Аннотация: Черт разберет тут: говорить отвык так. То ли сюда вернулся, то ли туда вернешься... Главное запомни - ты тогда всё обижался, - здесь никто, никогда и никому не врёт...
Случай смерти.
Из Приёмного снова передали в Хирургию: дежурной сестре - опять к ним, в Смотровую. Ещё один - лежачий... Машинально поправляя накрахмаленный колпак, Наталья Михайловна быстро поднялась, хлопнула по карману, проверяя ключи. В обе стороны от поста больничный коридор в это время пуст - телевизор: новости начались. Взяла у Перевязочной каталку и привычно-споро толкнула её, громыхающую, к лифту. Нянечку искать бесполезно: одна на всех опять... Из Процедурной выглянули на грохот разболтанных колёс, но, естественно, ничего не сказали. Больные из открытых дверей палат тоже оборачивались на шум. Мужчины задерживали взгляд на статной "Михалне". Начавший недавно ходить рыжеусый Кремнёв даже высунулся вслед:
- Наталья Михайловна, а душ?! - Пальцами пощёлкал. - Ключик...
- Позже.
В больнице привёл чёрт водку пить. С двумя соседями-дедами затеялись. В воскресение страждущих тоска особо достаёт - жизнь в паузе: многих процедур и обследований нет, врачей нет, один дежурный. Времени свободного и так-то девать некуда, а тут... Ну больные и лечатся самостоятельно, как могут, не зная, куда себя и мысли правдивые девать. Вчера двое в коридоре, чуть не до драки, выясняли, у кого из них дела со здоровьем хуже! Кому, наверно, сочувствия больше полагается... Малой, Лёха, самый мобильный, сгонял в Универсам, за территорию, для прогулки по морозцу и из интереса к мужской компании, но, - по младости, - пил только свою Колу, честно заработанную. Блюдя конспирацию, вид сделали, что просто кормились гостинцами выходных посетителей. Только последствия такой кормёжки не спрячешь... Один дед слабый ещё был, - или уже стал? - отпадать начал: закуску ронять, плакать, голубей с карниза гонять, "однофамильцев" своих.
- Где жрут, там и срут! - сокрушался гневливо. - Попрошайки...
Слава Богу, уснул скоро. Утомил наивной брехнёй о прошлом и нудными, зловредными разоблачениями ненастоящего.
- Голодные они, - не согласился второй дед. - Зима...
Тоже очень поживший, но... твёрдый, его видно. Если бы не болезнь... Привычно вливал в себя, морщась, вздыхал и говорил совсем мало. Однако, главное сказал всё же: что, мол, все так уж боятся отвалить туда? Чего хорошего-то тут? Не знают... Точно, дед. Сразу и не сообразишь... Инструмент хороший стали продавать. Ну, бабы, наверно. Или разве вот - водка... дешёвая. И то гадость - ацетоном отдаёт. Да и бабы... Пока молодой. Дед усмехнулся:
- Это, как повезёт, - и возражая, глаза отвёл, потупился. - А то, без какой, и жить... некуда. - Или оговорился, или личное. Усы седые машинально пригладил, вспоминая. - Детвору без них не вырастишь, не родишь...
- Да уж больно брехливы, - говорю, закипая нечаянно. - Как эти... - На уснувшего киваю: - Где жрут, там и...
- Ты молодой. Не торопись... Свою, значит, не встретил.
- Ну да, - согласился я, морщась и разливая остатки. Мальцу, уши расставившему, мигнул. - Вся жизнь впереди...
Мятую газетку ту нашел в поликлинике. Кто-то оставил на кособоком диванчике, ожидающих очереди прозрения. Может, не намеренно... Случайно прочитал в ней о нано-технологиях ХXI века, позволивших... на клеточном уровне... успешно (!) бороться со злокачественными образованиями... Сообщение выровняло направление стремлений. Иван Голубев теперь убеждён: газета попала в руки неспроста. Бог есть. Судьба слишком многих складывается так, что только у вынужденного порога "преждевременного" конца человек осознаёт: вот и всё. А нажитое... И-и. Слов нет. Главное в жизни - сама жизнь! - здоровье, возможности что-то исправить, будущее...
Иван, инженер-энергетик, прибыл в эти заповедные места к началу строительства станции. Работал в бюро внедрения, участие в пуске всех очередей естественно. Без энергии немыслим будущий город. Человек и сам энергичный, занимался велоспортом, по утрам воодушевлённо "заряжался", обливался водой со льдом... Был убеждён: при его наследственном здоровье никакая дрянь-зараза не достанет... Гораздо позже, - после третьей или четвёртой "вивисекции", - когда его всё же повернуло к жизни, о выздоровлении даже осторожно заговорили, в очередной клинике сказали: большущую лепту в удивительное исцеление внесла годами создаваемая им внутренняя установка: ощущение себя здоровым.
Смерть иногда приходит внезапно. Иногда подбирается медленно. Кому бы захотелось верить, что занывшая вдруг, еле ощутимая на боку, "шишака", постоянная температура - это те самые "сигналы"?.. Привычно надеялся, что всё пройдёт... само. Мало ли... Не прошло. Почувствовал себя совсем никуда... Температура - сорок. На "скорой" повезли в стационар. Сделали первую операцию. Голубь был благодарен! Богу, хирургам, сёстрам и нянечкам городской больницы... Ну, за то хотя бы, что поддержали в нужную минуту, сделали, что смогли. Первую операцию он перенёс 13 июля. Полечили, выписали... И снова начала подниматься температура. Слишком скоро последовали ещё две "отхер-рации": в августе и в сентябре... Счастливое число - 13.
Bпоследний раз Волго-Донские хирурги прооперировали И.А. Голубя восьмого января этого года. Второй жене Ивана Александровича сказали: обширная злокачественная опухоль... Оставался шанс. Врачи сами посоветовали: специализированная клиника. Денег на поездку уже не было, но жена настояла - не будет она опять вдовой! - в Москву... Тринадцатого января, через несколько дней после последней операции, "скорая" доставила Ивана к борту самолёта. Пассажиры, поворчав, всё же потеснились: словечко "раковый" действовало на всех. Лёжа на носилках, полетел в Москву - впервые вместе с женой. Если бы самолёт грохнулся, - пришла подловатая мысль, - со всеми вместе уйти было бы легче... Посмотрел на неё, поцеловал крестик, который привезла ему в аэропорт и, помолившись, не выдержал - заплакал.
...В Москве Голубя поместили в новый Российский онкологический центр, но дали согласие на это с большой неохотой: последняя стадия рака кишечника.
- Идём, пожрем? - мимоходом предложил Лёха-кроха. Пятнадцатилетний верзила спешно потянул железную миску из тумбочки. Что-то зацепил - посыпалось. - Ё-моё! - Стал быстренько собирать. - Дед говорит, там омлет! Кайф...
Я отрицательно мотнул обритой башкой: пока нельзя. Лёха вспомнил - смущённое умолкание было вполне сочувственным: Кремнёва сегодня режут. Замечу попутно, что бесплатный омлет на завтрак, - в громадном "Больничном комплексе", - это роскошь, воспоминания стариков. Однако, сегодня... Вышло нечто вроде поминок. Вчера наш усатый дед умер. Ночью плохо стало. Побегали-побегали - без толку... Нянечка утром на простынях его каталки, возле лифта уже, штампы сличала, считала для сдачи. Да так и оставила откинутым край: отвлекли, позвали её куда-то. Видно было серые пальцы ноги с жутко-корявыми ногтями. Теперь не забыть. К бабке, сказал, пора...
Врачи-сестрички, нянечки, как и везде, люди разные. Стоит, однако, помнить, что наши болячки - даже смертельные, или около того - это их будни. Сострадать годами - нужна великая душа, а обычные люди, даже очень порядочные и эмоциональные, это просто люди... Когда сердито в смотровую позвали, не задело - мало ли - может, меж собой... Да и не до того. Будто впервые с парашютом прыгать надо. Сразу вспомнилось то усилие над собой. Потом - мгновенно как-то, показалось, - уже операционная, наркоз в вену колют, считай вслух, говорят...
Раз, два... Облупленный потолок, потертая ковровая дорожка... Сзади - пыльный подоконник, спереди солнце... Но, как и куда вернуться? Без... разрешения на взлёт. Жутко брат, Лёха... Пришлось долго блуждать. Терпеливо поднимался и опускался по разнообразным лестницам. То, готовый ко всему, упрямо ступал по мраморным, с коврами. Прижатые к белым ступеням сияющими золотыми штангами, красно-зелёные, пушистые "пути-дорожки..." То плёлся по заплеванным и замусоренным блочным, то - по шатающимся металлическим... Два раза промыкался туда-сюда по ржавой винтовой.
Машинально сворачивал и упрямо шел по коридорам, куда те вели - по драному, истертому линолеуму и навощенному паркету, снова по красно-зеленой ковровой дорожке и обшарпанному бетону... Но постоянно, - постоянно! - оказывался в каких-то тупиках, закоулках. И спросить не у кого - безлюдье, как в выходной. Мелькнет какая-нибудь нянечка вдалеке и все. Даже устал, но безропотно ждал: вот-вот... А что - "вот-вот"? Двери, двери, двери! Хоть не пробуй, хоть не стучи - все заперты. Коридоры без окон, уводящие в тупики или в пустые помещения; пыльные залы с накрытыми прозрачной пленкой откидными креслами; ремонтируемые туалеты с неработающей сантехникой... Как во сне, ей Богу!
Подряд три раза заносило в жуткую каморку под лестницей. В таких нянечки хранят ведра и тряпки. Но эта завалена каким-то неприятным, пугающим хламом. Вперемежку валяются изношенные детские протезы ног и рук, треснувшие стеклянные шарики голубых поддельных глаз, больничное судно, части портативной медицинской гильотины... На четвертый раз, обнаружив знакомый спуск и поворот, остановился. Поежился от затхлого подвального сквозняка. Разозлился на себя: - чуть ли не впервые! - врать, дурак, и себе надо как можно меньше. Прямо говорить, не гнуться, не вилять по проходам. Мути меньше... Что-то в окружающем изменилось, будто преодолённое настроение стронуло в пространстве нечто, - свет ли ярче стал, сквозняк ли посвежел? - чуть спокойнее от этого, в свою очередь, и на душе.
Решил наверх увереннее подниматься. Искать свое, не забывать про эти решения, и вдруг... Рано обрадовался.
- Ты где был? - спросил Лёха, останавливая. - В смотровую иди... Наталья ругалась.
"Вначале было слово..." "летальный" ...Исход? "Завершение, выход..." Но "летальный?!" "Летать..." Летательный? Но, как и куда? Без... разрешения на взлёт. Или что? Но оно, слово, ускользнуло куда-то в даль из ряда и сознания. Свет. Яркий свет. Потом внимание остановилось на том, что свет стал мягче. От него смутные очертания появлялись и исчезали, сливаясь. Стоило подумать о больнице - увидел потолок палаты, Лёху, сердитого доктора Льва Шаповальянца, золотую Наталью Михайловну... Подумал о работе, о себе - и тут же...
- Приветствую, - прозвучало снова откуда-то. - Не слышишь?
Голос не относился к виденному пространству, и оно исчезло, уступив прежним расплывающимся формам и покойному свету белого облупленного потолка.
- А где... я? - невольно вырвалось из недоумевающего и встревоженного осознания себя. - Кто?.. Это кто?
- Да как... сказать... Сам скажи, кого бы ты хотел... услышать. Не помнишь меня, значит, уже... Ошибся я.
Кто-то, и вправду знакомо, хмыкнул и вздохнул. Никого по-прежнему видно не было. Смутные, меняющие форму, полутени. Это кашель? Что-то... Разговор - про чудесный немецкий инструмент... Про баб? Может, давно?
- Я, я это, - печально произнес, вот-вот вспомнится, страшно знакомый - не поверить - одышливый голос.
- Забыл уже, конечно...
- Деда? - вырвалось, помимо воли, из существа. - Дед?!
- А-а, то-то... - довольный и явно обрадованный голос торжествующе и гордо поздоровался опять. - Я это, я... Здравия желаю. Не сомневайся. Не думай ничего... такого-то, - успокоил он в первую очередь. - Нестрашно здесь. Правда. Быстро привыкают все... Понял, где мы?
- Ну, так... Нет, вообще-то. Умер я? - спросилось излишне торопливо, незаинтересованно. В ответ молчание и - недовольное? - сопение. Хотя, и так понятно было, что... - Ну ладно, ладно: не обижайся. Дед, я, правда, рад, что... То есть, поговорить. - Поискал глазами. - Ты, где? - Сразу, почти что, и увидел усталые-преусталые глаза, седые усы, вспомнил спокойные, неглупые слова... - А? Ты, где... - Длинная пауза, встревожившая обоих говоривших. - Ну, нельзя и нельзя. Не пропадай, главное. А то коридоров тут... Век плутать.
- Да не-ет... Ты не понял, - возразил, будто раздумывая, дед. - Во-первых, с тобой еще неясно. Может быть, и вернешься... - Он усмехнулся. - Черт разберет тут: говорить отвык так. То ли сюда вернулся, то ли туда вернешься... Главное запомни - ты тогда всё обижался
, - здесь никто, никогда и никому не врёт...
Потом... На лету рассматривал землю. Выбирал. Мест знакомых много. Но везде, - везде! - было опять ясно, ничего нет. Разной степени опасности, как всегда, а еды... Можно попробовать - поискать и в незнакомых местах. Иногда случается неожиданная удача. Опыт говорил - да! Но это так редко бывает... А опасности в незнакомых местах - вдвойне, потому что и они тоже могут оказаться совершенно неизвестными. А если ты не в состоянии предвидеть опасность, то конечно, как все, можешь ее почувствовать. Но это, пока разъяснишь, удесятеренный риск. Смерть.
Давний голод заставлял что-то предпринять. Но что, что?!.. С рассвета искал, - теперь шло к вечеру - весь короткий день искал... Холод, голая земля внизу, лишь местами снежной крупкой припорошенная. Коченеющие помертвелые деревья ёжатся, крючатся, как безумные старики. Голыми колючими ветвями от ветра безнадёжно и устало пытаются закрыться. Тёплой глубиной светящихся окон громады человеческого обиталища влекли, пугая... Опять начинали срываться мелкие снежинки. Усиливавшийся ветер мешал сильнее и сильнее, как ни встраивайся. Плохое предчувствие яснее стало возникать откуда-то из пространства и из глубины существа. Может быть - от голода. Да, да! Найти что-то сейчас - главное.
Воркун помнил дни. ...С восторгом догонял Сизую. Было жарко и хорошо. Светило яркое, весеннее. Простор синий и бесконечный. Пищи вдоволь, и очень хотелось играть... Даже, может быть, драться! ...Сизой теперь нет - лежит вмёрзшая в грязь кучка раздавленных серых перьев у мусорного бака, где была брошена опасная еда. Не выдержала голода... Он резко накренил крыло и стал возвращаться к огромному многооконному серому, ...где весной их кормили. Спланировал к освещенному окну, за которым были живые люди, и с храбростью отчаяния зацокал коготками по стылому металлу.
Уже в своей палате глаза опять открыл, удовлетворённо соображая, что это всё-таки теперь не реанимация. Значит... Что-то да значит. "Если больше ничего не значит". С каталки врач и медсёстры голого меня перекатывали: длинный шов на шее воскресшего береглись задеть.
- Снова просит! Гля, - откликнулся Лёха. Быстро пошарил в тумбочке. С сомнением достал конфету. - Гад, не будет...
Я уже долго за ними наблюдал. Деда своего вспомнил.
- Печение у меня, - говорю тихо, - в верхнем ящике...
- Щас орать начнёт, - пророчески сказал пацан, зыркнув на меня, потом на Деда, и возвёл очи к запертой форточке. Уяснив, что "мертвяк" в себя пришёл, взял начатую пачку "Юбилейного". По моему совету размял и осторожно перегнулся через дремавшего соседа. - Гули-гули? - шепнул натужно, дотягиваясь до нижнего края форточного проёма. Потянуло холодным свежим воздухом. - Хули нам пули? Нам смерть не страшна...
Старикан молчал. Не шевелился. Лёха голубя покормил и аккуратно фортку прикрыл - снова на закрутку. Вглядываясь, как в девицу, подал мне попить, уже можно было, себе конфету в рот сунул, уселся на постель и на деда с сомнением опять:
- Живой он там? Не ругается...
- Чёт и храпеть перестал, - пошутил я.
- Живой-живой, - невнятно донеслось из-под одеяла, но на этот раз не гневливо, а смешливо. - Не дождётеся! Ты же вылез вот... А что было, знаешь?
- Сказали...
Я подтянулся ближе к окну. Голубя уже не было. Говорят, там никогда не врут... Смотрю на деда: ...и уже не мрут? Убивать незачем. Воровать, изменять...
- Слышь, деда? Говорят, новорождённые орут - протестуют, сюда не хотят. Там хорошо. А мы, дураки, туда не хотим, орём... Хорош кемарить! Выспишься - ночью опять блукать, плакать будешь...
- Это кто плакал?!..
Грузовой лифт тюремно лязгнул створками и плавно ахнул вниз. Наталья Михайловна поправила съехавшую клеёнку под простынёй и ловчее перехватила держак, чтоб удобнее выкатывать. ...Хорошо - немного починили и смазали наконец-то эти проклятые колеса: невозможно было больных возить. Левушка, молодчинка... Не дежурит опять. И сегодня заменился: дома что-то... Глянула в лифтовое зеркало. Чуть ворот одёрнула. Хорошо, что завтра деньги дадут, - сегодня днём многим уже выдали, значит, точно будут, - накупить можно всего. А то - "пишечки" одни от дедов... Лифт снова лязгнул, грюкнул и, распахнув мрачные врата, выпустил Наталью. Она теперь даже как-то азартно покатила своё средство передвижения по полутёмному коридору к ярко освещённой двери Смотровой. Возле главного входа покосилась на бесконечную центральную аллею, бликующую толстым стеклом створок. Там никого не было, поздно.