Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Или повесть о странной любви
"Прелесть моя незабвенная! Пока тебя помнят вгибы локтей
моих, пока еще ты на руках и губах моих, я побуду с тобой.
Я выплачу слезы о тебе в чем-нибудь достойном, остающемся.
Я запишу память о тебе в нежном, нежном, щемящее
печальном изображении. Вот как я изображу тебя."
Борис Пастернак "Доктор Живаго"
Ноябрьский скучный и злой дождь сыпал нам в глаза мелким, колким порошком. Мы продирались сквозь дождь и сквозь этот очень "ноябрьский" незнакомый город, тараном: упрямо выпятив вперед мокрые макушки, набычившись, как два барана, берущие штурмом воображаемые новые ворота. Из-под широкого черной кожи козырька торчал Зямин выдающийся нос, с изящным прямым хребтом, красиво вырезанным кончиком и тонкими ноздрями. А светлые кудри, обычно клубившиеся над ушами, намокнув, опушили щеки наподобие седых пейсов. Худые, длинные ноги в мешковатых джинсах приплясывали по грязи, имитируя деловую походку, но через каждые два шага, озорно сбивались в твист, в вальс, в рок-н-ролл. Тонкая правая рука беспрестанно взмывала вверх, описывала круги, ныряла в карман, снова выпархивала и взвивалась. Каждый палец, обтянутый черной перчаткой, танцевал в сумраке осеннего вечера. А вторая рука, добровольно плененная, теребила, перебирала, сжимала и гладила мои замерзшие пальцы. Лужи на челябинских тротуарах отражали нас с Зямой взявшихся за руки, пританцовывающих, мокрых, счастливых.
Зяму звали Софьей Яковлевной Парнох. Ей было пятьдесят два года и у нее имелись: муж - бизнесмен, дочь, моя ровесница, четырехкомнатная квартира в центре Питера, дача в Соснове, "джип" цвета "металлик", больная печень, звание "заслуженной артистки" и пенсия. А еще у нее была я.
Вот тебе сейчас сколько? Двадцать пять? Шесть? И мне было двадцать шесть... Давно, еще до революции... и вот познакомилась я с одним парнем. И сразу же ему дала. Мне-то казалось, что это люб-о-о-овь! В первый же вечер, и сразу такая любовь! Ну, как тут не дать? А на утро он мне сказал, мол, все чао, было хорошо, но... и так далее. И я страдала. Целый день страдала, а вечером пошла на... как вы сейчас называете на тусовку. Чтобы развеяться. И встретила там парня. И влюбилась. Ну, и ясное дело, сразу же ему дала. У меня такой период был: "этому дала, и этому дала"... И стали мы с этим парнем со вторым, то есть, встречаться. Долго встречались. Дня три, наверное. А потом оказалось, что тот, первый, был его приятелем, и все ему рассказал. Ну, что я как "сорока-белобока" и тому и этому. И мне так сты-ы-ы-ыдно стало! Что от этого я сама ушла. Ужас как страдала! Так страдала, что решила с жизнью покончить. Поднялась на крышу театра, к бортику подошла, вниз посмотрела, глаза закрыла, и... Ну, а потом, через пару месяцев иду я по Фонтанке, а у меня такая модная тогда шляпка была - горшочком, поля вниз опущены, и вдруг кто-то ко мне подбегает, поля отгибает, в лицо мне заглядывает, и говорит: "А, это ты!" Я сначала возмутилась: со мной! так! А потом смотрю, а это тот второй. И я тогда подумала: надо же из-за такого козла чуть с крыши не прыгнула! И пошла себе дальше. Вот она - любо-о-овь!. А, ты думаешь, любовь, это как в книжках пишут?
Дома по обе стороны этого бесконечного проспекта напоминали перевернутые на попа ящики для декораций: серые, рассохшиеся, грязные. Фонари, казалось, высвечивают лишь оранжевые кружки луж, в которых плавают их отражения. Деревьев не было. Впрочем, какие деревья в ноябре? Черные вертикальные полосы прорезали фиолетово-серый сумрак, но были то деревья, светофоры, телеграфные ли столбы - непонятно. Сальным тусклым светом светились витрины. Машин по нашим - питерским меркам - было немного, а людей и того меньше. Но даже если бы мы с Зямой шли в гуще демонстрации по самой красивой и зеленой улице в мире, мы бы этого не заметили. Тогда мы видели, слышали, воспринимали только друг друга. Светофорам было не домигаться нам, машинам не добибикаться, людям не докричаться. Мы двигались, выставив вперед макушки и разбрызгивая грязь, на ощупь, интуитивно преодолевая чужие улицы. Так что минималистские декорации Челябинска были удобны для нашей прогулки внутрь друг друга, не отвлекали внимания.
И вдруг, широкое кожаное мужское плечо вторглось, разделив нас. Из-за этого плеча мы глянули друг на друга беспомощно и испуганно. У меня на глазах тут же появились слезы - Зяма считала, что это особенность моей физиологии, слезные мешочки расположены у меня слишком близко и потому, как бы я не старалась, слезы ежеминутно готовы были вырваться наружу.
- Девочки, а вокзал где? Не подскажите... - заплетающимся языком, дыша нам в лица перегаром, промычало плечо.
- Не подскажем. - Решительно отрезала Зяма, и в ввиду моих слез, энергично приналегла своим худым, мальчиковым плечиком на кожаное плечо.
-Девочки, почему такие сердитые? - Плечо тяжело дышало, сопело и жутко воняло спиртным. Зяма усилила натиск, я, передумав плакать, приналегла с другой стороны, и, объединив усилия, мы отпихнули вторженца, черная кожаная преграда между нами исчезла, и мы схватились за руки так, словно давно были в разлуке.
- Девочки, а?... Девочки... - Беспомощно и недоуменно выкрикивало нам в след чужое плечо, но мы уже танцевали дальше, держась за руки.
- Ну, их, мудаков на фиг! - Сказала Зяма, - не пойдем в кабак, там таких много, пойдем в гостиницу и посидим одни в номере. Ты не против?
-Я очень-очень-очень не против! - обрадовалась я.
Мы встретились сегодня утром в одиннадцать, как и было написано в объявлении. Я пришла раньше, и долго стояла, любуясь приказом на доске: там, среди фамилий отбывающих сегодня на гастроли в город Челябинск, была и моя, приписанная шариковой ручкой сбоку. Я - как взрослая! - ехала на свои первые в жизни гастроли. Но эту радость мое, утомленное счастьем сознание, всего лишь сухо констатировало. Радоваться первым гастролям! Первому самолету! Первой гостинице! У меня не было сил. Потому что я мучительно, упоенно, страстно радовалась Зяминому присутствию. Приписывая мою фамилию сбоку от основного списка, директор строго взглянул на меня и сказал:
- Дина, надеюсь, ты понимаешь, что мы отправляем тебя не развлекаться. Ты будешь ответственной за Софью Яковлевну, обеспечь ее текстом роли, проверь, чтобы был запасной экземпляр, твой личный, и во время спектакля ты должна будешь сидеть в кулисах, вдруг мало ли что там... текст подсказать или еще что. Ты должна позаботиться, чтобы Софье Яковлевне было хорошо.
- Я позабочусь!.. Я обязательно позабочусь... - белыми губами, почти в обморочном от радости состоянии, пролепетала я. Директор на всякий случай наградил меня еще одним хмурым, недоверчивым взглядом и отпустил паковать вещи. Он даже не подозревал, как буквально я собираюсь выполнить возложенную на меня обязанность.
Разумеется, я не спала этой ночью. Разумеется, не стала завтракать. Разумеется, не замечала первого настоящего жгучего мороза, когда неслась с тяжелой сумкой от маршрутки к театру. Да и тяжести я не замечала.
- Что ж вы так рано и с вещами? - удивилась вахтерша.
- Я еду на гастроли! - ответила я.
У себя в кабинете я, чтоб скоротать время включила компьютер, открыла почту, и едва попадая пальцами по клавишам, настрочила ответное письмо Саше.
"Милая Саша! Твою книжку я прочитала, она мне очень понравилась. Пожалуй, это будет моя любимая книга в жанре фэнтази. Она такая мудрая и так вовремя я ее прочитала. Там все, о чем я сейчас думаю!!! Подробнее напишу, когда вернусь из Челябинска. Будешь ли ты отмечать Хэллоуин? А я не умею, да и вряд ли мы с Соней в Челябинске будем разделывать тыквы. Жду Соню, автобус уже во дворе. Целую тебя. Дина"
Дверь литчасти распахнулась, и вошла Зяма, а за ней вплыл огромный чемодан. Когда чемодан, покачавшись, опустился на пол, под ним обнаружился Изя. Зяма размашистой своей походочкой сделала круг по моему тесному кабинету, а мы с Изей полушепотом обменялись скромными "здрасте". Изя улыбнулся, я постаралась соответствовать. Но это было трудно, потому что все внимание мое было приковано к Зяме, я всегда следила за ней неотрывно, загипнотизировано, не воспринимая окружающий мир и людей вокруг.
- Ты домашние тапки взяла? - вместо приветствия спросила Зяма.
-Взяла. - Вытянувшись во фронт отрапортовала я.
- Теплые носки взяла?
- не... нет.
Зяма всполошено уставилась на меня, и чтоб успокоить ее, я поспешно протараторила: - Я не ношу теплые носки. Никогда. Мы даже когда в поход с Анькой ездили, то она велела мне купить носки, а я купила розовые такие, она говорит "ты бы еще следки капроновые взяла"...
Все это я выдала на едином дыхании, но Зяму моя речь, кажется, успокоила.
-Щетку?
- Пасту?
- Подкладные?
На весь этот жесткий допрос я энергично кивала, но вдруг Зяма оборвала себя:
- Впрочем, мы же не при советской власти живем, это тогда в магазинах были только фиолетовые подштанники и лавровый лист. Теперь все можно купить, даже в Челябинске. Так что мы все тебе купим.
Изя все это время простоял у двери, придерживая огромный чемодан и интеллигентно улыбаясь. Натыкаясь взглядом на него, я тоже рассеяно улыбалась в ответ.
- Ты сиди, - посоветовала мне Зяма, - а я пойду, возьму ключи от репзала и прорепетирую крик.
Я кивнула, Зяма махнула рукой в сторону Изи, он кивнул ей, потом кивнул мне, я ответила ему кивком. И они вышли.
- Пам-пам-пара-ра-рам! - Возвопила я. Лихорадочно вырубила комп, набросала расползающимися буквами прощальную записку своей помощнице, натянула пальто, и уселась обратно в кресло. Чтобы терпеливо, не подгоняя и не призывая, ждать Софью Яковлевну, Соню, мою Зяму.
Она вернулась очень быстро, заметно повеселевшая и подобревшая без утомительного для нее присутствия Изи.
- Все, прорепетировала. - Сообщила она. - Представь себе такую картину: пустая комната, дверь открывается и входит женщина. Включает свет, кладет кепку на стул, выходит на середину и... Орет! Потом спокойненько берет кепку, выключает свет, выходит, закрывает дверь. Кто б видел, решил что ненормальная.
Я кивала, мычала и улыбалась. Я была ошарашена своим нежданным счастьем.
Мы первыми уселись в автобус (я умостилась на сиденье боком, чтоб неотрывно смотреть на Зяму), а все остальные участники гастролей, как обычно задерживались. Кто-то курил на улице, кого-то ждали, кому-то орали и махали. Зяма же приступила к своему обязательному "медосмотру" окружающих.
- Вот скажи мне, Дина, что у Ирки в голове?
- У какой Ирки? - на всякий случай уточняла я, потому что у нас в администраторах значилось их две: большая и маленькая.
- Я про нашу, про большую. Ты видела, какие у Телкова ботинки?
- Не...нет...
- А ты посмотри.
Я посмотрела и уперлась взглядом в самые банальные "гады" на толстенной подошве, в каких разгуливает и мой зять.
- Я не понимаю, что должно быть в голове у человека, чтобы он напялил такие ботинки. К тому же грязные. Но ботинки, это ладно, а ты знаешь, как от него воняет?????!
Я отрицательно покачала головой: мы с Андреем существуем в разных частях театра, и в разное время. Я, как ХРП (художественно руководящий персонал) сижу в кабинете у входа с двенадцати до восемнадцати часов, а он, будучи начальником звукоцеха, обитает в недрах театра, часов с шести до глубокой ночи. Обонять Телкова у меня не было никакой возможности.
- От него так воняет! Так! Он же не моется. Когда мы в последний раз были на гастролях в Выборге, то после спектакля я зашла в курилку, там сидел Телков, и там ТАК воняло, что я оттуда вышла, и думаю: а как же мы в автобусе сейчас поедим? Я пошла к Тонечке-костюмерше и сказала ей. Она вручила Телкову полотенце и отправила его мыться.
- И что?
- Помылся как миленький. Но в автобусе все равно воняло. Не помогло. Так вот, я не могу понять как Ирка, она ж у нас девочка ничего себе, живет с ним. Что у Ирки в голове?
- Может это любовь? - Легкомысленно предположила я.
- Может и любовь, но запах!!! Впрочем, мне Тонечка говорит, что Ирка и сама воняет.
Зяма переводит взгляд и натыкается на героя сериалов, мечту шестнадцатилетних, мега-звезду Б2, с которым ей предстоит играть спектакль в Челябинске. По замыслу режиссера, их всего двое, шекспировских героев: Яго и Отелло, третья - Дездемона, роль которой предстоит сыграть "на вводе" моей пенсионерке, "баушке" Зяме. И у обоих "любимцев публики", исполняющих роли в трагедии, пропиаренные фамилии начинаются на большую букву Б. Зяма их так и прозвала: Б1, Б2.
Б1 - знаменит не только ролями в сериалах, но и своей привычкой о-о-очень сильно опаздывать на автобусы, поезда и самолеты. Тонечка рассказывала нам, что во время последних гастролей "Отелло", Б1 опаздывал на автобус в аэропорт аж на сорок минут, его просто не было в гостинице. Ира психовала, финдиректор психовал, Б2 гулял по близлежащим магазинам. А когда Б1, наконец появился, то отодвинув плечиком рыдающую Иру, он пошел в номер принимать душ.
Так и в этот раз, в ожидании мега-звезды Б1, гастрольная группа бродила вокруг автобуса, а верный товарищ Б2 висел на подножке, карауля место и одновременно выглядывая приятеля. Зяма прошлась взглядом сверху вниз по накаченной фигуре мачо.
- Ноги хорошие... жаль кончаются быстро. - Заметила она, - вот скажи мне, что у человека в голове, если он, имея такие короткие ноги, носит штаны, которые едва письку прикрывают? Чтобы выглядеть каракатицей?
- Ну, - понизив голос, высказалась я, - это модно и сексуально.
- Что сексуально: короткие ноги это, по-твоему, сексуально? И что у тебя в голове!
В девятом классе я два месяца училась в художественной школе. Мы там рисовали. И была там у меня подружонка Ритка. Эта Ритка ходила зимой без шапки и расстегивала верхнюю пуговицу на пальто. Для меня это был верх раскованности, я такого себе и представить не могла. По причине очень строгих родителей, я вплоть до замужества, ходила зимой в шапках шарфах, башлыках, рейтузах, и Ритка казалась мне... ну, просто... женщиной легкого поведения из-за ее расстегнутой пуговицы. О том чтобы я пошла на какие-нибудь тусовки или просто к кому-нибудь в гости и речи быть не могло. Мой папаша, так как сам был вор, шулер и уголовник прекрасно знал, что за бандюганы сидят в парадках у нас на Лиговке, и меня по причине моей чертовски привлекательной внешности, никуда вечерами не отпускал. И вот однажды Ритка уговорила меня пойти на тусовку. Там ожидались мальчики с рыбзавода, можешь себе представить, какая элита! И я, дрожа всей своей битой шкурой, наврала дома, что меня задержат в школе, и пошла на блядки. В три часа дня. Вечеринка была на квартире одного из заводских мальчиков. У него родители уехали, и вот, пожалуйста... Мы с Риткой и приперлись. Везде валялись бутылки и объедки, очевидно родители не сегодня уехали. Я села на какой-то рваный диван, на который кого-то недавно стошнило, и понемногу шизела от увиденного. И у меня до сих пор перед глазами картинка: Ритка танцует с одним заводским, и они целуются. Я такое вблизи в первый раз видала. И, мне так врезалось: ее маленькие губки поджаты, так что похожи на сморщенную куриную жопку, и она этой жопкой своей целует его лицо. Мелко-мелко елозит губами по его прыщам. Ну, я и сблеванула на этот же диван. Ну и домой пошла, я ж не Ритка, у меня папа - еврей. И алкоголик к тому ж.
В самолете Зяма активно боялась. Она боялась взлета, боялась полета, но больше всего она боялась посадки. Страх ее выражался в том, что она то бледнела, то краснела, и, закинув голову на спинку кресла, твердила: "блядь, блядь, блядь, блядь". Я встревожено заглядывала в ее напряженное, опрокинутое лицо, и тогда она выныривала из каких-то глубин неведомого мне страха, словно из-под воды, и улыбалась мне самой своей кроткой, светлой, нездешней улыбкой, как бы извиняясь за свой страх полета и за мой страх за нее.
- Соня, Соня, Соня - тупо твердила я, - чего вы боитесь? Я не понимаю, чего вы боитесь?
Я ненавидела ее страх, потому что он мучил ее и разлучал нас. Зяма оставалась один на один со своим страхом, а я - за тысячу верст от нее. Он крал мои минутки!
Потом "зона турбулентности" заканчивалась, Зяма успокаивалась и на время возвращалась ко мне.
- Ты посмотри на наших-то уебков! - тут же занимала она критическую позицию, - они начали пить еще у дверей театра, до посадки в автобус. В аэропорту они добавили, в накопителе прибавили, на взлете глотнули, во время тряски хлебнули. Зря мы не отправили их в багажном отделении, чувствую, что в Челябинске нам понадобятся грузчики.
Действительно, все наши - пили. За нами, объединившись группкой, пили реквизиторы и костюмеры. Через проход пили монтировщики с осветителями. В начале салона пили звуковики с администраторами, в хвосте - Б1 с Б2. Финдиректор летел в vip-салоне, и потому было неизвестно, пьет ли он. Не пили только мы с Зямой, но мы были пьяны присутствием друг друга. В салоне было уже так наблевано, напачкано и натоптано, что прогулка по проходу просто исключалась.
- Все, - сказала Зяма, поднявшись с места, - сил моих нет, писать хочу.
- Фу, - поморщилась я, - там так грязно...
- Наши уже отлили и залили?
- Да, в туалет не войти.
- Ничего, я как-нибудь, ну не везти же с собой в Челябинск.
Тут наши, объединив силы и образовав сводный хор Театра, запели: "Над полем танки грохота-а-а-али".
- Я - пошла, хуже этого пионэрлагеря ничего не может быть.
Зяма, несчастная обладательница идеального слуха, выбралась в проход, и понеслась в хвост самолета. В этом пережитке советской власти, проходы были такие узкие, что никто кроме моей Зямы и 7-летнего ребенка, не смог бы по ним пробежаться.
- Софья Яковлевна, - кто-то из своих окликнул ее, - вы могли бы быть стюардессой. Вам не надо боком идти.
- Стюардесса по имени Зяма-а-а, обожаема ты и желанна-а-а, - пропела Зяма, переступая через бесчувственные тушки своих коллег, затруднявшие передвижение.
- Соня, - неожиданно окликнул ее Б2, захмелевший, и во хмелю немного подзабывший о своем звездном статусе, - Сонь, в туалет не ходи, там нассано.
- Ну, так не могу же я поссать прямо здесь, - Зяма метнула партнеру обольстительнейшую и сладострастнейшую улыбку в стиле Марлен Дитрих.
Б1, тоже желая продемонстрировать свою лояльность, протянул Зяме пару салфеток:
- Соня, возьми, подстелешь.
- А мне не надо, - Зяма легкомысленно ухмыльнулась, - я стоя писаю. Я ж на самом деле мальчик.
В аэропорту Челябинска организаторы фестиваля продержали нас больше часа - за нами забыли выслать автобус. Постановочную группу это не удручило - они люди опытные и запаса спиртного вывезенного из Питера им хватило бы на долгое ожидание. К тому же многие в самолете выспались, упав лицом в казенные макароны, и теперь были готовы бодриться дальше. А я хотела бы всю оставшуюся жизнь провести в аэропорту Челябинска возле Зямы. Впервые в жизни я никуда не спешила и не расслаивалась, всей собой пребывая в конкретной точке земного шара. Зяма же держала меня за руку и курила, стоя под вывеской отеля "Софья".
- Посмотрите... - обратила я ее внимание на рекламу. - Вас здесь ждали.
Она взглянула, и, выдыхая дым, заметила:
- А в мире всегда так. Очень много знаков для тех, кто их видит.
Мы с Зямой охраняли гору сумок, сваленную у входа, а остальные вышли из стеклянных дверей и пропали в черноте Челябинского вечера. Только семнадцатилетняя осветительница Женя, для которой это были первые гастроли, осоловевшая и заплаканная, лежала на пластиковой скамье, тихо постанывая. И переступал с ноги на ногу лакированными ботиночками наш финдиректор, у которого вообще напрочь отсутствовали какие-либо эмоции, и понять, угнетен он ожиданием, или доволен, было невозможно. Его хорошенькое пластмассовое лицо всегда сохраняло выражение брезгливого высокомерия.
В холодном, трясучем автобусе нас повезли по непроглядному космическому пространству неведомого города. Множество звезд-огней сияло во мраке, не рассеивая его.
- Соня, где мы? - спросила я, крутя головой во все стороны.
- Мы - рядом, а что еще тебе нужно?
- Ничего!
Автобус привез нас к служебному входу Челябинского театра Драмы, огромного каменного монстра, похожего на крытый стадион.
- Можно спросить, а зачем нам в театр? Нам бы уже как-нибудь... в уют и в тепло хорошо бы. - Соня, перегнувшись через спинку сиденья, пропела финдиректору в самое ухо, тот вздрогнул, на миг изменился в лице, но, взяв себя в руки, ответил со своей постоянной интонацией, которую Зяма называла "я компетентен":
- Мы должны пообедать в их буфете и получить талоны на обеды.
- А! - Законопослушная Зяма сделала согласную гримаску, а потом, обернувшись ко мне скривилась:
- Что ты об этом думаешь?
- Противно. Как в детском садике: все идут есть котлеты, и ты должен есть котлеты, у меня сразу какой-то приступ клаустрофобии начинается, кажется, что я тюрьме и меня никогда не выпустят.
- Вот! А представь, если б тебя здесь не было? А так мы вдвоем, и нам не страшны их котлеты, ага?
- Ага. - Согласилась я.
В буфет мы вошли, держась за руки. Выбрали по "тефтели мясной", и, усевшись за дальний столик, стали ковырять вилками в них. Абсолютно все нас миновали, усаживались, чуть ли не друг на друга, толкаясь локтями и теснясь коленями, предоставив наш стол - нам. Финдероктор может быть впервые в жизни оказался в неловкой ситуации: сидеть впритирку с постановочной группой ему по чину не полагалось, подсесть к нам... очевидно что-то мешало, как и всем остальным. Несколько минут топтался он с тарелкой в руках посреди буфета, и, наконец, решился:
- Вы не против? - Обратился он исключительно к Зяме, не беря меня в расчет даже краешком глаза. Зяма - лицемерка Зяма! Игрунья Зяма! Врунья Зяма! - тут же расцвела самой радушной, сердечной, самой влюбленной из своих улыбок.
- Садитесь! Обязательно садитесь к нам!
И он сел. А мы тут же замолчали и совсем уж тоскливо стали расправляться с тефтелями мясными, в которых, как и пророчествовала Зяма, мяса не оказалось. Финдиректор насаживал на вилку крохотные кусочки, и маленькими, судорожными глотками их заглатывал. Кто-нибудь из нас троих обязательно должен был подавиться, уж слишком напряженно проходил этот обед. И вдруг Зяма, низким голосом с волнующими бархатистыми нотками, склонив белокурую головку, и улыбаясь загадочно и многообещающе, сказала:
- Вам, наверное, женщины часто говорили, что вы похожи на Алена Делона? Верхней частью лица.
Тут я все-таки подавилась, закашлявшись от смеха, а финдиректор вспыхнул, смутился, мгновенно залоснился от выступившего пота и, застенчиво глядя в тарелку, впервые на нашей памяти, улыбнулся.
...А я за собой не очень-то ухаживаю... нет. Не люблю. Ну, на фиг. А ответь мне, зачем?
Но тряпки я люблю. Тряпки - это вещь!
Как придешь в магазин, а там одна кофточка, другая кофточка, юбочка какая-нибудь такая-сякая, курточка! И все - надо! Мне вообще все - надо. Я сразу набираю одну, другую, третью. Особенно я люблю такие, где написано: 500 р. Потом это зачеркнуто и внизу: 300! Я туда ныряю, и вылавливаю. Я люблю дешевые вещи, мне на шмотки денег жалко, потому что эти кофточки, раз наденешь и выбросишь, и пойдешь новые купишь. Или сразу пять новых. Или даже ни разу не наденешь, главное удовольствие ведь - хапнуть. Знаешь сколько у меня этих ненадеванных кофточек-юбочек? Я раз в год шкаф разбираю, когда туда уже ничего не помещается, и все отношу девчонкам в костюмерную. Пусть девочки наряжаются, мне не жалко. А вот моя Янка, она любит только дорогие вещи, потому что как же, САМА ОНА наденет дешевую тряпку. А мне это не важно, мне просто нравится...
По воскресеньям, когда Изя дома и я дома, и из-за этого у меня всегда плохое настроение, потому что я не знаю что нам вместе дома делать, тогда я сажусь и начинаю плакать. А он спрашивает: "что ты плачешь?" и я говорю: "У меня ничего нет! Мне нечего надеть!" И он, чтобы я не плакала, везет меня куда-нибудь в Гостиный Двор, и все мне покупает. Сапожки такие, туфельки сякие, курточку-юбочку-кофточку-шапочку. Я его каждый выходной тысяч на десять раскручиваю! Во как!
Но я не всегда такая шмоточница была. Это у меня знаешь сколько? Ну, года четыре, наверное. Раньше мне вообще все равно было, как одеваться. Я однажды пришла к сапожнику, набойки поставить на Сашиных сапогах. Сижу у него в будочке, он меня и спрашивает, разговорчивый такой армянин попался, "ты, где работаешь?", я отвечаю: "в театре", он на меня посмотрел: на ботиночки, на курточку, на штанцы, на кепочку, и говорит сочувственно: "убираессся?". Я говорю: "артистка я". Сразу замолчал. Обиделся, решил, наврала.
А дружбан у меня был, завмуз наш, да ты его знаешь, Дромадер его фамилия, он мой наряд называл "заслуженная артистка по воду пошла".
Когда я вышла из ванной, то все уже было готово: Зяма наши сумки распаковала, вещи в шкафу по полочкам разложила, все кофточки на плечики повесила, сапоги от челябинской грязи отчистила, белье на кровати постелила, форточку открыла, чай вскипятила, бутерброды нарезала.
- А теперь только обуютить осталось, сейчас этот противный верхний свет погасим, бра включим, и все - можно жить!
- Ну, вы Соня даете! - ужаснулась я, - нормальный человек в такой короткий временной промежуток столько всего сделать не успевает.
- Так я же ненормальная. У меня знаешь, какая тренировка? Я дома все время так бегаю: папику подать, Сашеньке принести, Яночке сделать. А они все трое сидят, и ждут, пока я их обслужу, и подкладные каждому поменяю. А тебе дома мама белье стелет?
Меня насмешило такое предположение.
- Ну, наверное, стелила, лет двадцать назад.
- Вот, видишь! А я Саше белье стелю, и постель каждое утро заправляю.
В полумраке наш просторный охристо-розовый гостиничный номер казался нарядным и уютным. Декорация к голливудской "лав стори": приглушенный свет, занавеска, колышимая ветром, большая кровать в центре, не хватает лишь музыки и шампанского. Вместо них гул вокзальной площади за окном и зеленый чай в высоких стаканах, обнаруженных Зямой на журнальном столике.
Поднос с бутербродами и чаем Зяма водрузила в центре кровати и уселась перед ним по-турецки, облокотившись о подушки, я, нехотя, пристроилась напротив, впервые за 12 часов, оказавшись отделенной от Зямы барьером подноса. Мне уже было известно, что Зяма великий режиссер, у нее не бывает случайных, непродуманных мизансцен. А я как-никак дипломированный театральный критик, считывать "мессиджи" уже научилась.
Зяма вытащила из-за спины одну подушку и метнула ею в меня:
- Устраивайся поуютней. Может быть форточку закрыть?
И еще не договорив, она стремительно соскочила с кровати, я едва успела ее остановить:
- Не надо!
Зяма уселась обратно, пару секунд поелозила, устраиваясь на подушке, потом снова вскочила:
- Может, тебе кипятку подбавить?
- Нет, спасибо!
Зяма снова заерзала на своем пяточке кровати, и снова выпрыгнула, в два скачка пересекла комнату, и выключила свет в прихожей.
- Не надо нам этих боковых софитов, портят освещение.
Я тихо фыркала над своей чашкой. Зяма забралась на кровать, решительным ударом кулака сделала вмятину в подушке, сунула ее за спину, откинулась, вздохнула, и подскочила вновь:
- Тебе дует! Сейчас принесу шарф.
- Соня мне не холодно! Не надо ради бога!
Но Зяма уже неслась ко мне от шкафа, а за ней развивался ее пушистый, широкий полосатый шарф. Она тщательно укутала мои плечи, чуть отстранилась, полюбовалась своей работой и запрыгнула на подушку. Взяла чашку, поднесла ее ко рту, и тут же поставила обратно:
- Вино! Мы забыли купить тебе вино! Сейчас я быстро сгоняю вниз, тут у них какая-то "Пятерочка", ты что пьешь?
- Зяма! - взвыла я, - Зяма, у меня от вас в глазах рябит, сидите вы уже на месте! Ничего не надо, вообще ничего! Только сидите вы уже, наконец!
Зяма выдохнула, поерзав и помучив свою подушку, все-таки устроилась уютно и основательно. Но это была лишь иллюзия основательности, на самом деле, в любую секунду моя Зяма была готова вылететь из своего гнездышка и мчаться со скоростью ветра. А я раздумала осуждать Сашу: Зяму просто невозможно обогнать в ее стремлении ухаживать и делать все самой.
- А если не я, то кто за меня сделает? - Зяма отщипнула кусочек сыра, - Просто я ужасная лентяйка, и поэтому всегда хочу все быстренько сделать, а потом лентяйничать. Но все дела переделать невозможно и потому тот момент, когда можно начать лентяйничать у меня уже двадцать шесть лет не настает.
Ты спрашиваешь не села ли ты мне на шею... Не, так на шею не садятся. Я тебя научу, как это делают.
Вот, например... Года два назад влюбился в меня молодой человек двадцати двух лет. Племянник Дромадера. Увидел меня в спектакле про гондоны, и влюбился, так, что сил нет. Стал на спектакли ходить. А после спектаклей в гримерку. Придет, сядет, вот где ты теперь сидишь, смотрит на меня лошадиными глазами и молчит. Стесняется.
На каждом спектакле розы дарил. А одна роза, наверное, как вся его стипендия, стоит. Так что это не просто так, это серьезно было. Сначала я смеялась: "не надоело тебе, Сашенька, с баушкой сидеть?". А потом и я... прониклась.
Ну, а как ты думаешь? Молодой, хорошенький, чуб набекрень, глаза сияют, сидит и вздыхает томно. Меня забрало не на шутку. Даже думала, а может и правда дать? Вот бы на пару лет пораньше, точно бы дала. А так... климакс, это тебе не тетка. У меня с тех пор как этот проклятый климакс начался, все желание пропало. А раньше я ух, какая была! И то считаю, что мало я погуляла, можно было бы еще больше. У меня у Изи знаешь, какие рога? До неба. Когда он по улице идет, то эти рога небо протыкают, и оттуда на него что-нибудь сыплется. Но не манна небесная, это уж точно.
Так вот, я этого младенца сперва на спектакли пустила, потом в гримерку, а потом он и домой к нам стал ходить. Я его пирожками кормила. Знаешь, какие я пирожки пеку? Вот такусенького размера. Сначала отварю мясо, промелю его в мясорубке, бульон этот трупный, конечно, вылью, его никто есть не будет, потом в мясо лучку до золотистого цвета обжаренного, перчика, всякой другой бяки набухаю. Пирожков наляпаю, и с куриным бульончиком подаю. Пальчики оближешь! Вот я Сашеньку и кормила.
А потом и на дачу к нам его привезла. И целый день мы с Изей, как два коверных его развлекали: купаться на речку водили, на лодке катали, обедом кормили, водочкой поили, баньку топили, Изя с ним в бильярдик сыграл, я ему песенку под гитару у костерка сбацала. А потом он и говорит Изе: "ну, че, спать идем? Кто бабку-то первый трахать будет?"
Сначала хотели его тут же выгнать. А потом жалко стало: молодой все-таки, пьяный, лес кругом... ну, его на фиг. Пусть проспится.
Но роман на этом и закончился. Больше я уже его ни в гримерке, ни где не привечала. А почему? Потому что на шею сел.
Наши густо-коричневые тени покачивались и приплясывали на розовых стенах номера. Гул вокзала и шорох шин слились в единую мелодию, напоминающую шум океана. Я никогда не слышала, как шумит океан, но той ночью за окном гостиницы "Челябинск" мог рычать, вздыматься, шуршать и напевать только океан, отделивший наш маленький обитаемый остров от громадной необитаемой суши. Мы были одни в мире, одни - живые, настоящие, близкие, теплые. Кремовые тяжелые шторы скрывали от нас пустоту и темноту, а легкая белая тюль, надуваясь, словно парус, мчала нас по этому океану.
Зяма, сидя на подушке, широко расставив согнутые в коленях ноги, и не выпуская из руки сигарету, разыгрывала моноспектакль под названием "Вот такую жизнь я прожила". В нашем номере было уже тесно от карикатурных, нелепых, страшноватых теней из Зяминого прошлого. Они соскальзывали с розовых стен, стлались по охристому ковру, цепляясь, заползали на белое покрывало, слетали с кончиков Зяминых танцующих пальцев и подбирались ко мне. Тетушка Софья Давидовна, помреж Наталья Дмитриевна, бухгалтерша Кувалда, соседка по дачи Алка, бабка Нинка, мама Зина, любовник-татарин, завмуз Дромадер, племянник Дромадера, папа Яков, подружонка Аринка, прадед белогвардеец, любимая Саша Пожарникова, ненавистный режиссер Малинин и многие, многие, многие... Живые, мертвые, далекие, близкие, знакомые и невиданные мною никогда, они забирались на мою подушку, теснили меня, окружали. Но я не боялась этих коричнево-бордовых теней, я бесцеремонно отодвигала их в сторону, спихивала с кровати, или прямо сквозь них смотрела на Зяму.
Я только смотрела на Зяму. Впервые я могла смотреть на нее столько, сколько мне хочется, время перестало быть злым врагом, каждую секунду грозившим мне отобрать Зяму. Время стало - моим, и Зяма стала моей. А еще, впервые я могла смотреть на нее не отрываясь, не маскируясь, смотреть так, как хочется мне. То есть - подробно.
Никогда прежде не видела я вблизи такого красивого женского лица. Изящный нос с узкой переносицей, с тонким, дугой выгнутым хребтом, и подвижными ноздрями. Всем носам - нос! (Сама же Зяма его ненавидела, считала чересчур большим, и говорила: "нет, это не нос, это просто член какой-то!") Длинные серые глаза с тяжелыми, крупными веками, приподнятые к вискам, как у царевны Нефертити. И такие же, как у самой знаменитой египетской красавицы выпуклые губы. Все черты Зяминого прекрасного лица, как будто бы вылеплены смелым скульптором: крупные и твердые. Никакой расплывчатости, неопределенности, ничего мелкого, все с размахом, отточенное, доведенное до совершенства. Я всегда думала, глядя на ее лицо, отражающееся в зеркале гримуборной: "пока Бог делал Зяму, он сто человек слепил абы как, не до них было". Обычно в человеческих лицах, даже очень красивых можно угадать лишь замысел Творца, они и красивы-то своеобразной красотой неправильного, неоконченного произведения. Кто-то поработал над этим ртом, но махнул рукой на нос, вылепил нос, но поленился закончить подбородок. Совсем не то в Зямином лице, оно - завершено, законченно так, как было задумано.
- Соня, какие у вас красивые губы! - не удержалась я.
- Ну, вот! - Зяма рассердилась, и ее лицо мгновенно преобразилось, став острым, обозначались скулы и свернулись в полосочку губы, - я ей жизнь рассказываю, а она на мои губы смотрит! И что после этого у человека в голове!
- Но они такие красивые! - молча возразила я.
А самое прекрасное в прекрасном Зямином лице это - ее улыбка. Точнее - улыбки. Мне она улыбалась тепло, по-домашнему, слегка приподнимая уголки и позволяя тоненькой, едва заметной складке проложить тень на щеке. Со сцены она улыбалась профессионально: ярко-алые губы распахивались в бесстыдную и одновременно ангельскую улыбку, так улыбались актрисы немого кино: обнажая ровные крупные зубы и розовые десны. Но была еще одна улыбка... редкая, ни кому не предназначавшаяся, неожиданно вспыхивающая и озаряющая лицо нежным светом. От этой улыбки Зямино лицо становилось светлым ликом, бесполым и вне возраста. Так она улыбалась, когда бывала счастлива. Очень редко. Я помню...
...Мы сидели в театральном буфете и разговаривали о чем-то земном и будничном. Зяма смотрела на меня исподлобья, стараясь заглянуть не в глаза, а прямо внутрь меня, как смотрела она обычно. И вдруг... Зяма вспорхнула и в одну секунду оказалась на другом конце буфета, возле стойки, что-то на лету прочирикала буфетному мальчику, и приземлилась на ковровой дорожке в проходе между столиками. Мальчик прибавил звук радио, и тут моя Зяма... начала танцевать. Она подпрыгивала, кружилась, вскидывала ножки, взмахивала тонкими руками, наклонялась, приседала. Ее легкие золотистые волосы взлетали в такт с худыми, длинными пальцами, развевались и струились. Тоненькая, черная фигурка кружилась на фоне вульгарно-желтых стен. Голые белые руки, длинная гибкая белая шея, светлые кудри и светлая, светлая улыбка ангела. А все смотрели: очередь возле стойки, буфетчики за стойкой, повар в дверях кухни, директор в дверях буфета, сидящие за столиками перестали есть и разговаривать. Все молча, загипнотизировано смотрели на этот неожиданный танец. И никто не смеялся! Этот танец пожилой женщины на ковровой дорожке буфета не был смешон (хотя все привыкли смеяться, едва Зяма поднимет бровь: она добровольно выбрала себе амплуа клоуна). Никто не смеялся, потому что это было - красиво. Когда музыка закончилась и все принялись аплодировать, то Зяма вернулась ко мне за столик, еще более торжественная и величественная, чем возвращалась с поклонов после спектакля.
- Из тебя едок тот еще! - Зяма покачала головой, - два часа мучаешь несчастный кусок огурца. Ешь, я сказала.
- Сонь, я ем... как могу.
- А знаешь, как ест наша Пригожина? Нет? Мы как-то сидим в буфете, взяли себе по салатику, и она к нам подсела. И говорит: "как вы, девочки этим можете наесться? Мне, это на один зуб. Я сразу по пять беру". Представляешь? Вот потому она такая жирная. Мне ее жалко. Но противно! Фу...
- Ну, кому-то ведь нравится. У нас на курсе все обожали Пригожину, любимая артистка была.
- А видела тот веер, который в буфете висит, из "Ворона"? Вот когда у Пригожиной будет климакс, ей придется тем веером обмахиваться, ей нормальные не помогут.
- Вы - злая женщина, Зяма.
- Я-то? Еще какая злая!
Но я видела не только чудное Зямино лицо, которое Творец осуществил, как задумал. Я видела и то, что с этим лицом сделал другой "творец" - время. Я видела глубокие лучи морщинок у глаз и неглубокие у рта. Сероватые мешочки под нижними веками и горизонтальные складки, "опоясавшие" шею. И розовые пятна на белой, отнюдь не упругой груди. И синие жилки на безупречных руках. Я все видела... И потому, терзала себя неотступной, въедливой, не мной рожденной мыслью: я сошла с ума, ей много лет, я просто не могу... И не смотря на все это, я - могу! То есть я - хочу... то есть... ну, да.... Вот - сказала.... Да!
Я смотрела не только на выпуклые губы Нефертити, я смотрела на треугольный вырез на ее черной, вязанной, совсем "баушкиной" кофте. И, наверное, ей было холодно, дуло из окна, она ежилась, и сквозь тонкую шерсть явственно проступали широкие, крупные, твердые соски. И я не знала, что делать мне, если эти бугорки приковывали все мое внимание, мучили меня, терзали, провоцировали. Я никогда никого так...
Я давно уже потеряла нить беседы, я только смотрела на ее грудь и на то, как раскрываются ее губы.
- Соня, - сама не могу понять - как, но вдруг сказала я, - может, вы меня поцелуете?
Зяма засмеялась. Затянулась. Выдохнула дым. Откашлялась. Облизнула губы. А потом поцеловала меня.
За день до гастролей я долго ходила по магазинам и искала ее. Роскошную розовую сорочку с глубоким декольте, рюшами и кружевами. Где-то в районе затылка прочно жила мысль, что там, в далеком и неведомом городе Челябинске, в розовом гостиничном номере, у меня будет провод облачиться в это струящееся великолепие. Так оно и вышло. Пока Зяма была в ванной, я вырядилась в кружева и возлегла на белом покрывале. Моя сорочка как нельзя лучше гармонировала с гостиничным интерьером. Я легла на бок, закинула ножку на ножку, чтобы подчеркнуть крутизну бедра, правую руку заложила за голову, так что сильно обнаженная грудь вздернулась вверх, и стала напряженно ожидать появления Зямы. Но уже через минуту воспитанный педагогами Театральной Академии хороший вкус взял верх над рекламными картинками, и я поспешно накинула на себя край покрывала, спрятала грудь в оборках и даже приткнула на подушке книгу: я просто читаю перед сном. А Зяма между тем совсем не торопилась выходить из ванной. Сердце мое совершило несколько рейдов, путешествуя из горла в пятки и обратно. И, наконец, вымечтанный, кульминационный момент наступил: дверь ванной хлопнула и на пороге появилась Зяма.
- Курить хочется до усеру!- Зяма схватилась за сигарету, закурила и, проходя мимо, хлопнула меня по бедру - ну, и жопа у тебя! Жопа, как орех, так и просится на грех. Ты учти: хорошая жопа - большая жопа.
После этого сомнительного комплимента, я сильнее натянула на себя покрывало, но не сменила позу. Еще ведь на что-то надеялась! Зяма с сигаретой во рту взобралась на постель, и стоя передо мной на коленях завела "пластинку":
- Однажды я жила в номере с нашей артисткой Рогожкиной. Дело было до революции в городе Череповце. И мы, конечно, пили. А пили мы, надо сказать, не так вы нынче пьете: бокальчик мартини со льдом. Мы на гастролях пили ВСЕ! И так чтобы уже до полного вырубона. Проспишься, глаза откроешь и дальше пить. Так мы жили. И вот, пробухав целую ночь, наутро я просыпаюсь, и вижу: Алинкина постель нетронутая стоит, ее самой нет, а на моей кровати кто-то спит, завернувшись с головой в одеяло. А из-под одеяла торчит нога: очень маленькая и страшно волосатая. Я думаю: "блядь, какой ужас, это кому же я спьяну дала????? Наверно какому-то карлику!" А так как я женщина нервная и мнительная, то тут же себе нафантазировала, что я от этого карлика, конечно же, забеременела и что делать? Придется рожать! Рожу значит, в ночь "неведому зверушку" и придется мне всю оставшуюся жизнь с этим волосатым уродом мучаться. Вот сижу я в номере и реву с похмелья. Тут карлик под одеялом заворочался, и я смотрю - Алинка! Как я обрадовалась! Но представь, как она живет такая волосатая? И как Лешка с ней спит? Она же колется...
И тут я, как это иногда со мной случается, поднялась под крышу на двенадцатый этаж, и оттуда посмотрела вниз в наш 414 номер. И вот что я увидела с двенадцатого этажа: среди белых шелковых оборок возлежит она, в своих розовых воланах и кружевах, изогнув полное бедро и оголив грудь, а рядом, на корточках сидит ее любимая женщина в ярко зеленой короткой мальчиковой футболке, в шерстяных носках на тонких белых ногах, и в бежевых трусах с полинявшей бабочкой. В одной руке у любимой женщины сигарета, а другой она страстно жестикулирует, рассказывая очередной анекдот. Хорошенькая мизансцена для начала эротического шоу! И мне стало очень смешно...
Я захлебывалась от смеха, стонала и плакала, катаясь по кровати, а Зяма внимательно и понимающе смотрела на меня. Она не спрашивала, но мне самой хотелось пояснить ей, и я сделала широкий жест, включив в него себя в розовом, постель в оборках и Зяму в носках.
- Нет, ну, правда, Зяма, это очень смешно!
А потом я пошла в ванную и переоделась. На всякий случай здравый смысл подсказал мне захватить с собой в Челябинск не только маскарадный костюм с кружевами, но и - если вдруг я буду ночевать вдали от предмета страсти, - старый серый свитер, вытянувшийся и полинявший с большим не отстирывающимся пятном на груди, но очень уютный и теплый. Его-то я и надела.
...мы сидели с Зямой в буфете, она рассказывала мне про деда-белогвардейца, а я, глядя в ее глаза, сказала:
- Я вас люблю.
Зяма даже не запнулась. Она продолжала свой рассказ.
- Я вас люблю.
Настойчиво повторила я. Зяма, сделав секундную паузу, через усилие, но продолжила анекдот, прадед в этот момент совершал свой главный подвиг: вылавливал из сортира вставную челюсть.
- Я ВАС ЛЮБЛЮ!
Зяма сбилась. Молчала не меньше минуты. Я видела, как она внутри себя прорепетировала ответную реплику, а потом сказала, перегнувшись ко мне через столик:
- Мне безумно-безумно-безумно лестно, что меня полюбила молодая девушка. Такая умная, талантливая, красивая и сексуальная. Но перед тобой сильно пожилой человек... И я не знаю, что тебе еще сказать...
Это не было "нет". Это было безнадежнее, чем "нет"...
Я вышла из ванной в свитере. Зяма лежала в постели.
- Выключи свет, - сказала она, - весь свет! Не на что тут будет смотреть, я все-таки старая женщина и могу стесняться.
Я, выдернула бра из розетки, и прежде чем мы утонули во тьме, успела заметить аккуратную стопку на спинке кресла: зеленая футболка, шерстяные носки и сверху бежевые трусы с полинявшей бабочкой...
А утром началась весна! Я спала не больше двух часов, да и то не спала, а проваливалась в короткие, блаженные обмороки, и, наконец, когда утренний свет окрасил нашу занавеску-парус в желтый цвет, а гул ночного океана сменился дневным громыханием большого города, я выскользнула из постели. За занавеской светило яркое, жаркое, апрельское солнце! Как будто мы с Зямой, отчалив вечером из ноябрьского серого Челябинска, с его жирными витринами и пьяными прохожими, проделали за ночь утомительный и долгий путь, и утром причалили в порту южного заморского города. Нет, положительно, этот странный Челябинск подыгрывает нам, каждый раз выставляя декорации, свет и звук, соответствующие новой фазе наших взаимоотношений. Кто режиссирует эту "лав стори"? И что приготовил он нам к финалу? В каком жанре завершим мы с Зямой нашу кругосветку?
Я сидела на широком подоконнике, нависая над мокрым и оживленным проспектом, щурилась на солнце, и думала, что, без сомнения эта история, окажется длинным-длинным сериалом. Потому что, какие бы перипетии и сюжетные кульбиты не ждали нас впереди, мы с Зямой вместе - навсегда. Это случается раз в сто лет, а может и еще реже, а может, с нами с первыми это случилось - мы полюбили друг друга.
- Можно я посплю еще час? Очень болит голова. - Зяма вынырнула из-под одеяла, подмяла под себя подушку, и снова утонула в снежном сугробе постели.
- Конечно, спите... - Чуть сбитая с романтической нотки диссонансом прозаического Зяминого вмешательства, я слезла с окна и пошла в ванную.
Время тянулось бесконечно. Я провалилась в какую-то межвременную дыру, что-то вроде Бермудского треугольника времени. Я маялась. Долго принимала ванну. Долго сушила волосы. Легла под бок к Зяме, но удовольствия не испытала: вместо Зямы возле меня возвышалась бесформенная белая груда. Я открыла книгу - Сашину, про магов, колдунов и рыцарей. В эти книги меня обычно засасывает, как в крутящуюся центрифугу: не выбраться. Но в то утро, в Челябинске, рядом с Зямой мне нужны были иные чудеса. Я вылезла из-под одеяла и прошлась по номеру. А потом молниеносно оделась и ушла.
Как с борта корабля после годичного плавания, робко сошла я со ступенек крыльца в открывшийся передо мной город. За время нашего плавания, я от всего отвыкла: от дневного света, от улиц, от людей. Мне не хватало Зяминой надежной руки, попытка освоить эти улицы самостоятельно, казалась мне немыслимой авантюрой. И я бесшабашно бросилась в нее.
Я летела над незнакомыми улицами. Я не смотрела по сторонам, не видела прохожих, мне было все равно какое лицо у Челябинска и у его жителей. Потому что я высадилась на неведомой астрономам планете, и планета эта называлась - Зяма. И глядя по сторонам, я все равно видела только ее лицо в собственном воображении. Я бежала в распахнутом пальто, полы которого вздымались как крылья, мне нужно было пройти не расстояние, а - время. И, наконец, мой телефон донес до меня радостную весть: сперва, звуки "Ламбады", а потом Зямин бодрый голос:
- Где ты, дорогая? Пиздуй домой!
Домой! У нас с Зямой был - ДОМ. Наш дом. Это трудно было понять... трудно поверить... Номер, корабль, ракета... но так запросто, как в жизни - дом? Какое счастье!
Я открыла дверь нашего Дома, и синхронно открылась дверь ванной, на пороге которой стояла Зяма. Юная, светлая, взлохмаченная, с полотенцем на шее. Домашняя и уютная Зяма.
- Доброе утро!
Сказала мне Зяма. У меня тот час по щекам побежали слезы.
- Это что еще такое?! - Испугалась она.
- Скажите еще раз, - попросила я.
- Что сказать?
- Доброе утро...
- Доброе утро! Только не реви, умоляю, когда ты ревешь, у меня сердце разрывается.
- Доброе утро! - Ответила я.
На завтрак Зяма в большой эмалированной кружке сварила кипятильником овсяную кашу. Я не могла, не хотела есть, хотя почти ничего не ела уже больше суток. На кашу я смотрела с тоской. Но виду не подала. Мы устроились на кровати, напротив друг друга, между нами расположился поднос, на котором дымились стаканы с чаем. Мы впервые завтракали вместе. Зяма проглотила пару ложек каши, отхлебнула чаю, и начала...
- У моего Изи была тетушка. Звали ее Софья Давидовна...
Софье Давидовне было лет сто. И никому из родственников, она, не была нужна. Кроме нас с Изей, разумеется. Софья Давидовна очень любила, когда мы приходили к ней в гости, и сразу начинала целоваться. Схватит за шею, повиснет, прижмется что есть силы щекой к щеке: ее протез вопьется в мой протез, а потом как засосет, и усы колются! Так что ходить в гости к Софье Давидовне было нелегким испытанием. А внешность Софьи Давидовны была самой что ни на есть замечательной. Маленькие черные глазки, губы ниточкой, зубы во рту не помещаются, усы как у гусара, и надо всем этим огромный, свисающий как член, горбатый нос. Софьей Давидовной можно было детей пугать. А она как раз и работала всю жизнь нянечкой в детском саду. С некоторыми детьми при виде нее родимчик случался, а какие выдерживали, тем потом уже ничего в жизни не страшно было.
И была эта Софья Давидовна по причине своей выдающейся внешности старой девой. Всю жизнь одна прожила. А когда умерла, то стали вещи в ее квартире разбирать и нашли целую пачку любовных писем. Оказалось, что муж ее кузины тридцать лет был в нее влюблен, они всю жизнь переписывались, он ей стихи писал, и страдали оба! Вот тебе и Софья Давидовна! Вот тебе и баба Яга! И такая любовь бывает...
Больше всего Софья Давидовна любила лечиться. Когда она заболевала, то она ложилась и делала так (Тут Зяма откидывает назад голову, приподнимает плечи, вдавливает подбородок, так что он свисает складками и плавно переходит в складчатую же шею. Закатывает глаза, открывает "корытом" рот, и, напрягая мышца лица, принимается стонать на низких нотах: "Э-Э! Э-Э! Э-Э!" Звук напоминает что-то среднее между рыданиями и рвотными позывами. А я, с ужасом смотрю на вдруг явившуюся мне Софью Давидовну, пытаясь разглядеть в ее чертах свою Зяму, но вижу только морок. Мне кажется, что я даже чувствую тяжелый, прелый старушечий запах. Это жутко и смешно одновременно). А лечилась Софья Давидовна только у знакомых врачей. А где я возьму ей - знакомых? Пришлось искать по всем приятелям. И вот Ванька Дромадер привел мне любовника своего бывшего любовника. Врача - гинеколога. На кой хуй Софье Давидовне гинеколог - не знаю, но зато - свой. А этот Яша Горелик был весь из себя такой видный еврейский парень: рост метр девяносто, вес не меньше центнера, вороные кудри, и штаны в обтяг. А в этих штанах!.. Ох! У него такой хрен был - закачаешься! И он причиндалы свои штанами обтянет, булочки красиво так разложит, и идет этим местом вперед. И вот Софья Давидовна как увидела Яшу Горелика и... Пропала! Влюбилась с первого взгляда. Яша говорит: "раздевайтесь, бабуля", а она сидит, и уже не стонет, а улыбается. И кокетливо так, игриво лямочки на рубахе приспускает. Досмотреть я не смогла. Чуть не сдохла от смеха. Вот тебе - любовь!
А в больницу Софья Давидовна ездила так, как другие ездят на курорты: людей посмотреть и себя показать. Пришла я к бабке - помирает, лежит и стонет "Э-Э!". Я ее на себя взвалила и потащила. Она еще громче стонать. Ну, думаю, точно, живой до больницы не довезу! Пру я ее на пузе через прихожую, и уже у самой входной двери, она мне слабеньким таким голосочком: "Сонечка, подожди-ка", смотрю, а она одним движением ящичек трельяжа открывает, достает оттуда бритву одноразовую, и, не переставая стонать, как давай эти свои усы херачить. Вот такая Софья Давидовна была!
Зяма выдержала финальную паузу, а потом с аппетитом съела еще две ложки каши. Мне же было не до каши, я хохотала, и валялась по кровати, рискуя уронить поднос и стаканы.
- Ешь кашу! А то ничего больше не расскажу.
- Самый вкусный завтрак - каша со смехом! - сказала я.
И торопливо, не чувствуя вкуса, запихнула в рот холодную овсянку, запила чаем, но не успела я поставить пустой стакан на поднос, как Зяма уже вскочила: одним движением собрала грязную посуду, унеслась в ванную, вернулась с влажной тряпкой, протерла поднос, нарезала еще бутербродов, поправила съехавшее покрывало, разгладив все складки, вымыла посуду, вскипятила воду, заварила свежий чай, разлила его по чистым стаканам, насыпала мне в колени конфет, порезала апельсин, проветрила комнату, поставила телефон на подзарядку, уселась напротив меня и с удовольствием положила в рот лимонную конфетку.
- Ну, вот теперь можно и попиздеть. - Сказала она.
Все это время - эти считанные минуты - я бегала за ней, пытаясь опередить ее и хоть что-нибудь сделать самой, но не успевала. Опаздывала как минимум на два раута и только мешалась у нее под ногами. Зяма терпеливо преодолевала меня и делала свое дело.
- Зяма! - Гневно воскликнула я, - так не честно! Я тоже хочу что-нибудь делать, я тоже хочу ухаживать за вами!
- Ну, хорошо, - примирительно сказала Зяма, - у нас будет дежурство, завтра утром все будешь делать ты.
Я с удовлетворением кивнула, хотя и не поверила ей.
- Соня, пожалуйста, "пластинку". Про Софью Давидовну!
Софья Давидовна мечтала быть похороненной на Серафимовском кладбище. А там гробы не хоронят - места нет, можно только урну подхоронить. Вот мы с Изей и решили, что надо нам Софью Давидовну сжечь. Едем в машине в крематорий. Везем Софью Давидовну. Водитель, так же как и мы, дорогу плохо знает. Вроде бы даже заблудились. И тут указатель, а на нем сверху: "русское печенье" - направо. Внизу: "крематорий" - направо. То есть туда же, куда и печенье. Мы направо свернули, едем, а сами с Изей переговариваемся: "Ладно бы на указателе было просто написано "выпечка", а то "русское печенье" звучит как издевательство, когда везешь Софью Давидовну". Думали, уж не повернуть ли нам, от греха подальше.
Ладно, Софья Давидовна... У меня же еще Зина есть. А моя Зина необыкновенная женщина. Расскажу один случай, и ты сама все поймешь.
Похороны Софьи Давидовны. Собрались все родственники, все не родственники, гинеколог Яша Горелик, завмуз театра Ваня Дромадер и его племянник Саша. Всем же - надо. Ваня Софьи Давидовны в глаза не видел, но так как Яша ее "лечил", а он с Яшей спал еще до революции, то значит и ему надо. Родственники к живой Софье Давидовне доехать не могли, а на похороны чуть ли не с Крайнего Севера пригнали. И вот все в сборе, нет только Зины.
Стоят значит, все у гроба, и вокруг шорох: "Шур-шур-шур-шур-шур". Громко-то говорить в морге нельзя, вот все и шуршат. А Софья Давидовна в гробу лежит как "Три карты, Три карты, Три карты". То есть как пиковая дама. Изя ее так смешно нарядил. У него денег-то много, вот он и дал от всего сердца. И на его деньги ее обрядили: сверху на голове кружевная пелерина, какой раньше подушки накрывали, эта пелерина Софью Давидовну складочками облепила, только нос из кружев торчит. И усищи. Лежит, значит, Софья Давидовна такая же страшная, как всегда, но зато в пелерине!
С одной стороны от нее неопознанные покойники лежат, а с другой - покойница Тамара. И вокруг Тамары целая толпа родственников. И все плачут. Ну, мы люди интеллигентные, простились прилично с Софьей Давидовной и вышли. А Зины все нет!