Солнце медленно склонялось к западу. И было оно совсем не таким горячим и не таким утомительным как еще месяц назад. Солнце ласково прощалось с летом и детством. Лучи красиво освещали верхушки огромных сосен да небольшие фанерные домики пионерского лагеря, построенные много лет назад посреди сибирской тайги. По этой ли по другой ли причине, но лагерь, в котором суждено было случиться столь необычному событию, назывался 'Таежным'.
Внизу проплывал Енисей. Он спокойно нес седые холодные волны к Северу, к Ледовитому океану. Осенняя вода еще ловила и отражала солнечные блики, рассыпая их бриллиантовыми осколками, но уже не вызывала жгучего желания сбросить одежду и войти в ее прохладу. Был август, самый конец сезона.
Девочка лет двенадцати с кудрявыми каштановыми локонами до плеч и старенькими пуантами подмышкой спускалась по дорожке, усыпанной острым гравием. Ее тонкое капроновое платье золотисто-голубыми размывами красиво оттеняло легкий загар кожи и стройность фигуры. В походке определенно угадывалась балерина. Широкий пояс туго стягивал узкую талию, завершая общую картину прелестным бантом сзади.
Утро было счастливым. Девочка, наконец-то, отыскала свое пропавшее платье: увидела случайно на незнакомке. Лидушка (так звали девочку) не поверила глазам. Да-да, это было именно ее платье, то самое, изумительной красоты, концертное. Другого такого не сыщешь. Мать пошила его в начале лета из отреза, который отец когда-то давно привез из Москвы, и который много лет провалялся дома в кладовке в большом коричневом чемодане.
Мать очень старалась, она сидела над платьем три дня и три ночи: ругала машинку, когда та 'барахлила' и била нещадно слишком тонкий капрон, ругала дочь, которой не терпелось выскочить во двор, и всю свою жизнь. В муках, примерка за примеркой, рождался этот шедевр материнской любви, воплощение ее девичьей мечты о красоте и счастье. Мать мучилась недаром: платье было особым. На каждый день она бы так не старалась и не изводила бы ни себя, ни ребенка. Это было платье-мечта, специально для бала или концерта. Дочь грезила сценой, как когда-то она, мать, но ее мечта так и осталась мечтой.
Когда платье было готово, мать последний раз придирчиво оглядела его и девочку и осталась довольна. Что сделано, то сделано. Она с облегчением вздохнула и разрешила Лидушке взять платье в лагерь. Мать сама уложила его среди прочей одежды в старенький рюкзачок, чтобы не помять. Но последний, к несчастью, был утерян в начале сезона, в несусветной кутерьме и сутолоке, во время выгрузки вещей с теплохода.
"Таежный" был чем-то сродни Артеку, только деревянный - резной как сказка. Целый летний городок - беда и выручка детей Севера и их родителей. Каждую весну в апреле-мае школьников готовили к отъезду. Сначала медосмотр. Ничего особенного: длинные очереди в поликлинике, но чаще, в Доме пионеров. Дети толкались у кабинетов, сжимая в кулачках пузырьки и баночки с анализами, собирали подписи на путевках и еще какие-то закорючки и штампы, понятные лишь медикам.
С началом навигации в Дудинку , один за другим, прибывали большие белые корабли с именами героев. Обычно это случалось сразу после ледохода. По радио ежедневно звучала информация об их прибытии и звонкие названия лагерей на них отплывающих. Дети покидали Норильск тысячами. Их увозили под неусыпным оком учителей и медиков, воспитателей и пионервожатых. Там в 'Таежном' они жили спокойно и счастливо до самой осени.
Подготовка к сезону начиналась загодя. Страна жила в жесточайшем дефиците. Мать выкупала в "Детском мире" то, что полагалось юному пионеру на все лето. Продавали строго по путевке, и обязательно делали отметку. Потом весь день до вечера, на верхнем шве рюкзака, спичкой и хлоркой мать выводила фамилию дочери. Точно так же она поступала с другими вещами. Это называлось метить. Метилось все, даже носочки и маечки. Хлорка выедала краску, и надпись белела. Белела навсегда, и не заметить такие метки было невозможно.
Однако в лагере случилось необъяснимое. По непонятной причине, надпись, сделанная материнской рукой на рюкзаке, почему-то осталась незамеченной до конца сезона. Рюкзак по ошибке забросили в какой-то неправильный грузовик, и он все лето проболтался в кладовке чужого пионерского отряда.
Рюкзак искали всем миром, всем руководством пионерского лагеря. О нем ходили легенды. Его поминали на всех планерках и даже пятиминутках. Его разыскивали по домикам, расспрашивали очевидцев, в надежде отыскать хоть что-то. Но только попытки эти успеха не имели.
Всех волновало старенькое Лидушкино пальто. Оно лежало внизу, на дне рюкзака. Поговаривали, придется брать новое. А куда денешься, придется. Не везти же назад ребенка голым! Север. Холодно. Рюкзак, между тем, как в землю канул.
Встреча с маленькой незнакомкой несказанно обрадовала Лидушку. От удивления она даже опешила. Вот же оно, заветное платье, неужели нашлось! Однако быстро сообразив, что к чему, она догнала ребенка и стала расспрашивать, откуда та, и где взяла платье.
Платье на незнакомке висело мешком - не по плечу. Девчушка смотрелась забавно. Отпираться не было смысла, да та и не думала отпираться. Она улыбалась. Малышка недавно потеряла молочный зуб и чуть шепелявила, но это ее не портило. Не моргнув глазом, она сообщила, что платье 'ничейное', давным-давно валялось в тамбуре, а надела она его просто так, поносить, без разрешения.
Через час рюкзак был на месте. Начальница лагеря выдохнула с облегчением: "Слава богу! Нашелся!" - и незаметно перекрестилась. Шел последний день сезона. У причала ждал теплоход. Завтра погрузка, послезавтра отплытие, и все - прощай лето. Впереди Норильск и новый учебный год.
Но сегодня было лето, и у детей праздник - закрытие лагеря. А вечером костер, последний, желанный. Там у костра соберутся все: от мала до велика. Потом еще долго будут вспоминать и это лето, и яркое зарево... весь год, до следующего.
Еловый шатер костра возвышался на берегу Енисея. Дети помладше прибегали на него поглазеть, но их и близко не подпускали - дело уж больно ответственное! Над костром колдовали парни из старших отрядов. У них на подбородках уже пробивались первые признаки взросления. Парни были серьезными и деловыми.
Накануне в тайге вместе с физруком они нарубили молоденьких сосенок и натаскать сушняк. Из веток, еловых шишек и бумажного мусора, которого всегда вдоволь там, где присутствуют дети, сложили они это чудо.
Костру предстояло гореть всю ночь до зари. В темноте оранжевые языки пламени не раз еще взорвутся искрами и разлетятся в разные стороны, к звездам, высоко-высоко, прямо в небо, под восхищенные вопли девочек. Костер будет обжигать лица и разгоняя комаров до тех пор, пока лагерное руководство не затушит речной водой обгоревшее кострище. Но это вечером, после отбоя. А пока пионеры занимали скамейки посмотреть прощальный концерт.
Лидушка спустилась к площадке вместе со всеми. Ей предстояло танцевать. Она стояла у края сцены среди участников и с интересом наблюдала за публикой. Ее номер был ближе к концу. Пришлось ждать. В новеньком платье с огромным бантом за спиной она была настоящим чудом - балериной от бога, сказочной феей.
Балет интересовал девочку необычайно, с раннего детства. Далекий северный город, куда в сталинские времена ссылали тех, кто не разучился думать и говорить, и потому считался особо опасным, подарил ей эту необычайную тягу к танцам. Она не могла просто ходить, как все нормальные дети, она танцевала прямо по улицам в валенках.
Когда однажды зимним утром девочка впервые перешагнула порог Дома Пионеров, она хотела лишь одного: стать балериной. Ей пришлось чуточку приврать, приписать себе пару лишних лет. Иначе бы не взяли - мала больно. Лидушка волновалась, она боялась. Боялась, что ей не поверят, что обман раскроется, что вызовут родителей или сообщат в школу, а потом еще и выгонят с позором...
Но все обошлось.
Норильск-Норильск... В те годы по его заснеженным улицам ходили совсем другие люди, те, чьи судьбы подмял под себя тяжелый сталинский сапог. И не было в городе человека, которого не коснулась бы эта трагедия, чью душу не раздавила бы беспощадная государственная власть.
Таких было много. Почти все. Среди особо отмеченных вниманием НКВД были художники и ученые, артисты и военачальники, архитекторы, подарившие людям первую улицу - настоящую как "на материке", как в Ереване - и врачи от бога, постепенно спивавшиеся, но спасавшие людей. Были астрономы, полярники, геологи, были герои - все, кто не подчинился системе и сохранил в себе человека. Их называли коренными норильчанами. Талантливые, образованные, открытые миру люди - они были первыми.
А Лидушка жила в своем собственном мире ничего не знала о жизни взрослых. По радио ежечасно говорили о могучей стране, победившей войну, и она верила, что так оно и есть, и что люди вокруг добры и счастливы. Она была доверчивым ребенком. Как все.
Дети есть дети, их было немного в городе. Они стояли особняком, потому что на них возлагались надежды.
Детей любили, детей боготворили и делали для них все: возможное и невозможное. Отцы понимали, деваться им некуда: не вырваться - судьба... поражение в правах. Но дети... Своим детям, обделенным свободой, они построили то, о чем другие даже мечтать не могли: город-сказку, город-мечту.
Подобных городов мир еще не знал. Посреди тундры, на вечной мерзлоте, на железобетонных сваях росли театры, спортивные залы и детские сады с бассейнами. Напротив бывшего управления комбинатом в старом городе возвышался гранитный ДИТР - Дом инженерно-технических работников, внешне казенный, но светлый и приветливый внутри. Со временем появилась детская музыкальная школа в четыре этажа с круглым залом и амфитеатром, с феноменальной акустикой и галереей на втором этаже, а посреди сцены "Эстония" - большой концертный рояль. Его норильские дети считали своим.
Лидушке нравились и эти вишневые бархатные кресла, и хрустальная люстра под потолком: бронзовая! Подвески люстры звенели и переливались радугой. Подвески были тяжелыми, из особого стекла. Люстру привезли издалека, по спецзаказу, прямо из Праги. Комбинат расстарался. Такой вот он был, богатый и щедрый. В школе все было по высшему разряду, как в настоящем театре: дубовые панели с гипсовыми медальонами под бронзу и строгие лица композиторов-классиков. Но школа есть школа. А кем были ее педагоги, Лидушка понятия не имела и даже не догадывалась.
Между тем, когда-то лет за десять до описываемых событий в Норильск привезли Львовскую хоровую капеллу во главе с двумя дирижерами. Нет, не на концерт - под конвоем, на вечное поселение. Может, за то, что они спели что-то не то. А может, и не за это, не за репертуар вовсе, за другое: за публику, например, перед которой они пели в оккупированном Львове. Так ссыльные хористы стали первыми преподавателями музыки в новой царственно прекрасной школе.
По-разному попадали люди в Норильск, одних привозили поодиночке, других группами, спецрейсами или по этапу, но там, среди тундры, отрезанные от мира, они становились свободными, расконвоированными.
Такой вот в СССР была свобода в неволе - феномен сталинизма. Сказать по правде, тундре деваться некуда - край света и белое безмолвие на тысячи верст вокруг. Дальше Норильска не сошлют, шутили политические. Но говорить об этом вслух было не принято, опасно, не то, что сейчас. Молчали. Ни слова: ни между собой, ни в семье. Мужчины понимали друг друга без слов. Женщины себе давали волю в песнях. Голосили протяжно и громко, по-русски, и плакали. Лидушка очень боялась этих застолий и песен со слезами. По праздникам ей почему-то особенно хотелось плакать. Но плакать было нельзя, на нее кричали и отгоняли от стола. Однако были в ее жизни и другие события.
Милостью судьбы, познакомилась она с балериной. Как, какими судьбами попала в заснеженный мир ее детства эта немолодая женщина со строгим лицом-маской и идеально прямой спиной, эта вышколенная до автоматизма сценой и дисциплиной опальная балерина Мариинки - никто не знала. Дети ее любили молча и самозабвенно. Балерине удалось совершить обыкновенное чудо: поставить в городе классический балет, и Лидушка стала его солисткой.
В большом зале Дома пионеров у станка с огромными зеркалами во всю стену прошли недолгие, но самые счастливые годы ее детства.
Девочка жила балетом, она им дышала и ни о чем мечтать не могла, кроме него, пока однажды отец, опасаясь за здоровье дочери, не положил конец этому недетскому увлечению. Балет ушел из ее жизни, но запретить страсть к танцам было невозможно, и девочка продолжала танцевать и дома, и в школе - везде.
Ее танцы были странными, не постановочными. Она танцевала даже не танцы, а музыку. Она жила в музыке, дышала ею так, как когда-то давно делала это великая босоножка - Айседора Дункан. Но Лидушка ничего не знала об эксцентричной американке. Она просто делала так, как она: импровизировала и никогда не повторялась, и потому всегда готова была танцевать в любое время, в любом месте и под любую музыку.
Так было и сегодня. Девочка терпеливо ждала выхода.
Концерт проходил на открытой площадке, которую все называли сценой. Вокруг шумели сосны, и красивые ровные дорожки с цветами по краям спускались вниз к реке. Зрителей было человек триста, не меньше. Они сидели на скамейках перед сценой, располагались по бокам и перилам, вокруг площадки и позади нее, сидели на траве, везде, откуда можно было видеть артистов.
В какой-то момент голос ведущего неожиданно громко произнес:
- Иоганн Штраус - 'Вальс'.
Лидушка резко вздрогнула. Волнение охватило ее. Она легко выбежала на сцену и остановилась в самом центре в красивой позе. Знакомое постукивание пуантов привлекло внимание, и ей радостно зааплодировали.
Молодой учитель географии, подвязавшийся в то лето работать музыкантом, привычно поправил ремни новенького аккордеона и виртуозно прошелся пальцами по кнопочкам и клавишам.
Вальс ворвался в мир бурей радости и потребовал прыжка. Повинуясь ему, девочка резко оттолкнулась от потертой дощатки и высоко взлетела вверх. И тут произошло то, что ни один человек не смог бы объяснить себе ни тогда, ни после.
Прыжок завершился, но не на земле. Он почему-то завершился в воздухе. И, если уж быть точным, прыжок даже не завершился, он застыл, замер высоко над землей. Нога поднялась над головой, да так и осталась в том же положении... надолго. Девочка по непонятной причине зависла над сценой и на глазах у изумленных зрителей продолжала висеть.
Держать ногу было легко и приятно - одно удовольствие! Нога держалась сама. На какой-то миг девочка ушла в ощущения и потеряла связь с реальностью. Зрители притихли. Они смотрели испуганно, широко открытыми глазами и напряженно ждали, что же будет... Музыка испуганно дернулась, потом споткнулась, точно уперлась во что-то. Наступила жуткая тишина... звуковая дыра... пропасть. Музыкант смутился и, в растерянности, повторил вступление.
Между тем, время уносилось вперед, не останавливаясь. Аккордеонист продолжал отсчитывать такты, музыка стремительно менялась, звуки то сплетались в созвучия, то распадались, пальцы бегали.
Все было как всегда: солнечный день и бездонное небо, высокие сосны и треск кузнечиков, легкий ветерок и запах увядающей травы. Но была в происходящем какая-то ирреальность. Жутковатое чувство...
Сознание девочки удерживало только звучание музыки. Музыка нетерпеливо рвалась вперед и не могла ждать, она подталкивала и настоятельно требовала танца. Но как начать танец, когда под ногами нет сцены, нет опоры! Ступить бы на нее одной ногой...
В голове судорожно пульсировала мысль: 'Назад, назад, вернись на сцену'.
А как?.. Как прикажете вернуться?.. Вернуться, чтобы точно попасть на сильную долю такта, и потом оттолкнуться и снова взлететь, и закружиться в вальсе.
Музыка нервничала и билась в истерике. Она торопила Лидушку. Музыка стремительно улетала все дальше и дальше, а девочка висела над сценой намертво... в той же самой точке пространства. Тело силилось и никак не могло покинуть эту злополучную точку.
Лидушка испугалась и побледнела. Она действительно не знала, как закончить свой танец в воздухе. Музыка метнулась назад, потом вперед - и девочка в ужасе закрыла глаза. Время замедляло движение.
Наступила тишина, и в голове, из 'ниоткуда', возник вопрос:
- Хочешь летать?
Вопрос прозвучал ниоткуда. У вопроса был мягкий женский голос. Но это был чужой голос, незнакомый. Голос умолк, ожидая ответа. Повисла длинная пауза.
Летать именно сейчас почему-то не хотелось. Долг балерины перевесил любопытство и желание взмыть к небесам. Он настоятельно требовал закончить танец здесь и сейчас, и сделать это немедленно. Лидушка попыталась сдвинуться, найти точку опоры - рукой ли, ногой ли - оттолкнуться от нее и вернуться на знакомую дощатку или тупо упасть. Но точки не было, и оттолкнуться было не откуда. Вокруг была пустота. Лидушка была в отчаянии. Она вдруг поняла, что утратила себя, свое тело, потеряла его от слова вообще.
Потом она почувствовала как в нее естественно и мягко вошла НЕВЕСОМОСТЬ и освободила ее изнутри. Это была полная свобода, свобода до жути. Девочка растерялась. Она не знала, что теперь делать с этой свободой, как жить дальше!
Она перестала чувствовать тело, только глаза и пальцы (чуть заметное покалывание у кончиков). Земля ее не держала, но и не отпускала. Лидушка летела в пространстве вместе с Землей, рядом с нею, не соприкасаясь, как маленькая планета. Огромная Земля была равнодушна к девочке, она ее не замечала - перестала интересоваться, перестала притягивать. Казалось, девочка парит в прозрачной капсуле, во вне, в вакууме. И вокруг тоже ничего - пустота.
Стало страшно, пальцы задрожали, лицо покрылось испариной. Испуг сковал тело, парализовал его, и был он так силен, что ответить на вопрос незнакомому голосу было нечем. В голове заезженной пластинкой крутилась одна и та же мысль: 'Надо немедленно вернуться на землю, надо убежать, надо спрятаться'...
Надо... Но как?! Как это сделать?..
Внезапно сработал инстинкт, и девочка, собрав в кулачке всю свою недетскую волю, приказала ей вернуть себя на землю: любой ценой.
Внутренняя воля медленно и спокойно сдвинула упрямое тело с мертвой точки. Воля как пресс выдавливала из девочки невесомость... по капельке... изнутри. Тело заколебалось и медленно пошло вниз.
В ушах стоял звон. В глазах потемнело. Лидушка почти ничего не видела. Но сдвинувшись с места, она не упала - она приблизилась к земле. Какая-то невероятная внутренняя сила осторожно и бережно опустила ее прямо на сцену.
Что было потом, она уже не помнила. 'На автомате' закончила юная балерина свой мистический вальс, не осознавая, что делает, и как ей это удается. Притихшие зрители с облегчением захлопали в ладоши, но аплодисментов Лидушка уже не услышала. Ноги ее не держали. Девочка скромно поклонилась и, не дожидаясь финала, тихо пошла к домику.
Голова отзывалась острой болью на каждый шаг, на каждый звук. Солнечный день вдруг перестал казаться солнечным, он стал каким-то ненастным и сумрачным. Тяжелое свинцовое небо опустилось низко-низко и придавило ее. Думать не было сил. Лидушка добрела до домика, упала на кровать и мгновенно уснула.
Она проспала сутки. День выпал из ее жизни совсем. Девочку не трогали и не будили. Очнулась Лидушка под вечер следующего дня. Смеркалось, грузовик, доверху груженый чемоданами и рюкзаками, готов был тронуться. Ждали ее одну. На причале стоял теплоход. Впереди три дня плавания по Енисею и далекий Норильск. Домой...
За время дороги никто не обмолвился ни словом о полете: ни в этот, ни в последующие дни. Лидушка недоумевала:
- Почему?! Почему все молчат?.. Неужели никто не заметил?!
Прошло дня два. Понемногу она успокоилась и решила, что ничего не было, и все это ей просто приснилось. А потом случайно обнаружила у виска, рядом с ухом, странную точку - уплотнение. Под ней - нет, чуть глубже, под кожей - угадывался мягкий плоский диск, почти незаметный. Его нельзя было разглядеть в зеркало, разве только нащупать пальцами. Но даже пальцами диск почти не угадывался. Он ощущался странно, тканями вокруг. От легкого прикосновения становилось как-то не по себе: тревожно. Лидушка удивилась, но со временем она забыла про него.
Норильск встретил 'таёжников' легким снежком и запахом сернистого газа. После низеньких и тесных лагерных домиков потолки в квартире казались огромными, а комнаты белыми и просторными как во дворце. Начинался новый учебный год со своими проблемами. О лете понемногу стали забывать. И все бы ничего, но память с необъяснимым постоянством возвращала ей необычайно яркие краски, звуки и запахи того августовского дня и страшную боль оплавлявшую голову.
Шли годы.
- Так, было это или не было? - порой спрашивала она себя. Однажды ее осенило: есть в мире только один человек, который может подтвердить или опровергнуть то, почти невероятное событие. Да, только он один - молодой музыкант с аккордеоном. Лидушка ни на минуту не сомневалась, что их встреча неизбежна. Но когда? Как скоро?.. Скорей бы уж...
И тогда она запаслась терпением.
Тридцать пять лет пролетели как один миг. Полжизни. Чего в ней только не было!..
Судьба человеческая - загадка, удивительная и непредсказуемая. Она виртуозно играет судьбами, тасует их туда-сюда как колоду карт, смеется... Она забавляется, разбрасывая людей по свету, а потом соединяет их самым невероятным образом.
Но, оказалось, ошиблась. Повзрослевшей, с двумя детьми вернулась она в город своего детства доработать северный стаж. По общему мнению, Лидушка стала настоящей леди, дамой приятной во всех отношениях. Ее знали и как журналиста, и как специалиста в области искусств. Но музыка навсегда осталась главным делом ее жизни. А вот учитель географии, напротив, Норильска никогда не покидал. Там он утвердил себя и состоялся и как специалист. Бывший учитель географии стал заметной фигурой города, и даже ключевой - ЗАВГОРОНО.
Их встреча была предопределена, но все же удивительна. Первая ласточка пролетела года за три до описываемых событий. В один из июльских дней отец, устав от бесконечно долгого северного отпуска, завернул к ней в Тирасполь: ненадолго, погостить, от нечего делать. Он все еще жил в Норильске и продолжал трудиться, но уже не металлургом, а начальником турбазы. Вечером, разомлев от ужина и приятных воспоминаний, отец обмолвился как бы невзначай, что ее в Норильске многие помнят и ждут, и что он, отец, разговаривал о ней как-то зимой с Геннадием Георгиевичем. Отец осторожно спросил, знакомо ли ей это имя.
Лидочка посмотрела на него долгим внимательным взглядом и насторожилась. 'Интересно, знает или нет?' - мелькнуло в голове.
- Знакомо ли имя? - переспросила она его, - Такое разве забудешь!
Рука медленно потянулась к виску, к той самой точке. Пальцы слегка коснулись диска. Стало неприятно, и она так же медленно отвела руку. Точка не любила прикосновений.
Отец продолжать разговор не стал, ушел в воспоминания. А она всю ночь не могла заснуть: ворочалась, ворочалась... Уж, что-что, а имя этого человека ей, похоже, не суждено было забыть никогда. Да-да, не удивляйтесь, это был тот самый аккордеониста, молодой практикант Енисейского пединститута с новеньким аккордеоном в руках. Таким он врезался в память, таким и остался. Навсегда.