
  Вот, оставляется вам дом ваш пуст
  Евангелие от Матфея.
  Глава XXIII, 38
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  
  Двадцатого апреля 1984 года, в половине двенадцатого ночи, в комнату Валерия Антоновича Губкина постучали. Постучали коротко и властно, словно заведомо знали, что он дома и откроет, не имеет права не открыть. Валерий Антонович откинулся на спинку стула (писал) и уставился в темно-синюю, почти черную, гладь окна, в котором, точно заполненная звездным проницающим светом, сияла Останкинская башня. Отраженный свет внешних прожекторов словно высвечивал ее изнутри - какой-то холодный рентгеновский снимок. Валерий Антонович настолько полно погрузился в созерцание, что забыл о стуке, - он утратился, не дойдя до сознания. Валерий Антонович мысленно перенесся в стеклянное блюдце верхней смотровой площадки и как бы оттуда стал огдядывать общежитие, - его окно под самой крышей первое справа, потому что комната соседа, хотя и угловая, выходит окном на торцовую площадь, из нее башню не видно. Он почему-то обрадовался, что его окно под самой крышей первое справа - везет ему, отмечает его судьба. Пройти конкурс на Высшие литературные курсы, куда принимают перспективных, вот уж воистину его окно первое справа. Придя в себя, переставил затекшую ногу, паркет скрипнул - и новый нетерпеливый стук в дверь заставил его вздрогнуть. Конечно, это сосед, возвращается из ЦДЛ. Большие воловьи глаза, подернутые хмельной поволокой, бессмысленная улыбка, расслабленное дерганье головой, каждый раз словно срывающейся на грудь, - все это привиделось Валерию Антоновичу таким безобразным, что он твердо решил: не открою. В конце концов если не открывают - этим говорят: нечего ломиться. Валерий Антонович перестал прислушиваться и, чтобы за дверью не думали, что он таится, нарочно скрипнул паркетом - дал понять, что не открывает умышленно: занят. Так уж заведено на курсах - не тревожить друг друга по пустякам. Святое дело - работа. Для того и комната у каждого отдельная - писатели.
  Однако там, за дверью, как будто не знали или не хотели знать об установленном на курсе порядке, постучали вновь и, как показалось, с нескрываемым раздражением. Ну, уж это нахальство! Громыхнув стулом, Валерий Антонович быстро подошел к двери, нервно щелкнул замком и, резко отступив на шаг, настежь распахнул дверь. Он ожидал (не раз бывало), что сосед, падая, ввалится в комнату, на всякий случай раскрыл объятия, чтобы поймать, но в комнату никто не ввалился. Перед дверью стоял сухощавый молодой человек, лет двадцати восьми, с усами и светлой бородкой клинышком, - серьезный, строгий, обликом напоминающий Феликса Эдмундовича Дзержинского. Валерий Антонович улыбнулся: простите, он думал, что это сосед.
  Незнакомец еще больше построжел, холодно спросил:
  - Комната гражданина Губкина?
  Валерию Антоновичу стало и вовсе весело. Пригласил незнакомца войти: что более интересует - комната или хозяин? Вообще-то приглашение не имело смысла, незнакомец как-то вертко уже проскользнул внутрь, а дверь от сквозняка сама захлопнулась. Некоторое время постоял, не то привыкал к яркому свету, не то запоминал и оценивал обстановку: комната гражданина Губкина?
  Нелепость ситуации забавляла, Валерий Антонович опять едва не улыбнулся: черная кожанка на незнакомце казалась длинною шинелью и в профиль придавала ему особенно сильное сходство с Железным Рыцарем революции. Впрочем, Валерий Антонович вовремя подавил Улыбку. Садясь в кресло, незнакомец нарочито небрежно заметил, что он из уголовного розыска, занимается делами убийств и его, разумеется, интересует не столько комната, сколько сам гражданин Губкин.
  - Делами убийств?
  Искреннее удивление Валерия Антоновича позабавило незнакомца. Самодовольно хмыкнул.
   - Надеюсь, вы не будете отрицать, что до учебы в Москве работали на Чумышской Всесоюзной ударной стройке Коксохим?
  Валерий Антонович кивнул - нет, не будет.
  - Вы знали некоего гражданина по фамилии Лей- бельзон?
  Лицо незнакомца выжидательно заострилось, замерло, он словно боялся нечаянно вспугнуть птичку, которая по счастливой случайности впорхнула в комнату и, не заметив его, прямо перед ним стала чистить свои лучезарные перышки.
  - Кто же не знает начальника лучшего строительного управления Коксохима?!
  Валерий Антонович улыбнулся, и тут же улыбка съехала - нахмурился, озадаченный жестокостью ответного взгляда, - так смотрят на врага или на жертву.
  - Собственно, с кем имею честь?! Незнакомец встал, быстрым наметанным движением
  вынул из внутреннего кармана удостоверение - Кротов Андрей Андреевич. Передернул плечами, надо полагать - пожал. Валерий Антонович не понял, к чему конкретно относилось пожимание: то ли к тому, что отстранил удостоверение, то ли к внезапной официальности тона. Вообще вся эта загадочность Кротова: поздний визит, устрашающая многозначительность - исподволь уже начинала раздражать. Валерий Антонович глубоко вздохнул, мысленно приказывая: держать себя, как подобает хозяину, хотя и с незваным, но все же гостем.
  - Пожалуйста, садитесь. И прежде всего - чем могу быть полезен?
  Кротов резко оглянулся. Валерий Антонович успокоил: в кладовке у него холодильник, страсть шумливый, приходится ухищряться, запирать. Кротов, словно винясь, заметил: им, следователям, надо быть чрезвычайно осторожными, за ними ведь тоже следят. Он не счел нужным объяснять, кто следит, а Валерий Антонович не счел нужным спрашивать. Ему было довольно и того, что Кротов пусть таким странным способом, но раскаивается в своем поведении. Предложил бутылку московского пива - в Андрее Андреевиче он сразу угадал человека интеллигентного, который не станет в полночь ломиться по пустяку, наверняка у него в кармане санкция прокурора - государственное дело. Последние слова Валерий Антонович произнес с такой важностью, что враз почувствовал себя на несколько сантиметров выше. Он был уверен, что весьма тонко подсластил Кротову и тот по-должному оценит. Но Кротов при упоминании санкции как-то кисло сморщился и как будто уменьшился, отдалился. В глазах мелькнули изумление и растерянность, которые сейчас же сменились холодной застегнутостью.
  - Вам разъяснили, что на Лейбельзона начато уголовное дело. Вы работали в его управлении, дело касается и вас, так что, уж будьте добры... завтра жду вас в десять ноль-ноль на Петровке.
  - Если тридцать восемь - то не приду, - неожиданно для себя сострил Валерий Антонович, чувствуя что ему не на что опереться, он проваливается в какую-то горячую пустоту - да что это такое, что за глупость мерещится ему?! Он даже головой тряхнул, чтобы освободиться от наваждения.
  - Нет, не тридцать восемь, а двадцать шесть, - строго поправил Кротов, возвращая к действительности.
  - Слушайте, может, хватит загадок и недомолвок, и вы наконец расскажете, что произошло?
  Всплеск эмоций вызвал всего лишь усмешку Кротова, он словно побронзовел.
  - Не то это место, чтобы рассказывать. И поздно уже, - посмотрел на часы. - И санкции прокурора пока нет, чтобы...
  - Чтобы что?!
  Валерий Антонович опять сорвался: не ждите его ни на каких Петровках. Завтра Всесоюзный Ленинский субботник, он, Губкин, член партийного бюро курса, - не обессудьте!
  Кротов со спокойствием олимпийца предложил освобождение, и Валерий Антонович, не считая нужным сдерживаться, уколол:
  - Вам бы не внешностью, а душой походить на того человека, на какого пытаетесь, - тщетно, он выше вас на сто голов.
  Кротов словно не заметил издевки - в таком случае он ждет гражданина Губкина в то же время, в воскресенье.
  На том и расстались. Шуркнул полой кожанки о косяк и исчез. Как ни прислушивался Валерий Антонович, а даже обычного стука удаляющихся шагов по коридору не услышал. Да - крот, как под землю ушел.
  Валерий Антонович долго не мог успокоиться. В разгоряченном воображении, точно в кипящем котле, всплывали обрывки фраз - превращались в самые фантастические картины. Была и эта: Лейбельзон под покровом ночи взламывает кассу своего управления. Перестрелка с ночным сторожем, кровавые следы. Лейбельзон пойман с поличным. Стараясь запутать следствие, дает насквозь лживые показания, утверждая, что его прикрывал бывший собственный корреспондент молодежной газеты Губкин. А что, поди узнай, где он?! Поэтому-то в полночь и заявился Кротов - удостовериться. Поэтому-то и оправдывался: мол, за ними, следователями, тоже следят. Хотя, чушь, конечно - выстрел в гробу!
  Валерий Антонович встал (лежал на кровати), сел за рабочий стол.
  Какая-нибудь авария, несчастный случай, а он - кровавые следы, стрельба. Разгоряченное воображение... Взял Карандаш, но тотчас отложил, и для настроя, чтобы совсем уже успокоиться, подвинул стопочку исписанных листов, решил прочесть. Вначале текст не доходил до сознания, пробегал его машинально, как бы все еще продолжая диалог с Кротовым, но потом следователя словно бы унесло внезапным дуновением.
  Валерий Антонович погрузился в чтение дневника, который вел, работая на Чумышской Всесоюзной ударной комсомольской стройке. Собственно, это был не дневник в его первоначальном виде, с обрывочными и всегда торопливыми записями в общей тетради. Он читал страницы своей новой повести, в основу которой положил дневниковые записи. Впрочем, и это не совсем точно. Работа была в той начальной стадии, когда он и сам толком не знал, что получится: повесть, роман? Или торопливые записи, снабженные лирическими отступлениями, так и останутся в жанре дневниковой прозы, неких мемуаров молодого литератора, принятого в Союз писателей и учащегося на Высших литературных курсах, - путь в писатели. Конечно, нет ничего особенного в том, что какой-нибудь генерал икс, или академик, или другой заслуженный человек (хотя бы и писатель) пишет мемуары. Все дело в том, насколько он заслужен, чтобы излагать себя. Как-то так принято - ежели ты генерал, академик или космонавт - сомневаться нечего - вспоминай, читать будут. Многие хотят быть генералами. В писатели тоже многие бы пошли, но вот незадача - писать надо, издаваться. Не потому ли в Союзе писателей так много различных деятелей: политических обозревателей, журналистов, летчиков-испытателей, актрис? И так далее и так далее. Лишь писателей-профессионалов весьма и весьма... Странно, что они вообще есть. Прием "в писатели" так затруднен, настолько изобилует препонами, что преодолеть их молодому литератору практически невозможно. Тут, в самом деле, нужен опыт, умение вовремя опереться на авторитетное мнение писательской общественности. Указать прямо - что за общественность? - нет никакой возможности. "Есть мнение" - и довольно. Неуловимо? Тем лучше, сумей только опереться. Почувствуешь себя не то что на гребне волны - на атомоходе. Своего рода поход на полюс. Рядом с тобой на борту министр флота, с самолета ежечасно докладывают ледовую обстановку, по ЦСТ передаются видеосюжеты, все наблюдают, все участвуют - тут нельзя не достигнуть. Когда есть мнение, что ты с родины слонов, - невозможно, чтобы нельзя. Конечно, может случиться конфуз: вам звание, а у вас нет призвания. Не соответствуете, так сказать... Впрочем - трагедия сугубо личная, никоим образом мнения общественности не касающаяся, потому что в сфере, где господствует не сам человек, а его звание и название, несоответствие подобного рода вовсе не конфуз - намек на сверхдостоинство: царь-пушка не обязана стрелять, а царь-колокол звонить. Вы, благодаря званию, переместились в разряд символов, а у символов иные законы и аналогии. Валерий Антонович не хотел писать мемуаров. Ему и в голову не приходило обрабатывать дневниковые записи с этой целью. Какие мемуары, если пути в писатели не было. Призвание - да, чувствовал. Призвание и путь - тут что-то не совсем ясное, напопридуманное. Он лично с детства знал, что станет писателем, просверком ослепило и как тавром выжгло - буду. Прием в Союз - это другое. Это карточная игра. Игра символов, о которой напишет, когда поймет: отчего из царь-пушки никогда не стреляли, а царь-колокол никогда не звонил? Многое тут непостижимо. Кажется, вот она, мысль, витает, так бы и ухватил ее, но рядом другая, пересекает и сбивает.
  Два человека. Один отливает настоящую пушку. Другой - пушку-сувенир. Сравнимы ли чувства, двигающие этими людьми? Или... Дальше пойдем. Первому мастеру сообщили, что его пушка годна как сувенир. Второму - что из его пушки стреляют взаправду. Кто есть кто? Вот вопрос, волновавший Валерия Антоновича в работе над дневником. Ведь эти два человека, как матрешка в матрешке, сидят в молодом писателе, главном действующем лице его новой повести.
  1737 год, тридцать седьмой, горит Кремль. Пламя неистовствует, царь-колокол кроваво раскален. Он сам уже - причина пожара. Все вокруг него вспыхивает и сгорает, подобно пороху. К нему не подойти. Медленное тяжелое гудение внезапно обрывается всхлипом. Кусок, едко-кровавый, пышущий огнем, неожиданно отвалился от колокола, но нет, не помог звуку подняться, оторваться от земли - немота.
  В воображении Валерия Антоновича трагедия царь-колокола представляется в образе русского богатыря в малиновой, плещущей на ветру рубахе. У богатыря вывернуты руки, он прижат к земле навалившимися опричниками. По лицу расползлись стискивающие рот пальцы-щупальцы, но глаза его там - в небе. Он и сам мог бы выплеснуться: в песне ли, стоне ли. Не может. Мертвенно тяжелы латы опричников. Латы с такими же, как и на нем, печатями. И не песня, и не стон, а насильственная немота рвет сердце.
  Царь-пушка, царь-колокол - символы огня и молчания, или это один символ, на котором и поныне держится мир? Сколько ни думай - ни до чего не додумаешься. Разум логичен, а здесь другое: не сопоставишь, не соизмеришь, не сочтешь. Есть это - другое - разум желателен. Нет - бесполезен. Одна сплошная глупость наш разум, когда ему некого и нечего обслуживать. Метаморфозы. Одно порождает другое, а ответа нет.
  Валерий Антонович сидел над стопочкой страниц, но себя самого не ощущал. Плоть перемещалась в каком-то обновленном и трепетном пространстве, где не было времени. То есть предметы и запахи были иными. Находились в неподвластной ему связи с людьми, которые вдруг входили в оглядываемое пространство со своим временем, так что каждую секунду приходилось считаться с этим, находить свое место, чтобы не потревожить общей гармонии. Иногда тиканье будильника, гудение троллейбуса за окном и невнятный говор из-за стены проникали в это чудесное пространство. Потревоженное, оно начинало колебаться. Удлинялось, вытягивалось, точно марево, меняло форму и очертания. Искажение было настолько неприятным, так глубоко задевало существо Валерия Антоновича, что все в нем восставало, он словно бы вновь и вновь бросался под нож. Неудивительно, что очутившись в своей комнате за стопочкой исписанных листов, болезненно вздрагивал, морщился - помешали. Неизвестно кто, но все же. Вскакивал, ходил по комнате - ох, как это верно замечено, что приятнее всего не писать, а обдумывать романы.
  Подошел к цветку герани, стоявшему на обеденном столе. Полил из большого закопченного алюминиевого чайника. Постоял, посмотрел, как впитывается вода. Отметил: будто стаивает. Осторожно потрогал нежные розовые розетки. Наклонился, понюхал. И сейчас же забыл, что поливал цветок, наблюдал, как впитывается вода. Все ушло, исчезло, будто никогда не было. Он опять над стопочкой исписанных листов - просто замечательно, что, работая на стройке, вел дневник. У них в вагончике возле обогревательной бочки стоял кактус, они называли его - ежик. Когда шарик в стержневой ручке застывал - он осторожно, чтобы не сломать иголочку кактуса, насаживал на нее ручку.
  - Во-во, давно его надо постричь.
  - Кого? - отозвались за доминошным столом, шумно мешая карты.
  Валерий Антонович настолько остро ощутил внимание к себе, что даже здесь, в полупустой комнате в Москве, почувствовал досадную неловкость, будто в самом деле некстати привлек внимание парней.
  Сейчас этот, толстый, в туго натянутой потертой брезентухе, напоминающей слона, хмыкнет. А тонкий, слегка раскачивающий плечами, нахально подмигнет - писатель?!
  Они, участники областного совещания молодых литераторов, собрались в актовом зале Приобского обкома комсомола на подведение итогов. Руководители семинара прозы склоняли Валерия Антоновича в превосходной степени - хвалили. Утверждали, что его повесть-дневник о рыбаках океанического лова - произведение зрелое и автора вполне можно рекомендовать в Союз писателей.
  Он сидел в последнем ряду, низко наклонив голову, потому что на него оглядывались как на именинника. Комок радости и восторга почему-то смешивался со стыдом, словно он - не он, а лукавая оболочка, похищенная им у какого-то другого Губкина, у которого подобные славословия отзываются изжогой, которого только и хватило отсидеть на рабочей части семинара и исчезнуть, предоставив право этому, радостно-восторженному Губкину упиваться неожиданно обрушившейся похвалой и мучиться, что он - не он.
  С трибуны актового зала выступали комсомольские активисты - работники аппарата. Призывали ставить перо на службу героическому времени. Запомнилось выступление заведующего отделом рабочей и сельской молодежи.
  У нас свой БАМ - Чумышский Коксохим. Вот где молодому литератору есть возможность проверить себя, свой характер, остроту пера. В ближайшее время строительство Чумышского Коксохима будет объявлено Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. "Молодежь Приобья" организует в Чумышске корреспондентский пункт. Пожалуйста, заходите в отдел рабочей и сельской молодежи - живое дело ждет вас, ваш талант и перо нужны народу.
  Горячо, крупно выступил заведующий отделом, и так же горячо зал аплодировал. Валерий запомнил оратора: высокий, немного длинноватый. Когда шел на трибуну, казалось, в коленях спружинивал, будто норовил взлететь. Возвращался - лицо одухотворено, вьющийся чуб волнами, и уже не спружинивал, а летел, то поднимаясь, то опускаясь между невидимых бегущих волн поднятого им энтузиазма. Что-то было в нем, как сказал бы тот Губкин, до ужасти красивое - хоть сейчас на плакат. А этому - выступление понравилось. Какими-то непонятными путями (ведь не говорил оратор об этом) постиг: оболочка - вовсе не оболочка, а форма, предполагающая соответствующее содержание. "Конформизм", - вмешался из ворочающихся глубин тот, другой. Впрочем, Валерий Антонович устроил ему достаточно завалов и обвалов: "В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли..." - "Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически", - погреб он того, другого. А позже, когда уволился из рыбоводной станции и явился в обком комсомола за живым делом, сам был подавлен: никто не ждал его в обкоме. На него смотрели как на свалившегося с Луны, как на марсианина, неправильно понимающего русский язык, - корпункт, какой корпункт?
  Недели две ходил Валерий в обком комсомола, и всякий раз заведующий отделом при нем звонил в партком чумышской стройки, в Главприобскстрой, в другие влиятельные инстанции - талантливый-расталантливый молодой литератор... будто корпункт лично ему нужен, а не молодежной газете. Нелепейшая ситуация, на словах - "ваш талант, перо нужны народу", на деле - увы. Помышлял опять вернуться на рыбоводную станцию, но тот, другой Губкин, который во все эти дни весело ехидствовал, неожиданно заартачился: надо ехать на Коксохим, устраиваться в любую строительную бригаду и писать, писать-то никто не запрещает.
  Приняли его в комплексную бригаду тридцать восьмого строительного управления треста "Приобсккоксо-химстрой", самую большую бригаду треста - сорок человек. Приняли монтажником третьего разряда. Вначале переживал - какой он монтажник?! Выручила матросская сноровка - кем только не приходилось работать на судне! И повезло, конечно, - бригаду перевели в котлован на строительство фундаментов для ДОЗа, деревообрабатывающего завода. В профессии плотника-бетонщика ничего хитрого: пила, топор, молоток, лопата в любой крестьянской семье с детства знакомы. Ничто не выделяло Валерия Антоновича из общей массы - общая тетрадь-дневник? Но вскоре он перестал вести его в кругу парней. В первый месяц несколько суетился, потому в зарплате и осечка вышла. Потом ничего - как у всех. Рабочие, появившиеся в бригаде после него, считали Валерия завзятым строителем. Монтажники-асы, голубая кровь, бригада в бригаде - и те стали выделять его, брать в мастерские на сборку металлической опалубки. Так что нет никакого преувеличения в том, что за три месяца он вошел в ядро бригады, стал активом, с его мнением считались. Правда, с высшим образованием - в котловане, тут что-то не то, темнит Губкин, но это даже интересно - молодой писатель!
  Валерий Антонович откинулся на спинку стула: каким он должен быть или был и есть? Почему и отчего двойственность?!
  Посмотрел на настольный календарь - двадцатое апреля. Торопливо, с какой-то внезапной судорожностью подвинул общую тетрадь, лежавшую на краю стола, стал листать - февраль, март, апрель.
  Восемнадцатое апреля 1978 года - жгли костры на дне котлована, завозили трубы, сбивали щиты для опалубки.
  Девятнадцатое - устанавливали трубы, откачивали воду, сбивали щиты.
  В ночь на двадцатое - ночной сторож. Сны.
  Валерий Антонович замер, чуть ниже шла дата - двадцатое апреля - и всего два слова: "зеленый луч".
  Валерий Антонович встал, по обыкновению начал ходить, не замечая, что ходит, - сны.
  В ночь на двадцатое он ночевал в вагончике. Станционные и деревенские, а может, и свои, чумышские, растаскивали пиломатериалы - шалили. Вымыл вагончик. Включил обогреватель, железную бочку с водой и самодельным кипятильником, пододвинул к нему длинный доминошный стол и устроил на нем, из брезентух и телогреек, настоящее спальное ложе. Захотелось сразу прилечь, но пересилил себя. Снял с гвоздя сетку с ужином, на улице устроился на щитах, словно в кресле-кровати.
  Величественна панорама стройки: бетонно-растворный завод, корпуса автобазы, башни склада угля первой коксовой батареи - и всюду краны, краны. Затихла стройка, но как будто продолжала жить памятью ушедшего дня. Беловато-розовые изломанные росчерки облаков, словно истаивающий дух территории.
  Валерий Антонович задумался: и в памяти природы человек творит свою инженерию. Нагрянул, как оккупант, срезал живородный слой, а с ним и душу места, без коей теперь нет бывшего уголка природы, - территория. Не научился и не научится человек-покоритель вливаться в природу как ее лучшая часть. Торопится сокрушить, сломать и песни напопридумал в такт семимильному шагу: "Здесь даже солнце б не вставало, когда бы не было меня". Вставало. И Чумыш нес свои воды в Обь. Как дальше будет? Может, большая историческая ошибка вышла, что человечество отказалось от язычества? Поклоняясь духам природы, берегло бы воздух, землю, леса, реки.
  К единому богу человечество тоже не от праздности пришло, от себя, хищника, спасалось. Под одним богом ходим, стало быть, нет у нас преимуществ друг перед другом - все одинаково всевышнему нужны. Огромная неисчерпаемая мысль, и в общем-то не исчерпана человеком - идет, грядет сын божий, Иисус Христос. Великое учение, и как схожи все священные книги по своей главной сути, через божьего сына - человек-бог - и думалось, и понималось, и принималось. А мысль уже витала: "Человек! Это великолепно! Это звучит... гордо!" Но это какой путь надо пройти, чтобы все нити жизни, какие только можно помыслить, сходились в руке Человека. Это, наверное, коммунизм.
  Все тогда наполнится и исполнится Человеком. Пойдет он по майскому саду, всякая птичка свою лучшую песню споет, всякая былинка поклонится, потому что он - Человек, помог всему найти себя в красоте и утвердиться. Далеко до этого чудесного времени, несбыточно далеко! Нельзя же, в самом деле, объявить коммунизм. Тут надо каждому найти такую замечательную работу, чтобы чувствовал: он - Человек.
  Валерий Антонович не притронулся к ужину. Горизонт потемнел, над стройкой вспыхнули редкие огни. Легкий мороз схватывал синеву снега над котлованом, и мир вокруг казался перевернутым: снег - не снег, а облака.
  Валерий Антонович полулежал в тени вагончика, словно в глубоком колодце. Мнилось, что это из вызвездившейся бездны доносятся земные шорохи и звуки. Природа, она доверчива, как ребенок, а мы... Можно повернуть реки вспять, но родники, их питающие, не повернешь. Мутанты по своей сути, мы и природу коверкаем под стать себе. Расчленяем, вычленяем, спрямляем, выравниваем, вносим раздвоенность, а красота потому и красота, что неделима, в вечной гармонии. И как тогда жить, быть просто человеком? Почему лучшие умы не соберутся и не придумают, что или кто есть просто человек? Откуда он и почему он?
  Валерий Антонович почувствовал, что он обрушивается. Куда-то летит разобщенными пылинками, и в недрах каждой бесконечный вопль - я, я, я, я... Звонкое, льдистое эхо - сосульки звенят, раскалываются. Подняться сил нет. Нет сил воссоединиться из пылинок. Кто-то ходит. Скрип снега. Остановился, разглядывает. Под сердцем, будто режущая колючка, и сразу страх - необъяснимый, расширяющийся и стягивающий кожу. Очнулся, чувствуя лицом иглистую прозрачность воздуха, вздохнул - вздох облегчения слился с топотом снега, свалившегося с крыши.
  Валерий Антонович улыбнулся - чуть со страху не помер, ночной сторож.
  В вагончике, лежа на брезентовом ложе, неотрывно смотрел на изумрудную растекающуюся звезду.
  И снова мир покачнулся, поплыл к накрененной бездне. И опять кто-то, остановившийся над вагончиком, словно в самое сердце заглянул. Знакомый страх пополз по спине, расширяясь, скомкал углы вагончика, стараясь дотянуться до зыбкой изумрудной звездочки, чешуйчато-искрящейся на стекле. Конечно, дотянется, с безнадежностью отчаявшегося подумал Валерий Антонович, но еще прежде увидел дочь, своего Олененка, читающего как бы с нажимом: ма-ма - ра-ма.
  Совесть, это наша совесть оглядывает нас как бы со стороны. Она неделима, она либо есть, либо покинет - и нет человека. Человек без совести - не человек, ему неведома человечность. Лик человечности - начало начал - корни. Нет - просто человека, как и - просто территории. Нет ничего обезличенного - всему имя, всему Человек. Мысль, словно ртуть, дробилась, блестела в изумрудном сосуде - не надо только раздваиваться, подминать самое себя. Искорку Человека всему, к чему прикоснулся, - и жизнь раздвинет пределы.
  Валерий Антонович словно взобрался на самую высокую гору - вот они, все начала и концы...
  Режущий треск будильника размозжил тишину. Реальность, в которой пребывал, словно взорвалась изнутри. Он очнулся в комнате в тот момент, когда тайна вот-вот могла открыться. Сжавшись, точно от удара, надавил кнопку будильника. Проклятье! Еще секунду - и все было бы ясно.
  Посмотрел на стопочку исписанных листков, раскрытый дневник.
  И тогда, и сегодня - двадатое апреля. Тогда число выпало на четверг - легкий день - зеленый луч. Сегодня - пятница - дело пятится. Вчера и сегодня - с промежутком в шесть лет. Надо сличить: я - сегодня и я - вчера. Тут-то и откроется - белого кокона тайная завязь.
  Валерий Антонович повеселел, перевел стрелку будильника и с легким сердцем лег спать, так и не вспомнив о странном визите следователя.
  * * *
  Проснулся раньше будильника - кто-то уронил железную миску, она, громыхая, прокатилась по коридору и ударилась о дверь - на кухне жизнь кипит. Валерий Антонович посмотрел на солнечный зайчик (шевелился на карте Приобья, то свертывался в бутон, то вдруг трепетал водяными лепестками, распускался, словно цветок)... что нам ветры... к цели светлой мы стремимся неустанно... Вскочил, попрыгал у зеркала (боксировал с воображаемым противником) и налегке, в тренировках и тельняшке, помчался к умывальнику.
  Настроение было превосходное. Во-первых, задача повести прояснилась - синтез: я сегодня и я вчера. Смелее насыщать авторскими отступлениями. Тогда это будет не дневник; во всяком случае, не Губкина - поколения, Да-да, на меньшее он не согласен. Во-вторых, на сегодня у него составлен замечательный план: после субботника съездит в аэропорт, возьмет билет - на майские праздники в Приобск, потом позвонит домой - сообщит, что билет взят. В-третьих, он подал на конкурc в "Неделю" рассказ; вполне возможно... Впрочем, для хорошего настроения хватит и того.
  Возле умывальника - нос к носу - столкнулся с Муратом Салимовым. Мурат вскинул руку - контрадмиралу прозы!
  - Татарскому Шекспиру!
  Мурат удовлетворенно кивнул, жестом приказал взволновавшимся трибунам сесть, замереть. И медленно, с ленцой триумфатора двинулся по коридору.
  С Муратом Валерий Антонович подружился на Краснопресненской плодоовощной базе. Они, бригада в десять человек, разгружали вагон с картошкой и с наблюдательностью писателей следили друг за другом, чтобы никто не филонил. Работали посменно: пять человек ссыпают картошку в бункер, а остальные пять дожидаются своей очереди, отдыхают на грузовой платформе. Мурат трудился с Валерием Антоновичем поначалу как будто с усердием. Залезал под потолок пульмана и в тучах пыли высовывался с горой картошки. Но потом, когда слежалую приходилось выгребать из углов - брать на живот, - и духота, и пыль перехватывали дыхание, а пот застилал глаза - Мурат стал исчезать. Выйдет отдыхать и растворится среди кулей, ящиков и бочек. Одна смена пройдет, вторая, третья, а его все нет. В бригаде завозмущались: где Мур-Мур Налимов?! Перед обедом вынырнул. Как ни в чем не бывало подсел к Валерию Антоновичу, он выкручивал влажную от пота тельняшку, указал пальцем - это что? Подбил пачку пустых мешков под голову и - ноги кверху, поза точь-в-точь завзятого лодыря. Изображая едва сдерживаемый смех, хохотнул, сотрясаясь всем телом: тебе хорошо, ты дурак. Откровенная наглость развеселила - Мурат явно нарывался на скандал.
  - Ты б уж лучше признался, что болит живот. Мурат опять изобразил смех.
  - Никто не поверит, потому что в это невыгодно верить. Человек справедливый, как сказал Заратуштра, - Мурат выкинул перед собою указательный палец и посмотрел на него строго и значительно. - Человек справедливый, в конце концов, всегда становится жестоким, а жестокость - всегда порождает жестокость.
  Валерий Антонович вспомнил, что тогда, натянув тельняшку, тоже подбил под голову пачку мешков и тотчас ощутил на себе косые осуждающие взгляды. Мурат действительно болел, а когда Валерий Антонович вступился за него, то и Валерия Антоновича приняли за лодыря - косвенного. Надо будет это учесть.
  Он улыбнулся - прозрел! Встреча с Муратом укрепила уверенность, что день предстоит замечательный и всего-то нужно прожить его, чтобы в свой час получить уже приготовленные подарки.
  На субботнике, работая на пару с Муратом, удостоились похвалы проректора. Похлопал татарского Шекспира по плечу:
  - Молодцы, трудитесь образцово, по-русски. Мурат изобразил недоуменную гримасу, усы обвисли, как у моржа.
  - А он, - кивнул на Валерия Антоновича. - Он - по-татарски?!
  Слушатели Высших литературных курсов дружно засмеялись. Сборная всей страны, были и из Монголии: Юмсурен и Пурвсурен.
  Подражая Мурату, Валерий Антонович обиделся, мол, по-татарски хуже?!
  Позже продолжили игру, Мурат вещал: мы-то вас как, под Казанью, помните? Мы тоже помним ваше иго, попили вы нашей кровушки, сучьи дети!
  Валерий Антонович в ответ запрокидывал голову, сотрясая плечами, хватался за живот (они с Муратом как бы поменялись местами) и вдруг каменел лицом, уличал - вот они, великоросские замашки. Да знает ли твоя, что мы - не те татары, те рассеялись. Мы - потомки булгаров, мы первыми приняли бой с монгольским войском, у нас в народе и по сей день все знают Книгу Йсуфа. Твоя что-нибудь слышала о Кул Гали? Валерий Антонович подносил к губам ладошку, фукал: а-а, ничего нет твоя, фу твоя, пусто твоя.
  Мурат неторопливо отставлял лопату, закуривал.
  - Ты это брось, - крутил пальцем у виска. - Лапшу-то на уши... Болгары в Болгарии живут, а татары - в Татарии. Так-то оно, вот.
  Брался за лопату, копал.
  Игра веселила, в особенности Юмсурена и Пурвсурена. На семинарских занятиях они отмалчивались, ссылались, что не все понимают по-русски, а тут смеялись до слез: пусто его, пусто... Болгары в Болгарии?!
  После субботника Валерий Антонович поехал в аэропорт. И здесь - повезло. Постоять, конечно, пришлось, но билет взял на воскресенье, на двадцать девятое, судя по всему, последний, - за ним брали на третье. Везение воспринял как должное, решился позвонить в редакцию - ответили, что рассказ пойдет, следует дослать фотографию. В общежитие летел, как на крыльях. Домой позвонит попозже, хотелось побыть наедине с нечаянной радостью и немного оттянуть ту, предстоящую, о которой помнил весь день и которая не уйдет, а потому не грех ее и отодвинуть, в ожидании-то она слаще.
  Позвонил в восьмом часу вечера, по приобскому - в двенадцатом ночи. Предвкушал обрадовать жену - наверняка занимается стиркой, дочь тоже не спит, ждут звонка. Аленке он купил готовальню, шоколадного зайчика, подбородник для скрипки и гэдээровские струны. Татьяне - финские сапожки. Все сбережения ухлопал - ничего, в среду получит стипендию, раздаст долги, и еще останется. У него еще четыре неоплаченных выступления по линии бюро пропаганды - на обратный билет будет.
  Телефон-автомат включился сразу. Валерий Антонович почти физически ощутил, как по проводу побежал электрический импульс, томительно замер, словно стоял у порога и нажимал на дверной звонок. Сейчас откроют, невольно напрягся, чувствуя, как пересохло во рту. Каждую неделю звонит, а волнуется - будто судьба решается. Аппарат щелкнул, заглатывая монету, и на другом конце провода, за тысячи километров от Москвы, взяли трубку.
  - Кто там? - спросил недовольный мужской голос. Валерий Антонович не сразу нашелся, мужчина переспросил:
  - Кто там?
  - Мне... Татьяну Николаевну, - растерянно попросил Валерий Антонович и услышал короткие, словно обиженные, гудки.
  С минуту стоял ошеломленный - набрал не то?!
  Опять положил монету в автомат и набирал, стараясь не торопиться и ни о чем не думать, хотя наперед знал, что начнет с мужчины, бросившего трубку. Татьяна перебьет его и, словно малому ребенку, выговорит, что все это одни глупости, они с Аленкой ждут своего самого-самого папочку, и он успокоится, и всё будет хорошо, как и всегда бывало после разговора с домом.
  На этот раз встретили короткие гудки. Валерий Антонович вышел из кабины - ждал на улице. Прогуливаясь, завернул к табачному киоску и, не раздумывая, взял четыре пачки "Ту-134" - будет угощать Мурата.
  Он не дозвонился домой, набирал то с одного, то с другого автомата - все попусту, то попадал на короткие гудки, то на длинные, безответные. Сложилось впечатление, что на другом конце провода телефон отключили умышленно.
  В десять вечера помещение телеграфа закрыли. Валерий Антонович зашел в сквер напротив. За плотными стенами кустарников и деревьев было тихо, сумрачно и пустынно, даже не верилось, что - в Москве. Сел на лавочку, прислушался к какой-то шевелящейся вокруг тишине и неожиданно почувствовал, что мрак отовсюду словно стягивается к нему, вползает в грудь, сковывает тело.
  Наверное, это неспроста. Чересчур доверчив, а Татьяна... с годами у женщин всякие темные потребности возникают.
  Он старался рассуждать отстраненно, словно философ или врач. Ему казалось, что таким образом поймет главное и - простит.
  Подружились они в институте. Татьяна - бойкая блондинка, активистка - училась на курс старше. Он тогда уже надеялся, что будет принят в Союз писателей, и находил тому подтверждение не в качестве своей литературной продукции, а в непреодолимых препятствиях, которые обычно сам создавал, чтобы преодолевать. Он и дружбу с нею воспринял как препятствие. Ему двадцать - гулять да гулять, а ей двадцать три - замуж пора. Он безутешно вздыхал, а она смеялась - пусть не думает ни о чем, учится. Но он вздыхал, ему нравилась безутешность, она как-то согласовывалась с его верой, что он - писатель, на правильном пути. Перед госэкзаменами поехал в Приобск, там она работала по направлению и нежданно-негаданно, как это бывает в двадцать, женился, Счастье не обрадовало, а испугало - сбился с пути.
  Валерий Антонович с удивлением и даже некоторой досадой подумал, что за всю их совместную жизнь ни разу не пожалел о женитьбе. После института - армия, пришел домой, а дочь уже ходит. Работал на телестудии - сплошные командировки, потом и вовсе (биография члена СП - не пустой звук) отпросился на год в моря, а захватил четыре. Еще дочь толком не привыкла к нему - на Коксохим отчалил. Теперь здесь.
  Валерий Антонович не заметил, как распечатал пачку, закурил.
  Никогда она - чтоб упрекнуть или еще что! - глаза лишь отяжелеют от неестественного блеска: как же - призвание, талант.
  Валерий Антонович вспомнил, по какому случаю рассиживается в сквере, и спохватился - курит. Три с половиной года не курил и - на тебе. Посмотрел на огонек и, вместо того чтобы загасить, глубоко затянулся. Другие на неделю боятся отпускать своих мужей, а она...
  Все, что было в ее пользу, вдруг повернулось против. Чувствуя, что запутался и, как бы ни терзался, никакого выхода не найдет, встал, побрел в общежитие.
  На вахте вручили записку: "Жду вас завтра в десять. Укропов". Трижды пробежал глазами - какой Укропов?! Наконец вспомнил - Кротов, Андрей Андреевич, железный рыцарь Приобского уголовного розыска. Валерий Антонович немного повеселел, завтрашний день, представлявшийся пустым и ненужным, обрел смысл. О том, что завтра мог бы работать, не думал. Пока не переговорит с домом - не сможет, а звонить утром... вырывать из объятий?!
  Сердце словно упало, схватился за поручни лифта, чувствуя, как враз ослабели ноги и все тело. Хлюпик - отсюда пошло, одна вода, костей нет. Несколько раз глубоко вздохнул, унял внезапное волнение и неторопливо вышел из лифта.
  В комнате, не зажигая света, посидел на кровати, с трудом разделся, лег - это на субботнике устал. Словно оправдываясь, подумал с осторожностью, любая мысль сейчас же поворачивалась, вызывала болезненную тревогу о доме. Долго ли лежал без сна? Не помнил. Ему казалось, что всю ночь падал в черный бездонный колодец.
  В прокуратуру опоздал - подвели заторы транспорта на Садовом кольце и у кинотеатра "Россия". Какое-то время потерял у Петровских ворот, пришлось спрашивать прохожих (никто не знал), пока не попался милиционер, он-то и подсказал, что к прокуратуре надо пройти под каменной аркой и свернуть налево.
  Здание, с мраморными наличниками и высоким крыльцом, тоже под мрамор, стояло на небольшом искусственном холмике. Вокруг ухоженные деревья, свежевзрыхленные клумбы. Богатое здание, подумал Валерий Антонович. Напоминает главный корпус Приобского санатория, а внутри тесное, никаких вестибюлей, узкая прихожая, заставленная глухими громоздкими шкафами и тумбами. За грубым крестьянским столом - вахтер-инвалид. Лысый, сутулящийся, в круглых очках и серой меховой поддевке - колхозный бухгалтер-пенсионер. Валерий Антонович увидел приткнутую к стене клюку, обрадовался своей проницательности: колхозные бухгалтеры-пенсионеры в большинстве инвалиды и туги на ухо. Поздоровался расчетливо громко, но вышла осечка, старик сердито буркнул, мол, чего кричать-то. Указал на стул возле тумбочки с салфеткой и графином, недовольно встал, припадая на ногу, подошел к настенным ходикам, подтянул гири, опять прошкандыбал к столу. Досадуя на его медлительность (часы показывали пятнадцать минут одиннадцатого), Валерий Антонович спросил о Кротове, следователе из Приобска. Старик кивнул, и Кротов (словно сидел в засаде) выглянул из какого-то бокового очкура, позвал Валерия Антоновича.
  Они толкнулись в одну дверь, другую, третью - все заперты. Валерий Антонович удивился: в пятницу требовал явиться на Петровку, вчера звонил, а сейчас как будто не ждал его - никакого кабинета, ничего. После неудачных поисков (суетливо оглядывался на Валерия Антоновича, словно хотел что-то сказать и не решался) постучал в дверь, оббитую железом, скрылся - договаривается, побеседовать негде. Не то это место, вспомнил разговор с Кротовым в общежитии, усмехнулся. Зачем пришел, не нужен никому?! (Тогда Валерий Антонович еще ничего не знал о "маленьких хитростях", широко практикуемых в советских следственных органах, благо даря которым не виновного ни в чем свидетеля можно весьма легко, "ну, просто за здорово живешь", переквалифицировать в преступника и, пришив дело, именно "пришив", засадить в тюрьму.)
  Только поэтому он чувствовал неловкость, даже стыд за Кротова - совсем другой человек, какой-то уменьшенный, прилизанно-истончившийся, будто вынутый из воды. И в помине нет того ночного рыцаря, опаляющего загадочностью.
  Выглянул, преувеличенно вежливо пригласил войти, и опять с оглядкой, но теперь на хозяина кабинета. Чувствовалось, что и вежливость большей частью ему предназначена: смотрите, какой обходительный, такой не посмеет стучать в чужую комнату в двенадцатом часу ночи, а уж опередив приглашение, вертко вскакивать в нее - и подавно. Преувеличенная вежливость и слова, сказанные вскользь: раз пришли, то, дескать, никуда не денешься, - кольнули. Небось придешь, если заявится среди ночи следователь, занимающийся делами убийств, и скажет, что начато дело, касающееся тебя.
  Хозяин кабинета сидел за стопками папок спиной к единственному окну. Валерий Антонович поздоровался и сразу Кротову: мол, придешь... Кротов, словно не услышал, показал на стул. Однако Валерий Антонович стоял - ждал ответа. Хозяин кабинета поднял голову (лицо было в тени), сообщение Валерия Антоновича его заинтересовало - тоже ждал. Потом потянулся к папке на краю стола, добродушно засмеялся:
  - К вам Андрей Андреевич приходил как писатель к писателю, полюбуйтесь.
  Подал Валерию Антоновичу страницу из журнала "Человек и закон", на которой, под пробелом для фотографии, было напечатано пространное объяснение за подписью А. Кротова: в Приобске широко используются технические новинки в области расследования уголовных дел такими-то и такими-то судебными экспертами, перечислялись фамилии.
  - Понятно, сказал Валерий Антонович. - Информация. Надо было побольше о людях написать.
  - Да он писал, - хозяин кабинета усмехнулся, - вычеркивают беспощадно, спасибо, страничку отвоевал.
  Начался разговор, как бы в среде писателей, непринужденный, с сетованиями на редакторов, которые режут и урезают нашего брата почем зря, до непонятностей доводят. Кротов тоже принял участие - он подавал в редакцию три абзаца, а оставили один. Зарисовку о людях превратили в информацию. В его словах не чувствовалось обиды - некоторая гордость: другим вон полстраницы на фотографию и строку на подпись, а ему - полную, все же с его пером считаются.
  В разговоре как-то само собой выяснилось, что Кротов - следователь-эксперт и к делу на Коксохиме никакого отношения не имеет. Его попросили попутно (раз уж едет в Москву) взять у Валерия Антоновича объяснительную: с какого по какое время работал на Коксохиме, в какой должности. Против начальника сорок шестого строительного управления возбуждено уголовное дело, он не знает, что за дело, что-то связанное со служебными злоупотреблениями.
  Вот тебе и "делами убийств", с некоторым разочарованием подумал Валерий Антонович, но упрекать Кротова было бы нелепостью. Единственное, что сказал: не стоило его искать по Москве, гораздо проще было узнать все это в отделе кадров управления. Хозяин кабинета хмыкнул, Валерию Антоновичу показалось - одобрил. Кротов обиделся: ему приказали, он выполняет.
  - Вы же сказали, что вас попросили?
  - Да полноте, - вмешался хозяин кабинета. - Напишете объяснительную, и делу конец.
  И Валерий Антонович написал. Много. Несколько страниц. У него так: не о чем писать, а сядет - и пошло, поехало, откуда что берется. Раньше говорили - талант, теперь - писатель.
  Кротов прочитал объяснительную взахлеб, не отрываясь. Передал хозяину кабинета. И он читал тоже с удовольствием, цокал языком, причмокивал. Особо понравилось место, что последние два года строительное управление Лейбельзона по итогам социалистического соревнования неизменно было первым среди других строительных управлений Коксохима и по договору между парткомом стройки и редакцией альманаха ему дважды присуждался переходящий приз, учрежденный писателями Приобска, - серебряная статуэтка вождя. Прочитал, похвалил остроту пера. Похвала была приятна, но и справедливость дорога. Валерий Антонович возразил: как раз здесь ничего особенного, сухая информация.
  - Разве?!
  Хозяин кабинета вскинул полукружия черных, будто подкрашенных бровей, его большие выпуклые глаза, длинный острый нос (слегка придавленный кончиком к верхней губе) забавно выдвинулись вперед, он стал походить на лукавого филина.
  Валерий Антонович улыбнулся, а Кротов сейчас же принял сторону хозяина кабинета: да-да, там особенно хорошо, ему тоже этот абзац понравился. "Сам пишет сухие холодные информации, потому и понравился", - подумал Валерий Антонович и пожалел, что разговаривал с ними как с писателями. Но когда хозяин кабинета попросил подписать каждую страницу объяснительной (такой порядок), Валерий Антонович опять заговорил с ними как с товарищами по перу: в верстке тоже каждая страница книги подписывается. Сравнение развеселило, Кротов заметил, что этот порядок перекочевал в прокуратуру явно из издательства, от литераторов. Хотел подсластить Валерию Антоновичу.
  На душе как-то неприятно стало - ну, писатель перед тобой, ну, хуже пишешь, но ронять себя, льстить?! В первую встречу Кротов был интереснее, а в этом есть что-то отталкивающее. Чтобы не пожимать ему руку, попрощался кивком, но Кротов задержал - есть еще небольшое дельце, поручение. Валерий Антонович остановился, всем своим видом показывая: давайте короче, что за поручение?
  - Вы на майские праздники собираетесь домой? - выдержал паузу. - Если не секрет, конечно?
  - Какой секрет, из чего?!
  Валерий Антонович разозлился. Не нравился ему Кротов, прямо оборотень какой-то, того и гляди, пакость преподнесет, и с таким невинным видом, будто и не пакость вовсе - вместе понюхаем. Валерий Антонович поверх него досмотрел на хозяина кабинета, тот кивал головой, словно соглашаясь с ним.
  - И все же, если не секрет?
  - До десятого мая у нас каникулы, - холодно ответил Валерий Антонович.
  - Вот и хорошо, - обрадовался Кротов и оглянулся на хозяина кабинета. - Мне поручено передать повестку, седьмого мая вы должны прийти в Приобскую прокура туру.
  Сердце беспричинно заболело, заныло, точно о какой-то невосполнимой утрате, и душно стало- нечем дышать.
  Хозяин кабинета вскочил со стаканом. Валерий Антонович жестом остановил -не надо ему никакой воды, глубоко вздохнул:
  - Давайте ваше поручение.
  Взял из рук Кротова небольшой листик, размером с календарный, и, не читая, сунул в карман плаща.
  - У вас все?!
  Кротов ухмыльнулся, пожал плечами - как будто все, а хозяин кабинета, понимая состояние Валерия Антоновича, дружески сказал: полноте, это только пишется "повестка". Как в армии, терминология строгая, а по сути - приглашают на беседу по делу Лейбельзона, может, он не виноват, оклеветан, а свидетельств маловато. Не огорчайтесь, право, не стоит.
  Валерию Антоновичу хотелось возразить, но сердце опять беспричинно заболело, заныло; слова бесполезны здесь, не имеют смысла, пока не подшиты в папку. Глянул на хозяина кабинета. Все же есть в нем что-то от лукавого филина, и, не сказав ничего, вышел.
  Проходя мимо вахтера, попрощался нарочито громко и, тут же вспомнив свою осечку, извинился. Вахтер открыл ящик стола, вытащил газетный сверток.
  - Сегодня какой день
  - Воскресенье.
  - Во, пасхальное!
  Старик посетовал на молодежь, не признающую ничего святого, на свою старуху (заставила взять сверток какому-нибудь горемыке) и попросил Валерия Антоновича принять ломоть пасхального кулича и пару крашенок - освящены, а главное, от праведного сердца, ручается. Валерий Антонович жалостливо улыбнулся и - не принял.
  Ехал в троллейбусе, а мыслями был там, на Петровке. Сколько ни прокручивал, как ни поворачивал беседу с Кротовым, внутри оставался неприятный липкий осадок - втянули его в какую-то спланированную интригу, в какие-то загодя расставленные силки. Что за силки, зачем и кому понадобились? Ему не в чем свидетельствовать - тут или ошибка, или злой умысел. Стал перебирать свою жизнь, припоминая подробности, какие могли заинтересовать Кротова, - и не находил. Вся жизнь - в его книжках, в биографии, насыщенной, конечно. Даже наедине с собой Валерий Антонович гордился своей биографией: хороший писатель - прежде всего человек с хорошей биографией. Простая формула, а в писательском труде не раз выручала, возвращала надежду.
  Он родился в семье председателя колхоза шестым, последним, но, сколько себя помнил, был седьмым - в сорок пятом родители удочерили Ларису. Четыре сестры и три брата. Разъехались - от Владивостока до Омска (Вспомнил, что учится в столице, поправился: от Владивостока до Москвы). У всех семьи, уже у детей дети, а куда денешься, если сестра Галина, первенец, старше его, поскребыша, на двадцать лет, на целое поколение, бабушка-пенсионерка.
  Мысли перескочили - вот о чем надо писать, верно сказано: "семья - ячейка государства", по нынешним временам у них семья дважды многодетная, а все выросли, получили образование. Отец - в прошлом сирота, батрак, а дети?! Галина с высшим - метеоролог. Ольга - учитель географии. Раиса со средним - медсестра, а если бы не перелом позвоночника и туберкулез?! Он вспомнил, как еще совсем мальцом помогал Рае затягивать кожаный со стальными пластинами корсет, который она снимала втайне от родителей, потому что открылись свищи и ее надо было опять класть в больницу. К ней приходил будущий муж Николай (тогда солдат-мальчишка из авиационного полка), тихий, стеснительный, перед которым она всегда улыбалась, а потом - плакала. Об одной Рае можно написать книгу. А разве нельзя о Владимире - капитане дальнего плавания, или об Эдике - инженере-механике крупнейшего машиностроительного завода?
  Лариса с девяти лет пошла в школу и кое-как закончила семь. Зато с Доски почета не снимают - лучшая закройщица в Дальнегорске.
  ...Он лежал на печи, свесившись над пыхающими на плите кастрюлями. Мать, засучив рукав, то припадала к дежке с тестом, то поднималась над ней. Лариса возбужденно вбежала со двора (испугалась коровы) - ма-а, там корова! Мать как стояла, так, опрокинув дежку, и села на пол; тесто вытянулось, держа ее руку, точно на привязи. Она радостно, со слезами запричитала: что, доча, что?! Лариса подбежала к ней и давай отдирать тесто. Подумала, что мать плачет потому, что опрокинула дежку...
  Вздохнул: о семье - главная книга, а пока дневник Коксохима, опыт моряка очень даже пригодился ему выстоять. Да, поколесил он по белу свету, где только не был?! Почти год прожил в Сингапуре, ремонтировал судно. Рыбалка в районе Северного тропика - синь воды, жара, черные зубы, фурункулез, штормы - не из литературы, из собственного опыта. Нормальная у него биография, но в сравнении с биографией семьи мелковата, без внутреннего предела, когда иначе нельзя - отступать некуда. Никто не гнал в моря, стало быть, черные зубы, двадцатидневный ураган небезызвестного циклона "Мария" и многие другие беды могли минуть его. Не минули. Один раз чуть с тралом не ушел на дно, другой - чуть не расплющило вместо кранца.
  Они пришвартовались к сухогрузу "Виктор Васнецов", надеялись до шторма перегрузить рыбу. Не успели. То ли шпринг не закрепили как следует, то ли еще что? Он был в гостях на сухогрузе (выпросил у знакомого помполита проекционные лампы для судового киноаппарата), и вдруг "Васнецов" наваливаться стал. Лопнули кранцы, суда малость разошлись, а потом навал. Ему осталось две-три лесенки, вот-вот за планширь фальшборта схватится. Торопился, не видел, что сзади "Васнецов" надвигается - сейчас или раздавит его, как букашку, или краем планширя перережет пополам. Благо тралмастер не растерялся, перерубил штормтрап. Это уже потом понял, в воде, когда сверху сыпанули осколки иллюминаторов.
  Или на боте. Они, восемь матросов-добытчиков, согласились перевезти своего хирурга на траулер "Сидими", потому что одному из матросов стяжным тросиком отрезало четыре пальца на руке и ждать подходящей погоды не было времени. Старпом на свой страх и риск брал добровольцев. Он первым изъявил желание, новичок - первым, бывалые устыдились, старпом позже пожал ему руку, а за что?! Он прежде всего боялся упустить случай, чувствовал, что живой рассказ прямо-таки просится в руки.
  Это-то как раз больше всего и неприятно. Начни описывать свои приключения в погоне за писательской биографией - никто не поймет. То есть поймут: так тебе и надо - рисковать за-ради биографии. Придумывать страдания глупо и даже вредно. Хотя писатель всегда рискует. Во всяком случае, не будь морей - на Коксохиме бы не выстоял. А если глубже - и моря, и Коксохим с его жизнью связаны.
  В пятом классе в руках сына директора школы увидел книгу - "Земля Санникова". Оказывается, где-то на Севере, во льдах, есть чудесная земля. На ней, как в Африке, вечнозеленые растения, диковинные птицы, звери, а люди стреляют из луков и охотятся на мамонтов. Они и сейчас, как живые, помнятся на картинках в той книге. Заполучить "Землю Санникова" ни в школьной, ни в районной библиотеке не удалось. Он отправился на поиски по адресам задолжников. Обошел все село и военный городок, дважды проходил мимо кладбища. Метель, ранние зимние сумерки, густой снег, ветер, то с надрывом завывающий над могилами, то переходящий в тонкий со всхлипами плач. Чтобы не слышать завывания, думал о книжке - найдет ее, побывает на земле Санникова - и страх отступал, и собаки, встречающие во дворах прежде хозяев, казались уже не такими злыми. Поздним вечером он-таки добыл книгу.
  Нес за пазухой, ощущая грудью приятное, ни с чем не сравнимое прикосновение обложки. Если бы он был писателем - всем-всем бы дал по одной книжке о земле Санникова!
  Дома все были в сборе, ужинали. Мать напустилась на него, а отец отодвинул миску, попросил показать. Старая, с пухлыми потрепанными страницами книжка сразу заинтересовала всех. Эдик и Лариса заглядывали через плечо, и он неведомо откуда знал, что ему ничего не будет, книжка выручит. И она выручила. Разглядывая картинки, отец улыбался: ишь ты, зачитали до дыр - Беловодия.
  В тот вечер чувствовал себя возвратившимся с загадочной земли. Выходит, биография ни при чем, то есть самим детством загадывается - судьба.
  Валерий Антонович не заметил, что проехал общежитие. Спохватился на конечной, когда водитель троллейбуса попросила всех освободить салон.
  Достал повестку - седьмого мая явиться в прокуратуру. Подпись - старший следователь по особо важным делам Ю. П. Крутов. Валерий Антонович усомнился: почему Крутов?! Кротов. Однако Кротов - Андрей Андреевич. Инициалы не совпадают. Стало быть, он нужен не Кротову, а Крутову - еще загадка. Усмехнулся. Может, по поведению Кротов - Крутов, а Крутов - Кротов?! Дай-то бог. Мысль о том, что больше не придется встречаться с Кротовым, обрадовала.
  Спрятал повестку, и тотчас желание позвонить домой, которое все это время удерживал не без помощи Кротова, точно поток, вырвалось, понесло. Заторопился, ничего не замечая вокруг, словно боялся опоздать. Как он спросит о вчерашнем мужчине, с чего начнет? Все было не то и не оттуда, все казалось нелепым, глупым и никому не нужным. Перед тем как позвонить, хотел некоторое время посидеть на лавочке, успокоиться, но не смог - прямиком вошел в кабину.
  Что за создание - человек?! Что он такое, как устроен, что им движет?! Еще несколько минут назад Валерию Антоновичу все казалось плоским, серым и никому не нужным, а теперь все мило, близко и дорого. Из дома сообщили, что вчера забарахлил телефон - и вместо обычного непрерывного идут короткие, точно аппарат уже кем-то занят. Татьяна с автомата позвонила в бюро ремонта, а там обрадовали: воскресенье - выходной. Приняли заявку на понедельник. Они расстроились, поехали в парк, недавно вернулись, поднимаю трубку - телефон работает. Распаниковались - вдруг папанчик звонил?! Аленка рассердилась на аппарат, вчера ждала-ждала звонка, знала, что он скажет ей "по секрету" о подарках, нарочно генеральную стирку затеяли, до двенадцати ждали, но телефон так и не одумался.
  Валерий Антонович тоже рассказал: звонил до закрытия переговорного пункта, все мужской голос встречал. Спросил: Тань, ты там ни того?.. В шутку, конечно, но и в шутку зря. Зато как обрадовались, что взял билет, - через неделю встретят своего папанчика. А Аленка как быстро повзрослела - подарки ей не нужны, огород надо вскапывать - материно влияние.
  Вышел с Димитровской на железнодорожное полотно, а по-над полотном, словно по-над речкой, деревья. Кора на тополях живая, дымчатая, и почки набухли, вот-вот стрелы листьев проклюнутся. Пошли, пошли зеленые соки - странно, вчера на субботнике обкапывал деревья и не видел ничего, а сейчас будто прозрел. И ветерок восточный, но не холодный, по-майски мягкий. Или это кажется ему? Нет, не кажется - Сибирь-матушка привет свой передает.
  За полотном, на пустыре, - ребятня с мячом, а возле новых домов - девочки в "классики" играют. Тут же праздные пенсионеры на лавочках, детские коляски, комнатные собачки - все весну встречают.
  Валерий Антонович радостно испугался: господи, целый день ходит-бродит по каким-то прокуратурам (беседа с Кротовым предстала не более чем досадным недоразумением), а там, в общежитии, его дневник ждет не дождется. Он почувствовал мягкую волну, точно ветерок пробежал по сосудам и увлек - быстрей-быстрей, теперь писать, теперь не медлить.
  * * *
  Валерий Антонович сидел в кресле возле иллюминатора. Самолет с мягкой настойчивостью забирал ввысь, и сейчас было бы удобней опустить спинку и смотреть прямо перед собой на светящееся табло, требующее пристегнуть ремни и не курить. Но тогда он не увидит эти толпящиеся, точно горы, облака. Это ярко-белое снижающееся солнце, насквозь пронизывающее салон. Эту сочную голубизну неба и эти россыпи огней, мерцающие, будто самоцветы на дне неподвижного океана. И все же нужно обдумывать повесть, как-то мало продвинулся.
  Синтез: я - сегодня и я - вчера, с промежутком в шесть лет.
  Утро 20 апреля 1978 года запомнилось широким, объемным и еще праздничным. Но это позже, а ночью, оглядывая штабеля щитов, чувствовал: на территории будущего ДОЗа он не один, в самом котловане есть что-то, что своим присутствием вызывает тягостную тревогу и беспокойство. Иногда тягостность наваливалась внезапно, как потустороннее внушение, - засыпал. Все предметы вокруг оживали, даже мысль была предметна и осязаема, как это бывает только во сне. Собственно, все вокруг было мыслью - и он тоже, принадлежащей не себе и тем более не кому-то, а устроившемуся порядку вещей, в котором не вещи верховодили - устроившийся порядок.
  Вначале его как будто удовлетворяло, что предметы и люди находятся без внутренней связи друг с другом. Он даже ощущал что-то наподобие энтузиазма: внутренняя связь не нужна, все обусловливается устроившимся порядком.
  "Замечательно, замечательно", - возглашал словно с трибуны и сам себе аплодировал, не дожидаясь аплодисментов. - Мы можем вносить в наш общий дом любые вещи, мы обогатимся в кратчайшие исторические сроки".
  Валерий Антонович внимательно оглядывал со своего брезентового ложа штабеля щитов, кирпичей, других предметов и сооружений, молчаливо стягивающихся к нему.
  Котлован ДОЗа. Следуя внутренней связи вещей, на его месте должен быть выстроен обязательно только ДОЗ. Какая скованность?! Другое дело, просто котлован - сразу необъятная свобода. На его месте можно выстроить или ДОЗ, или гараж для тяжелой техники, или тепловозное депо. И так далее и так далее - горизонт неограниченных возможностей, всё может быть всем.
  Рядовая мысль - знает любой школьник, а в воздухе словно сломалось что-то. Внутреннему взору открылось смятение предметов и сооружений, перенесших еще не землетрясение - первые, как бы предупредительные колебания. Услышал ни с чем не сравнимый треск рвущихся связей - будто в недрах земли рушились скалы и перемалывались горные цепи. Все вокруг, словно почуяв шевеление бездны, торопилось принять выгодное только для себя решение - быть: Во что бы то ни стало - быть. "Быть, быть", - стучало в каждом ударе сердца и непонятным образом отзывалось в самом воздухе, содержащем, как кислород, устроившийся порядок. Предчувствуя непоправимое - хаос, всеобщую давильню, о которой не предполагал, но к которой с восторженностью призывал, - с ужасом отпрянул от самого себя: разве этого он хотел?..
  Нет, не хотел, но думал как-то очень поверхностно как раз тогда, когда устроившийся порядок более всего нуждался в нем, как в свежей глубокой мысли.
  В окна, двери и даже сквозь стены вагончика просунулись штабеля щитов, кирпича, связки труб, мотки смятой проволоки и всякой всячины, вплоть до смешанных куч: опилок, песка и гравия. В них угадывалось нетерпеливое хищное любопытство: мелкое, трусливое и еще безжалостное. Они прислушивались к Валерию Антоновичу и, широко зевая, облизывались: он - всего лишь мысль, они могут безбоязненно поглотить его.
  Впрочем, если он - мысль, которая никогда ни во что не воплощалась, - его нет. Он спасен. Но всё, что легко вносится в дом, так же легко и выносится. Вещь - только тогда вещь, когда внутренняя связь продолжается связью внешней и наоборот. ДСМС, диалектическая самодвижущаяся материалистическая система. Шутка в стенной газете, посвященной 8 Марта: не ходите, девки, в лес - там живет "дэсэмээс"! Весело, играючись, разъяснилась связь вещей, но это на Высших литературных курсах. А тогда, в вагончике - хаос.
  Щиты с треском раздергивались на доски. Трубы, стыкуясь, сплетались в какой-то замкнутый узел. Котлован - черная шевелящаяся дыра, хохоча и подпрыгивая, губами растягивающихся рвов походил на какого-то жующего осьминога: никаких фундаментов - никогда, он навсегда останется котлованом. Бунт вещей, ха-ха-ха, - сотрясаясь, подбрасывало пустоту, - лучше того, что было, - невозможно. Пусть горбатые косые доски превратятся обратно в цветущий алтайский кедр - ха-ха-ха! В такт котловану подпрыгивало и подскакивало все вокруг. Валерий Антонович, его "я", подхваченное общим движением, утряслось до какой-то однообразной массы, какого-то приблизительного математического "пи", которому не нужны ни имя, ни фамилия, достаточно цифрового обозначения: один Губкин - за ночного сторожа, тридцать девять других - разошлись по домам, ночуют среди своих Губкиных, исчисляющихся какой-то ноль целой и одной десятой. Например, дети или старенькие родители.
  Валерий Антонович, позабыв, что он всего лишь мысль, застонал от боли, вызванной отвращением к себе. Его вовлекли в преступный математический опыт. Он теперь не "ты", а "пи". Стиснув зубы и чувствуя, как рвутся удерживающие мышцы, бросился под колесо общего движения и - очнулся...
  Сон, неужто сон?! Кровь гулко отдавала в висках, и сумрак в салоне самолета, подчиняясь ударам сердца, то уплотнялся, то рассеивался. Валерий Антонович огляделся. Табло, призывающее надеть ремни и не курить, было погасшим. Пассажиры дремали, опустив кресла. Ровный рокот двигателей и шелест вентиляторов свивались в монотонную бесконечную нить. Вот так же пространство и время наматываются на один клубок. Посмотрел на часы - календарное время не имеет значения. В каждом из нас свое время: в камне - одно, в сердце птички - другое. Где-то он читал, что афонские монахи постигли исихию - проникновение светоносной энергии неодушевленного мира в мир одушевленный и наоборот. В самом предмете таится мысль, но мы проходим мимо. Тоща, в вагончике, придя в себя, невольно думал: при-ведись встретить воров, пожалуй бы, обрадовался - живые люди. Да, это уж так, слова и дела могут не стыковаться, быть сами в себе, в разобщении. Разобщенное чувство либо есть, либо нет. Мы из прошлого должны брать радостные чувства, тогда и будущее будет радостным.
  Валерий Антонович опустил кресло и закрыл глаза. Ему показалось, что под ногами скрипнул паркет, и он сейчас же вообразил за дверью комнаты в общежитии наглухо застегнутого человека в кожаном пальто. Выждал паузу и даже напрягся в ожидании нетерпеливого стука, но стука не последовало.
  Валерий Антонович представил рабочий стол, стопочку исписанных листов. Зачем являлся Кротов, самовольно проник в самолет? Или чувства тоже обладают памятью и у них своя логика? Сейчас, как стопочку исписанных листов, отодвинет кожаного человека и войдет в 20 апреля 1978 года. Нет, не войдет - въедет на белом коне.
  На улице было тихо. Полная апрельская луна стояла высоко в небе - лучи вокруг нее блестели расходящимся веером, точно нимб на дорогом окладе иконы. Он сощурился - близорукость. Валерий Антонович, пассажир, ухмыльнулся - политическая близорукость. Его внезапное вмешательство рассердило того, чувствующего себя ночным сторожем, он тоже ухмыльнулся и небрежно, вслед за стопочкой исписанных листов и ровным шелестом вентиляторов отодвинул пассажира и, оглядывая успокаивающуюся необъятность неба, вздохнул глубоко, освобожденно: он здесь, здесь, и его никто не сокрушит, и вообще, все несокрушимо, потому что все находится в нерушимой связи. И живая, и неживая природы сообщаются посредством мысли, ведь любое воплощение - мысль.
  Валерий Антонович посмотрел на штабеля щитов, инисто отливающих в лунном свете, - плохо распилен тес, с трудом в щиты сбили. Будто распиловщики пьяными нарезали, а может, и в самом деле пьяными? Из древесного семечка - дерево, из дерева - бракованный тес. Тоже мысль? Получается, что как бы уже не мысль - в воплощении бессмыслица. Оттого и накапливаются в вещах и во всем неодушевленном мире горечь, горечь невоплощения. Оттого и сон - вещи взбунтовались. Взбунтуешься. Но разве в самой природе без участия человека, то есть не по его вине, не накапливается горечи невоплощения? Накапливается, потому она и смиряется с нами как оккупантами, надеется: мы - ее лучшие дети. Если не мы, то уже никто.
  Валерий Антонович сел на щиты, ночь словно звенела в лунном сиянии. Все вокруг казалось одушевленным, замершим как бы в ожидании какого-то большого открытия, которое он сейчас непременно сделает.
  Надо каждому-каждому человеку жить так, чтобы с его приходом на земле становилось меньше горечи, чтобы человек был в радость миру. Как это просто: человек - в мире, мир - в человеке. Нельзя приказать: будь Человеком. То есть мы только и делаем, что приказываем. На всей планете более всего правовых институтов и организаций, а результата нет. Даже к добру нельзя гнать палкой. Надо каждому в сердце своем сказать: отныне и навсегда я - Человек.
  Валерий Антонович почувствовал, как вместе с этой мыслью во все его тело вошло что-то не подчиняющееся ему, сообщающееся со всеми предметами вокруг посредством согласного взаимного положения. Нет согласия - нет тебя. Страх пополз по спине. Холодной сыпью, точно кольчугой, стянул кожу - ни встать, ни пошевелиться. А пошевелишься, так и покусишься на кого-нибудь, потому что всё и всюду - Человек. Чем жить в постоянном страхе, лучше - нет тебя, решает Валерий Антонович, и медленная тяжелая масса небытия, точно литой дорожный каток, подмяла его, накатилась на грудь, и он, силясь и не имея сил, рванулся и выпал из сна, словно зернышко из шелухи...
  Валерий Антонович лежал с открытыми глазами, удивляясь не тому, как очутился в вагончике на брезентовом ложе, а тому, что желание быть Человеком сопровождалось таким непреодолимым страхом, словно отказывался им быть. Какое-то искушение разумом, не ведающим совести. И все же он, Валерий Антонович, победил, пересилил себя, принял смерть, но не пошел против Человека. Да и зачем идти, если мир, в котором всё и всюду - Человек, мир великого равенства по совести, а не по принуждению. Повернется Человек, и весь мир повернется вслед его взгляду, потому что всё и всюду - Человек. И уже не гордость будет звучать в звании Человек, не перед кем гордиться, а зазвучит гимн великодушия.
  Валерий Антонович чувствовал себя обновленным. В темно-синем квадрате окошка свет изумрудной звезды теперь струился как будто веселее. Несколько раз за ночь выходил Валерий Антонович на улицу, проверял сохранность щитов. Впрочем, он был уверен, что их никто не тронет. После странной, полной тревог ночи он боялся пропустить восход. Пусть только выглянет краешек солнца, он сейчас же скажет: я - Человек. В общем-то не солнцу скажет - самому себе. И ночью и днем, и во сне и наяву отныне будет жить так, чтобы уменьшалось количество горечи на земле, во всяком случае, чтобы не увеличивалось.
  Валерий Антонович загодя поднялся на крышу склада имущества. На северо-восток до самого горизонта простирались луга Причумышья. Занесенные обильным снегом, они казались продолжением неба. Но потом, когда крыло плоской тучи снизу стало все более раскаляться и наконец превратилось в ярко-красную магму, равнина отделилась и как бы отодвинула горизонт. Почему говорят, что рассвет наступает? Он накапливается и разливается, словно озеро.
  Вначале равнина под раскаленной тучей взбугрилась. Пенообразный сугроб, ярко-голубого переливающегося цвета, словно на дрожжах, подрос, потом вспыхнул изумрудно-рассеивающимся электричеством и зеленым веером ударил под тучу и поверх нее.
  Валерий Антонович не помнил, как долго это длилось: секунду или минуту? Он потерял счет времени, утратил самое себя, превратился в какое-то новое тело из вещества абсолютного восторга. С появлением солнца (маленького, белого - каким обыкновенно бывает в полдень) радость не исчезла - стала ровнее, осознаннее, что ли.
  Когда вернулся в вагончик - бригада была в сборе.
  Вымытые полы, аккуратно расставленные столы и скамейки сразу же заинтересовали всех: где ночной сторож, украли вместо щитов?! Шутливые предположения настолько разожгли любопытство, что появление Валерия Антоновича было воспринято подобно явлению Христа народу, - жив, жив, где обретался, откуда?! Все находились в состоянии радостной невесомости. Более удачного случая, чтобы поделиться своими откровениями, Валерию Антоновичу, кажется, и пожелать было нельзя.
  Мир всеобщего равенства не по труду, а по совести, в котором каждый предмет (одушевленный или неодушевленный), благодаря заключенной в нем совестливой мысли, приравнивается по значимости к Человеку, вызвал не более чем веселое изумление - пунктик, не опасный, встречающийся и у вполне нормальных людей, на который не следует обращать внимания, а следует принять к сведению, как принимаем в человеке, что он - блондин, брюнет или шатен.
  Зато зеленый веер сейчас же вызвал острую полемику. "По всей вероятности, это - зеленый луч", - высказал предположение бригадир. Его прадед по материнской линии видел что-то подобное. Рассказывали: везучим был. Из-за этого его включали в разные рискованные предприятия, и, что характерно, все они заканчивались благополучно. Умер необычно, не своей смертью. Пожалел беглого каторжанина, снял с него кандалы и неизвестно для чего, наверное, играючись, надел на себя. А тут конвой, вошли в кузню - арестант. Прадед, не будь дураком, сбросил кандалы, чтобы показать - не его они. А один из конвоиров с перепугу или с умыслом возьми и выстрели. Хотя все вокруг знали его, а захоронили, как каторжанина, без креста, чтоб тень ошибки, не дай бог, на власть не упала. Потом уже, с течением времени, крест установили, да и то без разрешения инстанций, по молчаливому уговору, будто никакого выстрела никогда не было.
  Грустную историю рассказал бригадир, но ее грустностью как-то никто не проникся (во все времена хватало несправедливости), а вот везучесть прадеда, видавшего зеленый луч, сейчас же нашла отклик. Высказывались, что отныне с Губкиным не пропадут, что их объект завалят самыми дефицитными стройматериалами.
  В тот день у Валерия Антоновича не было отбоя от напарников, каждый изъявлял желание работать с ним или рядом, по-соседски. Так что когда к котловану подъехал зеленый "Москвич" и из него вылезли комсомольские работники, интересующиеся Валерием Антоновичем, ему сейчас же передали: к тебе - и сейчас же стянулись к нему поближе, будто его опалубка в котловане предназначалась для самого главного фундамента. Даже бригадир подошел, поднес гвозди.
  Вчера Валерий Антонович отставил бы работу, пошел навстречу делегации. Сегодня - стучал молотком, точнее, обухом топора, пока визитеры сами не подошли. В длинном, с подпрыгивающей походкой, он давно узнал заведующего отделом рабочей и сельской молодежи обкома комсомола, но после его речи на семинаре молодых литераторов прошло достаточно времени, чтобы поздороваться не то чтобы холодно - официально. Заведующий, напротив, будто другу, радостно тряс руку: вопрос решен, Губкин нужен комсомолу своим пером, а не топором, кивком указал на инструмент, чем вызвал улыбки окружающих.
  Разговор был недолгим, на Коксохиме учреждается корреспондентский пункт, а он рекомендован собкором "Молодежи Приобья". Секретарь комитета комсомола стройки и начальник штаба тут же поздравили Валерия - вместе работать будем. Бригадир поинтересовался окладом: по существующему положению, когда человека забирают на новую работу, то оставляют заработок по последнему месяцу, у Губкина за апрель выйдет рублей двести пятьдесят, да еще премиальные.
  Заведующий внимательно и как будто с опасением посмотрел на Валерия Антоновича - с окладом есть нюансы, газета ставки собкора не имеет, Губкин будет получать зарплату в Приобсккоксохимстрое, ему определят ставку мастера, есть договоренность с управляющим трестом и, разумеется, с обкомом партии.
  Житейская основательность бригадира заставила смутиться Валерия Антоновича: не стоит беспокоиться, он согласен на любой минимальный оклад.
  После отъезда комсомольских работников произошел стихийный перекур, обсуждали предложение и журили Валерия Антоновича за неумение жить. Ставка мастера - она ведь тоже "от и до", вилка от ста пятидесяти рублей до двухсот и более. Пусть не соглашается на сто пятьдесят.
  Разве в этом дело? Парни в ответ весело переглядывались - собкор, писатель с нами в одном котловане сидел. С некоторой гордостью похлопывали по плечу: со стройматериалами поможешь? Возгордишься, поди, забудешь? Валерий Антонович улыбался: как такое говорить язык поворачивается?
  ...Придя в себя, он и в самолете некоторое время улыбался под впечатлением разговора, словно вот только сейчас, сию минуту расстался с парнями. Нет, он не забыл, написал хронику бригады, хотя она и распалась, не осилила ДОЗ подрядным способом. Не обеспечивали в срок стройматериалами, и его перо не помогло. Ничто не поможет, пока стесняемся рубля, - а вовсе отменить не можем. Исчисляем богатство государства в пересчете на душу населения, а населению все в последнюю очередь, как будто лишний рубль в кармане труженика - не богатство государства, а сплошное расточительство. Как-то так расставлены всевозможные рамки и инструкции, чтобы все были не одинаково богатыми, а одинаково бедными. Бригада-то распалась еще и потому, что заработок, видите ли, у каждого из них слишком большой, - перестали выплачивать.
  Вспомнил работу собкором - ни дня без строчки. Прием граждан по личным вопросам: негде жить - разве личное? Ответы на жалобы... письма, корреспонденции, опять встречи. К вечеру как выжатый лимон, а оглянешься - работал на урну, газета любит красивые факты. Приподнимать... что, приподняв, обязательно надорвешься - может, это должно быть главным в его новой повести?
  Валерий Антонович невольно глубоко вздохнул: ну, что он?! В его прошлом огромные залежи радостных чувств - на всю, как говорится, оставшуюся жизнь хватит. И сейчас - домой летит. Жена и дочь, наверное, уже посматривают на часы, собираются на аэродром. О чем он только думает?! Представил суматоху сборов, сам посмотрел на часы, улыбнулся: на его жизнь хватит.
  Самолет еще подруливал к зданию аэровокзала, а водитель уже выдвинул трап из общей линейки. Расторопность - на зависть Москве. Московский рейс для любого аэропорта - особый, а вот с высот столицы: рейс из Приобска - всего лишь из Приобска. Ничего, когда-нибудь (Валерий Антонович представил ненаписанную повесть изданной и переизданной) и рейс из Приобска встретят с не меньшим вниманием. Он приник к иллюминатору, пытался разглядеть встречающих - тесный ряд елей закрывал всю входную площадку. Впрочем, встречающие стоят внутри здания, дверь, как всегда, откроют в последний момент, перед самым носом прибывших пассажиров. Татьяна и Аленка, конечно, расположились у входа, на самом видном месте. Там располагаются все, кто приезжает в аэропорт задолго до самолета. Эту ночь они наверняка толком не спали, зато у них сейчас самые удобные места, и он, возможно, увидит их сразу, как только минет ряд елей и войдет в аллею.
  Он достал из-под сиденья чешский "дипломат" из темно-коричневой лакированной кожи, с медными, мягко щелкающими замками и, открыв, проверил: на месте ли рукопись будущей повести? Рукопись была на месте, и он, небрежно уронив крышку, эффектно щелкнул замками. Пассажиры с уважением оглянулись, Валерий Антонович смутился, словно они догадались, что он только для того и открывал "дипломат", чтобы лишний раз щелкнуть. Надевать реглан, который после "дипломата" должен был продлить блеск кожаного благополучия и завершиться не менее эффектным щелканьем застежек на замшевых перчатках, постеснялся. В проходе накинул его на руку и замер, чувствуя на себе пристальные оценивающие взгляды. Сам виноват - пижон. Медленно продвигаясь к выходу, посмотрел на себя как бы со стороны.
  Выше среднего, под метр восемьдесят. В плечах широкий, плотный. Голова, как у героев на полотнах Дейнеки, будто из-под топора, переходит в прямую, точно столб, шею. Вот только очки в тонкой металлической оправе с серыми фильтрующими стеклами и борода с усами, хоть и светло-рыжие, но впечатляют, ни дать ни взять писатель - Хемингуэй, если без предвзятости. С предвзятостью - диссидент. Очки, понимаешь, темные. Усатый, бородатый, кожаное кепи, пальто, дипломат лакированный - что в нем? Какая-нибудь церковная литература иностранного производства или того хуже - видеокассеты "не нашего" содержания. Ишь, костюмчик, манжеты, накинул на руку заграничное пальто и замер - оглядывайте его. Франт.
  Он до того живо представил себя в неприглядной роли диссидента, что готов был вынуть квитанцию, удостоверяющую, что пальто сшито в швейной мастерской возле метро "Новослободская", и притом из залежалой кожи второго сорта, и всего этого заграничного блеска, может, и хватит на месяц, а потом никто не спутает, что реглан - наш, отечественный, и ходить в нем инакомыслящему нет никакого резона.
  В аллее Валерий Антонович держался за спиной молодого человека, несшего вместительную спортивную сумку, по бокам которой было выведено яркими красными буквами - СССР. Молодой человек закрывал его, и в то же время поверх плеча Валерий Антонович хорошо видел стеклянные створчатые двери вокзала. За ними в голубовато-белом неоновом освещении, точно в аквариуме с водой, плавали слипшиеся лица встречающих. На сходство с аквариумом натолкнули комнатные пальмы, отбрасывающие на стекла какие-то фантастические тени. А может, виною - лица? С каждым шагом они словно удалялись, меркли, наконец, распадались на отдельные светящиеся лампочки. У близоруких, когда надевают очки, общее уступает частному. Иной раз они без очков вдруг различают окружающее лучше, чем в очках. Общая картина менее изменчива. Теперь лица горят, словно жемчуг, будто их подсвечивают изнутри.
  Он нарочно придумал эту игру с аквариумом, всеми силами сдерживая второе "я". Почему второе? Потому что первое, подобно молодому человеку, заслоняло, создавало обманчивую видимость, что, кроме него, никого нет. Есть. Очень даже есть. Валерий Антонович слышит в себе гулкие шаги, сотрясающие грудь. Сейчас второе "я" станет первым, вырвется. Словно в ответственном матче - игра на удержание счета. Он смотрит на темные, высоко поднятые ветви елей и, прежде чем успевает подумать, что дни в Приобске предстоят ясные, солнечные, резко ускорив шаг, оставляет молодого человека позади. Он не замечает ни ступенек крыльца, ни пассажиров - увидел жену и дочь. И по тому, как вздрогнуло сердце, угадал: и они увидели.
  Татьяна в черном поношенном пальто, белом, крупной вязки, шерстяном берете и таком же шарфике. На правом плече черная под лайк сумка, а к левому прислонилась дочь - Оленёк. "Оленёк-тополёк", - перекликающимся эхом отозвалось в душе. Тонкая, гибкая, ростом вот-вот Татьяну обгонит. Брюки, зеленая болоньевая куртка, стянутая на поясе шнурком, и старое кепи из кожзаменителя. Его кепи, восьмиклинка, он выбросил, а ей - ничего, идет. Не девочка, а мальчик, только вот коса - золото Маккены. Улыбнулся, вспомнив американский кинобоевик. Не Маккены - его золото. Слитки улыбок - кажется, так у поэта, - в миллион киловатт. Он бросается к жене и дочери и обхватывает сразу обеих. И нет ни первых, ни вторых "я", они вместе, и разве можно кого-то из них оглядывать отдельно, со стороны?! Не отнимая головы от груди, Татьяна жалуется:
  - Всю ночь на вокзале.
  В ответ он еще крепче стискивает объятия и, чувствуя I себя виноватым, шепчет:
  - Зачем, зачем мучились?
  - Боялись опоздать, - сообщает дочь, выкарабкиваясь откуда-то из-под руки, и вновь замирает, и они стоят обнявшись, чувствуя, что сердца и мысли у них единые и времени нет - оно исчезло.
  Праздники. Он услышал сладковатый душистый запах подрумянивающегося пирога, возбужденный говор Аленки - поторапливала мать заканчивать стряпню и одеваться - через полчаса перекроют площадь Октября, тогда уж точно опоздают на демонстрацию.
  Валерий Антонович улыбнулся и, открыв глаза, первое, что увидел, - сингапурский сияющий в солнечных лучах кофейный сервиз и плотный ряд золоченых обрезов "Библиотеки приключений". Чашечка кофе и книги. Говор как будто приблизился, он закрыл глаза, а когда открыл - в квартире никого не было. Солнце теперь захватывало весь секретер, казалось, будто он выдвинут на середину комнаты. Валерий Антонович услышал донесшийся с улицы глас мегафона, призывающий колонну подтянуться, ответный веселый всплеск голосов и музыку - "Холодок бежит за ворот".
  Праздники в его жизни - это в большинстве встречи с нею и дочерью. Когда-то давным-давно вот так же лежал в прохладной комнате общежития Приморского сельскохозяйственного института в Уссурийске и пытался представить ее, будущую свою жену. Фантастика, чокнутый! Представить ту, которую никогда не видел, но знал, что она где-то рядом, быть может, за дверью. Вскочил, словно кто-то толкнул в бок, вышел в вестибюль, где под звуки охрипшей радиолы танцевали сокурсники, и стал пристально вглядываться в лица девушек Внимательный строгий взгляд почему-то вызывал ответную враждебную усмешку.
  Ее здесь нет, она бы смотрела по-другому, он бы узнал ее. Огорченный, вернулся в пустую комнату и долго лежал, закинув руки за голову, сам не свой от внезапно влетевших в душу тревоги и удивления. Где-то есть она, может быть, как и он, сейчас томится, желая увидеть его хотя бы краешком глаза, хотя бы на мгновение. Да, многое бы он дал. Всю-то жизнь не отдашь, а лет пять. Во всяком случае, три года с лишком.
  Он-таки вообразил ее: светлые распущенные волосы, тонкий нос, полукружия бровей и глаза - большие, темно-серые. "Блондинка", - только и подумал, представив, и все забыл. То есть не забыл, а не поверил, что привиделась именно она. Это потом, несколько лет спустя, когда перевелся в Омский сельскохозяйственный институт и встретил ее на новогоднем балу - его словно током ударило, пол ушел из-под ног. Благо оркестр заиграл, и вся масса народу, точно одно живое тело, задвигалась, заколебалась вокруг них, так что ему как будто ничего и не оставалось, как пригласить ее на танец. Он не верил собственному счастью - чтобы с ним танцевала такая удивительно красивая девушка - княгиня Волконская. Золотистое платье, туго стянутое в талии широким белым поясом, белые крепдешиновые перчатки по локоть и волосы, взятые в узел, - королева! Он засмеялся: хороши мы были. Стареет, что ли, - воспоминания. Как бы там ни было, а тот праздник - их первый праздник. Он помнит его во всех подробностях, даже написал о нем, вернее, упомянул в одной из повестей, потому что написать о нем нельзя, их первый праздник стал частью всех других, что были, есть, будут, - вот уж воистину праздник, который всегда с тобой. Княгиня Волконская, то и дело поправляя крепдешиновые перчатки, согласилась пройти с ним в пустую аудиторию. По его представлениям, княгиня должна была отказаться. Он ждал отказа в весьма изысканных выражениях, но она согласилась пройти в пустую, слабо освещенную аудиторию, не интересуясь даже, зачем приглашают. Странно, она идет с ним, она что - доверяет ему? С первого взгляда?! Он почувствовал, что превратное мнение о нем как Дон Жуане, которое при случае не без умысла поощрял, некоторым образом уязвлено. Наверное, княгиня не знает, что он пишет стихи, а стало быть, одинаково опасен для всех женщин любого сословия. Он взял стул и закрыл дверь в аудиторию изнутри. Она засмеялась - чему он все время улыбается?
  - То есть?! - удивленно спросил, явно озадаченный, что его действия не вызывают опасений и она заранее готова принять все, что бы он ни вытворил.
  - Вы улыбаетесь загадочно, будто вам одному известно что-то такое, что никогда и никому в голову не придет, во всяком случае, мне.
  - Знаешь что - ты!
  Умышленно выделил "ты", с княгиней на "ты" - это должно покоробить, заставить призадуматься: кто он, почему завел в полутемную аудиторию и заперся.
  Поправляя перчатки, она беспечно засмеялась.
  - Я тебе почитаю стихи, - сказал, чувствуя, что на княгиню "ты" никак не подействовало и она в восторге, что он сейчас почитает стихи. - Гонорар - шоколад за то, что будешь слушать стихи.
  Стихи ей понравились, как, впрочем, все, что он делал. Даже неожиданный поцелуй, после которого глупо заметил, что губы у княгини сладкие, не очень-то смутил.
  - Сладкие? Шоколадом вывозила, - сказала она и, осторожно промокнув платочком, вдруг покраснела и тотчас вспомнила, что ей надо спешить в общежитие - встречать Новый год, подруги, наверное, заждались.
  Потом наводил справки о ней, но никто ничего не знал, и ему стало казаться, что ее не было, что всего-навсего приснился красивый новогодний сон. Сон увлекал воображение, обрастал подробностями, запечатлевался в памяти отчетливей действительности. А действительность стиралась - таяла, точно сон. Самым замечательным было, что переход из одной жизни в другую не требовал никаких усилий. Здесь он бродил по заснеженным аллеям парка, по гулким коридорам и аудиториям института, там - по лепесткам яблоневых цветов. По волшебному замку, отзывающемуся сверкающим шелестом и радостным счастливым смехом, вдруг приближающимся и, внезапно проницая стены, тающим в воздухе или в сердце.
  Зимнюю сессию сдавал по убывающей. Чем больше пребывал в яблоневых садах, тем меньше баллов набирал на очередном экзамене. Зав. кафедрой диалектического материализма, открыв зачетку, философски заметил:
  - Итак, налицо действие закона перехода количественных изменений в качественные, правда, в иные, несколько неожиданные - отлично, хорошо, удовлетворительно и... Впрочем, ваша судьба в ваших руках.
  Он записал номер билета и удалился, предоставив право принимать экзамен молоденькой ассистентке, председателю институтского радиокомитета, активным членом которого был Валерий Губкин - поэт, студент четвертого курса зоофака.
  Закон отрицания отрицания. Тратить время на подготовку не имело смысла, и он сел за экзаменационный стол. На первые два вопроса отвечал без запинки.
  Закон отрицания отрицания.
  В аудиторию стали заглядывать студентки с молпрома, или, как их называли, - с молоканки. Валерий не сразу обратил внимание на эти нахально-смешливые рожицы, явно передразнивающие его. Кажется, что вовсе не обратил на них никакого внимания, но в мире словно бы что-то передвинулось. Легкий ветерок пробежал по яблоневому саду, и закон отрицания отрицания вдруг приобрел, к ужасу преподавательницы, совершенно ложное, идеалистическое толкование. Она подала учебник и попросила показать, где он прочел столь оригинальное заключение -
  ...Трещит мороз - я вижу розы мая.
  ...Я ночью бодр и засыпаю днем.
  Я по земле с опаскою ступаю.
  Не вехам, а туману доверяю.
  Глухой меня услышит и поймет...
  Он открыл учебник наугад.
  Что пред тобой утеха рая,
  Пора любви, пора весны,
  Цветущее блаженство мая,
  Румяный свет, златые сны?..2
  Преподавательница встала из-за стола и осторожно через плечо Валерия Антоновича заглянула в учебник. Стихи?! Она взяла учебник удостовериться: учебник ли это? Это был учебник с пометками глав и параграфов. Ее осенило, она подала Валерию Антоновичу экзаменационный лист.
  Где та, чей взгляд мне светит и в разлуке
  Среди чужих и равнодушных скал?
  Где смех, который в сердце проникал,
  Где слов ее чарующие звуки?
  И этот взор, источник сладкой муки,
  И эти губы, цветом как коралл...1
  "Так вот это как бывает, когда случается?!" - подумала молоденькая ассистентка и, покраснев, вывела в зачетной книжке "отлично". Она не притрагивалась к экзаменационному листу, и страдающий дальнозоркостью зав. кафедрой, войдя в аудиторию, едва ли не с порога прочел: "трещит мороз - я вижу розы мая". Надев очки, долго и озабоченно осматривал документ, потом смущенно передал ассистентке, попросив вписать напротив фамилии Валерия Антоновича оценку. Она вписала. А когда зав. кафедрой опять взял лист - Валерий Антонович увидел на нем беглый почерк неотправленного письма Кьеркегора своей возлюбленной.
  Разумеется, все это показалось Валерию Антоновичу вполне естественным, тем более что за дверью аудитории встретил ее, княгиню Волконскую, в окружении подруг.
  Она была в мальчишечьей шапке с завязанными назад клапанами и сером клетчатом пальто, которое на груди было расстегнуто - наружу выбивался длинный красный шарф. Княгиня повелевала, это чувствовалось как-то сразу, хотя разговор их походил на веселое щебетание птиц. Птицы на мгновение примолкли, зашуршали газетами: читают или сверяют с портретом? Он улыбнулся. Институтская многотиражка поместила подборку его стихов и фотографию.
  - Что, похож? - спросил, стараясь не смотреть на нее и все же видя, как она вспыхнула, задетая, что он нарочно не замечает ее.
  Целый месяц они не виделись, он уже отчаялся, и вот она с подружками, которых никогда не знал, но они о нем знали и привели ее - княгиню Волконскую. Он был счастлив, он раскусил затею подруг и подыгрывал им, так что получилось, будто главные в этой встрече - они. Тогда ему стоило больших усилий не выдать себя и под веселый щебет расстаться с нею, как бы со случайной знакомой. Весело улыбаясь, он попрощался, так и не взглянув на нее. И словно в отместку ей за отсутствие теперь исчез он...
  Валерий Антонович подбил подушку и стал смотреть на посуду, на золоченых гранях которой, зеркально дробясь, вспыхивали солнечные лучи, наполняя секретер прозрачными воздушными тенями длинно-конусных фужеров, кажется, уже готовых шагнуть на праздничный стол.
  ...Тогда он неожиданно угодил в инфекционную больницу. Увезли на "скорой помощи", и за время каникул сокурсники успели позабыть, где он и что с ним. Впрочем, это было на руку, он не хотел оповещать о болезни, справедливо полагая, что сейчас же станет мишенью для шуток.
  В тот год весна была ранняя, почти за неделю сошел снег, и в Омске установилась небывалая для начала апреля теплынь.
  За плотным тесовым забором больницы загорали. Он соорудил солярий из деревянных ящиков и досок наподобие лодки. По небу плыли редкие белые облака, а в лодке плыл он. Гомон ошалевших от солнца воробьев и тонкий весенний запах пробуждающейся земли переносили его в Приморье, родную Черниговку.
  Он лежал на крутом берегу речки, подстелив фуфайку, а рядом паслась добрая и умная корова Роза. Она понимала его, догадывалась, что он пребывает в какой-то неведомой стране так далеко, что можно безбоязненно жевать полу рубахи и выдергивать прямо из-под головы сладкие и сочные пучки пырея. Голубые излучины рек, цветущие яблоневые сады и белокаменные города - он ходил по ним, встречался с отважными людьми и вместе с ними дрался на баррикадах. И всегда в последний миг, когда жизнь оставляла, успевал увидеть раскрытые окна сельской школы и лица одноклассников - они продолжат его дело.
  В мире словно бы ничего не изменилось - те же голубые излучины рек, те же белокаменные города и цветущие яблоневые сады, только ходит по ним теперь вместе с нею. Она позволяет ему всякие вольности и лишь не прощает невнимания...
  В одну из таких минут, постучав палкой по деревянному сооружению, окликнул сосед по палате: к тебе пришли. Сокурсники в воскресенье не придут, скорее, отпросятся с лекций в будний день. "Брат", - решил Валерий Антонович и, не заботясь о своем внешнем виде, залез на забор. Он был настолько уверен, что пришел брат, что поначалу не обратил внимания на девушек, стоявших чуть поодаль. Но потом, словно бы ощутил толчок в грудь, все вокруг покачнулось и, стягиваясь в одну точку, отодвинулось, будто к глазам поднесли перевернутый бинокль. И снова срыв. Мир расширился, он отчетливо увидел, что она, поправив очки, покраснела, уязвленная, что он смотрит по сторонам, а ее не видит. Подруги враз переменились, на лицах читалось откровенное пренебрежение: было бы из-за чего краснеть.
  Он торопливо запахнул халат, чувствуя, что на фоне серой постыдной больницы жалок и непригляден. Знал бы, что она - ни за что бы не вылез.
  Девушки подошли к забору, княгиня улыбнулась: возьми. Со свойственной ей грацией привстала на цыпочки, подала шоколад. Он машинально взял, завороженно глядя в большие темно-серые глаза.
  - Зачем пришла? - скрывая волнение, спросил он. [
  Она растерялась, сумочка съехала с плеча и внезапно открылась, из нее посыпались губная помада, зеркальце и всякие маникюрные принадлежности, смешанные с чертежными перьями и заколками. Мелочь, конечно, но она вдруг вспыхнула и, присев, некоторое время словно разглядывала просыпанное. Он замер, сердце словно кто-то сдавил тяжелой властной рукой. Подруги набросились на него - полдня искали по всем больницам, а он: зачем пришла? Да она из-за него десять рублей потеряла.
  Впоследствии, прокручивая встречу и свое поведение, утешался упреком - подумаешь, десять рублей. Для княгини - десять рублей?! И только много позже, когда узнал, что у ее матери, овдовевшей старушки, она четвертая дочь и мать лишена пенсиона (справки на инвалидность сгорели), оценил потерю.
  Бедная, покосившаяся избушка, по подоконники вросшая в землю, и такая же ветхая хозяйка, ставящая на квитанции крестик о получении пятирублевого перевода, напоминающего, что где-то там, далеко в городе, бьется родное сердце, тревожится о матери.
  Чтобы пригасить грусть, навеянную воспоминаниями, подумал: в любом празднике присутствует не только радость. И что тут важнее?!
  Перед свадьбой родственники говорили: она старше тебя на три с половиной года. Изумленно вскидывали брови - многовато. Они не считали нужным облекать свою тревогу в какую-то более мягкую форму, полагая, что забота о его будущем дает право не замечать настоящих чувств. Он не обижался, изумление и вздохи вызывали уверенность в счастье. Эти три с половиной года, еще учась в Уссурийске, вымолил у судьбы...
  Валерий Антонович услышал стук шагов на лестничной площадке и веселые возбужденные голоса Татьяны и Аленки - праздник!
  Неделя прошла. Ничего Валерий Антонович не сделал, только-то и успел обзвонить друзей и купить билет на самолет - на тринадцатое. Рискнул продлить праздники - придется писать объяснительную на имя проректора. Напишет. Проректор у них новый, по нынешним меркам - архимолодой поэт, из сталеваров, сам когда-то кончал Высшие литературные курсы - поймет, если Валерий Антонович скажет - работал. Но в том-то и дело, что, как приехал, положил рукопись на стол, так и не брался за перо - проректор-молодожен лучше б понял.
  Валерий Антонович, не торопясь, позавтракал - половина девятого, а дома никого. Аленка в школе, Татьяна на работе. Тишина - садись, пиши. Внутри словно кто-то натянул струны, сейчас перебирать начнет, и тогда - прощай на сегодня все редакции, все встречи. Остановился - седьмое мая, понедельник, День радио. Мысль, точно бумажный кораблик, еще плыла в порт приписки - надо зайти к редактору литературно-драматических передач, а в глубине уже очнулась закручивающаяся воронка - в четырнадцать ноль-ноль должен быть в прокуратуре. Воронка, словно заглатывающая пасть, всплыла, втянула порцию, погрузилась переваривать. Кораблик, потеряв прежний курс, лег в дрейф, с трудом набирая ход, повернул в док, на профилактику.
  Татьяна у него - золото. Весь быт на ней, а быт у интеллигента пролетарского происхождения в первом поколении - сплошная борьба с тем, что называется "это не порок".
  Валерий Антонович пододвинул настольный календарь - каллиграфический Татьянин почерк: позвонить редактору на радио и второму секретарю горкома партии. В четырнадцать ноль-ноль сходить в прокуратуру и в Союз писателей. По сердцу прошла мягкая волна благодарности - молодец, ничего не забыла. Глянул на стопочку белых листов, и словно кто-то легкими пальцами пробежал по струнам - зеленый луч... на его жизнь хватит. Еще раз отметил: молодец, но уже без прежнего энтузиазма, по инерции. Запись - зайти в Союз - содержала лукавый намек с двойным дном: папка для рукописи, но в нее можно и блины положить. Она положила блины - зайдет, насчет квартиры справится, а заодно возьмет заверенную бумажку на имя проректора, что задержали в Приобске общественные дела. Хороши общественные дела?! Когда же писать?! И главное - за руку не схватишь, скажет: только квартиру имела в виду, а он сам думает о чем-то и на других сваливает, чтоб не писать. В подтверждение уйдет от него на раскладушку - тогда уж точно ничего не напишет.
  Ладно, молодец и молодец! Перво-наперво позвонит второму (перед отъездом в Москву дал ему на прочтение книжку очерков о стройке - пора собирать шишки).
  Знакомству со вторым секретарем горкома был обязан Коксохиму, конкретнее - заведующему отделом рабочей и сельской молодежи обкома комсомола. Перед устройством на работу в "Молодежку" привел его в обком партии, тогда к зам. заву отделом капитального строительства, на собеседование и - испарился.
  Зам. зава встретил Валерия Антоновича как давнего хорошего знакомого - будущий писатель. Очерки о людях Коксохима?.. Используйте собкорство, чтоб написать повесть. Через три года будет пуск первой очереди комбината. Хватит три года?! Валерия Антоновича приятно убедили простота и доступность зам. зава. Расспрашивал - и о себе рассказал. Прошел школу мужества на БАМе, руководил приобским отрядом добровольцев. Сохранил записи дневника, когда-нибудь тоже возьмется за перо, а не возьмется - сыну отдаст, сын у него кончает наш Приобский политехнический и, как ему кажется, довольно успешно балуется рассказами.
  Валерия Антоновича слово "балуется" покоробило - хвалится, а впечатление такое: будто сын уже не единожды пожар учинял, балуется спичками, страсть какой одаренный. Но в остальном товарищ Вотько, так его называли руководящие комсомольские работники, понравился, и Валерий Антонович нисколько не удивился, что вскоре зам. зава назначили заведующим отделом, а месяца два назад избрали вторым секретарем горкома партии Приобска.
  Небольшого роста, ярко-седой, о таких говорят: "белый как лунь", он держался настолько молодо и открыто, что седина воспринималась как неуместный упрек. К тому же после беседы с ним всегда оставалось светлое чувство - хотелось работать. Валерий Антонович, хотя довольно часто и не разделял суждений товарища Вотько (угнетала чрезмерная приподнятость газетного слога), относился к ним с серьезностью - суждения профессионального партийного работника. Потому книжку очерков и дал прочитать ему - оценить.
  Телефонному звонку второй секретарь обрадовался: как же, книжка давно прочитана, пусть приходит, он поделится своими впечатлениями. Назначил время.
  Валерий Антонович записал на календарь, но не пришел - не смог.
  После встречи с редактором радио засел за рукопись новой повести, но то и дело взглядывал на часы, непроизвольно высчитывал: сколько осталось ("четырнадцать ноль-ноль" сидело в голове, точно ржавый гвоздь), - позвонил прокурору. С этой минуты - время, фамилии, лица отпечатывались в памяти с протокольной точностью.
  Ответила секретарша. Обиделась, что он не знает имени-отчества прокурора, в ее представлении такого большого начальника все должны знать. Валерий Антонович понял это по раздраженной интонации и по тому, как она сразу же бросила трубку. Не очень вежливо обошлись с ним, а он назвал себя и объяснил, почему звонит. Не понимает, что по ее культуре судят о культуре начальника.
  Валерий Антонович решил побывать у прокурора - теперь все равно писать не сможет. Заодно узнает, почему Кротов заявился в двенадцатом часу ночи, говорил, что занимается делами убийств. Перед отъездом позвонил на вахту, в общежитие. Близкий свет - с седьмого этажа лететь на первый, чтобы узнать, что Кротов уезжает в Приобск, - видите ли, за неделю в Москве очень сильно соскучился по своей дочери. Помнится, Валерий Антонович пожелал счастливого пути. Расценил звонок как своего рода раскаяние - вел-то себя Кротов и в общежитии, и на Петровке, мягко говоря, не совсем нормально. Если бы Валерий Антонович не догадался об истинном значении звонка, принял бы его как тонкое и потому особенно опасное измывательство. Следователем называется! Думает, писатель, инженер человеческих душ - поймет. А секретарша?!
  Валерий Антонович нашел по справочнику адрес прокуратуры (от кинотеатра "Россия" на троллейбусе - две остановки в сторону обкома партии) и поехал. Если свидетель в чем-то может помочь прокуратуре - пусть прокуратура учитывает специфику его труда. Выбить писателя из рабочей колеи - пара пустяков. Сосед иной раз взглянет косо, и, вместо того чтобы о повести думать, о соседе думаешь: с чего бы ему коситься? И то прикидываешь, и это, а времечко, точно ручеек, бежит, не останавливается - сколько его в каждом из нас?
  Четырехэтажное П-образное здание Приобской прокуратуры, из белого силикатного кирпича, на первый взгляд, ничем не примечательно. Напоминает обыкновенный жилой дом или общежитие. Во всяком случае, со старинным зданием прокуратуры РСФСР, похожим на главный корпус приобского санатория, не сравнишь. Типовой проект. Нет не только архитектурных излишеств, но и самой архитектуры. С улицы, как бы с вершины буквы, - парадный вход. Крылья здания за плотным тесовым забором не бросаются в глаза. Зато внутри - широта, размах, не в пример прокуратуре РСФСР с ее тесными коридорчиками и очкурами. На каждом этаже - фойе с зеркалами, тропические глицинии. Выйдешь на улицу и оглядываешься: в самом деле неприметное или здесь в некотором роде оптический обман? Отходишь от здания - все рядом, не отпускает размерами, тут-то и начинаешь понимать: примечательность в том, что внешне оно ничем не примечательно. Что, быть может, именно в этом оптическом обмане и нашла свое воплощение главная мысль архитектора.
  К прокурору не пропустил милиционер с погонами старшины. Сидел у входа в фойе за большим письменным столом, на котором не было ничего, кроме телефонного аппарата. Наглухо застегнутый на все пуговицы, в туго натянутой на лоб фуражке, он внимательно оглядел Валерия Антоновича - нехотя встал. Слушая, уставился в окно, дважды как будто попытался оторваться, дернул головой, и опять словно вцепился взглядом - прокурор принимает по пятницам.
  Валерий Антонович тоже посмотрел, вначале в окно, выходившее на пустую асфальтовую площадку, а потом на милиционера - голова выдавливалась сквозь поле фуражки точно кулак.
  За письменным столом - в фуражке?! - с изумлением отметил Валерий Антонович, и желание - попросить разрешения позвонить с его телефона прокурору - вдруг сменилось вполне осознанным неприятием - за письменным столом в фуражке?!
  Позвонил с автомата. Секретарша сказала, что ему незачем разговаривать с Павлом Ивановичем, его делом занимается Колобов.
  Какой еще Колобов?! Не знает никакого Колобова. В Москве заходил Кротов, следователь, занимающийся делами убийств, оставил повестку, подписанную старшим следователем по особо важным делам Ю. П. Крутовым. А потом - каким делом?! Он приглашается свидетелем.
  Секретарша довольно долго молчала, телефон словно отключился, Валерий Антонович понял, что, накрыв ладонью трубку, обсуждает его информацию, потом ответила - раз ему все хорошо известно, нечего понапрасну звонить - до свиданья.
  Короткие гудки обидели - до свиданья! Посмотрел на часы - без пяти тринадцать, на обед торопится. Надо знать, что делает левая рука, а что правая - и не будут понапрасну звонить. И вежливости не мешало бы прибавить к человеку хотя бы за то, что он - человек, а не дерево или камень. Кстати, уже разговор ведем, что не грех перед некоторыми камнями не только шапку снимать, но и кланяться. Друг с другом хуже, чем с камнями обращаемся, - человеки! Верно сказано: ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как обычное внимание, вежливость.
  Посожалел, что не попал к прокурору. Впрочем, кто кому больше нужен, зачем навязываться?! Не хотят - не надо, понадобится - найдут. Сейчас пойдет домой, перед встречей с товарищем Вотько посидит над повестью. Дочь каждый день спрашивает: сколько страниц прибавилось? А он все гуляет - праздники.
  Его охватила радость принятого решения, которое уже сейчас сулило любимую работу, - день словно расширился, прибавилось света, солнца, голубизны. Увидел, что на тополях кора посветлела, почки стреловидно вытянулись и уже кое-где проклюнулись, - Ленинский проспект!
  Пересекая площадь Советов, замедлил шаг - как много мам с детскими колясочками! Скоро фонтан откроют и цветомузыку включат. В прошлом году, когда фонтан строили, они с Татьяной всякий раз, точно прорабы, приходили сюда - оглядывали ход работ. Как много красивых женщин! Май, облачились в легкую одежду и сразу расцвели, заблагоухали.
  В квартиру поднимался, прыгая через две ступеньки; великое дело - рабочий стол. За ним - как за стеной крепости. Внезапно вспомнил милиционера в туго натянутой фуражке, улыбнулся - наверное, письменный стол и у него вызывает свои высокие чувства.
  В двери обнаружил записку. Не успел развернуть, в квартире зазвонил телефон. Чтобы не опоздать, пришлось даже ключ оставить в замочной скважине.
  Звонил Крутов Юрий Петрович. Прежде всего должность назвал - старший следователь по особо важным делам Приобской прокуратуры. Голос мягкий, вкрадчивый, с какой-то веселой иронией: все, что он говорит, не он говорит, его оболочка. Сам он где-то дальше, глубже. Перво-наперво поинтересовался: когда Валерий Антонович приехал? Не пропустили?! Надо было сказать: к Крутову. Никто бы не задержал, наоборот, в кабинет бы провели - на втором этаже, тридцать четвертый. Как в плохом детективном романе получилось - ищут друг друга. Пусть Валерий Антонович прямо сейчас приходит, вместе отредактируют страницы жизни.
  Вспомнив Кротова (заметку в журнале "Человек и закон"), Валерий Антонович усмехнулся: и этот мнит себя писателем. Развернул записку - повестка. Хорошо, придет.
  * * *
  Полчаса назад Татьяна Николаевна звонила товарищу Вотько. Извинилась, что беспокоит, - она никогда бы не решилась, если бы, если бы... Горло схватили спазмы, всхлипнула и, сдерживая рыдание, замолчала, прикрыв ладонью телефонную трубку.
  Соскочила с постели дочь, выбежала из комнаты, бухнулась на колени, обхватив ноги: мама, что?! Не плачь, мама! А у самой лицо разъехалось в жалкой гримасе, и слезы, как горошины, катятся из испуганных глаз.
  Испуг дочери отрезвил: встань, свалишь. Осердилась и сейчас же взяла себя в руки. Она бы не решилась беспокоить, но муж как ушел в обед - и все нет и нет. Рассказала о повестке в прокуратуру на четырнадцать ноль-ноль и о записи на календаре: в семнадцать встреча со вторым секретарем горкома партии.
  Как ни пыталась скрыть волнение, а все же второй уловил состояние. Успокоил: время не такое уж позднее, во всяком случае, для него рабочий день еще не кончился. Они действительно договорились встретиться, и он очень удивился, что Валерий Антонович не пришел ни в назначенное время, ни позже. В своем рабочем кабинете секретарь находился до двадцати, а может быть, и дольше. Вообще Валерий Антонович пунктуален, но, знаете, студенческая вольница накладывает свой отпечаток - с друзьями засиделся или махнул на Коксохим, думал, обернется к вечеру, а на электричку запоздал, мало ли?!
  Товарищ Вотько разговаривал просто, без начальнической отчужденности, чувствовалось, что разделяет тревогу, и Татьяна Николаевна поделилась: всех друзей обзвонила, ее беспокоит вызов в областную прокуратуру. Второй сказал, что областная - не в его компетенции, сейчас звонить туда нет смысла, никого нет, сидит на вахте какой-нибудь пень, от него ничего не добьешься. Если Валерий Антонович не явится - завтра через своих орлов-инструкторов он сам все узнает. И тут же поинтересовался: почему Татьяна Николаевна опасается, что именно в прокуратуре могли задержать, есть ли какие-то основания?
  Замечание секретаря о вахтере-пне заставило Татьяну Николаевну улыбнуться, было во всем этом что-то по-свойски домашнее, настраивающее на доверительность: никаких особенных оснований как будто бы нет, но в последний год работы на Коксохиме, после публикации "Хроники бригады", возникли проблемы с трудоустройством - увольняли. Некоторые ответственные руководители стройки ссылались, что ставку мастера и вообще любую ставку платить не обязаны. Восстановили на работе с помощью парткома. Татьяна Николаевна знала, что был звонок из обкома партии, из отдела, который тогда возглавлял Вотько, но упоминать обком не стала.
  Секретарь засмеялся - администрацию стройки понять можно, он читал "Хронику", было бы странно, если бы на публикацию недостатков реагировали иначе. Платить-то они не обязаны, но что, у нас мало машинисток, проведенных лаборантками или даже научными сотрудницами? Не случайно этот пример привел, очевидно, знал, что она работает в институте и пример о лаборантках более всего убедит. Вспомнил футболистов, хоккеистов, числящихся на всевозможных предприятиях слесарями, токарями, инженерами, и так далее. Словом, тогда бы пришлось половину страны отправить в прокуратуру - здесь что-то другое, может, он вам не говорил?
  Татьяна Николаевна со всей уверенностью сказала, что ничего другого нет и быть не может. Она немного обиделась, что кто-то не исключает между нею и мужем возможности тайн. Второй уловил это по интонации, перехватил инициативу: тогда тем более нечего тревожиться, завтра через своих "орлов" наведет справки. Посоветовал спокойно отдыхать - утро вечера мудренее.
  Разговор с секретарем горкома партии хотя и принес облегчение, но не надолго; только что и помог Татьяне Николаевне утешить дочь - спи. Сама она спать не могла, решила с двенадцати ночи обзванивать больницы, и как села на маленькую табуреточку возле входной двери, так и сидела, сторожа каждый шаг.
  Решение обзванивать больницы пришло сразу, а после разговора с секретарем укрепилось. Она невольно пыталась разобраться, откуда тревога, разве никогда Валерию не приходилось задерживаться? Приходилось. И все же никогда она не паниковала - не обзванивала ни друзей, ни знакомых, ни тем более больницы. Что с нею? Будто вынули стержень - вместо мышц какая-то поролоновая губка, сидеть и то нет сил. Она слишком любит его или больна?! И то и другое одинаково плохо, если в тягость окружающим. Ей хотелось упасть лицом на подушку и захлебнуться в жалости к себе, но мысль, что ему сейчас хуже, она - его единственная надежда, всякий раз словно встряхивала ее.
  Она не будет ждать двенадцати. Если он не поступал в больницу - останется прокуратура. Она случайно слышала, что говорили о какой-то "цековской" комиссии на Коксохиме, - прокуратура повсеместно выведена из-под опеки партийных комитетов. Татьяна Николаевна попыталась вспомнить, по какому поводу был разговор, - не вспомнила. Скорей всего, информацию получила от недавно принятой в институт молоденькой сотрудницы, дочери заведующего торговым отделом обкома партии. Случайная информация, впрочем, разве так уж важно, от кого и по какому поводу? Важно другое: "цековская" комиссия и повестка в прокуратуру связывались в одну нить. Вот откуда беспокойство, вот почему при всей убедительности доводов второго секретаря горкома партии они только на несколько минут пригасили тревогу, но не убедили. Татьяна Николаевна инстинктивно почувствовала, что причиною всему - прокуратура. Она теперь, наверное, знала, что искать мужа надо там.
  Если хоть за что-то, за самую малость прокуратура сможет зацепиться - зацепится. Им главное - вовремя среагировать и отчитаться; она может судить - по работе института; вообще сегодня - всюду так. Во всяком случае, в большинстве, главное - в срок отчитаться, а что между словом и делом - разрыв, мало кого интересует. Сказано в бумаге, что стена черная - голову не поднимут, чтобы удостовериться. А поднимут и увидят, что белая, не поверят - бумаг-то соответствующих нет. Машина, неостановимая машина! Она растерялась, бессмысленно повторяя: "Раздавят, раздавят".
  Ощущение времени, которое было утратилось, напомнило, что пора обзванивать больницы. Стараясь собраться с силами и не находя их, потому что обзванивание как будто потеряло свой прежний необходимый смысл, она сидела точно загипнотизированная.
  На что силы?! Это счастье, что их нет, по крайней мере, не будет понапрасну терзать других. Жизнь растения.
  Дальний хлопок входной двери точно подкинул ее. Ногой отодвинула табуретку, прислонилась к косяку: неужто померещилось? Осторожно щелкнула замком, отворила дверь на площадку - теперь это был совсем другой человек, переполненный силой, как бы сдерживающий пружину.
  * * *
  Кабинет Юрия Петровича Крутова находился в правом крыле.
  - От лестницы - по левой стороне предпоследняя дверь, - подсказал милиционер в фойе.
  На этот раз он даже нехотя не приподнялся, разговаривал сидя и, как показалось, с начальническим превосходством.
  Юрий Петрович встретил на лестничной площадке. В сером костюме гэдээровском (на Валерии Антоновиче точно такой же и так же расстегнут на все пуговицы), хорошо видна бледно-голубая рубашка с узкой рекламной ленточкой "Москва", выглядывающей из-под строчки левого накладного карманчика. Рубашка с погончиками батник. Такая, как и на нем. И тельняшка из-под нее - словно сговорились. Туфли тоже черные, остроносые, на высоких каблуках.
  Совпадения в одежде приятно удивили. Поднимаясь по лестнице, Валерий Антонович подумал: если мы еще по росту и возрасту одинаковые, то тогда - "в кирзах, в плаще, и вообще".
  Рост и возраст совпали, у обоих в военном билете помечено - 178 см и год рождения - 1951-й. Возраст Христа, только Юрию Петровичу в апреле уже стукнуло тридцать три, а Валерию Антоновичу в сентябре эти две знаменательные тройки предстоят.
  Пока шли по коридору - живо обсуждали совпадения, смеялись. Валерий Антонович радостно (вот они, чудеса повседневной жизни, и придумывать не надо). Юрий Петрович - нарочито, как бы всхмыкивая (чего только не бывает на свете), и, словно подводя итог: мда-а, мол, как ни старайся, а всего не учтешь.
  В кабинете (комната с одним широким окном во двор и двумя большими, как у дежурного милиционера, письменными столами, состыкованными напротив) обсуждение совпадений продолжили. Юрий Петрович поинтересовался: писательские столы тоже такие? Валерий Антонович улыбнулся: нет, в Москве у него в два раза меньше и на железных ножках. А дома - совсем маленький, соорудил из кухонного, сверху старой столешницы положил две спинки от деревянной кровати и намертво прихватил шурупами. Юрий Петрович удивился: почему так?! Свел брови, они слились в полоску, лицо стало походить на матрицу литеры "Т".
  Валерий Антонович отметил: глаза близко посажены, чуть сведет, и уже во взгляде острота и твердость, будто главное - не смотреть ими, а прокалывать. Все это потому, что зрачки светло-серые, со стальным блеском. И плечами как бы помогает взгляду: свел брови, сгорбился, ни дать ни взять - пернатый хищник, нахохлился, сидит возле своей жертвы. Перетренировался. Всюду - преступники. Пусть видят: он не человек - коршун.
  Переспросил:
  - Почему так? Денег, что ли, не было купить приличный письменный стол?
  Приподнял плечи и слегка наклонился вперед, словно приготовился взмыть к потолку.
  Валерию Антоновичу показалось, что деньги упомянуты не случайно, - писатель, а не в состоянии приобрести магазинный письменный стол. Вспомнилось, как однажды отказал дочери в мелочи на мороженое - потом искал ее в парке.
  Издали увидел мальчика с рюкзаком. Сидел на лавочке, словно отдыхал. Рядом, очевидно, сестренка (принял ее за свою дочь), будто пуделек, шмыгала под кустами, выискивала бутылки. Нашла. Бросилась к брату, вся светится - вот! Брат коротко, нырком, спрятал бутылку в рюкзак и в нем уже осматривал горлышко, стесняясь выказывать занятие, - большой. Сестренке, напротив, все нипочем - маленькая. Допытывалась: разбитая или не разбитая? "Нормальная",-сердясь, ответил мальчик, и девочка обрадованно опять шмыгнула под кусты, а мальчик словно бы задумался. На самом деле зорко следил за сестренкой, давал указания: где искать. Эта их согласованность в унизительном нищенском занятии, в котором как бы участвовала дочь, больно ранила; шел, ничего не видя.
  Он и сейчас почувствовал, что грудь будто наполнили жаром. Деньги на письменный стол имелись. Только приличным считает стол, сделанный своими руками.
  Юрий Петрович хмыкнул: да уж, конечно, мда-а.
  Валерий Антонович натянуто усмехнулся: не верится, ничем помочь не может, нужны счеты, арифмометр, прокрутили бы средний годовой доход. Юрий Петрович встрепенулся - по Коксохиму?! В голосе проскользнул язвительный намек на неблагополучие доходов как раз на Коксохиме.
  Валерий Антонович встревожился: неужто слышал о его мытарствах?! Смутился - не стоит. И тут же почувствовал, что Крутое теперь не успокоится, пока не возьмет верх. Проклятые письменные столы!
  - Почему не стоит, почему?!
  Крутов сладостно заулыбался, вынул из стола портативный калькулятор, новую ученическую тетрадку - он согласен, давайте прокрутим!
  Занялись подсчетами.
  Валерий Антонович участвовал нехотя. Жизнь - не анкета. Это в анкете все просто - сельская средняя школа, сельскохозяйственный институт, армия, редактор сельскохозяйственного отдела Приобской телестудии, рыбак океанического лова Приморрыбпрома, рыбовод Приобской рыбоводной станции, строитель Коксохима, в настоящее время - слушатель Высших литературных курсов. Вот и вся анкета. А в действительности за одним Коксохимом стоит столько, что как-то даже неловко прокручивать его с помощью всего лишь портативного калькулятора и новой ученической тетрадки. Пять лет отдано.
  Юрий Петрович отмел опасения, загадочно улыбнулся (не следователь - Мона Лиза) - они будут подсчитывать зарплату в соответствии с должностью.
  Валерий Антонович тоже улыбнулся и тоже загадочно - по трудовой книжке все ровно и гладко, как накатанная дорога. В жизни по-другому выходило - были досадные ухабы с зарплатой.
  После бригады провели мастером. Вначале считались, а потом, словно мячик, стали перебрасывать из одного управления в другое. Придет за получкой - пусто. Через недели две опять к окошечку. Молоденькая кассирша мотнет головкой и покраснеет, словно повинится, что нет денег. Пока выяснишь, что да почему! Пока начальство созвонится, согласует - глядишь, месяца два как не бывало. В трудовой переброска в один день укладывалась, с зарплатой - хуже, начислялась с момента приказа вступления в должность. Обнаружилась зависимость: чем больше критических материалов - тем больше игры в футбол. Проклятые письменные столы!
  Валерию Антоновичу стало жаль следователя - силы чересчур неравны, чересчур разнятся весовые категории. Увидел свое отражение на стекле книжного шкафа - неужели, вон тот, это я?! Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея?!
  Подсчет затянулся и давно бы наскучил, если бы не отвлекались на вольные темы. Возвращались по пословице моряков - через Гонолулу в Барнаул. Валерий Антонович видел в старшем следователе как бы себя - вчерашнего. Иная тема беседы не нова и малоинтересна, но по тому, как Юрий Петрович самонадеянно всхмыкивал и шел быстрым широким шагом совсем не туда и не в том направлении, чувствовал: надо растолковать.
  - А вы смелый!
  Крутов радостно потер руки - он уважает смелых..
  Внезапный комплимент напомнил, что поначалу на курсах словно проваливался, робел за преподавателей - о чем они говорят, разве можно об этом говорить и иметь свое суждение?! На лекции по искусствоведению профессор попросил поднять руку, кто читал Библию? Валерий Антонович попал в разряд неподготовленных воспринимать мировую живопись, большая часть шедевров написана на библейские сюжеты. Обидно было не потому, что не читал, все прочесть невозможно, полагал - ерунда (опиум для народа). Жизнь требует смелости.
  Валерий Антонович не пропустил ни одной подачи Крутова, а после комплимента стал более словоохотлив.
  Крутов не уступал. Сведет брови, горбатясь, наклонится вперед - и вдруг взмоет и камнем вниз. Чем отвлеченней тема, тем он неистовей. Конкретность словно подрезала крылья. Дергается, подпрыгивает, а взлететь - увы. В такие минуты хватался за калькулятор - давайте-давайте, прокрутим, отвлеклись.
  - Итак, в тридцать восьмом строительном управлении
  и сорок шестом работали дважды. В сорок седьмом и Сибстальконструкции - трижды. Еще были повторы?
  Замер, даже дышать перестал.
  Так замирал Кротов, Андрей Андреевич, словно боясь вспугнуть птичку. Под сердцем кольнуло, и на душе у Валерия Антоновича так тягостно стало, словно в предчувствии уже шагнувшей к нему беды, - он еще в Москве написал, где и когда работал.
  Юрий Петрович, пряча неуместную улыбку, свел брови и тут же расслабился, откинулся на спинку стула (брови, точно крылья чайки, белые полукружия надбровий и выпуклая переносица сличали с этой прожорливой птицей), засмеялся:
  - А вы не так просты, как кажетесь. Ставку-то мастера не всегда, наверное, выплачивали? У нас не очень жалуют тех, кто пишет критику.
  Валерий Антонович почувствовал, что на лбу выступил пот. Крутов догадывается, что реальный заработок завышен. Проклятые столы!
  Признание, что все возможно, не вызвало у Юрия Петровича торжества, которое предполагал. Неподдельно расстроился - может, какие-нибудь премии были?
  Была литературная премия, ее провели как производственную, и от обещанных парткомом стройки ста пятидесяти рублей Валерий Антонович получил что-то около ста тридцати. Но что эти сто тридцать?! Приплюсовали - мало, за пять лет даже десяти тысяч не набирается. Валерий Антонович вспомнил о гонорарах, премия напомнила, Крутов посветлел, тоже обрадовался: обидно было, что у писателя средний заработок меньше, чем у дворника.
  Опять подвинул калькулятор, опять занялись подсчетами.
  С гонорарами Валерий Антонович не осторожничал, ему словно развязали руки, завышал в два, три, а то и десять раз. Чувствовал, что для таких, как Крутов, престижность любого труда прежде всего в баснословных гонорарах. Для них только тот писатель, кто умеет делать деньги. Они и величие Шолохова познали через открытый счет в банке.
  За сценарий в кинохронике заплатили сорок рублей, сказал: триста сорок. Пусть накручивает, своим-то в кинохронике платят хорошо. Это таким, как он, не имеющим имени, оплачивают - от сих.
  Как ни завышал, а Крутов остался недоволен - десять тысяч пятьсот. Среднемесячный заработок с гонораром - сто семьдесят пять рублей. Вписал итог в ученическую тетрадку, бросил ручку.
  Валерия Антоновича заело: нельзя купить письменный стол?
  Крутов внимательно посмотрел, расплылся: ваша взяла. Сверх десяти тысяч - думайте о стенке. Деланно нахмурился - хвостик сверх десяти убедил.
  О какой стенке?! Валерий Антонович машинально глянул на часы - семнадцать десять?! У него в семнадцать ноль-ноль встреча с товарищем Вотько. Хотел позвонить по телефону (аппарат стоял на столе у Крутова) - оказался отключенным. В самом деле, за три часа никто не потревожил. На просьбу - позвонить из другого кабинета, Юрий Петрович пожал плечами: не знает, можно ли? Неуверенность показалась странной. В таком случае Валерию Антоновичу надо идти.
  Крутов вскочил, словно выстрелил, загородил дверь - проговорили, а к главному не приступали. Виновато, будто школьник, потупился, но усмешка выдала - паясничает. Валерий Антонович вспыхнул, но, вспомнив, где он, растерянно отступил на шаг. Все в нем подобралось, сжалось. Крутое почувствовал, попросил подождать две-три минуты, он сходит к прокурору - утрясет.
  Стоял, втянув голову в плечи, при всяком слове руки болтались, как у расслабленного.
  В образе, юродствует, скажи кому - не поверит, чтобы следователь так вел себя. Валерий Антонович едва не улыбнулся: своеобразный тип, может, для его новой повести сгодится?
  Крутое по-солдатски четко повернулся на каблуках, руки, точно плети, описали в воздухе полукруг, и сейчас же спина выпрямилась, налилась мускулами - ничего лишнего, атлет. Рывком открыл дверь - быстрые гулкие шаги по коридору. Дверь захлопнулась - шаги будто отрубило.
  "Метаморфозы"... Кажется, с таким названием выпущена грампластинка. Электронные интерпретации классических и современных музыкальных произведений - Клода Дебюсси - "Ветер на равнине", "Почему ты спрашиваешь?" - Джона Буля и "Сарказмы" - Сергея Прокофьева. Именно интерпретации. За такое "игровое" в кавычках поведение недолго поплатиться головой - прямо как палач или стражник перед безответной жертвой. Но он не жертва, и Крутое не стражник. Сарказмы - палач не знает отдыха, работа, черт возьми! Но все-таки - на воздухе, но все-таки - с людьми!
  Не так-то просто найти место Крутову в повести. Продукт какого-то иного, непонятного труда - думайте о стенке. О какой?! Кротов в сравнении с Крутовым - Кротов, а Крутое - Крутое. Забавляется, раскован. От этой раскованности что-то не по себе. Джон Буль - "Почему ты спрашиваешь?" Электронные интерпретации - "Метаморфозы".
  Открылась дверь, вошел Кругов. Весь из себя приподнятый, улыбающийся - у него приятное сообщение. Остановился в дверях и светится, светится, точно жених возле невесты. Под сердцем екнуло: какая-нибудь пакость?! Крутое словно прочел: нет-нет, сейчас Павел Иванович (прокурор) позвонил второму секретарю горкома партии и сказал, что Губкин задерживается по очень важному делу.
  Валерий Антонович удивился - лучше бы он сам позвонил. Прокуратура - можно подумать что угодно. Он, например, до встречи с Кротовым, а теперь и с Юрием Петровичем думал, что в прокуратуру зазря не вызовут и на всякие отвлеченные темы беседовать не будут - времени нет.
  У него на столе неоконченная рукопись лежит. Сказал о рукописи и невольно переключился - труд трудом; в характере отгадка человека.
  Крутое ухмыльнулся: мда-а! Вынул из внутреннего кармана пиджака ученическую тетрадку (с нею ходил к прокурору), передернул плечами, словно в груди что-то застряло и не проглатывалось, - это кто как смотрит относительно отвлеченных тем. Вновь передернул плечами, откинулся на спинку стула и замер. Взглядом словно подпер стену, чтобы она, не дай бог, не обвалилась на Валерия Антоновича.
  Мысль найти старшему следователю по особо важным делам место в повести изменила Валерия Антоновича. Теперь он наблюдал и себя, и Крутова как бы с возвышения, с каких-то горних высей, не чувствуя ни раздражения, ни настороженности.
  - Кто как смотрит? Объективно надо. Уверенное спокойствие Валерия Антоновича задело
  Крутова. Знакомо передернул плечами, что-то в груди у него вздыбливалось, мешало - пусть Валерий Антонович не беспокоится, для него это дело очень даже не отвлеченное. Поставил локти на стол, сцепил руки замком, пальцы под ногтями аж побелели.
  - Обязан предупредить, что вы должны говорить правду, и только правду. За ложное свидетельство будете привлечены согласно закону.
  Не размыкая рук, назвал номер статьи Уголовного кодекса РСФСР. Свел брови в полоску, отвердел взглядом.
  - Постарайтесь вспомнить и рассказать все о своей трудовой деятельности на Коксохиме и вообще.
  С хрустом расцепил руки, размял пальцы о стол, приготовился писать. Прям и бесчувствен, как автомат, - он может только так, а иначе не может - не запрограммирован.
  Валерий Антонович всегда побаивался машин и все же не испугался, как-то сразу разглядел, что Крутое хотя и сидит в своем коконе - рожки торчат. Он еще в Москве написал все как есть. Правда не бывает разной, чтоб одному - одна, другому - другая.
  В ответ Крутое улыбнулся, вначале недоверчиво - изобразил улыбку, потом засиял - он верит Валерию Антоновичу. Однако чувствовалось обратное - не верит. Тут бы и разойтись им - не разошлись, профессиональное любопытство удержало. Бывало, в детстве заинтересуется Валерий Антонович какой-нибудь козявкой: как она соломинку тащит, как забавно рожками шевелит, почему рыльце в пушку, - и пошло, поехало, увлечется, обо всем позабудет. А каково козявке? В детском садике его самого едва откачали, залез в речку под ивовый куст, чтоб утопиться, хотел послушать, как русалки утопленникам поют. Вот и сейчас окунулся в ивовый омут отвлеченных тем, и так разглядывал Крутова, и эдак - увлекся. Спохватился - половина девятого. Все это время решали: лгут русские или не лгут. У Джона Голсуорси Форсайтам казалось, что лгут.
  Показал Юрию Петровичу на часы: рабочий день давно кончился, пора по домам.
  Крутое, самодовольно улыбаясь, развел руками: как быстро бежит время, они - заканчивают.
  Валерий Антонович воспротивился. Надо домой позвонить, наверняка там волнуются, никого не предупредил. Или прокурор побеспокоился?
  Вопрос словно бы застал врасплох, Юрий Петрович изобразил недоумение: откуда знать прокурору, что кто-то волнуется? Ухмыльнулся: "мда-а", с расчетом внушить обратное, то есть что прокурор, конечно, побеспокоился.
  Валерий Антонович встал - он ни минуты не задержится, если не позвонит домой.
  Кругов как сидел, так и остался сидеть, - напрасно Валерий Антонович торопится, на вахте без пропуска не пропустят. Зачем лишние осложнения?! Весь день миролюбиво беседовали, и вдруг - словно согласия не было, словно только тем и занимались, что противоречили друг другу.
  Валерий Антонович сел - ивовый омут и бархатные тиски.
  О каком согласии речь?! Молчком в тетрадку, все, что вздумается, - больше он слова не скажет.
  Крутое встревожился, тревога походила на всамделишную: что заинтересовало - пометил.
  Лицо, будто заводное, механически растянулось в улыбке, а глаза как стояли, так и остались неподвижными. Взгляд какой-то отдельный, внимательно-пытливый и оценивающий, точно смотрит на вещь, которую решил истратить.
  "Непонятный продукт", - невольно подумал Валерий Антонович, и где-то в горних высях будто трижды ударили в гонг. Удары слились в сыпучий, звенящий песок. Усмехнулся, и, как в детстве, загадал: если угадает Крутов, то он и победит.
  - В каком ухе звенит?
  - В правом, - живо отозвался Юрий Петрович. Поворот в разговоре его устраивал. - Угадал?! В правом черти звонят.
  Валерий Антонович опять усмехнулся:
  - Звонят, золотыми рогами.
  И вновь потянуло их в омут - мистическое в жизни и литературе.
  Крутов утверждал, что мистическое - сказки для детей, в сказки не верит. Валерий Антонович спрашивал: может, этим не гордиться надо, а в некотором роде чувствовать свою ущербность?
  Крутов искренне смеялся: если он поверит в мистическое - ему нечего делать в прокуратуре.
  В ответ смеялся Валерий Антонович: стало быть, невыгодно верить? Со сказками связаны лучшие чувства - их тоже побоку, невыгодные?! Сейчас он воспринимал Крутова как литературного персонажа, пытался понять: отчего он такой? Хотел услышать, как русалки поют.
  На этот раз спохватился старший следователь: а время-то, время - двадцать три ноль-ноль, пора закругляться, да, чуть не забыл - Валерию Антоновичу надлежит расписаться. Вытащил из ученической тетрадки три двойных листка - он тут кое-что законспектировал. Валерий Антонович полистал сложенные по сгибу листы - не буквы, а каракули. Шесть ученических страниц, перекрыл его дневную писательскую норму. Насмешливо мотнул головой - многовато.
  Крутое по-своему расценил насмешливость - он не настаивает. Если Валерий Антонович не хочет подписывать - не надо, он поставит, что отказался, и - делу конец.
  Валерий Антонович удивился. Он не отказывается, его интересует литературное качество конспекта, как-никак на каждой страничке будет красоваться его подпись. Редактировать надо.
  Юрий Петрович в замешательстве развел руками (не наигранно, в самом деле смешался), красноречиво постучал по часам: поздно.
  Валерий Антонович пристально посмотрел на него: неужто поздно?! Давайте ручку - подпишет.
  И подписал не читая - начальник. Крутов услужливо подсовывал листы - подчиненный. В его движениях появились прежде несвойственные суетливость и приторная, подобно патоке, сладость - секундочку, минуточку, ключиком на щеколдочку и ножками топ-топ.
  В фойе их встретил милиционер, другой, но тоже в туго натянутой фуражке, показалось, что милиционерам рекомендовано натягивать их на лоб. В самом деле, без фуражки - простой мужик, в фуражке - власть.
  На крыльце распрощались: Валерию Антоновичу - влево и по Ленина вверх, Крутову - вправо и по Комсомольской вниз. Параллельные улицы, а не по пути. Крутов по этому поводу заметил: борьба и единство противоположностей. Валерий Антонович спросил: доволен ли следователь работой, делом?
  Ему вдруг стало совестно, что в угоду своим наблюдениям истратил столько времени, которое для Юрия Петровича, конечно же, прошло впустую.
  Крутов усмехнулся: мда-а. Мечтательно прикрыл глаза - бывают такие дела! Подыскивая нужное сравнение, словно наполнился светом, - такие дела, что домой как на крыльях летишь. Завтра он ждет Валерия Антоновича к десяти, перед праздником, Днем Победы, а уж там...
  Лицо растянулось, изобразил улыбку, и они разошлись.
  Валерий Антонович еще только вбегал на лестничную площадку второго этажа, а уже слышал, что открылись двери квартиры. "Ждет", - с благодарностью подумал о Татьяне и тут же встревожился: "Не ждет, а стережет". Находясь у Крутова, был уверен, что занимается литературной работой, - дома его поймут, святое дело. Вдруг словно очнулся: поймут-то поймут, но Крутова как понять?
  Валерия Антоновича будто выдернули из омута - рассеялось розовое облако ивового куста, смолкли песни русалок, и все вокруг сжалось в мучительно-болезненной судороге.
  Они обнялись на лестничной площадке. В груди Татьяны Николаевны сердце прыгало так радостно и вся она так трепетала, словно он вернулся после плавания из морей. Потом опомнилась, увлекла в квартиру, хотела опять броситься на шею, но опередила дочь. Вылетела в длинном ночном платье, точно птица, - папа! Оказывается, не спала, тоже караулила. Валерий Антонович притворно возмутился: почему не спим?! Спать, спать. Татьяна Николаевна вслед за ним вошла в комнату поцеловать дочь, наклонилась - спит. Вот вам и дети - ничего они не понимают?
  * * *
  Татьяна Николаевна никогда не расспрашивала мужа о его делах - в нужный срок сам все рассказывал. Она тоже ничего не таила, не раз говорила, что письма, адресованные ей, пусть читает. Нет, даже письма от его мамы, в которых почти каждое слово ему, никогда не вскрывал. Сгорает от нетерпения - а ждет ее. Поначалу щепетильность смешила, казалась никому не нужной. Но потом, когда дочь пошла в школу и первое письмо дедушки вскрывала в их присутствии, вдруг сразу став важной и значительной, убедилась: есть в этом добровольном ограничении своих прав что-то такое, что не выразишь словами. Если бы сегодня кто-то без спросу вскрыл конверт, она бы ужаснулась. И вовсе не потому, что без разрешения открыли чью-то тайну. Ее бы ужаснул факт - как оскудение сердечности. Для нее стало правилом больше прислушиваться к сердцу: сердце не обманет, оно и чужую боль приемлет как свою.
  Директриса, женщина яркая и вспыльчивая, иногда нападала на нее: Татьяна (в кабинете, один на один, называла ее по имени), перестань расстраиваться, всех не пережалеешь. Есть такое понятие: холодный разум. Татьяна Николаевна восставала - холодный ум, но и горячее сердце. Разум без сердца - бессердечный. Ее противление директриса объясняла: жена писателя, умничает. Странная позиция, если ты начальник - я дурак, если я начальник - ты. Напопридумывали небылиц: этот живет холодным умом, этот - горячим сердцем, чепуха какая-то. Правильней было бы сказать: этот - робот, а этот - животное. Человек потому и человек, что живет и умом, и сердцем вместе. Нет сердца - на что ум?!
  Однажды она испугалась, встретив в газете статью "Ложное сердце". В самой статье как будто ничего особенного - одна киоскерша, спекулируя на луке, присвоила что-то около сорока рублей. Особенное в поведении киоскерши: когда ее спросили, что подсказало путь к спекуляции, она ухмыльнулась - сердце. Ответ спекулянтки ударил точно внезапный выстрел. Разве может быть сердце ложным?!
  Она показала газету мужу, в душе надеясь, что занятый своими мыслями, он коротко бросит - чушь.
  Муж читал статью вначале нехотя, потом посерьезнел. Отозвался не сразу, походил по комнате: нет, не чушь. Приоткрыли ад в нас самих. Сердце подсказало?! Еще и не такое подскажет. А все потому, что на обманных чувствах воспитываемся. Понимаем сердце как цирковую собачку. Прошла на задних лапах - получи сахар, еще прошла - еще сахар, а сердце запоминает, запоминает. А какие у нас поговорки?! Победителей не судят. Тот прав - у кого больше прав. Превратили жизнь в спорт, отсюда победители, которых не судят, и побежденные.
  Муж разнервничался, Татьяна Николаевна даже пожалела, что вылезла с газетой.
  - Стало быть, бывает ложное сердце? Он ответил вопросом:
  - Как не быть, если ложные чувства всякий раз закрепляются сахаром? В подсознании закрепляются, в подкорке. Сердце-то не словами воспитывается - чувствами.
  Она рассердилась: и сердцу доверять нельзя? Суждения мужа показались какой-то изощренной издевкой. Внимательно посмотрел на нее, добродушно засмеялся: сердцу надо верить, но не доверять сладостям. Привлек ее, а она вырывалась, брыкалась: отныне не поддастся ни на какие сладости, а сердце таяло - они с одного взгляда понимают друг друга.
  Татьяна Николаевна не спешила с разговором, всячески старалась оттянуть его насколько возможно. Так профессиональный ныряльщик перед тем, как уйти под воду, заботится лишь о ровном и глубоком дыхании.
  Он тоже не торопился. После чая прикрыл глаза, словно бы разомлел, - поспать бы. Однако в голосе не было размеренности, была сухая усталость, какая случалась, когда не писалось и одолевали, как он говорил, бессмысленные сомнения.
  - Так что, начнем? - сказал он и, спружинив о спинку стула, встал на ноги. - Двадцатого апреля 1984 года, ровно в половине двенадцатого ночи, в комнату Валерия Антоновича Губкина постучали.
  Несмотря на браваду, которая как бы заранее предупреждала, что ничто из сказанного не надо принимать всерьез, в душе Татьяны Николаевны сейчас же отозвалось: господи, еще двадцатого апреля, в полночь?
  Она убирала посуду, присела - силы опять оставили ее. Нет, это не шутка, все правда, правда.
  - Перестань паясничать, - взмолилась, а не попро сила.
  В таком случае он вообще ничего не будет рассказывать.
  - Нет, расскажешь.
  Неужели ему неясно, что все, что произошло и происходит, никакой не спектакль?!
  Возмущение вернуло силы. Чтобы не разбудить дочь, перешли в комнату.
  Видя, что она принимает все чересчур близко к сердцу, Валерий Антонович оставил фальшивую многозначительность, ударился в другую крайность - подумаешь, пришел человек.
  Какой человек?! Следователь по делам убийств?! Зачем к свидетелю идти в полночь - чтобы испугать?!
  Ну что она, в самом деле?! Пригласил на Петровку.
  Всем своим видом Валерий Антонович показывал, что происшедшее - такой пустяк, что и говорить-то не стоит.
  Татьяну Николаевну всегда удивляли метаморфозы, происходящие с ним. Умный, проницательный - когда касается кого-то и чего-то. И абсолютная наивность и близорукость - когда дело доходит до него самого. Детский идеализм, никакого житейского опыта. Не знай его - ни за что бы не поверила, что он служил в армии, работал первым помощником капитана, пишет книги. Вспомнила постоянно находящееся на слуху выражение: талант принадлежит народу, талант надо беречь, - и, понимая, что призывы в большинстве исходят от неблагополучия, глубоко, словно над безнадежно больным, вздохнула.
  Да, надо беречь, чтобы потом не пришлось спасать. С его Доверчивостью только попади к крючкотвору. Мысль, в которой личное отодвинулось, неожиданно заставила посмотреть на него по-новому. Она улыбнулась: быть в самой гуще и всегда сохранять веру, что зло случайно, - да, надо обладать талантом.
  Он воспринял ее улыбку как сигнал - страхи преодолены, ничего в том нет, что его навестил Кротов и вызывал Крутое. Правда, ни тот, ни другой почти не спрашивали о Лейбельзоне, ну, да мало ли чего?! Сейчас ему представлялись любопытными только свойства характера старшего следователя - настоящий страж: жесткий, цепкий, циничный, ехидный и при всем при том любит свою работу.
  Улыбка Татьяны Николаевны прямо-таки вдохновила, рассказывал о посещении прокуратуры как о посещении театра. Главные действующие лица: Кротов, Кругов и... и он. То есть как бы он, потому что настоящий Валерий Антонович наблюдал спектакль со стороны, словно бы с какого-то возвышения.
  Татьяна Николаевна не перебивала. И не потому, что отстранилась и подобно ему принимала происшедшее как своего рода спектакль. Она решила: все вызнать, чтобы быть готовой к удару. В том, что удар неизбежен, не сомневалась. Чего стоит одно только появление Кротова, следователя по делам убийств?! А Крутов?! Какая ложь - прокурор позвонил Вотько и даже извинился, что Губкин у них задерживается. А тема бесед - о Солженицыне, Сахарове. У Татьяны Николаевны от упоминания одних только этих фамилий немело в груди. В иной ситуации давно была бы в обмороке, а сейчас, ожидая чуть ли не грома небесного, обмирала, но грома не было, и страх улетучивался. Рождалось какое-то странное чувство легкости и свободы, которого вдруг пугалась, - может быть, так оно и начинается?! Невесомость свободного падения, именно падения.
  Поделилась своими страхами с ним. Развеселил - оказывается, и на эту тему беседовал со следователем, - болезнь роста. Гражданское мужество не приходит само, его по учебникам не усвоишь, его надо выстрадать. Рассердилась - умничает, подумай о семье, о дочери! Перехватила взгляд, брошенный на стопочку белых листов, - или в угоду любопытству готов потерять семью?!
  Валерий Антонович ходил по комнате, внезапно остановился - хватит, он немного поработает.
  Вот так всегда, влезет в свою работу - не трогайте его, а как быть им с дочерью?! Почему он совсем не думает о них?!
  Она сидела на диван-кровати, съехала, уткнулась в подушку. Слышала, как он нервно встал из-за стола, опять заходил по комнате.
  Они договорились, что завтра он рта не раскроет, пока не выяснит, что написал Крутов, какие бумаги подсунул на подпись, почему никакой речи нет о Лейбельзоне, если он, Валерий Антонович, вызван свидетелем по делу Лейбельзона? И вообще, - что все это значит?
  Потребовала: если не получит вразумительного ответа, пусть идет в Союз писателей, в обком партии. Прокуратура - не шуточки. Не пойдет - тогда она сама сходит, она такой же коммунист, как и он, ничем не хуже.
  Ее решительность и слезы подействовали - хорошо, он сделает все, как она просит. Но если страхи напрасны, краснеть придется ему одному.
  Ей тоже приходится краснеть за него.
  Они стали препираться, вспоминая всякие взаимные промахи, которые когда-то казались значительными, а теперь вызывали веселую улыбку.
  Спать легли вместе. Он обхватил правой рукой подушку, а она уютно уткнулась ему в грудь. Вначале он слушал, как она дышит, а она - как он. Потом, словно освобождаясь от суетности, Валерий Антонович глубоко вздохнул и положил руку ей на плечо. В ответ она тоже глубоко вздохнула, и они уснули.
  В позднем лунном сиянии отчетливо тикал будильник, и лунное пятнышко, словно сердясь, вздувалось и бурлило на стопке чистой нетронутой бумаги.
  * * *
  На следующий день Валерий Антонович вернулся из прокуратуры, когда дочь была еще в школе, а жена в институте. Предпраздничный день, могут отпустить пораньше, - тем более надо торопиться.
  Он сбросил на диван-кровать пиджак и сорочку. Все в нем звенело, точно натянутая тетива. Усмехнулся: вот откуда пошло "на взводе". Щелкнул браслетом, положил часы напротив стопочки белой бумаги, отодвинул стул - благо для работы всегда все готово. Взял ручку, удивился: вместо повести - письмо. Не стоит отвлекаться - секретарю Приобского обкома КПСС тов. А. И. Суворову от члена КПСС, члена Союза писателей СССР В. А. Губкина.
  Писал быстро, почти не отрываясь. Само пишется, когда кипит в груди. Спасать надо Крутова, спасать. Он в каждом человеке видит преступника. А его методы?!
  Валерий Антонович задумался - естественный плод античеловеческих воззрений. Витиевато. Но прямо, как думает, писать нельзя. Работник органов, кончал советскую школу и вдруг - нравственный садист. Никто не поверит. Еще вчера сам бы не поверил - у нас все что угодно, а от нравственного садизма, слава богу, застрахованы самим общественным строем. Теперь думай, гадай, как это называть?!
  Сегодня утром Валерий Антонович позвонил в Чумышск в редакцию районной газеты (посылал рассказ на местную тему, о молодоженах, которые, не получив обещанную малосемейку, развелись). О рассказе поспорили, но, в общем, редколлегия решила печатать. Позвонил ответственному секретарю: прошел ли рассказ?
  Ответственный вначале говорил что-то невразумительное, потом внезапно осерчал - рассказ печатать не будут. Дело не в рассказе - в авторе. Будь кто другой - давно бы напечатали. А Губкина не будут, не имеют права. Из областной прокуратуры получили письмо, требующее сообщить сумму гонораров, выплаченных гражданину Губкину В. А. С первого февраля сего года против него возбуждено уголовное дело. Насколько известно ответственному, подобные письма получили все газеты района, в том числе и безгонорарные.
  Валерий Антонович минуты две держал в руке пикающую телефонную трубку - этого он не ожидал.
  В прокуратуру шел пешком, чтобы успокоиться. Сдерживал себя, а ноги несли будто на пожар. Татьяна права, тысячу раз права, прокуратуру интересует лично он. О вчерашних разговорах с Крутовым старался не думать - подписывал какие-то бумаги, какие?!
  В сквере сел на лавочку. Как себя вести?
  Что думать: с человеком одно поведение, с подлецом - противоположное. Валерий Антонович опасался, что врежет Крутову по сопатке и тогда-то уж точно сядет, облегчит задачу. Хорошо было в пушкинские времена - дуэль! Новое общество строим, а методов борьбы с подлецами нет. Честь потому и честь, что не терпит пятнаний, никаких, даже с благими намерениями. Такой вот Крутов начнет дело, а потом отмывайся - зря не начнут, зря не скажут. В газету о нем написать? Да как напишешь, он уже отрубил тебя, против тебя возбуждено уголовное дело. Какое дело, что за чушь?!
  Крутов был один - поджидал. Увидев Валерия Антоновича, радостно вскочил, протянул в приветствии обе руки - у него огромная просьба.
  Валерий Антонович растерялся: подавать руку или не подавать? Глупейшая ситуация, театр начинается с вешалки, но он не намерен участвовать в представлении. Демонстративно спрятал руку за спину - пора снять маски.
  Какие маски?! Юрий Петрович ничего не понимает, он приготовил альманах с повестью Валерия Антоновича, хотел попросить автограф.
  Взял со стола журнал, раскрытый на "Хронике бригады", - вот здесь вот, под фотографией автора, маленькую-маленькую роспись.
  Свел брови, сморщился, сейчас горестно всхлипнет, а в глазах блеск, радость, распирающая изнутри - э-эх?
  Выпустил пар, сел за стол и с умильной влюбленностью, словно в кабинете он был один, стал с нежностью гладить журнальную фотографию. Мягкие подушечки длинных прямых пальцев как бы пританцовывали, прикасаясь к портрету.
  Господи, гадливо-то как?! - подумал Валерий Антонович, чувствуя, что в груди все схватилось в комок, точно перед приступом тошноты. Без приглашения сел напротив, пересилил отвращение - он не помешал Юрию Петровичу?
  Следователь преувеличенно вздрогнул и, словно находясь в плену сладостных мечтаний, растроганно прошептал:
  - Какая мощь, какая обличительная и вместе с тем очистительная сила пера!
  Точно кающаяся Магдалина, сложил руки и закатил глаза.
  - Гоголь?! Салтыков-Щедрин?! Нет-нет - сама прав да! Та правда, что выше Пушкина, выше народа, выше России!
  Валерий Антонович усмехнулся: издевается, пусть себе. Внезапно, будто холодком опахнуло, руки враз покрылись гусиными пупырышками, и усмешка словно закоченела на лице - издевается, и с каким упоением?! Будто из плоти в плоть без остатка переливается и все никак не насытится. Валерий Антонович почувствовал страх, непонятный, сковывающий точно гипнозом.
  - Очень хорошо тут о деньгах, - Крутое оторвался от небесных сфер, опять с нежностью стал поглаживать портрет. - "Деньги, деньги, мы как будто обрадовались возможности все выражать ими. Как бы наша расчетливость не обернулась утратой чувств. А ведь они, чувства, оплачиваются той монетой, которую сами чеканят. Вернее было бы сказать: оплакиваются". Как это точно и, главное, может служить вещественным доказательством против кого угодно, в том числе и против автора.
  Валерий Антонович резко тряхнул головой, освободился от наваждения - Крутов садист, нравственный садист, ему доставляет удовольствие изощренное издевательство. И как просто, не надо никаких приспособлений для пыток, все как будто в рамках закона. Его орудие экзекуции - интонация и жест. Их не схватывает протоколирование, они исчезают, испаряются, их нет, они не вещественны. Эта болезнь тем более опасна, что уродует душу. Вероятно, Крутов и вчера терзал его. Впрочем, незрелый плод вряд ли доставил удовольствие. Зато сегодня натешится - надо понять причину болезни.
  Старший следователь по особо важным делам продолжал показывать себя страстным почитателем таланта Валерия Антоновича, прочитавшим решительно все, что имелось в областной библиотеке. Теперь он листал подшивку газет.
  - Вот, перед пуском второй коксовой батареи: "Сто ударных дней, или Завтра пуск". Хорошее название, немного длинноватое, но ведь и очерк большой.
  Пробежал третью полосу газеты сверху вниз - окончание следует, в двух номерах.
  - Чтоб в нашей газете в двух номерах - надо иметь золотое перо! Очерк получился.
  Произнося хвалебные слова, Юрий Петрович прикрывал глаза, подавался лицом как бы к источнику света. Создавалось впечатление, что мысль не отпускает и он вслед ей тянется за словами. Убедительно получалось, несколько подобострастно, но читатели-почитатели всегда подобострастны.
  Вчера именно на этот прием больше всего попадался Валерий Антонович. "За все добро - расплатимся добром, за всю любовь - расплатимся любовью". А Крутов, оказывается, подготавливал его, чтобы побольнее ужалить.
  - Очерк получился. Картина стройки как на ладони. И первая, и вторая, и третья смены - круглосуточная работа, трудовой порыв!
  Знакомо свел брови в полоску и вдруг осуждающе подытожил:
  - О Лейбельзоне мало. Два года подряд Приобская писательская организация вручала свой приз, статуэтку вождя, - сорок шестому строительному управлению как лучшему управлению Коксохима, а вы только и нашли возможным упомянуть начальника как пострадавшего: "осколком кирпича ударило, и его вынуждены были прямо со стройплощадки увезти на перевязку". Мало, повторяю, удручающе мало.
  Валерий Антонович, стараясь быть предельно кратким, сказал, что писал не о начальнике, а об ударной стодневной вахте всего Коксохима.
  Крутов согласно и вместе с тем как-то горестно несколько раз кивнул и совсем обиделся за Лейбельзона - он отказывается, совершенно отказывается понимать автора, дважды состоявшего у Лейбельзона на ставке мастера, получившего премию около ста тридцати рублей и в награду удостоившего своего начальника всего лишь упоминанием, да и то компрометирующим, - очевидно, на стройплощадке нарушалась техника безопасности?
  Валерия Антоновича задел не упрек и не непонимание. Видел, что все-то Крутов понимает и умышленно искажает, - лично у Лейбельзона он никогда не состоял ни на какой ставке и премию получил не производственную, а литературную. Кажется, вчера они говорили об этом. И хватит строить читателя-почитателя.
  В груди словно какой-то крючок сорвался. Выговорил Крутову резко, почти грубо, о вероломстве (разослал по всем газетам Коксохима, что на гражданина Губкина начато уголовное дело, а утверждал - будто приглашается как свидетель). А ложь относительно телефонного разговора со вторым секретарем горкома партии?! А истинная цель приезда Кротова в Москву?! А здесь?! Какие подсунул бумажки подписать? Если следователь немедленно не объяснит, то он готов искать удовлетворения вплоть до дуэли булыжником по голове.
  Чем больше распалялся Валерий Антонович, перескакивая с одного на другое, тем большее удовольствие доставлял старшему следователю. Два сообщающихся сосуда, одинаковый возраст, костюмы, столы напротив, и эта радость, сквозившая в каждом волоске, топорщащемся на остром затылке Крутова, невольно натолкнули на сравнение с сосудами. Валерий Антонович остановился, прижал руку ко лбу, словно со всего маху налетел на перекладину. Медленно сел, чувствуя стыд и досаду - уподобился трепыхающейся птичке в лапах сытого кота, который едва заметным потягиванием коготков поощряет блаженное трепыхание. Услышал звяканье стеклянной пробкой, бульканье воды - нет-нет, ни за что не возьмет.
  Отнял руку, чтобы предупредить лицемерное сочувствие и замер: Юрий Петрович жадно утолял жажду. Глаз, повернутый к Валерию Антоновичу, отражаясь в стекле стакана, казалось, горел желтым ровным огнем.
  Дьявол, сущий дьявол, содрогаясь, подумал Валерий Антонович и вцепился в край стола, опустив глаза. Он опасался, что бросится на Крутова.
  Неожиданно постучали. Валерий Антонович вздрогнул, но глаз не поднял. В кабинет вошла женщина, молодая и властная, уверенная, что ее появление всегда значительно.
  - Юрий Петрович, вас просят.
  Она не сказал кто, но услужливость, с какою Крутов отозвался: секундочку, сейчас-сейчас, уже идет, - и шелест суетливо убираемых бумаг, объяснили - прокурор.
  Стук торопливых шагов словно накрыл мягкий хлопок двери. Валерий Антонович не чувствовал ни времени, ничего, ему казалось, что он держит мертвой хваткой не край столешницы, а исцеляющую тишину.
  Когда поднял глаза, увидел женщину в темно-синем костюме поверх кружевной белой кофточки (протиснулась между столом и тумбочкой и прямо из графина поливала герани, стоящие на подоконнике). Герани цвели крупными розоватыми кистями, вода впитывалась с каким-то свистящим причмокиванием. Женщина изредка поглядывала на Валерия Антоновича, и он ощущал во взгляде сочувствие, которое относилось к цветам.
  - Странно, - сказал он. - Второй день здесь, а цветов не замечал.
  Женщина чуть продолжительней и строже посмотрела на него и ничего не ответила.
  Шумно вошел Крутов. Цветы-цветы, ах, виноват, но он придерживается правила: чем меньше цветы поливаешь, тем быстрее они цветут (словно монету, потер пальцами), а следовательно, то есть в угоду следователю, дают плоды. Засмеялся и в ответ на враждебный взгляд с деланной виноватостью развел руками - он не хотел обижать.
  - Потому цветут, что их поливают. - Женщина сердито поставила графин и, никого не удостоив взглядом, вышла.
  Заложив руки за спину, Крутов прошелся по кабинету - итак, ему неприятно, но он вынужден сообщить, что в дом Губкиных пришла беда, большая беда. Раскрыл объятия и выразительно посмотрел вначале на одну руку, потом на другую, хлопнул по бедрам, направился к столу - а уж коли пришла беда, то отворяй ворота.
  Да, дуэль? Выкинул локти на стол, замком сцепил руки и носом уткнулся в них, умильно прикрыв глаза, - он не примет дуэли. Хорошо бы - но. Ударился в воспоминания - в Морфлоте служил, бывал в походах по Средиземноморью, сумел бы и с булыжником постоять - но.
  Большую ошибку допускает Валерий Антонович, воспринимая его как Крутова. Не Крутов он, он - Советская власть. С булыжником - на Советскую власть?! Эх-эх, в другое время этого было бы достаточно, чтобы установить антиобщественный облик гражданина Губкина и отправить в определенное место, откуда через определенное количество лет он вернулся бы духовно перекованным, так сказать, с меча на орало - но.
  Крутов встал, опять заложил руки за спину.
  - Изменилось время, мы с вами - граждане после- военные, продукт своего строя, своей эпохи. Мы уже не можем, что Крутов - всегда власть, а Губкин - всегда советский писатель. Мы научились разделять и отделять. Там, - Крутов выпростал руку, махнул за окно, - Губкин - писатель. Здесь, - указал под ноги, - под следственный из Галилеи. - Радостно засветился удач ному сравнению. - Так же и с Крутовым. Там - это там, а здесь Крутов - Понтий Пилат. Для вас, конечно, только для вас.
  Валерий Антонович снисходительно улыбнулся - он вынужден огорчить старшего следователя, у них все значительно мельче, неказистей, что ли. И время другое, и люди не те.
  Подал все это с нарочитой подчеркнутостью в стиле Крутова, даже попытался брови свести в полоску и сморщился, вытянув губы трубочкой. Уязвить хотел.
  Крутов не рассердился, а обрадовался выпаду - правильно, такую дуэль он принимает. Сцепил руки на груди, а голову запрокинул к потолку.
  - Почему, почему мы мельче и неказистей подследственного из Галилеи? Нет ответа?! Есть ответ. Потому что продвинулись дальше, много дальше. Оставив писателя Губкина за окном, мы поставили перед законом нарушителя Губкина. Только его одного.
  Быстро подбежал к столу, выдернул один ящик, другой, третий - деланный театральный испуг сменился лучезарной радостью.
  - Вот она, наша ученическая тетрадочка. Прижал к груди и замер, всем своим видом показывая, что блаженствует.
  Валерий Антонович встал - хватит!
  Крутов удивленно воззрился и с обидой незаслуженно оскорбленного: ему бросили перчатку, он поднял. Уселся за стол, расправил тетрадку.
  - Вчерашние подсчеты прелюбопытнейшие. За пять лет так называемой работы на Коксохиме Губкин Валерий Антонович незаконно присвоил десять тысяч пятьсот руб лей. За пять лет - безделица, конечно, но, оказывается, вполне достаточно, чтобы квалифицировать преступление по статье девяносто третьей УК РСФСР. Тем более что налицо рецидивы - перебрасывали Валерия Антоновича из одного управления в другое - рецидивы.
  Он понимает, что Валерий Антонович на сей счет не знал строгостей закона, но незнание закона не является оправданием для нарушителя.
  Смотрел на Валерия Антоновича виновато, снизу вверх, и изо всех сил старался соответствовать позиции - снизу вверх, в голосе проскальзывали нарочито просительные нотки, словно опасался гнева большого начальника.
  Валерий Антонович улыбнулся. Очевидно, Крутов менее всего рассчитывал вызвать улыбку, поинтересовался: знает ли Валерий Антонович, что означает статья девяносто три?
  - Нет, не знает, - ответил Валерий Антонович. - Даже что такое УК РСФСР - ему неизвестно.
  Крутов недоверчиво с подозрением глянул, и опять его лицо радостно умаслилось.
  - УК - уголовный кодекс, а статья девяносто третья означает хищение в особо крупных размерах с привлечением к сроку от двенадцати до пятнадцати лет или к расстрелу. Не стол - "стенку" купили.
  Горестно сморщил лицо, приподнял плечи и, словно в потрясении забыл опустить, с минуту изображал при тюкнутого.
  Валерий Антонович ждал, что Крутое ужалит, но чтобы вот так, статьей уголовного кодекса! Машинально опустился на стул.
  - Что же медлите, хватайте опасного преступника, пока не сбежал!
  Крутое поблагодарил: дельный совет, но он уже схвачен. Вчера (вскинул указательный палец вверх) по его просьбе преступник самолично скрепил документ о своем домашнем аресте. Ой, что он говорит, можно напугать кого угодно, простую бумажку, формальность, называемую подпиской о невыезде.
  Валерий Антонович смотрел не видя, в голове будто буря пронеслась. Обрывки мыслей, точно клочки мусора, кружась, носились, сталкиваясь и пересекаясь. Он не мог сосредоточиться, наконец ухватился за первую попавшуюся: неужто следователь в самом деле видит в нем преступника?
  Крутое вновь заходил по кабинету. Но теперь все в нем было собрано, подтянуто, чувствовалось, что он ждал вопроса, точнее, даже не вопроса, а этой минуты, когда каждое его слово, подобно зерну, будет брошено в подготовленную, сдобренную компостами почву.
  Начал издалека. И тоже с вопроса: что делал Валерий Антонович вчера, после того как покинул здание прокуратуры? Ответ не интересовал. Для Крутова представлялось более важным самому сообщить, что вчера, придя с работы, он сейчас же сел за карандашный портрет Валерия Антоновича. Да-да, он занимается живописью. По памяти делает карандашные наброски, а потом уже пишет красками. Он приемлет реалистическое направление и, как и Валерий Антонович, тяготеет к документалистике.
  Показал на примере: почему реализм - да, а все прочее - полова.
  Жизнь слишком коротка, а искусство вечно. Мы приходим на стадион, не имея представления о начале старта. Мы видим бегунов и склонны думать, что резвая компания атлетов - настоящие бегуны, а марафонец, ровно бегущий сзади, безнадежно отстал. Но стоит только подумать: сколько кругов за спиной марафонца и у этих резвых, еще не взявших дыхания, - и все сразу ясно. И с реализмом, безнадежно отставшим, и новыми веяниями, резво бегущими впереди.
  Он - реалист. Сидишь над портретом, и невольно припоминаются характерные черты. Поймаешь линию, изгиб, чуть помельче поработаешь карандашиком, и уже ни с чем не сравнимые подробности: наивен, честен, добр, и взгляд как бы обращен внутрь. Тут, чтобы живописать, краски нужны, палитра. Смешиваем желтое и зеленое, получаем от голубого до синего. Так и здесь (словно кистью, помешал указательным пальцем на ладони) , наивность и честность - экое новое соединение - простодушие. Уплотним цвет - и опять открытие. От голубого простодушия - до темно-синей глупости. Ни одной отрицательной черты - современный положительный герой, мечта и надежда мировой литературы, а его, как преступника, в каталажку. Смешение красок - удивительная вещь.
  Подошел к столу - руки на груди крест-накрест, ладонями под мышки. Верхней губой, насколько мог, захватил нижнюю, свел брови - ни дать, ни взять нестерпимая физическая боль. Вздохнул, поборол приступ: как Власть, он, конечно, не обязан посвящать Валерия Антоновича в существо дела - но. Как художник, учитывая простодушие подследственного из Галилеи, объясняет, что материалы поступили в прокуратуру из областного ревизионного управления.
  Театрально подбежал к двери, выглянул в коридор - тсс. Главковская комиссия была с проверкой на Коксохиме. Давно была, еще при Валерии Антоновиче, когда он жил на стройке и в ус не дул, а теперь всплыла. Опять поднес палец к губам - тсс. Можно предположить, что кто-то на стройке был заинтересован выловить злостного нарушителя спокойствия - писателя Губкина. Но: чего не знаем - того не знаем.
  Вправду сказать, писатель Губкин тоже хорош, выступил по телевидению с утверждением, что новаторы чаще всего в невыгодном положении в сравнении с середнячками, права которых, как правило, закреплены всевозможными инструкциями. Для новшеств инструкций нет, а потому при желании их можно квалифицировать как брак и так далее и тому подобное. Остается поблагодарить за столь ценную мысль и упечь новатора за его новаторство туда, где Макар телят не пас. Нет-нет, не исключено, что, когда новатор вернется на производство, его новшества уже войдут в инструкцию - но.
  С выразительностью трагика пожал плечами - развел руки.
  - Как там у вас в повести? "Преимущество авангарда в том, что более всего по нему бьют наши ошибки".
  За дословность не ручается, главное - смысл. К тому же Валерий Антонович не Толстой, не Тургенев и не Голсуорси, из "Саги о Форсайтах", которого Юрий Петрович дословно помнит: "Что до законов, то они создаются в расчете на человеческую природу, которую они, естественно, расценивают не очень высоко".
  - Слышите, - не очень высоко, то есть в расчете на негативную сторону в человеке.
  Допустим, находясь на ставке мастера, кто-то писал о людях Коксохима. Талантливо писал. Книги отмечались литературными премиями, успешно использовались для агитации молодежи на стройку. Допустим даже, что ставка мастера мала в сравнении с затраченным трудом писателя - некое подвижничество в духе старинной русской интеллигенции. Допустим - но. Закон ничего этого не должен учитывать, не обязан. Он создан в расчете на человеческую природу, которую расценивает не очень высоко. В самом деле, зачем законы, если исходить из расчета, что все люди сознательные? Не было бы законов - а они есть. Поэтому-то кто-то, в отличие от Валерия Антоновича хорошо знающий их, возможно, подсказал и указал главковской комиссии на дутого мастера - возможно. Чего не знает Юрий Петрович - того не знает. А дальше обычный бюрократический механизм: дутого мастера комиссия передала областному ревизионному управлению, областное ревизионное управление - прокуратуре, и уж тут, ничего не поделаешь, он просто обязан привлечь гражданина Губкина к уголовной ответственности.
  Право, что это такое, состоять на ставке мастера, а работать собственным корреспондентом газеты? Будь у Лейбельзона лишний мастер, может, обошлись бы без новаторских нововведений, затрагивающих технологию бетонирования фундамента коксовой батареи?! Знаете ли, все эти скоропалительные новаторства могут обернуться браком, мы не можем рисковать.
  Валерий Антонович внимательно посмотрел на Крутова - все это напоминает историю с аляскинской камбалой. Камчатская камбала много крупнее аляскинской, и ее промысловое значение было открыто раньше. Создали стандарты - класс, сорт и так далее - в расчете на камчатскую, а потому уловы аляскинской принимались в последнюю очередь (сорная рыба, маломерка, своего рода брак, пригодный лишь на корм скоту). Потом, много лет спустя, хватились: да ведь это иной вид рыбы, она не бывает крупной. Исследовали вкусовые и питательные качества - аляскинская превосходит камчатскую. В копчении - вообще деликатес. Промысловики указывали на отличие и раньше (у аляскинской повдоль плавников желтенькая полоска, как бы каемочка), но у нас, как водится, если нет на что-то стандарта, то и этого что-то вроде бы как не должно быть. А рыба была, сколько прошло ее мимо нашего с вами стола?!
  Крутое, словно не понимая, уточнил: какого стола, письменного?
  Валерий Антонович глубоко вздохнул: дело не в рыбе. Следователь как будто радуется бюрократии, готов затеять уголовное дело там, где слухом и духом не было. Зачем, кому это нужно?
  Крутов самодовольно сцепя руки на животе, крутил большими пальцами, словно услышанное наматывал на невидимый клубок, - он не радуется (засмеялся), но и печалиться незачем. Лейбельзон и Губкин пройдут по одному делу, будут как-то защищаться, будет шум, потому что где писатели, там всегда невольная гласность. Валерия Антоновича, например, весь Коксохим знает. Там, на суде, пусть и докажет Лейбельзон свое новаторство. Докажет - быстрее инструкции выйдут, общее дело подвинется, быстрее появятся на столе деликатесы из аляскинской камбалы.
  Как ни рассержен был Валерий Антонович, а улыбнулся. Улыбка получилась жалкой, вымученной.
  - Роли распределены, все включимся в игру, все будем в выигрыше, так, что ли? Другого пути нет?
  Кругов ухмыльнулся, карикатурно развел руками - он не видит.
  Валерий Антонович вскипел: что же его не привлекли к ответственности раньше, когда он в бригаде работал? Проведен был монтажником, а трудился плотником-бетонщиком? Или возьмите машинисток, проведенных лаборантами, или футболистов, хоккеистов, получающих ставку токаря или инженера? Он понимает - установки не было! Будет - сработаем? Отделим токаря Иванова от Иванова-хоккеиста и туда - куда Макар телят не гонял!
  И еще раз убедился Валерий Антонович, что гнев потрафляет Крутову. Точно в свете юпитеров зажил, задышал - внимайте каждому слову, каждой буковке старшего следователя. Он не радуется - нет. Смех - эмоция. Он готов при случае разобраться со всякими футболистами, хоккеистами, но никак не из-за установки. Установка - случай, а готовность - от цели. Повысил голос, зазвенел металлом - все перед законом равны. Поставил кулак на стол и с силой повернул на ноготь большого пальца, будто насекомое раздавил - все равны. И писатели, и начальники - все, вплоть до министров. Лицо его зло заострилось и даже почернело, словно внутри внезапно сгорели какие-то предохранители. Он и сам понял, что приоткрылся не той стороной, деланно засмеялся, растянул лицо, спрятался в наигранную улыбку - на сегодня хватит, Валерий Антонович свободен, пусть готовится к празднику, завтра День Победы, он поздравляет. Протянул руку, а в глазах - сухой стальной блеск.
  Валерий Антонович встал, посмотрел на руку, про тянутую Крутовым, - он поздравляет его как Власть или Крутое?
  Исключительно как Крутов - голову склонил набок, застыл, вскинув брови.
  Крутову Валерий Антонович руки не подаст, это уж хоть расстреляйте его, он не понимает отдельно Крутова и отдельно Власть. То есть понимает и даже приложит все силы, чтобы эти философские категории никогда не соединились.
  Крутов опустил руку, усмехнулся:
  - Жаловаться побежите? Мартышкин труд, прокуратуру маленько освободили от мелочной партийной опеки.
  Сморщился, вытянув губы трубочкой, - он не советует тратить время на беготню, все жалобы будут здесь (постучал указательным пальцем по своему столу), сразу приносите ему, без очереди рассмотрит. Блаженно засмеялся - впрочем, желает удачи. Только просит Валерия Антоновича, чтобы он не озлобился на свой народ, как Солженицын.
  Валерий Антонович вышел из прокуратуры разгоряченный. Направился в обком партии, но, поостынув, рассудил, что возмущение надо изложить письменно. Повернул домой.
  Сидя за письмом и заново переживая подробности, кипел от негодования, откидывался на спинку стула, опять наклонялся над листом: а вдруг письмо и вправду будет переправлено Крутову? Оцепенело застывал, чувствуя, как лоб покрывается испариной, - такого не может быть. Вновь наклонялся и через некоторое время опять цепенел - а вдруг?! Тем более пусть знает, что крутовых порождают крутовские методы. Волновался - методы избирает сам человек. Снова набрасывался на белый лист - Крутова спасать надо, он болен, тяжело болен и, как всякий тяжелый больной, нуждается в немедленном лечении.
  Именно этими словами Валерий Антонович закончил письмо, адресованное секретарю обкома партии по идеологии, и, положив конверт во внутренний карман костюма, направился передать его лично в руки Анатолию Игоревичу.
  * * *
  У секретаря пробыл недолго - совсем ничего. Больше времени ушло на задачу попасть к нему. Милиционер, внимательно посмотрев в партбилет, отправил в правое крыло здания, закуток, что-то наподобие комнаты ожидания. Оттуда (по местному телефону) Валерий Антонович набрал номер приемной секретаря, а приемная соединила с Анатолием Игоревичем.
  Секретарь разговаривал властно и грубо - всегда они, писатели, творят, что хотят, пока жареный петух не клюнет. Потом бегут в обком - спасайте! Раньше-то надо было бежать!
  Анатолий Игоревич разговаривал словно с трибуны, словно адресовал свои слова не только Валерию Антоновичу, но и еще кому-то, кому тоже следовало бы их намотать на ус. Пожалуй, секретарь не принял бы Валерия Антоновича, если бы он не сослался, что у него письмо по сугубо важному государственному делу.
  - Знаем ваши государственные дела - неси, - сказал секретарь, и женщина-милиционер из бюро пропусков попросила Валерия Антоновича подождать, пока оформит пропуск.
  В приемной секретаря опять пришлось ждать. Ожидание не тяготило, чувствовал, что ему еще повезло, что Анатолий Игоревич согласился принять. Обдумывал, с чего начнет обличительную речь против Крутова. Однако речь не потребовалась.
  Анатолий Игоревич не дал рта раскрыть. То есть, привстав из-за стола и нехотя подав руку, сразу же обрушился на Валерия Антоновича. Крупный, толстый, пенсионного возраста, он и словам сообщал свою грузность. Падали, точно валуны, он оставался за ними словно за баррикадой. Сравнение с баррикадой вначале пришло как образ неприступности секретаря. Но потом, когда Анатолий Игоревич подошел к книжному шкафу и, выдернув один из томов Полного собрания сочинений. Владимира Ильича Ленина, прочитал, что "мы не можем защищать своих мерзавцев", образ предстал в другом, более грозном значении. Валерий Антонович, точно оглушенный ударом, чуть покачнулся, без приглашения сел за Т-образный стол - он не понимает, кто подлец?
  Анатолий Игоревич грузно прошелся по кабинету, вернулся к креслу: давай письмо.
  Пока читал, Валерий Антонович приходил в себя. Робость, которую испытывал, входя в кабинет (что греха таить, от одного слова Анатолия Игоревича часто зависела судьба произведения - печататься ему или нет), теперь
   отодвинулась. Вдруг почувствовал, что и он, и Анатолий Игоревич, хочет того или нет, сейчас встали к чему-то огромному, всеобъемлющему, как бы в отношении к солнцу, и баррикада, которую воздвиг Анатолий Игоревич, - ничто, да и есть ли она? Для ясности, всего
   лишь для ясности сказал, что поехал на Коксохим по призыву обкомов партии и комсомола, а секретарь сразу же разнервничался - лично он не посылал Валерия Антоновича на Коксохим, пусть идет к тем, кто посылал, зачем он здесь?
  И опять для ясности, только для ясности напомнил секретарю, что в феврале прошлого года на областном совещании интеллигенции Анатолий Игоревич сам говорил с высокой трибуны, что областной комитет партии помогает материально нуждающимся писателям, вплоть до трудоустройства.
  Взрыв был чересчур сильным, Анатолий Игоревич подпрыгнул - да, они помогали (он назвал фамилию поэта), но отказались, потому что за год получения зарплаты в ЦНТИ поэт не написал ни одной строчки об учреждении. Они даже закрыли все платные литобъединения и литстудии на предприятиях, потому что не в коня корм.
  Валерий Антонович, конечно, мог возразить: он-то написал о Коксохиме предостаточно и как собкор, и как представитель писательского поста, но секретарь не дал. Внезапно оборвал на полуслове, спросил: что это Валерий Антонович разговаривает с ним как с завхозом! Он во обще-то понимает, где находится?
  Валерий Антонович быстро встал, невольно вытянул руки по швам - бог его знает, может, положено, как в армии, а он без приглашения сел к столу: разрешите идти?
  Безоговорочность пришлась по душе секретарю, остановил - в письме он пишет, что Крутов болен. Не ему об этом судить, у прокуратуры свои методы дознания. Он, Анатолий Игоревич, тоже не вправе указывать, у них у всех свои особенности в работе. Не может же он приказывать Валерию Антоновичу - пиши так, а не эдак. Единственное, что он советует, - пусть Губкин съездит на Коксохим и возьмет в трудовых коллективах, где числился на ставке, защитительные письма для суда. А к Анатолию Игоревичу нечего звонить и ходить, для этого есть ответственный секретарь областного отделения писателей, партбюро организации.
  "Не надо быть чересчур прытким, иди", - сказал Анатолий Игоревич и как-то по-барски властно махнул рукой, так что Валерий Антонович почти физически ощутил, что его из кабинета выпихнули.
  Хорош город Приобск, и Ленинский проспект великолепен. Особенно в мае, особенно в солнечную предпраздничную погоду. Есть ли предпраздничная погода? Валерий Антонович посмотрел вдаль по прямому, как линейка, проспекту, ровно поднимающемуся вверх, и ему казалось, что предпраздничная погода у природы есть и она является в канун праздника Победы.
  Кроны деревьев в дымке молодой зелени, солнечные лучи и разноцветье флагов словно просеиваются сквозь нее. Стаи воробьев с гомоном взрываются над головой, будто залпы фейерверка, и шум города то вдруг накатывается, то, удаляясь, истаивает как полузабытое воспоминание.
  Солнце - вот что всегда с нами, остальное пройдет. Валерий Антонович посмотрел на солнце, словно вспухающее над чешуйчатой крышей кафе "Олимпийское", и невольно заслонился рукой - великий Гелиос, Ярило. На него не посмотришь во все глаза.
  Переходя поперечную улицу, не отрывал взгляда от крыши кафе, которая сверкала теперь с голубоватым отливом, словно расплавленная. Наблюдай кто за Валерием Антоновичем, подумал бы, что его заинтересовали деревянные скульптуры, установленные на карнизе. На самом деле он отворачивался от здания прокуратуры, которое находилось в глубине улицы, пересекающей проспект. Потом Валерий Антонович посмотрел под ноги и сразу - в даль тополиной аллеи. Прибавил шагу - неприятно, словно нечистотами пахнуло. Нельзя таким быть, там много хороших людей. Эмоции. Все на свете - эмоции. Надо, подобно Крутову, отделять одно от другого, расчленять, вычленять. Глупости. И слова-то какие, почти похабщина. С одной частью живу, обнимаюсь, а другую презираю, в упор не вижу. Очень удобно, сидит в кинозале бюрократ и негодует на экранного собрата - отделился, вычленился в положительного. Перескочил из одной половинки в другую, и они никак не сообщаются.
  Валерий Антонович приостановился. Опасен этот путь, уводит в сторону, в какое-то притворство. Эмоции?! Да как же без них?! В незнакомом далеком городе, в каком не бывал сроду и не побываешь, живет хороший близкий тебе человек - и уже незнакомый город - знаком, дорог, а как же? В этом смысл и надежда человека на всеобщее земное и даже вселенское братство. А мы...
  Вспомнил по-барски властный жест секретаря обкома и словно что-то сдвинулось внутри, сердце задохнулось - один, совсем один, с собакой и то лучше...
  Опустился на лавочку - хорошо, совсем хорошо, что-то радости... под кондрашку. А щемит, и сил никаких, будто каждая косточка в муку смолота. Нельзя ему, эта мысль словно встряхнула твердой рукой, нельзя, не один он и никогда не был одним. Распустился перед замшелой плесенью. В Союз писателей надо, там поймут, там не выпихнут. Бюро?! Будет бюро, он еще поборется. Вот только горечь, будто потерял друга. Ничего, это пройдет.
  Поднял лицо к солнцу, оно словно смеялось сквозь зыбкую сень листвы - Гелиос, Ярило. С нами солнце, нам нечего раскисать!
  В Союзе писателей застал группу ведущих поэтов и прозаиков. Виктор Морозов, которого считали в Приобске самым талантливым и самым угрюмым (это о его трудоустройстве упоминал секретарь), словно подкарауливал Валерия Антоновича, вцепился в рукав - ку-ку! Внимательно и строго оглядел с ног до головы - это не его почерк, придавить хотят. Скажи, что Морозов, и все-все (согнутой рукой неуверенно описал полукруг) по звонку сядут с ним за один стол, и тогда посмотрим - кто - кого! Опустил руку и, точно удерживая равновесие, сорвался с места и мелкими беглыми шажками ровно по диагонали пересек коридор. Постоял у стены и снова по диагонали в глубь коридора. Глядя на удаляющегося Морозова, Валерий Антонович подумал: надо бы отправить домой, а то как раз очутится в дверях бюро пропаганды.
  Из комнаты-зала для собраний с огромным бильярдным столом посредине выглянул поэт Валерий Поляков - привет столице! В окружении начинающих литераторов, которые в подражание ему все были в темных очках и бородах, Поляков сам казался начинающим среди могутных аксакалов. Тонкий птичий голос усиливал это чувство, в особенности для новичков, но потом все сглаживалось - из него мог выйти правильный партийный работник. Вот и сейчас, пока они обменивались рукопожатиями, один из бильярдистов, заботливо опекая Морозова, увлек его к выходу.
  - Классик, душа томится, негодует, - ни к кому не обращаясь, сказал Валерий Поляков, и по завистливым взглядам начинающих было понятно, что втайне каждый из них надеется заслужить честь сопровождать классика. Ею одаривает Валерий Трофимович Поляков - секретарь партийной организации приобских писателей, руководитель литстудии начинающих.
  В кабинете ответственного секретаря Союза поэта Хмелькина находился почти весь "генералитет". Не было только самого "генерала". Уехал в командировку по области договариваться о шефстве писателей - каждый писатель прикрепляется к определенному региону и в меру своих сил и способностей воспевает обозначенную по списку землю. Все это были нововведения Хмелькина, в прошлом строевого офицера, а теперь - ответственного, решительно взявшего курс на практическое сближение с жизнью. По части "сближения" известных писателей все прошло гладко. Районное начальство расхватало их, как горячие пирожки. А вот с молодыми, неизвестными (по сути, из-за них, витающих в заоблачных эмпиреях, и пошли на нововведение), было сложнее. Не брали молодых, то есть со скрипом. Воспринимали как навязанную обузу, за которую хошь не хошь, а когда-то спросят.
  Сейчас Хмелькин уехал с ветераном войны и труда прозаиком-фронтовиком Петром Архиповичем Налетовым. Уехал, чтоб проветриться. В Степном районе предстояли большие торжества по случаю Дня Победы, и Петр Архипович с повестью "Рядовой" как будто не нуждался в опеке, но и Хмелькина надо понять. Поехал проникнуться и еще раз увериться в правоте самой идеи шефства. Следующая-то командировка с поэтом Виктором.
  Морозовым будет не очень сладкой - горные таежные урочища. Всюду знают Морозова, но лучше б не знали - нетерпим, стихи талантливые, но если вас талантливо против шерстки? Сидишь в президиуме, как на шиле, - выступает Морозов, всенародно раздевает тебя, а ты еще должен улыбаться и аплодировать, критику-то положено воспринимать правильно.
  Морозов тоже не очень рвется в урочища, бывал там.
  Оттуда пришла на него телега, то есть жалоба, - анонимная, но глубоко продуманная, с пониманием текущего момента, которого что-то не видно в произведениях Морозова. Все у него какие-то бабки, внучки, мосточки, печки и даже тараканы, с которыми анонимщику не хочется проводить слишком далеко идущих параллелей, и так далее.
   - Ехать туда добровольно?! Ни за что, - отбивался Морозов.
  Но Хмелькин есть Хмелькин, он добьется, он вправит мозги всем витающим в эмпиреях. Вот маленько проветрится и начнет, - самолично доставит Морозова в урочище.
   Об этом как раз и дискутировали в кабинете ответственного, когда следом за Поляковым вошел Валерий Антонович.
   Его появлению обрадовались, шутили - зазнался, живя в столицах! Носа не кажет в родной Союз. Поди, навострил лыжи навсегда перебраться в европы?!
  Валерий Антонович тоже был рад встрече и тоже шутил, а сердце тяготила мысль: как он скажет о возбуждении уголовного дела, о цитате Ленина в устах секретаря обкома?! В жизни копейки чужой не взял, никогда не зарился на чужое, а придется говорить: по- дозревают - похитил свыше десяти тысяч. Вот уж во- истину Кругов прав: пришла в дом беда и придется отворять ворота. Единственное, что утешало и в то же время оборачивалось горечью, - присутствие старших, всегда веривших в него товарищей: редактора альманаха Павла Ивановича Честнова и бывшего ответственного секретаря Союза Израиля Наумовича Ульмана. Первый опубликовал повесть, с которой начался Валерий Губкин как писатель, второй рекомендовал в СП СССР. Это удар, самый настоящий удар по ним. Мелькнула соблазнительная мысль не говорить ничего - как-нибудь перемелется. Скажешь, и сейчас же пойдут слухи, одна литстудия чего стоит - своего рода рупор с места события. А потом не все обязаны верить ему, тем более что позиция обкома однозначна - "мы не можем защищать своих мерзавцев". Голова кругом идет: поехал на Коксохим по призыву обкомов партии и комсомола, и - мерзавец.
  Приветствия и шутки улеглись. Валерий Антонович сел на свободный стул, спиной к окну, и с удовольствием отметил: удачное место, лица не видно. Подумал и ужаснулся: о чем он думает?! Таится, словно заправский преступник. Перед кем, от кого?
  Умышленно передвинул стул, теперь и он в полосе света, освещен. Освящен?! Улыбнулся - велик русский язык, всего одна буковка сменилась, а расстояние от одного значения до другого - как от Москвы до Владивостока. Вот и пойми русский характер? Точно сказано: "Умом Россию не понять... В Россию можно только верить!" Потому и веришь, что нутром чуешь - не в словах дело и тем более не в какой-то там буковке, а в пуповине. Сплошные противоречия - сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. И все же и в словах, конечно, и в буковке. Это же благодаря ей сидит он в углу освященный, стало быть, причастный к святости, почитаемый. Святые, они потому и святые, что пострадали за свою веру. На Руси издревле мученический крест самый почитаемый.
  Разговор о шефстве при Валерии Антоновиче некоторое время катился по инерции. Но стоило Израилю Наумовичу заметить - что-то гость московский сидит себе в углу и светится, непременно десять тысяч выиграл, все тотчас переключились: чего светишься, выиграл?
  Валерий Антонович невольно ухмыльнулся:
  - Ага. Только не десять, а свыше десяти. И не светится, а святится. И не в углу, а в кабинете старшего следователя по особо важным делам Приобской областной прокуратуры товарища Крутова.
  Стараясь не сбиться с ернического тона, как нельзя лучше подходящего для его рассказа, начал с уже знакомых слов:
  - Двадцатого апреля 1984 года, ровно в половине двенадцатого ночи, в комнату Валерия Антоновича Губкина постучали. Постучали коротко и властно...
  Рассказ смешил. И не только Кротов, но и Крутов казался впавшим в заблуждение - с кем не бывает?!
  Невольно предполагалась счастливая анекдотическая концовка, все разъясняющая и ставящая на свои места. Однако рассказ затягивался и, хотя Валерий Антонович перескакивал с пятого на десятое, счастливая концовка не нащупывалась. Поездку с письмом в обком восприняли без шуток, да и ерничество как-то незаметно рассеялось, растерялось, и он уже не живописал, а выкладывал:
  - Из Ленина зачитал: "Мы не можем защищать своих мерзавцев". Посоветовал запастись для суда письмами из трудовых коллективов, в которых числился на ставке мастера. О том, что Валерий Антонович в качестве собкора представлял областную молодежную газету на Коксохиме, секретарь и словом не обмолвился, будто не было этого.
  - Странно, очень странно, - ни к кому не обращаясь, сказал Израиль Наумович. - Суд. Неужто они уже все решили? Суд - это серьезно. - Внимательно посмотрел на Полякова, неожиданно засмеялся: - Вот чем может закончиться сближение с жизнью в духе горьковских традиций.
  Поляков беспокойно глянул на Валерия Антоновича:
  - Суд - это же исключение из партии!
  Тонкий голос Полякова словно вонзился в перепонки. "Наверное, так, или как-нибудь так, или с этого начинается паника", - подумал Валерий Антонович и ощутил неприятную дрожь в правом колене. Он даже немного налег на ногу, как бы пытаясь встать, и почувствовал, что она не слушается - чужая. Суд - из партии. Из партии - суд. Эти два слова, казалось, взрывались, пересекаясь. И еще эта нога - панически дрожащая, точно прикованная к вибратору.
  Обхватил колено и переставил ногу с места на место. Все, конечно, примолкли, наблюдают.
  - Не будет суда, придется судить каждого второго. Сколько у нас секретарей-машинисток, работающих лаборантками, а футболистов, хоккеистов, стоящих на ставке токаря, слесаря, инженера и так далее?
  - Правильно, они тогда должны привлечь и меня, я состоял на ставке в ЦНТИ, - вмешался неизвестно откуда взявшийся Виктор Морозов.
  - Ну, тебя-то они с превеликим удовольствием, - отозвался Валерий Поляков и выглянул в приоткрытую дверь, за которой находился бильярдист, упустивший классика.
  Морозов, хватаясь за плечи сидящих, опасливо отошел от двери, поколебался и, вздрагивая, точно стрелка весов, наконец утвердился в положении вертикально. Он все понимает, он задерживать не будет (поднял указательный палец и вытянулся, как бы в подражание ему).
  - И - рраз, - указал на Полякова. - И - два, - пронзил редактора альманаха Павла Ивановича Честнова. - И - три, - словно воткнул палец в грудь Геннадия Бардадынова, молодого одаренного прозаика, замеченного московской критикой и введенного в обойму так называемых "сорокалетних", - родственник того?
  Геннадий Бардадынов вспыхнул, глаза блеснули, подергал себя за ус, опустил голову. Когда-то в шутку он сам намекал на родство с прокурором, но в том-то и дело, что даже в дальнем родстве с ним не состоял - однофамильцы. Все знали об этом, но перебивать Морозова не стали, хотелось понять: что за подсчет, куда клонит?
  Морозов тряхнул головой, изумленно воззрился на затылок Бардадынова:
  - Он и он вместе, то есть Честнов и Бардадынов, - прокурор!
  Все засмеялись. Имя-отчество Честнова, приплюсованное к фамилии Геннадия Александровича, действительно соответствовало полному имени прокурора.
  Валерию Антоновичу каламбур не понравился - стоп! Показалось, что, сам того не ведая, Морозов кощунствует.
  Большинство вдруг вступилось, даже Геннадий Бардадынов поднял голову, ухмыльнулся: пусть говорит.
  - И - дважды два, - выстрелил в Израиля Наумовича. - И - пятью пять, - в детского всеми уважаемого поэта пенсионного возраста Марка Эмильевича Шибченко.
  И шестью шесть было, и семью семь, всех пересчитал.
  - Мы, как и он, - кажется, насквозь продырявил грудь Валерию Антоновичу, - в разное время, но все состояли на ставках, и потому предлагаю, - тряхнул головой, преодолевая навалившуюся откуда-то сверху сонливость, - если его возьмут туда, - неопределенно махнул в сторону, - и мы пойдем, но каждый чтоб добровольно, как в подшефный район.
  - Все? - спросил Геннадий Бардадынов и, понимая, что ждать нечего (голова упала на грудь), энергично подхватил Морозова под руки и вместе с ним скрылся за дверями.
  Наступила неловкая тишина, какая-то игра в молчанку: кто нарушит - тот и проиграл, тому придется считаться с предложением, выдвинутым Морозовым. А предложение, при всей несуразности в общем-то справедливое: почти все писатели Приобска, каждый в свой срок, какое-то время состояли на ставке руководителя литстудии от того или иного завода. А всем известно, что даже самые крупные заводы в штатном расписании должностных лиц единицы руководителя литстудии не имеют. Во Дворцах культуры - и то такой единицы не предусмотрено. Руководители кружков гитаристов, хористов, бальных танцев я так далее и так далее. Эти есть, имеются, а литературного - увы. Правильно ногу поставить - учитель нужен, а разобраться в разливанном море литературных течений - не нужен. Даже в школах настолько сокращено количество часов по литературе, что классного чтения нет.
  Валерий Антонович вспомнил, как на областном совещании молодых литераторов выступал Анатолий Игоревич Суворов. Привел факты из сельских школ. Некоторые восьмиклассники в своих сочинениях утверждали, что победу в войне 1812 года наш русский народ одержал благодаря коммунистам - возглавили партизанское движение и привели к победе над иноземными захватчиками.
  По залу пробежало веселое оживление. Анатолий Игоревич тоже самодовольно ухмылялся, вроде и осуждал идейную безграмотность, но и второй план просматривался - все же это наши безграмотные, до революции таких не было. Ушли вперед, затвердили в детские лбы стук чего-то обо что-то. И немудрено: газеты, телевидение, радио - и все это литературно скудным языком со словарным запасом в полторы тысячи слов. Затвердеет что хошь, и от стены и лба слова начнут одинаково отскакивать. После совещания шли они с Павлом Ивановичем Честновым и возмущались этим вторым планом Анатолия Игоревича - ухмылялся, плакать надо. Разучились думать, не учим полемике ни в школах, ни в институтах. Не приобщаем детей к культуре, а точно в компьютер вкладываем сумму знаний и сетуем - откуда невежество?! Человек легко усваивает штампы, а дети тем более. Наложил штамп, а память подвела, точно такие накладки случаются с компьютерными устройствами. Статью бы написать об этой Чумышской школе и по второму плану Анатолия Игоревича пройтись: что означала его ухмылка, как понимать ее? Не даст газета, надо указывать конкретные фамилии. Без конкретности - вроде необоснованная типизация, а раз необоснованная - стало быть, очернительство. Гласность нужна. И правда не от сих до сих, а полная, со всех сторон, как и подобает быть правде.
  Словно ворвался, вошел Бардадынов.
  - Согласен с Морозовым, но и тебе, Губкин, не надо было пять лет сидеть на Коксохиме. Год, два - они бы не стали возбуждать.
  Валерий Антонович вскипел:
  - Какая разница, год или пять, три рубля или десять тысяч пятьсот?! Дело-то не в пребывании, а в самой схеме пребывания. В общем...
  Он встал, собираясь уйти, его остановили - пусть скажет перед всеми начистоту, кроме ставки мастера и гонораров за печатное слово, были какие-нибудь параллельные зарплаты, например, ставка на Коксохиме и дополнительно в газете или еще где-нибудь?
  Спрашивал Израиль Наумович, и хотя Валерий Антонович понимал, почему спрашивает (достаточно было взглянуть, как вытянулись лица, как внимательно и настороженно теперь смотрели на него), и все же вопрос обидел - не верят ему, то есть с оглядкой. Его так и подмывало сказать: как такое можно думать, а тем более спрашивать? Но придавил обиду, растоптал, точно вспыхнувший уголек, уперся взглядом в шишкастую переносицу Израиля Наумовича.
  - Не было никаких: ни левых, ни параллельных, ни доходов, ни зарплат. Гонорары были, но с тем меня и принимали, чтобы писал о Коксохиме, чем больше - тем лучше. Стройку-то пропагандировать нужно было, это сейчас о ней знают - новый город построили.
  Живые темно-карие глаза Израиля Наумовича словно брызнули веселыми искорками.
  - А с городом возникла и Чумышская прокуратура, и ей тоже нужна пропаганда, что она есть, действует.
  Все враз шумно заговорили, улыбаясь и негодуя на прокуратуру, чувствовалось облегчение: никто не сомневался в честности Валерия Антоновича, но убеждаться в честности товарища, оказывается, не наскучивает и всегда приятно, словно убеждаешься в первый раз. Валерий Антонович и сам незнаемо чему обрадовался, сел на свой освещенный стул в углу, с ощущением, что тяжесть, которая отягощала, снята. Как это тяжело, когда на душе камень!
  Он теперь сидел словно на именинах: всех любил, всех понимал, всех прощал. И его любили, понимали, прощали.
  Павел Иванович Честное, все это время внимательно изучавший окраек столешницы, оторвался, дважды перехватил взгляд, улыбнулся, мол, не падай духом - не отдадим. Да за одну такую улыбку Валерий Антонович готов простить и Кротова, и Крутова, и секретаря обкома партии Анатолия Игоревича Суворова. Старый человек, ну струсил за свое кресло - привык властвовать, а без кресла кто он? - пенсионер. Не верит, что без кресла можно быть большим человеком и с креслом - маленьким-маленьким, под стол пешком ходить. Тут не сердиться надо - посочувствовать его житейскому опыту, который убедил его именно в этом, а не в другом.
   Валерий Антонович не принимал участия в разговоре - как быть, что делать? Он парил выше. Точно над родственным магнитным полем, то поднимался вверх, то падал вниз, но не сливался - его одноименные силовые линии мешали возвращению в родное поле. Внезапная мысль, что чужое магнитное поле может вобрать его и за счет этого усилиться против родного, напугала - как быть, что делать?
  Он услышал твердый (будто поджидал его растерянность) голос Павла Ивановича Честнова:
  - Тут надо дать отпор, чтобы всяким круговым неповадно было, и не перетягиванием в крючкотворстве, а решительным ударом сверху. Они не только Губкина топчут, а самое направление жизни. Мы его ставили в пример молодым литераторам. Анатолий Игоревич тоже ставил. Первый его цитировал в альманахе, а теперь?! Это удар по всем нашим писательским постам и шефствам.
  - Я был участником экспедиции писателей на строительство Беломорканала... - вступил в разговор всегда молчаливый и осторожный в суждениях Марк Эмильевич Шибченко.
  Собрание притихло. Беломорско-Балтийский канал. Когда это было? Годы первой пятилетки, фундамент социалистической экономики. Не Марк Эмильевич, а живая история страны!
  - Дали нам корабль, каждому писателю отдельную каюту, бесплатное питание, сам Алексей Максимович Горький нас напутствовал. Время было несладкое. В темном месте, как тогда говорили, зэки могли за буханку хлеба жизни лишить. Если на нынешние деньги пересчитать, каждый из нас обошелся государству за двадцать и более тысяч, но никто не требовал: давай скорее поэму или, на худой конец, стихотворение. Написал - хорошо, нет - тоже ладно. Понимали, под диктовку не напишешь - диктант получится, а не произведение. - Кивнул на Валерия Антоновича - что-то тут неумное затеяно. Держись, Валера, все за тебя встанем. - Поднялся, по-старчески преувеличенно прямо. - Пойду, устал что-то. - У двери остановился. - Я, Валера, когда пьесу писал о моторном заводе, каждый день ходил туда, трудно шла пьеса, они меня на ставку инженера поставили. Четыре года получал зарплату, но, как только пьеса пошла, подсчитал полученную сумму за инженерство и перевел на расчетный счет Приобского детдома. Это так, к сведению.
  Вышел, не закрыв двери (некоторое время слышно было, как удаляются его шаркающие шаги, потом хлопнула пружинистая входная дверь - утвердила точку). Помолчали. Зачем это он об инженерстве?
  - Ну такой человек, - примиряя всех, сказал Израиль Наумович и переключил мысли: - Как действовать будем?
  - Ничего себе - такой человек, а я - другой, - возмутился Геннадий Бардадынов. - Два года получал за литстудию ставку пожарника и не перевел на детдом, но я же не выклянчивал ее! Не знаю, может, Поляков свою перевел?
  - Я один год состоял, - тонко, словно его душили, отозвался Поляков.
  - Ладно вам, - вмешался Павел Иванович Честнов. - Действовать надо, а вы?!
  Израиль Наумович пододвинул телефон, набрал справочное - ему нужна квартира корреспондента ТАСС Валентина Ивановича Варламова.
  В кабинете притихли. До учебы в Академии общественных наук при ЦК КПСС Варламов работал редактором молодежной газеты, принимал Губкина собкором по Коксохиму.
  В разговоре с Варламовым выяснилось, что не только принимал, а именно Варламов вышел с предложением в бюро обкома ВЛКСМ об организации на Коксохиме корреспондентского поста.
  - Стройку-то объявили Всесоюзной комсомольской ударной. Решили, что корреспондента найдет обком комсомола и обеспечит ставкой через Коксохим, то есть поставят корреспондента на какую-нибудь рядовую должность.
  Вскоре после совещания молодых литераторов, которое проходило под руководством обкома ВЛКСМ и Союза писателей (кажется, Израиль Наумович был ответственным секретарем? Да, он, - ответил Израиль Наумович и отодвинул трубку, потому что Варламов говорил громко, его густой баритон отчетливо слышался по всему кабинету), завотделом рабочей и сельской молодежи сообщил, что кандидатура подобрана, - начинающий писатель Губкин. По ходатайству Вотько, они вместе с инструктором обкома партии ездили на Коксохим трудоустраивать Губкина, а газета выдала ему удостоверение собкора.
  Дальше Варламов сообщил, что проработал с Губкиным где-то около двух лет, а потом уехал на учебу в Академию. После него редактором был утвержден Сиропов - он тоже сейчас в Москве, на учебе в Высшей комсомольской школе.
  Израиль Наумович рассказал Варламову ситуацию и попросил все, что касается трудоустройства Губкина и его работы в газете, изложить письменно на имя прокурора.
  Варламов некоторое время молчал (в кабинете стало так тихо, что были слышны щелкающие удары бильярдных шаров из комнаты-зала для собраний), потом сказал: напишет и отдаст Губкину, пусть позвонит ему. Передал привет Валерию Антоновичу - своего рода благодарность за работу в газете.
  Разговор с Варламовым приободрил писателей, более того, был воспринят как удар гонга - к бою. Опять раздались призывы дать отпор и кротовым, и круговым, так тюкнуть их сверху, чтобы кровь из носу, чтобы неповадно было топтать самую суть горьковских традиций - проникновения писателей в жизнь. А то на всяких там конференциях любим красное словцо, а что за ним - того не знаем и не ведаем. Хороша позиция, нечего сказать.
  - Я сам был свидетелем, как Чернов, бывший завотделом культуры обкома партии, предлагал Губкину помощь по трудоустройству, когда у него пошли нелады с Сироповым и он стал представлять только наш писательский пост, - почти вскричал Павел Иванович Честнов, вспомнив, как они с Губкиным прогуливались по площади Советов и встретили Чернова - он еще с перебинтованной рукой был, обварил кипятком, что ли?
  - В том-то и дело, что все они бывшие, - с сожалением сказал Израиль Наумович.
  - Еще бы, за пять лет, - обиделся Бардадынов. - Год, два - они бы не стали возбуждать.
  - Какая разница, три года - газета подтвердит, а остальные два - договор есть с парткомом Коксохима, что представлял писательский пост, - огрызнулся Валерий Антонович, ему показалось, что Бардадынов продолжает трусить из-за литстудии. (Впрочем, что это он пылит здесь, где все его понимают, и, уже оправдываясь, закончил: стройка-то огромная, за пять лет ее только-только понимать стал.)
  - В общем, так, раз Хмелькина нет, мы, члены бюро, имеем право сходить к прокурору области и в обком партии, - предложил Израиль Наумович.
  Все согласились, чувствовалось, что Израиль Наумович решился взять на себя руководство по спасению чести Губкина. В прошлом - подпольщик в буржуазной Латвии, советский офицер-фронтовик, демобилизованный в середине пятидесятых годов, приехал в Приобск по призыву партии осваивать целину. Член обкома КПСС. Член Союза писателей по рекомендации Вилиса Лациса. Он сможет, он отстоит - лучшей кандидатуры и придумать нельзя, к тому же его пятилетняя работа ответственным секретарем Союза писателей Приобска как раз совпала с работой Губкина на Коксохиме.
  Валерий Антонович глубоко вздохнул. Бардадынов, улыбаясь, заметил: вздыхает, не боись, не отдадим (мотнул крупной кудлатой головой, подергал рыжий ус), обойдется. Израиль Наумович засмеялся: повесть напишет. Надо позвонить прокурору, узнать мнение, что они задумали?
  Честное потянулся к телефону - все, как по команде, пододвинули стулья к столу; что скажет прокурор, не мешает послушать собственными ушами.
  Израиль Наумович остановил Честнова:
  - Лучше, если позвонит Поляков как секретарь парторганизации.
  Поляков прошел к столу, сел в кресло Хмелькина. Бледный, он всегда бледный (за завтраком гематоген с молоком употребляет).
  Набрали прокуратуру, ответила секретарша (Валерий Антонович узнал ее по сердитому голосу). Выяснив, что звонит секретарь парторганизации Союза писателей, пообещала - сейчас соединит.
  Ждали с минуту, показалось - вечность, напряжение сказывалось - ну где он там?! Поляков, понимая ответственность момента, невидящим взглядом уперся в Геннадия Бардадынова и словно отодвинулся ото всех - нету его.
  В трубке кашлянули:
  - Да-а? Бардадынов слушает.
  - Геннадий Александрович, это говорит секретарь парторганизации Союза приобских писателей Валерий Трофимович Поляков.
  - Какой Геннадий Александрович, ты что, спятил?! - яростно прошептал Павел Иванович Честнов.
  - Простите, это Честнов.
  - Какой Честнов?! - простонал Бардадынов и схватился за голову.
  Израиль Наумович двумя руками прикрыл трубку.
  - Прокурор - Павел Иванович Бардадынов, Павел Иванович.
  - Павел Иванович Бардадынов, это вы?! - неожиданно с вызовом, словно в претензии, поинтересовался Поляков.
  В трубке отозвался строгий и какой-то прямоугольно-чеканистый голос: прокурор слушает, пожалуйста, говорите. Поляков, путаясь и извиняясь непонятно за что, стал говорить:
  - Мы в относительности Губкина интересуемся, хотим прийти к вам, мы уверены...
  Строгий голос словно вытеснил: не надо приходить и уверенными быть не надо. Губкин подвел вас, вы всего не знаете.
  - А что такое?! - вырвалось откровенно испуганное. Поляков засовестился своего страха и, не зная, чем пригасить его, вдруг уперся: - Нет, мы придем, мы посовещались, мы обязаны. Молчание в трубке было долгим, тягостным, Валерий Антонович почувствовал как бы чье-то прикосновение ко лбу - это пот, душно здесь.
  В трубке послышался голос, но невнятный. Поляков отрицательно мотнул головой, мол, не нам. И тут же отчетливо, будто разговор не прерывался: приходить не надо. Через недельку-две он сам придет к ним на партийное собрание и поговорит, а пока советует Союзу писателей не суетиться, до свидания.
  Неприятный осадок остался от разговора. И они еще хотели кого-то тюкнуть сверху, чтоб неповадно было.
  Честнов обозлился на Полякова - зря уступил трубку. Тот на Морозова - если он хоть раз появится "под мухой", пусть пеняет на себя - бунтарь-одиночка, диссидент. Но все же он, Поляков, неплохо срезал прокурора, придется ему заявиться в Союз с отчетом, - дал себе оценку Поляков и, словно эту оценку внесли в протокол собрания, сейчас же успокоился и уже сам расспрашивал Израиля Наумовича о подробностях разговора с прокурором, будто это не он, а неизвестно кто разговаривал с ним.
  - Вы всего не знаете? Это кто так сказал, прокурор? Да, тут что-то не совсем ясное! Мы, Валера, ты извини, конечно, но пойдем в обком, только разъясни Израилю Наумовичу и всем нам.
  Бардадынов демонстративно повернул стул, сел спиной к Полякову, тот замолчал, задумался, кажется, и ответа Валерия Антоновича не услышал, спохватился, когда Израиль Наумович повторил: не знаешь за собой никаких грехов, партийное слово даешь, из этого будем и исходить.
  - Да, будем исходить из партийного слова коммуниста, решено, - словно лезвием по перепонкам, резанул Поляков и встал.
  Его придержали: не торопись, успокойся. Павел Иванович Честнов похлопал по плечу.
  - Трофимыч, в следующем альманахе идет твое стихотворение (продекламировал: "жизнь жестока, от звезды востока никуда в степи не убежать").
  Поляков виновато улыбнулся, махнул рукой, мол, ладно, не в этом дело, но у всех настроение поднялось, вернулось прежнее чувство братства.
  Израиль Наумович посмотрел на часы - семнадцать сорок. К Суворову пойдут с утра, после праздников - он, Честнов и Поляков. Бардадынов, как зам. ответственного секретаря, потом сходит, надо оставить такую возможность на всякий случай - мало ли чего?!
  Губкин пусть идет домой и подумает о письме на имя первого секретаря обкома партии. Как-то нехорошо сложился разговор с прокурором. Возбудить дело против писателя? Может, им шум нужен? Во всяком случае, на месте Губкина письмо на имя первого секретаря не помешает.
  Валерий Антонович крепче обычного пожал руки, у двери остановился - задал он им работы, вместо того чтобы писать.
  - Ничего, Валера, не волнуйся, - мягко сказал Израиль Наумович.
  И по ласковым взглядам товарищей Валерий Антонович почувствовал, что все так думают. Прокурор хотя и смутил своей грозностью, писатели поверили не прокурору. Это обнадеживало, - не отторгнут он, нет, и Крутову, если не хочет считаться с Валерием Антоновичем, придется считаться с Союзом писателей.
  
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  С середины мая наступили небывало жаркие дни. Ртутный столбик подскакивал в тени до тридцати градусов. По сводкам телевидения, радио и газет посевная заканчивалась с двухнедельным опережением. В конце мая сотрудники Татьяниного института выезжали на свои земельные участки на посадку картофеля. Впервые за последние пять лет Губкины отказались от огорода. Ничего не хотелось - ни делать, ни тем более загадывать на будущее, все валилось из рук.
  Поначалу Валерий Антонович обманывал себя, ссылался на непривычную в эту пору духоту - из-за нее ничего не пишется. Татьяна соглашалась, в ее молчаливом согласии больших, теперь непомерно больших и выразительных глаз сквозили боль и страх. Валерий Антонович нервничал: чего им бояться? Но виною была не духота, точнее, не та, что давит на ртутный столбик, - ему не хватало воздуха и не писалось по той же причине, по какой скворцу не поется в клетке.
  Другим он стал, другим. Как это мучительно, когда рвутся связи, будто погребают заживо. Ему приходилось умирать, но смерть всегда опережала, он узнавал ее, когда она уже удалялась.
  Теперь все было по-другому. Его преследовала нравственная смерть.
  Он ходил по комнате, не замечая, что ходит. Кровь словно вскипала в нем. Итак, несмотря на подписку о невыезде, решился ехать на экзамены. Нарушение законности, отдает ли отчет?
  Вспомнился Кругов. Десятого продержал до обеда. Плавал, купался в разглагольствованиях, вовлекал в полемику. Но Валерий Антонович не отзывался, в нем словно что-то захлопнулось помимо его воли. Молчаливость как будто придала сил старшему следователю - истолковывал как хотел.
  Дело Лейбельзона и Валерия Антоновича - одно дело. (Сочувствовал.) Бракодел - каких свет не видел. И хитрый - использовал перо Валерия Антоновича для личной славы. Правда, Валерий Антонович получал мзду (ставку мастера, премию) - из государственного кармана. Он, конечно, понимает его старания в Союзе писателей, чтобы переходящий приз (статуэтку вождя) непременно получило управление, возглавляемое Лейбельзоном. Тебе - добро, и ты - добром. Это естественно, по-человечески, но, оказывается, и у итальянских мафиози тот же принцип. Резко пригинался, втягивал голову в плечи и оглядывался по сторонам, словно опасался свидетелей.
  Сговор, преступный сговор, а где сговор, там групповщина. За групповщину приходится давать на всю катушку.
  - Как же, Валерий Антонович, не разглядел супостата? Все же писатель - человековед. Лейбельзон тяпнул из кассы восемь тысяч рублей. - Пауза. Наслаждался эффектом неожиданности. Смягчал удар: - Через девять дней вернул, конечно, - покупал личный "Москвич". Но из кассы - восемь? Хорош передовик, что скажете?
  Нацеливался ручкой, ждал ответа.
  Валерий Антонович обдумывал каждое слово.
  Относительно денег из кассы ему ничего не известно. Переходящий приз Союза писателей вручался не лично Лейбельзону, а лучшему управлению по итогам соцсоревнования. Премия получена согласно договору о шефстве между писателями и парткомом за лучшую публицистику о Коксохиме.
  Крутое вскакивал, весело и размашисто ходил по кабинету - талантливый народ писатели, быстро усваивают свое место. Он обязан познакомить (умышленно забывал, что только что знакомил), раскрывал Уголовный кодекс РСФСР, просил прочесть подчеркнутое красным карандашом (подчеркнута была статья девяносто третья, и внизу - сроком от 12 до 15 лет и...).
  Валерий Антонович (будто впервые) прочитывал вслух. Чувствовал, что отказ будет воспринят как одержанный верх - крохотный, но - и крохотного не давал.
  Кругов пустил в ход все наличные сбережения. Поинтересовался, сдал ли Валерий Антонович билет на самолет; следствие затянется, надо сдать. А то ненароком захочется улететь - арест, наручники, камера, дополнительные статьи. Искренне просит сдать, потому что сдружился с Валерием Антоновичем. Девятого мая весь день думал о нем - после праздничного обеда писал портрет маслом. Через три года, когда Валерий Антонович вернется в мир с чистой совестью, он, так и быть, сделает копию портрета и подарит. Бесплатно. В знак милых бесед о быстротечности человеческих сроков.
  Тогда он не поверил Крутову, надеялся, что писатели докажут его невиновность. Дома тоже ожили. Нарочно молчком вошел в квартиру, пока снимал обувь, выглянула Аленка. Глаза большие, строгие, по-взрослому сдержана, ничего не спросила. Сам сказал - был в Союзе, писатели будут защищать. "Ура!" Взрослость словно волной смыло, ребенок и ребенок. То на лице ничего не было, все глаза заслоняли, а тут: и нос, и рот, и уши - все на месте.
  Потом пришла Татьяна. И опять - одни глаза. Увидела сияющую дочь - за папу заступятся! - тень схлынула, лицо посветлело - солнце внутри нас.
  День Победы был Днем Победы - им верят, за их честь вступятся.
  Он к повести примеривался...
  Валерий Антонович упал на диван-кровать - неужто всего месяц прошел, кажется - годы. Дочь к бабушке отправили - не проговорилась бы там. Вот жизнь. И некого винить - не вини коня, вини дорогу. Привела к обрыву - тупик, пропасть. Может, у него был иной путь, а к этому вынудили? Был, конечно, - указывали. Но этот сам выбрал.
  Вечером десятого мая позвонил Израиль Наумович. После беседы с Круговым - словно глоток свежего воздуха. Взял трубку, и так внутри все затрепетало, потянулось навстречу бодрому энергичному голосу, что неожиданно защипало в носу, - что это с ним?!
  Израиль Наумович говорил с веселой приподнятостью - были у Анатолия Игоревича с Поляковым. Честнова не смогли разыскать, оббили все телефоны - не отозвался.
  Вообще с этого дня с телефоном Валерия Антоновича тоже началась какая-то чехарда. Только Израиль Наумович заикнулся о главном: что выходили? - в трубке коротко запикало. Во второй раз опять: заговорили об обкоме, - короткие. В третий - сразу с главного начали, но и в трубке с первых же слов запикало. Голос Израиля Наумовича не исчез, но гудки словно бы прокалывали его. Валерий Антонович предложил - он наберет. Та же картина - сквозь гудки, точно сквозь решетку. Поехал домой к Израилю Наумовичу, хотел хорошую весть привезти. Не столько о себе думал, сколько о Татьяне и Аленке: обнадежил - надо обрадовать.
  Обрадовать не удалось. Анатолий Игоревич как будто только затем и принял писателей, чтобы зачитать выдержку: "мы не можем защищать своих мерзавцев", - и еще письмо Валерия Антоновича. Письмо позабавило секретаря, это было понятно по его комментариям. В заключение Анатолий Игоревич сказал, чтобы писатели не суетились - они всего не знают. Единственное, что они могут сделать, - написать характеристику на Губкина, а сам он пусть возьмет оправдательные письма в трудовых коллективах, в которых числился на ставке. На суде они будут рассмотрены как смягчающие обстоятельства.
  Шел домой, едва волоча ноги, - суд?! Исключение из партии как раз за то, что по ее призыву оставил бригаду и согласился работать собкором. Это казалось больше, чем несправедливостью, - земля уходила из-под ног. В троллейбусе на него оглядывались, как на пьяного.
  После этого случая они перестали в присутствии Аленки разговаривать о так называемом "деле". Точно нефтяное пятно, оно расползалось, грозило удушьем.
  Всю ночь, с десятого на одиннадцатое, писал письмо первому секретарю обкома партии. Подавленность сменилась приподнятостью. Первый - член ЦК, депутат Верховного Совета, он не допустит, он тюкнет Крутова похлеще булыжника.
  Письмо получилось большим, на двадцати пяти страницах. Все написал: когда поехал на Коксохим, почему поехал, кто трудоустраивал.
  В конце попросил секретаря помочь, так как с четвертого июня на Высших литературных курсах начинается экзаменационная сессия, а с него (обманным путем) взяли подписку о невыезде. Непорядок. Пролетарский поэт Владимир Маяковский сравнивал работу писателя с работой завода. Налетами кротовых и крутовых "завод-Губкин" остановлен. Теперь идет речь о полном разрушении завода по статье девяносто третьей УК РСФСР. Кому это нужно, кто возместит убытки семье и государству? Пора образумить налетчиков, вмешайтесь, иначе нет сил жить и работать.
  Переписал письмо на листы, форматом тридцать на сорок пять, в сравнении с обычными стандартными они больше в два раза (стандартные - приберегал для повести). Переписывая, редактировал, сокращал, и все же потребовалось одиннадцать страниц-простынь. Проставил дату, год и подпись, а после пометки "PS" вывел крупно:
  "Работой на Коксохиме горжусь, это лучшая часть моей биографии".
  Валерий Антонович лежал на диван-кровати ничком, приподнял голову, прислушался (показалось, звякнул телефон), - кто может позвонить? В Приобске некому, все избегают его. И немудрено, всякие слухи, одни страшнее других, могут напугать кого угодно. Докатываясь через случайных людей, поначалу и его ввергали в панику. Морская книжка - дневник одного рейса - два года стояла на книжных прилавках, и вдруг покупатели будто взбесились, расхватали в течение месяца. Возле букинистического какой-то заросший молодой человек предлагал ее из-под полы - нетленка, автор - экстрасенс наподобие Гришки Распутина. Валерий Антонович подумал, что ослышался - наподобие Валентина Распутина? У него и в мыслях не было сравнивать себя с известным писателем, но чересчур уж нелепо было сравнение. Заросший обиделся, наклонился к самому уху, дохнул застарелым рассолом: автор - экстрасенс, толпы женщин кэпэзуху раскатали, теперь его в Приобскую тюрьму перевели, за амуры стенка корячится. Ну как, берет? Так и быть, за червонец уступит.
  Валерий Антонович и сам никому не звонил, и на улице не появлялся, гуляли с Татьяной по ночам. Устал он от обывательского ужаса и надоедливого любопытства. Было во всем этом что-то нездоровое, оскорбительное. Появляться на людях, чтобы своим присутствием возбуждать нездоровость, - увольте.
  Свой путь выбрал сам. Еще раньше, до письма первому. Но с письмом осознал выбор. Необъяснимая радость охватила, будто написал повесть.
  Запечатывая конверт, услышал возню в прихожей -Аленка собиралась в школу. Уловила его приподнятое настроение, заглянула: как поживает зеленый луч?
  Собираясь на работу, и Татьяна заглянула. И тоже обрадовалась - хорошее настроение, как электричество,] не только по проводам, но и по воздуху сообщается.
  Конверт передал без затруднений. Опыт посещения Анатолия Игоревича помог. С улицы зашел в закуток возле бюро пропусков, по табличке на стене отыскал внутренний телефон приемной и попросил прислать курьера - у него личное письмо первому секретарю обкома, очень важное.
  Ждать пришлось недолго. Девушка-курьер, лет двадцати пяти, светловолосая и быстроглазая, вышла из внутреннего коридора - он перехватил ее. Вначале показал удостоверение - писатель Губкин, а потом уже передал конверт. Она взяла, и он, вздохнув, сказал: в нем его жизнь, просит - по назначению, очень просит. Очевидно, во всем его облике было что-то чрезвычайное. Во всяком случае, девушка дважды кивнула, тихо шепнув: не волнуйтесь. Она исчезла за высокими дубовыми дверями, а его вновь охватила радость: первый поможет вразумить и кротовых, и крутовых - ишь, посягнули самое светлое топтать.
  В прокуратуре настроение поднялось еще больше. На столе у Крутова пусто, как у вахтера, один телефон, и тот отключенный. Как сидел, глядя в окно, так и разговаривал, будто Валерий Антонович не в кабинете стоял, а где-то там, за оконной рамой.
  Со вчерашнего дня не занимается делом. Дело Валерия Антоновича передано старшему следователю по особо важным делам, советнику юстиции третьего класса Николаю Николаевичу Параграфову: первый этаж, кабинет номер одиннадцать - поторопитесь.
  Валерий Антонович не сразу уяснил смысл сказанного, а когда уяснил - в нем словно враз распахнулись все солнечные двери и откуда-то с неба прямо в сердце полилась бравурная музыка. Уйти, на сказав ничего, не смог (дурацкий характер), вдруг стало жаль Крутова: сидит, уставился в окно, даже хохолок перестал топорщиться на остром затылке - как же это? Крутое хмыкнул, но и хмыканье прозвучало неубедительно, не взмыло ввысь, к потолку, а словно проткнутый мяч, глухо шлепнулось на пол и где-то там, на полу, и осталось. Кто-то жаловался? Не жаловался он, обратился за скорой помощью: следователя Крутова спасать надо. Чем раньше - тем лучше.
  Вот как?! Рывком, будто от удара из окна, отдернул голову, глянул глаза в глаза - серый стальной блеск.
  В уголках рта, в каждой черточке, зло, словно вскипев, затвердело.
  - Спасибо за заботу - портрет еще не закончен.
  На том и расстались.
  Кабинет следователя по особо важным делам, советника юстиции третьего класса Николая Николаевича Параграфова находился в самом конце левого крыла. Как и в кабинете Крутова, те же два стола, плотно состыкованные напротив, тот же сейф и тот же книжный шкаф у стены, и все же здесь было намного больше пространства, которое вдруг опахнуло сквозняком сразу из двух настежь раскрытых форточек. Дверь за Валерием Антоновичем словно притянули из коридора.
  Николай Николаевич кивнул на стул, стоящий сбоку у торца соседнего стола, и, усаживаясь, Валерий Антонович почувствовал, что легкий сквознячок между форточками как бы отрезает его от стола Николая Николаевича. Угловой кабинет, поэтому два окна, все остальное, как у того, - ни к чему подумал Валерий Антонович и внезапно порадовался отрезающему сквознячку, словно хорошему предзнаменованию, - так-то оно лучше.
  В отличие от Крутова, Николай Николаевич не вызывал на дружеское собеседование. Поставив перед собой портативную пишущую машинку и зарядив ее, только изредка поднимал массивную кудлатую голову, справлялся - фамилия, имя-отчество, год рождения, имеет ли награды и так далее. Валерий Антонович односложно отвечал, а следователь довольно быстро отпечатывал услышанное. На замечание - все эти данные есть в паспортном столе и в Союзе писателей - Николай Николаевич, не поднимая головы и не прекращая печатать, ответил, что, к сожалению, ничего этого Крутое не сделал и вообще у него нет никаких материалов по делу Валерия Антоновича. Неожиданно встал из-за стола, но ростом не прибавился, а как будто стал еще ниже. Немного волоча короткие ноги, быстро прошел к сейфу (Валерию Антоновичу показалось не прошел, а прокатился огромный надувной мяч), вынул знакомую ученическую тетрадку Крутова со вставными листами, потряс, не скрывая осуждения, и, спрятав, опять утвердился за машинкой. Что означало сие действие, с какой целью Николай Николаевич осудил своего предшественника, Валерий Антонович не понял. Решил: по ходу все само разъяснится.
  Но ничего не разъяснилось. Именно с этого момента так называемое "дело" Валерия Антоновича стало превращаться в какой-то путаный клубок. Со стороны все выглядело безобидным и даже убаюкивало - сидит себе Николай Николаевич и печатает, печатает. Уже и не спрашивает ничего, а машинка стучит, стучит. Потом вытащит лист, перезарядит и опять по новой. В первую встречу всего две заминки вышло. Когда поинтересовался фамилией следователя, точнее, ударением - как правильно: Параграфов или Параграфов? Николай Николаевич перестал печатать, вздохнул - правильное ударение не на втором слоге, а на третьем. Параграфов он. Что это, Кругов так объяснил Валерию Антоновичу? Николай Николаевич неожиданно покраснел, его вздернутый нос как будто еще больше вздернулся, а полные губы и щеки как будто бы стали еще полнее и румянее. Валерий Антонович поспешил разуверить: Крутов, кажется, правильное делал ударение - запамятовал. В выпуклых карих глазах Николая Николаевича мелькнуло что-то похожее на благодарность. Он как будто догадался, что Крутов нарочно исказил ударение, а Валерий Антонович, чтобы не досаждать, принял грех на себя.
  "Милейший человек, два следователя одной прокуратуры, а разнятся, как небо и земля", - подумал Валерий Антонович и, сам не зная отчего, настолько уверился в порядочности Николая Николаевича, что вторая заминка как раз и произошла из-за этой уверенности.
  Параграфов вынул из машинки последнюю закладку, попросил ознакомиться с содержанием документа и подписать. Документ оказался не чем иным, как бланком подписки о невыезде, в который Николай Николаевич впечатал краткие сведения о Валерии Антоновиче и уже известную статью девяносто три УК РСФСР.
  Начинать с того, чем закончил Крутов?! Удивление сменилось горечью.
  Николай Николаевич опять соскочил со стула и, точно шар, прокатился к сейфу. Ему ничего не остается, у Крутова нет никаких документов, согласно которым можно было бы начать дело с чего-то другого. Валерию Антоновичу вновь показалось, что следователь словно бы еще раз на что-то намекает, показывая ученическую тетрадку. Впрочем, не стоит ломать голову - ничего он подписывать не будет, у него занятия в Москве.
  Николай Николаевич хлопнул стальной дверцей сейфа. Подпишет Валерий Антонович или не подпишет - ничего не меняется. Его ознакомили с документом, документ в силе. А как поступать, если у Крутова ничего нет?! Он словно бы оправдывался, и Валерий Антонович, помня о мелькнувшей в глазах следователя благодарности, как бы соединившей их против Крутова, спросил: что он посоветует? Выпуклые карие глаза потеплели, Николай Николаевич смотрел открыто и доброжелательно, в них не было превосходства, которым бы непременно стрельнул Крутов. Он словно бы со всех сторон мысленно оглядывал, как оно лучше поступить Валерию Антоновичу, поэтому и совет прозвучал убедительно: на месте Губкина он бы подписал документ, тем более что он, Николай Николаевич, дает слово, что ни на минуту не задержит Губкина и сейчас же отпустит на учебу, как только выяснит все, связанное с эти делом. Ему потребуется не больше недели. Во всяком случае, под честное слово он отпустит Валерия Антоновича когда угодно и куда угодно. В третий раз открыл сейф, потряс ученической тетрадкой. И в третий раз возникло чувство, что жест имеет какое-то особенное значение, на которое намекает советник юстиции, а прямо сказать не может, не положено.
  Как бы то ни было, а и это Валерий Антонович отнес в пользу порядочности следователя и, не раздумывая, подписал все четыре бланка, один за другим. Николай Николаевич, словно не веря в случившееся, некоторое время бессмысленно смотрел на листы, потом аккуратно сбил их стопочкой - на сегодня у него все. Какие-нибудь есть просьбы? Валерий Антонович сказал, что ему нужно попасть к прокурору. Следователь задумался - надо писать ходатайство, правда, некоторые просители сами поднимаются на второй этаж, обращаются к помощнику прокурора.
  Валерия Антоновича резануло - он проситель, но Параграфов не его имел в виду. С этим была преодолена вторая заминка, а когда побывал на втором этаже и помощник назначил быть у прокурора в понедельник, в семнадцать ноль-ноль, она и вовсе стерлась в памяти, потому что тотчас нахлынули новые заботы. Единственное, что сохранялось все эти дни, с пятницы до понедельника: Николай Николаевич, не в пример Крутову, милейший человек: мягкий, стеснительный и немножко обидчивый, точно девушка.
  Припоминая подробности своего так называемого "дела", Валерий Антонович сейчас сам, точно следователь, пытался установить: когда стал другим, по его понятиям - преступником (решил нарушить подписку о невыезде). Он понимал, что ищет лазейку, ему хочется стать тем, прежним Губкиным. Пусть до глупости наивным и доверчивым, но тем, неиспорченным проклятыми знаниями о законах, создаваемых в расчете на теневую сторону в человеке. Может быть, он трус?
  Валерий Антонович улыбнулся. Улыбка получилась нехорошей, было в ней что-то крутовское, но он не мог видеть своей улыбки.
  Кажется, на этот вопрос он ответил еще на лекции по искусствоведению, когда попал в разряд не готовых воспринимать шедевры мировой живописи. Да, в детстве боялся темноты и физического уродства. Помнится колхозный рынок и человек-обрубок, намертво притянутый ремнями к самокату. Тогда испуганно спрятался - уткнулся в мамину юбку.
  Валерий Антонович положил руки под голову и прикрыл глаза. Он не трус, очень даже не трус, иначе бы не решился идти против закона. Но почему ищет лазейку в свой утраченный рай, из которого искал выход? Теневые стороны предполагают теневые методы, он никогда с этим не согласится, никогда. Ему стало жаль себя. С подпиской о невыезде Параграфов, подобно Крутову, обманул его. Спросил карась - заплывать в сеть или погодить? Он опять улыбнулся, но теперь улыбка была другой, светлой и грустной. Он сочувствовал тому, прежнему Губкину, готов был даже за него смерть принять. Он поймал себя на том, что думает о себе настолько отвлеченно, словно о ком-то третьем, и новая боль сдавила сердце - он другой, совсем другой. Неужто все это было с ним, и он, тот, навсегда для него потерян? И что в нем такого особенного, что сердце заходится от тоски?
  Валерий Антонович, не торопясь, шел по краю тротуара, надеясь, что Варламов, с которым вот только что говорил по телефону, сам увидит его и притормозит. Так и вышло. У площади Советов нагнала голубая "Волга", подрулила к обочине - садись, Валера. Плюхнулся на переднее сиденье.
  - Чего это корреспондент ТАСС сам водит машину? В ответ белозубая улыбка на все тридцать два.
  - Чего с прокуратурой связался, пугаешь, понима ешь, обывателя?
  Оторвал правую руку от баранки, открыл дверку "бардачка".
  - Бери свою оправдательную бумагу.
  Откинул набок белокурый чуб, придавил газ, лицом построжел, все внимание на дорогу. Валерий Антонович, не читая, аккуратно сложил стандартный лист, спрятал во внутренний карман пиджака.
  - Узнаю Губкина, не читая - в карман. Ты это брось! - неожиданно рассердился.
  - А сам? - уколол Валерий Антонович.
  Они засмеялись и вдруг остро ощутили несуразность возбужденного уголовного дела. Валерий Антонович успокоил - там тоже не все крючкотворы-крутовы. Есть Параграфов Николай Николаевич - милейший человек. Рассказал о хождениях в обком. Все образуется - в понедельник у него встреча с прокурором.
  Краткий рассказ о злоключениях, связанных с делом, кажется, напрочь вытравил не только веселость Варламова, но и самую предрасположенность к ней. У здания облисполкома упал лицом на баранку, а когда поднял совсем другое лицо, не молочно-белое, а серое, почти землистое: это хорошо, что Валерий Антонович в писатели пошел, с таким запасом доброжелательности еще спиться можно, а в целом пусть побережется - как бы самому не отправиться на лечение вместо Крутова. Опять уронил голову на баранку и, словно убаюкивая боль, закачался из стороны в сторону, как ушибленный.
  - Амеба, какая амеба! "Мы не можем защищать своих мерзавцев". Это все. Понимает ли Валерий, что пока не поздно, надо искать поддержку в Москве?
  Сейчас он пойдет в тридцать третий кабинет, там сидит заместитель начальника по делам строительства и архитектуры некто Александр Иванович Иванов, и возьмет у него точно такое же письмо, какое написал он, Варламов.
  Валерий Антонович попытался шутить: почему некто? Бывший завотделом рабочей и сельской молодежи обкома комсомола, отличный парень, по ходатайству Вотько устраивал Валерия собкором на ставку мастера.
  "Все же у Варламова что-то с сердцем", - подумал Валерий Антонович.
  Поднялся с баранки, сел вполоборота, а взгляд тяжелый и отдаленный, будто у человека, внезапно настигнутого хворью, - он и сейчас отличный парень. Но если Валерий выложит перед ним позицию Суворова, то не то что письма, разъясняющего его трудоустройство, не получит, Иванов может вообще не припомнить, что когда-либо что-то знал на эту тему. Сашка не только отличный, он заразительно отличный, - счастье, что Валерий в писатели пошел, а то бы... Кстати, над чем трудишься? Валерий Антонович ответил, что повесть будет называться "Зеленый луч". Варламов коротко усмехнулся и утвердительно качнул головой: мол, так он и думал. Валерий Антонович рассердился, выскочил из машины - не надо ждать его, он не нуждается в советах. Варламов ничего не сказал, щелкнул зажиганием, машина взревела и, кажется, с места прыгнула, точно зверь.
  Валерий Антонович некоторое время посидел на лавочке в сквере. Что происходит? Два года работали вместе, ни разу не ссорились - и вот, пожалуйста. Варламов всегда относился к нему покровительственно, но материалы не трогал. Сколько раз, бывало, под очерк всю полосу отдавал. И никогда не правил, так, сократит если, и то - больше по техническим причинам, чтоб получше газета смотрелась. И вот совершенно непонятная вздорная ссора по вине Валерия Антоновича - что происходит? Будто сглазили его, только всякий пустой шум и ссоры вокруг. А ведь Варламов лучше его разбирается в людях и по работе был теснее связан с Ивановым и с тем же Суворовым. Нехорошо вышло, и не могло выйти хорошо, потому что чего-то не допонимает он, Валерий Антонович. Рыба гниет с головы. Неужто Иванов - рыба с гнильцой? Не верит он, не верит, потому и поссорился. В тридцать третий кабинет шел не за письмом, разъясняющим трудоустройство, а словно на какой-то высший суд.
  Суда не получилось. Вошел за фанерные перегородки, которыми был поделен в прошлом актовый зал (от трехметровой фанерной стенки до потолка требовалось еще стенки две), навстречу Иванов - заходи, заходи. Пожал руку - минуту назад разговаривал с Варламовым. Приложил палец к губам - у них стены слышат. Постучал по перегородке - Борис Степанович, тут товарищ не верит, что стены слышат. За перегородкой хохотнули - сапожник цыплят по осени считает, а строитель без сапог. Валерий Антонович улыбнулся: красноречивая иллюстрация.
  Иванов, длинный, пружинистый, с черными волнистыми волосами и ресницами, красиво загнутыми, как у девушки, кивнул на стул, резко пододвинул телефон - сейчас позвонит Двойнову, инструктору обкома партии, тогда они вместе устраивали Валерия Антоновича.
  Для чего ему понадобился Двойнов - было неясно, но после разговора с Варламовым, закончившегося ссорой, Валерий Антонович решил ни во что не вмешиваться. В какой-то миг шевельнулась обида: сам Иванов был главным трудоустроителем - "перо важнее топора", а теперь будет консультироваться, согласовывать - что? Впрочем, Валерий Антонович под впечатлением оценки Варламова. Плохая оценка - точно мина замедленного действия, то ли взорвется, то ли нет, а все одно исподволь оказывает разрушающее действие.
  Валерий Антонович сел на указанный стул - сейчас раз и навсегда составит свое мнение об Иванове.
  Двойное седьмого улетел по командировке в Москву, а оттуда - в отпуск, в Трускавец, у него путевка с десятого мая.
  Не отрывая трубку, надавил на рычажок, голубые глаза затуманились - надо же какой невезучий!
  Валерий Антонович предложил позвонить Вотько - им так и так встречаться, у него книжка - на прочтение давал, заодно договорятся и о письме в прокуратуру.
  Иванов обрадовался, ударил указательным пальцем по длинному одутловатому носу - однако, тылы, а еще жалуется, что невезучий. Валерий Антонович удивился (он полагал, что невезучим Иванов считает себя), но промолчал. Ответила секретарь-машинистка. Товарищ Вотько выехал на объекты, после обеда у него совещание в главке. Иванов положил трубку: о совещании знает. Встал из-за стола, над книжным шкафом высилась гора чертежной бумаги, выдернул рулончик миллиметровки - Борис Степанович, ловите площадку хлебзавода. Кинул поверх фанерной стенки - вот так надо преодолевать межведомственные перегородки. Когда сверху на голову, тут уж никакой бюрократии. Слышно было, как за перегородкой рулончик шлепнулся на стол, и Борис Степанович хохотнул: думаете, они не знают? Иванов запрокинул голову - знают лучше нашего, но палец о палец не ударят, у них метода: не трогай ничего, пока само не отпадет. Да и не надо трогать, только пусть знают, что и другие знают. Последние слова произнес мягко, словно там, на потолке, слышали его и он загодя уведомлял, чтобы не беспокоились.
  Теперь о деле, раз тылы обеспечены - он ничего не имеет против. Вновь постучал по носу: стало быть, Анатолий Игоревич уже одного следователя отстранил? Валерий Антонович не успел ответить, Иванов попросил письмо Варламова, как бы подчеркнув, что в ответе не нуждается, он ему известен - вычислил. В дальнейшем был немногословен, говорил в нос и как бы себе под мышку, - Валерий Антонович рядом и то слышал с трудом, голос словно оседал под полами расстегнутого и как будто слегка великоватого пиджака.
  Корреспондент есть корреспондент. Он не будет, подобно Варламову, на обеих страницах - длинно, ему хватит полстраницы. Письмо написал быстро и сжато, самую суть: тогда-то и тогда-то он действительно трудоустраивал Губкина Валерия Антоновича, с такой-то целью и в соответствии с такими-то решениями обкомов партии и комсомола - подпись. Странно, а что же газета? Валерий Антонович объяснил, что с тех пор второй редактор сменился - не обращался. Иванов возразил: коллектив-то прежний. Валерий Антонович напомнил, что к трудоустройству коллектив никакого отношения не имел. Листок по учету кадров сдавал не в газету, а в обком ВЛКСМ, если помнит - ему. Иванов кивнул, но глаза опять затуманились, попросил Валерия Антоновича подождать - он сейчас. Захватив письма, вышел из кабинета.
  Не было минут двадцать, а может, больше. Валерий Антонович забеспокоился: вернется ли? Перехватили где-нибудь на лестнице, у строителей всегда все горит.
  Вернулся с кипой бумаг - заждался, а он, кажется, сделал полезное дело. Положил стопочку слегка влажных, будто привядших листков - отэренные письма, ксерокопии, в трех экземплярах. Один экземпляр своего письма на память возьмет, а остальные пусть Валерий Антонович забирает, мало ли что - пригодятся. На что они могли пригодиться, Валерий Антонович не представлял, но, на всякий случай, поблагодарил за работу, тем более что Иванов как будто гордился содеянным: тылы - это, конечно, но у береженого - бог - сам не плошай. Улыбнулись друг другу: Иванов самодовольно, Валерий Антонович с изумлением - какие странные поговорки за фанерными перегородками.
  По дороге домой зашел в кассу Аэрофлота, поменял билет на двадцатое. Позвонил Варламову. Начал с извинений, но он перебил - взял?
  У береженого - бог - сам не плошай.
  Варламов засмеялся: с кем поведешься - долг платежом красен. Посоветовал ксерокопии хорошенько припрятать, они... Что они? Телефон закапризничал. Знакомые короткие гудки. Трижды набирал телефон, трижды длинные гудки срывались на короткие.
  Дозвонился Варламов. Валерий Антонович сгоряча обрушился на телефон - умный какой-то, в кавычках, это просто наглость. Аппарат снова обиделся - запикал, но голос не исчез, знакомо прорывался, как бы прокаливаемый гудками. Варламов сказал всего два слова - "взять в Москву". Дальше разговор смахивал на головомойку на летучке.
  Никаких оценок. Никогда. Кто Валерию Антоновичу дал право судить о том, в чем он не компетентен?!
  Валерий Антонович рассердился, они бы опять повздорили, но разговор прервался. То ли аппарат выручил, то ли бывший редактор сам бросил трубку. Валерий Антонович перезванивать не стал, не хотелось ссориться - не компетентен! Кому-то можно давать оценки, а кому-то - нет. Тогда - как жить?
  Валерий Антонович открыл глаза. Желтизна на потолке создавала иллюзию, что водоэмульсионная краска за этот месяц тоже износилась, как бы за несколько лет. Год назад хотели сделать ремонт, а потом, в связи с учебой, отменили. Рассчитывали, что теперь как члену Союза писателей СССР расширят площадь, дадут трехкомнатную. Все отпало. Вчера Хмелькин заявил, что из прокуратуры пришло представление: пусть готовится, что его исключат из партии, из Союза писателей и он будет либо выплачивать десять тысяч пятьсот рублей, либо сядет в тюрьму. Опозорил писательскую организацию - пусть не ходит в Союз, они сами, когда надо, вызовут.
  Кто дал право судить? Жизнь, жизнь дала. И не так-то легко это - судить. Быть некомпетентным проще - некий дядя за тебя все обдумает и преподнесет на блюдечке с голубой каемочкой. А если не преподнесет? А если, как цапля лягушек, переглотает некомпетентных? Понимать, что ты - завтрак, надеяться на милость желудка? Тише, даже шепотом нельзя - это не в нашей компетенции!..
  Валерий Антонович впал в полудремотное забытье. Взору открылся огромный пруд, поросший желтым тростником. Пробежал ветер. Голубоватая рябь заискрилась на зеркале пруда, и он услышал скрипучий, как ржавая дверь, голос - вот он, тростник колеблющийся.
  Валерий Антонович тянет сеть, ему помогает Крутое. На берегу Параграфов и еще кто-то: седой, сухопарый, со скрипучим, заживо перемалывающим все звуки голосом - улов здесь всегда хорош, ваше дело, Параграфов, подкидывать хворост в костерок и намасливать сковородку. Он делает ударение на втором слоге, но Параграфов не поправляет - счастлив тем, что сухопарый обращается именно к нему.
   - Сюда смотри, - требует Кругов, и они вываливают в лодку полную сеть карасей. - Выбирай золотых, - командует Крутое. - Тех, что не трепещут. - Он бросает их Параграфову, и тот услужливо подносит сухопарому. Потом радостно сообщает, что золотые караси весьма и весьма весело прыгают на сковородке.
  Валерий Антонович вздрагивает: говорят, что рыба снится к болезни. Может, это болезнь - быть не таким, как все? Во всяком случае, от того, прежнего, Губкина он отличается и этим.
  До середины мая дни как бы чередовались. То влетит беда, как черная птица. То вдруг солнечные лучи враз распахнут все окна. В воскресенье словно чувствовал - в последний раз счастье. Необъяснимая сентиментальность - медовые лилии, красно-пестрые попугаи. В одной руке - кружка с горячим чаем, в другой - ученический дневник. Татьяна выговаривает: воспитатель, надо начинать с себя. Аленка крепится, старается сохранять серьезность, но когда он удивленно восклицает - "тетерка", что означает - "пятерка", она весело смеется, и красно-пестрые попугаи, вися вниз головой и раскачиваясь, повторяют - "тетерка". Он, не торопясь, отхлебывает чай, внимательно изучает расписание и вновь натыкается на медовую лилию - тетерка.
  В понедельник Параграфов не вызывал в прокуратуру. Валерий Антонович с утра засел за стол - обдумывал повесть. Пусть Николай Николаевич выясняет, а он тоже время терять не будет - до семнадцати ноль-ноль, до встречи с прокурором, можно многое успеть.
  Не успел ничего.
  Только настроился - звонок. Попросил Аленку открыть, думал, соседи, - нет, крупная, полноватая женщина, лет тридцати пяти, в строгом стального цвета костюме. Следом за нею - капитан милиции: тонкий, небольшого роста, виновато улыбающийся, с дипломатом в руке. За женщиной вначале не увидел его.
  В комнату заглянула Аленка, в глазах недоумение: "Папа, милиция!" Валерий Антонович встревожился, но виду не подал - пусть Аленка занимается своими школьными делами. Вышел в прихожую, все еще надеясь, что произошла какая-то ошибка, глянул на строгую даму, на виновато улыбающегося капитана, нет, никакой ошибки, пришли по адресу. Пригласил в комнату, убрал со стула книги - садитесь. Женщина села, а капитан отказался - стоял в дверях в комнату. Валерий Антонович сел - пожалуйста, он весь внимание. Женщина достала из бокового карманчика пиджака удостоверение - она майор милиции Октябрьского района Новожилова, с нею сотрудник - капитан Кутько.
  Валерий Антонович посмотрел удостоверение, вернул. Он только сделал вид, что посмотрел, на самом деле фамилия смазалась, даже фотокарточку не рассмотрел. Вопрос - что это значит, зачем? Словно заготовку на наковальне, сердце отбивало тяжелым молотом. После каждого удара заготовка подскакивала - значит, зачем; зачем, значит.
  Валерий Антонович поставил локти на стол, обхватил голову. Ему казалось, что сейчас произойдет что-то такое, отчего сосуды на висках лопнут, - да-да, он слушает?
  Майор милиции сообщила, что они здесь по поручению прокуратуры, что в общем-то ничего страшного, не стоит волноваться. Пришли составить опись имущества и надеются на понимание, потому что они - на службе. Грудной голос звучал мягко, в нем сквозило сочувствие.
  Валерий Антонович внезапно успокоился, отнял руки - пожалуйста, описывайте. Оказалось, что надо соблюсти ряд формальностей - пригласить жену, квартиросъемщик - она, и двух понятых, можно соседей.
  Он подошел к телефону, позвонил жене. Татьяна сразу все поняла - сейчас приедет. Валерий Антонович спросил капитана, теперь стоявшего в прихожей, возле телефона: можно понятыми кого-нибудь другого, не соседей, им здесь жить? Капитан посмотрел на начальницу, она сказала, что можно кого угодно - значения не имеет. Валерий Антонович позвонил в Союз писателей, трубку подняла бухгалтер, пообещала, что придут вместе с поэтом Морозовым.
  Ждали недолго - минут десять. Бухгалтер, в легком белом плаще; Морозов, в синем пиджаке и серой ворсистой кепке. Вошли, рядком сели на диван-кровать - что от них требуется, они готовы.
  С появлением знакомых лиц Валерий Антонович приободрился, но улыбка получалась вымученной - что происходит, он ничего не понимает.
  Капитан присел, положил "дипломат" на колено - маленький черный чемоданчик. Раньше Валерия Антоновича всегда забавляли милиционеры с "дипломатами" - что носят? Сейчас предстояло узнать - щелкнули замки, на дне три листика. Вынул, передал начальнице. Все - пустой чемоданчик. Щелкнул замками, остался стоять - милиционер с "дипломатом".
  Морозов внимательно выслушал женщину в строгом стальном костюме, предложил, не теряя времени, приступить к описи. Начали с самодельного стола - бог его знает, сколько он стоит, самодельный. Морозов заявил, что это ничего - сто рублей. Сотрудники милиции удивленно переглянулись, а он заговорщически подмигнул Валерию Антоновичу, мол, не робей, сейчас насчитаем.
  Пришла Татьяна, и сразу шум до потолка, набросилась на капитана милиции, потом на Морозова и бухгалтершу - ишь, расселись на постели, а ну-ка уматывайте. Выдернула из-под них покрывало и в слезы (в горячке, как говорится, своих не узнала). Выбежала из комнаты, Валерий Антонович молча встал, пошел успокаивать: плюнь на все, не обращай внимания. А сам, как увидел дочь (забилась в угол, между шифоньером и кроватью, - до школы всегда там пряталась со своими куклами), поперхнулся подкатившим к горлу комком - господи, что это? Постоял, глядя на Татьяну (не лучше дочери, сидела на полу, напротив раскрытого шифоньера), - уткнулась лицом в ладони. Подняла красное в пятнах заплаканное лицо и шепотом: "Те, финские сапожки, что привез, еще не описали?"
  Поднял с полу, успокоил: белье и обувь не описывают - мебель и еще книги, наверное. Зря сказал про книги, словно наэлектризовал ее, опять бросилась в переднюю комнату, и опять шум - в обком шагайте, описывайте тех, кто посылал на Коксохим. Подбежала к телефону, набрала обком: Анатолий Игоревич, с вами говорит жена писателя Губкина.
  Выползла из угла Аленка - она такою маму никогда не видела.
  Валерий Антонович погладил дочь: ничего, ничего, мама немножко не в себе.
  Татьяну, и в самом деле, несло без тормозов. Голос звенел, будто разговаривала не с секретарем обкома, а сама - секретарь.
  Почему обком остался в стороне? По призыву обкома муж пошел собкором, а теперь впечатление, что об этом никто ничего не знал, - где справедливость? Может, с благословения обкома скоро всех писателей посадят на скамью подсудимых? Они все прошли если не через ставку мастера, то ставку пожарника. Нашли козла отпущения, сложили грехи на одного и иди гуляй в пустыню - гуманно, очень гуманно!
  Нет, Татьяна определенно катила без тормозов, не сбавляя на поворотах. Валерий Антонович ждал, что телефон, по обыкновению, либо сам разъединится, либо секретарь положит трубку. Ни того, ни другого не произошло, Татьяна разговаривала минут пятнадцать. Все сидели, словно воды в рот набрав: на проводе секретарь обкома - невероятно. Валерию самому не верилось. И все-таки Анатолий Игоревич выслушал все обиды и претензии - реакция на письмо на имя первого, ничем другим этого не объяснить.
  После разговора с секретарем Морозов приуныл, не осмелился набавлять на мебель. Единственный раз, когда зашел разговор о сборном стеллаже (его Валерий купил три года назад у Марка Эмильевича Шибченко за двести рублей), вскочил: он не он будет, если уступит меньше, чем за четыреста. Майор посмотрела на него как на пустое место, поставила в ведомости - 200. Морозов махнул рукой - делайте что хотите.
  Книги описали не все - Горького, Льва Толстого, Достоевского, Конецкого и Валентина Пикуля. Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василя Быкова и Пушкина описывать не стали. Вместе с телевизором шестьдесят седьмого года, секретером, диван-кроватью и холодильником "Саратов" наскребли тысячу четыре рубля. Майор попросила расписаться Валерия Антоновича и понятых. Один экземпляр описи оставила, предупредив, что описанную мебель до суда продавать воспрещается. Валерий ответил, что напрасны беспокойства - эту рухлядь никто не возьмет. Майор улыбнулась: товарищ Морозов утверждает, что этой мебели цены нет. Свысока улыбнулась - она обязана предупредить, а то ведь могут найтись знатоки, заплатят за стеллаж четыреста, и не устоите. Передала листки с описью капитану, он положил их на дно "дипломата", щелкнул замками - они пошли. Морозов маленько задержался, упрекнул, где такой стеллаж он купит за двести, мебель вздорожала вдвое. Надел кепку - до свидания, чувствовалось, что побаивается оставаться в одной квартире с Татьяной. Припоминая подробности, Валерий Антонович усмехнулся: Аленка права, никогда такою он не видел Татьяну. Виною сапожки, сердце трепыхнулось, пролилось сладостным чувством - поневоле будешь кусать и плакать. Меняются преступники: вместо финских ножей - финские сапожки. Это хорошо, что увидел ее именно такою. Точно на необитаемом острове втроем. Сплетни, наветы - накипь, а они обнялись и не разнять.
  В тот день словно нарочно пропускали его через мясорубку. Может, и так: чтоб попокладистей был на встрече с прокурором, чтоб попытался выскочить из круга. Не выскочил, не принял указанного пути.
  В семнадцать пятнадцать пригласили к прокурору. Двери в кабинет двойные, с широким пространством между ними. Первая дверь по инерции захлопнулась, а вторую Валерий Антонович не успел открыть. Растерялся, щупает по дерматину, ищет бронзовую булюмбушку. Глупейшее положение - застрял между дверями. И кто только напопридумал - где-то фанерные стенки, а где-то вот такие темные ловушки - пока пройдешь - дураком станешь.
  Отчаявшись отыскать булюмбушку, толкнул плечом в мягкую обивку, дверь настежь распахнулась и, сыграв назад, едва обратно не захлопнулась перед ним. Вскочил в кабинет, подобно тому, как когда-то Кротов в его комнату. Спиной опасливо придержал дверь - здравствуйте! Просит прощения, между дверями как в темном ящике и вдобавок холодок - испугался, не рассчитал.
  Прокурор Бардадынов сидел за огромным Т-образным столом. Вдоль стен, у самых окон, плотные ряды стульев. Т-образный стол, ряды стульев - не удивили. У всякого маломальского начальника Т-образный стол и ряды стульев. Удивила полировка торцовой стены, на фоне которой в белоснежной сорочке восседал Бардадынов, - почти зеркальная. Окна кабинета, отчетливо отражаясь в ней, создавали иллюзию накатывающегося или подпирающего локомотива. Кивнул Валерию Антоновичу - проходите, садитесь.
  Валерий Антонович прошел вглубь кабинета, но сел не к столу, а у правой стены. У прокурора - слева. Внимательный изучающий взгляд, по продолжительности несколько бесцеремонный, заставил оглянуться на дверь и вновь попросить прощения.
  В кабинете прокурора он согласен на двойные двери, но зачем двойные двери директору рыбоводной станции? Во-первых, какие тайны - сколько мальков запустили в пруд, сколько сеголеток пошло в зиму? Во-вторых, двери за счет площади кабинета. Причем выкрашенные суриком, так что выступ (для наглядности Валерий Антонович указал на выпирающий из стены ящик) воспринимается точь-в-точь как на попа поставленный гроб. Сидишь в кабинете, вдруг - на тебе, "гроб" распахивается, входит кто-нибудь, если в белом, невольно страх схватывает. А если из кабинета, то вроде как на тот свет.
  Валерий Антонович осекся, выступ из темно-вишневого дерева и здесь смахивал на какой-то двуспальный гроб - две бронзовые булюмбушки на створках, точно пуговки деревянного костюма.
  Он опустил глаза и сразу вскинул в упор на прокурора - еще раз простите, не о том ведет речь.
  Бардадынов - сухопарый мужчина: седой волос так отчетливо оттеняет бурую со впалыми складками на щеках кожу, что кажется искусственным, синтетическим. Лоб с косичкой посередине - стилизованное сердце, знак черви. Концы густых черных бровей (опять же словно искусственных) загибаются не вниз, а по-мефистофельски вверх. Нос кажется не носом, а щитком шелома. Губы узкие, уголками вниз. Глаза маленькие, синие и еще как будто вогнутые, не смотрят, а как бы втягивают.
  Почему-то вспомнилась тюремная лирика, воспевающая молодого ухаря, которого полюбила дочь прокурора и которого суд безжалостно приговаривает. Сердце дочери разбито - ухарь отмщен.
  Холодный скрипучий бас вернул к действительности. Бардадынов улыбнулся.
  Да, действительно Губкин говорит не о том. Поддернув рукава белой сорочки, вынул из стола стопочку широких, как простыни, мелко исписанных листов и стал листать их. Он высоко поднимал и отдергивал руку, словно обжигал пальцы. Шевельнулась догадка - не может быть, письмо адресовано "лично".
  Словно прочитав сомнение, пододвинул стопочку к краю стола, мол, вглядись, он не делает тайны.
  Этого не может быть, это, наконец, просто глупо! Что ж, пусть убедятся - у него одна правда: и для прокуратуры, и для обкома.
  Бардадынов усмехнулся: упрямствовать не приходится.
  В чем упрямствовать? Валерий Антонович не позволит разговаривать с собою свысока. Он почувствовал, что сердце поднялось и, словно задохнувшись, скатилось вниз. Еще ничего нет, а он уже в расстройстве - воображение, И наоборот - горе, беда, страх, а он в горних высях, будто главная цель - сберечь чувства для какой-то другой правды, у которой эта, настоящая, только вестник, только мальчик на побегушках.
  - В письме на имя первого гражданин Губкин пишет (гражданин Губкин, - мысленно повторил Валерий Антонович, стараясь сгладить режущее чувство: не товарищ - гражданин): "Сравнивая свою работу с работой завода, спрашивает: кто возместит убытки семье и государству? Серьезный вопрос".
  Перекинул последнюю страницу и пристукнул по стопочке - он отвечает: Крутов отстранен от дела, у него слишком много фантазии, не успевает. Теперь об убытках - надо гражданину Губкину возместить десять тысяч пятьсот. Как это - так нельзя?
  Брови удивленно взмыли, полукружия морщин, повторяя их, разбежались по лбу, будто волны. У него есть сведения, что сумма - реальная.
  Валерий Антонович подивился своему спокойствию - сведения, что писательская организация "не все знает по этому делу"? Может, ему скажут, наконец, какие обвинения, кроме ставки собкора, вменяются ему в вину?
  Прокурор улыбнулся: нет-нет, ничего, кроме зарплаты. Он предлагал Крутову, и сейчас не против, чтобы дело Валерия Антоновича отделили от дела Лейбельзона, но у сотрудников иное мнение. Он хочет дать совет Губкину: не доводить дело до суда - выплатить.
  Денег нет?! Будут, достаточно перечислить три рубля, и они сразу прекратят расследование.
  Валерий Антонович неестественно улыбнулся: все что могла - прокуратура сделала, сегодня утром описали, имущество.
  Прокуратура действует согласно закону, а перед ним все равны.
  Валерий Антонович усомнился - он никогда не скрывал, что, работая собкором, получал ставку мастера. Если это подсудное дело - почему, зачисленный в бригаду монтажником, выполнял работу плотника-бетонщика, стропаля и т. д. И ничего? Главное - полезная работа. Или труд собкора менее значителен, чем труд мастера? А потом, что это за три рубля? Он не видит разницы: десять тысяч пятьсот или три - не расхищал он государственных средств.
  Бардадынов поддернул рукава и развел руками - данные по возбуждению дела пришли из областного ревизионного управления, что же, наказать комиссию за вскрытые финансовые нарушения?
  - А как быть с футболистами, хоккеистами? - спросил Валерий Антонович.
  Бардадынов построжел - он не советует судить о том, в чем некомпетентен.
  Валерий Антонович попросил разрешения съездить на Коксохим - он возьмет оправдательные письма в тех коллективах, в каких состоял на ставке. Ему посоветовал Анатолий Игоревич Суворов.
  На лице прокурора проявилось что-то наподобие обиды - уголки губ удлинились, повисли.
  Ни в коем случае. Ему и так приходится сдерживать, если завтра пойдет представление по инстанциям - Губкина непременно исключат.
  - Откуда исключат?
  Бардадынов всмыкнул "мда-а", подобное "мда-а" Валерий Антонович уже слышал из уст Крутова.
  - Отовсюду. Это ведь все разговоры, что Губкин работал собкором газеты и так далее, надо иметь подтверждение.
  Прокурор прикрыл глаза, словно припоминал - какое подтверждение, словно только что не листал письма на имя первого, в котором Валерий Антонович изложил все, что касается Коксохима.
  - Есть только один путь, вот вам двадцать пять рублей - это конфиденциально, надеюсь, не будете ссылаться на Бардадынова, отнесите в банк, и мы сейчас же закроем следствие по вашему делу. Имейте в виду, что наши суды не выносят оправдательных приговоров.
  Он положил двадцатипятирублевку на письмо и вместе с письмом пододвинул к Валерию Антоновичу. Взгляд словно обволакивал и успокаивал - добрейший человек.
  Валерий Антонович вдруг почувствовал усталость, какую-то непреодолимую - повернуться и то сил не было: спасибо, он не пойдет в банк.
  Прокурор усмехнулся, спрятал двадцатипятирублевку вместе с письмом - свою судьбу гражданин Губкин выбрал сам. И еще, у Крутова есть такое же право требовать медицинского освидетельствования подследственного - не тот путь избрал Губкин, не тот.
  Валерий Антонович, с трудом пересиливая внутреннюю скованность, достал ходатайство - просит прекратить дело, так как за всю свою жизнь копейки чужой не взял. Приложил письма: корреспондента ТАСС Варламова и заместителя начальника по делам строительства и архитектуры облисполкома Иванова.
  Прокурор внимательно прочитал ходатайство и письма, вернул - детский лепет.
  Валерий Антонович возмутился: он требует, чтобы эти документы были подшиты к делу. У него сохранились публикации в газете за подписью собкора, удостоверение, похвальные грамоты за хорошую работу. Почему это не интересует прокуратуру, почему выискиваются только какие-то теневые стороны?
  Бардадынов изумленно приподнял брови, знакомые волны морщин разбежались по лбу - не надо повышать голоса и забывать, где находитесь. Повернулся, включил селектор - просит Параграфова и Веряшкина зайти по делу Губкина. Отпустил клавиш селектора, опять вынул из стола письмо на имя первого.
  Зам. прокурора Веряшкин и Параграфов вошли друг за другом - долговязый Веряшкин в прокурорском кителе и Параграфов в обычном темно-синем костюме с папкою под мышкой. За длинными, словно отмеривающими, шагами зам. прокурора следователь семенил, напоминая тянущийся клубок. Веряшкин чуть влево - и сейчас же Параграфов. Один сел у стены - и тотчас другой, только у прокурорского Т-образного стола. Синхронно, будто тренировались, - ни к чему подумал Валерий Антонович и, перехватив напряженный взгляд Бардадынова, напрягся, словно вошли не сотрудники, а суд.
  - Губкин Валерий Антонович (прокурор протянул руку во всю длину, положил на стол) ходатайствует о приобщении к делу писем, удостоверения собкора молодежной газеты и данного ходатайства с просьбами и протестом - считает сумму десять тысяч пятьсот дутой, а подписку о невыезде и опись имущества незаконными.
  Валерий Антонович вложил в руку Бардадынова письма и ходатайство - удостоверение, вырезки из газет и похвальные грамоты передаст позже.
  Прокурор еще раз бегло просмотрел письма как малозначимые, усмехнулся, передал Параграфову. Следователь переглянулся с Веряшкиным (взгляд у того был какой-то быстрый, прыгающий) - зачем похвальные грамоты и вообще?!
  - Пусть суду передает, а нам зачем, - с ходу поддержал зам. прокурора.
  Привстал, взглядом проскакал поверх голов, словно в кабинете помимо них было полным-полно народу и он выискивал взглядом кого-то отсутствующего, кому как раз и адресовались его слова. Не нашел - все внимание на прокурора.
  Бардадынов наклонил голову, будто прилег на левое плечо, гладкий волос просыпался, свис, точно крыло птицы, - он советовал гражданину Губкину начать выплачивать - но. Вот именно, глухая непреодолимая стена, мысленно согласился Валерий Антонович, хоть три рубля, хоть три копейки, хоть десять тысяч пятьсот.
  Параграфов прочел письма, передал Веряшкину. Валерий Антонович почувствовал что-то вроде надежды - сейчас Николай Николаевич скажет прокурору: письма меняют дело, он ничего не знал, а стало быть, следствие надо прекратить. Сердце тотчас отозвалось, взмыло ввысь - ничего, он, Валерий Антонович, прощает. От ошибок никто не застрахован. Отец с детства внушал: никогда не задумывай плохого, плохое само получается.
  Параграфов повел себя совсем не так, как представлялось. От прежнего Николая Николаевича, который все эти дни казался милейшим и стеснительным, как девушка, как-то враз не осталось ничего. Перевоплощение доктора Джекила в мистера Хайда, к тому же костюм доктора нисколько не великоват, а абсолютно впору мистеру Хайду. И голос тот же, проскальзывают плаксивые нотки - Валерий Антонович обидел: как он мог не то что там требовать приобщения подобных писем, а вообще показывать их. У Николая Николаевича есть ответ из газеты - да, Губкин какое-то время был корреспондентом, но, исходя из того, что зарплаты в редакции не получал, был нештатным сотрудником. А нештатный есть нештатный, редакция за него ответственности не несет.
  Николай Николаевич покраснел, взглянул на зама, потом на прокурора, положил, точнее, бросил ответ редакции в папку. На Валерия Антоновича не посмотрел, не удостоил - что смотреть, пришел с какими-то письмами, нет бы пойти в банк, отдать три рубля, и катись на все четыре стороны.
  Бардадынов, словно опасаясь, что обида Параграфова, направленная против Валерия Антоновича, может рикошетом задеть его, резко нагнул голову - у него возражений нет, но: нельзя ли отделить дело Губкина от дела Лейбельзона? Скрипучесть баса внезапно утратилась, прокурор предстал как бы в роли просителя, который хорошо понимает, что просит невозможное, только напрасно раздражает.
  И Параграфов раздражился. Еще более покраснел, вокруг глаз образовались белые круги - он не хочет из-за кого-то звездочку терять. Дернулся. Похлопал себя по плечу, как бы на ощупь сверил наличие звездочек. Плаксивость стала еще заметнее, будто одной звездочки уже не досчитался.
  Бардадынов, усмешливо и в то же время словно ища защиты, посмотрел на своего заместителя, потом на Валерия Антоновича, мол, по доброте душевной вступился, превысил права, теперь как бы Параграфов не принял ответных мер, после которых и Губкину, и ему, прокурору, очень даже не поздоровится. Ладно-ладно, он забирает свои слова назад. Не судите его строго, он тоже человек, поддался минутной слабости, увидел в уголовнике писателя, воспрещено это, но и его поймите - так хочется видеть в преступнике нормального честного человека.
  Доктор Джекил - мистер Хайд. Метаморфозы. Но зачем этот маскарад? Ему не верят, или здесь что-то другое, что Валерий Антонович никогда не поймет - не дано? Он требует приобщения к делу всех свидетельств, удостоверяющих, что он работал собкором и работа пером не менее значима, чем работа мастера, футболиста, хоккеиста и так далее.
  Зам. прокурора и Параграфов как по команде взглянули на Бардадынова, он кивнул - приобщат.
  Параграфов взял письма, приоткрыл папку и так брезгливо опустил их, словно это были не письма, а бог знает что.
  Еще Валерий Антонович настаивает, чтобы его отпустили на учебу, - он все изложил на имя первого. Неестественно улыбнулся: раз уж письмо у них - пусть следователь познакомится. Может, к письму на имя первого отнесется с большим уважением.
  Вмешался Бардадынов - они изучат материалы, пусть Губкин не беспокоится.
  Валерий Антонович, сам не зная почему, сказал: беспокоиться нечего, со всех документов сняты ксерокопии. Это было какое-то гениальное прозрение - положил на стол ксерокопию письма Варламова.
  Прокурор взглянул и сейчас же с не меньшим пренебрежением, чем Параграфов, отвернулся от письма. Зам. прокурора и следователь потупились - их словно не было в кабинете. Валерий Антонович спрятал ксерокопию. Бардадынов как-то по-новому, более внимательно, оглядел его, во взгляде сквозила плохо скрываемая враждебность, точно вдруг обнаружилось, что Губкин хотя и Губкин, но вовсе не тот, за которого себя выдавал. Кивнул сотрудникам - они свободны. Разом встали, Параграфов покатился впереди, а Веряшкин, точно живая сажень, следом. Открылась черная пустота двуспального ящика и захлопнулась. Поднял и Валерия Антоновича - тоже может идти, дело у него запутанное, очевидно, потребует намного больше времени, чем предполагалось. Выходя, Валерий Антонович оставил первую дверь открытой - опасался застрять. Оглянулся: долгий, словно втягивающий взгляд Бардадынова и отчетливое отражение окон на полированной стене создали иллюзию надвигающегося локомотива. Рванул дверь и опять не рассчитал силы, но извиняться не стал - ему здесь не верят, без бумажки - он букашка.
  * * *
  Зазвонил телефон, громко, настойчиво, словно на пожар, словно колокола громкого боя на горящем судне.
  Валерий Антонович вскочил, в носках выбежал в прихожую - он слушает. "Ответьте Москве". И сразу заботливый голос Раисы Акимовны, заведующей учебной частью Высших литературных курсов, которую они называют Мамой.
  - Валера, почему молчишь?
  Одинокая мягкая женщина пенсионного возраста, Раиса Акимовна точно мать-журавушка над птенцами.
  Витя Астафьев, тот никаких портфелей не признавал. Стопки книг: под мышкой, за пазухой. Весь в книгах, все читает, читает: и на лекциях, и в столовой, и на ходу - идет по тротуару, а нос в книге.
  Володя Солоухин (вздохнет, мыслями уже с Володей) - Раей ее называл. Напустится на него, а он: у меня лишний билет в кино. Разулыбается, довольная, - он и сейчас, где выступление - обязательно приносит несколько пригласительных.
  Ничего такого особенного нет в словах Раисы Акимовны, а сердце ответно затрепещет: и ты всюду, где только можно и нельзя, читаешь. И пригласительные билеты приносить будешь. Погодите, Раиса Акимовна, дайте срок, только бы случай не подсек.
  Тебя, Губкин, случай не минет, уж больно ты мастер цветы подносить - Зеленый луч...
  Валерий Антонович, блаженно улыбаясь, закрыл глаза: неужто где-то есть иная жизнь?! Не верится, а сердце прыгает - жил-был, жил-был. Вот откуда произошло начало большинства русских сказок.
  - Валера, почему молчишь? - Он слушает! - А знаешь, что сессия началась, и мы вынуждены... Ты когда приедешь, еще не поздно, почему молчишь?
  Раиса Акимовна - Рахиль, ищущая своих детей. Обычно по всякому пустяку: шум, угрозы - за каждый прогул будут высчитывать по пять рублей. А тут - еще не поздно. До Москвы докатилось. Если тихо, мирно - то так же тихо и мирно отчислят.
  Стараясь не выказывать лихорадочного чувства, переспросил: что вынуждены?..
  Раиса Акимовна налетела на него как бы со всех сторон сразу: и нотации, и причитания, и мольбы, и упреки - все вместе и в одну точку. Валерий Антонович не опасался, что чего-то не расслышит, главное понял: тихо и мирно - не будет. Раиса Акимовна угрожала снять со стипендии, вообще отчислить с курсов, а голос выдавал - ничего этого не случится, во всяком случае, пока не появится в Москве.
  - Когда приедешь, еще не поздно?
  Передала трубку проректору, узнал по голосу, молодому, звонкому, - молодец, Валера, молодец.
  Валерий Антонович, хотя и не понял, за что хвалят, обрадовался, засмеялся - есть где-то иная, нормальная жизнь. В последнее время с ним больше разговаривают как с тяжелобольным, - не дай бог, ничего лишнего.
  - Приедешь завтра утренним рейсом - мо-ло-дец! Со стипендии снимать не будем. Какая нужна помощь? Никакой - молодец! В чем обвиняют? Работал собкором, получал ставку мастера? Молодец, еще раз мо-ло-дец!
  В трубке запихало. Прервали.
  Валерий Антонович, досадуя, поморщился: "Завтра утренним рейсом", проболтался, как школьник. Впрочем, Параграфов и так узнает. И все же досадно. По обкомовской броне была надежда проскочить.
  Положил трубку - шестнадцать ноль-ноль, в Москве - двенадцать. Как укололо - собрание, обсуждали представление прокуратуры. С ненавистью взглянул на аппарат, словно надеялся, что и ненависть он тотчас передаст по назначению.
  Произошло это двадцать первого мая. Неожиданно позвонил Иванов - его только что вызывали в прокуратуру по поводу письма. Написал слово в слово, что и прежде, благо сохранил ксерокопию. Еще узнал, что на четырнадцать ноль-ноль вызван по делу Валерия Антоновича бывший секретарь парткома Коксохима - перехватить бы его и потолковать. Валерий Антонович насторожился - о чем? Будет очная ставка - потолкуют.
  Иванов рассердился: надо подготовиться, трудоустраивали-то в основном через него. Кстати, знает ли, кем в настоящее время работает бывший? Во-о - не знает. Он теперь замполит Чумышской милиции, мог бы помочь. Не стоит, определенно не стоит пренебрегать встречей - вместе бы зашли к Вотько. Что тут такого - загодя подойди и перехвати. А сидеть сложа руки - под лежачий камень стучись - и отворят.
  В тринадцать тридцать подошел к прокуратуре. Чтобы не маячить у входа, сел на лавочку за плотной стеной сирени, наблюдал за выворачивающими на площадку автомобилями. Подъехал "Москвич" с "шиньоном", на будке, чуть наискосок, - "связь". Открылась дверца - собственной персоной Параграфов.
  - Валерий Антонович - вы, здравствуйте!
  По какому поводу здесь, он, кажется, не вызывал.  Может, Валерий Антонович ждет кого, если бывшего секретаря парткома Коксохима - напрасно, сегодня он не придет. Они встретятся в его присутствии - он сообщит, когда.
  Махнул шоферу, мол, езжай, - это все испорченный телефон виноват. Усмехнулся и сейчас же покраснел, будто застыдился своей язвительной усмешки, - до свидания, он известит. Покатился в здание прокуратуры.
  Валерий Антонович откинулся на спинку лавки, подставил лицо солнцу - надо быть дураком, чтобы не понять игру с телефоном. Гадость-то какая, сам себе противен. А Параграфов покраснел, застыдился, не желает походить на Крутова, у него свой метод. Но только как будто. Это как в обуви - отличаются туфли узором, застежками, даже материалом, а все одно сняты с тех же колодок.
  С автомата позвонил Вотько, попал на секретаря-машинистку - занят, принять не сможет. Еще звонил - увы.
  После очной ставки с замполитом Чумышской милиции точно знал: не может - не хочет.
  На очной ставке бывший секретарь парткома ни словом не упомянул о звонках из обкома, будто не было их, будто только по своей личной инициативе он трудоустраивал Валерия Антоновича.
  На вопрос Параграфова - предполагалось ли, что Губкин не будет работать мастером? Ответил - предполагалось, что будет работать мастером. Конечно, какое-то время придется Губкину прихватывать для литературной работы - не без этого, но в целом работать в соответствии с должностью. Проверять - не проверял, это не входило в его компетенцию, для того есть руководство организаций, в которых Губкин работал.
  Валерий Антонович перебил: зачем обращаться в партком по трудоустройству мастером, или стропалем, или кем угодно, если на стройке не хватает людей по любой профессии? Это же глупо, наконец, обращаться в партком, когда повсюду пестрят объявления - на Коксохим требуются, требуются. Потому и устраивал партком, что нужно было его перо. На расширенном штабе стройки председатель облисполкома во всеуслышание говорил, что писатель Губкин делает полезное дело на Чумышской стройплощадке и ему надо всячески помогать. Иначе договора о взаимном шефстве не было бы. Почему бывший секретарь парткома не договаривает?
  Отчужденно посмотрел на Валерия Антоновича - запутался писатель Губкин и других запутывает. Он отвечает за каждое слово - не было звонков из обкома по трудоустройству Губкина. Сам помогал, трудоустраивал, но был уверен, что Губкин прежде всего выполняет работу мастера, стропаля и так далее в соответствии с приказом администрации.
  Председатель облисполкома действительно иногда цитировал на штабе какие-то места из статей и очерков, но как он понимает - к делу о нарушениях трудовой и финансовой дисциплины это никак не относится.
  Валерий Антонович растерялся. Поражала не столько полуправда показаний бывшего секретаря, сколько убежденность, что он говорит то - что говорит. В его поведении не чувствовалось душевного разлада, который неминуемо проскальзывает, когда человек неискренен. Нет, все, что он говорил, соответствовало его пониманию чувства правды. Он был искренен.
  Валерий Антонович задвинул под диван-кровать туфли (дважды споткнулся о них), ходил по комнате взад-вперед - кружил, кружил по зарослям, вылавливал репье. Иногда останавливался, тогда казалось, сейчас кинется к столу, к стопке бумаги, - нет, даже не взглянул в сторону стола. Другим он стал, другим.
  О нем ходили такие сплетни и слухи, что обывателя удивляло - он еще на свободе. Валерий Антонович не то чтобы не реагировал - устал. А когда докатилось, что в Союзе писателей вполне серьезно обсуждали: был ли он связным Лейбельзона или его родственников близ Голанских высот, и Израиль Наумович, прежде рьяно взявшийся защищать его честь, вдруг уехал на юг подлечиться, понял: физическая смерть - ничто, он, Губкин - изгой. Потому председатель облисполкома отказал в приеме, потому писатели Приобска срочно разъехались по подшефным районам - даже Морозов сам подался в таежные урочища. Отстаивать его честь словно потеряло смысл. Единственное, что сделали писатели, - на запрос прокуратуры послали характеристику. Валерий Антонович узнал ее, с этой характеристикой поступал на Высшие литературные курсы.
  Идти ко второму секретарю горкома партии, когда твои товарищи по перу отступились, было незачем, но он пошел. Мнилось, что, увидев товарища Вотько, поймет смявшую все его чувства убежденность замполита милиции. Полуправда - это что? Веление времени или повеление новых характеров?
  На вопросительный взгляд милиционера сказал, что ему в приемную второго секретаря: второй этаж, первая дверь направо - он бывал.
  В приемной взял свою книжку, попросил секретаря-машинистку доложить, займет не больше трех минут.
  Молча кивнула, скрылась за дверями.
  Через некоторое время в приемную вошли три рослых молодых здоровяка. Сгрудились возле стола, листали какие-то бумаги, переговаривались.
  Валерий Антонович не вникал, ждал, с каким ответом вернется секретарша. Неожиданно захотелось, чтобы с отрицательным. Уйдет отсюда и навсегда в памяти: белый как лунь, по-домашнему располагающий к себе товарищ Вотько. "Повесть нужна о Коксохиме, мы строим Коксохим - Коксохим строит нас".
  Валерий Антонович изредка ловил на себе взгляды молодых людей. В особенности низколобого, похожего на борца, со светлым вьющимся чубчиком, тщательно зализанным на левую бровь.
  Наконец-то вернулась секретарша - о, они уже здесь, тогда она отлучится в библиотеку. И сразу Валерию Антоновичу: пусть заходит - не больше трех минут.
  Он вошел в просторный светлый кабинет. Раньше всегда входил в приподнятом настроении, второй встречал, провожал к креслу - соратник, вместе прошли Коксохим. Сейчас - с отягченным сердцем. Секретарь как сидел в глубине кабинета за Т-образным столом - так и сидел. Молча подал руку, безвольно выскользнула из рукопожатия - садитесь. В глазах встревоженность, будто не Валерий Антонович перед ним, а кто-то другой - непредсказуемый.
  Увидел книжку: затрудняется что-либо сказать - не компетентен.
  Валерий Антонович согласно кивнул - не о книжке. На очной ставке (товарищ Вотько передернул плечами, будто озяб) бывший секретарь парткома стройки не подтвердил прямого участия обкома в его трудоустройстве. Товарищ Вотько опять передернул плечами: лично ему, как второму секретарю, не рекомендуется давать свидетельские показания. Вдруг оживился: когда он возглавил отдел капитального строительства, Валерия Антоновича, как писателя, уже цитировал председатель облисполкома. Надо попасть на прием - сейчас свяжется с его помощником.
  В дверь заглянул один из здоровяков. Секретарь махнул, дверь захлопнулась.
  Вотько довольно долго говорил с помощником председателя облисполкома о новом доме в Черемушках. О Губкине сказал мимоходом, вскользь и так же вскользь: председатель знает, но писатели в компетенции Суворова, пусть идет к Суворову.
  Теперь в дверь заглянули двое: тот первый - мосластый, и толстоватый - плотно сбитый коротыш. Секретарь попросил: еще минуту, дверь медленно закрылась, но не полностью. Положил трубку, покачал головой - нет.
  Безо всякого стука вошел похожий на борца - у него срочное дело.
  - Минуту, - взмолился второй.
  Молодой человек вышел. Валерий Антонович встал - он не чувствует вины, а его терзают. Что же ему - под трамвай?
  Товарищ Вотько испуганно взглянул на дверь - суд будет простой формальностью, больше ничего не скажет. Подал руку, и опять она, точно безжизненная, выскользнула из рукопожатия.
  В приемной молодые люди, сгрудившись над столом, дружно подняли головы - до свиданья.
  Когда оглянулся - они выходили из приемной. Мосластый и коротыш направились в глубь коридора, похожий на борца - в сторону лестницы. Увидев, что Валерий Антонович остановился, он замедлил шаг и, словно позабыв что-то, повернул обратно. Валерий Антонович усмехнулся и, уже не оглядываясь, заспешил к выходу.
  Встреча с Вотько оставила неприятный осадок - никто не хочет вступаться. Секретарю горкома не рекомендуется давать свидетельские показания, а неполная правда, подобно снежному кому, сейчас же обрастает всевозможными слухами. Как жить? Какой-то заколдованный круг!
  По телевизору шел художественный фильм с участием киноактера Буркова. Умный и добрый инспектор, что называется, сил не щадил, чтобы не обидеть невинных, уберечь заблудших, наказать закоренелых. Чем больше инспектору - Буркову удавалось проявлять на экране человеколюбия, чем убедительней получался образ (где-то есть такой добрый, совестливый инспектор), тем больнее и острее чувствовал Валерий Антонович: он по другую сторону. Досадуя, выключил телевизор, а когда встретился с недоуменным взглядом Аленки (фильм ей нравился) - растерялся, словно на самом деле был преступником.
  На помощь пришла Татьяна, отправила Аленку спать - папа поработает. Какая работа, что происходит с ним? Понятно: ни Кротов, ни Кругов, ни Параграфов не имеют ничего общего с киногероем.
  У них нет оснований не доверять бывшему секретарю парткома.
  Вызывал на дуэль. Пункт и параграф - пострашнее пистолета. Но инспектор - Бурков - не Крутов и не Параграфов, что раздосадовало?
  Внутри засаднило, точно потревожил кровоточащую рану. Виною все тот же снежный ком - чем более достоверен инспектор - Бурков, тем менее, - он, Валерий Антонович. Дети, они большие мастера проводить аналогии. Мысль-то на поверхности: инспектора у нас хорошие, они зазря допрашивать не будут, вдруг папа...
  Сейчас бы поддержал другой фильм, в котором следователь - двойник Крутова или Параграфова. Но кто решится, крутовы не типичны, а стало быть, их нет. Иностранный фильм - это еще можно, это где-то там, у проклятых капиталистов. А у нас - Бурковы. Но и они не типичны, не большинство же их. Ничего - на них равняемся. И потому что равняемся, вынужден не только выключать телевизор, дочь отправлять к бабушке - пусть там смотрит инспектора - Буркова. Здесь на ее долю: кротовы, крутовы, параграфовы - сломаться можно. Что такое физическая смерть, если духовно растоптан? Всего лишь знак равенства.
  Теперь они с Татьяной гуляли глубокой ночью. Досаждали знакомые - пугались, сворачивали, исчезали. Нет ничего более унизительного, чем быть пугалом. Ночью Ленинский проспект принадлежал им, словно влюбленные, бродили по скверу, встречая как будто таких же, как и они.
  ...Валерий Антонович услышал щелканье ключа и сразу три коротких звонка - Татьяна. Он помог открыть дверь, и она очутилась в объятиях.
  - Что нового? - спросила без всякой надежды, но он поднял настроение, рассказал о звонке из Москвы.
   Решению ехать на экзамены и обратиться за помощью в редакцию "Литературной газеты" Татьяна обрадовалась - директриса возмущается: почему не идут на прием к Суворову, к Вотько, к председателю облисполкома, к первому, наконец. Правда, первый в отпуске, будет на месте только одиннадцатого июня. Конечно, Татьяна не сказала, что были. Побоялась испугать директрису, и так ей кажется, что дело не в ставке, а в чем-то другом, чего Татьяна сама не знает или скрывает.
   Уткнувшись в плечо, Татьяна всхлипнула. Сказать: все отвернулись - убедить в сомнениях. Они с директрисой подруги - потерять ее?! Внезапно прервала всхлипыванье: если разговор подслушали - завтра не улететь. Переглянулись, он посмотрел на часы - до начала регистрации час. Но будут ли места?
  Ни слова не говоря, Валерий Антонович надел костюм, проверил - на месте ли документы, билет.
  Татьяна - как была в плаще - побежала на кухню.
  Денег мало, всего пятьдесят рублей. Впрочем, из Москвы его доставят за государственный счет. Кажется, у Джона Голсуорси (любимого писателя Крутова) есть рассказ "Во всем нужно видеть хорошую сторону". Замечательная сторона: назад - никаких расходов. Чтобы притупить бдительность Татьяны, сказал, что взял сорок рублей. На самом деле - десятку. Хватит, у него в Москве три неоплаченных выступления по линии бюро пропаганды.
  Повесть, брать ее с собой или... В груди заболело, заныло, будто занемевшая душа стала оттаивать - зеленый луч...
  Валерий Антонович вздохнул - не время. Он возьмет документы по так называемому "делу". Копии писем, ходатайства, вырезки из газет, похвальные грамоты, удостоверение собкора - приличная стопка. Для сравнения положил рядом с рукописью повести - превышала втрое. Позвал Татьяну: за неполный месяц - роман. Засмеялись - продолжение следует.
  На автобусную остановку шли налегке, как на прогулку. У Татьяны - в полиэтиленовом мешке папка с оправдательными документами, у Валерия Антоновича - ничего. Интересная у них жизнь. Валерий Антонович как-то даже раскрепостился - "в Кейптаунском порту, с какао на борту, "Жанета" выправляла такелаж". Оглянулся на Татьяну - не отставать. Скованно улыбнулась - "все надо в жизни испытать". Слова Аленки, ставшие афоризмом. Это после описи имущества, когда спросили: испугалась или не очень?
  Они шли по тропке мимо гаражей в соответствии с планом конспирации, предложенным Татьяной. Натыкаясь на натянутую улыбку, Валерий Антонович посмеивался: какой конспиратор дремал - разбудили. В Приобске созданы прекрасные условия для развития талантов.
  Татьяна Николаевна не отзывалась, боялась расплескать собранность, она помогала ей не только идти, но и подталкивать мужа. В их действиях она не усматривала преступления, но если бы вдруг напали какие-нибудь хулиганы - звонить по ноль два нельзя. Моя милиция меня не бережет - какая несуразность?! Она бледнела и, пугаясь, что ее страх может как-то смутить, поколебать решимость, старалась улыбаться - ей весело, она веселый человек, а в прокуратуре одни дураки.
  За гаражами тропка вывела на асфальт. Они пошли рядом, но не к кассам, на стоянку автобуса, а к овощному магазину - напротив. В магазине встали в длинную очередь за луком и через окно наблюдали за пассажирами, что подходили на остановку. Никаких подозрительных пока что не было, и, наверное, глупо было стоять в очереди, но они стояли, пока не подкатил "Икарус".
  В автобусе сели поближе к двери. Никто за ними не следил - жизнь продолжалась, и они со своей конспирацией выглядели друг перед другом немножко чокнутыми, но все же продолжали действовать по плану.
  Татьяна незаметно вытащила папку и, спрятав мешочек в плащ, вдруг как бы невзначай обнаружила, что все одеты в легкие платья и плащ лучше снять. Валерий Антонович тоже снял пиджак и тоже незаметно укутал его в Татьянин плащ, повесил на руку.
  Из автобуса выходили раздетыми. В дверях Татьяну едва не сбил высокорослый здоровяк в желтой футболке, суетливо заглядывал в салон. Татьяна пристыдила, Валерий Антонович тоже недовольно посмотрел - этот вьющийся чубчик, зализанный на левую бровь, он как будто уже где-то видел. Из-за задержки пассажиры тотчас занедовольничали - здоровяк, пятясь и не отрывая взгляда от двери, нехотя отошел.
  У окошка диспетчера по транзиту заняли очередь.
  Впереди стоял маленького роста черноволосый молодой человек, с тоненькими усиками, в длинном шоколадного цвета костюме. Молодой человек нервничал, поминутно протягивал телеграмму: ему на Алма-Ату. Рукав сползал, по локоть обнажал руку, - казалось, пиджак надет на голое тело. Молодой человек перехватывал телеграмму, опять тянулся: он - по телеграмме.
  Наконец диспетчер отозвалась, с удивительным спокойствием и даже сочувствием - оформление билетов на Москву и Алма-Ату будет осуществляться после регистрации. Попросила телеграмму. Молодой человек юркнул под руки, пронырнул к окошку.
  - "Дорогой Саркис, срочно выезжай, люблю - Тоня", - вслух прочла диспетчер, и тотчас напряженная очередь заулыбалась, стала втолковывать Саркису, что его телеграмма не является основанием на льготную очередь.
  Стоявший впереди Саркиса мужчина, словно оглядывая свою спину, сказал: подобных телеграмм может представить с десяток, никак не меньше. Саркис крикливо обиделся, потребовал показать хотя бы одну. Его оттеснили, он опять очутился на своем законном месте впереди Валерия Антоновича. По улыбающемуся лицу диспетчерши, с интересом наблюдавшей за Саркисом, было ясно: она на его стороне и при первой возможности поможет.
  Объявили регистрацию на оба рейса сразу - очередь заволновалась, удлиняясь за счет вернувшихся. Теперь Валерий Антонович был седьмым. Алма-атинские не в счет, но сколько их? "Может, ему подойти к начальнику перевозок и попытаться по писательскому удостоверению?" _ шепнула Татьяна. Валерий Антонович отрицательно покачал головой, оглянулся (за ним стояло едва ли не вдвое больше, чем впереди), - длительного отсутствия очередь не простит.
  Наконец регистрация закончилась. Диспетчер попросила подать четыре билета на Москву. Очередь колыхнулась, Саркис уступил свое место, позволил через головы просунуть билет в окошко. Он успел только-только. Откуда ни возьмись появился знакомый детина в желтой футболке.
  - Где кассы, где?!
  Бесцеремонно расталкивая всех, протискивался к окошку.
  Валерий Антонович, чувствуя, что его вытягивают из очереди, вцепился в поручень. Татьяна и Саркис точно по команде разом набросились на "желтую футболку".
  - Ты - кассы, вонэ - кассы, - кричал Саркис, и под одобрительный смех теснящихся к окошку они вдвоем с Татьяной вытолкали "футболку" из очереди.
  Здоровяк удивленно воззрился на Саркиса, его вид говорил: не будь с тобою женщины - прихлопнул бы как козявку.
  - Где кассы?! Вон, сзади тебя, - отозвались сразу несколько человек, но здоровяк продолжал неотрывно смотреть на Саркиса. Теперь как будто его не интересовали кассы.
  Пожилая женщина, пытаясь отвлечь здоровяка, похлопала по руке: пойдемте, она покажет, где кассы. Он поблагодарил: спасибо, мама-аша, сам найдет. На прощание откровенно злым взглядом огрел очередь и по-борцовски солидно двинулся к кассам.
  Валерий Антонович переглянулся с Татьяной, она пожаловалась: едва не выбил папку. Вмешался Саркис -дергал за руку, хотел в очередь проскочить. Подал билет - по тэлеграмме.
  Впереди стоявший мужчина, который только что ссорился с Саркисом, теперь, когда его билет был у диспетчера, отклонил голову и успокоил теснящихся - на Алма-Ату.
  Диспетчер улыбнулась и, взяв билет, объявила: давайте на Алма-Ату. И опять волнение, но Татьяна и Саркис дружно подпирали Валерия Антоновича, не давали оттеснить от окошка.
  Объявили: посадка на московский заканчивается. Диспетчер, не торопясь, открыла журнал, вписала одну фамилию, вторую, третью. Мужчина, заглядывающий в окошко, встревожился: по очереди он - третий.
  - Не волнуйтесь, улетите, - сухо сказала диспетчер, и хотя билет Валерия Антоновича был оформлен, не передала его, пока не оформила все четыре.
  У стойки регистрации он отдал Татьяне плащ, папку завернул в пиджак. Татьяна прижалась к нему - она будет ждать телефонного звонка, пусть вместо него позвонит Раиса Акимовна, одно слово - здесь. Он поцеловал ее, и они побежали на посадку. В дверях встретился мужчина в сером костюме с лакированным чешским "дипломатом", похожим на чемоданчик. За ним, широко шагая, поспешал здоровяк в желтой футболке. Костюмы у них одинаковые, вот только бородка - черная, как будто приклеенная, а у него - рыжая, более естественная, ни к чему подумал Валерий Антонович.
  - Валера, - голос Татьяны дрогнул. Она будет ждать звонка.
  Он кивнул, и контролер, быстро оглядев билет, сказала, чтобы поторопился, - вот-вот трап отъедет. Под внимательным взглядом милиционера прошел через проем "миноискателя" и, не оглядываясь, выскочил в открытые двери на аэродром. С самолета его заметили, дернувшийся было трап застыл, стюардесса поторопила: быстрей, у него какое место? На ходу одной рукой развернул билет - бог его знает, билет перерегистрирован.
  Он вошел в самолет. Бортпроводница, захлопнув дверь, попросила пройти в первый салон на первое место. Проходить не пришлось, первый салон и первое место находились сразу за шторой.
  Плюхнувшись в кресло, почувствовал, что самолет как бы поплыл - в иллюминаторе поползла кромка бетонной площадки, а ряд "яков", медленно разворачиваясь, стал уходить вправо.
  Заиграла музыка, какой-то бравурный марш.
  Валерий Антонович встал, положил на легкую пластмассовую полку пиджак с завернутой в него папкой. Опять сел. Пристегнулся ремнями, откинулся на спинку кресла, - все, кажется, до Москвы долетит. Мужчина с чешским "дипломатом" - теперь только утром. Не повезло, что это за ним прицепился в желтой футболке?! Татьяна, наверное, выйдет на улицу и с лавочки, что за рестораном, будет наблюдать за взлетной полосой, пока не убедится, что самолет улетел.
  Валерий Антонович улыбнулся и закрыл глаза. Свобода - это много. Стыдно признаться - оставил жену, а на душе праздник. Такое чувство, будто вернулся из плавания - после длительного шторма - берег. "В Кейптаунском порту, с товаром на борту, "Жанета" выправляла такелаж. И прежде чем идти в далекие пути, на берег был отпущен экипаж".
  Татьяна Николаевна сидела на лавочке за рестораном. Отсюда было видно взлетное поле, и ветер хорошо доносил объявления по радиотрансляции. Она сидела в плаще, ее знобило. Она чувствовала холод изнутри, словно в лихорадке. Подобное было в детстве.
  Тогда она ходила за клюквой и заблудилась. Она не столько застыла, сколько напугалась привидений. С распущенными космами и стоячими зелеными глазами, они зазывали за морщинистые пни и стволы гниющего леса. Но страх исходил не от них - от самого страха, что заблудилась.
  Сейчас она испытывала такое же чувство.
  Расставшись с мужем и не зная, куда девать себя, Татьяна Николаевна подошла к стеклянной стене. На улице покуривали пассажиры. Вдруг внимание привлекла милицейская "Волга", на полном ходу подкатившая к вокзалу. Дверь широко распахнулась, выскочил грузный милиционер в голубой, военного покроя, рубашке навыпуск. Сзади рубашка топорщилась, и бегущий то ли придерживал кобуру, то ли выдергивал наган. Он пробежал мимо Татьяны Николаевны, точно носорог, тяжело ступая и отдуваясь. Ведомая неясным чувством, она бросилась следом. Она проскочила пропускник и остановилась только за галереей. Милиционер выскочил на поле аэродрома и словно остолбенел. Татьяна Николаевна, замирая и страшась, выглянула из-за деревьев. Самолет медленно разворачивался, а трап подруливал к линейке. Милиционер постоял, не торопясь, широким платком вытер лысину, направился к водителю трапа. Татьяну Николаевну окликнули - что она забыла? Спрашивала девушка в форме стюардессы. Татьяна Николаевна неожиданно рассердилась - ничего. Быстро прошла в зал и чуть не столкнулась с мужчиной с "дипломатом". - Вы что - тоже не улетели? Нет, она провожала. Мужчина расстроенно оглянулся - его задержали, выясняли личность (усмехнулся), спутали с каким-то особо опасным преступником. Извинились, но от этого не легче, придется загорать до утра.
  Татьяна Николаевна слушала мужчину, а нутро сжалось, затвердело, будто кусок льда - "особо опасный преступник".
  На улице некоторое время, совсем недолго, постояла на крыльце. Напугал все тот же здоровяк в желтой футболке: встал рядом и точно своей знакомой - где папочка, которую кто-то берег?
  Мельком глянула на нахально улыбающееся лицо с челкой наискосок и медленно, совсем медленно (хотя ей хотелось бежать без оглядки) пошла сюда, на эту лавочку. Здоровяк по-своему отреагировал, хохотнул: улететь-то - улетел, долетит ли?!
  Татьяна Николаевна неотрывно смотрела на взлетную полосу, самолет как бы лежал на планке ворот. Татьяну Николаевну знобило, плечи подрагивали, но она даже не пыталась унять дрожь, ей казалось, что дрожь исходит от нарастающего рева моторов. Всего-то и надо сейчас - ни о чем не думать, а смотреть на самолет и всеми силами души помогать ему улететь подальше от этого проклятого Приобска.
  Самолет вначале медленно как бы поплыл, потом, все быстрее и быстрее, набирая разгон, заскользил и наконец оторвался от планки.
  Татьяна Николаевна встала.
  Вместе с удаляющимся гулом дрожь ослабла, стаяла, и только отзвук некоторое время постоял в памяти и, точно изморозь, рассыпался.
  Переходя привокзальную площадь, немного успокоилась: Аленка у бабушки, Валерий, даст бог, долетит, а ее никто не тронет. Она почувствовала внезапно навалившуюся сонливость: приедет домой - спать. Валерий позвонит не раньше двух ночи - ей вполне хватит, она в автобусе немножко подремлет.
  Татьяна Николаевна посмотрела на стоянку автомобилей, и тотчас мечты о сне развеялись. Возле милицейской "Волги" она увидела газик с темно-зеленой будкой. Если его перехватили, то уж, конечно, повезут не на "Волге".
  Она сменила направление, старалась идти не спеша, как бы прогуливалась. В походке появилось что-то игриво-легкомысленное. Если бы Татьяна Николаевна могла наблюдать себя со стороны - не поверила бы, что она - ученый секретарь НИИМСа. Идет, крутит кончик пояса плаща, наматывает на указательный палец, словно цепочку с ключиком от личного автомобиля. Оглядывается, будто поджидает кого-то. И что только заставляет людей быть не такими, какие есть?
  Татьяна Николаевна приблизилась к газику, приникла к заднему окошку. С той стороны оно было обтянуто стальной сеткой. Всмотрелась - пусто: два жестких сиденья и зарешеченное окно кабины, через которое увидела плечо шофера.
  Облегчение, которое испытала, помогло с тою же напускной игривостью отойти от машины, но и напомнило: зачем здесь, с какой целью? Она почувствовала жгучую несправедливость - ей приходится, словно блудной девке, шарашиться возле неизвестно каких машин, унижаться. Не лучше ли броситься под автобус или еще как-то прервать все? Мысль о самоубийстве неожиданно утешила простотой и доступностью. Не надо думать о настоящем, тем более - будущем. Оказывается, это очень притягивает - выброситься из окна или отравиться. Потребуются приготовления, они захватывающи - нет ни милицейских машин, ни любопытных взглядов, ни шушуканий - ничего.
  Татьяна Николаевна подошла к автобусной остановке и оглядела площадь. Всюду представлялись неограниченные возможности шагнуть под машину. Даже автобусная остановка была спланирована с расчетом: если за лесополосой водитель свернет влево - не обойдется без жертв. Открытие удивило - жизнь ничего не стоит, а она верила: жизнь - дороже всего. Что, если подобная мысль придет Валерию?
  Испуганно вздрогнула: нет-нет, он сильный. Просто она устала и сходит с ума.
  В автобусе, пока кондуктор обилечивала, не спускала глаз с привокзальной площади. Когда автобус тронулся, села спиной к водителю, чтобы не пропустить милицейского газика. Не пропустила, но ничего не увидела и опять почувствовала озноб - сходит с ума.
  Солнце словно застыло в иллюминаторах, а время остановилось. Даже за гранью дозволенного в человеке сохраняется полнокровная жизнь. Преступник, не сознающий, что он - преступник, вполне может быть счастливым. "Убив мать и отца и двух царей из касты кшатриев, уничтожив царство с его подданными, брахман идет невозмутимо". Помнится, прочитав это четверостишие, Валерий Антонович вскипел: кому нужна подобная невозмутимость?! Сейчас идея стала понятной: если истинная жизнь за гранью дозволенного, то и истинное царство там. Здесь разлагается, умирает зерно, а новый зеленый росток - ему колоситься и давать много плода. "Убив мать и отца и двух царей из касты кшатриев, уничтожив царство с его подданными, брахман идет невозмутимо". Общество, убивающее истинность, само за гранью дозволенного. И нечего печалиться. Но и радоваться нечему. Только тогда будет радость, когда будет много плода, а пока - невозмутимость.
  По радиотрансляции объявили, чтобы пассажиры приготовили откидные столики, - легкий ужин. Валерий Антонович отказался, единственное позволил - чашечку минеральной воды. Поблагодарив, спросил стюардессу: в самом деле из-за него задержали самолет или она пошутила? Стюардесса многозначительно улыбнулась: а вы дак этого не знаете?! Возникло чувство, что она принимает его за кого-то другого - за кого? Во всяком случае, ее расположение помогло ему в московском аэропорту.
  Самолет подрулил почти к самому зданию. Подали два трапа: по первому спустился экипаж, то есть экипаж еще спускался, когда Валерий Антонович, захватив пиджак с папкой, проскользнул за штору. "...И прежде чем идти, в далекие пути..." Он чувствовал, что стюардесса не откажет, разрешит выйти по трапу вслед за экипажем. Разрешила: в Приобске - последний, пусть наверстает упущенное, станет нормальным средним пассажиром.
  Валерий Антонович быстро, но не суетясь, спустился по трапу - держался в нескольких шагах от пилотов. Для постороннего наблюдателя наверняка казался членом экипажа. Сам не знает - откуда пришло ощущение, что он вполне кем-то принят за члена экипажа.
  Возле ворот в город умышленно остановил летчиков, попросил прикурить. Откликнулся первый пилот, все приостановились, благодушно улыбаясь, щелкнул зажигалкой - пожалуйста. Дальше летчики пошли в здание аэропорта, а он, словно попрощавшись с товарищами по работе, свернул в ворота.
  В отходящий автобус, для полного комплекта, потребовался один пассажир без вещей - неслыханная удача. Однако уверенность, что доехал благополучно, появилась только возле метро "Парк культуры", когда набирал домашний телефон Раисы Акимовны.
  Сердце учащенно забилось - "в Кейптаунском порту, с какао на борту". Мама курсов, воистину - Мама. Валера - ты?! Господи, наконец, он здесь, что произошло? Хорошо, завтра расскажет, а сегодня: пусть напишет объяснительную и заявление на досрочную сдачу экзаменов. Если постарается - сдаст все четыре в один день. Зачеты ему выставили автоматически, спасибо Мурату Салимову - его заслуга. Она ничего не касалась, у нее нервы на пределе, в институте работает какая-то комиссия из Краснопресненского райкома - всех задергали, а тут еще он. Звонили из "Недели" - просили зайти.
  Раиса Акимовна, словно пламя костра, выхватывала то один предмет, то другой. Валерий Антонович успокоил - объяснительную и заявление напишет. И еще просит - замялся, не зная, как объяснить, что надо позвонить в Приобск, не называя его имени. Опасался раньше времени напугать подпиской о невыезде. Но Раиса Акимовна все очень быстро поняла и даже пристыдила - писатели такой народ, вечно с ними приключаются какие-нибудь истории, пусть лучше скажет: что передать? И пусть из общежития позвонит, она к этому времени переговорит с Приобском.
  Позвонил Раисе Акимовне в начале двенадцатого ночи, вот только что она положила трубку.
  - Валера, твоя Татьяна - золото. Сказала ей, что звоню с дачи, приехал нормально. В ответ не вздох, а стон раненого человека. Обрадовалась, конечно, но мы долго не разговаривали - что там у вас?
  Ладно, расскажет завтра, сейчас - отдыхать. Валерий Антонович и не подумал отдыхать, то есть ему казалось, что он уже отдыхает. От телефона-автомата направился в комнату секретаря парторганизации курсов. За каждую минуту в Москве предстоит плата. На том свете отдохнем, Раиса Акимовна, мысленно сострил и усомнился: если бы был тот свет - на этом бы не поджаривали. И все же настроение было превосходным и даже боевым. По Приобскому времени - половина четвертого. Перевел стрелки назад - двадцать три тридцать, можно многое успеть.
  Секретаря застал за столом. Обнялись - кропает своего "Левиафана"? Какое там! Спецкурс по Александру Сергеевичу - послезавтра сдаем. "Сдадим", - заверил Валерий Антонович. - Сам Александр Сергеевич поможет, он всегда помогает русским писателям. Послезавтра - день рождения, сечешь?! Поздравим преподавателя, как выдающегося пушкиниста, и никуда не денется, нынешние лицеисты все - дети Пушкина". Они засмеялись.
  Секретаря, вплоть до проректора, все величали - Савеличем. Учитывался возраст - сорок девять лет, и еще необычная внешность. Небольшого роста, шустрый, морщинистый - лицо собрано в какую-то странную гармошку, будто кто-то схватил его сильной рукой, по- тянул и слегка крутанул вокруг длинного утиного носа. Из-за этого над ним подшучивали, приводили в пример, как наглядное свидетельство тяжелейшей жизни писателя - посмотрите, что сталось, только кожа, нос и фамилия. Сейчас Валерий Антонович был уверен, что во всей Москве нет человека более симпатичного, чем Савелич. Рассказал о подписке о невыезде и вообще обо всем.
  Обычно живой и чуть-чуть суетливый, Савелич не шелохнулся - партбюро курсов было, зачитывали представление Приобской прокуратуры, требуют, чтобы разобрали и дали оценку. Украл у государства - десять тысяч пятьсот рублей. Шок! Потом взяли из отдела кадров трудовую, высчитали среднемесячный - не очень живут писатели. Поспрашивали друг друга - многие прошли через подобную ставку. Горьковская традиция, а никаких правовых законов. Большая часть слушателей очень даже просто может пересесть со стула в институте - на скамью подсудимого. Решили послать характеристику и ничего не предпринимать.
  Валерий Антонович разгорячился - в Приобске тоже отделались характеристикой и разъехались по подшефным районам.
  Савелич встал, заходил по комнате - завтра на имя первого Приобского обкома пойдет телеграмма за подписью проректора курсов, секретаря парторганизации института и руководителя семинара прозы. Надо написать расширенную объяснительную и как-то выйти на председателя правления Союза писателей РСФСР. Побывать в редакции "Литературной газеты", у юриста.
  Перескочил на недавнее общее собрание - решался вопрос со стипендией, хотели снять. Мурат Салимов вступился, развеселил - как снять? Нельзя. Губкин правит рукопись в верстке, останется должен издательству. С чего платить, стипендии нет? Нельзя снять! Расшумелись - что за порядки в издательствах, боремся с серятиной, а начни править в верстке сверх установленного процента - за счет своего гонорара, и это притом, что рукописи годами лежат в издательствах. Разволновались и, как водится, соединили несоединимое, постановили: Губкина со стипендии не снимать и в связи с тяжелым материальным положением разрешить ему досрочную сдачу экзаменов. После собрания расходились довольные - теперь издательский порядок изменится, а качество литературы повысится.
  Разговор с Савеличем потешил, но и поторопил - разглагольствовать некогда: объяснительные, всевозможные письма в инстанции - надо иметь на руках. В его деле, как говорил Кругов, бумажка - Человек.
  Проходя мимо комнаты Мурата Салимова, приостановился, надавил на дверь - заперто, ничего, завтра встретятся. Шевельнулось внезапное чувство благодарности - стипендию отстаивал, потомок великого Кол Гали.
  Однажды, играя в шахматы в красной комнате, услышал: "Смотри, наши наступают!" На экране телевизора крупным планом мчалась татаро-монгольская конница времен Мамая - эх, хорошо идут, наметом, одно слово - варвары! Через минуту, как и предполагалось, та же конница, теряя всадников, отступала. Мурат, изображая истерический смех, двумя руками схватился за живот - пропаганда! Воцарилось веселое оживление: русские, украинцы, татары, монголы улыбались, и эта улыбка сильнее стрел и мечей убеждала, что не надо переписывать историю в угоду Губкину или Мурату. У них достаточно мозговых клеток, чтобы понять: когда они вместе - этих клеток больше. Не надо ничего замалчивать: ни в истории народов, ни в истории одной личности, все это - наша общая история Человека. Во все времена лучшие умы стремились к единению людей. Как донести улыбку, не расплескав чувств?
  В комнате, прежде чем включил свет, постоял у окна. Останкинская телевизионная башня, кажется, всем своим видом излучала: двадцатый век - техника. С одинаковой скоростью разносятся по свету и наши добродетели, и пороки. Дома-деревни, дома-поселки, а единения нет. Техника никогда не заменит живого тепла рукопожатия. Все, что ей удается, - видимость, будто за кого-то можно попробовать яблоко.
  В доме напротив вразнобой погасло несколько окон. Свет словно выпал, и сразу отчуждение, дом как бы опустел и отдалился. Весь месяц его окно пустовало. Вернулся. Но мог не вернуться. Трагично устроена жизнь - через сто лет будет стоять Останкинская башня, эти дома, а никого из его поколения не будет. Да что там поколения, из тех, кто родился вчера, сегодня или рождается в эту минуту, когда он смотрит на подсвеченную прожекторами башню. Никого, никогда.
  Литература будет, конечно, и многое другое будет, но не живым потоком, а в обручах наукообразных терминов. Эпоха возрождения, просвещения. Начало девятнадцатого века, середина. Странно, пока живы - не понимаем, не хотим понимать, что одно Время - наш общий дом, общая Родина.
  Валерий Антонович потрогал пишущую машинку, накрытую плащевым чехлом, и его охватило необоримое желание засесть за повесть. Включил свет - кто-то увидит, а может, никто не увидит или не обратит внимания. Свет - велика важность? Очень велика. По-новому оглядел комнату - проклятая папка с оправдательными бумагами, он не свободен выбирать.
  Валерий Антонович стучал на машинке всю ночь. Объяснительная, заявление на досрочную сдачу экзаменов, письма - в Союз писателей СССР и РСФСР, в редакцию "Литгазеты". Закончил в седьмом часу. На улице уже вовсю гудели троллейбусы, а со стороны Останкинского гормолкомбината доносились шипение и тупые удары, будто включили паровую машину Ползунова. В коридоре было тихо - он с облегчением вспомнил, что во время сессии кухня в основном пустует. Сейчас не хотелось ни с кем встречаться, даже с Муратом, - лучше вечером, сегодняшний день должен многое прояснить.
  Разобрав отпечатанное и сложив в папку, почувствовал усталость, но когда умылся и выпил кружку горячего кофе - из зеркала на него смотрел бодрый, уверенный в себе бородач, этакий шкипер самоходной баржи.
  "Хорошо, очень хорошо", - подумал Валерий Антонович, радуясь свежести лица. Главное - выглядеть бодрым и преуспевающим, сейчас встречать его будут по одежке. "Не унывать!" - приказал и, прежде чем оставил комнату, задумал: если в коридоре никого не встретит - день пройдет удачно.
  Он никого не встретил не только в коридоре, но и на вахте. Невольно ускорил шаг, как будто случайная встреча в самом деле могла повредить.
  Половина восьмого, по приобскому - половина двенадцатого, Татьяне до обеда - час. По омскому - половина одиннадцатого. Аленка еще спит или отправилась за молоком. Пожалуй, что за молоком, они с бабушкой любители молочного, а в Омске если не купишь молока с утра - можешь вообще не купить. Мысль о родных приободрила - теперь план действия. До обеда - институт, точнее, до одиннадцати. Потом к председателю правления СП РСФСР - к двенадцати хоть на минуту он забегает в Союз. И - бюро пропаганды, сегодня с четырнадцати ноль-ноль выдают деньги. Будет летать на такси, иначе ничего не успеет - Москва! Еще Союз писателей СССР и "Литгазета". Бог его знает, что выйдет, но пока у него уйма времени, и на метро "Новослободская" надо зайти в пельменную и плотно на весь день позавтракать.
  * * *
  Раиса Акимовна, как и ожидал, встретила шумно и нетерпеливо - быстрей-быстрей. Выхватила заявление и объяснительную, не читая, сунула в ящик стола - вот экзаменационная ведомость и зачетка, пусть идет в главный корпус, разыщет Михаила Павловича - он собирается в Псков на Пушкинский праздник.
  Михаил Павлович, пожилой рассеянный человек, узнав, в чем дело, не спеша завел в пустую аудиторию, попросил - садитесь. Не торопясь, снял очки, прошелся, и вдруг - вся его мягкость, которая прежде ощущалась и в голосе, и даже в примятых складках костюма, исчезла. Он словно отрезал ее острым проницающим взглядом сверху вниз, от макушки - до пят и еще, по крайней мере, на вершок вглубь.
  - Хронотоп?! Человек во времени. Время - общая Родина, общий дом?!
  Голос Михаила Павловича зазвенел, отдаваясь в пустых углах. Вот это как - леденящий шорох, подумал Валерий Антонович, чувствуя, что на затылке, словно кто-то стал отделять кожу. Угадал Михаил Павлович, проник в его мысли и застал врасплох. Может, есть нечто в самом воздухе восьмидесятых? Витает над нами, внушает мысли о близящейся атомной буре.
  Михаил Павлович вновь взорвался, точно электрический разряд.
  - Ошибаетесь, молодой человек, ошибаетесь. Все это было, есть у Александра Сергеевича Пушкина. Люди до христианства жили под страхом злых духов - вникните в тайны египетских и индейских пирамид. Деревянные идолы, каменные сфинксы, боги Эллады, Рима и прочая. Сравните священные книги Запада и Востока - всюду человек жил под страхом всеобщего потопа или пожара. Новая ступень - под страхом божьего суда за содеянное. Что привнес ваш хронотоп? Воспитывать себя самое в страхе перед ядерной катастрофой?! Воспитывали - голодом, мором, а человек устраивал пир во время чумы. У Валерия Антоновича было такое чувство, будто на глазах всего курса его дерут за уши.
  - Михаил Павлович, - голос предательски дрогнул, - вы утверждаете, что страх не пробуждает высоких чувств?
  Валерий Антонович смутился, слово "утверждаете" прозвучало претенциозно, словно не Михаил Павлович, а он был экзаменатором. Профессор, словно разогнавшийся танк, вдруг с ходу замер - потребовал зачетку.
  - "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал..." Заметьте - добрые!..
  В его голосе и примятых складках костюма появились прежняя мягкость и доброжелательность. Он надел очки и, кажется, впервые увидел Валерия Антоновича.
  - Страх - только как самовозбуждение: твори сегодня - завтра будет поздно, это твоя последняя песня, но только твоя последняя, а иначе пир во время чумы - хренотруп.
  Смеясь, хекнул, очки слетели на кончик носа.
  - Вэ-алкашники придумали, молодцы. Гений Пушкина, он витает.
  В учебной части застал Раису Акимовну и страдающего старческой одышкой преподавателя по политэкономии. Маленький, крутолобый и губастый, он походил на лягушонка. Дышал часто, как бы всем своим полноватым телом. Он настолько удачно вписался в кресло, что Валерий Антонович не сразу увидел его. Только подойдя к столу, натолкнулся на неодушевленный взгляд.
  - Молодой человек, если вы позволите - я прямо здесь приму экзамен.
  Валерий Антонович улыбнулся - он на все согласен.
  - Очень хорошо - на все согласен.
  Как бы усиливая услышанное, вытер кулачком один уголок рта и, так же отрывочно, будто поправляя кончики гусарских усов, другой. В неодушевленном взгляде, прежде стоячем, не делавшем различия между книжным шкафом и Валерием Антоновичем, появился живой блеск.
  - Вопрос на засыпку.
  Коротко дернул головой, под напускной серьезностью угадывалась затаенная ирония.
  - В какой день была последняя стипендия у слуша телей Высших литературных курсов?
  - В пятницу, - не задумываясь, ответил Валерий Антонович.
  В этот день в Приобске особенно остро чувствовал гнетущее одиночество.
  Преподаватель удовлетворенно кивнул и, обращаясь к Раисе Акимовне, усмехнулся:
  - Экономика должна быть экономной.
  Раиса Акимовна сейчас же повернула разговор на проверочную комиссию - буквально задергали всех. Что это за экономия экономики - может, сокращение учебных часов по политэкономии?
  Второй вопрос, с согласия преподавателя, Валерий Антонович сформулировал сам - что главное он уяснил, прослушав курс лекций?
  Политэконом по обыкновению утвердительно кивнул: да, что главное? Нарочито насупил брови, прошелся кулачком по уголкам рта - интересный вопрос, очень интересный.
  Главное - что экономические законы, как, впрочем, и любые другие, мстят всем, кто с ними не считается.
  Ответ удовлетворил. Раиса Акимовна обрадовалась, будто это ей поставили "отлично". Теперь Валерий пусть зайдет к проректору - вызывал, и как-то уж сам караулит нужных преподавателей.
  Она отодвинула ящик стола, но следующую экзаменационную ведомость подать не успела - зазвонил телефон. Трудно объяснить, но Валерий Антонович тотчас почувствовал - ему. Раиса Акимовна побледнела, он попросил трубку.
  Звонил зам. прокурора Краснопресненского района - сегодня утром они получили телеграмму из Приобской прокуратуры с предписанием задержать и доставить слушателя Высших литературных курсов Губкина.
  Валерий Антонович язвительно усмехнулся, какое-то сверхгениальное чутье подсказало: вам - предписывают?!
  На другом конце провода тоже усмехнулись.
  - Да-да, не больше и не меньше - доставить в Приобск.
  Зам. прокурора перешел на игривый тон, высказал предположение: возможно, они не осведомлены и ныне Приобск - столица, а Краснопресненский район - окраина Приобска. Как бы там ни было, его интересует - с кем имеет честь беседовать и что учебная часть может сообщить по поводу Губкина?
  Валерий Антонович взял со стола аппарат и перенес на подоконник - теперь Раиса Акимовна не сможет слышать зам. прокурора.
  Бледность постепенно сошла, политэконом затеял необязательный, но очень нужный для Валерия Антоновича разговор о небывалой жаре, установившейся в Москве. Кажется, он тоже заметил смертельную бледность Раисы Акимовны.
  Валерий Антонович употребил всю свою находчивость, чтобы на другом конце провода поняли, что разговаривает лицо, достаточно ответственное - секретарь парторганизации курсов. Сообщил, что Губкин в Приобске. Они сами волнуются - началась сессия, а его нет, во всяком случае, вчера - не было. Записал телефон зам. прокурора, пообещал, что немедленно позвонит: либо сам, либо Губкин - если появится.
  Валерий Антонович больше отвечал на вопросы, так было легче скрывать содержание разговора и не проговориться. Положив трубку, чувствовал себя отвратно - мелким трусливым пакостником.
  Раиса Акимовна поинтересовалась - кто? Поинтересовалась автоматически, по привычке, положение Мамы обязывало. Но, поинтересовавшись, опять побледнела - испугалась, что Валерий Антонович солжет или, того хуже, - скажет правду. Он ответил уклончиво: да так, ерунда одна, касается лично его и Савелича. Не будь рядом старикашки политэконома - наверняка бы не успокоилась, пока клещами не вытянула признание. Сейчас же как будто даже с облегчением, удовлетворилась уклончивым ответом, положила экзаменационный лист, напомнила: к проректору - ждет.
  * * *
  Седьмого июня в девять часов утра Валерий Антонович уже был в аэропорту Домодедово. Вчера, в предварительной кассе в метро "Баррикадная" взял билет в Приобск (221-й рейс - на пятнадцатое июня) и вот сейчас по этому билету как-то надо было улететь. То есть он наперед знал свои действия, которые еще в Приобске невольно подсказал молодой человек, улетевший в Алма-Ату по телеграмме. В портмоне была подобная телеграмма, притом срочная, - "немедленно выезжай, очень жду - твоя Татьяна". Эту телеграмму попросил по телефону, но когда получил - ни секунды не сомневался, что все так и есть: Татьяна очень ждет - как она там?
  Валерий Антонович вошел в здание аэропорта со свежими газетами - "Известия" и "Неделя" - отвлекающая экипировка, все его вещи. При нем не было даже папки с оправдательными документами, с которой не расставался все эти дни.
  Необъятные объятия пространств толчеи - самый большой и всегда самый переполненный аэропорт. Как много людей в Сибирь и из Сибири?! Прав был Михайло Васильевич Ломоносов - могущество России будет прирастать... И не токмо...
  Валерий Антонович улыбнулся: в его положении довольно странные мысли приходят на память.
  Он пробежал взглядом по надписям электротабло: 221-й рейс, регистрация в седьмой секции, отправление - в одиннадцать сорок. Вообще-то он рассчитывал на 223-й рейс - в четырнадцать двадцать. Рискнуть?
  Лавируя между пассажирами и чемоданами, подошел к седьмой секции, протиснулся к стойке. Видя, что он без вещей, его легко пропустили.
  - Скажите, есть возможность улететь не своим рейсом?
  Пожилая женщина в летной форме, ничего не сказав, сняла с весов плотно обернутый бумагой чемоданчик - понесла на транспортер. Ей, конечно, не стоило тратиться на объяснения, человек пять слева, прижимающихся к стойке, ответили: все они хотят улететь, пусть занимает за ними. Ответили с раздражением (еще один претендент) , но Валерий Антонович не обиделся, занял очередь. Он давно понял, а в эти дни стало его правилом - ни на что не раздражаться. Раздражение требует времени.
  Валерий Антонович стоял в очереди и, казалось, решился лететь, - нет, именно в очередях и на лестницах приходилось принимать окончательное решение. Сейчас, словно школьник, решал простейшую задачу - если самолет вылетит по расписанию (по приобскому времени - пятнадцать сорок), плюс четыре часа в пути - девятнадцать сорок. Рабочий день кончится, прокуратура будет закрыта - отлично. В Москве, при всей отлаженности задержания, если не задержат на посадке - по отрывным талонам хватятся на следующие сутки, его устроят пять часов. Выйдут на прокуратуру, а там, как говорил Вотько, будет сидеть на вахте какой-нибудь пень. Пень - он и есть пень: и для наших, и для ваших. Можно рискнуть - можно, но что даст это выигранное время - ночь. Что с нее?
  Вспомнил, что все три ночи в Москве не только не разбирал постель, но поверх одеяла не прилег. Ночь была прямым продолжением дня, напряженной подготовкой к беготне по бюрократическим кругам всевозможных контор. Ночь - это немало. Всего-то и надо - знать: на что употребить.
  За Валерием Антоновичем заняли очередь - шесть молодых людей с рюкзаками и рейками геодезистов. Попросил их иметь его в виду - вышел из очереди. В конце концов - ночь с Татьяной. Усилием воли отодвинул непрошенную мысль - слишком соблазнительно. Это потом - в награду, а пока нечем похвалиться. Москва поглотила все его старания, как подушка, - и никакой отдачи. Впрочем, в один день сдал экзамены - смехотворное утешение, главный-то экзамен у него другой.
  Лучший адвокат Московской области, на которого вывел Валерия Антоновича проректор, сказал: надо готовиться к суду. Согласился приехать в Приобск для ознакомления с делом, но прокуратура отказывает в адвокате, ссылается на статью девяносто третью - особо опасный преступник, - следствие продолжается. Теперь, если поймают и доставят за государственный счет, его злостность станет очевидной. Удивительно просто, начав гонение из-за ничего, загнать человека в угол и толкнуть на преступление. И все это сойдет безнаказанно, спишется на преступника, который в углу-то и стал им. Несправедливо - многое несправедливо. Прокурор остерегал брать оправдательные письма в трудовых коллективах. И этот еврей-адвокат ничего не нашел в том - а что он хочет, чтобы прокурор сам у себя выбивал почву из-под ног? В глазах матерого юридического волка Валерий Антонович выглядел агнцем - спятившим, но именно поэтому адвокат согласился защищать его. Есть высшая справедливость - есть. Он заполучил лучшего адвоката, у которого в Москве-то дел по горло, притом более прибыльных, однозначных.
  За билетными кассами свернул налево. Теперь в его движениях и взгляде сквозили устремленность человека, знающего, что ему нужно. Возле окошка диспетчера по транзиту, как всегда и везде, пассажиры. Посмотрел на часы - без пятнадцати (мгновенно пересчитал на приобское время) четырнадцать. До закрытия прокуратуры - четыре часа, пора проявлять себя, легализироваться. Усмехнулся: терминология революционера. Чуть-чуть отошел от столпившихся у окошка, увидел моложавую озабоченную женщину - готовится сдавать смену. Никто не говорил, а понятно. Пришла посторонняя мысль: чтение лиц, инстинктивное предугадывание и раньше бывало, но сейчас с безошибочной точностью. Пожалуй, будь он настоящим преступником - это даже опасно.
  Еще сделал два шага назад, чтобы из окошка его лучше видели, вынул из портмоне билет, телеграмму - ну, с Богом.
  Обратился к диспетчерше громко, но неуверенно (сомневался в успехе) - ему на Приобск по срочной телеграмме. Диспетчер что-то проговорила - не расслышал. Подумал, огрызнулась, - ладно, он не очень-то и рассчитывал, подождет сменщицу, ее-то постарается убедить.
  Он опустил руку и несколько отвлекся, слушая объявление диктора, - возле седьмой стойки продолжается регистрация билетов на двести двадцать первый рейс Москва - Приобск. Его похлопали по плечу - что же вы?! Очередь у окошка расступилась, диспетчер жестами показывала - подойти. В растерянности сунул телеграмму - она отстранила, потребовала билет. Он подал билет и по тяжелому взгляду, с каким очередь наблюдала, как прятал телеграмму, понял - повезло крупно, разоблачения ему бы не простили.
  Получив билет, поспешил не на регистрацию, как предупредила диспетчер, а в зал междугородных телефонных автоматов.
  По Приобскому - пять минут второго, если застанет Татьяну на работе, то может открытым текстом сказать: выезжает. Возможность открыто без опасений переговорить с Татьяной натолкнула на мысль: пусть директор Приобского бюро пропаганды при Союзе писателей встретит его на "Москвиче" - мол, везет много книг в Союз. Вот для чего - ночь. Он постарается уломать директора на поездку в Чумышск. Адвокат советовал немедленно взять оправдательные письма в трудовых коллективах. Возьмет. Письма он заготовил, отпечатал в трех экземплярах каждое. Конечно - самонадеянность, но искать машинку в строительном управлении, упрашивать машинистку отпечатать - неделя уйдет. Что не так - вычеркнут, впишут. Он написал главное - все знали, что работал пером, а не топором. Прокуратура создает видимость, что состоял на ставке скрытно. Смех один, подписывал материалы собкор и вдруг - скрытно.
  Возле кабины пришлось подождать, но и здесь повезло. Переговорил с Татьяной и тотчас почувствовал: родной человек задвигает ящик стола, набирает номер телефона бюро пропаганды, раскручивается машина - только бы не перебили. Сколько времени, энергии потратил, чтобы доказать: белое - белое, а черное - черное. Зачем, кому это надо?! Что напрасно ломать голову - неразрешимые загадки сфинкса. Сердце сжалось, невольно вспомнил о повести - больше месяца не брался. Придавил внезапную горечь - не время. И тут же осудил себя: не человек, а автомат какой-то. И все же пошел не к секции регистрации билетов, а опять к окошку диспетчера по транзиту. Удостоверился: очередь как будто та же, а диспетчер - другая. Стало быть, сменилась - документы пошли на контроль. В запасе - ночь. Сообщение Московской прокуратуры, что он вылетел в Приобск, завтра утром ляжет на стол Параграфова - если не задержат сейчас, на посадке. Машина-то пущена - его разыскивают. Краснопресненская прокуратура могла дать отбой. Впрочем, рассчитывать на это - нет никаких оснований, у него вообще нет ни на что оснований - преступник.
  Зарегистрировав билет, Валерий Антонович не торопился проходить на посадку, смущал милиционер, который стоял рядом с контролем. Через стеклянную стену было хорошо видно, что милиционер проверяет паспорта, в особенности мужчин. Одного бородатого с "дипломатом" и плащом в руке отвел в сторону и, кажется, перелистал и прочел паспортную книжку от корки до корки. Причем второй сотрудник, стоявший у проема автоматического пропускника, сейчас же незаметно подошел к бородачу сзади, и, хотя смотрел, как будто через стекло, в сторону Валерия Антоновича, чувствовалось: стережет бородача. Валерий Антонович на всякий случай прикрылся газетой - он читает. Наконец милиционер отдал паспорт, переглянулся с коллегой - разошлись по местам: первый - на контроль, к двери; второй - к пропускнику.
  Валерий Антонович свернул газеты, сунул в карман пиджака. Если наблюдения верны, единственный способ избавиться от въедливого милиционера - пройти контроль в тот момент, когда он займется очередным бородачом.
  Валерий Антонович прошел к двери и, не торопясь, стал возвращаться в конец очереди. Всем своим видом показывал, что кого-то ищет. Это не было уловкой - обнаружил двух бородачей. Они стояли друг за другом. Один худощавый и высокий - лицо словно купалось в огненно-рыжей неприбранной бороде. Второй солидный - бородка аккуратная, разночинная, в руках газета, стоит, читает, не отвлекаясь, медленно подвигается с очередью - весь в газете. Выбирать не приходилось, больше бородачей нет. Валерий Антонович остановился и, глядя на девушку, раз за разом сдувающую со лба локон, сказал, что занимал за солидным мужчиной. Девушка пожала плечами, мол, ей безразлично - не возражает, но он умышленно расценил как возражение. Пожалуйста, станет за нею, все равно никто не улетит раньше - только вместе. Стоявшая за девушкой женщина, как и предполагал Валерий Антонович, сейчас же отозвалась на замечание, а девушка, передернув плечами, поправила сумочку-бочонок, продвинулась вперед.
  Валерий Антонович продолжал слушать женщину, которая с радостным возбуждением делилась, что, конечно же, теперь все улетят. Возбуждение было вполне объяснимым - у нее билет не на этот рейс, с трудом перекомпостировала, но теперь не имеет значения - все улетят. Она - это все, подумал Валерий Антонович и мысленно вновь вернулся к бородачам.
  Зря расстроился, что они один за другим, если разыскивается он, то это даже хорошо, что бородачи рядом, а за ними девушка с локоном. Кого-то из бородачей милиционер непременно задержит, надо оправдывать свое надзирательское присутствие. Безусловно, солидного - эта занятость газетой вполне может быть истолкована как маскировка, отвлекающий маневр преступника. Преступник - писатель. Солидный смахивает на писателя. Удобней было бы, то есть безопасней, если бы задержали первого бородача. Впрочем, вряд ли. Прежде чем отвести задержанного в сторону, милиционер обязательно окинет взглядом наступающую очередь. Выручит девушка и разговорчивая женщина. Надо продолжать разговор, тогда повернутость естественна, - "лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии".
  Милиционер посмотрел в конец очереди. Так устроен человек: все, что рядом, - не убежит, а что в отдалении - надо зорче оглядывать, чтобы не упустить. Разговаривающие менее приметны. Сработает логика - скрывающийся всегда один, он не будет входить в контакт с посторонними, осторожность не располагает к веселым беседам. Тем более как-то надо развеселить эту разговорчивую женщину - не сейчас, там, у двери.
  Все произошло, как и надеялся. Вначале милиционер занялся паспортом худощавого. Солидный оторвался от газеты - придется ждать. Опять погрузился в газету, как бы отгородился. "Жест, достаточно подозрительный", - подумал Валерий Антонович и тотчас ощутил на себе пристальный взгляд милиционера. Валерий Антонович наклонился к женщине, чувствуя, что взгляд милиционера слегка передвинулся, но не отпустил, зацепился на виске, прилип словно репей.
  - Вот и улети, "по ошибке" арестуют, а вместо тебя посадят в самолет своего сотрудника.
  Женщина засмеялась, Валерий Антонович почувствовал, что взгляд милиционера скользнул по собеседнице (выглянула из очереди), и сейчас же услышал: "Пассажир, к вам обращаются!" Резкий шелест газеты - "Пожалуйста!"
  Милиционер и аккуратная бородка отошли от двери. Контролер торопилась воспользоваться, скрупулезная проверка паспортов задерживала работу. Девушка с локоном была пропущена без затруднений: взгляд в билет, палочка в ведомость - следующий. Следующий - он. Взглянула на билет, повернула на обратную сторону - вот штамп. Палочка в ведомость - проходите. Подняла глаза, дернулась в сторону сотрудника, препирающегося с солидным. Валерий Антонович задержался, женщина-собеседница споткнулась, боднула в спину. Контролер остановила: погодите, куда вы?! Валерий Антонович улыбнулся: по приезде обязательно сбреет бороду, бородатые подозрительны, их можно бодать. Контролер отстранила руку с паспортом - проходите-проходите.
  На столе, рядом с проемом пропускника, несколько человек торопливо упаковывали вскрытые сумки, среди них огненный бородач с рюкзаком. Валерий Антонович благополучно прошел пропускник и, не останавливаясь, поспешил вглубь стеклянной галереи, к толпящимся у боковой двери пассажирам. "Еще не все, еще не все", - сдерживая шаг, мысленно твердил он, пока не смешался с ними.
  Кажется, можно передохнуть. Осмотрелся. За легкими голубыми колоннами, напротив приоткрытой двери, мужики довольно смело покуривали. Он тоже имеет право на сигарету. Попасться на сигарете, после всего?! Глупо. Мысли переключились на Татьяну, которая, верно, уже договорилась с директором бюро пропаганды. Он почувствовал невольный озноб запоздалого страха - она наверняка будет встречать его. Какая там сигарета, он ни на что не имеет права, пока они не увидятся, хотя бы издали. Штирлица на его место! Он усмехнулся - озноб как рукой сняло. Единственное, что осталось, - горечь, но она теперь всегда с ним.
  В самолете чувствовал себя словно на середине широкой реки - и этот берег уже не достает (самолет мчался по беговой полосе на взлет), и тот еще далек, невидим. Самое время лечь на спину и отдохнуть, пусть несет быстрина - он во власти вод. Куда вынесут, так тому и быть. Единственное, что он может, как говорят спортсмены, - "восстановиться", чтобы не упасть, когда почувствует землю.
  Приник к иллюминатору: вот она, земля, и небо - вот. В его положении - самое безопасное состояние. Оторвался от иллюминатора, вынул из кармана смятые сигареты, положил в сеточку кресла. Справа сидела знакомая девушка, она не замечала Валерия Антоновича, и он подумал: очень хорошо, тратить время на салонные разговоры - чересчур большая роскошь.
  Медленно, до упора, опустил спинку кресла. Самолет настойчиво забирал ввысь. Прозрачная голубизна, смешанная с белесыми полосами облаков, создавала иллюзию движущихся обширных вод. Маленькая точечка - и дыхание океана. Пока он свободен - океан отражается в нем. Глубина небесных вод дарит вечность. "Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал". Почему так тревожно и радостно, когда восходишь на вершину?! Миг слияния неба и земли - человек не умирает, он сливается с землей и небом, и тогда - вечность. Чувство свободы - во мгновении быть всюду. Странно, что сердце прозревает, а слов этому нет. Тут иной язык, он есть, но мы немы. Придет время, когда пустота слов отпадет и заговорят люди сердцами. Тогда начнется новая история Человека: не ему - рай, а он - рай всему, вместившемуся в его сердце. Пойдет Человек по майскому саду, каждая былинка поклонится, всякая птичка песню споет, он - Человек.
  Валерий Антонович вздрогнул - какой-то чудесный сон снился. Не время, сейчас полезнее подумать: на что надеяться, чего ждать. Посмотрел на часы: без пяти двенадцать (перевел стрелки на приобское время), без пяти шестнадцать. Уйма времени - богат, настолько богат, что может минуту-другую истратить просто так.
  Нажал кнопку на подлокотнике, приник к иллюминатору. Ровная толща облаков напоминала снежную равнину - ясный зимний день, рукавицы, санная дорога. В воздухе мерцающие блестки, и - солнце - физическое тело. Свет резкий, режущий, будто кипение электросварки. Белое безмолвие - космическая тундра.
  Валерий Антонович следил за ходом мыслей словно со стороны - не о том думает, расточительствует. Он настолько богат, что расточительство - приятно. Никто, никто не видит, как швыряются в иллюминатор пригоршни золотых секунд.
  Оторвался от иллюминатора, опять опустил спинку - времени так много, что промчавшиеся два дня в Москве надо хотя бы вдогон прожить по-человечески.
  После телефонного разговора с зам. прокурора Краснопресненского района зашел к проректору. В маленьком кабинете, в котором сейчас же ощущалось придавливающее нависание потолка, сидел худощавый молодой человек в кремовой тенниске.
  - Поэт Камчатки! - громко, словно со сцены объявил проректор, а в душе почему-то отозвалось: эй, на галерке?!
  Валерий Антонович сел в кресло - все входящие натыкались на него. Приходилось втягивать голову, чтоб не выглядывала над спинкой, или с ловкостью наклоняться вперед. Угол тяжелого, как ящик гвоздей, стола был в такой близости, что загодя ломило зубы.
  Проректор хлопнул по подлокотнику - эх! Жест знаменательный - угадывалось хорошее настроение и знак особого доброго расположения.
  Вынул из стопки бумаг распечатанный конверт, подал Валерию Антоновичу.
  Давайте будем курить.
  Валерий Антонович одной рукой взял конверт, другой положил пачку сигарет на стол (единственное удобство - класть и брать со стола можно не вставая). Хозяин тоже может дотянуться до любого предмета: открыть книжный шкаф, форточку, всех находящихся в кабинете похлопать по плечу. Сейчас похлопал Валерия Антоновича и, глядя на камчатского гостя, весело заметил:
  - Этому человеку будем помогать.
  Валерий Антонович подумал: камчатскому гостю. По-своему каждый похож на человека, которому будут помогать.
  Он вынул из конверта два проштемпелеванных листа - представление. Приобская прокуратура сообщала, что систематически в течение пяти лет гражданин Губкин незаконно присваивал зарплату и в общей сложности расхитил государственных средств на сумму свыше десяти тысяч рублей. Администрации и партийной организации Высших литературных курсов предписывалось незамедлительно сообщить о принятых мерах. Представление было сформулировано грозно, в особенности с расшифровкой девяносто третьей статьи УК РСФСР.
  Разговор с проректором обнадежил, словно выросли крылья. Человек, которому будут помогать, - он, Валерий Антонович. Конечно, помогал: вывел на адвоката, позвонил в секретариат правления Союза писателей СССР и РСФСР, подписал заявление на стипендию и на досрочные экзамены. Послал телеграмму на имя первого. И все же, во всем, что сделал проректор, не было убежденности - упора, который не позволяет пятиться назад. Шаг вперед сопровождался какими-то перебежка-ми врассыпную. Помогал, но не в бою, а как бы при подсчете трофеев.
  Вчера Валерию Антоновичу потребовалось представление - "Литературная газета" попросила. Обеспокоился - где оно? Проректор обещал самолично передать председателю правления СП РСФСР. Не идти же за ним к председателю! Сказал Раисе Акимовне - ни слова не говоря, взяла ключ, а через минуту уже держал все тот же незапечатанный конверт с представлением и другими документами. Раиса Акимовна только руками развела - на стопке бумаг лежало. Валерия Антоновича словно трахнули табуреткой - мо-ло-дец! Этому человеку будем помогать.
  В редакцию "Литературной газеты", что в Костянском переулке, заявился после экзаменов - в семнадцатом часу. Хотел пройти к заведующему отделом судебного очерка - увы, дальше вахты не пропустили, даже удостоверение писателя не помогло.
  - Кто вызывал? К кому? По собственной инициативе - или?..
  Пожилая женщина с резким писклявым голосом, казалось, выуживала вопросы из толстого увесистого журнала, в который взглядывала, переворачивая страницы.
  "Нет, с этим талмудом - не пройти", - подумал Валерий Антонович и отступил. Только после звонка проректора удалось выйти на отдел судебного очерка. Не на зава - на въедливого юриста, который по каждому слову требовал бумажку. Все документы из оправдательной папки постепенно перекочевали на стол к юристу. Представление тоже потребовалось - Валерий Антонович дал на время. Каково же было удивление, когда буквально через час после встречи юрист разыскал его и вернул не только представление, но и другие документы - причем в нескольких экземплярах. Некоторые ксерокопии выглядели даже лучше, чем оригиналы.
  - Эти бумаги бесценны, один экземпляр надо всегда иметь за пазухой - без них не откроют.
  Назначил следующую встречу - надолго не задержит.
  В тот же вечер один экземпляр ксерокопий Валерий Антонович спрятал за подкладкой пиджака.
  Повторная встреча разочаровала. Ни к чему не обязывающий разговор о погоде - и это в то время, когда каждая минута на счету. Необходимо побывать в институте, у адвоката, в редакции "Недели" - вычитать верстку, все же он писатель, или только подследственный?
  Неожиданно открылась дверь, и по тому, как спешно встал юрист, Валерий Антонович догадался - вошел завотделом судебного очерка. Быстро пожал руку сотруднику, повернулся: мелкие черты лица, будто натерты просвечивающим воском - глаза блеклые, безразличные. Словно скользя, поздоровался с Валерием Антоновичем и к двери - остановился.
  - Когда коллега собирается в Приобск?
  Валерий Антонович замялся, но, оказывается, спрашивали юриста - сегодня будет в Новосибирске, а завтра надеется попасть в Приобск.
  - Знает ли в чем трудность дела?
  Валерий Антонович растерялся: к кому вопрос?
  - Десять лет назад я выступил со статьей, в которой призывал журналистов не публиковать никаких материалов до суда, чтоб не оказывать давление на следствие, а теперь как же?
  Зав. говорил негромко и как-то очень устало: кому надо - услышат, а бестолковые - устал от них.
  Валерий Антонович включил себя в разряд бестолковых.
  - Десять лет со связанными руками?!
  Зав. посмотрел на него с удивлением, словно заговорил неодушевленный предмет. Осторожно открыл дверь и осторожно за собой закрыл. Юрист осуждающе покачал головой - Валерий Антонович свободен.
  Встреча с завотделом подействовала удручающе - плохи дела. Зачитывался его очерками, а они - постфактум, после суда. После суда, как после драки, кулаками не машут. Во всяком случае, после суда доказывать пристрастность следственных органов - утомительно.
  В институт приехал подавленный. И опять - одно к одному. Позвали к телефону - прокуратура Краснопресненского района. Требовали, чтобы немедленно приехал, иначе применят санкции. Он отказался - его нет в Москве, кладет трубку и едет в аэропорт. Не скрывая сарказма, ему пожелали: счастливого пути!
  По радиотрансляции объявили: подготовить откидные столики - будет подан обед. Валерий Антонович снял привязные ремни, расправил борта пиджака - за подкладкой оправдательные документы. С ума сойти - бумажка сильнее живого человека. И все же кое-что сделано. Отправлено письмо председателя правления Союза писателей РСФСР, первому секретарю Приобского обкома партии. В отделе фельетонов газеты "Известия" оставлен один экземпляр оправдательных документов. Вычитал рассказ в "Неделе". Договорился с адвокатом. Пожалуй, адвокат - самая реальная надежда, остальное неопределенно и неуловимо, как дымка на горизонте. Тяжелее всего идти не против бюрократической машины, а самого себя в ней. Правы мудрецы Индии - если бы кто-нибудь в битве тысячекратно победил тысячу людей, а другой победил бы себя одного, то именно этот другой - величайший победитель в битве. Пройти свой путь до конца - победа. И нужны силы не какие-то отвлеченные, а обыкновенные, в том числе физические. Сейчас он пообедает и постарается основательно выспаться. Два с половиной часа в безопасном месте стоят нескольких суток.
  Проснулся не от резкого встряхивания, обыкновенного при посадке, а от инстинктивного страха - помнет ремнями оправдательные документы. Словно не спал: закрыл глаза и - открыл. Мысль о документах отодвинулась - сейчас увидит Татьяну. Сердце наполнилось тревожным радостным ожиданием - такое впечатление, будто не три дня - три месяца прошло. Хорошо бы и Аленку увидеть, тогда вдвоем встречали - Оленёк-тополёк. В груди заболело, заныло. Глубоко вздохнул, вытеснил внезапно явившуюся тоску - не время.
  Самолет развернулся, солнце полоснуло по иллюминаторам - не садись на пенек, не ешь пирожок. Приник к стеклу, наблюдал за движущимся зеленым газоном поля. Молодая зелень была яркой, праздничной, будто после дождя. Жизнь прекрасна! Когда кончится это проклятое, так называемое "дело" - они выедут куда-нибудь в степь, упадут в траву и всюду будут полевые цветы и небо. И никуда не надо будет торопиться и никому ничего доказывать, лишь ветерок, бегущий волнами, и запах ромашек.
  Самолет приземлился, в салоне облегченно зашевелились - приехали. На всякий случай принялся прокручивать возможный вариант встречи с прокуратурой, но потом отбросил. Он нужен здесь, когда там, а когда здесь - не нужен. Самое верное - не делать никаких зигзагов, идти вместе со всеми пассажирами, как все нормальные люди - авось?! "И вышел прямо сквозь стекло, в объятья ми-ли-ци-о-не-ра".
  Переговорив с мужем, Татьяна Николаевна не сразу поехала в бюро пропаганды (было время обеда) - пошла домой. Шла медленно, в квартиру заходить не хотелось. Пуста и безжизненна - вещи будто в заговоре. На всем какой-то необъяснимый налет отчужденности - ты сама по себе, а мы сами по себе. Единственное живое пятнышко - рукопись повести. Посмотрит на нее и невольно чувствует - он здесь. Закроет глаза, явственно представляется: наклонился над рукописью - перечитывает. Сейчас подойдет к стеллажу, вытащит словарь и, листая, будет ходить, не замечая, что ходит. Странно это, но сквозь дрему она всегда слышала его успокаивающие шаги. Незаметно переносилась в маленькую уютную квартиру в Омске - Аленка лежит на диване, на огромной, как перина, подушке. Даже не лежит - сидит, руки ее на белом кружевном пододеяльнике, она с веселым изумлением слушает бабушку. Бабушка рассказывает об отце, он помогал пасти телят и однажды до того закупался на речке, что потерял их. Татьяна Николаевна с замиранием прислушивается: голос бабушки - слово к слову, петелька к петельке на кончиках блестящих спиц. Просыпаться не хочется. Как хорошо вместе, вот так бы вечно - сладкий сон.
  В ту ночь Татьяна Николаевна не сомкнула глаз, пока не дождалась звонка Раисы Акимовны.
  - Танечка, звоню с дачи, он - здесь.
  Комок подкатил к горлу, перехватил дыхание, только и смогла выдавить - он.
  - Да, он - здесь, - повторила Раиса Акимовна и потребовала - немедленно ложиться спать.
  Она зажгла свет во всех комнатах, она праздновала маленькую и все же такую большую победу - Москва! Он - в Москве, Москва защитит.
  До утра читала рукопись. На работу пришла в приподнятом настроении - там не арестуют.
  Вечером звонил Параграфов, справлялся - где гражданин Губкин? Ответила: на даче у знакомых. Телефон, столько молчавший, вдруг решил наверстать упущенное. Звонили: Честнов, Налетов, Варламов, Хмелькин, Шибченко. Поэт Поляков напрямую спросил: правда ли, что Валерий Антонович через Алма-Ату улетел в Москву? Внезапный повышенный интерес к мужу вызывал отвращение: прежде избегали - и вдруг...
  Татьяна Николаевна инстинктивно чувствовала приближение новой опасности, но изо всех сил держалась. Единственное, чего желала, - уснуть и не просыпаться или проснуться, чтобы осознать: происходящее - дурной сон. Нет никого - только они: Аленка, он и она.
  Татьяна Николаевна шла домой. Тягостное предчувствие, точно тяжелый магнит, уклоняло мысли, наполняло сердце необъяснимым страхом. Она твердила, что через несколько часов они встретятся, будут вместе, а сердце в ответ сжималось - он позвонил просто так, нарочно. Вводит прокуратуру в заблуждение, а сам и не думает лететь. Все настолько смешалось, что уже не знала: чего более хотелось - приезда или пусть бы оставался в Москве, пока не рассеется это тягостное предчувствие.
  Она вошла в подъезд, открыла почтовый ящик и вместе с газетами вынула повестку в суд. Нет-нет, не ошиблась - в суд. Он приедет - его заберут. Она почувствовала головокружение - не хватало упасть в обморок.
  Татьяна Николаевна медленно, ступенька за ступенькой, поднялась в квартиру, впервые ощутив, что четвертый этаж - это высоко. За изучение повестки принялась после телефонного звонка Веряшкина - настоятельно просил передать Валерию Антоновичу, чтобы выехал в Чумышский народный суд: вызывается в качестве свидетеля. Вначале она ничего не могла понять, а когда поняла, что "дело" Валерия Антоновича, по указанию прокуратуры РСФСР, выделено и этот суд его не касается, сказала - передаст. По разговору поняла: присутствие Валерия Антоновича хотя и необходимо - никто неволить не будет. Сложилось впечатление - ехать не обязательно.
  Татьяна Николаевна раз десять перечитала повестку: восьмого июня - к четырнадцати часам. И дальше набранное петитом - в случае неявки, в соответствии с законом, будет осуществлен привод уклоняющегося. Эти обычные в судебном лексиконе слова, полные угроз, не произвели впечатления. Татьяна Николаевна даже обрадовалась: не надо никакой маскировки. Валерий поедет на суд и заодно возьмет оправдательные письма в трудовых коллективах. Она просто молодец, что не пошла в бюро пропаганды, - невольно пришлось бы сказать, что Валерий" возвращается из Москвы.
  Татьяна Николаевна позвонила в справочное, завтра в пять двадцать - первая электричка в Чумышск. Впереди - целая ночь вместе. Повестка в суд, прежде напугавшая до обморока, неожиданно обернулась нечаянной радостью.
  Она вскочила с диван-кровати, будто и не было иссушающих сомнений, - сейчас наведет порядок в квартире и приготовит царский ужин. Это их ночь. Никто им не помешает отпраздновать встречу.
  На часах - три. В их распоряжении - час сорок. Распоряжение - неточное слово, подумал он, правой рукой привлек ее к себе и ощутил на груди мягкое щекочущее дыхание. Это жесткое, как приказ, слово из той жизни, из которой они вырвались еще на аэровокзале, как только увидели друг друга. Коротки июньские ночи, не факт даже - афоризм.
  Они лежали на диван-кровати, накрытые лунным разливом. На столе стоял нетронутым царский ужин, и тиканье будильника так странно позванивало в пустой золоченой посуде, что тишина вокруг казалась осязаемой. Кто-то ходит - позванивают сережки, похожие на слезинки, - яблоневый сад. В яблоневом саду таких, как они, много. Он вздохнул, и, точно эхо, отозвался вздохом яблоневый сад. Она легонько, совсем неслышно положила руку ему на грудь.
  - О чем ты думаешь?
  - Я не думаю, я чувствую яблоневый сад, - так же как и она, боясь потревожить колдовство ночи, прошептал он, и сад вначале беззвучно затрепетал серебристыми листьями, потом зазвенел лунными бликами.
  - Я тоже думаю о тебе, как бы я смогла без тебя.
  Он увидел яблоню, всю в цветах. Невеста, - подумал он. Она самая лучшая, но почему так больно и грустно?
  - Ты знаешь, наверное, я не писатель, - сказал он и положил левую руку под голову, а правой еще теснее привлек ее за плечи.
  Она легонько поглаживала его по груди, и по тому, как вздрогнули пальцы, почувствовал: приняла боль, но не согласна. То есть согласна, что настоящий писатель должен сомневаться, но в этом-то как раз и обнаруживается, что он - писатель.
  Валерий Антонович с грустью усмехнулся: нет-нет, вместо сердца - сгусток запекшейся крови. Впервые чувствует не тягостность - физическую тяжесть, его можно взвешивать на тонны, килограммы, граммы. Разве сердце писателя можно взвесить на весах в мясной лавке?!
  Ее поглаживание стало теснее и продолжительнее. Она словно пыталась разогнать запекшуюся в сгусток кровь, он уже видел не ее руку, а руку крепкого сильного массажиста. Он даже немножко приподнял голову, чтоб уж наверняка знать, что это обыкновенная, такая же физическая, как его сердце, рука.
  Заживо мертв и, как пустое тело, обозревает себя умершего. Раньше бы испугался, увидел бы и, как от вспышки, ослеп. Сейчас ничего - омертвел сердцем.
  Он медленно опустил голову - ну зачем она гладит его и говорит-говорит, неужели не догадывается, что он не слышит - мертв.
  Валерий Антонович вздрогнул, по телу пробежала мучительная судорога. Она шептала: нет-нет, он писатель, настоящий писатель, а рука вздрагивала, причитала и прощала умершего. И оттого, что прощала, глаза у него вдруг отяжелели - он умер здесь, еще до отъезда. Настоящий писатель должен был писать свою повесть - во что бы то ни стало, а он мечтал о каких-то несметных залежах радости. Зеленый луч. Синтез: я - сегодня и я - вчера. Я - сегодня, уже никакой радостью не избыть. Выходит - очернительство?
  Показывали по телевизору Константина Устиновича Черненко - голосовал. Болезненная желтизна была настолько очевидной, что невольно думалось не о его возгласе - хорошо! как бы подкинутом механическим взмахом руки - о мирской суете: сколько еще пребудет с нами сей смертельно больной человек? Что - хорошо?! В самом деле он смазал: "хорошо", или кто-то шепнул с умыслом?
  Выходили из красного уголка молодые писатели, и у всех на лицах - нехорошо, очень нехорошо. Почему мы боимся говорить о себе правду? Ведь, умалчивая, мы передаем ее нашим противникам. Еще жрецам Атлантиды было известно, что умолчание - один из самых разрушительных способов лжи. Мы сжигаем себя заживо - запах гари, пепел и ничего.
  - Может, тебе не надо ехать на суд?
  Она привстала над ним. Он увидел лунно мерцающие плечи, обнаженную грудь и глаза - огромные, неправдоподобно блестящие, открытые до такой глубины, что всякое слово - ложь. Он обхватил ее, и она прильнула к нему, и лепестки яблоневых цветов медленно потекли по воздуху с ветви на ветвь к подножию - словно слезы.
  Она самая красивая, она самая лучшая, и Аленка очень-очень похожа на нее.
  Он самый сильный, самый смелый, он напишет повесть и все-все.
  Ничего нет на свете и не было, все прокуратуры мира не стоят ее слезинки.
  Только он, только он всюду, а больше ей не надо ничего.
  Только она, только она - у них будет много-много детей, она самая лучшая, самая нежная, самая красивая.
  Нет-нет, она некрасивая, он просто не знает об этом, но пусть простит ее за то, что не знает и не видит, пусть простит, он умеет прощать.
  Не плачь, не плачь, ему не в чем прощать, он сам просит прощения, потому что все как бы закончилось и потеряло смысл, а теперь...
  Яблоневый сад то замирал в лунном сиянии, то вновь невнятно шелестел. Все переливалось, мерцало, все было вместе, неотделимо, и только лепестки цветов, медленно кружась, трепетали в воздухе и, неслышно ложась на землю, обещали скорую завязь...
  Валерий Антонович успел на электричку только-только. Вскочил в тамбур последнего вагона и услышал сухой шаркающий стук - двери сомкнулись. Немножко постоял, выровнял дыхание (пришлось бежать на платформу, минуя кассы), пошел в середину состава, в пустой вагон. Вполне понятная логика - на ранних и поздних электричках пассажиры в большинстве оседают в первых и последних вагонах, побаиваются хулиганов, которые держатся подальше от машинистов.
  Он шел из тамбура в тамбур через гудящие железным ветром переходники. Правым плечом помогал отворять двери и по звуку угадывал, как они с легкостью захлопывались - гудящий стальной вихрь, будто накрывался сверху таким же стальным колпаком. В левой руке нес свой старый, потертый, как раз на чумышских электричках, портфель. Валерий Антонович приспособился жить на бегу - опережение стало единственным капиталом прочности непрочного положения. Не жизнь - гонка. Но докучает не она - взгляд как бы со стороны. Будто местный литературный критик, как ни взглянет - всё не так.
  Вот и сейчас вошел в пустой вагон, а тот, со стороны, уже витийствует: преступник даже в безобидной ситуации ведет себя как преступник - это помимо его воли. Попросту говоря, в веществе преступника (разрядка автора статьи) потенциально всегда наличествует вещество преступления. Пустота душевная, буквально гонит в пустой вагон. Внешнее соответствие углубляет внутреннюю дисгармонию - в коконе шелкопряда мы не всегда сразу представляем массу уничтоженных листьев, но знаем: много и этого много (курсив автора статьи) нам вполне достаточно, чтобы с филигранной точностью определить, насколько все же личинка прожорлива и насколько дешев ш е л к исследуемого произведения.
  Машинально пробежал мимо пригородных касс, теперь, без билета, придется краснеть перед ревизором. В одном из полуосвещенных вагонов сел к окну, и критик тут как тут: итак, полуосвещенный вагон соответствует внутреннему состоянию нарушителя - сумраку души.
  Взгляд со стороны докучает, но и без него нельзя, без этого посредника прокурора. И все же хотелось бы взгляда не только в расчете на теневую сторону в человеке. Как быть, критик? "Никто солдату не ответил, никто его не повстречал, и только теплый летний ветер траву могильную качал".
  Валерий Антонович приник лбом к холодному стеклу - вот-вот солнце забрезжит, ударит по окнам розовыми лучами - день! "Что день грядущий мне готовит?!" С ревизорами - обойдется, штраф заплатит. До суда надо побывать в бригаде, заверить письма. Параграфов с Веряшкиным хорошо рассчитали - следующая электричка в одиннадцать тридцать, как раз к четырнадцати. Пятницу просидит в суде, суббота и воскресенье - нерабочие, а в понедельник вызовут в прокуратуру. Сверкнула догадка, что пригласили в свидетели с умыслом - припугнуть судом и заодно видимость создать: во время следствия бывал Губкин на Коксохиме, мог бы взять оправдательные письма в трудовых коллективах - не взял. Отказали расхитителю, прикрывающемуся личиной писателя, и пойдет - желаемое станет действительностью, потому что отсутствие оправдательных документов всегда толкуется прокуратурой как отсутствие оправдания. Что за жизнь - подозрительным стал, всех подозревает.
  Раскрыл портфель, достал термос - молодец Татьяна, а он ей коробки конфет не привез. Не мог. Зато за подкладкой костюма - письма, и сейчас есть время обдумать план. В его положении хорошо обдуманный план - часть дела.
  * * *
  Чумышск открылся за валом Сорокинского тракта. Пассажиры переместились на левую сторону к окнам: когда-то "жилмассив" - натыканные в беспорядке вагончики. Теперь на фоне полей, точно на темно-зеленом бархате, - белые кубики многоэтажек. Сердце учащенно забилось - мой город!
  Валерий Антонович стоял, прислонясь к окну, и город, словно понимая, что почти год разлуки - достаточно большой срок, медленно поворачивался, расправлял крылья кварталов, ровных, как стрелы улиц, тогда осей - ЖЕ, ЕД и так далее.
  Мой. Валерий Антонович ощутил странное пощипывание в носу. Первый, второй, третий микрорайоны - это все при нем, а вот четвертый - только к нулю приступали: котлованы, трамбовочные земснаряды, сваебойки, грохот, рев. Глянешь с высоты шестнадцатиэтажной башни - скреперные машины словно мифические чудища. Теперь четвертый почти построен, вагончики отхлынули на окраину - поближе к станции пятый микрорайон начнут. Когда-то не верилось: будет ли?! Своими очерками помогал укрепиться словам: Чумышск, Коксохим, Чумышский завод. В репортаже с первомайской демонстрации назвал ось ЕД (бетонка в тысячу метров) проспектом Строителей. Закрепилось название - главная магистраль города. Ему есть чем гордиться - этого уже никто не отнимет.
  Он вдруг почувствовал: стекла помутнели. Не тянет на первостроителя. Первостроителю достаточно уронить скупую слезу. Нет-нет, не тот строитель пошел. Очкарики с носовыми платочками. Девушки в моднячих брюках-комбинезонах. В кино - в туфельках, стыд-то какой, позорят кирзачи-самоходы и скупую слезу, конечно, - мельчают.
  Он увидел отделившуюся железнодорожную линию, убегающую за лесополосу, - новая ветка? Пассажиры объяснили: на стройплощадку завода, как раз успеют.
  Валерий Антонович обрадовался - помогает ему Коксохим, на автобусе минимум час добираться, если не больше (часы пик), а тут к восьми будет возле заводоуправления, там до вагончиков Сибстальконструкции - рукой подать.
  В электричке Чумышск - завод справился, где купить билет (чувствовал себя виновным за бесплатный проезд). Пассажиры (ими оказались парни из Сибстальконструкции) разулыбались - на работу и с работы они ездят "за здорово живешь". От них узнал, что прежний начальник участка теперь "шишка" - секретарь парткома Коксохима, а нынешний - в прошлом знаменитый бригадир. Определенно везет Валерию Антоновичу - повышение по должностной лесенке людей, о которых когда-то писал, облегчит дело с письмами. Внезапное чувство суеверного страха вдруг опахнуло холодным ветерком. Уже бывало - засветит, забрезжит звездочка. Они с Татьяной воспрянут, взмоют ввысь, а им по крыльям - только перья во все стороны. Везение везением, главное сейчас - письма и еще документы, касающиеся Лейбельзона. На суде они ох как пригодятся развеять домыслы: Союз писателей нарочно премировал сорок шестое управление статуэткой вождя - своеобразная взятка за ставку мастера.
  Почти все удавалось Валерию Антоновичу в этот день, а начало положил начальник участка Сибстальконструкции. Застал его в выездном вагончике прежней бригады, готовились к подъему галереи склада угля весом двести двадцать тонн. Впервые в стране - само присутствие бывшего бригадира вселяло уверенность. Конечно, не до Валерия Антоновича было, но как только узнал, в чем дело, - прервал работу, пригласил монтажников в вагончик: помните писателя Губкина или напомнить?
  Тогда он писал очерк о высотниках, увязался за бригадиром, на сороковой отметке башни-наполнителя - переход, споткнулся и на глазах у всей бригады - в проем. Счастье, что зацепился за лагу - деревяшка; уголок какой железный разрубил бы робу - и поминай как звали. Бригадир одной рукой, будто пустой мешок, снял.
  Вспоминали, смеялись - два года тому, то есть два года крестнику.
  Письмо подписали безоговорочно, но и правку внесли, текст показался чересчур мягким. Начальник участка собственноручно вписал: не для того мы подстраховывали писателя Губкина на высоте, чтобы внизу, на родной почве, его честное имя втаптывали в грязь. Валерий Антонович предложил смягчить вставку, но получил такой дружный отпор, что понял - или они впишут, или вообще ничего подписывать не будут.
  Из вагончика вместе с начальником участка поехали в контору, позвонили в трест секретарю парткома Коксохима, чтоб подготовил выписку из протоколов парткома - на основании чего вручался сорок шестому приз. Секретарь вначале согласился, потом пошел на попятную - некому заниматься, под завязку заняты текущими делами. Начальник участка взял трубку - сейчас своего секретаря-машинистку привезет.
  По пути в трест заехали в бригаду монтажников тридцать восьмого строительного управления. Обсказали бригадиру, тот в ответ только головой покачал и так рубанул ладонью, словно не по воздуху, а по шее самому прокурору. Монтажники подошли к машине, начальник участка свою вставку прочел. И здесь потребовали вписать что-нибудь доходчивое. Вписали: имейте в виду, Губкина не отдадим, грудью встанем, за то и подписываемся.
  Валерий Антонович не вмешивался, хотя чувствовал неловкость, - нехорошо получалось, будто угроза.
  Всего собрал пятьдесят шесть подписей, он и не предполагал, что его знают и помнят. В Коксохиммонтаже и сорок седьмом строительном управлении разговор вылился в своеобразные конференции по его сборникам. Только не он подписывал - ему ставили автографы на оправдательные письма. Мелькнула тщеславная мысль благодарности прокуратуре - подвигнули на встречу с читателями. Жаль, времени мало, - ничего, после Высших литературных курсов в Чумышск переедут, его город - здесь. Мог, конечно, больше подписей собрать - неудобно, все же не под воззванием в ООН.
  Единственное, где с ним обошлись сухо, даже жестко - в сорок шестом управлении. Вместо Лейбельзона вступил в должность главный инженер этого управления - всегда тихий, мягкий, казалось, безотказный человек. Валерий Антонович писал о нем как о выпускнике Приобского политеха. Очерк получился приподнятым: если человек тихий, мягкий и после института едет на Всесоюзную ударную комсомольскую стройку - такой человек - интеллигент.
  Вышло по-другому. Встретились, обменялись рукопожатиями, завел в кабинет, сказал секретарю-машинистке - никого не впускать.
  Есть мнение - никаких документов: ни в суд, ни в прокуратуру. Его самого вызывают свидетелем. Он сочувствует, но есть мнение (указал пальцем в потолок), избегать рекомендаций привлекаемым лицам.
  Валерий Антонович удивился: кто лучше знает человека, чем коллектив, в котором он работал?
  Начальник согласился: вообще-то так, но есть мнение.
  - Чье мнение?
  Виновато улыбнулся, пожал плечами, извините - не скажет, нельзя. И все это - мягко, спокойно, не повышая голоса.
  Все время, пока находился в кабинете, ощущал неприятный больничный запах не то йода, не то хлороформа. Операционная - посторонним вход воспрещен, или - предзнаменование: некому снять крестника?
  Ушел со странным чувством - уверен был, что никакого такого мнения нет - быть не может, но и доказывать свою правоту некому - пустота, какой-то околдованный сфинкс. Неудивительно, что судят бывшего начальника именно этого управления.
  Валерий Антонович сидел в фойе треста, ждал начальника участка Сибстальконструкции - наказывал: без него не заходить к секретарю парткома. Тогда участливость казалась чрезмерной, в какой-то степени лишней, теперь (после посещения сорок шестого строительного управления) - необходимой моральной поддержкой. Любить человека, быть отзывчивым - ни деньгами не заставишь, ни самыми умными постановлениями. Мы в общем-то знаем, какими надо быть, - не можем, нужных чувств не хватает.
  Внезапное дуновение из окна вдруг окатило все тем же неприятным больничным запахом.
  "Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах начал преследовать прокуратора с рассвета".
  Валерий Антонович посмотрел на часы: без пятнадцати тринадцать (цифра-то?!). Если через пять минут начальник не появится, придется самому - время не ждет. Опять зашевелилось суеверное чувство: где-то там в высших материях что-то переменилось - надо быть готовым ко всему.
  Во-первых: никаких бумаг по соцсоревнованию секретарь не подготовил.
  Во-вторых: если выйдет из треста ровно в тринадцать ноль-ноль - к зданию суда успеет - разве что через железнодорожные тупики?!
  - В-третьих: успеет - чем поможет Лейбельзону без документов парткома?! Запах больницы или гнили?!
  Он тут же забыл о неприятном "преследующем с рассвета" запахе - в конце коридора увидел спешащего, как бы раскручивающего педали начальника участка. Издали махнул и, не дожидаясь, свернул в приемную.
  Секретарь встретил улыбкой - были готовы не только выписки из решений парткома, но и итоговые таблицы объемов выполненных работ, начиная с года вступления Лейбельзона в должность. Три огромные "простыни", заверенные треугольником. Они пытались отстаивать Лейбельзона, но позиция нового начальника управления однозначна - виноват. Брал из кассы восемь тысяч на покупку личного автомобиля. Вернул, конечно, но факт имел место. Искренне удивился: против Губкина уголовное дело - что они?! Узнав позицию бывшего секретаря парткома, призадумался. Если были звонки по трудоустройству свыше - почему умолчал? Вообще-то он понимает, но среди "позвоночных" достаточно толковых трудяг. Замполит чумышской милиции! "Слова к делу не пришьешь" - его излюбленное выражение. Неожиданно резко поднял увесистую кипу папок, хлопнул о стол - с живыми людьми некогда разговаривать! Походил по кабинету, перевел разговор на подъем галереи - постарается вырвать время, заскочить.
  Начальник участка успокоил: осечки не будет.
  Валерия Антоновича покоробило, что он - "позвоночный". Он искренне верил товарищу Вотько - и сейчас верит. Отказаться от Вотько - прежде всего отказаться от себя. Была ведь работа - или не надо было участвовать?! Нет, он не может отказаться от себя. Сердце упало, скатилось куда-то вбок. Спасая себя того, пересилил мертвенную усталость, предложил: по старой памяти - репортаж с места события.
  Переглянулись - хорошо бы, но ведь он?.. Осеклись. Некоторое время каждый рассматривал свою, видимую только ему точку, - ничего, все пройдет и рассеется.
  * * *
  Здание Чумышского нарсуда находилось в старом поселке, рядом с гигантским элеватором, благодаря которому в конце пятидесятых годов здесь и основали поселок: уютный, скромный, повернутый лицом к железной дороге. Еще пять лет назад жители делились на две категории: работающие на элеваторе и - на железной дороге. Потом поселок обступили вагончики, выросли бараки, за ними времянки: столовая, контора по найму рабочих, клуб строителей - и все сразу перемешалось. За строителями развернули свои площадки: мостопоезд, ТЭЦ, автохозяйство. Заложили первый микрорайон, второй, третий. Станционный поселок, вначале расцветший, тут же начал хиреть - люди перебирались в многоэтажки. Правдами и неправдами выбивали квартиры в будущем городе - коммунальные услуги. Сейчас и сравнивать нечего: город есть город.
  Нарсуд разместился в бывшем клубе строителей. Старые облезшие стены, темные зарешеченные окна и только палисадничек из молодых топольков выдавал: здание не такое уж старое - лет восемь ему. "Да, восемь", - подумал Валерий Антонович и вошел во двор через расшатанную калитку, болтающуюся на покосившейся изгороди. Бесхозность - вековая дряхлость и запустение. Может, нарсуд в другом месте?
  Он услышал как бы шум ветра в листьях - дождь. Мелкие частые капли вначале словно сеточкой покрыли натоптанную тропинку, потом слились, тропинка потемнела, а зелень вокруг стала яркой, с лиловатой тенью, которая над нею как бы висела в воздухе. С утра солнце, и вдруг - он переступил низкий, без ступенек, порог. На веранде стояло несколько покуривающих мужиков. Валерий Антонович прошел в длинный с прогнувшимися полами коридор. Двустворчатые, широкие, как ворота, двери в зал были выкрашены в темно-коричневый, сливающийся с полом цвет. Одностворчатые, высокие, почти до потолка, ведущие за кулисы - в белый. Эмаль на вздутиях облупилась, из-под нее выказывались серо-зеленые, будто зацветшие от сырости, пятна. И все же в сумраке коридора эта дверь выглядела случайной гостьей из другого, более благополучного мира. Темно-коричневые лавки вдоль грязных стен, обои, местами заляпанные все той же половой краской, тусклые зарешеченные окна - все это усиливало неуместность белизны, она выламывалась из общей серости, усугубляя ее.
  За белой дверью оказался проходной кабинет, за ним - еще и еще. Только в пятой или шестой комнате, тоже проходной, нашел девушку, печатающую на машинке. Не ответив на приветствие, взяла повестку: он может идти, сейчас обед, в пятнадцать ноль-ноль суд продолжится - без вызова в зал суда не входить. Сказала, будто отстукала что-то заученное и надоевшее.
  Зазвонил телефон - громко, настойчиво. Межгород, - подумал Валерий Антонович. Открылась проходная дверь, вошел сухой темный мужчина, лет сорока. Строго, но безразлично взглянул на него и вдруг впился черными глазками: он же предупредил, слушается дело - никого не принимает. Взял трубку из рук машинистки.
  - Судья Миглов.
  Из кабинета донесся смех. "Смеются в нарсуде", - мысленно удивился Валерий Антонович, и опять словно окатило запахом хлороформа. Прелость зелени и пережженного шлака - горчит, будто оседает в горле.
  Он толкнул дверь и замер.
  - Писатель Губкин?! Позвольте, каким образом при- гласить? Это Чумышский нарсуд. А, понятно-понятно - свидетель Губкин здесь?
  Машинистка окликнула, но еще раньше, словно пронзенное иглой, трепыхнулось сердце - вот она, новая беда, и этот проклятый запах не то прелой зелени, не то валерьянки.
  Словно под тяжестью непоправимого приговора, повернулся - какое странное освещение?! На всех предметах будто живая дышащая оболочка - предметы разъединены, и никакой связи. Вместо того чтобы находиться в Москве или Приобске - он здесь, в комнате-ящике непонятной шкатулки. Зачем? У него дома на столе лежит незаконченная повесть. В Москве копии оправдательных документов и рассказ в редакции "Недели". Он сразу везде, и в этой проходной комнате тоже. Он идет к телефону, и, пока идет, еще ничего не случилось: темно-синий костюм судьи, секретарь-машинистка Чумышского нарсуда - и все в оболочке, и тянется к телефонной трубке, но еще ничего не случилось. Лица, словно фонарики, и глаза плавают, точно любопытствующие колокольчики, - абсурд. Он в комнате-ящике государственной шкатулки, берет трубку, темно-синий взгляд скользит по медленной руке и останавливается на белом кружевном воротничке. - Алло, Губкин слушает.
  Голоса и звуки тоже как будто в оболочке - обвалакивает шум дождя, - подумал Валерий Антонович, прислушиваясь к отчетливому шипению в трубке, которое сливалось с невнятным шелестом топольков в палисаднике. И вдруг все изменилось, предметы отдалились и исчезли, сердце будто наскочило на внезапную преграду, сбилось - Татьяна, ты?! Он подумал, но на другом конце провода услышали. Татьяна заторопилась, помогая задыхающемуся сердцу.
  - Все хорошо, все хорошо. Не надо, не надо тревожиться. У нас все даже лучше, чем хорошо. - Пусть простит, но как-то надо было предупредить - она плачет от радости потому, что устала.
  Понимание пронзает. Мысль отстает, запаздывает. Сердце отозвалось - шаг, еще шаг, еще, еще.
  Валерий Антонович глубоко, облегченно вздохнул - люди и вещи вернулись. Судья смотрит в окно, но следит за толкотней мыслей в мозгу. Девушка машинально перебирает бумаги, а внимание на судье - разговор посторонних лиц по служебному телефону категорически возбраняется. Журнальный столик, ножки ровные, толстые, как у слоненка. Узкий книжный шкаф с раздвигающимися стеклами: правовые книги, справочники - все реально. Приглушенный говор из кабинета - двери тоже белые, стерильные, и никакой обволакивающей оболочки. Нормальный, естественный цвет для столь строгого учреждения.
  Татьяна говорила, говорила, высказывала даже какие-то упреки. Все вокруг оживало, расширялось: прогал голубизны за окном, гудок электрички, гомон воробьев, облепивших провода. Дождь кончился, но вода еще позванивает в водосточных трубах.
  - Что такое, что, повтори, какие газеты?
  А сердцу известно - сегодня утром она развернула газеты, те, что привез он, свернутые и помятые. Вначале "Неделю", и вдруг на шестнадцатой странице - его фотография и рассказ "День Победы", на двух полосах, с рисунком. Прочитала - хорошо. Развернула "Известия", за седьмое июня - вечерний выпуск, а на четвертой полосе - фельетон "Заплата на зарплате", о них.
  Разговор прервался. Валерий Антонович, досадуя, положил трубку - можно, он подождет, ему перезвонят? Газета "Известия" вышла с его рассказом, то есть нет: "Неделя" - с рассказом, редакция объявила конкурс в честь сорокалетия Победы, он послал и вот... В "Известиях" фельетон "Заплата на зарплате". Он сам ничего в толк не возьмет, ждал защиты от "Литературной газеты", и вдруг - ему сейчас позвонят. Надо посмотреть газеты - сегодняшние газеты!
  Он волновался, перескакивал с одного на другое - радость не вмещалась. Боясь ошибиться, осаживал себя, но волна чувств помимо воли увлекала на гребень - он просит: нужна свежая газета.
  Судья усмехнулся: почта приходит обеденной электричкой, а доставляют к ним - после шестнадцати. Ничего не имеет против - ждите.
  Он прошел в свой кабинет и плотно затворил дверь.
  Какой замечательный человек! Девушка-машинистка тоже замечательная: кружевной воротничок - элегантная, настоящая помощница судьи.
  Валерий Антонович предложил - подождет в другой комнате, чтобы не мешать. Девушка не разрешила. Молодец, девушка: докучает просьбами - не суетись.
  Повернул стул, сел возле "слоненка", чтобы поднять трубку. Как же?! Взял газеты, а читать не удосужился, некогда было.
  В редакцию газеты "Известия" попал случайно, приехал вычитать верстку, а вместо пятого этажа поднялся в лифте на седьмой. Пошел по коридору - табличка: редактор "Известий" по отделу фельетонов. Благо "Литературка" снабдила ксерокопиями оправдательных документов - оставил папку и заявление на имя редактора.
  В "Неделе" вычитал верстку, и никто его не предупредил. С "Известиями" - фантастика: либо Татьяна напутала, либо сверхвезение. Впрочем, везением не объяснишь - прямая целенаправленная поддержка. Кто он для редактора? Рядовой неизвестный писатель - в Москве полно знаменитостей. Хотя будь у него имя - прокуратура не решилась бы затевать уголовное дело. Наш - приобский - не может быть значительным. Активная позиция - знай свое место, а не то - прецедент. Чтоб на всю страну, чтоб до зарубежа докатилось: у вас в Вашингтоне - Уотергейт, а у нас в Приобске - бузина. Так что смотреть надо - кто кого?!
  Валерий Антонович улыбнулся несуразности своих мыслей - эко, занесло, что поделаешь, он - приобец.
  Татьяна вновь позвонила: она не путает - в "Известиях". Говорила взахлеб, перескакивала, опасалась, что прервут, но никто не прерывал.
  Валерий Антонович чувствовал, как волна радости растет, поднимает: Человек в нас - это высоко. И Татьяна - теперь совсем другой человек. И Бардадынову досталось, и Параграфову. Она сейчас зачитает.
  "Предвосхищаю недоумение читателя: а зачем вообще понадобились эти показания? О, дело тут серьезное! Можно сказать, особо важное дело! Потому что следователь по особо важным делам Приобской прокуратуры, советник юстиции Н. Н. Параграфов, проявив недюжинную проницательность, сумел в конце концов разоблачить "липового" мастера. Сплюсовав 120-рублевые зарплаты, полученные Валерием Губкиным за период его работы на стройке, он получил "свыше десяти тысяч рублей похищенных государственных средств" и предъявил ему обвинение по статье 93 Уголовного кодекса РСФСР "в хищении государственного имущества в особо крупных размерах".
  Автор, конечно, далек от того, чтобы тягаться детективными талантами со следователем по особо важным делам. Но клянусь, что писателя Валерия Губкина я тоже сумел бы разоблачить. Тем более что ни для кого его статус не был тайной. Его для того и пригласили в "мастера", чтобы он прославлял "Коксохим". И еще.
  "Отменно, видать, обстоят дела с соцсохранностью в Приобской области, если у следователя по особо важным делам не нашлось лучшей кандидатуры в подпольные миллионеры, чем скромный и бедный, как церковная мышь, молодой литератор".
  Валерий Антонович попросил повторить - про мышь. Татьяна повторила - господи, и много в фельетоне подобного?! Со всего маху - на скалы. Татьяна поняла - ничего, ничего, зато и им по зубам. Еще про опись есть.
  "Когда у этого расхитителя в особо крупных размерах пришли описывать имущество, то все оно, от сковородки до топчана, без остатка улеглось в тысячу рублей. Его писательские доходы едва превышали прожиточный уровень рядового дворника".
  Валерий Антонович невольно закрыл лицо руками - стыдно-то как, на всю страну в нижнем белье: дворник, сковородка, скромный и бедный, как церковная мышь, ведь он - писатель! Редактор, как он мог? Они, столичные, всегда так - периферия, переморгает. А у него - повесть! Теперь, что не напишет, на всем - тень. Ради красного словца?!
  Он тяжело вздохнул и на другом конце провода услышал ответный вздох.
  - Ничего, наверное, в фельетонах без яду нельзя?
  - Наверное, - с грустью сказал он, и Татьяна уж в который раз повторила:
  - Ничего, ничего, зато все Крутовы получили по зубам, да и что - мышь?! Ей вон с самого утра звонят отовсюду, поздравляют, сочувствуют, а раньше - вспомни?!
  Он услышал всхлипывание - ладно, бог с ними: топчанами, сковородками - не надо.
  Татьяна взбодрилась, она думала: он нарочно умолчал о газетах, приберегал ей на завтра.
  Валерий Антонович опять глубоко вздохнул: завтра девятое июня - день рождения Татьяны, а он забыл, погряз в этом проклятом деле.
  Ничего, ничего, - голос ее зазвенел, заиграл бликами, словно ручеек, - высшая справедливость, она - есть. Теперь ее никто и никогда не переубедит - высшая справедливость все помнит и всегда побеждает - всегда. У них - День Победы.
  Валерий Антонович сидел на лавочке в палисаднике, а мысленно плыл по течению светлой прозрачной реки. Прогретая летним полуденным солнцем вода чешуилась, слепя бликами. Кроны плакучих ив будто облака, а там дальше: зеленые холмы, русские деревеньки в березовых колках и небо - синее, бездонное, смыкающееся с водами.
  Фельетон, которого как будто сам добивался, вызвал смешанное чувство радости и огорчения. Наверное, проректор и руководитель семинара прозы прочли его произведения - талант. "Талант надо беречь". Звонок в редакцию "Известий": спасайте, губят талант. И он спасен, плывет по течению прогретой реки, и за каждой излучиной открываются милые сердцу картины. Конечно, это только игра воображения, а на самом деле его оправдательные документы наверняка были тщательно проанализированы опытными юристами, О таланте никто и вспоминать не вспоминал. Для публикации фельетона не это важно - степень виновности или невиновности.
  Из чистой солнечной реки попадал в холодную болотину. В фельетоне ничего не говорилось, что он поставил свое перо на службу Коксохима по призыву обкомов партии и комсомола. Без этого получалось: перо было куплено, а когда от него отказались - Валерий Антонович оказался вне закона. Атрибуты бедности: сковородка, топчан, церковная мышь - убеждали, что его перо купили. Это не так, работая монтажником, получал побольше ставки мастера. Он ушел в собкоры потому, что верил: есть горьковская традиция, которой следуют молодые литераторы. А выходит - нет, не узаконена правовым положением. Но разве можно традицию узаконить? Одно подрезается другим, а что не подрезается - опять же не имеет юридической силы. Болотина, самая настоящая, только попади: не то что писать - жить расхочется. Топчан, сковородка, мышь - неужто в юриспруденции убедительнее традиции?
  Подъехали два небольших автобуса и легковой газик. Люди сгрудились у калитки. Вначале как будто случайно разбились на две группы: одна - во дворе, другая - за изгородью. Потом те же два круга образовались возле веранды. В первом - Лейбельзон (его окружение загородило проход), во втором - преемник, бывший главный инженер, с которым сегодня Валерий Антонович уже встречался. Группы были настроены враждебно - чувствовалось по репликам, которые бросались, как камни.
  Лейбельзон помнился в черном костюме, кремовой сорочке и желтом с горчичными крапинками галстуке. Всегда опрятный, подтянутый - на столе, рядом с письменным прибором - белая каска. Выходя из кабинета - надевал. Входя - снимал, расчесывал густые вьющиеся волосы, напоминающие чуть сдвинутую назад шапку.
  Сейчас был в том же костюме и той же сорочке, но без галстука. Держал в руках папку-скоросшиватель и, листая, изредка приседал, припадая то на одно, то на другое колено. В его облике появились суетливость и раздерганность. Вместо того чтобы застегнуть мешающие полы пиджака, то и дело откидывал их, будто намеревался взлететь.
  - Как ты мог написать такое - инженер, главный:
  "К бетонированию плиты четвертой коксовой батареи приступили по приказу Лейбельзона в пятнадцать ноль-ноль и продолжали без перерыва девять часов, пока не отключили электроэнергию. Думаю, спешка была ни к чему: давно замечено, что люди, работающие в третью смену, допускают больше брака, отсюда и выяснилось некачественное исполнение работ по порученной карте на сумму в восемнадцать тысяч рублей".
  Бывший начальник пружинисто вскочил, скоросшиватель с выхлестнувшимися бумагами и полой пиджака смял под мышкой и как будто задохнулся от негодования: как - такое?!
  Бетонированные плиты - непрерывный процесс. Дальше - можно было начать с утра. Конечно, - но спустя две недели! Терять полмесяца?! Не произойди аварии на подстанции - к часу ночи карта была бы готова, а ты - люди, работающие в третью, допускают больше брака, нашел объяснение?!
  Лейбельзон размахивал руками, потрясал папкой, но при всей неоспоримости его доводов в сравнении со своим преемником выглядел как-то неубедительно. Прав-то он прав, но у него теперь меньше прав. Упрек, что сорок шестое строительное управление всегда было передовым, а теперь последнее, тоже не убедил. Съехало управление, топчется на месте, но судят-то не нового начальника - бывшего. Стоит ли колготиться, организовывать третью смену, чтобы потом твое рвение тебе - в вину. Случись авария на две недели позже - никому и в голову не пришло бы взыскивать брак с Лейбельзона, а сейчас: - и назаконная третья смена, и опережение графика, и прочее-прочее.
  На все наскоки бывшего начальника новый не то чтобы отмалчивался, но и в спор особенно не вступал. Его вид, казалось, говорил: не спорю, согласен - ты более инженер-строитель, но почему судят не меня - тебя?
  Тощий и длинный, переламывался в пояснице, оттирал, отряхивал забрызганные грязью штанины: надо было посоветовать - что написать, он хотел как лучше. В ответ Лейбельзон вспыхивал: правду надо писать. Преемник обиженно выпрямлялся - работающие в третью смену везде допускают больше брака. Разговор вновь обострялся - отсутствие должного контроля в третью.
  Не будь сегодняшней встречи с начальником, его нарочного в бригаду монтажников: "Никаких бумаг писателю не подписывать", еще неизвестно, чью сторону принял бы Валерий Антонович. Вызывающе резок Лейбельзон: вскрикивает, приседает, чуть ли не в лицо тычет выписками из уголовного дела. У нового начальника меньше аргументов, ответы чересчур односложны, зато в каждом из них - уважение к бывшему начальнику, желание - не обидеть, примириться.
  Сердце неприятно отяжелело, левая рука стала как бы чужой, неуправляемой. Валерий Антонович встал, пересиливая онемение, поздоровался расчетливо громко, чтоб привлечь внимание, - он сейчас из бригады монтажников сорок шестого управления, которая получила строжайшее приказание нового начальства: никаких бумаг писателю не подписывать - есть мнение. А в бумаге-то сведения, что рабочие знали - писатель работал пером, а не топором.
  Окружение как-то не очень прочувствовало, о чем речь. Валерий Антонович пояснил: отказ в данной бумаге на руку прокуратуре, будто Лейбельзон нанял его за государственный счет в личных целях, чтоб переходящий приз, учрежденный писателями, оседал в сорок шестом. Окружение и того, и другого недовольно загудело, Лейбельзон взмыл - видите?!
  Лицо преемника побурело: писателя привлекают не за ставку мастера, а сразу за несколько ставок, которые он получал параллельно. Глядя поверх голов (рост позволял), решительно протиснулся и скрылся в темном проеме веранды.
  Ложь была настолько неожиданной, что Валерий Антонович не нашелся что ответить, некоторое время стоял словно оглушенный.
  - Не обращайте внимания, - зло крикнул Лейбельзон.
  Вблизи какой-то синюшный, маленький, все вещи на нем будто с чужого плеча, он не вызывал сочувствия. Валерий Антонович увидел за его спиной женщину, кутающуюся в пуховый платок, и словно вторично получил удар по затылку - жена, жена Лейбельзона. Он невольно перенес происходящее на Татьяну. Конечно, бывший начальник осунулся, похудел, глаза впали, будто у больного, и все же он живет, живет доказательной борьбой, а каково ей?!
  Лейбельзон вновь принялся зачитывать выписки из своей папки.
  - Вот, вот! - вскрикивал он. - Смотрите, что пишет?!
  Он взмывал, простирал крылья и опять, точно коршун, падал, чтобы снова взмыть. Он чувствовал себя победителем, и только за спиной все куталась и куталась и не могла согреться жена.
  Трижды прозвенел звонок, приглашающий в зал суда. Уже на ходу Лейбельзон сообщил, что дело Валерия Антоновича отделили.
  - Но это для них даже лучше.
  Почему лучше? Не объяснил - вошел в широкие, как ворота, двери и направо - за деревянный барьер для преступников. Жена, зябко поводя плечами, обтянутыми пуховой шалью, пошла за ним, он у прохода остановил ее, она спохватилась, торопливо свернула в зал. Служащий суда захлопнул вначале одну створку, потом другую, а перед глазами почему-то стояла Татьяна, поеживающаяся от внутреннего холода.
  "Писателя привлекают не за ставку мастера, а сразу за несколько ставок, которые получал параллельно", - какая ложь! Теперь понятно, почему Лейбельзон весь из себя издерганный, озлобленный. Только бы Валерию Антоновичу самому не озлобиться: худший из худших - человек озлобленный. Вспомнил о фельетоне: уже хорошо, что все узнают - никаких параллельных зарплат не получал. Стараясь снять тяжесть, глубоко вздохнул: бедный как церковная мышь. Не сравнение, конечно, - идиоматическое выражение: белый как снег, бедный как церковная мышь. Усмехнулся - так-то оно так, но от этого не легче.
  В глубине коридора сидели две женщины: в туго облегающих голубых платьях, ярко накрашенные, с распущенными волосами. Женщины курили, стряхивали пепел на пол и то и дело натягивали сползающие от покачивания и как будто отдельно красующиеся красные бати.
  Скрипнули "ворота", служитель окликнул свидетельниц. Неторопливо загасили окурки, спрятали в сумочки. Проходя мимо Валерия Антоновича, картинно замедлили шаг и точно по команде - голову чуть набок, ленивое движение рукой, откидывающей за спину роскошные бордовые волосы, которые в сумраке словно заискрились.
  - Здравствуйте, писатель!
  Валерий Антонович поспешно встал, портфель свалился с лавки.
  - Здравствуйте.
  Женщины заулыбались, и сразу в глубоких вырезах, словно бунтуя в тесноте, задвигались, заволновались упругие холмы.
  Женщина, что повыше, смущенно отвела взгляд - будто отстранилась. Белый высокий лоб, тонкие полукруглые брови, легкая припухлость век и глаза: большие карие и как будто немного грустные, - а они уже подумали, что он их нарочно не узнает.
  Растерянно улыбаясь, Валерий Антонович посмотрел на подругу - двойни менее похожи: и глаза такие же, и тот же смущенный взгляд, и та же набегающая, будто волна, обволакивающая пленительность. Еще раз откинула волосы - водопад по плечам.
  - Какой хоррроший, пррривлекательный мужчина - и борррода!
  Грассирующее "р" прокатилось, словно подпрыгивающий серебряный шарик. Валерий Антонович вспомнил: бывшие бухгалтер и кассир Галла и Алла, уволенные Лейбельзоном, как говорили - за грязность.
  Женщины удалились, но стойкий запах духов пребывал.
  ...В 1982 году распоряжением треста Валерия Антоновича перевели из сорок седьмого строительного управления в сорок шестое. В день зарплаты он позвонил в кассу: когда подъехать? Алла, мило грассируя, предложила - принесет зарплату к базарчику в первом микрорайоне.
  Она пришла с Аллой - две пленительные смугляночки с распущенными волосами. Вечернее солнце золотило обнаженные плечи, а запах свежей клубники из-под навеса базарчика невольно напоминал о близости Чумыша и мягкой прохладе.
  Алла вынула из сумочки деньги, повернулась к под-руге - попыталась пересчитать. Валерий Антонович остановил, и кстати. Подошел рослый, плечистый молодой человек - борода курчавая, пышная, не борода - чаща. Мускулистые лопатки выпирали из-под вязаной полосатой майки - на шее цепочка с золотым крестиком. В крупных, явно мастеровых руках - чашечка со спелой, словно омытой росой, клубникой.
  - Девочки, угощайтесь.
  Плечом отодвинул Валерия Антоновича. Девочки, кокетливо улыбаясь, взяли по ягодке. Плечистый: "Виктории - викторию". Вставил ягодку в вырез лифчика, наклонил кудлатую голову и губами долго вынимал удерживаемую холмами ягоду. Алла прикрыла глаза, замерла. Смущаясь внезапной откровенности подруги, Галла повернулась к Валерию Антоновичу:
  - Пойдемте погуляем, мы собрались на Чумыш искупаться.
  Он отказался, а в электричке, вспоминая грустный взгляд Галлы, испытывал необъяснимую, щемящую тоску, которую испытываешь в детстве, когда потеряешь игрушку.
  Дома Татьяна обнаружила, что его зарплата уменьшилась на двадцать рублей. Он с легкостью солгал - выронил где-нибудь. Он и сам поверил, а потом внезапное увольнение подружек по собственному желанию и в то же время - за грязность...
  Появление свидетельниц вызвало в зале суда неодобрительный гул. Валерий Антонович поднял с пола портфель и придвинул лавку поближе к двери. Через отставшую створку голоса выступающих слышались достаточно хорошо, было понятно: о чем говорят, спрашивают, но кто говорит и спрашивает - приходилось догадываться. Даже голоса свидетельниц приходилось различать по смыслу. Компетенция бухгалтера, стало быть, говорит Галла. Кассира, стало быть - Алла. Единственный голос, который не вызывал сомнений, - Лейбельзона. Ему разрешили задавать вопросы, минуя адвоката, и он в известной агрессивной манере налетал, точно коршун. Его осаживали, когда со свойственной ему страстью вдруг начинал давать характеристики свидетельницам.
  Вскоре уголовное дело бывшего начальника сорок шестого строительного управления выявилось во всех деталях.
  Два года назад за подлог в денежных ведомостях кассир и бухгалтер, то есть Алла и Галла, были привлечены к уголовной ответственности. Безмужние матери, с полугодовалыми детьми на руках, еще на следствии подпали под амнистию. Считая Лейбельзона виновником своих бед, они сообщили в прокуратуру о его финансовых нарушениях.
  Первое: под расписку взял из кассы управления восемь тысяч рублей на покупку личного автомобиля "Москвич".
  Второе: по договору с ДОСААФ на платные курсы шоферов были зачислены пять человек, учебу которых оплатило сорок шестое управление. Среди них - инженер по технике безопасности - жена Лейбельзона. После зачисления она уволилась (перешла на работу в ДСК), а училась за счет управления.
  Третье: брак при бетонировании плиты четвертой коксовой батареи. По приказу Лейбельзона начали на две недели раньше графика - тщеславие обуяло. По этой же причине принял на ставку мастера писателя Губкина, выплатил ему так называемую литературную премию.
  Валерий Антонович открыл портфель, стал перебирать бумаги, которые хотел предъявить суду. Хотя к подобной позиции Чумышской прокуратуры как будто был готов - обиделся: как так можно?! Партком стройки в лице бывшего секретаря организовывал его трудоустройство, хлопотал о литературной премии (150 рублей вписаны в договор о взаимном шефстве Коксохима с писателями), а теперь все свалено на Лейбельзона. Он до того разнервничался, что почувствовал: руки непослушно прыгают, и он никак не сосредоточится - с чего начнет, когда вызовут? Если прокуратура - помощник партии, то пусть учитывает ее устные рекомендации, без них реальная картина настолько искажена, что можно засудить кого угодно и за что угодно. Впрочем, что же будет, если начнут судить по устным рекомендациям? Сердце подпрыгнуло и опять сорвалось - "позвоночный"...
  Валерия Антоновича вызвали в зал суда спустя два часа. Он успел переволноваться, перегореть, но это даже помогло - лучший свидетель на суде - статист, отвечающий на вопросы: да - да, нет - нет, и не более. Вначале так и было: односложный вопрос - односложный ответ.
  Фамилия, имя-отчество, год рождения, профессия? Когда приехал на Коксохим, почему приехал, чем занимался?
  Внезапное напоминание судьи, что он должен говорить только правду, вдруг вызвало досаду - для того и пришел, чтобы говорить только правду. По залу, лавки которого, точно на футбольном стадионе, почти вертикально уходили вверх, пробежал ветерок одобрения. Сами собой вспыхнули погасшие угли.
  Приехал на Коксохим после областного семинара молодых писателей, на котором выступал секретарь обкома партии Анатолий Игоревич Суворов, он-то и призвал послужить своим пером Коксохиму.
  Валерий Антонович разошелся, рассказал, как его выдернули из бригады, как перебрасывали из управления в управление. Называл ответственных партийных и комсомольских работников: кто, когда ходатайствовал по трудоустройству. Кто перечил, кто поддерживал. Он словно катился с крутой горы. Зал слушал затаив дыхание.
  Потом его начали осаживать. Вначале прокурор Чумышска - он сидел сразу за трибуной, спиной к окну, видна была только спина в форменном кителе и кучерявый светлый чуб - кажется, дело на Губкина никто не закрывал, продолжается? (Добавил огня, плеснул бензином.)
  - Продолжается, но в связи с этим сегодня вышел фельетон в газете "Известия", не читали?
  Прокурор не нашелся что ответить. Судья постучал карандашом по графину - он примет меры.
  Валерий Антонович попросил разрешения прочесть письма, которые взял в трудовых коллективах. Судья не разрешил - это не относится к делу.
  Валерий Антонович попытался возразить, его резко оборвал молодой человек, сидящий рядом с судьей, - за неумение себя вести его выведут и отправят на пятнадцать суток.
  Зал неодобрительно загудел. Опять вмешался судья - свидетеля просят отвечать по существу.
  Из-за барьера подал голос Лейбельзон: пусть свидетель скажет: лично о нем ему приходилось писать?
  Валерий Антонович улыбнулся - конкретно о Лейбельзоне у него нет очерков, но вскользь начальника сорок шестого строительного управления упоминал. Например, в очерке о пуске второй коксовой, когда начальника ударило кирпичом и его прямо со стройплощадки отправили в больницу.
  Зал оживился, раздались аплодисменты. Прокурор почему-то воспринял их как выпад против него. Вскочил.
  - Писатели и корреспонденты зачастую пишут о том, что не входит в их компетенцию.
  Свет падал только на большой одутловатый нос прокурора, тень изламывала его, и с возвышения трибуны нос казался клювом хищной птицы.
  От имени областной прокуратуры он уполномочен поставить в известность свидетеля Губкина, что завтра, то есть девятого июня, ему надлежит явиться к десяти часам в двадцать четвертый кабинет к исполняющему обязанности начальника Приобского областного следственного управления, советнику юстиции третьего класса Параграфову.
  На зал словно навалилась тишина. Гробовая - идиоматическое выражение - ни к чему подумал Валерий Антонович и спросил, преодолевая вяжущее, будто стоячий студень, молчание.
  - Давно Параграфова повысили? Прокурор удовлетворенно хмыкнул:
  - Сегодня.
  Почувствовав, что манера держать себя - не соответствует его званию, враз успокоился. Судья вновь коротко стукнул карандашом - ведите разговор по существу.
  - Всегда ли в очерках и других произведениях удается сохранять объективность?
  Вопрос как вопрос, но ответь Валерий Антонович, что не всегда - поставит под сомнение и себя, и автора фельетона. Но и противоположный ответ - не лучше: эко самоуверенность?! Потеряет поддержку зала.
  Валерий Антонович повернулся в сторону судьи, всем своим видом показывал - вопрос не по существу. Судья не менее красноречиво поднял голову, дал понять, что тоже ждет ответа.
  Валерий Антонович усмехнулся, и как будто вне его, где-то далеко-далеко, еле слышно ударили в гонг - звенящий шорох песка или что-то другое, будто подхваченное и рассеянное ветром. Он почувствовал внезапную необъяснимую тоску: другим он стал, другим, и нет никакой уверенности, что лучше.
  - Всегда старался следовать правде - пусть товарищ прокурор тоже ответит: бывает ли правда необъективной? Судья выждал ровно столько, чтобы не уронить достоинства государственного обвинителя, вмешался, заслонил молчание.
  - Здесь не свидетель спрашивает, а спрашивают свидетеля.
  Валерий Антонович попросил суд подшить к делу Лейбельзона выписки из протоколов парткома.
  Судья переглянулся с прокурором.
  - Свидетель - только свидетель, а не адвокат.
  Валерий Антонович внимательно оглядел суд - сидели спинами к окнам, на лицах - тень. Прокурор - за отдельным столом. Торцом к нему - длинный судейский. Чуть вбок, на отшибе, за маленьким квадратным столиком, более похожим на этажерку, сидела адвокат. Ее лицо, в отличие от других, было освещено наполовину. К Лейбельзону - в тени, будто затушевано. К судье - словно облито светом. Кудряшки химической завивки, темно-синий костюмчик, белая кофточка - настороженная школьница, сейчас спросят, а урок не выучен.
  Валерий Антонович сошел с трибуны - он просит адвоката приобщить к делу имеющиеся у него документы. Словно в ожидании классного руководителя, встала - глаза выпуклые, в рассеянном свете белки блестели, точно кусочки смальты. Взяла документы и сейчас же пугливо, словно на строгого отца, взглянула на судью. Судья наклонил голову - он не одобряет действий адвоката, но ни за что не выкажет своего неодобрения.
  Валерий Антонович жалостливо, словно винясь, улыбнулся этим блестящим растерянным глазам и уже, наверное, знал - стал не только другим, но и хуже, потому что и это - пробежавшее, будто искра, чувство - учел.
  И воспользовался - гадко-то как?!
  Судья спросил:
   - Есть ли еще вопросы к свидетелю?
  Вопросов не было. Было пожелание прокурора, которое походило на предупреждение, - пусть поторопится, следующая электричка ночью.
  Валерий Антонович поднялся на трибуну - взял портфель. Он мог бы на прощание оглядеть присутствующих, но зрение, словно отделилось, потеряло связь ним. Он видел себя и все вокруг как бы из зала.
  Ослеплен кусочками смальты. Будто из Страшного суда - повсюду тлеет глаз.
  На ощупь нашел портфель - пошел к выходу.
  Он шел по памяти, вполне сознавая, что впереди должны быть двери, а чуть ближе и левее, за низким деревянным барьером, - Лейбельзон. Он скажет ободряющие слова, громко скажет, чтобы все услышали.
  Из зала очень хорошо видны: его затылок, плечи, растянутая гармошка портфеля.
  Приостановился, кивнул Лейбельзону, вполоборота повернулся к залу (светотень разъяла лицо).
  - На нем нет вины, а все, что есть, - тень, мало света в зале.
  Почему сказал об этом - бог весть?!
  В коридоре, будто от яркого света, зажмурился, чувствуя: слова, только что сказанные, остались там, за дверью. Они живут отдельно от него, а он - здесь: бессловесный, опустошенный, потому что все происходит по правилам игры, не совпадающим с жизнью, которою жил. В душе будто что-то погасло и захлопнулось. Но почему? Он все понимает, осознает, его разум как будто стал подвижней и изощренней. Почему этот - он, который в коридоре, никогда не продолжит повесть? Ему не хочется торопиться на электричку, на свидание с Параграфовым.
  Валерий Антонович почувствовал: сердце словно дрожит на вонзившейся в него игле.
  Надо сесть на лавку и успокоиться. Обхватить портфель и ни о чем не думать. Он устал, это пройдет. Здесь на лавке - так глупо?!
  Он подумал о смерти, чтобы испугать себя, но не испугался - было бы замечательно: тогда и для Татьяны, и для Аленки, и для всех-всех, кто знал его, навсегда остался бы прежним. А главное - чистая, светлая дорога, которую готов был пройти, осталась бы с ним - впереди.
  Он улыбнулся, не смея верить в счастье, но сердце словно услышало неясный оклик, заволновалось, в глаза будто плеснули снопы голубых искр, которые, медленно осыпаясь, напоминали изумрудный веер - бесконечный зеленый луч.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"