Герои этого рассказа вымышлены. Деревень "Рябьево" и "Малые Холмы" нет на карте, но будем считать, что они расположены на Зимнем Берегу в Архангельской области, Рябьево - недалеко от деревни "Горка", а Малые Холмы - недалеко от деревни "Куя", где не так давно утонул старик - последний прописанный в ней житель. В Архангельской области есть деревни, где проживает несколько человек, чаще всего стариков, а есть и деревни вовсе без прописанных жителей, фактически превратившиеся в дачные поселки. В некоторых из них нет электричества - нерентабельно вести провода в селения с несколькими или несколькими десятками жителей. С транспортом дела обстоят хуже, чем в прошлые века. Основные перевозки идут по воде, но реки мелеют и зарастают тристой (камышом), поэтому карбасы [1] прошлых веков сели бы на мель во многих местах. К ряду деревень не ведет никаких дорог. В советское время, когда там проживало больше народу, туда летали кукурузники, теперь, некоторые или многие (статистика мне неизвестна) прежние аэродромы не функционируют. Зимой ездят по замерзшим болотам на снегоходах.
Однако есть старики, не желающие уезжать из своих домов, ибо это - их родина.
В Поморье не было ни татаро-монгольского ига, ни крепостного права, а из-за отсутствия дорог начальство наведывалось редко. Рыбы в Белом море было много, рыбаков - мало, уловы были богатые, и в царское время поморы были самым обеспеченным крестьянством в России. С другой стороны, рыбаки часто тонули, и из-за сурового климата поморы постоянно сталкивались со смертельной опасностью. Это сформировало их духовный облик - тот проникнут духом взаимной помощи, бескорыстием и отвагой. По традиции поморы должны были умирать с песней.
Поморы и по сей день гордятся своим прошлым. Многие из них ведут свои родословные и знают, кем были их предки несколько веков тому назад. В остальной части России такие родословные вели дворяне, но о подобной практике у крестьян я что-то не слышала. А тут родословные вели крестьяне, интересовавшиеся историей своего рода и Поморья.
====
ЗОВ РОДНОЙ ЗЕМЛИ
Говорят, в древности дракон имел в Китае власть, ему молились, его заклинали и ему на алтарь приносили жертвы... - увы, со временем былое могущество съежилось до симпатичного дракончика, пыжащегося пускать из пасти клубы дыма на изображении на китайской вазе в пухлых руках Лиса (так сотрудники прозвали начальника отдела за то, что никогда нельзя было сказать, что у того на уме, столь умело он маскировал милые его сердцу драконовские меры любезностью в стиле той, что проповедует Карнеги).
"Еще одна драконовская мера", - ухмыльнулся про себя Вадим Олегович, ибо более нелепый подарок на его юбилей вряд ли можно было сделать: конечно, китайская ваза была дорогой и, можно сказать, "драгоценной", но после того, как Вадим Олегович овдовел, срезанные цветы в его квартире не появлялись.
Лис глубокомысленно повел бровями над бегающими глазками и сладчайше продолжал:
- Наш коллектив от всей души желает вам жить подольше, ведь, согласитесь, приятно думать, что на пути туда, куда ведут года... - он сделал паузу и глубокомысленно закатил глаза к небу... - ты не последний, а есть кто-то за спиной...
Раздался смех, и сотрудники зааплодировали веселой шутке начальника. А Вадима Олеговича шутка неприятно поразила. Ему стукнуло шестьдесят, но в душе он ощущал себя молодым, да и телом еще не одряхлел: в прошлом мастер спорта по гребле и яхтсмен, он еще поднимал рюкзаки весом сорок килограмм и играл во дворе в футбол с соседями. Казалось, еще бы жить да жить...
Увы, шутка Лиса оказалась драконовской на самом деле, как это выяснилось на следующий день.
Глазки Лиса как всегда бегали, когда он пригласил Вадима Олеговича к себе в кабинет.
- Ну, как вам вчерашнее торжество? - начал он, жестом приглашая Вадима Олеговича сесть. - Наработались, милейший Вадим Олегович, - наработались, шутка ли, шестьдесят лет, из них двадцать - на одной и той же фирме, никакого разнообразия. Но пора на отдых, на заслуженную пенсию. Будете вольной птицей, хоть на рыбалку, хоть куда еще в любое время суток. А теперь подпишите-ка заявление о выходе на пенсию, - с этими словами он достал из шкафа бланк и сунул ошарашенному Вадиму Олеговичу в руки.
На самом деле нехорошее предчувствие у того было со вчерашнего дня, уж больно бегали глазки Лиса. Тот и сейчас смотрел в стол, явно не желая встречаться взглядом с Вадимом Олеговичем.
- Но почему на пенсию? Я себя хорошо чувствую, я хочу работать, разве за мной водятся нарушения?
- Э-хе-хе, - закряхтел Лис, по-прежнему пряча взор в бумаги на столе. - Конечно, нарушений дисциплины у вас нет, не могу пожаловаться...
Лис был прав: Вадим Олегович звезд с неба не хватал, но был хорошим исполнителем, и в написанных им компьютерных программах ошибок почти не встречалось, так что молоденькая тестировщица жаловалась: "Ох! оставите меня без работы, Вадим Олегович".
- Но, понимаете, в чем штука. Нынче трудные времена, у фирмы нет лишних денег, а мы переходим на новую систему... - Лис начал долго объяснять, какие сложные отношения существуют у его фирмы с компанией - западным партнером, мол-де, в силу новых контрактов нужно послать программистов на курсы переквалификации - и назвал их баснословную стоимость; в общем, для рентабельности программист должен проработать с этой новой системой минимум шесть лет...
- Гляньте-ка сюда, - Лис взял со стола газету, подошел с ней к обескураженному Вадиму Олеговичу и провел пальцем по строке, где было черным по белому написано, что средняя продолжительность жизни мужчин в России ныне составляет лишь шестьдесят пять лет. - И, значит, какова вероятность, что вы дотянете до шестидесяти шести? Наша фирма не может брать на себя такой риск...
Он приводил еще какие-то оправдания, и наконец его заплывшие глазки встретились с глазами Вадима Олеговича: да, во взгляде Лиса угадывалось торжество маленького толстого человечка, нечто вроде комплекса Наполеона, когда тот чувствует свое превосходство над тем, кого природа в плане мужской привлекательности наделила пощедрей. Конечно, в строгом смысле слова Вадим Олегович не был красавцем, но в нем угадывалась порода, та северная, или как ее называют "нордическая" порода, унаследованная Вадимом Олеговичем от отца, выходца из поморской деревни, которая особенно нравится женщинам. В прошлом мастер спорта по гребле и яхтсмен, он еще сохранил, в общем-то, стройную фигуру - ну разве что с небольшим брюшком, и в руках его была сила, так что его вполне могли бы снять в каком-нибудь кинофильме в роли старого викинга или иного романтичного героя.
Вадим Олегович вздохнул... Что поделаешь? Западному партнеру нужно платить зарплату своим сотрудникам, а если бы он не менял системы так часто, то из чего бы он платил? Хотя у него промелькнула и другая мысль: сослуживцы говаривали, что Лис метил на место Вадима Олеговича сына своей любовницы, бредившего компьютерными играми и мечтавшего писать игровые программы... Но не всё ли равно, какова была причина? - Вадим Олегович остался без работы.
Не будем утомлять читателя рассказом о хождениях Вадима Олеговича по мукам, которые он претерпел, обзванивая предприятия и биржи труда в поисках новой работы: тогда многие фирмы сменили программные системы... Упомянем лишь, что в трех местах ему предложили место курьера, в одном - гардеробщика, в трех еще - вахтера, и в одном еще посоветовали раздавать на улице рекламные буклеты, а если он будет это делать в костюме медведя, то дополнительно доплачивать сто рублей в день. А он когда-то, в молодости, выходил в море в шторм на яхтах, не страшась волн и разъяренной стихии... А затем окончил вуз, где освоил уйму сложных дисциплин... Нет, подавать пальто или приставать к прохожим на улице в костюме медведя было не для него... Да и в деньгах он не особо-то нуждался, ибо после смерти жены большую часть времени проводил на работе, и на сберкнижке были кой-какие сбережения...
И вот настал день, когда ему некуда было спешить. Позавтракав, Вадим ("Вадимом Олеговичем" он был для своих сослуживцев, теперь называть его по отчеству нет смысла) отправился в магазин, чтобы чем-то заняться.
Вадим обычно ходил в магазин вечером, после работы, когда туда ходили и другие работающие люди. А сейчас, в дневное время, он увидел там иную публику, а именно пенсионеров, спешивших в магазин до двух дня, чтобы воспользоваться скидкой по социальной карте москвича - хотя она всего-то составляла пять процентов. Он как-то никогда не видел столько стариков вместе - и боже, о чем они говорили! О своих болезнях и о такой ерунде! Одна старушка в очереди рассказывала приятельнице, что из-за подорожания фарша она больше не сможет кормить им собачку, другая жаловалась на родственницу, которая из экономии перестала звонить по телефону, хотя пенсия ей это позволяла.... "Ни проблеска интеллекта, вот что делает праздность, - думал Вадим, - неужели теперь и я буду такой же... один из них?"
Во дворе его дома на лавочках за деревянным столом четверо пенсионеров резались в домино, время от времени выкрикивая "Козел!" [2]. За спиной у них стояли болельщики. "И это - мое будущее", - решил про себя Вадим. Он подошел поближе и встал за спиной у старика в кепке, но тотчас отпрянул: от того неприятно разило портвейном. Старик в кепке сделал ход костяшкой домино. "Дурак, что же ты шестерку выставил, он же сделает рыбу!" - с азартом крикнул его напарник напротив, тоже старик, но лысый, в замусоленной кофте. Последовала перебранка, азарт нагнетался, Вадиму стало неинтересно, и он ушел.
Только сейчас Вадим ощутил пустоту своей двухкомнатной квартиры. Он жил один. Жена умерла год назад. Сын работал геологом в Сибири и подолгу проводил в экспедициях, единственная внучка погибла в автокатастрофе, а с невесткой отношения как-то не сложились - да и сможет ли она родить второго ребенка, ведь она была уже в возрасте...?
Конечно, нельзя сказать, что квартира была совсем пустой. Она вся была обставлена дешевыми китайскими статуэтками и подделками (тогда в особенности было модно дарить изображения животных в честь летоисчисления по восточному календарю - драконов, свиней, змей, тигров и т.д.).
Жена Вадима Олеговича в молодости была красива, и за ней всегда увивались кавалеры. Нет, Вадим Олегович не подозревал измен, но вряд ли приятно каждый день снимать телефонную трубку, чтобы мужской голос просил позвать жену. А она была кокетлива. Она немного музицировала, немного рисовала и желала подражать актрисам, в особенности заокеанским. Да ничего делать толком не умела. Инфантильность ей, конечно, была к лицу, но родить она согласилась только одного ребенка...
Вадим перевел взгляд на подаренную ему вазу, и изображенный на ней дракон уже казался ему не симпатичной игрушкой, а, скорее, насмешливым могучим чудовищем, ставшим полновластным хозяином в его доме - не только квартира была обставлена его идолами (а чем же еще считать статуэтки драконов, расставленных женой?), но и большинство вещей в квартире - компьютер, колонки, телевизор, холодильник и многое другое было китайского производства, так что, казалось Вадиму Олеговичу, квартира постепенно превращалась в крошечный анклав Китая...
Бедолага включил телевизор. И что же? По одному каналу шла реклама зубных щеток, по другому - тоже реклама, но чего-то еще, по третьему передавали американский детектив, где бравые гангстеры только и делали, что убивали, по четвертому шла дурацкая игра, где взрослые дяденьки отвечали на дурацкие вопросы в надежде заработать приз в виде автомобиля, по пятому ... да что перечислять? Ни одна из передач не показалась Вадиму интересной. Он выключил телевизор.
Как заметил еще Катулл, праздность сгубила много народов и стран... За две тысячи лет мало что изменилось... Вадим остался наедине со своей праздностью, а горше ее нет ничего.
Вселенная Вадима съежилась до размеров пока еще квартала? или квартиры? или вообще до того, что можно унести в своем сердце? А вот это время отнять не может.
Говорят, в последний миг перед смертью человек видит себя отростком на родословном древе. Конечно, Вадим, так сказать, умер не совсем, это душа его была почти при смерти. И да, его потянуло вспомнить предков. На полатях в коридоре был запихнут черный чемоданчик, где хранились семейные документы и переписка его матери с подругами. Его-то и достал Вадим и с интересом перечитывал пожелтевшие от времени листки, раньше казавшиеся ему пустыми, смакуя реминисценции своего детства и юности. Переписка матери вряд ли интересна постороннему читателю - мать писала о судьбах своих знакомых, кто развелся, кто женился и скольких щенков родила соседская собака и т.д. Но из незамысловатых строк Вадим узнал кое-что об отце, что его поразило и о чем он не подозревал даже - столько лет!
Вадим потерял отца в раннем детстве и помнил его смутно. Он помнил, как отец привез ему из плавания плюшевого медвежонка, как отец катал его на спине, а он мальчонкой, вцепившись ручонками как в гриву в белокурые кудри отца, погонял его как лошадку, ударяя ножками по груди. Он помнил, что глаза отца были синее неба... Мать говорила, что отец был капитаном корабля. Но больше она не хотела говорить ничего. Вадим даже не знал, где отец похоронен. Он подозревал, что в его семье разыгралась какая-то любовная драма, из-за которой мать не поддерживала отношений с родней отца, называя ее скопом "деревенщиной". Только сейчас из письма подруги матери он узнал, откуда отец был родом - из деревни "Рябьево" Архангельской области. Но он узнал еще и нечто совсем интересное - оказывается, у него был, а возможно, и ныне жив брат по отцовской линии от первой жены. Желание повидать родных овладело Вадимом сразу.... Возможно, это в нем говорил зов крови...
.....
Пейзаж, видный из окон поезда на Архангельск, постепенно менялся. Селения становились все более редкими, их сменили дремучие леса, в которых преобладали березняки. Березовые рощи встречаются и под Москвой, но их относительно мало; при приближении к Архангельску леса светлели, белизна берез бросалась в глаза и затмевала все другие краски. Белый цвет оказывает своего рода магическое действие на психику - недаром у разных народов ритуальные одежды обычно бывают белыми. Березовые рощи сменялись ельниками, а ель - тоже дерево из сказок.
- Это настоящий дремучий лес; в нем водятся медведи, волки и лоси, - вторя мыслям Вадима и оторвавшись от разгадывания кроссворда, сказал сидящий напротив пожилой пассажир в поношенном пиджаке, видимо, из числа местных жителей. - Зимой в деревнях под Вологдой оголодавшие волки задирают собак.
Да, то был не лесопарк под Москвой, где на каждую сыроежку приходится десяток грибников, а настоящий дремучий лес, тот, что описан в сказках и древних былинах, и сам вид его вызывал ассоциации со сказкой. Историки пришли к тому выводу, что в сказках народ изображал древних богов и историю рода; поэтому сказочные картины устанавливают смутную подсознательную связь с нашими пращурами, и Вадим неосознанно стал ее ощущать.
В Архангельске выяснилось, что попасть в деревню предков Вадима не так-то просто. Она была из группы деревень, окруженных с запада Белым морем, а с востока - непроходимыми болотами, и к ним не вела никакая дорога. Летом туда можно было попасть лишь на катере, а зимой - по замерзшим болотам; весной и осенью же был период, когда добираться туда приходилось на вертолете, причем почтовый вертолет прилетал лишь раз в две недели. Было начало августа, и море штормило, так что Вадим прожил в гостинице на острове Соломбала пару дней.
Архангельск, наполовину застроенный деревянными домами и с деревянными тротуарами, произвел на Вадима впечатление старомодного провинциального городка и видом своим вызывал ностальгию по уютным провинциальным городам, описанным писателями XIX-ого века. Город утопал в зелени, главным образом, дикорастущей, и трава местами достигала человеческого роста. "Пожалуй, это многотравье милее глазу, чем заполонившие Москву подстриженные газоны, все-таки ближе к нашей натуре", - думал Вадим. Из деревьев чаще всего встречались береза и рябина - два дерева русской символики. А пейзажи, открывавшиеся с широкой, одетой в камень набережной на Северную Двину, простирающуюся почти до горизонта, завораживали своей суровой красотой. Природа нигде так не величественна, как на Севере. Южные горы и южные моря тоже могут наводить на мысли о вечности, в особенности, если вслушаться в рокот морских волн. Но разнообразие южных пейзажей неминуемо отвлекает глаз, не давая ему сосредоточиться на контурных линиях, а именно они ассоциируются с вечностью. Величие природы неминуемо отражается в душах, и возникает потребность в каких-то великих свершениях...
Но вот катер заскользил по водной глади, оставляя на зеленоватой поверхности воды кружева белой пены, из-за чего та обретала мраморный вид. Ярко светило солнце, жара стояла градусов под тридцать - вопреки представлению Вадима о том, что на севере должно быть холодно, и приятный ветерок доносил до палубы брызги из-под носа катера, а мимо сменяли друг друга довольно однообразные пейзажи: лес, поля, и изредка дома. И это не считая Новодвинской крепости, построенной при Петре I. В тумане берег исчез из вида, и Вадим увидел за бортом Белое море. Оно действительно было белым! Точнее, на нем были белые полосы, чередующиеся с лазурью, а дальний горизонт был размыт белым туманом, что делало границу между морем и небом неразличимой. Бездарный поэт сравнил бы эти полосы с кружевами на голубой юбке девицы-красы, поэт поталантливее - с дорожками для зимнего пришествия снежной королевы, а физики, видимо, бы пояснили, мол, вода столь прозрачна, что вовсе не поглощает света; но даже по возвращении в Москву Вадим так и не нашел объяснения этим белым полосам: в энциклопедиях было написано, что вода в Белом море буро-зеленая.
Внезапно Вадим услышал неприятные пронзительные крики. Не сразу он сообразил, что это кричат чайки, стаей летевшие над кормой. Красивые, белые, с серебристыми крыльями, сами они казались посланниками из мира мечты, да только их крики напоминали вопли грешников, варящихся в адском котле... "Впрочем, крики чаек казались божественной музыкой рыбакам - как предвестники близости берега", - подумал Вадим. После этого крики чаек уже не раздражали его.
Катер, действительно, приближался к берегу и свернул в речку, заросшую тристой, как местные жители называют камыш. Показались и признаки сельской жизни - пасшиеся на берегу коровы и лошади и наконец сама деревня "Рябьево".
На пристани собрались встречающие и провожающие катер, который по высадке пассажиров должен был отправиться обратно в Архангельск. Одеты они были по-летнему, как в Москве. Но Вадима больше поразило другое. Он читал в Интернете высказывания Ломоносова о том, что поморы говорят на особом диалекте русского языка, а тут кругом слышно было московское произношение... И как-то вместо радости его охватила смутная ностальгия по ушедшей культуре предков. Вадим подошел к симпатичной старушке в вязаной кружевной панаме, стоявшей в стороне от основной толпы.
- Я сын покойного капитана Олега Александровича Корабельникова. Насколько мне известно, мой отец был родом из этих мест. Вы случайно не знаете, нет ли у меня тут родни?
Лицо старушки выразило недоумение, перешедшее в улыбку.
- Батюшки, сын Олега Корабельникова, моего двоюродного брата! - всплеснула она руками. - Выходит, я твоя двоюродная тетка... Зови меня "тетя Света".
И она закричала, обращаясь к кому-то в толпе провожавших:
- Клава, Клава! Пойди сюда, к нам приехал сын дяди Олега, утонувшего капитана.
Из толпы провожающих вышла немолодая толстая женщина, тоже в панаме и несколько старомодном синем платье в белый горошек, и, подойдя ближе, уставилась на Вадима. Что одинаковое и у неё, и у тети Светы бросилось в глаза Вадиму - так это синева глаз, без малейшего оттенка серого цвета, та синева, которая была и в глазах отца Вадима, как он его помнил.
- Ну что уставилась как баран на новые ворота? - сказала тетя Света. - Знакомьтесь, это сын моего двоюродного брата Олега, а это - моя дочь Клавдия.
По дороге к дому тети Светы Вадим обратил внимание на одну поразившую его деталь - отсутствие злобных дворовых собак, чего в деревнях в Подмосковье не встретишь. Да и заборы были какие-то символические, это были ограды с редкими прутьями, доходящими до пояса, скорее, для скота, чем для людей - а не глухие подмосковные заборы, и было видно, что за ними растут яблони, вишни, ирга, черная и красная смородина, кабачки, помидоры и горох. По немощеной улице без привязи бродили козы. К тете Свете подошел чужой теленок и начал ласкаться.
- А кто у меня из родни есть еще? - спросил Вадим.
Тетя Света остановилась, чтобы погладить теленка.
- У меня есть еще сестра Людмила, она живет в соседнем доме, она тоже твоя двоюродная тетка, но сейчас она в больнице в Архангельске, у нее была операция на почках. Еще есть старшая сестра Ирина, ей уже 90 лет. В доме напротив живет твой троюродный дядя Коля, хотя, может, он тебя помоложе. Ты - пенсионер?
Вадим утвердительно кивнул. А тетя Света продолжала:
- А он еще нет, ему только-только шестой десяток пошел. Он у нас большая шишка - председатель сельсовета [3] Рябьево. Еще у тебя есть двоюродные братья: Константин, водолаз, в Северодвинске, и Владислав, капитан катера, в Архангельске. У обоих семьи, дети ходят в школу. Да, еще у тебя есть троюродный брат Сергей, он техник в колхозе, правда, теперь колхоз называется "артелью", а жена его Ольга - учительница у нас в деревне. Они тут из нашей родни - самые молодые, Сергею недавно сорок стукнуло.
- Мам, ты Игоря забыла, - вмешалась в разговор Клавдия.
- Ах да, как я Игоря забыла?! - всполошилась тетя Света. - У тебя еще есть брат по отцовской линии от Татьяны, первой жены твоего отца. Он старше тебя года на три. Мать твоя жива?
- Уже тридцать лет как умерла, - ответил Вадим.
- Царствие ей небесное, - вздохнула тетя Света, но без особой горечи, и продолжала: - Так вот, Татьяна, первая жена, добра была, но простая, а мать твоя горожанка, с заморочками и финтифлюшками, вот она мужа и увела, за что её тут не любили, а к сыну Игорю отец твой приезжал, а твоя мать ох! как ревновала Олега к Игорю. А теперь Игорь один живет в деревне Малые Холмы, отсюда километров двадцать будет. Жена у него утонула на карбасе в шторм.
Тем временем они подошли к дому тети Светы, вызвавшему у Вадима немало удивления своим размером - он не был похож на крестьянские избы, перенесенные в Коломенское, или те, что стоят в деревнях под Москвой. В доме было пять просторных комнат, не считая мансарды на втором этаже, и было три изразцовых печи, и стояла массивная березовая мебель, видимо, столетней давности, а в витрине серванта красовалась голубая норвежская посуда, тоже, видимо, столетней давности.
- В этом доме раньше жили судовладельцы Ершовы, - развеяла недоумение Вадима тетя Света.
Вечером у тети Светы собралась родня познакомиться с объявившимся родственником. Пришла, хотя и с клюкой, всё еще бодрая 90-летняя тетя Ира (она была тетей для Вадима, хотя в деревне ее давно уже звали "бабой Ирой"), как всегда, в белом платке, не снимавшая его и в помещениях. Пришел дядя Коля с женой Оксаной и Сергей с Ольгой. Оксана напекла пирогов с морошкой, Клавдия наделала салатов, тетя Света достала из погреба маринованных грибов, а Ольга принесла целое блюдо козуль [4] - так что вдовцу могло казаться, что это настоящий пир горой.
- За то, что нашего поморского полку прибыло, за тебя, Вадим! - подняв стопку с брусничной наливкой, произнес первый тост дядя Коля - как самый важный из гостей.
К Вадиму с первого дня стали по-родственному обращаться на "ты", и от этого было тепло на душе. Выпили.
- А то редеют наши ряды, - заметила веснушчатая Оксана, задумчиво водя ложкой по краю тарелки.
- Это всё оттого что дорогу никак не достроят. Вообрази, - пояснил Сергей Вадиму, - ее начали строить десять лет тому назад, не достроили двадцать километров и бросили. Так она и стоит недостроенная.
- Да на кой ляд сдалась тебе эта дорога?! - вмешалась обычно апатичная Клавдия, раздавая тарелки с салатом с маринованной треской. - Веками жили без дорог - и хорошо жили. Сейчас оставь дом незапертым и на день уйди в лес, и никто в дом не влезет. А построят дорогу - и заводи цепных псов!
- Нет, дорога нужна: бежит народ из деревни! Была бы дорога, снабжение было бы городское... и могли бы ездить на работу подальше, и...
Сергей пояснил Вадиму, что селения Зимнего Берега пустеют из-за отсутствия дорог, а в деревне "Малые Холмы" остался всего лишь один прописанный житель - и это брат Вадима Игорь. Летом там еще живут дачники - до замерзания моря, пока еще ходит катер, а зимой никто кроме Игоря, там не живет - разве что изредка, по праздникам, наведываются дачники покататься на снегоходах или лыжах, когда не слишком холодно, а тут зимой, бывает, и минус сорок градусов... Вдобавок, там даже нет электричества! И как Игорь в своем возрасте один-одиношенек там справляется, Сергей ума приложить не мог.
- Народ бежит не из-за отсутствия дорог, а потому что запретили ловить рыбу, как ловили в старину! А куда помор без рыбы? - вмешался с понимающим видом, как местная "шишка", дядя Коля, запивши кусок пирога рюмкой настойки. - И кто такие дурацкие лицензии выдает? Вообрази, - обратился он к Вадиму, уминавшему салат с маринованной треской, - что если у тебя в лицензии написано, что семга должна весить от 3 до 4 кг, а она весит пять, будь любезен, отпусти ее в море, но она-то уже все равно не выживет, значит, засоряй море дохлой рыбой....
За чаем Ольга, еще не старая, хорошенькая, в нарядной кофте и румяная, как девица-краса из пряничного теремка, обносила гостей блюдом с козулями.
- Бери, бери больше, не стесняйся, у нас говорят: козулечку подарить - прибыток в дом получить, [5] - угощала она Вадима, когда тот несколько робко протянул руку за козулей в форме кораблика, возражая:
- Такую красоту и есть жалко!
- А мне не жалко! Худ обед, коль козули нет - или слишком мало... - подмигнул Сергей Вадиму.
- Ври да не завирайся, худ обед, коли хлеба нет. Козулями тебя каждый день кормить! Съел полпуда, сыт покуда, хватит и одной козули,- отрезала Ольга со смехом. - Не ты, а Вадим у нас гость: гось за стол, дак не кось на стол [6].
Сергей тем временем выбрал козулю в форме сердечка, обращаясь со словами к жене:
- А у нас, сердцеедов, говорят: "Сыт покуда не съел полпуда, осталось пудов семь, да и то опосля съем" [7].
Беседа и дальше текла в том же дружеском духе. В тот вечер Вадим открыл для себя много нового. Он узнал, что хотя нынче стоит жара, но в Белом море нет медуз, а три года тому назад было еще жарче и из Баренцева моря течение пригнало стада медуз; они хоть и красивые, но жгучие - купальщикам не в радость. Или что опять повторилась та же история, что при Петре I, запретившем строить карбасы - плоскодонные суда. Суда с килем куда управляемей, но в местности с морскими приливами и яростными штормами лодки приходится затаскивать на берег, да еще и перетаскивать по льду между полыньями. В итоге вернулись к карбасам, правда, не с парусами, а уже с моторами. Или что из-за трудностей со снабжением в межсезонье закрыли психоневрологический диспансер, дававший работу многим жителям деревни, и теперь сумасшедшим вместо полезной трудотерапии на свежем воздухе приходится коротать зиму в тесных помещениях клиники, где они только ссорятся и дерутся друг с другом... За один вечер Вадим с головой окунулся в деревенскую жизнь и стал для родни своим.
Следующий день начался с похода на деревенское кладбище. Оно расположилось на пригорке за полуразрушенной церковью. На этом погосте не было строгой планировки и центральных асфальтированных аллей, как на московских кладбищах. Могилы были разбросаны хаотично, и соединяли их узкие тропинки. Иные старые могилы поросли травой - их не срывали, как в Москве! На большинстве каменных памятников и крестов были прикреплены портреты умерших - несмотря на протесты приезжавшего из Архангельска священника, утверждавшего, что перед крестом с портретом нельзя читать заупокойную молитву - якобы получится, что мольба будет обращена к портрету. Первой Вадим с тетей Светой посетили могилу деда Вадима. С креста на Вадима глядело еще не старое мужественное лицо в матросской фуражке. Философ бы углядел в сей сцене иллюстрацию закона единства и борьбы противоположностей - Вадим прижался лицом к высокому покосившемуся кресту, и от холода металла ему на душе становилось теплее. Да, он чувствовал, как дух деда ласкает его душу. Затем он с тетей Светой посетил старую часть кладбища, заросшую деревьями, где были похоронены два его прадеда, прабабушка и прапрабабушка. Все они были поморскими крестьянами, а на могилах прабабушки и прапрабабушки стояли старообрядческие кресты - Вадим с удивлением узнал, что многие его предки принадлежали к древлеправославию. Жаль только, что не было их портретов, но сердце подсказывало Вадиму, что у всех были светлые и хорошие лица. По древнему обычаю тетя Света посыпала могилы пшеном и нарезанными крутыми яйцами.
Когда они вернулись домой, между тетей Светой и тетей Ирой состоялся такой диалог:
- Вот Вадим приехал, хотел бы могилу отца посетить, а могилы-то и нет. Ты, Ира, помнится, в молодости плачеей была, ты бы племяннику подсобила, душу его утешила... - начала тетя Света как бы между прочим, вытирая вымытую посуду.
- Да когда это было? Ой, давно, еще до войны, а после войны, кажись, уж никого не оплакивали, да позабыла я всё... - вздохнула тетя Ира, сидя на диване и глядя в пол, будто бы там были похоронены ее воспоминания.
- А ты вспомни...
В общем, диалог окончился тем, что тетя Ира согласилась - с виду нехотя, а в душе, наверно, и рада была воскресить свой талант плачеи, и на следующее утро дядя Коля отвез на карбасе тетю Иру и Вадима в Малые Холмы к Игорю.
...
- Игорь, Игорь! Выходи, к тебе брат знакомиться приехал! - прокричал дядя Коля, выбравшись из карбаса на берег.
На крик первым выскочил большой лохматый пес и залился лаем; немного спустя из дома вышел старец и отозвал пса. Брат был лишь немного старше Вадима, но слово "старец" в отношении брата напрашивается само собой, хотя Вадиму оно как-то не идет. Братья были и похожи, и непохожи друг на друга. Общая в их облике была угадываемая северная, нордическая порода, доставшаяся им от отца, лишь Игорь был повыше, а Вадим покоренастее. А непохожи они были тем, что в облике Игоря - в его мимике, жестах, словах и даже наряде была некоторая театральность, которой в Вадиме не было. Этот нарочитый пафос порой встречается у северян - видимо, многовековая борьба с суровой стихией северных морей наводила поколения поморов на мысль о том, что сами они рождены ветрами, льдами и соленой пеной волн северных морей, а это, согласитесь, настраивает на романтичный лад.
- Ужели брат мой?! Ужели небеса ниспослали мне брата?! - возведя руки к небу, вопрошал старец.
- Брат, брат, точно - брат! - сказал Вадим со смехом и распростер руки для объятия.
Братья обнялись. Их ревнивые матери перевернулись бы в гробу, увидь они это.
- Игорь, я привез тетю Иру справить обряд по твоему отцу, - пояснил дядя Коля, затаскивая карбас на берег.
- Стара я, все позабыла, уж как получится, не пеняйте, - кряхтела тетя Ира, когда Вадим и дядя Коля помогали ей выбраться из карбаса.
- Ничего, ничего, тетя Ира у нас плачея наилучшая из всех плачей на деревне, - подбодрил ее дядя Коля.
Далее чин-чином устроили оплакивание отца Вадима по древнему обряду. Обратившись лицом к морю и отдав клюку дяде Коле, тетя Ира возвела руки к небу и заголосила нараспев:
- И куда же ты нас покинул, сокол ясный, не было тебя храбрее моряка, Олеже, не было шторма в студеном море, которого бы ты убоялся, не было злой снежной вьюги, чтобы охладила твое сердце, осиротели без тебя твои детушки, осиротела без тебя я, неутешная твоя сестрица, взлетела черным вороном моя печаль, что горше полыни и солонее соли морской, над белым светом и заслонила солнце черным крылом, и обратилось оно в черные тучи, пригорюнилось солнце и пригорюнись черные тучи, и потекли с них горькие слезы - нет у нас больше солнышка, а солнышком ты был, ненаглядный ты наш...
Долго причитала тетя Ира, возведя руки к небу, и в ее старческом голосе эхом отдавалась вековая печаль русских женщин, потерявших в Белом и студеном Баренцевом морях дорогих им мужчин. Было это так трогательно и чувственно, что у стоявших за ней мужчин навернулись на глаза слезы.
Когда тетя Ира кончила, дядя Коля засобирался обратно.
- Ну, так тут семейное дело, а нам пора, сено косить нужно, не то сгорит, - крикнул он, помогая тете Ире взойти в карбас, и отчалил от берега.
...
Войдя в дом, Вадим первым делом снял рюкзак, достал бутылку коньяка и поставил на стол.
- Не, нет, убери это, я не пью совсем, - замахал руками брат.
- Ну, по одной стопке ради знакомства, на брудершафт, - возразил Вадим с некоторым недоумением.
- Нет, ни капли спиртного, завязал я с этим делом совсем, - сказал брат, но просто, без присущей ему театральности, - и немного помолчав, поднял глаза на Вадима. - Грех на мне, грех на мне великий. Не сберег я жены, лады своей. Вздумала женушка моя навестить родителей в Рябьево, но нездоровилось ей, и просила она меня отвезти ее на карбасе, и я обещал. А тут на беду зайди ко мне друг. Выпили мы. Что скрывать? Поддавал я - охоту на зверье запретили, заработков ни шиша, в общем, досаду в водке топили. Да, был я в стельку пьян. Разобиделась на меня женушка и отправилась на карбасе одна, а тут разыграйся шторм... Я был самым крепким, самым здоровым мужиком на деревне, я лучше всех плавал ... я бы жену спас... Со мной карбас бы не перевернулся... Утонула моя любушка...
И было в интонации голоса Игоря столько пронзительной боли, что Вадим закусил губу.
Тем временем в комнату незаметно вошел лохматый пес и стал с интересом обнюхивать рюкзак Вадима.
- А ты, Цезарь, что тут делаешь?! Фу, фу! Вон, пошел к себе в будку! - гаркнул на него Игорь, но пес, заинтересовавшись гостем, не послушался, и Игорь, взяв его за ошейник, выволок пса из дома, чтобы посадить на цепь.
Вадим оглядел комнату. Она была большой, как комната тети Светы, но ее интерьер был не оштукатурен, а обит досками. Мебель березовая, добротная, крашеная в коричневый цвет, была явно не фабричного производства. Посреди комнаты стоял массивный стол, вокруг - деревянные стулья, но без мягких сидений, привычных для москвича. У дальней стены находилась деревянная лежанка, а возле - старинный кованый сундук, такой большой, что на нем можно было сидеть. На подоконниках небольших окон стояли керосиновые лампы. Вместо люстры к потолку была подвешена фигурка птицы, видимо, сказочной утицы, сделанная из щепок корабельной сосны, - по преданию такие фигурки охраняют дом как оберег и потому именуются поморами "птицами счастья". В общем, обстановка напомнила бы Вадиму картинки средневековой русской жизни, какие приводят в учебниках истории, если бы не две детали - писанная маслом картина над сундуком, на которой был изображен карбас, попавший в шторм, и большой книжный шкаф с книгами. У самого Вадима дома книги помещались на двух полках, если говорить о художественной литературе, и он к стыду своему осознал, что не читал Горация, Шекспира и прочих классиков, чьи томики выстроились рядком в шкафу в глухой деревне.
Брат вошел в комнату с большим медным самоваром, чтобы налить в него желтоватой речной воды.
- А это кто? - спросил Вадим, кивнув на портрет, стоявший в книжном шкафу перед книгами.
- А это моя покойная жена, - с этими словами Игорь оставил самовар и, достав портрет из шкафа, протянул его Вадиму.
С портрета на Вадима смотрело миловидное женское лицо, у которого было какое-то неземное выражение.
- А как звали твою жену? - спросил Вадим.
- Любой, Любовью.
- Имя-то какое красивое!
Но вот брат вернулся с пышущим самоваром, вскипяченным на еловых шишках, от которых по воздуху распространялся приятный сладковатый аромат дыма (приятный сюрприз для горожан, привыкших к безликим электрочайникам), и за чаем с ванильными сухариками и привезенным Вадимом мармеладом завязалась беседа. И поведал Игорь брату необычную историю:
- Да вот какое дело... Когда жена утонула, никак не мог найти я ее обручальное кольцо, то ли она его потеряла, то ли кто чужой взял - да только кому взять? А на девятый день после ее смерти приснился мне чудной сон. Приснилась мне моя покойная жена, только одета она была по-старинному, в сарафане и кокошнике, и во лбу ее горела звезда. И сказала она мне таковы слова: "Не уберег ты меня, свою жену. Люб тебе был зеленый змий, а не родна жена. Так не отдам я тебе свое обручальное кольцо. Утопила я его в море Белом. Да только я не умерла совсем. Я теперь стала берегиня [8] этого края и подарю свое кольцо тому, кто бережет его по-настоящему, тот мне и будет мужем во веки веков".
За окном послышались раскаты грома.
- Гроза начинается, надо кур закрыть, - сказал Игорь и, накинув висевшую на гвозде ветровку, вышел на улицу.
Вадим вышел вслед за ним. Взору его предстало величественное зрелище. Ветер дул порывами, то яростно подхватывая и швыряя пыль, песок и сорванные листья, то стихая. С неба капнуло несколько крупных капель. Гроза шла мимо по морю вдали. Морская вода стального цвета сливалась с серо-черными тучами на горизонте, так что нельзя было различить границу между небом и морем. Слышны были отдаленные раскаты грома. Молнии и зарницы сверкали над морем, а их отражения зловещими вспышками огненного золота разливались по поверхности, будто одевая море в шитую золотом пелерину, сброшенную с плеч морской царицы. Волны росли, покрываясь белыми барашками. Ветер срывал с них пену и разносил по округе, и в воздухе стоял запах йода.
Гроза шла мимо - видно, не хотела мешать столь долгожданной встрече братьев. Вадим окинул взором пустынный морской берег - дачники в ожидании грозы попрятались по домам.
Игорь закрыл кур, вернулся на берег и, глядя вдаль на бушующее море и подняв перст к небу, с пафосом продекламировал стихи Шергина [9]:
Развеличилось отеческое море...
Тут волны, как белые кони,
Тут шум, как конское ржанье.
То, что всем остальным казалось барашками, поморам казалось конями - ну да, волны им заменяли коней, подумал Вадим. И ему впервые стало досадно - почему он не пошел по стопам отца?
Вадим взглянул на брата - высокого, со всклоченными волосами вкруг худого лица и развевающейся по ветру ветровкой и бородой и столь красочно вписавшегося в дикий пейзаж у бушующего моря, что казалось, он был порождением самой стихии, и был так очарован, что ему самому захотелось ощутить себя одной породой, сблизиться с братом.
- Игорь, а не хочешь ли ты переехать ко мне в Москву? - спросил Вадим. - Я один живу в двухкомнатной квартире, у тебя будет своя комната. Переезжай!