Кому не снилась ночью дева, вызывая жажду обладания и низвергая семя жизни?
И только скопец лишен этого дара...
Впервые дева явилась Матвею в двадцать два года. До этого они ему только снились. ...Нет, она не держала в руке колоски - символа земной щедрости, выросшей на ниве опыта, вносящий порядок в хаос. И радость от разумного труда, свойственный Девам, не светился в ее глазах. Но тогда, Матвею этого и не надо было. Его манило другое: раскосые глаза и согласие быть любимой.
...Это спустя много лет он ей скажет: " Ты не дева, как я с глупу, думал когда-то, а простая девка. Дева - это нечто иное". Но кто в любви знает о том, что может случиться через год, пять или двадцать лет? Влюбленных интересует, что произойдет сегодня; потому недальновидны и слепы. Особенно в молодом возрасте, когда не насытились души подлостью, обманом и коварством.
Мы молча реагировали на его заблуждения, и подстраивали мелкие пакости, чтобы прозрел, раскрыв глаза на диво. Но Матвей не желал умнеть и следовать нашим рекомендациям, что возбуждало в нас повышенное чувство ответственности за судьбу товарища. Товарищ нас не понимал... Он видел в своей возлюбленной чистой воды горный ручей, своим журчанием ласкающий душевную томь. Мы же - затаившуюся львицу перед прыжком на жертву. Матвею мерещились райские сады в розовом свете любовных заблуждений, нам же - буйство коварной ведьмы, заманивающего неопытного агнеца в путы безвыходной трясины.
Мы не собирались сдаваться в своих усилиях доказать свою правоту. Матвей тем более не был склонен отказаться от возлюбленной, лишь по тому, что его товарищам она не пришлась по нраву.
И началась война...
Матвей не собирался умнеть, согласно нашим помышлениям, и тем уже пощады не заслуживал. Мы видели его крутящим вертело на котором поджаривалась его возлюбленная, так нам ненавистная, а мы сидели за длинным столом, постукивая приборами, в ожидании пока нам ее подадут на съедение.
Мы все были наивны и молоды, полагая, что любовь можно погасить мелкими проказами. ... Так же, впрочем, как и любовная пара, отыскивая отдаленные уголки парка, чтобы взлететь на вершину блаженства, и надеясь на вечную любовь в этом загаженном мире.
Из бутылки, купленной для свидания, мы шприцом вытягивали вино, пользуясь отсутствием Матвея, оставив на дне совсем немного содержимого для запаха, долив ее чаем без сахара. Нам не удалось посмеяться - обман обнаружен не был. Девка сыграла роль девы. То-то я чувствовал чьи-то зрачки, наблюдающие за нашими действиями при подвохе, обдающие нас холодом из приоткрытого шифоньера. Теперь-то я уверен, она каждый раз следила за нашими происками, знала все наперед, потому нам не удалось ни разу поддеть ее за живое. Только наивный Матвей полагал, что все идет как надо.
После каждого такого провала, мы выдумывали все более и более изощренные "шпильки", но каждый раз они проносились мимо цели.
Только через двадцать лет ее чары рассеялись, но тогда уже все охладели к подобному делу, и всем стало абсолютно все равно, чем закончится некогда зачатая война, жизнь, страсти...
- Мотя! - сказали мы Матвею, - ты стал к нам плохо относиться, и это не делает тебе чести, а нам не приносит радости. Мы живем здесь одной семьей, а ты стал вдруг, бог знает кому, уделять излишнее внимание, пренебрегая нами. Твои мысли последнее время блуждают среди притаившихся в темноте иллюзий, и нас это, как твоих друзей, очень беспокоит. Твоя избранница - не та, кого ты ждал все это время. Пелена застлала тебе глаза и чары ворожейки помутили разум. Когда чары рассеются, ты увидишь перед собой голое поле и вселенскую пустоту ощутишь в душе. Но это произойдет очень и очень не скоро. А пока бойся ошибиться и доверься во всем нам.
Мотя слышал нас, но не понимал ни одного слова. До него доносилось лишь тявканье собаки, назойливо отражающееся в его голове, и он почесывал темя, стараясь избавиться от этого зуда.
...Она подсматривала за нами и тогда, когда мы переводили часы, путая назначенное время свиданий. И тогда, когда мы подбрасывали в чай Матвею тормозящие инстинкты таблетки и даже тогда, когда всыпали ему в воду жменями слабительный порошок накануне свиданий.
В, без присмотра оставленный портфель Матвея, мы вкладывали массивные булыжники, но при этом непременно, где-то невдалеке мелькали раскосые глаза; и он подхватывал свой тяжеленный портфель словно..., одним словом, расстраивал наши ожидаемые эмоции, и тем злил нас еще больше.
Он был под круглосуточной нашей опекой и присмотром, и только чары ведьмы могли развеять наши усилия и высвободить его из наших навязчивых объятий. Это казалось тем более невероятно, что среди нас были ассы физико-математических, философских и прочих невероятностей, и придумываемые ими пакости никоим образом не должны были быть подвергнуты воздействию чернявой ворожки. Но законы точных наук, как выяснилось, в этом случае оказались не действенны, и объяснение этому было только одно - чары заинтересованной в мужчине женщины воздействуют на фундаментальные законы жизни, спутывая их и давя безжалостно, как домохозяйка квашенную капусту.
...И все эти невероятности сыграли против нас. Нас - непоколебимых. И никто не исках никаких объяснений - ведь, дело явно было не чисто. Так мы потеряли товарища, так мы потеряли Мотю.
Позже, на свадьбе, я спросил у невесты: знала ли она о наших шалостях.
Она откровенно рассмеялась мне в лицо, и узкий прищур глаз, глаз пантеры перед тем как вонзить клыки в поверженную жертву, сказал мне очень ясно: мы для нее со своими проделками были дети, забавляющие себя игрой. Она же была пантерой, волчицей, змеей, львицей совершающей свое продуманное дело. Это была схватка буйвола с муравьем, слона с сусликом, гиппопотама с водяными водорослями в болоте. Мы играли в игру, она же была на охоте. Мы теряли товарища, отдаляющегося от нас, и знали, что и сами отдалимся, когда наступит неминуемое время. Она же приобретала кормильца, тягловую силу, гром и молнию, которые можно было направлять по своему усмотрению, как на созидание, так и на разрушение, исполнителя своих замыслов...
Дева же в это время собирала колоски и ромашки на поляне перед общежитием. На нее никто не обращал внимания, да и обратить не мог. Слишком она была не заметна своей непосредственностью, милой застенчивостью, обыденностью. Нам не было известно, что пойдет в будущем впрок, а что отойдет, расцветя только однажды. Тогда нам не дано было этого знать, а деве-Марии в голову не приходило, что надо подстраиваться под окружающую моду, думать, что сказать и что ответить, одеваться, поступать и влюбляться по заранее спланированному плану, надувать обиженно губки или строить неприступную позу в зависимости от сложившейся ситуации и общепринятых нравов.
... Мы все знали точное время свидания Моти. Он произносил его бесконечное количество раз во сне, переворачиваясь с боку на бок, и бесконечно всхлипывая, словно дите, требующее материнскую грудь. Видно сильно она его подсадила на инстинктах, поражающих мозг... вот, что значит воздействие ворожеи, колдовства, заговора, дурмана; и не было места на Земле, куда можно было упрятать Матвея на время, от вездесущего женского глаза.
Время свидания было нам известно лучше нашего влюбленного, и мы не могли не оставить эту ценную информацию без вмешательства.
Был день города, и красочные шествия, как и толпа зевак, и бой барабанов возбуждал воображение.
Мы, ожидая, знали откуда она должна появиться и прошествовать к месту встречи, сгорая нетерпением ее появления. Теперь-то я знаю, что и ей наш замысел был известен, но она не уклонилась от него, а даже напротив... изобразила приятную неожиданность встречи. И потому, все случилось намного проще, чем нам представлялось. Мы ухватили ее под руки, и она не сопротивляясь, позволила себя увлечь. Толпа подхватила нас, и понесла, чтобы выплеснуть в подходящем для забавы месте. Она пошла с нами туда, куда мы велись, и даже еще дальше, но мы к этому готовы не были... К тому же повеяло таким холодом подвалов, что нам стало не по себе от ее близости. Но глаза ее горели таким пламенем, что я тогда уже понял, что Матвея нам не удержать.
Она смеялась нам в глаза, презирая и развлекаясь, прищуром своих раскосых глаз поражая наши чувства товарищества, дружбы и прочих мужских глупостей с ее точки зрения.
В отличие от нас ей все было известно, и даже то, что наш коварный ход был на руку ей многократно, возбуждая болезненную ревность Матвея. Куда нам с ней было тягаться в вопросах тонкой женской психологии. Ее мозг если и совершал просчеты, то интуиция тут же вводила свои коррективы. Все наши дерзкие шажки, она с легкостью оборачивала в свою пользу, оставляя нас с чувством поверженных умников. Мы не могли понять, как наш общественный интеллект не мог справиться с коварством сомнительной девы.
Это мы потом поняли, что инстинкты ее стояли совсем на другом уровне, с которого наши коварные выдумки, там внизу, виделись ей со всеми наивными подробностями. Каждый ее нерв, каждая жилка, интуиция воинственной самки, чувствовала, ощущала наши замыслы и подножки.
Мотя несся по волнам, подхваченный потоком любви, и ничто не могло затормозить это плавание. Безудержная же ревность заставляла его ускорять шаги. Он был слеп, как новорожденный ребенок.
Она позволила ему по субботам мыть себя в чане, и он зверел от мысли, что ею будет обладать кто-то другой.
В день свадьбы Матвей осыпал свою возлюбленную астрами и красными маками, как деву одарил перстнем с большим желтым сапфиром "кошачий глаз". Он насыпал ей полные ладони блестящих каменьев: нефрит, агат, топаз... Но все пролилось сквозь нее не задержавшись, и оказалось под ногами. Это все принадлежало не ей по рождению. Нам сразу стало ясно, что она не могла быть девой. В ее ладонях ничего не задержалось: не могла она удержать то, что ей не принадлежало по праву. У нее были свои, иные, ценности жизни, а не эти блеклые камешки, оставляющие пыль на ладонях. Их нельзя было продать дорого... Один только Матвей по-прежнему блуждал в розовых коридорах своего заблуждения.
Подвенечное ее платье под конец свадьбы было измято потными руками возлюбленного, который ощущал себя владельцем чего-то внеземного, и прожжено в двух местах сигаретами. Одно из отверстий было делом наших рук, в отместку за моральное поражение. Второе же, она сама совершила по неосторожности.
Она не подпускала нас во время свадьбы близко к себе, цепляясь за Мотю, понимая, что ее победа, это наше поражение, и мы его используем последний раз, чтобы усладить себе душу пятнами на ее свадебном платье.
Мы бросали ей колкие шутки, но она только смеялась в ответ, и поглядывала взглядом пантеры, довольной своей добычей. Губы смеялись, но раскосые глаза, ссуженные словно щели дзота, стреляли огнем своих взоров. Она исподтишка впивалась своей когтистой рукой поочередно в тело одного из нас, оказавшегося рядом и утратившего бдительность.
Мы точно знали, что Матвей прикупил себе ведьму, но сделать было ничего нельзя. Он ревниво охранял свою избранницу, сопровождая даже в туалет. Она же отыгрывалась на нас, как могла, за прошлые наши шалости и недружелюбное отношение.
Эх, дева-Мария, дева-Мария! Мы любили ее все и не представляли, что на ней кто-то мог жениться - такой чистой, не тронутой, открытой для всех, но только не для пошлости, лжи, предательства. Она часто смущалась своей непринужденной кротостью и краска лица указывала, что это не обман кокетливой блудницы. Ее чрезмерный морализм отпугивал насмешников и ухарей всех оттенков.
Эх, Мария, Мария! Где были наши глаза, чувства и ум, чтобы такое диво упустить, прошляпить...
Как на ее пути оказался Панков, осталось для всех загадкой, и прежде всего для нее самой. Как алый цветок неземной красоты мог пасть на пошлую грязь щегольских штиблет?
Мы прозевали Мотю - это было неприятно, но упустив деву Марию, ощутили людскую подлость и непредсказуемость жизни. А произошло это скорее всего оттого, что, как говорила моя бабушка, жизнь глупа - полюбишь и козла. Но как обидно, что это произошло именно с ней. И именно, из-за этого "козла" ее жизнь превратилась в сплошную глупость. А самое обидное было то, что она полюбила не меня, или Вальку Строгонова, а именно, его, редкостного шалопая, удальца с набором всевозможных подлостей, ухаря, для которого были любезно приглашая распахнуты двери дурдома или отделения милиции, но бог его миловал; который со временем превратился в запойного пьяницу и дебошира со странностями покореженной психики.
Мы его ненавидели и презирали. Она его любила и поклонялась, во всяком случае, первые годы.
Ее спасло то, что у них не было детей. Иначе ушли бы многие годы, прежде чем она отважилась расстаться с ним. Оборванного и вываленного в грязи после очередной похабной пьянки, с прорванными пятками на носках, и в трусах без резинки, спадавших, как только он снимал брюки, она штопала, зашивала, гладила, уговаривала, жалела. Он хамил, ругался, снова напивался и приводил себя и одежду в поруганное состояние, часто, не подлежащее ремонту.
Ремонтировать их взаимоотношения после нескольких лет совместной жизни, было совершенно бесперспективно. К тому же из этих нескольких лет, вместе они пробыли не более десятой части времени, а остальное - Игорек пьянствовал в кругу единомышленников, буянил по улицам, обтирал стены по подворотням, и заснув, валялся где-нибудь под забором, скамейкой, у стены дома или просто у ступенек магазина, где ему пришлось осушить последний стакан, так завораживающего его продукта. Он поклонялся ему сначала стоя с гордо поднятой головой, потом, по пояс склонившись, затем, став на колени, а уж после, с булькающим храпом скрючившись на земельке, покрытой душистой травкой, если повезет.
* * *
... Она хотела жить во дворце, и Мотя настрогал ей троих детей, чтобы получить от государства четырехкомнатную квартиру. Такова была пропорция согласно едоков с учетом детей разного пола, предоставляемая обществом. Стругать детей было намного проще, чем получить обетованную жилплощадь, но Моте это удалось, хотя все подсказывало, что и здесь не обошлось без влияния раскосых глаз.
Мы все заглотнули слюну - для нас это были недоступные хоромы. Матвей улыбался влюбленной улыбкой. Его суженная ворчала что-то о двухэтажном доме и валила отсутствие такового на Мотю. Тот покорно улыбался, не возражая, и ревновал ее ко всему что двигалось, все больше и больше. Дело дошло до того, что он привязывал ее веревкой за руку, и распуская клубок, отпускал в соседний магазин за продуктами. Обычно же он старался выполнять закупки продуктов самостоятельно. Стирка детских вещей и прочие постирушки, как и уборка квартиры постепенно, но надежно вошла в его обязанности. Однажды, дожидаясь жену, ушедшую в магазин и разволновавшись ее слишком долгим отсутствием, он, беспрерывно дергая связывающую их нить и не получая ожидаемого результата, решил пойти по стопам жены, сматывая веревку в клубок. Выйдя за двери квартиры, Мотя сильно удивился, что нить направилась не к выходу из дома и далее к магазину, а напротив, в сторону верхних этажей их подъезда. Это его несколько озадачило, и он стал сматывать веревку в клубок этаж за этажом. На седьмом этаже нить нырнула под дверь, скрывшись под нею, став для Моти недоступна. Почувствовав, что с женой происходит что-то неладное, он неистово зажал пальцем дверной звонок и начал колотить ногами в дверь. Внутри слышалась таинственная возня, но дверь открывать не торопились.
В конце в концов, она резко распахнулась, и его возлюбленная со словами:
" Спасибо Галочка. Пока ", предстала перед Матвеем с веревкой на кисти руки, захлопнув дверь перед его носом. Никакой Галочки Мотя не увидел, но свою возлюбленную он подхватил на руки и потащил прочь от гадких предположений. Позже, эти предположения терзали его голову всю ночь.
- Мотя, посмотри какую прелесть, предлагает мне купить Галочка, и очень не дорого, можно сказать даром, - и она предъявила мужу коробочку в которой покоились, испуская благородный блеск золотые сережки. - Неужели, тебе для меня жаль приобрести такую прелестную безделицу?
Матвею не было жаль, но свободных денег не было; к тому же неприятность подозрения говорила, что его обманывают. Он еще не знал в чем, где и почему в его голову закрались прочие неприятные подробности, но на душе его скребли кошки, а в голове звучал "Реквием" Людвига Ван Бетховена.
- Убирайтесь все к черту, - сказал Джордж (он имел на это право, так как являлся старостой нашей группы). - Я буду писать вещее слово к Матвею, - и он его написал. Это слово начиналось на букву "б", и обычно вызывает у многих чувство зависти, восхищения, желания обладать. На эту букву начинается слово "богатство", к которому все так стремятся, а получив, не знают, что с ним делать, как правильно распорядиться, и потому все это весело и забавно. Весело, потому что богатство придает уверенность и веселость душе, а забавно, потому, что все это быстро надоедает и гложет скукой.
Но Джордж в письме к Матвею под словом "богатство" подразумевал теплое чувство всех нас испытываемое к нему. Он призывал его беречь старую дружбу и бороться за истинное счастье заключающееся в свободном и независимом бытии. Джордж был так же наивен, как и мы все: как быть с подштанниками и платьицами вымазываемых в грязи каждый день, как их накормить вертлявых отпрысков и вытереть их грязные попки, и что делать с презрительно уповающим раскосым взглядом жены, всего этого он не написал. И потому, Матвей, заслышав зов младшего сына из туалета: "Папа, я уже...", смял письмо Джорджа, и использовал его с пользой для младшего сына.
Игорек Панков размазал своими сапогами раскосые глаза Вовиной любви по полу квартиры, как подниметесь, налево. Там жила его престарелая мать, которую он навещал раз в несколько недель или месяцев, чтобы выяснить, жива ли еще старуха. И каждый раз очень удивлялся, заставая ее живой, прикованной к постели, но не утратившей здравый смысл и трезвость мышления. "Наверно, она так специально на зло мне поступает, чтобы дольше протянуть, и не позволить мне разгуляться, как следует...", - злился Игорь, пиная мать обутой ногой в тело. "Ой!" - ойкала старуха, и ласковым голосом спрашивала: не голоден ли он, и не желает ли чего перекусить. Это злило Игоря. Он и сам знал, что в холодильнике, заботами сердобольных соседей, всегда было, что перекусить, зачем было еще и спрашивать об этом. Обычно он съедал все, что там хранилось, оставляя только порожнюю тару и оберточную бумагу. Мать была истинно рада, что ее сын уходил от нее сытым, и жалела только о том, что он родился не девочкой. "С девочкой мне было бы спокойнее", - мечтала мать в темноте ночи.
Игорь уносил от матери отобранную пенсию, или во всяком случае, ту часть ее, которую удавалось отыскать после тщательных поисков.
- Мама! - обиженно говорил сын. - Почему ты не оформишь на меня квартиру и не напишешь письмо в пенсионный фонд, чтобы пенсию мне вместо тебя выплачивали? Я, быть может, любил бы тебя больше...
- Сынок, дорогой, - отвечала виновато мать, - я не делаю это оттого, что хочу хоть изредка тебя видеть, и к тому же, не хочу, чтобы ты взял грех на душу, и не придушил меня в тот же день.
- Что ты, такое говоришь, старая, - обиженно отзывался Игорек. - Если бы я и мог тебя придушить, то только в объятиях, изливая радость от щедрот твоих. Хочешь, я и нотариуса приведу? Я, знаешь ли женился, семью, можно сказать завел. И теперь мне без твоей квартиры и твоей пенсии, ох, как скучно приходится...
- И все же. Повремени сынок. Пусть все идет своим чередом.
- Своим чередом одна дрянь идет. Ты никак не окочуришься. Дома меня блаженная супруга ждет. Что ни слово, то ангельской наивностью тошноту вызывает. И везет же блаженным - почему бог дал ей квартиру, а мне моя никак не отвалится. Можно б было, конечно, ускорить процесс... Но за такую старую каргу столько лет в тюрьме отсидеть, если, что не заладиться... Нет уж-ки... Это, если уж, совсем доведешь...
...В это время, как раз и попалась ему на вид Мотина любовь с веревкой на запястье. Игорек рассусоливать дело не стал, и сразу предложил девушке связанной веревкой верности меды, шампанского и море любви. Ни первого, ни второго, а тем более третьего он не способен был дать, но прекрасно знал зато, что женское любопытство раздувается внутри до неимоверных размеров, вливаясь через уши заманчивыми звуками вранья.
... И он зачастил к матери чаще, на радость старушки, запираясь с новой знакомой в свободной комнате. Свободная комната трещала от избытка чувств.
... Вовина жена, тоже стала чаще ходить за продуктами, освободив мужу больше времени для домашних дел.
Вот тут то Матвей и получил письмо Джорджа, но оценить заботу товарища не смог по состоянию занятости дел. Однако, в голове его какая-то пружина натянулась таки, до времени сохраняя задумчивость.
- Никакая Галка на седьмом этаже, дверь налево, не живет. Да и сережки твои - десятку в удачный базарный день стоят. Я был у ювелира. Бижутерия - сказал Матвей презрительно зло.
- Во первых, не будь любопытной вороной, я просто за пожилым человеком присматривать ходила, за что и получила награду. ...Не мог он так поступить, это настоящее золото. И не дорого предложено - за помощь посильную. Так что, гони деньги, сделай жене приятное. И не унижай себя и меня перед порядочными людьми.
Она взяла в руки скалку для раскатки теста и для уверенности своей лжи, и постукивая нею по ладони другой руки презрительно сказала:
- Деньги давай, и сейчас же. - Она знала свою силу перед его глупой безумной любовью. - И если еще раз меня веревкой свяжешь, то я на ней же тебя и повешу.
У Моти отвисла челюсть и не к месту задвигались уши.
- Так ты еще и рожи корчить, - проскрипела жена, и муж успел-таки убрать голову, но не спину от массивной деревяшки.
- Ах, ты, сучка бесстыжая, - взревел Мотя. Вот, как ты мне платишь за то, что я тебя лелеял, на руках носил, и горбатился не разгибаясь...
- Вон пошел, без тебя, как-нибудь управлюсь, сказала любимая Мотина жена, и скалка сделала новый взмах в ее руке.
- Стой, ведьма, стой, отродье сатаны, - Матвей осенил любимую, с занесенной для удара палкой, крестным знамением.
Жена задрожала в гневе, изо рта ее выступила пена, но скалку опустила.
- Стой, ведьма, замри, - в исступлении кричал Матвей, вглядываясь в ее пылающие сатанинским огнем глаза.
Он распахнул дверь туалета и порывшись в мусорном ведре, извлек письмо Джорджа, использованное уже его сыном. Сын тут же получил шлепок в мягкое место за недальновидность своего отца.
Под вой неразумного дитяти, Мотя впитывал разоблачительные истины письма, предназначенного открыть глаза на важные дела, расположившиеся под его носом.
- Ну, и убирайся прочь, если так отзываешься о порядочных людях, мизинца которых не стоишь, - выкрикнула жена, пришедшая в себя от крестного знамения. - Это потрясающий человек. Какую жизнь он мне обещал, какой полет мечты, какая целеустремленность вперед, вперед... ни минуты на месте... А как он умеет любить?! Твоя жалкая нищенская любовь, сродни твоей зарплате. А уж об остальном, и язык не поворачивается говорить... опух, отек и вообще, в зубах застрял...
При этих словах в Моте просыпался зверь, огромный, мохнатый с бивнями, на подобии мамонта. Под фон монолога жены, он дочитывал письмо Джорджа, скомканное и плохо пахнущее... Но какой силы дружба, поддержка и верность в нем были вбиты каждым словом.
Жена продолжала монолог о щедрых, порядочных и очень надежных мужчинах, которые могли оказаться на месте Моти, но она пренебрегла ними , и выбрала его, и теперь в этом очень раскаивается.
Матвей в это время, тужась, вспоминал все, о чем предостерегали в свое время мы. Его голова раскалилась от воспоминаний, переработки кучи фактов, данных, случайностей и прочих осколков своей жизнедеятельности и выработки боевого решения.
Жена "пилила" ту же песню на одной ноте, все тем же нервирующим инструментом, и на болезненную для мужа тему. Она не видела, что мамонт, сидящий в Матвее, встал на дыбы. Она услышала только треск земной коры. Когда он обрушился на не ее всем телом и стал топтать, топтать, топтать...
Это Моте казалось, что он топтал и топтал. На самом деле он бил, ломал, крушил.
- Милиция! Завизжала любимая супруга. Но никакая милиция не могла помочь склеить разваливающуюся семью. Точно с такой же силой поклонения и страстной любви, которая клокотала в нем, когда некогда он мыл свою любимую в чане, точно с такой же ненавистью он презирал ее и ненавидел. Любовь шаг за шагом перерождалась в ненависть, и мамонт в нем несся галопом, чтобы поразить ненавистную мишень... Она никогда не любила его по настоящему. И поняв это, Мотя превратился в зверя.
Пятнадцать суток проведенные на нарах в отделении милиции открыли ему глаза на мир больше, чем пятнадцать лет семейной жизни.
Когда он вернулся домой за своими вещами. На вешалке висел незнакомый пиджак, а внизу на полочке стояли модные туфли, явно не его размера.
Так Матвей обрел себя, но потерял свое былое счастье; он никого из нас не застал на прежнем месте: все разбрелись по свету кто куда. И это было справедливо и неизбежно.
А затем пришла весна... И Матвей понял, что за ушедшей зимой обязательно должна последовать весна, а за нею жгучее лето, а там снова зима... И за ушедшей любовью следует что?.. Все что угодно, в том числе и новая любовь. И за всем, что уходит, следует новый этап жизни и новые испытания, переживания, гадости и радости космической непредсказуемости, и много еще такого, что предугадать невозможно, особенно, если ты - дева, или просто юн.
Не ругай понапрасну сладостно текущую среди острых уступов жизнь. "Придет, придет дева!" - хотели мы крикнуть Матвею в напутствие, но нас уже не было там, где мы некогда находились, и следы нашего пребывания стерлись. Стерлись отпечатки наших ступней на свежеуложенном асфальте, вырезанные некогда ножом на коре тополей надписи разрослись вширь так, что перестали быть читабельны, стерлось из памяти то, что когда-то казалось забыть невозможно.
Наши усилия оказались не напрасны, наши прогнозы подтвердились, наши напутственные крики из бездны памяти, а может быть времени, достигли результата - Матвей встретил деву Марию, и они обвенчались. Их венец стал торжеством наших некогда вхолостую потраченных усилий.
... И снова цвели астры и красные маки; Меркурий одаривал мир своим влиянием; в невидимых лучах сверкали мрамор и нефрит, агат и сапфир, топаз и малахит пленяли глубиной проникновения в душу смотрящего.
Разлилась радость по телу Матвея от нежного прикосновения возлюбленной, и наслаждение зарождавшегося нового дня ласкало душу. И день этот был - среда. Да...