Скипетров Дмитрий Александрович : другие произведения.

Водонос

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   Водонос
  
  
   Времена не выбирают,
   В них живут и умирают.
   Большей пошлости на свете
   Нет, чем клянчить и пенять.
   Будто можно те на эти,
   Как на рынке, поменять.
  
   А. Кушнер
  
  
   Часть первая. Москва (начало 2000-х)
  
  
   1.
  
   Телефон трезвонил не переставая. Витя Ухтомцев уже проснулся, но лежал, боясь пошевелиться, не открывая глаз. Тягостное похмелье клубилось в притихшем и покорном теле. Порыкивая, хрипло дыша, топчась мохнатыми лапами по груди, абстинентный синдром готовился к массированной атаке. Витя знал повадки своего палача, а потому лежал не шевелясь, притворившись мёртвым. А тут ещё этот телефон, тупым сверлом вгрызающийся в больную голову.
   Звонки, наконец, прекратились, но поздно - палач что-то заподозрил. Для почина, безжалостный мучитель сделал Вите "ой-ой, мне нехорошо, сейчас стошню". Да, надо вставать ничего не поделаешь. Ладно, открою один глазик, потом другой. Примирюсь с собой и миром вокруг, а уж потом попытаюсь присесть.
   Ухтомцев повернулся на спину и открыл глаза, мир перевернулся несколько раз и встал на место.
   Через двадцать минут, Витя, благополучно очистив желудок и умывшись, стоял у кухонного окна и, всё ещё мелко подрагивая и сопя, пил первую бутылку пива. А, открыв вторую, решился закурить.
  
   2.
  
   Витя Ухтомцев непохмелённый и Виктор Ильич Ухтомцев после поправки - разные люди. О "твари дрожащей", какой был с полчаса назад, вспоминать не хотелось. О вчерашнем дне тоже, так пунктиром - не натворил ли чего.
   Вспоминать особенно было нечего, всё нормально. За последние годы, это убаюкивающее "всё нормально" стало для Ухтомцева чуть ли не девизом. И ещё: он не то чтобы привык, а скорее приучил себя к тому, что день вчерашний, ко дню сегодняшнему не имеет никакого отношения, прошёл и ладно. День минувший уже случился, день грядущий, может и не случиться вовсе, важно только то, что здесь и сейчас. Проживи день, по возможности не подличая, так чтобы гадко не было от себя самого и "всё нормально". Это ли не есть тот самый пресловутый "смысл жизни"? Для Вити Ухтомцева - да. А если выпить, то о всяком смысле и вовсе можно не думать. Что и требуется доказать: сейчас и немедленно - надо пойти и "добавить"! Весьма осмысленное действие!
   Но перейти к осмысленному действию сразу не получилось, опять зазвонил телефон.
  
  
  
  
   3.
  
   Ваня Кондрашов сподобился, позвонил. И это было странно. Года полтора от него не было ни слуху, ни духу. Да и до этого.... Некогда крепкая, ещё студенческая, дружба, с годами захирела. Так, виделись эпизодически.
   Виктор, вылетев в самом начале третьего курса с "журфака" (нелепая история с "антисоветчиной"), может быть и горько пожалел об этом, но тут грянула перестройка, годы перемен. Торжество словоблудия. Пресса была в фаворе. Виктор Ильич, как пострадавший от режима, что называется, попал в струю. Один из бывших сокурсников устроил Ухтомцева в газету, которая, вдруг, стала "смелой". Это были два-три самых счастливых года для Виктора Ильича. Его колонка, за шутливой подписью "оборзеватель Ухтомцев", пользовалась большим успехом.
  
  
   Но потом "смелая газета" окончательно и бесповоротно ушла в "желтизну". Всех и вся обличающий "оборзеватель" стал не моден и не нужен, был изгнан из некогда родной редакции с напутствием податься к коммунякам. Но Витя не внял совету, а, обидевшись и решив вовсе уйти из подлой профессии, принялся последовательно менять работы, которые в рекламных газетах именовались как "не требующие специальных навыков". Навыки: пить из горлышка, занюхивать рукавом, смешивать крепкие напитки с пивом, опохмеляться, едва проснувшись, - Витя приобретал без отрыва от производства. Безвременье затянулось, жизнь приобрела зыбкие очертания.
   А вот Ваня Кондрашов тем временем делал карьеру и деньги. Их встречи сводились к спорам, а потом и к ссорам. Витю раздражали нравоучения и менторские интонации в речах друга. А Ваню возмущали в Ухтоцеве "непробиваемая быдловость и нежелание заняться делом". Ваня звал Виктора Ильича к себе в дело, но тот тупо отказывался.
   Несколько лет назад Кондрашов возглавил небольшое книжное издательство, полностью изменив его профиль и направленность. Занимаясь так называемой "литературой не для всех", Ванино издательство органично заняло свою нишу на книжном рынке, стало приносить прибыль. Забот у Вани хватало, ему стало не до пустых споров со старым товарищем, и он исчез из жизни Ухтомцева.
   И вот, вдруг, откуда ни возьмись...
   - Привет, Вить!
   - А, господин издатель! Вспомнили таки обо мне сиром?
   - Вспомнил, Ильич ты наш, ещё как вспомнил! Трезвоню с самого утра, думаю, может на работе? Ты ведь у нас грузишь чего-то там?
   - Уже не гружу.
   - Что, попёрли?
   - Нет, редкий случай - сам ушёл. Подвернулась непыльная работёнка, "человек-бутерброд", знаешь таких: рекламный плакат на спине и на пузе.
   - Ага, - усмехнулся Ваня, - так ты теперь в рекламном бизнесе?
   - Да нет, тоже не состоялось. Глупая история, представь. Жара, стоять надо на самом солнцепёке. На мне плакаты "Умей жить стильно" - от магазина верхней одежды. И выпил то, вроде, немного.... Так менты меня с этими плакатами и подобрали.
   Ухтомцев весело заухал от собственных воспоминаний, но Ваня только сухо хмыкнул.
   - Вот что, ты, "бутерброд", давай-ка быстренько собирайся и подъезжай ко мне в издательство, разговор есть.
   Витя потускнел, планы пойти добавить рушились на глазах. Он отчаянно засопротивлялся: - Ну, как это собирайся?! Как это подъезжай? У меня дела, у меня работа. Мне человека надо идти сменить, на боевом посту. Я, знаешь, можно сказать, сейчас к истокам вернулся, только с другого конца. Газетами торгую, в палатке.
   - Слушай, Витя! - рявкнул Кондрашов, шумно выдохнул и продолжил уже спокойней, - Мне плевать на каком ты теперь конце, но определение очень верное. Хватит скакать с конца на конец. Что ты как профурсетка?! Теперь слушай. Есть дело, как раз для тебя. Мне нужен именно ты. И для тебя это шанс. Настоящий шанс, я серьёзно. Через сорок минут у меня "окно", я тебя жду. Пропуск выписан. Дуй! Паспорт не забудь...!
   Чёрт знает, что такое! Подспудное раздражение, связанное с Кондрашовым ожило, зашевелилось: орёт ещё, деловой, командует!
   А с другой стороны, Ваня.... Он друг, по-настоящему! Несмотря на индюшиные манеры, трепаться зря не станет. "Ты мне нужен..." - давненько не слышал Ухтомцев таких слов по отношению к себе. Ладно, надо ехать.
  
  
  
  
  
   4.
  
   Виктор решил надеть костюм, лет пять забыто висевший в шкафу. Было жарко, но он так решил. "Ты мне нужен..." - надо соответствовать.
   Пора собираться, времени в обрез. Виктор потёр ноющую грудь ладонью, наскоро побрился, переоделся. Взял паспорт, поискал денег по карманам - одна мелочь. И вышел из дома.
   А там! Июньское молодое солнце, запах ещё свежей не выгоревшей листвы. Дворник Раджа поливал из шланга газон. Сосед Жидков в костюме песочного цвета и сандалиях на босу ногу нёс в руке полный универсамовский пакет.
   Вот и шанс! Ухтомцев устремился наперерез.
   - Здорово, Матвеич! Утренний моцион?
   - Здравствуй, Витя. Это у тебя утро, а я уже внучку в бассейн сводил, постирушку забацал, полы помыл. И, как водится, награда нашла героя. Получил от старухи премиальные, и в магазин за "беленькой".
   - Матвеич, выручи деньжатами. На работу вызывают, срочно. Горим, говорят, без тебя, Витя. Не справляемся! А у меня ни копья. Выручи?
   - Ильич, у меня ведь всё расписано. Вот смотри. - Матвеич вынул из нагрудного кармана мятый листок. - Смотри, всё по пунктам: хлеб, молоко, морковь.... А вот, видишь, галочкой отмечено: "керосин чудиле". Это мне, премиальные! Для полной отчётности у меня и чеки есть. Потому как, если сдача хоть на копейку не сойдётся, всё, копец - неделя домашнего ареста. Без банки! Как жить тогда, Вить?!
   Увидев огорчённую физиономию Ухтомцева, сжалился, предложил: - Хочешь глоточек?
   Виктор Ильич согласился. Сделав пару глотков, пожал Жидкову руку и заторопился к метро.
  
  
   5.
  
   У метро, не доходя метров двадцать, вяло провиснув полотняными боками, стояла палатка. Именно в ней Виктор устроился продавцом газет и журналов. Сейчас под разогретым пологом, расположился Витин сменщик, пенсионер Унывало. Сонно помаргивая неестественно огромными, за толстыми линзами очков, глазами, он читал журнал "Сад и огород".
   - Здорово, Унывало. Слушай, дай из выручки полтинник, для дела надо. Завтра моя смена, я из зарплаты верну.
   Унывало зло зыркнул поверх обложки.
   - Для дела? Знаем мы твои дела. Мне вот, на даче надо бы быть, хозяйством заниматься, а я тут торчу за малую зарплату. Ну, я ладно, мне детям помогать надо, внучков подымать. Это я то, который отдых во, как заслужил! Тридцать лет у станка отстоял, благодарности имею и болезнь ног. Мне не стыдно! А вот ты зачем на свете живёшь? Нет у тебя никакого дела. Кайло бы тебе в руки и пахать от зари до зари, это было бы дело. А сейчас ты кто? Паразит, отрыжка демократии! Иди отсюда, не дам я тебе ничего.
   - Понятно. Не унывай, Унывало, вот скоро ласты склеишь, тогда и отдохнёшь, сполна.
   - Кто из нас скорее окочурится, это ещё вопрос. Будешь похмеляться, не подавись. - Пенсионер язвительно улыбнулся. - Ишь, в костюм нарядился, небось, специально чтоб в долг клянчить.
   - Ах, ты...! - Вспылил Ухтомцев, сжав кулаки. Унывало, закрываясь журналом, нырнул под столики.
   Да, дело тухлое. Самочувствие, чуть было выровнявшееся, опять стало отвратительным. Что теперь? На дорогу хватит, а там видно будет. Спустившись в метро, Витя через полчаса добрался до места. Миновав молоденькую секретаршу (Ухтомцев? Вас уже ждут.), вошёл в начальственный кабинет.
  
  
   6.
  
   Ваня поднялся из-за стола навстречу. Хорош! Загорелый, улыбающийся, пахнущий дорогим парфюмом, в светлой рубашке с коротким рукавом.
   - Здорово, Витюха! - Кондрашов с размаха шлёпнул Ухтомцева по подставленной ладони. Приобнял, отстранил, бегло оглядел.
   - Ну, ничего-ничего, выглядишь огурцом. При костюме, попахиваешь свежаком утренней дозы, морда гладкая. Как всегда, на коне?!
   Виктор Ильич, тоже разглядывал друга.
   Вспомнился Ваня Кондрашов студенческих лет. Уже тогда он знал, что делает. Комсомольский активист, лидер стройотрядовского движения. За это ему прощалось многое: и длинные волосы, и джинсовый костюм, и увлечение западной музыкой.... В него влюблены девчонки, ребята ему завидуют. Леночка Спирантова, однокурсница, дочка знаменитого "международника", числилась Ваниной невестой.
   Его любили сокурсники, его уважали "преподы". Он ухитрялся держаться одинаково ровно и доброжелательно и с теми, и с другими. Максимально демократично, как сейчас бы сказали. Так он повёл себя и в случае с отчислением Ухтомцева из института.
   Глупейшая история. Седьмого ноября, группа подвыпивших студентов, гуляя по улицам в центре города, сорвала с фасада здания один из вывешенных по случаю праздника советских флагов. Пошли дальше, горланя "Back in USSR" и размахивая знаменем. При задержании оказали сопротивление сотрудникам милиции, нецензурно выражались.
   Сообщили в институт, со всеми вытекающими. Возможно, дело и удалось бы замять, если бы не какая-то "крыса" из ЦК ВЛКСМ, с требованием примерно наказать зачинщиков. Особый упор делался на "глумление над Советской символикой, государственным флагом", а это уже попахивало..., плохо попахивало. Надо было кого-то отдать на заклание.
   Собственно штуку с флагом придумал и осуществил отличный парень, весельчак и балагур, Коленька Фирман. Ухтомцев с другими участниками той роковой прогулки, со смеху покатывались, глядя, как очкастый толстячок Фирман, вихляя обширным задом, карабкается на фасад здания.
   Потом стало не до смеха. Когда весь ужас предстоящего наказания стал неотвратим, Коленька плакал, катался в истерике, грозил самоубийством, уверял, что родители (папа - член союза композиторов, мама - известная актриса одного из центральных театров) не вынесут позора.
   Почему Ухтомцев решил взять вину Коленьки на себя, он и сейчас не мог себе объяснить. Фирман не числился в его лучших друзьях, ни о каком гипертрофированном благородстве и чрезмерном самоотречении и речи не могло быть. Так что же? Какие-то смутные комплексы из детства, порождающие веру в торжество справедливости? Желание покрасоваться - вот какой я смелый? Перед кем? Видимо, просто глупость, что же ещё?!
   Ситуативный авантюризм, с большой вероятностью разбиться вдребезги - в психологии, кажется, есть какое-то объяснение подобному "баданию с воротами". Виктор здорово осложнял таким поведением свою жизнь, но ничего поделать с собой не мог.
  
  
   7.
  
   Все прочие "провинившиеся", после подключения "тяжёлой артиллерии" в образе влиятельных родителей и покаянных плачей, получили "строгача" по комсомольской линии, а вот Ухтомцев явно шёл под статью.
   И тут подключился Ваня Кондрашов. Куда он только ни ходил, кого и как только ни уговаривал, умолял и успокаивал!
   Мёртвой хваткой вцепившись в замечательного Ленкиного папу, как раз прибывшего из-за океана на короткую побывку домой, Иван буквально вынудил того походатайствовать за "оступившегося".
   Витю спасли, дело кончилось отчислением. Собрание, на котором было принято решение об изгнании Ухтомцева из комсомола и отчислении из института (единогласно, естественно), вёл Ваня.
   Через пару дней к Ухтомцеву пришли Фирманы, отец и сын. Папа Фирман совал Виктору деньги и клялся в вечной верности, Коленька опять плакал.
   Денег Витя не взял, но наквасились они тогда капитально. Пьяный композитор плясал в присядку под "Deep Purple".
   Какова в этой истории роль функционера Кондрашова? Да самая замечательная, Витя ему по гроб обязан.
  
   8.
  
   - Тебя, Вань, тоже не узнать. - Вернулся от воспоминаний к действительности Виктор Ильич. - Прямо плейбой и депутат!
   - Плейбоя принимаю, а вот "депутатом" оскорблять не надо. Эх, Витька, когда я тебя отучу во всех подряд дерьмом кидаться?! Присаживайся, бунтарь, беседовать будем.
   Присев, Ухтомцев огляделся: чистенько, никакого творческого бардака. Типовая офисная мебель, на письменном столе монитор и ни одной бумажки. На стене, позади хозяйского кресла, в строгих рамочках аккуратно развешаны фотопортреты: "Президент", "Солженицын", "Чехов" и, отливающий тусклым золотом, диплом с какой-то международной книжной ярмарки.
   Ой, Ваня! И тут всем угодил.
   Тем временем Кондрашов достал из шкафчика початую бутылку коньяка. Щёлкнул селектором на низком приставном столике: - Ритуль, кофейку и пепельницу.
   Пояснил Ухтомцеву: - Вообще-то у меня не курят, но для тебя исключение.
   Вошла секретарша с подносиком, неодобрительно взглянула на рюмки и, обдав запахом дорогих духов, удалилась, вильнув напоследок всем, чем положено.
   Кондрашов, кивнув на дверь, подмигнул.
   - Видал девку, огонь. Но много на себя брать стала. Выгонять пора. Ну, ладно, проехали, давай, за встречу!
   Выпили по рюмке, Кондрашов зачмокал лимонной долькой, Виктор Ильич закурил. Ваня поморщился, замахал ладошкой: - На меня не дыми, я уже года два, как бросил, здоровье берегу. Что, Ильич? Давай, рассказывай, как жизнь молодая? Только вкратце.
   Ухтомцев рассказал, как просили, вкратце. По мере рассказа Ваня мрачнел.
   - Достаточно. С тех пор как мы с тобой виделись в последний раз, прошло года два? Надо сказать, что к тому времени ты меня здорово достал. Кроме злобного тявканья, да пьяных амбиций - ни-че-го. Ничего! Одна поза: уйду в народ, бухой и независимый. Да, было?
   Кондрашов не спрашивал, а утверждал. Виктору Ильичу оставалось только, пожав плечами, кивать. А Ваня продолжал: - Ну, думаю, хлебнёт дерьма, одумается. Подожду. А ожиданье-то затянулось! Ты удивительно упёртый осёл. Вот и упустил тебя из виду, тут моя вина, Вить, прости, закрутился. У меня, видишь, дел сколько, лопатой не перекидаешь!
   Ваня неожиданно перегнулся через стол, ухватил Ухтомцева за галстук, жарко зашептал: - Витя, не поверишь, сам не думал, что так бывает, но я счастлив! Абсолютно! Полное совпадение желаний с обязательностями. Нервы, суматоха, живу на бегу, а... счастлив. Моё!
   Он рухнул назад в кресло и подмигнул.
   - Давай ещё по пятьдесят коньячку и к делу.
  
   9.
  
   - А дело, вот какое. Ты ведь когда-то очень неплохо писал, лучше всех на курсе.
   - Да брось, мы тогда все писали. В непризнанных гениях числились через одного. - Витя усмехнулся. - У кого роман, у кого повесть, у кого "новые формы". А Жора Тарасов, помнишь, изобрёл стиль "агонизирующий сумбур" - суть в том, что с вечера надо как следует поддать, а утром, едва проснувшись, включить диктофон и наговаривать, всё, что в голову взбредёт. И агонизирующее сознание выдаёт текст, гениальный в своей простоте и непосредственности.
   Ваня улыбнулся и покивал: - Он теперь в фаворе, на телевиденье подвязался. И с багровой рожей несёт оттуда на несчастных соотечественников свой "сумбур". Кликуша, каких ещё поискать.
   Виктор опять потянулся за сигаретой, вопросительно взглянул на хозяина кабинета, тот рассеянно махнул: кури.
   - Ты правильно говоришь, Вить, все наши тогда в творцы лезли. А вот я про себя быстро всё понял - я талантливый поклонник, а не творец. Я умею ценить чужой талант, а не завидовать ему. Поэтому стал тем, кем стал и, как уже говорил, этим счастлив. Тебя, Вить, я очень ценил. Не как индивидуума, человек ты вздорный - талант может достаться кому угодно. За талант и выделял.
   - Спасибо.
   - Не за что. Помнишь Сан Саныча?
   - Ещё бы, боров старый! Я его чуть ли не за наставника своего держал, литературного отца. Принёс ему первую свою повесть. А он мне: "Ты, Виктор, своими писаниями жизнь себе испортишь. Займись пока делом, а к твоему сочинению мы ещё вернёмся". Разве можно так?!
   - Дурак, ты! Он сказал ровно то, что сказал. То, что мог тогда сказать. Будь ты умней, ты бы понял, а не дулся на человека, который искренне тебе добра хотел. А мне он сказал примерно следующее: "Повесть Ухтомцева по-настоящему хороша, но напечатать её невозможно. Скажи я ему об этом напрямую, он будет носиться с ней, как дурак с писаной торбой. Строить из себя начинающий талант, придавленный властью, и вместо писателя превратиться в "борца с режимом". Сколько уже было таких "борцов", блеснут с одной вещицей запретной, всю жизнь доказывают свою правоту, а на письменном столе пыль! Я ему такой судьбы не хочу. Если я правильно понимаю жизнь, то, возможно, ещё доживу до того времени, когда его повесть можно будет отдать в печать. Я это сделаю. А сейчас я его окатил холодной водицей, чтобы глупостей не натворил. А то свяжется с эмигрантской шушерой..., таксистов в Нью-Йорке и без него хватает. Надеюсь, он парень умный, поймёт всё, как надо".
   Ваня строго взглянул на насупленного Ухтомцева, понуро дымившего сигаретой.
   - Вот так, Витя, а ты не понял. Потому что дурак, хоть и талант. А через год Саныча не стало. И весь этот последний год, ты перед ним ёрничал и хамил. А он терпел и прощал.
   - Почему ты мне тогда не передал его слова?
   - По кочану, идиот! Ты что тогда с повестью-то сделал?
   - Сжёг. - Вздохнул Ухтомцев.
   - Тоже мне Гоголь, бля! Набить бы тебе морду! Ладно..., извини, а то опять поссоримся. - Ваня шумно выдохнул, разлил коньяк по рюмкам. - Давай мировую.
   Ухтомцев кивнув, выпил, пробормотал: "Жизнь была стремленьем, смерть была причиной. Несвершённых в мире бесконечных благ"....
   - Именно так. Ведь что выходит, смотри. В годы революционной эйфории ты рвал через свою газетёнку всех подряд. Это я ещё могу понять, не ты один. Но потом: весь из себя обиженный, пролетарий на паперти, сивушное рыло. Это как?! Кому чего доказал? Писать бросил. Что случилось? Ты сдался, Витя?
   Ухтомцев от одной сигареты прикурил следующую. Хотелось ещё выпить. Ответил словами того же автора, Блока: "Есть времена, есть дни, когда ворвётся в сердце ветер снежный, и не спасёт ни голос нежный, ни безмятежный час труда...".
   Ванин взгляд потеплел: - Жив, курилка! Всё-таки я не ошибся, что позвонил тебе. Теперь слушай, время поджимает.
  
   10.
  
   Так вот, месяца два назад, пришёл ко мне тёзка твой, Витя Котофеев. Он сейчас мэтр, величина и всё такое.... И что редко бывает у публичных людей - писатель неплохой.
   Предложил проект: "Самиздат 70-х". Сборник, антология. С претензией на академизм, он это любит.
   Подобные издания уже имеются, но фишка у Котофеева в другом. Он предлагает каждую вошедшую в антологию вещь сопровождать самостоятельным литературным материалом: очерком, эссе, даже, возможно, повестью. Исследованием жизни одного из авторов вошедших в антологию. И суть в том, что основную смысловую нагрузку будет нести именно "посвящение", а "самиздатовский" материал будет иллюстрацией. То есть, вот портрет художника, что в данном издании и есть самоцель, а вот его работа, для тех, кто не в курсе, чем этот художник замечателен. Понимаешь? Основной текст должен нести в себе воздух, которым дышал исследуемый автор. Срез времени, в котором творил. Причины, по которым он писал так, а никак иначе. Живая, без купюр и глянца история художника. Копать надо глубоко! До причины, а причина в том, что подобные люди гонимы всегда! Психушки или инквизиция - не суть важно. Это должна быть не хроника бодания с режимом, а трагедия человека не способного приспосабливаться, а потому подавляемого обществом.
   - Погоди, погоди. - Виктор почувствовал, как по спине прошёл холодок. - Ты осознаёшь уровень авторов, которые для этого нужны? Кто сейчас способен на такой фокус? Выстрелить-то должны тексты "посвящения"?
   - Правильно! Правильно, именно так. Тут тебе и читательский интерес, и преемственность поколений.
   - Лихо. И тиражи, и культурное событие. Бычок и трепетная лань.... Только как это сделать?
   Ваня развёл руками: - Только одним способом. "Посвящения" должны быть на уровне. Иначе не сработает. Тут нужны авторы того же уровня, того же генотипа! Часть из них приведёт Котофеев. Других, под свою ответственность, я. Через два дня, я должен представить Виктору Эдуардовичу список своих кандидатов, через полгода книга должна быть в гранках. Мы хотим приурочить её выход к юбилею разгона "самиздатовского" альманаха "Монополия" и к очередной книжной ярмарке, кстати. Ну, как тебе?
   - Если я правильно понял...
   - Ты правильно понял. - Спокойно кивнул Ваня.
   - С ума сошёл, Кондрашов! - Звягинцев, был растерян и даже, неожиданно для себя, напуган. - Ты хочешь, что бы я...?
   - Да, Вить. Подожди махать руками. Вникай. Помнишь, лет двадцать назад, по рукам ходила одна забавная повестушка. Ты её знал, чуть ли не наизусть, цитировал целыми страницами. Блестящие скабрёзности, цитируемые тобой оттуда, приводили наших интеллектуальных девиц в восторг. На всех вечеринках, под портвешок, избранные места из этой повести, в твоём исполнении, шли на "бис".
   - Ты про "Плацкартный билет" что ли?
   - Ну, да! "Плацкартный билет", автор Еремей Солин. Фантастическая вещь! Ходила по рукам в списках, сейчас полностью восстановлен авторский вариант, повесть издана и не раз. А вот с самим Солиным полные непонятки. То ли умер, то ли убит, то ли повесился.... Книга весёлая и умная, а жизнь автора нелепая и трагичная. Если бы мог, сам написал про это.
   - Ну, так и напиши.
   - Нет, Витя, это сделаешь ты.
  
   11.
  
   Дверь кабинета без стука открылась, просунулась секретарша.
   - Иван Павлович, вам через пятнадцать минут выезжать.
   - Риточка, детка, будь добра, закрой дверь с той стороны и в таких случаях пользуйся селектором.
   Девушка, гневно тряхнув кудряшками, захлопнула дверь.
   - Нет, точно выгоню. Распустилась совсем. - Ваня сильно, до хруста в суставах потянулся, зевнул. - А всё наши слабости мужские. Так и норовят свою лапку когтистую на загривок наложить.
   - Понятно. А как там Лена?
   - А что Лена? Хорошо. Сейчас на Кипре, с детьми отдыхает. Звонит каждый день, купила мне какую-то потрясающую рубаху в цветах и попугаях. Ленка верный боевой конь, его на случайных кобылок не меняют, если ты об этом?
   Ваня поднялся.
   - Теперь так, сейчас едешь к великому и неповторимому Казимиру Казимировичу Сутягину, автору эпохальных романов, лауреату государственных премий. Дело в том, что про Солина достоверно мало что известно, так: анекдоты, домыслы, пересуды. А Казимир, когда-то был с ним знаком, это точно. Всё что знает по интересующему нас вопросу, тебе расскажет. А там..., - Ваня развёл руками, - флаг тебе в руки, дерзай.
   - А кто меня к нему пустит, великому и неповторимому. - Со слабой надеждой на непреодолимые препоны, промямлил Звягинцев.
   - Скажешь: от Виктора Эдуардовича. Котофеев его предупредил о твоём предполагаемом визите.
   - А, вдруг, его нет дома? Спиртным от меня пахнет, - Ухтомцев пошевелил пальцами у рта, - неудобно как-то.
   - Во-первых, от Сутягина самого всегда пахнет. А во-вторых, я два часа назад с ним созвонился, предупредил, что явится некто Ухтомцев. По наиважнейшему вопросу! Пусть сидит, ждёт.
   Подмигнув, поникшему под бременем ответственности Виктору Ильичу, Кондрашов выложил на стол конверт.
   - Тут на текущие расходы, подъёмные. Это помимо гонорара, разумеется.
   Витя заглянул в конверт, нервно крутанул шеей - не хило. Поинтересовался: - Так ты что, объявившись через полтора года, был уверен, что найдёшь меня живым, здоровым? Что в полном рассудке, я явлюсь на твоё приглашение, дам согласие....
   Кондрашов засмеялся.
   - А как иначе?! Всё однажды в жизни должно сойтись и родить главный сюжет. Это твой сюжет, Витюха, так что действуй!
  
   12.
  
   В подъезде помпезного "сталинского" дома было сумеречно и прохладно, как в склепе. Пахло тленом и былым величием. Возле лифта, возложив могучие лапы на облезлый канцелярский стол, в роли сфинкса покой стерегущего, сидела дородная тётка вахтёр.
   После краткого объяснения: кто он и к кому, тётка неожиданно потребовала: "Портфель покажь!".
   - Нет у меня портфеля. - Развёл руками Виктор Ильич.
   Перегнувшись через стол, она недоверчиво оглядела его с ног до головы.
   - И вправду нет. А где же "это"? Куда спрятал?
   - Что "это"?
   - А то, ты не знаешь!
   Виктор Ильич не знал, а потому начал раздражаться.
   - Вы позвоните, мне назначено. Казимир Казимирович ждёт.
   - Ждать-то, он, может и ждёт. - Не сдавалась вахтёрша. - Вот только Зинаида Львовна строго-настрого приказала: "Чтоб ни одного ханыги! Ни-ни! Скажи, мол, господин Сутягин под домашним арестом. Работает".
   Витя смерил "сфинкса" тяжёлым взглядом.
   - Слушай, тётка! Говорю же: я по делу, из издательства. Поняла?!
   - А чего тут не понять? В издательстве самые ханыги и есть. - Неожиданно её тяжеловесную физиономию озарила какая-то свежая мысль. - Ага.... Ну-ка, пиджачок расстегни, там глянем.
   - Да пошла ты! - Ухтомцев направился к лифту.
   - Эй! - Донеслось в след. - Мне тока кнопку нажать. Милиция примчится и тебя, соколика, повяжет.
   - Валяй, жми. Мне, на какой этаж?
   - Седьмой. Но учти, я тебя запомню...
   - Да уж, сделайте одолжение.
   В лифте Витя шумно выдохнул, успокаиваясь. Вот так, через тернии....
  
  
   13.
  
   На звонок, дверь писательской квартиры распахнулась широко и сразу. В дверях стоял сам Сутягин.
   Известная фотография, растиражированная на обложках его книг (Сутягин, обхватив тонкой пятернёй высокий лоб, погружён в думы), явно отстала от оригинала лет на двадцать пять.
   Классик, бегло осмотрел визитёра, встретился глазами и, подмигнув, скорчил скорбную физиономию, положив руку на лоб.
   - А так? Больше похож?
   Ухтомцев смущённо улыбнулся.
   - Ладно вам. - Делая приглашающий жест, вздохнул Сутягин. - Самому надоело. Просил в издательстве обновить фото. У меня есть хорошее: сижу на лавочке: плащик скромный, кепочка, сигаретка в зубах. Нет, тянут кота за хвост. Ухтомцев, не так ли? Имя, отчество, простите, запамятовал.
   Витя неуверенно кивнул, нагнулся разуться.
   - Эй-эй, - остановил его хозяин, - оставьте вы эту плебейскую привычку, разуваться в прихожей. Проходите.... Ваня Кондрашов мне звонил, только я так и не уяснил, каков будет предмет нашего разговора. Сюда, пожалуйста, не прибрано, но уж как есть.
   Комната, в которую прошли, видимо, служила гостиной. Было душно, или так казалось, от чрезмерного обилия тяжеловесной мебели, загромождавшей пространство и лишавшей его воздуха. Стены увешаны фотографиями в рамочках, с автографами и без. Сутягин и великие мира сего, прошлые и настоящие.
   Усадив Ухтомцева в кресло, Казимир Казимирович нервно пробежался по комнате, лавируя в мебельных фьордах. Замер и обессилено рухнул в прохладные объятия колоссального кожаного дивана.
   Лицо Казимира стало отстранённым. Обнажив жёлтые, прокуренные зубы, он с шипением втягивал в себя воздух, словно ему царапину йодом прижгли.
   Только сейчас Витя понял, что человеку здорово не по себе. Тонкие руки, сложенные на коленях, мелко подрагивали, петушиная грудка судорожно вздымалась.
   - Казимир Казимирович? - Осторожно позвал Виктор.
   Сутягин покивал, - да-да, сейчас. Вяло произнёс: - Чёртова баба, она меня угробит.
   - Простите...?
   - Вы, вот что, Виктор...
   - Ильич.
   - Да. Коротенько обрисуйте тему разговора. Мне надо принять одно решение.
   - Тему.... Я хотел расспросить вас об одном человеке. Виктор Эдуардович Котофеев и Кондрашов задумали один проект...
   - Ладно, это понятно. Давайте смелее, переводите меня в разряд старых сплетников. Кто вам нужен?
   - Еремей Солин.
  
   14.
  
   Брови Сутягина скакнули вверх.
   - Солин? Я вас правильно понял.
   Виктор кивнул.
   - Ай, да Котофеев! Неординарный наш. Я должен был догадаться.... Ведь он что-то такое жужжал мне про это. Антология какая-то?
   - Да. Самиздат 70-х.
   - И Витя хочет, чтобы люди вспомнили про Ерёму? Зачем? Стареет, становится сентиментальным? Старые долги? Хм..., любопытно!
   Старый писака искоса взглянул на собеседника.
   - А я есть в рядах авторов антологии?
   - Да, разумеется! - Не моргнув глазом, соврал Ухтомцев, хотя понятия об этом не имел.
   - Любопытно! - Лицо Сутягина стало оживать. - А вы, значит, будете писать о Солине?
   - Попытаюсь. Очень мало информации. Когда-то я восхищался его прозой, но о нём самом...
   - Вот! - Сутягин всплеснул руками. - Вы заметили: "когда-то"! Именно! Время Солина прошло. Ох, уж мне эти трагические мальчики, непризнанные гении. Ореол мученичества, а где собственно литература? Две-три вещички, знаменитые только тем, что их, видите ли, "запрещали".
   - Мне кажется, что вы не совсем справедливы. - Осторожно заметил Виктор. - Эти, как вы выражаетесь, "две-три вещички" читали, восхищались. А посмертные издания - разве это не признание? За границей о творчестве Солина лекции читают: как же, определил развитие литературы на десятилетие вперёд. Всё так. А что мы знаем о нём самом, как о человеке? Почти ничего. Средневековье какое-то. Франсуа Вийон российский, "толи зарезан, толи повешен". Вот этот пробел мы и попробуем заполнить. Вы мне поможете?
   Сутягин пожал плечами и, посмотрев в потолок, потыкал в него пальцем. Оттуда всё время разговора доносилось приглушённое бряканье рояля.
   - Дома композитор. Решение принято. Я расскажу вам о Ерёме. То, что знаю.
  
   15.
  
   Неожиданно резво вскочив, Казимир Казимирович осмотрелся.
   - Где моя трость, вечно её теряю. А, вот она! Вы пьёте?!
   - Ну...
   - Очень хорошо. Я сейчас!
   Отодвинув тяжёлую портьеру, Сутягин обнаружил застеклённую дверь и вышел на лоджию, обширную, как правительственная трибуна. Подняв трость, он постучал по ограждению верхнего балкона. Рояль затих и, после некоторой паузы, печальный баритон произнёс: - Казик! И не проси, Зоя меня убьёт. Тебе работать надо.
   - Коля! - Отозвался Казимир Казимирович. - Я не прошу, я требую! Ты целый день бренчишь мне на голове. Я терплю. Такого я не стерпел бы даже от Моцарта, а тебе прощаю. Потому, что ты мой друг. Обращаюсь к тебе, как другу, Коля, пойми! Ко мне пришёл хороший человек, у нас серьёзный разговор и мне надо сосредоточиться.
   - Вот и сосредоточься.
   - А я не могу!
   - Прими валидол.
   - Коляша, я на тебя ипиграшку напишу.
   - Ты не посмеешь!
   - Посмею!
   - Казик, ты старый дурак. Губишь себя.
   - Не твоё собачье дело. Я жду.
   Пауза.
   - У меня только беленькая.
   - Она то нам и нужна! Коленька, давай, запускай челночок. В первом же интервью, я назову тебя гением и скажу, что горд, быть твоим современником и соседом!
   - Ты скажешь, как же.... А эпиграшка?!
   - Не буду, Коленька, слово джентльмена, не буду!
   - Ладно, подожди.
   Сутягин обернулся к Ухтомцеву и сделал успокаивающий жест: сейчас.
   Откуда-то сверху опустился белый пластиковый пакет, подвешенный на верёвочке. Со стороны можно было подумать, что его подали прямо с небес.
   Казимир Казимирович бережно, обеими руками принял драгоценный груз. Вынув из пакета бутылку, подергал за верёвочку: - Вира. Коля, ты друг!
   - Казимир, если ты не хочешь моей смерти, Зое ни слова.
   - Я не член союза композиторов, зачем мне твоя смерть?
   - Объясняйся, как хочешь, но я сторона.
   - Я скажу, что родил её в процессе творческих мук. Хотел прозу, а получилась пол-литра.
   - Всё, пока...
   - Спасибо, Коль.
   Улыбающийся Сутягин шагнул в комнату и прикрыл балконную дверь.
   - Великий человек!
   - Кто это, ваш ангел хранитель? - Поинтересовался Виктор.
   - Ну, как видите, в какой-то степени, да. Композитор Шалтинский.
   - А, тот самый, песенник?
   - Он работает и в крупных формах - симфонии, оратории, а известность обрёл, как песенник. Вам, наверняка, знакомы его произведения.
   - Да, уж...
   - Я понимаю ваш скепсис. Коля, конечно, конъюнктурщик, но мелодист неплохой. Давид Разгонов, он же Либерзон, записал целый цикл его песен, очень удачный. М...м...м..., э... "Судьба моя - БАЦ", называется.
   - "Судьба моя - БАМ". - Поправил Ухтомцев.
   - А, ну вот, вы знаете. Либерзон за этот цикл государственную премию огрёб, а Коля только гонорар. Так Давидка, злодей, потом ещё и говорил, что от песен Шалтинского у него импотенция развилась. А с Колей так нельзя, он очень обидчивый. Я имел неосторожность написать на него эпиграмму, удачную, она разошлась. Он установил авторство и полгода со мной не разговаривал. Потом помирились, конечно.... Так, ладушки, давайте по рюмочке и за дело.
   Водка из композиторского холодильника, пузатые хрустальные стопки, крепкие маринованные огурчики. Что ещё надо для душевной беседы? Пора было послушать, что скажет Сутягин.
  
   16.
  
   - Встретился я с Солиным году этак..., чёрт его знает в каком году. Что я запоминал что ли?! Середина семидесятых, плюс-минус.
   Та, первая встреча, оставила у меня довольно неприятные воспоминания, связанные, правда, не с Ерёмой, а с другим человеком. Сам Солин был для меня лицом эпизодическим, но имевшим непосредственное отношение к случившемуся тогда конфузу. Но об этом чуть позже, для начала скажу, какой след Ерёма оставил лично в моей жизни.
   Был период, месяца полтора-два, когда я встречался с Солиным довольно часто. Меня пригласили в один, как сейчас бы сказали, неформальный литературный кружок. Собирались на квартире одного из кружковцев, читали свои произведения, слушали других. Обсуждали, выпивали, спорили до хрипоты. Тогда это было модно, да и действительно интересно.
   Я тогда уже обрёл некоторую известность, печатался. И занимал в этой компании роль человека, к которому прислушиваются, с мнением, которого считаются. Что мне, по глупости, льстило.
   Бывал на наших посиделках и Ерёма. Своих вещей не читал, отнекивался, отшучивался: творческий кризис, мол. Но других слушал с интересом, доброжелательно. Держался отстранённо, в спорах почти не участвовал, выпив, мрачнел и замыкался в себе.
   Но вот однажды, он заговорил, непосредственно со мной.
   Я тогда работал над "Бочкой лжи", и обкатывал, читая написанное ребятам. Вы, возможно, помните, сколько шума наделала эта повесть.
   Солин тоже слушал, как обычно, без особых эмоций. Только как-то, уже собирались расходиться..., он подошёл ко мне и, уставившись этим своим неприятным взглядом исподлобья, сказал, что он переделал бы у меня один эпизод, а именно "на складе у пристани". И сказал как!
   Все, не только я, были ошарашены. Ничего подобного Солин себе среди нас никогда не позволял. Прежде все его замечания были кратки, общего характера.
   - Извини, старик, - говорит, - мне очень хочется, что бы эта вещь получилась.
   Повернулся к ребятам, улыбнулся - широко, по-настоящему - что с ним не часто случалось.
   - А вам, всем удачи!
   И ушёл. А потом вовсе исчез. Просто перестал появляться в нашем кружке.
   Да, Вот так.
   Повесть приняли в "Юность". Накануне подписания в набор, я вскочил ночью и переписал три страницы текста. Как ты думаешь, что я сделал? Правильно. Я сделал так, как советовал Солин.
   Месяца два назад, я видел по телевизору интервью с Володей Кравченко. Экранизация "Бочки" была его первой режиссёрской работой. Так вот.... Он сказал, что сцена на складе являлась для него ключевой при создании фильма. Что эта повесть одна из лучших в творчестве Казимира Сутягина. То есть меня..., такие пироги.
   Это самый заметный след, который Солин оставил в моей жизни. А что касается первой встречи, о которой я уже упоминал....
   Сутягин рассмеялся и откинулся на спинку дивана.
   - Тебе, собственно, какой Ерёма нужен? В мармеладе, или с грязцой?
   - По возможности объективно.
   - Объективно не получится. Я, как ты понял, мало с ним знаком. Прикинул к кому ты ещё можешь обратиться. Подскажу. А от себя разве что ещё эпизодик, о той самой первой встрече. Но, тут смотря под каким соусом, ты Ерёму будешь подавать, пригодится тебе это, или нет. Ещё по рюмочке и продолжим?
   - Можно.
   - Разливай. А вот курить у меня нельзя, сердчишко. Потерпи.
   - Извините.
   Виктор Ильич захрустел огурцом, а Сутягин продолжил рассказ.
  
  
   17.
  
   Значит семидесятые, лето, жара, на улицах духотища. Квартира на Малой Бронной. Да что я? Квартирища! Проживало в ней семейство Качрян. Папа Качрян был кем-то "большим" во Внешторге. Но речь не про папу, а про его сына Лёву. Летом всё семейство перебиралось на дачу, один Лёва пренебрегал свежим воздухом. Он оставался в раскалённой Москве и становился полновластным хозяином комфортабельных квадратных метров на Бронной. А, неплохо?!
   Лёва слыл заметной личностью в тогдашнем бомонде: студент МГИМО, красавец, спортсмен, модник, ловелас.... Западные новинки, будь то шмотки, электроника, грампластинки, появлялись у него одного из первых.
   В те годы квартира Качрян на лето превращалась в Мекку для свободных художников и фарцовщиков. КГБ был, конечно, в курсе, но так как в весёлую компанию завсегдатаев входили некоторые "цековские" дети, резвящийся сопливый "бомонд" не трогали. Предпочитая присматривать за молодыми неформалами через штатных осведомителей.
   Я частенько захаживал к Лёве, дом полная чаша, среди людей бывавших там, встречались интересные личности. А какие там бывали девицы!
   Так вот, в один из вечеров небольшой компанией мы собрались у Лёвика. На Москву наползали тучи, собиралась гроза. Духота давила физически. Настольные вентиляторы натужно лопатили вязкий воздух. Запасы спиртного не вовремя закончились, разговор не клеился и кошачьи вопли Джоплин раздражали, а не будоражили. Вяло обсуждали, кого заслать в Елисеевский и тут раздался звонок в дверь.
   Это оказался Миша Двоепольский - известный очеркист, певец комсомольских строек. Позади него смущённо переминался какой-то парнишка, как нам тогда показалось, лет двадцати. Гостям обрадовались, появление Двоепольского обещало хоть какое-то развлечение. И снимало проблему гонца в магазин.
   От Миши рыдали и плакали корректоры сразу нескольких центральных изданий, куда Двоепольский помещал свои опусы. Его орфографические ошибки и описки тут же уходили в народ в виде анекдотов.
   Родом из какой-то глухомани, начав селькором, не имея не только высшего, но и нормального среднего образования, этот ушлый парень ухитрился сделать себе карьеру на фанфарных статейках о тружениках села. Ему понадобилось всего несколько лет, чтобы добраться до Москвы, втереться в столичную ВЛКСМовскую номенклатуру и зацепиться там.
   Двоепольского презирали, но и любили, как любят и привечают в компании услужливого дурака, "мальчика для битья", предмет издёвок и постоянных упражнений в остроумии.
   Миша это "не замечал". Он был хитёр той "крестьянской" хитростью, которая уже многих вывела в большие люди.
   Его слабостью, которой шутливо подыгрывали, была манера периодически приводить к Качряну кого-нибудь из своих "плебейских" друзей. Распушив хвост, Двоепольский прохаживался по комнатам, хлопал по плечу мужчин, чмокал в щёчку красавиц, кидал фразы типа: "Видел твою последнюю пьесу, старик. Хорошо, но у меня есть пара замечаний". Ошалевший провинциальный "друг" смотрел на Мишу, как на Бога, задыхаясь и расплёскивая водку трясущимися руками.
   Даже если после визита очередного Мишиного друга обнаруживалась пропажа хрустальной вазочки или, тем паче, чьих-то ботинок, Двоепольского прощали, так забавен он был.
   Но в тот день Миша просчитался, бенефис был последним. Поначалу парнишка показался обычным статистом из Мишиного набора. Среднего росточка, худощавый, черты лица немного монголоидные, скуластый, зеленоглазый, нос пуговкой. Клетчатая "ковбойка", тщательно отутюженные брючки и начищенные до блеска тридцатирублёвые ботиночки.
   Когда Двоепольский представил друга: "Ерёма, начинающий...", глаза присутствующих радостно заблестели в ожидании очевидного "анекдота".
   Прибывшим обрисовали перспективу "сухого" вечера, новенький сам вызвался "сбегать". При этом он застенчиво поинтересовался: "А что у вас пьют?". Его заверили, что пьют тоже, что во всех приличных домах. Растерянная физиономия "гонца" и его совещательное шушуканье с Двоепольским, вызвали первый взрыв гогота.
   Всучив Ерёме деньги и огромную дерматиновую сумку домработницы Маши, добровольца отправили за дверь.
   Пока, в ожидании, мы развлекались болтовнёй, накатила гроза. В почерневшем небе яростно полыхнуло, а ворвавшийся через распахнутую балконную дверь ветер подхватил развивающиеся занавески. Ливануло так, что мир вокруг перестал существовать, скрывшись за сплошной стеной дождя. Молнии полосовали небеса, гром сотрясал стены.
   Девушки взвизгивали, певец комсомола Двоепольский отчаянно крестился, а остальные нашли богатую тему для разговора, рассказывая страшные истории об убитых молнией. Естественно коснулись участи нашего Ерёмы, на предмет: если его шарахнет молнией, уцелеет содержимое сумок, или испарится в Божественном пламени?
   Ерёма Солин вернулся, цел и невредим, разве что вымок до нитки. Полную сумку он держал, обхватив обеими руками - справедливо рассудив, что матерчатые ручки могли оборваться.
   Героя отправили в ванную переодеваться. Хозяин, от щедрот своих выделил ему махровый халат, старые "треники" и расшитые узорами шлёпанцы с задранными вверх носами.
   - Карлик Нос нашу сумку принёс. - Объявила Ниночка Зальцман. Ей возразили, что здесь имеет место не нос, а кнопка какая-то.
   - Да, нос у меня не аристократический. - Смущённо улыбнулся Солин и, с неожиданной гордостью добавил: - Зато его ломали пару раз.
   - А где его ломали? - спросила Нина. - Вы хулиган? А! Как это интересно! Расскажите, пожалуйста. Ухватив за рукав халата, она плотно оккупировала зардевшегося Ерему.
   Ниночка Зальцман была красива и глупа. И то и другое, согласитесь, не характерно для еврейской девочки. Если представить Лидию Вертинскую - супругу великого артиста - лет двадцати от роду, тогда можно получить представление о внешности Ниночки Зальцман. Красота злая, надменная, но - красота! Тут опять-таки обманчивое впечатление, Нинуля слыла добрейшим человеком. И глупость её была скорее наивностью, какого-то клинического характера.
   Уж не знаю, что ей там рассказывал Ерёма, но она всё время округляла глаза, ахала, подливала ему в рюмку и кормила салатом с ложки, ласково спрашивая: "А у вас так едят, да?".
   Наконец он от неё вырвался и стал перемещаться по комнатам, с жадностью прислушиваясь к общей говорильне. А зря! Обычный тогдашний трёп, в подобных компаниях, являл собой "школу злословия". О ком или о чём ни говорилось, предмет обсуждения густо смешивался с дерьмом и поливался сверху помоями. Чем циничней и безжалостней высказывания, тем больший восторг они вызывали у окружающих. Случались настоящие мастера подобной стилистики, после них оставалась выжженная территория. Кое-кто из этих словоблудов и сейчас на виду, под демократический трезвон, исправно выдают словесный дрищ, всё с тем же юным задором, да ещё деньги за это получают.
   Солин молчал и слушал, молчал и слушал. И чем больше слушал, тем больше мрачнел. Окончательно посмурнев, он уселся за стол и стал методично напиваться. К сожалению, мы упустили момент, когда его надо было остановить. Сидит человек, квасит, ну и пусть квасит.
   И вдруг, как взрыв, не выкрик - рёв: "Выблядки! Всем молчать. Слушать сюда. Я буду говорить"! Это было так неожиданно и веско, что все действительно замолчали, растерянно озираясь: что это, откуда? Ах ты, Господи, Ерёма. Сидит, налившись багрянцем, взгляд остановившийся, тёмный.
   Переглядываясь, неуверенно заулыбались - вот он, представитель народа. А "представитель" заговорил и как! У нас принято было иногда щегольнуть матерком, но такого мата-перемата, такой "песни" мы отродясь не слышали. Речь была посвящена всем присутствующим, смысл предельно ясен: "Вы все уроды, меня от вас тошнит. Бледные опарыши, мнящие себя людьми".
   Первым опомнился Лёва, схватив Солина за ворот халата, выдернул из-за стола, бросил на пол и поволок по паркету, вон из комнаты. Пока мы все прибывали в некотором ступоре, Качрян оттащил жертву в ванную и запер дверь. Оттуда донёсся грохот и звуки методичных ударов, будто ковёр выколачивают. Поняв, что дело плохо, мы сорвали защёлку и ввалились на место экзекуции.
   Зрелище было ужасным. Вся ванна была забрызгана кровью, а на кафельном полу Качрян душил хрипящего Солина. Лёва рычал от ненависти, с трудом удалось разжать ему руки и выпереть назад в комнату.
   На Ерёме живого места не было. Его кое-как переодели и вручили бледному как полотно Двоепольскому, велев убираться. Миша повёл к дверям "пострадавшего", а тот вдруг ожил, повернул страшное, опухшее лицо и заорал: - Нинка, пойдём со мной! Узнаешь, так у нас это делают или не так...!
   Тут уж нам опять пришлось повиснуть на Лёве, - Нина была его девушка. И держали крепко, пока два придурка не ушли далеко и надолго.
   У этой истории есть небольшое продолжение. Может и не следовало говорить, но для полноты образа, что за "штучка" был этот Солин.
   Недели через две после случившегося скандала, Солин подстерёг Лёву у дома и ударил каким-то железным прутом по лицу. К чести Качряна, он не дал ход этому делу. Солин избежал серьёзных неприятностей, а шрам над глазом ныне известного поэта и эссеиста Льва Качряна хорошо знаком всем его почитателям. Только не все знают историю его происхождения. Даже уверяют, что шрам этот Лёве очень идёт, придавая дополнительный шарм и мужественность.
  
   18.
  
   - Вот и всё, - вздохнул Сутягин, - а теперь, с вашего разрешения, я допью водку и провожу вас до двери.
   Проходя через парадное, Виктор Ильич приятельски подмигнул бдительной вахтёрше. Оказавшись на улице, Ухтомцев наконец-то закурил и постоял, жмурясь на солнышко. Впечатление от услышанного было самым неопределённым. Складывался образ человека, мягко говоря, малосимпатичного. Так-так.... Но, возможно это поправимо.
   В кармане лежал листок с адресом скульптора Рябова - ещё одного "приятеля" Еремея Солина. Вручая адрес, размякший от водочки и воспоминаний Сутягин, обещал немедленно позвонить Грише Рябову и попросить принять "журналиста".
   А если и там воспоминания подобного толка? Что с этим делать? Пойти сначала пива выпить, вот что!
  
   19.
  
   По нужному адресу добрался скоро, благо всего четверть часа пешим ходом. Дом был серый, массивный, в шесть этажей, раскинувшийся на полквартала. В покатой крыше, словно вставной глаз на жестяном лбу, отблескивал застеклённый участок. Верно, там и была мастерская художника Рябова.
   В животе Ухтомцева заурчало, Витя рыгнул, потёр живот и решил, что пиво было дрянь, а вторая бутылка явно лишней. Может отложить визит на завтра? Да нет, надо идти, его ждут. Вздохнув, Виктор двинулся на встречу с мастером.
   В подъезде пованивало, лифт вызвал ностальгические воспоминания. Лифтовая шахта забрана сеткой, кабина с двустворчатой дверцей, матовый плафон - тот ещё лифт, прямо из детства.
   Шестой этаж, на лестничной площадке, напротив друг друга, две квартиры. Номера не указаны. Куда же? Виктор осмотрелся. Одна дверь ничем не примечательная, грязная, обшарпанная. Зато другая - не дверь даже, а занавеска из бамбуковых палочек. За занавеской просматривался небольшой тамбур, а там уже настоящая дверь, из дорогих, с форсом и претензией. Художественно, подумал Витя, верно, мне сюда.
   Он раздвинул брякнувшие бамбуковые палочки и тут же отпрянул назад. В тамбуре, чуть сбоку, красуясь хищным оскалом, стояла "смерть". В костяной руке коса на длинной палке, белый балахон, капюшон кокетливо наброшен на голый череп.
   Ё, моё, так и инфаркт получить можно! Помявшись, Виктор Ильич снова заглянул в тамбур. Не привиделось, "смерть" стояла на прежнем месте. На груди у неё, как у попрошайки в метро повешена табличка "Смирись, всяк сюда входящий". Витя смирился, дёрнул ручку оказавшейся незапертой двери и вошёл в квартиру.
   Внутри было черно. Аварийно светилась цепочка красных лампочек. Гнусавый голос из темноты произнёс: "Внимание, за вами наблюдают. Вы сделали выбор! Не двигайтесь, сейчас вас проводят. Джумбо!".
   "Ёхарный бабай, я сейчас...", - мелькнуло в голове у Ухтомцева, но додумать он не успел. В темноте появились два горящих глаза, кто-то горячо задышал ему в пах и, ухватив за подол пиджака, с урчанием поволок за собой. "Обосрусь" - додумал Витя прерванную мысль и временно утратил всякую способность мыслить, пока вновь не оказался на свету.
   Неясных размеров комната, уставленная зажженными свечами. Душно от запаха тлеющих ароматических трав. За круглым столом укрытым чёрной скатертью сидит какой-то мордатый хмырь в шапке с рогами. Его голый торс, с почти женскими грудями, обильно размалёван цветными иероглифами.
   "Рогатый", разглядывая Ухтомцева, ухмыльнулся и подмигнул Джумбо - оказавшемуся чёрным остромордым кобелём, с крысиным хвостиком. Джумбо тоже ухмыльнулся и подмигнул в ответ.
   - Ну-с? - Таинственный рогоносец откинулся на спинку кресла и поскрёб голый живот. - С чем пожаловал? ...Хотя постой! Глазками не бегай, на меня смотри, дай сам угадаю. Ага, вот. Твой конёк утратил резвость, не звенит бубенцами, не встаёт на дыбы.
   - Конёк? - промямлил Виктор Ильич.
   - Ну, да.
   - Чего-то я не уловил.
   - Хорошо, попробуем другую аллегорию. Твой спелеолог недостаточно твёрд, что бы исследовать таинственные глубины заветной пещеры. Устал, повесил буйну голову. Ну, как?
   - Здорово. - Оценил Ухтомцев. - Вижу в вас большого художника. Хотя, должен признаться, представлял вас несколько иначе.
   - Это как же?
   - Ну, знаете, стоите вы и высекаете, молотом и зубилом.
   - Высекаю? Ага, начинаю понимать. Это, конечно, не совсем мой профиль, но, в принципе, можно попробовать. То есть, вы хотите, что бы я вас высек? Я уже вижу, как это будет.
   - Ну, зачем же меня? Высекайте достойных.
   - Кого же, например?
   - Не знаю. Космонавта, например.
   Тут уже удивился "рогатый".
   - Вы хотите, что бы я высек космонавта? Очень интересно. Совершенно необычный случай.
   Он взял со стола огромный хрустальный шар, неуверенно взвесил его на руке.
   - Джумбо, мальчик, ты ещё здесь? Надо проводить товарища.
   И, вперив в Ухтомцева пристальный взгляд, добавил: - Слышь, ты, придурок, вали отсюда.
   - То есть, как вали?! - Возмутился Виктор Ильич. - Я к вам по делу.
   - Я великий адепт Алидум, а не доктор Кащенко. Пусть твоим делом занимаются профильные специалисты. Космонавта ему высечь... Пошёл вон! Джумбо, проводи.
  
  
  
   20.
  
   Теперь Ухтомцев, кажется, начал понимать.
   - Да погодите вы! Джумбо, фу! Вы Рябов?
   - Рябов? Я? Что-то мне подсказывает, что нет. - Адепт озадаченно почесал рог на шапке. - Джумбо, мальчик, как ты думаешь - я Рябов? Нет? Ну, вот, видите, мы оба считаем, что нет. Рябов живёт напротив.
   - Фу, ты, Господи, значит, я ошибся дверью. Отзовите собаку, пожалуйста.
   Адепт вздохнул, аккуратно вернул шар на стол и подмигнул псу. Тот, потеряв всякий интерес к происходящему, поплёлся назад в коридор.
   - Так ты что, друг, к этому каменотёсу Гришке Рябову?
   - Да, к скульптору Рябову.
   - Скульптор.... - Алидум снял рогатую шапку и пригладил редкие волосы на взопревшем лбу. - Рябов старый пердун, сквалыга и скандалист, а не скульптор. Зачем он тебе понадобился? К нему уже сто лет никто не ходит, кроме окрестных алкашей. Так те его дверь с закрытыми глазами найдут.
   - Надо мне у него об одном человеке справочку навести.
   - Справочку? У него? А ты часом не мент? Вроде, не похож.... Из ДЕЗа? Тоже нет? Тогда не знаю. Может ты его сын незаконнорожденный?!
   - Боже упаси! Мимо. Вон, у шара своего спроси. - Улыбнулся Ухтомцев.
   - А и спрошу! - Адепт, правда, навалился брюхом на стол и, заглядывая в тусклый шар, вкрадчиво поинтересовался: - Шар, а шар, как думаешь, вот этот потрёпанный тип, этот бывший интеллигент, с потухшим взором и манерами прогрессирующего алкоголика, кто он? Как?! Да ну? Вот уж не ожидал.
   Алидум рухнул обратно в кресло, отчего дебелая грудь заходила ходуном, а иероглифы превратились в пляшущих человечков.
   - Уж не журналюга ли ты продажный?
   - Вот тут в самую точку. Хотя можно бы и повежливей. А ты, чёрт пузатый, масляная рожа, точно колдун?
   - На том стоим. Алидум, маг и волшебник, магистр чёрной и немного белой магии. - Улыбаясь, протянул руку чародей.
   - Будем знакомы. Виктор Ильич Ухтомцев, свободный журналист.
   - Значит, Витюха? А меня, в миру, Кешей звать. Неужто этот каменотёс наскрёб деньжат на заказную статейку о себе любимом? Чего-то слабо верится. Я тебе прямо скажу, о Рябове хоть роман пиши, толку не будет, говно, оно и есть говно.
   - Такой человек нехороший?
   - Нехороший? - Алидум задумался. - Это я по-соседски, а если объективно.... То так: скульптор дрянь, ноль. Стукач - не по нужде, а по призванию. Жмот, крохобор. На сей день Рябов - дутая величина, но в благодатные времена соц. реализма активно ваял и сеял разумное, доброе, вечное. Порядком насеял по России матушке этих своих "драконьих зубов", но, к счастью посевы всходов не дали. Время расставило всё по местам. Система, в которой его звания и регалии имели какой-то вес, перестала существовать. Теперь прозябает, пытается преподавать, подхалтуривает, используя старые связи. Главное, как-то ухитрился мастерскую свою сохранить - такой лакомый кусочек, по нынешним временам. Так что ты с ним поосторожней, мало ли какой ещё козырь у него в рукаве. Интересно?
   - Очень. - Искренне подтвердил Ухтомцев.
   - Тогда, чего мы на сухую разговариваем?
   Витя пожал плечами: - Давай сумку, волшебник, сбегаю.
   - Не надо никуда бегать. Трах-тибедах, прошу в мой кабинет. У меня там всё уже материализовалось. Джумбо, мальчик, никого не пускать! У меня час медитации.
  
   21.
  
   Магистр поманил Виктора за собой. Раздвинув бархатную портьеру, предъявил облупленную белую дверь, которую, не без театральности, распахнул, пропуская гостя вперёд.
   Ощущение чего-то давно забытого, невозвратно утерянного, обрушилось на Ухтомцева. Словно из сна явившийся кусочек прошлой жизни. Длинный коридор с тусклой лампочкой на витом проводе. Вешалка с разновеликой, взрослой и детской, старомодной верхней одеждой. Прислоненный к стене велосипед "Украина". Подвешенное на гвозде жестяное корыто. Полуспущенный кожаный мяч, с непристойно торчащей из распущенной шнуровки пипочкой ниппеля. На тумбочке под белой салфеткой, увесистой жабой расположился чёрный эбонитовый телефон.
   - Нравится? - поинтересовался Алидум у благоговейно замершего Вити.
   - Волшебно...
   - Старик, я так рад, я польщён. Немногие способны понять, оценить. Знаешь, как больно ошибаться в людях. Ты их допускаешь к самому заветному, а они: "Фи! Кеша! Что это?! Отстой. Немедленный и беспощадный евроремонт!". Знаешь, что я с такими моральными уродами делаю?
   - Превращаешь в бамбуковые палочки и вешаешь перед дверью?
   - Ещё страшнее. Я их прогоняю. Удаляю, как злокачественное образование. Отторгаю, лишая их своего покровительства. Я даю им смертельную установку: иди в этот мир, добивайся в нём успеха и благоденствия. Положи на это жизнь свою. Так чтобы самый глянцевый, из всех глянцевых, журналов поместил твоё мурло на обложку... А потом взгляни на это мурло, пойди и повесься.
   - Сурово.
   - Но справедливо. Это не всё, теперь комната. Ты готов?
   - Как пионер.
   - Вуаля! Открой сам. - Кеша широко повёл рукой в сторону застеклённой двери, завешанной изнутри цветастой ситцевой занавеской в мелкую сборку. Одно из стёкол было треснуто и заклеено наискось папиросной бумагой.
   "Всё так узнаваемо. Только у нас треснутое стекло было заклеено старой контурной картой". - Подумал Ухтомцев. "Вот сейчас открою, а там мама. Накрывает на стол. Отец, сидит, читает газету. На подоконнике дремлет наш кот Барсик". Виктор неуверенно оглянулся на Кешу и толкнул дверь.
   Чуда не произошло, но тёплое щемящее чувство в груди не исчезло.
   Виктор Ильич осторожно ступал по коричневому дощатому полу, растроганно озираясь по сторонам.
   - У нас диван стоял чуть ближе к окну. - Не оглядываясь, сказал он Алидуму. - И ковёр над ним..., да верно. Но не с лебедями, а с оленёнком у водопоя. Этажерка стояла вот тут. Телевизор, чёрт возьми, "Старт"! Стол для уроков прямо у окна, а под ватманом на столешнице, огромная клякса - чернильницу пролил. Что?! И тут есть? Ну-ка..., действительно. Феноменально. А здесь - нет, здесь висел не Радж Капур, а Лолита Торес, но тоже из "Огонька". Магнитофона, конечно, нет? Правильно. А вот проигрыватель... Где? Ага, вижу. Так, пластиночки, эта была, эта была, а вот эту мне только послушать давали, у соседа Алика была. А на "костях" что? Ого! Ого!!! Полный комплект. Ну, Кеша, змий, дай обниму!
   Виктор Ильич облапил сомлевшего от похвал магистра.
   - И занавесочки тюль, и абажур шёлковый, и стол круглый, обеденный, не под клеёнкой, под скатертью. А это что? "Беломор"? - Заговорщицки подмигнув, прошептал: - Давай, покурим?
   Алидум расхохотался и тоже полез обниматься: "спасибо, брат, понял, оценил". Поволок Витю к столу.
   22.
  
   - Садись друг, я сейчас быстренько на стол соображу. Отдыхай пока.
   Виктор Ильич сидел на скрипучем стуле, оглядываясь, вдыхая, такие знакомые, но уже хорошо подзабытые запахи старомосковской коммунальной квартиры. Кеша возился на кухне, довольно мурлыкая под нос, с трудом угадывался мотив "А у нас во дворе".
   Дверь распахнулась от пинка, и в комнату вплыл раскрасневшийся, сияющий хозяин, с подносом в руках.
   - Витёк, оцени! Водочка в графине, пиво "Жигулёвское". Селёдочка с варёной картохой и лучком, хлеб "Бородинский", свежий, толстыми ломтями. А?!
   Виктор Ильич развёл руками.
   - Надеюсь, водка не два восемьдесят семь, а то я окончательно утрачу временную ориентацию.
   - Нет, водка нынешняя, да и "Жигули", естественно, тоже. Но всё лучшего, почти советского качества.
   Выпили по первой, ели с аппетитом, благожелательно поглядывая друг на друга.
   - Повторим. - Алидум вытер губы тыльной стороной ладони и ухватился за графин.
   Ухтомцев кивнул. Закуривая "беломорину", подвинул к себе аляповатую пепельницу "туфельку" и покрутил в руке спичечный коробок с надписью "Пятьдесят лет Октября" и изображением "Авроры".
   - А спички у тебя такие откуда? По спец. заказу что ли?
   - Да нет. Бабка у меня всё войны боялась. Запасала свечки, соль, спички и прятала на антресолях. Бабки давно уже нет, а спички вот, пожалуйста, до сих пор горят.
   Кеша помялся, скатал хлебный шарик, смущённо посопел носом и, наконец, решился: - Вить, а тебе как это всё? - он повёл рукой вокруг. - Не считаешь, что я того, чокнутый?
   - Иннокентий! Ты сподвижник! Мне так хорошо давно не было.
   - Спасибо, брат. - Тихо сказал маг и волшебник. Наполнил лафитники, с "пшиком" открыл пиво. - За тебя.
   - За тебя. Поставь что-нибудь ненавязчивое.
   Алидум с готовностью поднялся, подошёл к проигрывателю. Негромко заквакал, загундел какой-то всеми забытый диксиленд.
   - Знаешь, колдун, есть такой роман "Меж двух времён". Так там суть в том, что если максимально воссоздать обстановку какого-то временного отрезка, то, помещённый в это реконструируемое пространство человек, и в самом деле переместится во времени. Только надо воссоздать всё, вплоть до мелочей, почти, как у тебя.
   - А ты бы хотел? - Алидум щёлкнул ногтем по спичечной этикетке. - Туда?
   - Даже не знаю, Кеша. Если бы мне было суждено прожить ещё лет тридцать и меня там, в будущем, спросили, хочу ли я вернуть вот в это, наше с тобой настоящее, я бы точно ответил: нет. А в тот, шестьдесят седьмой...? Страшновато. Сам подумай, как я, теперешний, смогу смотреть в глаза людям из моего прошлого? Наперёд зная, что с ними будет. Ведая, что ждёт их всех, страну в целом. Как я буду выслушивать их планы на будущее, разделять их мечты? Зная, что многое из их самого заветного, самого выстраданного, окажется вздорным и пустым, а что вовсе пойдёт прахом. Как я буду смотреть на целующихся влюблённых, на мам с колясочками, на смеющихся карапузов?
  Как их предостеречь? Кричать, пророчествовать, юродствовать.... Так ведь не поверят!
   - Этого никакое сердце не выдержит. - Кивнул Иннокентий.
   - Не выдержит, разве что если утратить знание, собственную память. А для человека без памяти путешествие во времени бессмысленно. Человеку без прошлого некуда возвращаться.
  
  
  
   23.
  
   - А мне есть куда! - Кешино лицо стало злым. - Всё, что там, - он кивнул на окно, - я ненавижу.
   - Что так?
   - Вот послушай. Кто я? Простой московский пацан. Биография как у всех: родился, учился, трудился. Жизненный путь простой и ясный, от начала до конца. И тут - новые времена! Ах ты, Господи, как я обрадовался, воспарил. Пустился во все тяжкие: бизнес, предпринимательство. Не жалел ни себя, ни других. Шёл по головам. Такого дерьма натворил сам и нахлебался от других, ой, мама моя! Думал, плевать, цель оправдывает средства, количество бабла пропорционально отмиранию любых принципов.
   - Не ты один такой.
   - Погоди не перебивай. Не знаю, как долго это продолжалось, как далеко зашёл бы, только произошёл со мной один странный случай.
   Подцепил я как-то девицу одну, она у дороги голосовала. Привёз её к себе, я тогда в особнячке на Новорижском жил. Ничего себе девочка, красивая, только блажная какая-то оказалась. Я с ней говорю, а она молчит, смотрит на меня, улыбается задумчиво и молчит. А мне-то что, пусть молчит. Сейчас, думаю, дойдёт до дела, ты у меня запоёшь. А она подсела ко мне, ладошку прохладную ко лбу приложила и в первый раз за вечер голос подала, значит не немая. Говорит: "Жар у тебя. Горишь ты весь изнутри, Кеша. Ой, сгоришь, смотри. Давай ляжем, я тебя успокою". Сама, значит, предложила, торопит. Неужто, профессионалка? Жаль, интересная такая деваха, нездешняя. Легли, а вот было у нас, что или нет, не помню, как в чёрную яму провалился. Утром просыпаюсь - нет подруги. Только с подушки её, той, что рядом, наволочка снята и что-то в наволочку эту засунуто. А на самой подушке шёлковой записка лежит и крестик нательный, простой, медный, на шнурке.
   Что за дела? Читаю записку, а там, как сейчас помню: "Жаль мне тебя Иннокентий. Огонь тебя адский изнутри сжигает. Помогу тебе. Вот два подарка, а какой выберешь, решай сам".
   Повертел крестик в руках - так, с этим понятно. Сунулся в наволочку, а там верёвка, с петлёй на конце.
   Ах ты, мать твою, ну я тебе сейчас устрою! Вызываю охрану, где, говорю, подруга с которой вчера приехал? Руками разводят - не выходил никто. Всё обыскали, нет подруги. Обматерил я этих ишаков, да и решил, что девку эту, профессионалку, мне подослал кто, типа шутка такая.
   Ничего, улику припрятал, когда шутник найду, на этой верёвке и удавлю. Попробовал девчонку ту отыскать, глухо, никто ничего не знает. Ладно, живу дальше. Но история эта не забывается.
   А тут ещё беда. Я в то время выпивал крепко, но дело не забывал. И, вдруг, словно с цепи сорвался, пью, а мне всё мало, как в той песенке. Запил, да как, на месяц, беспробудно. До чертей допился. Где бред, где явь не различаю.
   Только как-то ночью на миг прояснилось в башке, озарение пришло. Гляжу: что такое?! Стою голый, на пирамиде из стола и стула. И верёвку ту - с петлёй, на крюк, где люстра, прилаживаю. Холодом меня окатило, загремел я на пол и пополз крестик, подарок второй, искать. Куда же я его задевал? Нашёл, на шею повесил и упал без чувств.
   В клинике потом пролежал недели две. А как вышел пошло по-другому. Первым делом в церковь, окрестился. Бизнес аннулировал, распродал что смог. Выкупил эту коммуналку, где семья моя когда-то комнату имела. Всё по-человечески сделал, никого не обидел, соседей бывших расселил так, что руки мне целовать, готовы были. А сам оборудовал здесь все, так как хотел и занялся... миссионерством что ли, не знаю, как назвать.
  
   24.
  
   - Да, странная история, необъяснимая. - Согласился впечатлённый Виктор Ильич.
   - А я и не пытаюсь объяснить. Спас меня кто-то, живу теперь, если не с нуля, то с начала. Зла кругом много, давит. Я даже на улицу стараюсь не выходить, разве в церковь, она тут поблизости. А так плачу тётке из подъезда нашего, она мне и в магазин и в сберкассу сбегает.
   - Сбербанк теперь называется.
   - Иди к чёрту. Сижу тут в шапке с рогами и разрисованным пузом, вразумляю заблудших. Народ дик, всё к колдунам норовит податься, а не в храм. Так пусть уж лучше ко мне идут, чем к вредителям, да шарлатанам. Я ведь не ересь тут всякую распространяю, я им мозги вправляю, как могу. Слушаю депрессивных, да калек душевных, пассы над ними творю, заклинания собственного сочинения. И, знаешь, помогает! Я всё удивлялся: как же так, ахинея полная, а помогает? Потом понял. Они тоже боятся, жить боятся. Им от самих себя тошно. Им блевать от себя охота! Жить страшно, а помереть ещё страшнее. Потому что не знают, зачем жили. Зачем столько дерьма себе и другим сделали?
   Вот я им болезным, всем, одно и тоже вдалбливаю: не на меня ёрника пузатого надейтесь, на Бога, да на то доброе, что в вас ещё осталось, люди!
  
  
   25.
  
   Диксиленд давно замолчал, и пластинка крутилась мерно шипя. Иннокентий выключил проигрыватель и, попыхивая папироской, вернулся к столу.
   - Ты наливай, на меня не смотри, у меня ещё вечером приём.
   - У меня тоже дела, но ещё по одной можно, присоединяйся - отмахнулся Ухтомцев.
   - Давай. Кстати, какое у тебя дело-то? Ищешь кого-то, да ещё через Гришку Рябова. Каменотёс тебе зачем?
   - Выходит так, что он знал человека, который меня интересует. Послушай, ты же давно здесь живёшь?
   - Я же говорил, с рождения.
   - А тех, кто к Рябову был вхож, случаем не знал?
   - Ты пойми, Вить, у Гришки кто только не бывал. У него в то время весь андеграунд перебывал. И поэты, и писатели, и музыканты, и художники. Пили, гуляли, витийствовали. А он на них постукивал.
   - Да? Ну, значит, без Рябова мне не обойтись.
   Кеша почесал подбородок: - А когда, говоришь, этот твой тип там бывал?
   - Давно, середина семидесятых.
   - Ну-у, я тогда ещё пацаном был. Ничего себе ретроспектива. В ту пору, я от них разве что пустые бутылки имел. Придешь, бывало: "Дядь Гриш, возьму посуду?". Махнёт рукой: "Возьми в углу. Только не греми и так голова раскалывается". Что я им - соседский мальчик. Кое-кого из тех людей, что у Рябова в мастерской бывали, я и сейчас по телику вижу, постарели, конечно, но узнать можно. Где они, а где я...? - Алидум внезапно умолк, захлопал глазами. - Хотя постой! Что же это я? А Сэма Берчанский?! А? Он же их всех знал.
   - Погоди, - заинтересовался Виктор, - это какой Берчанский, театральный критик что ли?
   - Он самый, гнус редкий. Я сейчас одну его протеже врачую. Так он теперь со мной на "вы", плюс билеты на любую премьеру, только мне ни к чему. Сейчас ему звякну.
   Алидум метнулся из комнаты в полутёмный коридор и закрутил тугой диск своего чёрного телефона. Виктор прошёл следом и остановился в дверях. Колдун подмигнул ему и закурлыкал в трубку: - Самуил Аронович, приветствую! Это Иннокентий. Нет-нет, с вашей знакомой всё в порядке. Говорит, что лучше ей? Ну, по-другому и быть не могло. Пламенный ей привет, жду в назначенное время. Не стоит благодарностей. Самуил Аронович, я вот по какому делу звоню. Тут у меня один товарищ, исключительно творческий человек, решил припасть к истокам. Интересуется неформальным художественно-писательским движением середины семидесятых. Нет, не из газеты, как вы могли подумать? Историк литературы, абсолютно надёжен. Я его просканировал короткими импульсами, на предмет чёрной энергетики. Ничего, чист, как агнец. Да, ручаюсь. Чего? А-а! Могу начинать спрашивать? Спрашиваю.
   Иннокентий прикрыл трубку рукой: - Витя, напомни, кого ищем.
   Ухтомцев напомнил. Кивнув, Кеша продолжал разговор.
   - Так вот, Самуил Аронович. В вашей избранной компании, собиравшейся в те годы у Рябова, мог бывать, а по сведениям литературного историка, точно бывал некий Еремей Солин, то ли писатель, то ли.... Как? Бывал, и вы его знали. Чудесно! Уважьте, дорогой Самуил Аронович, поделитесь воспоминаниями.
   Далее Иннокентий надолго умолк и только кивал, приговаривая: "так-так", "угу", "да что вы говорите", "интересненько". Потом показал Ухтомцеву большой палец и с облегчением произнёс: - Это всё? Замечательно. Премного вам благодарен. Да, и у меня всё.
   Колдун повесил трубку и шумно выдохнул: - Уф, я тебе точно говорю, Берчанский энергетический вампир. С ним чуток пообщаешься и сразу слабость во всём теле и тошнота. Да же по телефону.
  
   26.
  
   Вернулись за стол, выпили по лафитнику. Иннокентий подпёр пухлую щёку рукой и задумчиво уставился на Виктора.
   - Да, жаль-жаль, что имя гражданина Солина мне ничего не говорит. Любопытный, хоть и мутноватый тип, ошивался-то здесь недолго, но память о себе оставил. Значит так, со слов Сэмы Берчанского, этого твоего Ерёму привёл к Рябову кто-то из маститых. Ну, привёл и привёл. Только Солин в первый же вечер надрался и уснул в укромном уголке. Про него забыли. А когда все разошлись, Рябов его случайно обнаружил и они сели квасить дальше. Чего уж ему этот Солин наплёл, неизвестно. Только уже на следующий день, вновь слетевшиеся на огонёк творцы обнаружили, что Григорий Евстигнеевич совершенно очарован новичком. Тот у него с языка не сходил: Ерёма, да Ерема.... Творцы попробовали Ерёму на "зуб", но так ничего интересного и не обнаружили.
   Тем не менее, Солин на какое-то время даже поселился в мастерской у Рябова. Был услужлив и неприметен. Но, тоже, до поры, до времени. Пока не произошла одна историйка, с фривольным душком.
   Как у каждого художника, у каменотёса Рябова была своя муза. Она же его любимая модель. Он её любил и ваял, она позировала и вдохновляла.
   По воспоминаниям Сэмы, это была дамочка лет двадцати пяти, с его же слов "неустроенная и диковатая". Провинциальная актриска, явившаяся покорять Москву и безуспешно перепробовавшаяся во все столичные театры. Каким-то ветром (уж, не с помощью ли самого Берчанского), её занесло к Рябову.
   Тот только что пережил второй развод, пребывая в депрессии. Кричал, что "устал от жизни", что, мол, ему хочется чего-то "простого и настоящего". Видимо, эта подруга, с карамельным имечком Лариса и воплотила в себе чаяния художника.
   Короче, к появлению Солина, Григорий Евстигнеевич и Ларочка находились в любовно-творческом союзе уже более года.
   Пока художник томился в сомнениях, жениться или не жениться ему в третий раз, его "муза" устроилась на более-менее постоянную работу в "Мосфильмовскую" массовку. Жила при Рябове и, кажется, была всем довольна. Но тут появился Солин.
   Ошибка мэтра была в том, что он не видел в Солине соперника. Смотрел на него, как на приблудившуюся зверушку, забавное, услужливое существо, которое можно погладить, а можно и прогнать.
   И не ведал мэтр, что творится у него за спиной. Не замечал вовсе, как эти два зачуханных индивида, пригревшихся под его крышей, снюхались и поладили между собой.
   Но, случилось неизбежное: кто-то что-то не вовремя делал, кто-то куда-то не вовремя вошёл, и тайное стало явным. Короче, он их застукал в недвусмысленной ситуации.
   Григорий Евстигнеевич заламывал руки, громыхал, бушевал и разил глаголом. А эти двое сидели на старом продавленном диване, на котором, в разной степени опьянения, переспали все великие мира сего и, молча, с призрением взирали на трагика. Потом Солин встал и вежливо сказал: "Спасибо вам, товарищ Рябов, за хлеб, за соль, за кров. Но пошёл ты на буй, старый пердун! Мы уходим". И ушли.
   Всё это, в порыве самоуничижения, Берчанскому рассказал сам, пьяный в дугу, Гриша Рябов.
   Дальнейшая судьба этих двух изгоев Самуилу Ароновичу не известна. Разве что Рябов ещё что-то знает. Так что зайти к нему тебе придётся.
  
  
   27.
  
   Ухтомцев устало потёр лицо и кивнул: - Спасибо тебе, Кеш, отменная история. Только понимаешь, чем больше я узнаю об этом таинственном Ерёме, тем сомнительнее для меня вся эта историко-биографическая затея.
   - Почему?
   - Как-то всё это не значительно. Бытовуха непрезентабельная. Под каким соусом или сиропом это подавать?
   - А быт с душой всегда в раздоре. - Легко отреагировал Алидум. - Ты не о писателе расскажи, а о человеке, Еремее Солине. Кстати, как его отчество?
   - А я почём знаю! - растерянно сказал Виктор.
   - Вот видишь. Разве так можно?
   - Чёрт возьми, ты прав. Совершенно разучился работать.
   - Погоди. - Утешил Иннокентий. - Давай по-простому. Сейчас посмотрю в компьютере, он у меня в приёмной и распечатаю тебе, что там есть о предмете твоих изысканий. Покури пока.
   Кеша вышел и вскоре вернулся.
   - Не густо. На, посмотри.
   Ухтомцев взял распечатку. Да, действительно скромно: Солин Еремей Игоревич. Уже кое-что. Далее... Место рождения не известно. Год рождения, предположительно 1947-49г. Писатель, драматург. Автор таких-то и таких-то произведений. Официальной литературой не признавался. Ни одного прижизненного издания. Посмертное признание. Время и место смерти не известно.
   - А откуда следует, что он умер? - Виктор Ильич вопросительно взглянул на Кешу.
   - По логике - был бы жив, объявился. Кто же посмертную славу на прижизненную не обменяет?!
   - Действительно. Спасибо, Кеш, за всё, что сделал для меня, ты мне очень помог. Пойду теперь к Рябову загляну. Сунься я к нему без твоей информации, он бы мне и половины не рассказал, а то и вовсе выставил бы. Предупреждён, значит вооружён! Проводишь? А то там этот твой волкодав.
   - Джумбо? Да он не кусается, слишком брезглив. Но, конечно, провожу. А это тебе. - Кеша протянул сложенный вчетверо листок. - Номер моего телефона. Не потеряй, или в мобильный запиши. Нет мобильного?! Всё-таки ты правильный человек!
   Кеша приобнял Ухтомцева за плечи: - Вить, ты, главное, заходи. Тебе понравилось у меня?
   - Очень.
   - Вот и заходи. Обязательно. Ты свой парень.
   - Это ты как же определил? - Улыбнулся смущённый Виктор Ильич. - Методом "коротких импульсов"?
   Алидум засмеялся.
   - Ладно, давай пять, литературный историк.
   - Давай. Слушай, кстати, а что это за псевдоним у тебя, откуда взялся? Алидум.
   - Иди уже мыслитель. Как будешь бриться перед зеркалом, ты об этом подумай, если не совсем тупой, поймешь, что за "алидум" такой.
   Виктор Ильич пожал плечами и, гремя бамбуковой занавеской, вышел на лестничную площадку.
  
   28.
  
   Дверного звонка у квартиры напротив не обнаружилось. Поэтому Ухтомцев просто постучал по толстой дощатой двери, в коричневых струпьях старой краски.
   Постучал сначала деликатно, потом ещё и ещё раз, всё настойчивее. В ответ ни звука. Он уже решил, было, что в квартире никого нет, когда, вдруг, дверь внезапно распахнулась, явив хозяина.
   Виктор Ильич невольно отступил на шаг. Внушительного вида, коренастый, взъерошенный старик, свирепо посверкивая глазами из-под седых мохнатых бровей, угрожающе покачивал увесистым молотком в крепкой руке.
   - Послушайте, вы! - надтреснутым баском, оглядев Ухтомцева, произнёс он. - Если вам не открывают, значит, на то есть причины. Куда вы ломитесь, что за бесцеремонность?!
   - Простите, я думал вы не слышите.
   - Ну да! Мне выносят дверь, а я не слышу. Сейчас как дам молотком!
   - Э-э, товарищ, минутку! - Ухтомцев, на всякий случай, ещё сдал назад. - Казимир Казимирович должен был вас предупредить обо мне.
   Неожиданно, грозный старец прекратил наступление. Лицо его сложилось в гармошку, видимо изображая улыбку. И следующую фразу он произнёс нараспев, как одно слово: - Такчтожевысразунесказали...!
   - Как же я скажу, если вы молотком.... - Укорил Витя.
   - Голубчик вы мой, простите старика, ну погорячился. Проходите-проходите. Просто я работаю и терпеть не могу, когда меня отрывают от дела.
   - Так, может, я в другой раз?
   - Нет, нет. Казик просил за вас. Сказал, очень приятный молодой человек. Я вижу, он не ошибся. Так что проходите, вот сюда. Осторожней, не испачкайтесь.
   Ухтомцев вошёл и огляделся. После тёмной лестницы, яркий свет шедший через остеклённый потолок мастерской, резал глаза.
   Скульптор пояснил: - Мастерская мне досталась ещё в советские времена. Я и живу при ней. Там, дальше, есть пара малюсеньких комнаток, всё очень скромно - в бытовом смысле. Но много ли надо художнику? Стол, кровать, под солдатским одеялом, да пара картофелин на обед.
   Виктор Ильич кивал, продолжая осматриваться.
   - Григорий Евстигнеевич, я потрясён, у вас тут как в храме. Свет небесный, да красота рукотворная.
   - Молодой человек, я польщён. Если бы вы знали, как приятно, в наше бездуховное время, встретить тонко чувствующего человека. Кстати, простите ради Бога, запамятовал, как вас величать?
   - Виктор Ильич Ухтомцев. Журналист, историк литературы. Можно просто Витя.
   - Да-да. Извините старика, возраст. Мыслей, знаете ли, по-прежнему много, а вот память уже не та.
   - Но, зато, я вижу, что работаете вы весьма активно и работы ваши, надо понимать, пользуются спросом. Ведь аренда такого помещения обходится недёшево? Государство, верно, помогает большому художнику?
   Лицо ваятеля опять сделалось свирепым.
   - Аренда?! Государство?! Да срать оно на меня хотело, это государство. На большого, как вы сказали, художника, срать хотело! Думали ли мы, борцы с тоталитаризмом - в чьи хищные лапки упадут плоды победы демократии? Отвечу: нет, не думали! Мы просто боролись. За свободу всего нашего исстрадавшегося народа. И что же? Гнилая трясина бездушной бюрократии, плотоядно чавкая..., плотоядно чавкая.... Простите, Виктор, а вы как-то фиксируете, что я говорю? Записать надо.
   - У меня абсолютная память. - Успокоил Витя. - И, потом, такие слова забыть нельзя. Жжёте калёным железом! Вам бы, Григорий Евстигнеевич, на трибуну, что бы услышали исстрадавшиеся массы.
   - Ещё услышат. Есть у меня кое-какие предложения, от одной уважаемой партии. Что называется - перед лицом настоящей угрозы, бывшие враги становятся соратниками. Но, об этом ещё рано!
   Виктор Ильич посуровел лицом: - И не надо. Сразу понятно, такой человек, как вы, не может оставаться в стороне от борьбы.
   - Не может, не может.... Кстати, Вить. У меня правило: перед печатью гранки моего интервью мне на стол. Чтоб никакой самодеятельности. Иначе, я вас на рога подыму. Могу, поверьте.
   Ухтомцев, усиленно закивав, попытался развить разговор в нужном направлении.
   - И, тем не менее, Григорий Евстигнеевич, вам удалось сохранить мастерскую. Отстоять это, как теперь говорят, культовое место, не только для себя, но и для всех культурных людей. Ведь здесь перебывали многие и многие, без преувеличения, великие личности.
   - Да, эти стены многих помнят. Хотел, было, сам засесть за мемуары. Это была бы "бомба". Но занятость, занятость - всё руки не доходят. Послушайте, молодой человек....
   Рябов поскрёб небритый подбородок и, уведя взгляд в сторону, продолжил: - Я вижу в вас талант. Вот, если бы, я вам наговорил кое-какой материалец, из, так сказать, багажа моей памяти. А вы бы привели его в удобоваримую для печати форму, а? О гонораре договоримся.
   "Ну, наконец-то, - подумал Ухтомцев, - на ловца и зверь...".
   - Это предложение, господин Рябов, не только заманчиво, но и весьма лестно для меня. Большая честь.
   - Да?! - Рябов просиял, хлопнул в ладоши и энергично потёр их. - Вот и чудно. Только что же это мы на сухую беседуем? Не порядок, вы тут погуляйте, осмотритесь, а я мигом.
   Гостеприимный хозяин умчался, видимо туда, где на столе художника его ожидали две картофелины.
  
  
  
  
  
  
   29.
  
   "Как бы мне сегодня опять не надраться" - покачал головой Витя и, вздохнув, стал прохаживаться по легендарной мастерской. "Здесь он страдал, здесь он творил, здесь с небесами говорил". Эстетического потрясения не испытал, но разочарованным не остался.
   Прошёлся вдоль полок. Скульптурные композиции, целая кунсткамера чиновных бюстов, иллюстративно отражающих историю последних десятилетий нашей страны. С полдесятка барельефов и столько же горельефов. Тут же уместилась, по какой-то причине незавершённая, мемориальная доска "здесь жил и работал...".
   Оптимизма не прибавил и небольшой лабиринт из хаотично расставленных гипсовых скульптур: лётчик, рука козырьком, смотрит в небо; сталевар, рука козырьком смотрит в домну; колхозник, рука козырьком, смотрит в бескрайние просторы полей.
   Все эти типы, родные братья из одного помёта - квадратные физиономии, коренастые, кривоногие фигуры, мощные зады. Различались гипсовые уроды только униформой. "Дело было поставлено на поток". - Решил Ухтомцев. И тут же чуть не загремел в старую чугунную ванну с остатками засохшей глины. Рядом стояло ведро с мутной, уже подванивающей водой.
   В углу, за ситцевой занавесочкой (куда Ухтомцев, конечно же, нескромно заглянул), на ещё крепком "венском" стуле, был накинут мохеровый женский халат. И тут же, у стены раскорячился облезлый мольберт, с подвязанной проволокой ножкой. На нём прикноплен ватман с карандашным наброском - упитанная голая дамочка вполоборота. Капризное, курносое личико, на тонких губах плотоядная улыбка.
   Число, проставленное в углу наброска, указывало на прошлую неделю, а размашистая надпись поперёк листа красной помадой: "Рябов, ты скотина! Я тут похожа на свинью", - на полное отсутствие благоговения у Галатеи к Пигмалиону.
   Осторожно выскользнув из занавешенного пространства и пройдя чуть дальше, Виктор Ильич обнаружил, наконец, нечто необыкновенное. Ещё одна скульптурная композиция, но какая!
   Это был новый виток в творчестве Григория Евстигнеевича. Слияние двух банальнейших штампов, дало не банальный результат. "Дедушка Ленин и пионер".
   Пионер: Всё тот же голоногий горнист - некогда столь распространённый вид садово-парковой скульптуры, теперь почти исчезнувший и вызывающий ностальгическое умиление. Только вот у этого, Рябовского, пионера, вместо горна в тонкой ручонке, поднесённой к губам, была бутылка, а не горн.
   Владимир Ильич: одна рука, с неизбежной кепкой, задрана кверху, а другая ласково поглаживает нежную шейку мальчугана.
   За созерцанием этого шедевра, Рябов и застал Ухтомцева.
   - Ну, как вам? - Скульптор, толкая перед собой накрытый столик на колёсиках, кивнул на скульптуру. - Впечатляет?
   - Гениально, сильно! - Вполне искренне отозвался Виктор. - Как вам пришло в голову такое?!
   - Вы, правда, так считаете? - расплылся в улыбке ваятель. Решение буквально витало в воздухе. Заметьте, в отдельности каждая из этих фигур является гимном советской идеологии, а благодаря композиционной смелости и замене одной небольшой детали, это приговор лживой пропагандистской культуре большевиков.
   Виктор показал большой палец, покивал: - Сильно, маэстро!
   - Благодарю. Прошу к столу. У меня всё по-простому, не обессудьте, большие люди и те не брезговали застольем с Рябовым. Берите табуреточку и присаживайтесь. Тряпку бросьте на пол, это руки вытирать в работе. А чтоб не запачкаться, вот, книжечку подложите. Садитесь, садитесь - книжка не моя, знакомой одной. Я под коньячок фужерчики поставил. Нормально? Терпеть не могу пить напёрстками. Ваше здоровье!
  
  
  
  
  
   30.
  
   - Я эту вещь, - Рябов ткнул вилкой, с болтающимся лоскутом розовой осетрины, в сторону гипсовой парочки, восхитившей впечатлительного Ухтомцева, - создал ещё в начале девяностых. Как и все, был воодушевлён переменами, полон надежд, творческих планов. А тут как раз готовилась тематическая выставка "Детство, растоптанное красным сапогом". Под неё были выделены приличные средства, помещение. Я загорелся! Буквально в неделю закончил эту композицию и с пылу, с жару предложил отборочной комиссии.
   И, вдруг, что такое, отказ? Начинаю разбираться, выясняется: в отборочную комиссию набрали какую-то шелупонь - ни имени, ни звания. Рвань подзаборная, повылезали из своих дворницких и котелен, тут же объявили себя истинными художниками, а заслуженных людей, в том числе и вашего покорного слугу, обозвали "отрыжкой соц. реализма" и отослали на задворки истории. И что получилось? Нас, старую гвардию, отфутболили, понавыставляли работы друг друга - и довольны. Справедливость восторжествовала? Как бы ни так! Не прошло и пары лет, эти ребята разбились на кланы, перегрызлись между собой и полезли в чиновничьи кресла, бабло делить. Так-то!
   Уже тогда я понял, основная борьба впереди и тут все средства хороши. А что такого, Вить?! Художник и власть всегда в противостоянии.
   - Противостояние противостоянию рознь. Ваше здоровье!
   - Умные слова, будь здоров.
   - Кстати, - Ухтомцев захрустел огурцом, - Григорий Евстигнеевич, я вот тут подумал, этот ваш горнист...
   - Ну, что такое?
   - Сейчас в умах определённый поворот произошёл. Вы "Ленину" приставьте голову какого-нибудь демократического деятеля. И эта ваша "уважаемая партия", о которой вы упомянули, с руками оторвёт такой проект.
   Рябов с интересом посмотрел на Ухтомцева, потом на "горниста", потом опять на Виктора.
   - Ельцина! - даже подскочил на месте ваятель.
   - Ну, да, например. В поздний период, эдакий обрюзгший упырь. А вместо кепки - стакан.
   - Интересно. Вот что значат свежие мозги. Вы, молодой человек, в струе жизни. Не отрицайте.
   - И не собираюсь. В самой, что ни на есть, струе.
   "Пора", - понял Ухтомцев. - "Старик, кажется, достаточно размяк".
  
  
   31.
  
   - Григорий Евстигневич, честно говоря, то, что я вышел на вас, - человека-глыбу, человека-эпоху, - счастливая случайность. У меня была задумка написать ряд статей об андеграунде семидесятых годов. Стал думать: на примере каких людей подать эту тему? Не хотелось быть банальным. Многие имена и так уже не по заслугам растиражированы. Остановился на скульпторе Рябове - потому, что, сколько о вас ни пиши, всё мало! Необъёмная личность. А к вам прицепом, для выпуклости, ещё пару уже забытых имён, к примеру, поэт Онищенко или прозаик Солин.
   Ухтомцев бросил быстрый взгляд на Рябова - не слишком ли форсирует разговор. Но, тот сидел инертно, механически теребя мохнатую бровь.
   - Вы должны их помнить, - мягко продолжил Виктор. - Онищенко прославился очень остроумной матерной переделкой образцов классической поэзии. В те годы, в редком доме не звучали на магнитофоне его срамные пародии в авторском исполнении. Помните?
   Скульптор рассеянно покивал, его мысли были заняты чем-то другим.
   - Отлично. Теперь Солин. Его "Плацкартный билет" и пьесы зачитывались до дыр. Было такое, но если вы по-прежнему на виду, то те двое сгинули в небытие. Было бы интересно извлечь их оттуда. А, Григорий Евстигнеевич, поможете?
   Погрустневший Рябов выпятил нижнюю губу и пожал плечами.
   - Так вот, значит, зачем я вам понадобился.... Ну, сгинули и сгинули. Хотите, я Вознесенскому позвоню, он вас примет.
   - Помилуйте, Григорий Евстигнеевич, о Вознесенском только ленивый не пишет. Хотелось чего-нибудь, пусть не столь масштабного, но и не столь раскрученного. Знаете, что-то из рубрики "Забытые имена".
   - Должен заметить, довольно странный выбор. Да, знавал, оба бывали здесь. Ося Онищенко - весёлый живой парень, балагур. В ту пору начинающий актёр. Стихи писал, как дышал - легко и естественно. По крайней мере, остальным так казалось.
   Везде уже гремел Высоцкий, Осе прочили ту же славу. Не вышло. Артистическая карьера не состоялась. Хотя чтец он был действительно хороший. А как поэт.... Он всё пытался вырваться из образа последователя Баркова, писал чистую лирику, философские стихи. Не шло. Вежливо слушали, кивали, хлопали и тут же просили чего-нибудь "весёленького".
   Из смешливого выпивохи, Ося постепенно превращался в саркастичного забулдыгу. Пил он всё больше, писал всё хуже. Его жизнь представляла собой медленное, публичное самоубийство. Пьянка, горячка, психушка. Порой, казалось, наступали просветления, Ося брал паузу, завязывал с пьянкой, пробовал писать. Но хватало его ненадолго, срыв и всё возвращалось на круги своя. Он был обречён и понимал это. Талант обратился безумием.
   У меня где-то хранится тетрадка с его писаниной того периода. Он не мог дописать ни одной фразы - забывал слова. В таких случаях он оставлял пробел и писал дальше. Слово - пробел, слово - пробел. Это было ужасно! Тогда он стал выдумывать собственные слова: нелепые, как детская считалка "эники-беники", но забывал и их. Последние его стихи написаны на этом фантастическом языке и расшифровке не подлежат. Умер Ося в больнице и похоронен за казённый счёт. Вы про это хотите написать?
   - Про это тоже. Какая трагическая судьба. - Витя разлил по рюмкам. - Помянем поэта.
  
   32.
  
   - Виктор, можете закурить. Я то бросил, - Рябов постучал себя пальцем по груди, - но, люблю когда курят. Так вот, что касается второго интересующего вас персонажа.... Сейчас, старательно культивируется сусальный образ некоего братства шестидесятников-семидесятников. Творческих интеллектуалов, "рыцарей круглого стола", благородных и неподкупных, бесстрашно противостоявших злу официозной советской культуры.
   Это неверно. Интриг и предательства в этом "клубке единомышленников" хватало. Я вам, со всей ответственностью заявляю: на всех людях, из тогдашнего нашего круга, лежит печать предательства.
   Я знаю о слухах, распускаемых обо мне. Пустое. Сами хороши! Все эти правдолюбцы и обличители были готовы на компромисс, больший или меньший, в зависимости от амбиций. Случалось и прямое предательство. И того человека, о котором вы спрашиваете, Еремея Солина, я обвиняю в предательстве.
   - Во, как! - Виктор потянулся за дозволенной сигаретой, а Рябов вскочил и принялся расхаживать по мастерской.
   Старый скульптор был не на шутку взволнован. Он продолжал торопливо говорить, но обращался, казалось, уже не к Ухтомцеву, а к кому-то невидимому, чьё мнение было для него гораздо важнее, чем мнение Виктора Ильича.
   - Маленький мерзавец, крысёныш. Вкрадчивый подлец! А как я, я (!), мог на него купиться?!
   - Господин Рябов. - Ухтомцев с тоской взирал на мечущегося ваятеля. - Вот только монолога городничего мне не надо. Что этот поганец вам сделал?
   - Над моей книгой работать будете?
   - Я уже вижу её.
   - Хорошо. - Рябов вдохновенно махнул рукой. - Глава будет называться "Доверчивое сердце художника, или змея на груди".
   - Принято. Гоните конкретику.
  
   33.
  
   - Зима. Темнеет рано, светает поздно. Работа не идёт. Пью вторую неделю. Что ни вечер - гулянка. Приходят друзья, знакомые, знакомые знакомых, кто-то привёл этого поганца. Посидели, как положено, потом все разошлись. Я прилёг было, только слышу среди ночи, вроде, кто бродит по мастерской и ржёт. Сатанинским таким смехом заливается!
   Ладно, я сам не из робкого десятка. Перекрестился, выползаю из конурёнки своей, вижу: точно, бес воплоти! Чёрненький, вертлявый, рожа лукавая. В одной руке бутылка с портвейном, в другой сигаретка дымится. Увидел меня и давай опять гоготать. "Извините, - говорит, - товарищ скульптор, разбудил. Уж больно мне ваше творчество понравилось. Я ведь вечером толком и не разглядел ничего, устал сильно, забылся сном".
   Я молоток поувесистей взял, подступил к ночному тати: "Руки вверх, ты кто такой?!".
   Парень усёк, что я более чем серьёзно настроен, объяснил доходчиво кто он и зачем. До рукоприкладства не дошло, разобрались, сели выпивать, да беседовать.
   Надо заметить, что Ерёма в большой компании терялся, становился замкнутым и раздражительным. А вот в разговоре тет-а-тет, да ещё с интересным ему собеседником, Солин мог быть исключительно красноречив. И тогда разговор повёл он, я как актёр на вторых ролях подавал реплику, в ответ, получая цветастый монолог.
   Мы говорили об искусстве. В частности о моём творчестве. Он не льстил, но и не ёрничал по пустякам, не допускал общих мест. Не прекраснодушничал, но и не хамил. Этот бесёнок вскакивал из-за стола, подбегал к какой-нибудь из моих работ и, тыча в неё пальцем, говорил, что думает.
   Я видел, что он ни черта не смыслит в скульптуре. Но это был талантливый дилетант! Он совершенно точно указывал на слабые и сильные места - в тех работах, где было вообще что обсуждать. При этом образность его мышления была абсолютно детская. Так ребёнок мог бы объяснять "почему этот цветочек красивый, а этот - нет". Поразительно простой и ясный взгляд на вещи. Удивительно наивный, но точный, чёрт его побери! Ерема был так убедителен в своей непосредственности...
   Я повёлся на него, как девица. Это я-то, который собаку съел в подобной болтологии?! Подвела извечная интеллигентская усталость от собственного умничанья, сюсюкающее умиление перед "лапотным талантом".
   Я сидел налитой и размякший, а он, обкакав очередную мою вещь, кидался ко мне, смотрел в глаза и говорил: "Не обижайся, Евстигнеич, я ж тебе добра хочу. Есть в тебе потенциал, есть искра, так сделай настоящую работу! Не разменивай талант по пустякам". Это он мне, мальчишка!
   А что я? Вспомнить стыдно. Плакал, сморкался в майку и улыбался ему сквозь слёзы: "Спасибо, друг! Спасибо, что веришь. Я сделаю, мы им ещё покажем!".
   "Вот и ладно. - Говорит этот стервец. - Вот и умница, Евстигнич. Давай выпьем за это!".
   Прямо наваждение какое-то! Ерёма Солин - лучший друг и советчик старого дурака Рябова. Я разрекламировал его всем нашим. Они, было, заинтересовались, но быстро охладели к моему фавориту, найдя его хмурым и ограниченным типом. Посчитав мои симпатии за чудачество, и чуть ли не заподозрив в гомосексуальных склонностях. Злые пошляки. А ведь тогда со мной уже была Лара...
  
  
   34.
  
   Ухтомцев, вяло ковырявшийся в тарелке, оживился.
   - Женщина! Вдохновение и утешение художника? Большая любовь?
   - Витя, куда вы лезете своими лапами? Что вы понимаете? Послушайте, молодой человек, я не знаю, что такое любовь, но я знаю, что такое, когда понимаешь - именно с этой женщиной тебе хорошо, а без неё плохо. Может быть это и любовь.
   "Когда он злится, то переходит на "вы"". Виктор Ильич постарался придать голосу максимальную задушевность.
   - Извините, Григорий Евстигневич, я допустил бестактность. В вашем голосе столько неподдельной печали. За этим кроется глубокая душевная рана. Эта женщина..., вы с ней расстались?
   - Расстался! И по вине этого вашего Солина, змеи подколодной.
   - Как же так? Расскажите.
   - А чего рассказывать? - Рябов тяжело вздохнул. - Как-то раз ко мне в мастерскую с компанией заглянула незнакомая дамочка. Красивая женщина, фактурная. Познакомились. У неё в то время было плохо и с деньгами и с жильём. Предложил ей попозировать мне. Согласилась, стала моей натурщицей, а потом и любовницей.
   К появлению Солина, мы с Ларой были вместе больше года. Как они снюхались, ума не приложу! Мне и в голову не могло прийти, что эта сошка Солин, которому я дал стол и кров, может заинтересовать её, мою девочку. И вот однажды, как гром с ясного неба...
   Застукал их на месте преступления. Разыгралась отвратительная сцена. Я, наверное, выглядел не лучшим образом, да и как может выглядеть обманутый мужчина?
   - А что они, прелюбодеи эти? Как повели себя? - живо заинтересовался Витя.
   - Что они? Собрали свои жалкие пожитки, ха-ха, - у неё спортивная сумка, у него портфель, - и ушли. Он нахамил напоследок, а она, глядя на него влюблёнными глазами, взяла эту скотину под ручку, а мне едва кивнула на прощанье.
   Рябов устало покачал головой.
   - Знаешь, что, Вить. Давай сегодня закончим.
   - Ещё один вопросик. - заторопился Ухтомцев. - Что сталось с Ларисой и Ерёмой, сложилось их ворованное счастье?
   - "Ворованное счастье...". - Передразнил Рябов неприятным голосом. - Тоже мне, мастер слова. Тебе-то, зачем знать?
   - Интересно. Новелла требует окончания.
   - Даже так? Надеюсь, что нет. Не знаю, правда. Через какое-то время я пытался её найти. Оказалось, они вместе уехали из Москвы, в её родной городок. Там, вроде, и поселились.
   - Что за городок такой? Название помните?
   Прежде чем ответить, Рябов долго молчал. Подперев тяжёлую седую голову, немигающим взглядом жёлтых глаз рассматривал Витю. "Как старый змий. - Усмехнулся про себя Виктор. - Думает: слопать или помиловать наглого человечка?".
   - Похоже, парень, для тебя это не конец рассказа, а только начало? Так? А я в твоей истории эпизод проходной. Проныра ты, Витя.
   Виктор Ильич ответил серьёзно, без наигрыша: - Эпизод, да не проходной. Вы мне понравились, Григорий Евстигнеевич.
   - Вот как, понравился я ему, батюшки светы! Смотри гадости про меня не пиши и про книгу мою подумай, предложение остаётся в силе.
   - Подумаю.
   - Ну-ну, ты вот что... если найдёшь их, если Ларису Михайловну Извекову встретишь, скажи ей: жив, мол, Гриша Рябов. Помнит, любит, простить просит. Скажешь?
   - Скажу.
   - Тогда так. Городок тот зовётся, если память не изменяет, Выжегда. Километров триста от Москвы. Найдёшь, парень ты хваткий. Теперь всё, иди.
   Они пожали друг другу руки, и Виктор покинул мастерскую.
  
   35.
  
   Уже стемнело, когда Витя добрался домой. Первым делом, долго стоял под холодным душем, смывая грязь, пот и усталость такого долгого-долгого дня.
   Потом расслабленно уселся в кресло, в старом халате и стоптанных шлёпанцах. Потягивая холодное пиво, прикупленное по дороге, попыхивал сигареткой и пытался, хоть как-то, упорядочить сумбур, царивший у него в мыслях. Получалось не очень. В голове испорченной каруселью кружилось, замедляясь и снова набирая обороты, всё то, что довелось увидеть и услышать за день.
   ...Посаженный супругой под домашний арест запойный писатель Казимир Казимирович Сутягин - неплохой, в сущности, литератор. Печальный и ироничный человек.
   Колдун Алидум - заблудившийся во времени, а вернее - сбежавший от времени. Искалеченный жизнью трюкач и мистификатор, с потайной дверцей в прошлое, где он бывает самим собой, простым московским пареньком Кешей.
   Скульптор Григорий Евстигнеевич Рябов. Личность настолько двойственная, что каждую минуту не знаешь кто перед тобой - "доктор Джекил" или "мистер Хайд".
   И разговоры, разговоры, разговоры.... Из которых, как из утреннего тумана, складываясь и вновь распадаясь, проявляется образ Еремея Солина. Он хоть и заявлен на роль главного персонажа, но, пока, никак не тянет на это почётное назначение.
   Ухтомцев затушил сигарету, устало потянулся.
   "Что ж, утро вечера мудренее. Завтра позвоню Ване Кондрашову, отчитаюсь, а там разберёмся".
  
   36.
  
   Ночь отдыха пошла Вите на пользу. Утром, стоя перед зеркалом, умытый и посвежевший, Ухтомцев возил электробритвой по физиономии.
   Как ни странно, похмелья, после вчерашних немалых возлияний, практически не было. Больше того, впервые за долгое время (он уж и не помнил, когда с ним такое случалось в последний раз), Виктор проснулся с интересом, а не с отвращением ко дню грядущему. Погримасничав со своим отражением и повертев головой влево - вправо, Ухтомцев оценил тщательность утреннего бритья.
   Кстати, что там Алидум говорил по поводу своего псевдонима: "подумай об этом перед зеркалом"? Подумал. "Алидум" в зеркальном отражении получается..., ах ты, остряк самоучка!
   Всё ещё улыбаясь, Виктор Ильич пошёл звонить Кондрашову.
  
  
  
  
  
   37.
  
   Тот уже был на своём рабочем месте, деловитый и собранный. Поприветствовав друга и работодателя, Витя, в общих чертах, доложил о результате своих изысканий.
   - Лихо, лихо..., - задумчиво пробормотал Ваня. - Есть ещё хватка! Ты вот что, Вить, покури пока, я кое-что пробью по своим каналам и перезвоню тебе. Договорились?
   - О чём речь, я собственно рассчитывал на твою помощь, жду.
   Ждать пришлось недолго. Ваня перезвонил спустя минут сорок. "Вот уж у кого хватка!".
   - Значит так. Я навёл кое-какие справочки через знакомых в МВД. Никакого Еремея Игоревича Солина в Выжегде не проживает. Тут вопрос остаётся открытым. А вот по второму пункту попадание в точку. Есть там такая Лариса. Лариса Михайловна Извекова, пятидесятого года рождения. Домашний телефон, к сожалению, отсутствует, но адресочек имеется, записывай. Десять к одному это она. Так что командировка намечается! Ничего, съезди, проветрись. Конечно, бывают всякие совпадения, но если впустую, тут же вернёшься назад, ещё поищем. А вообще молодец, неплохо начал. Тебе-то самому как? Соображения есть?
   - Соображения есть, но знаешь.... Какой-то этот Солин - "не пришей рукав". Вздорный тип, малосимпатичный. О нём, как о писателе, я так ничего нового и не узнал. А тебя ведь интересует...
   - Слушай, ты, - довольно резко оборвал Витю Кондрашов. - Что меня интересует, я сам буду решать. Если ты удумал отделаться писаниной в духе "Встреча с интересным человеком", я тебя на клочки порву! Что молчишь? Витяй, ты не обижайся. Я тебя рекомендовал и очень на тебя надеюсь. Ни о какой халтуре и речи быть не может. Ты должен узнать этого Солина, как себя самого, лучше, чем себя. Вся эта бытовуха - мясо, пот и нервы. Но он же в это время ещё и писал. Вот! Вот тут, где-то, территория души. До неё ещё надо добраться. У тебя, пока, полуфабрикат. А ты хотел его подрумянить, красиво сервировать и подать мне: нате, кушайте, Иван Павлович. Так не пойдёт!
   Почему я должен всё это тебе говорить?! Если ты сам этого не понимаешь, значит, я в тебе ошибся. Если так, то обработай и отпечатай, что успел узнать. Материал оставь у секретаря. Аванс можешь не возвращать, но больше никаких дел между нами. Так хочешь?
   Ухтомцев слышал, как Иван зло сопел в трубку.
   - Прости, Вань, ты прав. Я еду. И ещё знаешь, старик, я тебе...
   - Знаю. Сиди дома, поработай пока с тем, что есть. Завтра к тебе заскочит курьер, привезёт билет на поезд. С деньгами у тебя как, порядок? Хорошо. Будут проблемы, звони. Всё, счастливого пути!
   Повесив трубку, Виктор Ильич закурил и энергично прошёлся по комнате, оставляя за собой дымный шлейф. После Ваниного "пендаля", настроение ничуть не испортилось. Напротив, всё как-то разом стало на свои места, определилось.
   "У меня получится. Я нужен, я могу. Так докажи это, Витя! В дорогу!".
  
  
  
  
   Водонос
  
   Часть вторая. Выжегда
  
   1.
  
   "Выжегда. Стоянка поезда четыре минуты". - Сообщила вагонная трансляция. "Вот и приехали". - Удовлетворённо подумал Виктор Ильич, кивнул на прощание попутчикам, подхватил свою дорожную сумку и стал продвигаться к тамбуру.
   Выжегодский вокзал, пыльный и облезлый, не вызывал интереса, разве что, плакат на выходе с перрона: "Выжегда - город славных дел", привлёк внимание Вити своим пророческим оптимизмом. "Что ж, будем надеяться, что так".
   Идём дальше. Ну, что, город, как город. На привокзальной площади кипит активная деятельность. Ларьки и палатки, со всякой всячиной. Туда-сюда снуёт распаренный люд. Автобусы и легковые автомобили соревнуются в наглости. И, надо всем этим, дрожит сизое раскалённое марево.
   Отмахнувшись от стремительного набега представителей местного частного извоза, Виктор пересёк площадь. Прямо против вокзала, во все семь блочных этажей, вознеслась гостиница "Привокзальная". К ней сыто привалился, обретший вторую молодость, доходный двухэтажный дом прошлого века, с неоновым разноцветьем века нынешнего, на покатой крыше: "Hotel Imperio".
   В "Imperio" Виктора Ильича, с его дорожной сумкой, вежливо встретили, вежливо ознакомили с расценками и так же вежливо выставили вон.
   В гостинице "Привокзальная" всё было гораздо демократичней, но свободных мест не было и не предвиделось.
   Вновь выйдя из прохладного гостиничного вестибюля на уличную жару, Ухтомцев грустно подумал, что есть перспектива провести первую ночь в незнакомом городе на вокзале. И это в лучшем случае.
   - Эта..., чего стоять-то? - Некто, не очень вежливо подёргал Витю за рукав. - Сюда гляди.
   Этим "некто" оказался невысокий, сухой мужичок лет шестидесяти. Щуплое тельце небрежно упаковано в клетчатую безрукавку и мятые брючата. На крепкой, как луковка, голове, красовалась выцветшая тюбетейка. Незнакомец, с прищуром, оценивающе разглядывал Виктора.
   - Приезжий? Ну, да, сам вижу. Нашёл куда на постой проситься. Тут людям не место. Тут одни эти живут. - Мужик шершаво потёр пальцами. - Понял, да? Закурим?
   Ухтомцев протянул незнакомцу сигареты. Тот выудил одну, не спеша, прикурил, сладко выдохнул дымок.
   " Руки не трясутся, рожа в меру прохиндейская, одет скромно, но опрятно. Вполне приличный человек". - Сделал вывод Виктор Ильич, и поинтересовался: - Есть предложение?
   - Предложение всегда есть, был бы спрос. - Рассудительно ответил мужик. - Частный сектор спешит на помощь. Частный сектор завсегда повёрнут к человеку лицом, а не.... - он похлопал по парусившим на тощем заду штанам. - Скажу просто: есть ещё места, где честный человек может приклонить голову. Желаете приклонить?
   - За умеренную плату, преклоню. Я, дядя, как солдат, - где упал, там и уснул.
   Цена была названа и оказалась приемлемой. Ударили по рукам. Представитель частного сектора тут же уточнил: - Только прошу учесть - у меня не пансионат, харч - ваш, самогон - наш. Качество последнего гарантируется. Понял, да? Тогда пошли!
  
  
  
   2.
  
   И они пошли. Мужичок шёл ходко, Ухтомцев еле поспевал за ним. По дороге гостеприимный товарищ, неустанно тараторил, продолжал рекламную компанию.
   - Ты, не робей, понял, да? У меня чисто, опрятно. Пахнет, как надо, ничего лишнего. Дом свой. Стены, крыша, окна, двери - всё имеется. Живи, да радуйся. В огороде укроп, огурчики, натуральные, понял, да? Нет, конечно, некоторым бассейн с шампанским подавай и вертолётную площадку - вот чего нет, того нет. Тебе нужна вертолётная площадка?
   - Не нужна. - Скромно ответил Ухтомцев. - Тут другой вопрос немаловажный. Слышь, частный сектор, звать-то тебя как?
   - А чего меня звать? Я вот он. А имя моё Михаил Нилович. Можно просто Нилыч. У тебя паспорт не спрашиваю, вижу, что не шаромыжник какой. Сам назовись.
   - Витя. Виктор Ильич Ухтомцев, из Москвы, по делам...
   - Будя, будя! Я не отдел кадров. Витя, значит? Хорошее имя. Я, когда скотину держал, у меня кабанчик был Витя. Шустрый такой. И глазки разного цвета - один карий, другой зелёненький. Он родился таким - мудант! Я его чудного, потом на мотоцикл сменял. А мотоцикл без мотора оказался. Обманули меня, значит. Понял, да?
   Шли уже минут пятнадцать. Как шли, Витя толком не запомнил: "потом разберусь". Просто впитывал по дороге цвета и запахи новых мест. Город, как-то почти сразу, превратился в пригород. Запетлял тенистыми переулками, потянулся над ветхими заборами тяжёлыми ветвями старых яблонь. Одарил птичьим многоголосьем и сладким ароматом истомившихся садовых цветов.
   - Вот, и пришли. - Михаил Нилович свернул в одну из тихих улочек, горделиво повёл рукой. - Третий Дятловский переулок. Свернули мы, соответственно, со второго Дятловского, но перед этим, шли по шестому. Я тебе потом нарисую планкарту, с указанием сторон света. Но ты тоже, маленько запоминай, а то заблудишься. Пока показываю пальцем - третий дом от угла, у калитки чурбачок, на калитке голубой почтовый ящик, за калиткой сирень. Про сирень забудь, она тут у всех.
   Проследовав к указанному дому, даже не вошли, а погрузились в сад. Воздух в нём оказался такой вязкий, наполненный травяными и лиственничным духом, а тени такими насыщенными, что Виктору показалось, будто он ушёл глубоко под воду. Садовые глубины были полны тайной жизни: шуршащей, жужжащей, крадущейся и подглядывающей.
   Во всей этой растительной роскоши, уютно подрёмывал старый домишко о четыре окна, под жестяной крышей. Возле просевшего крылечка, присоседилась пустая собачья будка.
   - Ну, как тебе, Вить, фазенда?
   - Хорошо. - Ухтомцев не врал. Ему, правда, здесь нравилось. - Хочется лечь и уснуть.
   - А вот сейчас выпьем за знакомство, закусим, и ляжешь отдохнуть с дороги. - Согласился Нилыч.
   Поднялись на крыльцо. Витя опасливо покосился на будку.
   - А собачка имеется, или это так, бутафория?
   - Зачем бутафория? Имеется, самая натуральная собака, мужеского пола. Горошек звать. Только, опять же, пёс со странностями. Не домовитый он. Хочет, приходит, хочет, уходит. Куда уходит и насколько, никого не предупреждает. С виду пёс, как пёс, а натура кошачья. Тебя, верно, другое интересует? Скажу так: на посторонних реагирует по-разному. У него свои пристрастия и оценки. К одним обниматься лезет, на других орёт из своей будки, как оглашенный. Короче, Горошек этот...
   - Мудант? - Догадался Витя.
  
  
   - Он самый. Ты в дом-то войди. Чего ты, как не родной? Войди, оглядись, примерься, как тебе приют странников.
  
   3.
  
   Примериваться оказалось особо не к чему. Дом, как дом. Чистенько, просто, небогато.
   - Это большая комната, общая, там вон я проживаю, а вот и твоя территория, кидай вещи. Ну, Вить, как тебе?
   - Хорошо, как у бабушки в деревне. И дух такой же, цветочный.
   Михаил Нилович, разулыбался, засуетился, стараясь показать всё разом.
   - Первое дело, Вить, - окно в сад. У тебя в городе окна куда, на помойку, небось? Ты извини, лицо у тебя, как у человека с окном на помойку. Если я ошибаюсь, поправь меня.
   - Нечего поправлять.
   - Вот, я человека вижу. А тут, Вить! Комната окном в райские кущи. Комфорт опять же: бельё свежее, подушки пуховые. Часы ходики, с кукушкой, - точнее кремлёвских. Кукушка, правда, обезголосела по старости, но высовывается - любо дорого посмотреть. Клопов, тараканов нет, если только сам не привёз. Из минусов только один: удобства во дворе. Но и там, бери на заметку, если дверку не закрывать (тут все свои), то можно прямо с очка природу наблюдать! Сидишь, Вить, и ей-ей, душой отдыхаешь.
   - Да, впереди планеты всей! Знаешь, Нилыч, ты добрый самаритянин.
   - В Самаре не был, сравнивать не могу, но, знаешь, парень, мы тут тоже не валенком деланные. Пойдём, я тебе сюрприз покажу.
   - Я сюрпризов не люблю.
   - Это приятный. Идём-идём.
   В доме оказался второй выход, через полутёмные сенцы на задний двор. За домом оказался Конан-дойлевский "Затерянный мир". Дремучие заросли, всё перепуталось, сплелось и перемешалось в здешнем растительном мире. Гигантский трубчатый папоротник и вишни, яблони, непролазная трава и крапива в человеческий рост.
   По узкой тропинке прошли к сараям. Там на единственном отвоёванном у растительности пятачке, томилось на солнце циклопическое сооружение. На четырёх врытых в землю шпалах, возвышался жестяной бак литров на сто. К дну бака был приварен душевой рожок с краником.
   - Вот, - царственным жестом указал Михаил Нилович, - оцени конструкцию. Вода в баке за день нагревается, что твоё парное молоко. Шланг через окно на кухне прокидываешь и доливаешь, по мере надобности. Пользуйся на здоровье! Заметь, без дополнительных вложений - входит в комплекс предоставляемых услуг.
   - Спасибо, Михаил Нилович.
   - Ты, как ополоснёшься с дороги, давай сразу за стол, а потом уж - на боковую. А я, пока, пойду. Похлопочу на счёт обеда...
  
   4.
  
   Воспользовавшись любезным предложением, Ухтомцев, мытый и посвежевший, в трусах, с полотенцем на плече, направился к дому. Выбравшись из зарослей, он чуть не наткнулся на дородную тётку, стоявшую у заднего крыльца.
   - Здравствуйте. - Смущённо сказал Виктор Ильич.
   Тётка на приветствие не ответила, а, повернувшись к распахнутому кухонному окну, произнесла густым баритоном: - Нилыч, скоро твоя хата превратится в странноприютный дом. У твоих жильцов всё более сиротский вид.
   Ещё раз, презрительно взглянув на Витю, тётка фыркнула из-под редких усов и величаво удалилась в дом, скрывшись в сенях.
  
   Прошмыгнув в свою комнату, Ухтомцев оделся, натянул чистую рубаху и, причесавшись перед мутным зеркалом, с заткнутой в уголке фотографией актёра Николая Рыбникова, прошёл на хозяйскую половину.
   Незнакомая тётка возилась у стола, расставляя тарелки и нарезая зелень.
   - Здравствуйте. - Ещё раз, как можно приветливей, произнёс Виктор.
   - Виделись уже. - Не обернулась тётка. - Проходи, садись. Звать-то тебя как?
   - Виктор Ильич Ухтомцев. Свободный журналист.
   - Ох, ты, прости Господи! Мало того, что сразу видно - алкоголик, так и ещё журналист. Прямо клейма ставить негде.
   - Вы обобщаете. Поверхностно судите о людях.
   - Да чего там обобщать?! Я мужиков насквозь вижу. Золотарь ты или профессор кислых щей - всё одно. В голове у мужчин - гонор дурной, да разные поползновения. Нам, женщинам, это понимать надо. Берёшь отдельно взятого пустозвона и пошляка, и делаешь из него человека. Труд это нелёгкий, но благородный. Общечеловеческая миссия.
   - Я вижу, уважаемая, - простите, не знаю, как величать, - вы феминистка. Только зачем вы мне это всё говорите?
   Тётка тяжело оперлась кулаками в стол и негромко, но веско произнесла: - Говорю это затем, чтоб ты понял, кто я и зачем. Звать меня Марья Васильевна. Живу по соседству, но в этом доме за хозяйку. Нилычу я, считай, что жена, и заботу о нём имею. Так что если мысли тёмные затаил, учти - Мишку в обиду не дам. У меня кулак - во, какой! Я таких хлюпиков, как ты, одной левой делаю.
   - Позвольте! - Тонким голосом возразил Ухтомцев. - Нет у меня никаких мыслей. Какое право вы имеете...
   - Моё дело предупредить. - Отрезала тётка.
   Тут, бережно неся обеими руками графин с розовой жидкостью, в комнате возник улыбающийся Михаил Нилович. С ходу, оценив боевую стойку оппонентов, он покачал головой: - Маша, ты опять?!
   И уже Виктору: - Бой баба, "ужасная снаружи и добрая внутри"! Всех, без исключения, "на вшивость" проверяет. Прекрасной души женщина, а что с нашим братом строга, так ведь с нами по-другому нельзя. Так, Маш?
   - Ладно, балаболить - Марья Васильевна примирительно махнула рукой. - Что же это вы стоите, Виктор Ильич, присаживайтесь. - И, неожиданно, подмигнула Ухтомцеву.
   Виктор подсел к столу, всё ещё обиженно сопя.
  
   5.
  
   Графин с розовым напитком был водружён на стол. Гостю пояснили, что эта жидкость не что иное, как домашняя настойка на чистейшем медицинском спирту. Всего в ассортименте Нилыча имеется восемь разновидностей настоек: на бруснике, рябине, калине, ежевике, смородине, берёзовых почках, дубовой коре и "особая", на потаённой траве "Етитский корень".
   Сегодня подана "брусничная" - особо располагающая к душевному общению.
   Приступили к трапезе - выпивать, закусывать и общаться. Всё сошлось: настойка крепка и приятна на вкус, пища проста и сытна, общение содержательно.
   В ходе беседы были высказаны откровенные мнения и сделан ряд качественных выводов.
   "Свободный журналист Виктор Ильич Ухтомцев - человек, в целом, неплохой, имеющий понимание, но слегка "загаженный". Оно и понятно - столичная жизнь ещё никому на пользу не шла". (Совокупное мнение Васильевны и Нилыча).
   "Марья Васильевна - настоящая русская женщина, душа человек. На таких вот бабах Русь держится". (Персональное мнение Нилыча, при одобрительном похрюкивании Ильича).
   "Михаил Нилович - грешник, пьяница и развратник. Но остальные мужики, вместе взятые, мизинца его корявого не стоят". (Мнение Марьи Васильевны).
   Настоящее единение произошло, когда Витя присовокупил свои дифирамбы в адрес гостеприимных хозяев: "достойнейшие из достойных", "гордость всего прогрессивного человечества".
   За дружбу и любовь, за каждого из присутствующих в отдельности, было выпито немало. Ухтомцев, воскликнув: "Марь Васильна, позвольте вас на танец", начал валится со стула. Пол мягко уплыл у него из-под ног, необыкновенная лёгкость снизошла на дух и тело.
   "Достойнейшие из достойных" подхватили Виктора Ильича под белы ручки, и повели его в светёлку на кровать, хором приговаривая: "Это ничего, это с устатку...".
  
   6.
  
   Ещё не открывая глаз, ещё выдыхая остатки сна, он, постепенно, возвращался в своё тело. Странным было это возвращение, словно после долгой болезни, в горячечном бреду наступил перелом, кризис. Он пришёл в себя, ещё боясь поверить в это возвращение. Чутко прислушиваясь, принюхиваясь, определяя себя в окружающем мире.
   Луч солнца, дрожащий на закрытых веках, запах листвы и цветов, щебетанье птиц за окном. Простые и ясные ощущения, знакомые, но, почему-то почти забытые. Почему? Где он был так долго? И он ли это, в самом деле, или это вовсе другой человек, а где же тогда Ухтомцев Виктор Ильич? Надо посмотреть, произвести самоидентификацию.
   Открыв глаза, спустил ноги с кровати, встал, прошёлся по тёплым половицам, глянул в зеркало. "Да! Определённо это я, Витя Ухтомцев. А чувствую себя, как новенький. Нилыч кудесник! Приняли-то мы вчера немало...".
   Улыбнувшись и подмигнув своему отражению, Витя захватил полотенце, сунул ноги в плетёнки и выглянул из комнаты. Хозяев не было. Оглянувшись на ходики, ахнул: "десятый час, ну и придавил я, с полусуток не меньше!".
   Выйдя в сад, посетил дощатый домик-туалет, по достоинству оценив совет Нилыча о видах на природу. Принял душ, побрился, долил через шланг воду в бак.
   Решив позавтракать в городе, перед уходом, черкнул записку Нилычу: "Буду вечером, продукты куплю. Витя".
   Уже выйдя на крыльцо и захлопнув за собой дверь, Виктор неожиданно обнаружил себя в ловушке. Позади дверь, от которой у него нет ключа, а впереди, у самых ступенек, лохматое чудовище. Громадный пёс, неопределённой породы и самого внушительного вида, перекрыв широкой грудью садовую дорожку, снисходительно изучал незнакомца, помаргивая пуговичными глазками.
   "Так ведь это Горошек!" - догадался Виктор и, немного приободрившись, сделал попытку сойти с крыльца. Не тут-то было.... Пёс перестал жмуриться, округлил глаза, открыл зубатую пасть и издал такой могучий, низкий, басовый звук, будто внутри его волосатого пуза ударил колокол.
   "Ух, ты, ёлки-палки". - Прошептал встревоженный Ухтомцев и отступил на исходные позиции, прижавшись спиной к двери.- "И чего теперь делать?".
   Пёс ухмыльнулся, продемонстрировав внушительные клыки.
   "Лыбится, гад, чувствует своё превосходство. Надо сменить тактику, собаки власть уважают".
   - Слушай ты, - строго сказал Ухтомцев. - Отойди, я спешу.
   Горошек слушал внимательно, но с места не двигался.
   Набрав в грудь воздуха, с железными интонациями, Витя высказал всё, что думает по поводу собачьего племени и Горошка персонально. Присовокупил свою точку зрения о ложном чувстве долга, гипертрофированной подозрительности и презумпции невиновности.
   Неизвестно сколько ещё он продолжал бы услаждать собачий слух речами, но тут, в поисках вдохновения, возведя очи горе, резко заткнулся. Под козырьком крыльца, в щели между деревянным брусом и жестяным листом, лежал целлофановый пакетик с рафинадом, а рядом, на гвозде, висел плоский "английский" ключ от двери.
   Ухтомцев постучал себя кулаком по лбу. Конечно, пёс знал об этом тайнике, сам он туда добраться, естественно, не мог и просто поджидал каждого выходящего, что бы получить угощение. А Витя ему лекцию читает, болван. Надо ещё отдать должное терпению пса, другой, на его месте, давно покусал трепача.
   Виктор Ильич достал кусочек сахара и, со словами: "Всё, лекция окончена", кинул его Горошку. Тот ловко словил рафинад на лету, и довольно урча, немедленно удалился.
   "Да, Ильич, с наблюдательностью у тебя дело "швах". Потому, добывая руду информации, просеивай её со всей тщательностью. Не позорься".
   И Ухтомцев отправился добывать и просеивать.
  
   7.
  
   Он, конечно, немного поблуждал в переулках, но нарастающий гул центральных улиц и чужеродно мелькнувший за деревьями куб "Привокзальной", указали нужное направление.
   Зашёл в довольно приличную кафешку, со столиками на открытой веранде. И отлично позавтракал, заказав яичницу, двести грамм "сухого" и кофе. Теперь пора и по адресу!
   - Скажите, товарищ, - обратился он к толстяку, задумчиво дымившему сигаретой за соседним столиком. - Не подскажите, как добраться на улицу Ближний стожок?
   - А напополам?
   - Извини, не могу. Дела.
   - Дела, дела..., завязывать надо с делами. Уже наделали - хрен разгребёшь. Конец света скоро, слыхал?
   - Слыхал. Так как насчёт адреса?
   - А чего адрес? - Мужчина почесал красный в прожилках нос. - Есть такая улица, а ещё есть Дальний стожок и даже Коровий стожок. Так этот Коровий совсем близко, у меня там друг живёт. Пойдём, на троих сделаем?
   - Нет. Я так с делами до конца света не закончу. Мне бы Ближний стожок, дом семь.
   - Понятно. Тогда смотри сюда. - И мужчина замахал руками, как заправский регулировщик. - Сначала прямо, сквер возьмёшь наискосок. Там фонтан будет, он не работает, но ты его увидишь. От фонтана второй поворот налево, там встретишь Семёна, скажи, что я здесь, пусть подходит. А он, Семён этот, тебе покажет, как идти дальше. Усёк?
   - Вполне.
   - Молодец. Тогда ступай. Да! Я тут сижу с утра до полудня и вечером после шести. Надумаешь, заходи. Зовусь я: Боря.
   - А я Виктор. Спасибо, зайду.
  
   8.
  
   Городок оказался тенистый, зелёный, малоэтажный. Кружево улиц и тихих дворов. Прогуляться было одно удовольствие.
   Сумбурное Борино объяснение довольно ладно уложилось в голове. На углу кривобокой улочки, - второй налево, - стоял унылый тип в картузе и сандалиях на босу ногу.
   Неуверенно помявшись, Витя поинтересовался у скучного гражданина: - Простите, вы, случайно, не Семён?
   - Случайно, да. Семён. - Ничуть не удивился "картуз".
   - Боря просил передать, что он в кафе.
   - Понятно. - Опять не удивился мужчина. - Дай на пиво, вечером отдам.
   Настроение было настолько хорошим, что Витя, неожиданно для себя, удовлетворил просьбу. После чего спросил, как ему пройти на Ближний стожок и, получив подробную консультацию, продолжил свой путь.
   Идти оказалось недалеко. Ухтомцев сразу "узнал" эту улицу, словно уже когда-то бывал здесь. Может во сне? Дежавю? Странное ощущение, немного тревожное.
   Мельком взглянув на ржавый указатель, прибитый к дощатому скелету старого штакетника, он зашагал к нужному дому. Дому номер семь, где проживала Лариса Михайловна Извекова.
   На высоком кирпичном фундаменте в потрескавшейся скорлупе древней штукатурки, двухэтажный бревенчатый дом. Брёвна тёмные, почти чёрные. На втором этаже шесть окон, на первом - четыре. Ближе к углу высокая, узкая дверь. С покатой крыши тусклым змеем сползает водосточная труба, утыкаясь жадным раструбом в позеленевшую бочку.
   Покуривая, Ухтомцев разглядывал фасад строения. Дом, как дом - таких домов по России осталось ещё много. И все-таки от тёмных стен веяло какой-то печальной загадкой, отрешённостью от дня сегодняшнего. Если бы не занавески на окнах, дом мог показаться нежилым, ни единого звука, ни движения.
   "Вот так, шагнёшь за эту узкую дверь и провалишься в какую-нибудь временную дыру или иное измерение". - Сфантазировал Виктор Ильич.
  
   9.
  
   Но тут, словно разрушая нелепость Витиных фантазий, из дома на крыльцо выпорхнула весьма миловидная и вполне современная девица, лет двадцати пяти.
   Облегающие синие джинсы на стройных ножках, высокие шпильки, ярко-желтая майка, над загорелой полоской голого живота. Лицо простое, но миловидное. Макияжа почти нет, или умело наложен.
   "Симпатичная". - Оценил Виктор.
   Взгляд зелёных, широко расставленных глаз, равнодушно скользнул по Ухтомцеву. Помахивая плетёной сумкой, из которой небрежно выглядывал рукав джемпера, девушка шагнула с крыльца и направилась вниз по улице.
   Посмотрев ей в след, Ухтомцев спохватился: - Девушка, одну минуту!
   Она даже не приостановилась, только лёгкий взмах руки - словно отгоняла назойливую муху.
   "Ишь ты, фифа! Видно решила, что я хочу за ней приударить и пристаю по тупому".
   Ухтомцев засеменил следом: - Скажите, это седьмой дом? Я ищу Ларису Михайловну Извекову.
   Грациозная и неприступная девица остановилась так резко, что он чуть не налетел на неё. Она оглянулась с настороженным любопытством.
   - Извекову?
   - Да, Ларису Михайловну. Она ведь в этом доме живёт?
   - В этом. Только её сейчас нет дома, она на работе. А вы, по какому делу?
   - По личному. На работе говорите? Стало быть, загляну вечерком ещё раз.
   - Это так срочно?
   - Я специально приехал в Выжегду, встретится с ней.
   - Приехали? - Девушка неуверенно пожевала губами. Вид у неё был растерянный. Наконец, она решилась. - Лариса Михайловна работает тут, неподалеку. Я могла бы проводить вас.
   - Сделайте одолжение! Весьма обяжете.
  
  
   Кивнув, незнакомка зашагала вперёд. Вид у неё был напряжённый, она, то и дело, искоса поглядывала на идущего рядом Ухтомцева. Похоже, он напугал ее, и она не решалась задавать вопросы.
   Тогда он заговорил сам: - А вы хорошо знакомы с Ларисой Михайловной?
   - Можно сказать и так.
   Ухтомцев решил несколько разрядить обстановку и успокоить девицу, которая принимала его невесть за кого.
   - Разрешите представиться - Виктор. Журналист.
   - Катя. А вы откуда приехали?
   - Из Москвы. Хотите, я расскажу о своей, богатой событиями, жизни?
   - Это, верно, очень интересно, - иронично произнесла новая знакомая, - но как-нибудь в другой раз.
   - Это приглашение на свидание? Когда? - Не смутился Ухтомцев.
   Катя засмеялась, тряхнув светлыми волосами.
   - Ох, не напрасно ли я вызвалась вам в провожатые? Впрочем, мы уже пришли. Вот здание городского театра. За углом служебный вход - вам туда. Ну, пока-пока!
   Кивнув на прощанье, Катя помахала кому-то рукой и, повернувшись, быстро ушла, цокая каблучками. Ухтомцев проводил её взглядом - девушка направилась к стоящему неподалеку, в тени деревьев, темно-вишневому автомобилю. При её приближении дверца машины приветливо распахнулась.
   "Ну, да, конечно. Разве такая девушка может быть одна?". - Вздохнув, Виктор глянул на указанное ему здание, и пошёл искать служебный вход. "Провинциальный театр - только этого мне не хватало".
  
   10.
  
   У двери служебного входа две таблички: "Выжегодский драматический театр им. Менделеева" и "Только для сотрудников театра. Вход по пропускам".
   "Интересно, причём тут Менделеев? Великий химик, вроде бы, не был страстным поклонником Мельпомены. На досуге Дмитрий Иванович любил делать чемоданы, а вот игрой на подмостках не баловался. Да и родом он, сколько помнится, из Тобольска, а не из Выжегды".
   В просторном вестибюле сумеречно, пусто и тихо. За столиком вахтёра никого не было, лишь исходила парком большая цветастая чашка с чаем, и лежал модный женский журнал.
   Требовалось навести справки, не болтаться же по всему зданию, в поисках нужного человека - ещё за вора примут. В ожидании покинувшего боевой пост вахтёра, Ухтомцев решил скоротать время и ознакомиться с содержимым доски объявлений, висевшей тут же у стола.
   Уже из этих объявлений можно было составить кое-какое представление о здешнем бытии. Несмотря на межсезонье, жизнь в театре не замирала. Расписание репетиций, список актёров вызванных на предварительную читку новой пьесы автора Ф. Утятина под названием "Дым коромыслом или вечерняя истома". Видимо комедия, хотя....
   Вот ведь актёрская судьба: мечты юности, годы учёбы, амбиции и разочарования, потаённые ожидания своей заветной роли, интриги..., и это всё затем, чтобы оказаться в провинциальном театре и сыграть в пьесе однодневке с дурацким названием.
   Ну, это грустная лирика, а вот суровые будни - выговора: осветителю Удальцову - за появление на работе в нетрезвом виде, монтировщику Петрицкому - за появление на работе в нетрезвом виде, актёру Рухлову - за появление..., да, все мы люди, все мы человеки.
  
   Что там ещё? Ага, юбиляр - Никита Никитович Валуйский-Валуа. "Поздравляем с семидесятилетием!". Так, с этим понятно.
   Далее уже совсем просто: "Продаётся костюм женский, твидовый", "Набор в детскую театральную студию". И, наконец: "Мужики! Просьба незамедлительно вернуть в реквизиторскую муляж головы Медузы Горгоны, из "Одиссея". Пропал после банкета Никиты Никитовича. Кому давал его, не помню. Не подставляйте меня, мужики". И подпись: реквизитор Цыпин.
   "Неплохо погуляли у юбиляра", - мысленно констатировал Ухтомцев. "Абсолютно живой, здоровый коллектив!".
   - Молодой человек, вы кого-то ждёте?
   Витя оглянулся на голос.
  
   11.
  
   Возле стола, образовавшись из воздуха, стояла мелкая старушонка, держа в миниатюрной лапке блюдечко с пирожным эклер. Собственно, старушкой её было трудно назвать, она напоминала преждевременно состарившуюся девочку. Задорные кудряшки на кукольной головке, цветастое платье в оборочку, на ногах белые носочки и лаковые туфельки. Яркие голубые глаза сияют. А голос! Голос тоненький и нежный. Прямо Бекки Тэтчер, так и увядшая не выходя из образа.
   - Здравствуйте. - Вежливо поклонился Ухтомцев. - Не жду, а ищу.
   - А! Так вы, верно, из строительной компании, по поводу ремонта центрального фойе? Меня предупреждали о приезде вашего представителя.
   - Нет, я не из компании, я сам по себе. Я журналист.
   Лицо старушки посуровело, она резко отставила блюдечко с пирожным и упёрла маленькие кулачки в бока.
   - "Выжегодский экспресс"?! Не пущу!
   - Это что же так?
   - Не велено.
   - Почему?
   - А то вы сами не знаете? - "Бекки" была полна негодования. - Пишете о нас всякие гадости, а Натан Зиновьевич за сердце хватается! Кто "Бесприданницу" оплевал? Не вы?!
   - Не я! И к Натану Зиновьевичу со всем уважением. Жаль не имею удовольствия быть знаком лично с этим выдающимся человеком. И театр мне ваш нравится, есть в нём, знаете ли, атмосфера.
   - Атмосфера? Я вашего брата насквозь вижу! Ты написал: "Бесприданница" Натансона - это пляска на костях русского театра"? Ты? Признавайся!
   - Да не я! Вы ошибаетесь на мой счёт. Зато вот про вас могу сказать точно - вы актриса.
   - Бывшая. Но театру служу по-прежнему.
   - Неправда. - Ухтомцев постарался придать голосу искренние интонации. - Бывших актёров не бывает, если они конечно настоящие актёры - это призвание, а не профессия. Я так и вижу вас на балконе!
   - Каком ещё балконе? - Буркнула строгая вахтёрша.
   - Том самом, с монологом: "Как ты сюда пробрался? Для чего? Ограда высока и неприступна. Тебе здесь неминуемая смерть, Когда б тебя нашли мои родные".
   - Я травести. Всю жизнь играла мальчиков и девочек. Джульетту обычно играют любовницы главных режиссёров, я до такого не сподобилась. А жаль, - грустно добавила старушка, - я очень люблю эту роль.
   - Жаль, - согласился Ухтомцев, - это ваша роль.
   Покивав своим мыслям, не состоявшаяся Джульетта, печально поинтересовалась: - Ты кто, ухарь?
   - Позвольте представиться. Ухтомцев Виктор Ильич, журналист из Москвы.
   - Из Москвы, к нам?
   - К вам.
   - То-то я смотрю - пронырливый такой. И что же тебе у нас надо?
   - Не "что", а "кто". Сотрудница вашего театра, Извекова Лариса Михайловна.
   - Извекова? - Вахтёрша удивлённо тряхнула кудряшками. - Так это наш "зав. лит", ты не ошибся парень?
   - А что, "зав. лит" не человек что ли?
   - Человек, и притом, хороший человек. Но чтоб из газеты.... А по какому вопросу?
   - По личному. - Витя решил, что уже хватит развлекать стража порядка. Вахтёры буквально преследуют его. - Так вы подскажите, как её найти?
   - Она сейчас на читке. Иди, пока, в фойе погуляй, портреты актёров наших посмотри. Я её, как освободится, подошлю. Скоро.
  
   12.
  
   Витя гулял по театральному фойе. Со стен на него взирали фотопортреты актёров и актрис, положивших жизнь и талант на алтарь служения Выжегодскому городскому театру. Глядя на эти лица, Ухтомцев думал, что роли сыгранные артистом оставляют отпечаток на его физиономии. Вот трагик - хищный профиль, заломленная бровь, стеклянный взгляд. Рядом, то ли прима, то ли первая красавица труппы - портрету лет тридцать, некогда черно-белый, он раскрашен в фотоателье уже недавно, видно красавица не пожелала быть старой моделью на новом фото, предпочтя оставаться молодой и прекрасной вечно. Комик - румяный улыбчивый толстяк без возраста, лицо в склеротических прожилках, помидорный нос - гипертоник и любитель пропустить рюмочку. Молодые актёры - тут только идёт примерка ещё не найденных масок, которые, со временем, станут для этих людей вторым, а может и единственным лицом. Интересно, актёры помнят, как выглядит их истинное лицо, или они прячут его в тёмном закутке, как Дориан Грей свой портрет?
   На обитом малиновым бархатом постаменте бледный гипсовый бюст, букетик гвоздик. Сопровождающая латунная табличка поясняет, что перед нами основатель Выжегодского драматического городского театра - У. И. Менделеев. (1902 - 1957г.г.), бывший бессменным главным режиссёром и художественным руководителем ВДГТ в период с 1936 по 1957г.
   "Вот и с этим разобрались - великий химик и выдающийся театральный деятель - однофамильцы".
   Где-то захлопали двери, загомонили голоса. Мимо Ухтомцева прошли люди - расходились актёры, торопясь по своим делам.
   Снова наступила тишина. "Не забудут ли на вахте предупредить Извекову, что я жду её? Пойти покурить пока?" - Виктор взглянул на часы и направился, было, к выходу.
   - Постойте! - Цок-цок-цок, - быстрые каблучки. - Это вы меня искали? Я Извекова.
   Ухтомцев быстро обернулся: да, это она. Бывает так, что реальный человек, ложится в придуманный тобой образ точно, без зазора, как пазл. И ты его сразу узнаёшь. Именно так сейчас и случилось.
   Он стоял и молчал, сам не зная почему. Может быть потому, что это был первый реальный человек из истории, которую он растил в себе.
   - Что же вы молчите? Вы Ухтомцев? Мне сказали, что...
   Он глубоко вздохнул: - Да-да, простите. Я Ухтомцев, корреспондент, из Москвы.
   Она смотрела на него удивлённо и кивала.
   - Но чем я могу быть вам полезна?
   - Лариса Михайловна, вы не волнуйтесь. Я хочу попросить, рассказать мне об одном человеке. Я собираюсь писать о нём. Мне сказали, что лучше вас, его никто не знал.
  
   - Да? И о ком же? Кто вас интересует?
   - Солин. Солин Еремей Игоревич.
   Её лицо сделалось страдальческим, брови сложились домиком, рот приоткрылся.
   - Господи, да зачем же?! Столько лет никто..., и, вдруг...?
   - Ничего не вдруг. - Ухтомцев пожал плечами. - Просто пришло время рассказать о незаслуженно забытом большом писателе, драматурге и незаурядном человеке, чьё творчество, между прочим, вошло в золотой фонд отечественной и мировой литературы!
   Она потёрла горло рукой, лицо бледное: - Как поздно...
   - Вам плохо?! Может, присядем где-нибудь? - Переполошился Витя.
   - Нет-нет, на воздух. Лучше пройдёмся.
  
   13.
  
   Они гуляли по городу. Лариса Михайловна вызвалась добровольным экскурсоводом. Казалось, нет улицы, и даже дома, о которых она не знала какой-нибудь примечательной истории.
   В тенистом скверике на взгорке, у памятника Ленину, она обратила Витино внимание даже на небо. Оказалось, именно тут, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, было чудесное явление. Из белоснежных кучевых облаков снизошёл золотой луч. В сиянии, которого явственно различалась призрачная фигура, показавшая изумлённому местному люду кулак! По истечении некоторого времени, таинственная фигура бесследно растворилась в небесной вышине, оставив народ в сильном смятении.
   Справедливо рассудив явление, как грозное предзнаменование - всем миром порешили поставить в этом месте часовню, где и замаливать грехи. Часовню поставили, но то ли плохо молили, то ли времени не хватило всё отмолить, только грянула революция, а следом братоубийственная гражданская война. Мир треснул и разделился на "своих" и "чужих". Одна из сторон, как водится, победила. Вследствие чего, недавние молельщики, усердно возводившие часовню, с не меньшим усердием сровняли её с землёй. По необъяснимой логике, установив на её месте памятник вождю мирового пролетариата.
   - Вам интересно? Нравится наш город? - Тут Лариса остановилась и, как показалось Ухтомцеву, хитро взглянув на него, строго добавила: - Только давайте без этих снисходительных реверансов!
   Они гуляли уже часа полтора, и за это время Извекова никак не коснулась интересующей его темы. "Присматривается, примеряется к разговору, хочет понять кто я. Не стоит её торопить". - Понял Виктор.
   - Очень нравится, честно. А что это за дом с колоннами, какая старина в нём чувствуется!
   Лариса усмехнулась, оценив его выдержку.
   - Дом-то? Бывшая усадьба, очень старая. Фасад немного перестроен бывшими хозяевами в девятнадцатом веке. Сейчас тут одно очень серьёзное учреждение, а некогда, по городской легенде, в этом доме ночевала сама императрица Екатерина Вторая, будучи проездом в нашем городке. И, якобы, осталась весьма довольна оказанным приёмом и свежестью здешнего воздуха. Чудесно выспалась!
   - Совершенно согласен с её императорским высочеством. Вы знаете, Лариса Михайловна, я тут устроился на постой к одним очень милым людям. Снял комнатку в чудесном доме, с совершенно тропическим садом.
   - Всё в превосходных величинах? - Усмехнулась она.
   - Да, в превосходных. В новом месте надо переспать, пропитаться им.... Проснулся нынче утром со странным чувством - будто долгой ночью мне снилась чужая жизнь - мутная и тягостная. И вот я очнулся, страшный сон позади. Всё хорошо, всё прекрасно и жизнь - настоящая жизнь - только начинается. Уж не знаю, воздух ли виной таким фантазиям?
   Он посмотрел на Ларису, опасаясь какого-нибудь выпада или даже иронии с её стороны. Но женщина была серьёзна.
   - Странно. - Медленно произнесла она. - Вы ведь не были знакомы с моим мужем? Нет? Знаете, Еря приехал в Выжегду уже очень больным человеком. Он ведь сильно пил последний год в Москве. Его рвало кровью, ночами почти не спал. Уверял, что видит бесов.
   Мы, когда сошлись, я, поначалу, сильно испугалась. За себя испугалась.... Как поняла, что он мой, что никуда от него не денусь, не брошу - ужаснулась. Где силы взять, как спасать его? Боялась, что он умрёт там, в страшном городе - пожиравшем его заживо - и увезла его сюда.
   Так он, по приезде, говорил мне подобное тому, что вы мне только что сказали. Почти слово в слово, мне даже показалось, что вы цитируете.
   - Показалось. Но я, может быть, хорошо понимаю, что он чувствовал. Увезя его сюда, вы продлили ему жизнь.
   - Он тоже так считал. Я и сама видела, как он начал оживать.
   Ухтомцев смотрел на эту женщину, слушал её голос, и московские эпизоды из жизни Солина - вызывавшие раздражение своей нарочитой бессмысленностью и вздорностью - начинали обретать смысл и глубину. Истеричный, хамоватый, драчливый эгоцентрик, постепенно уходил, оставляя образ измученного, загнанного до смерти человека.
   Виктор тихонько тронул Извекову за руку: - Лариса Михайловна, вы расскажите мне о вашем муже? Это просто необходимо, только вы можете это сделать. Та куцая информация, которую мне удалось собрать о Солине, даёт крайне искажённый образ этого человека. Помогите мне восстановить справедливость.
   Извекова смотрела на него, слушала, кивала в такт его словам, но он видел, что мыслями она сейчас далеко - в другом времени, с другим человеком. Он попробовал вернуть её к действительности.
   - Кстати, Лариса Михайловна, если вы позволите, мне хотелось бы навестить могилу. Поклониться, отдать, так сказать, дань...
   Она рассеянно поинтересовалась: - Простите, я задумалась и немного упустила.... Чью могилу вы хотели бы навестить?
   - Ну, как чью? Еремея Игоревича, естественно. Солина. Мне так и не удалось найти информацию, где он похоронен. Поэтому, может быть вам это будет... - он не договорил, потому, что Извекова, взглянув так, словно видит его впервые, вдруг закрыла лицо руками и отвернулась. Плечи её задрожали.
   "Чёрт, только рыданий мне не хватало. Надо её как-то успокоить". - Виктор беспомощно озирался, не зная, что предпринять.
   Но тут, Извекова отняла руки от лица, и резко обернувшись, с интересом посмотрела на него. Глаза её были сухи, и он мог бы поклясться, что она старательно поджимает губы, сдерживая смех. "С головой у нее, что ли, не всё в порядке", - испугался Витя.
   Шумно выдохнув, Лариса Михайловна покачала головой: - Вот, что, господин сыщик, я вижу нам действительно о многом надо поговорить. Поэтому, милости прошу ко мне в гости. Давайте завтра, часикам к семи вечера подходите. Где я живу, знаете? Отлично, буду ждать. А на сегодня, пожалуй, достаточно. Что-то я устала, да и потом столько впечатлений от вашего визита..., - не сдержавшись, она смешливо фыркнула.
   Ухтомцев, смущённый её странным поведением, тем не менее, горячо поблагодарил за приглашение.
   - Непременно буду!
   - Знаете, Виктор...?
   - Ильич.
   - Да. Знаете, Виктор Ильич, вы мне понравились. А теперь до свидания. - И ещё раз, улыбнувшись ему, она легко зашагала вниз по улице.
   Проводив её взглядом, Виктор решил, что с него на сегодня тоже достаточно. Пора возвращаться домой, к Нилычу.
  
   14.
  
   Шёл не торопясь, рассеянно поглядывая по сторонам, прокручивая в голове состоявшуюся беседу. Памятуя уговор, заглянул на небольшой открытый рынок, накупил всяческой снеди. Уже вечерело, когда взмыленный, обвешанный пакетами, Витя ввалился в дом, застав обоих хозяев на месте.
   Михаил Нилович неподвижно сидел на табурете, установленном поверх расстеленных на полу газет, шея его была обложена белой тряпицей. Марья Васильевна ходила вокруг, хищно пощёлкивая ножницами.
   - А, явился! - Не поворачивая головы, сказал Нилыч. - Мы уже хотели идти тебя искать, думали - заблудился.
   Виктор бухнул на стол пакеты и доложил о покупках.
   - Ай, молодец! - Восхитился Михаил Нилович. - Куда же столько? Десятерым не съесть. Ну, да ладно. Сейчас Маша живо такой ужин сварганит - пальчики оближешь. Да, Маш?
   - Не вертись, а то ухо отрежу. - Орудуя расчёской и ножницами, "миролюбиво" буркнула Марья Васильевна. - В кои-то веки жилец ответственный появился. Иной жилец, он как? Принесёт пару консервов: "На, Васильевна, устрой нам праздник живота!". А тут, сама вижу - с пониманием человек.
   Несмотря на ворчливый тон, на Ухтомцева посмотрела благожелательно.
   - Ты, вот что, дружочек: отдохни пока, умойся, сигареткой подыми. А я тем временем ужин приготовлю, не хуже чем в ресторане будет.
   - Она может! - поддакнул Нилыч.
   - Сиди уже! Господи, досталась же человеку такая голова. Не голова, а кочерыжка волосатая!
   Ужинать сели в беседке: стол и пара скамеек, под развесистой яблоней.
   - На воздухе потрапезничаем, вечер уж больно хорош. - Пояснил Михаил Нилович. Тут же похвалился: - Я, Вить, переноску сюда по ветвям прокинул. Лампочка светит. Наливай да пей - мимо рта не пронесёшь.
   Марья Васильевна и правда расстаралась. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, накрыла чудный стол: мясо с отварной картошкой, колбаска, селёдочка, зелень. И, конечно, пара бутылочек домашнего эликсира. Сегодня была "рябиновка".
   За едой разговоры вели самые общие: посетовали на цены, правительство, как водится, поругали.... Гостя досужими расспросами не утруждали. А потом и вовсе оставили в стороне от разговора, не беспокоили.
   Виктор Ильич, сытый и разомлевший, лениво покуривал, привалившись к спинке скамьи. Ему было спокойно и по-домашнему уютно.
   Михаил Нилович и Марья Васильевна увлечённо переговаривались вполголоса. Было видно, как этим двоим хорошо и интересно друг с другом. И присутствие постороннего, но симпатичного им человека, нисколько не мешает. Эти двое, сидят себе, видя, только друг друга.
   Она, по-бабьи, подперев кулаком румяную щёку, смотрит, чуть улыбаясь, на него. Он, помогая словам взмахами быстрой руки, азартно травит ей какую-то свою хмельную байку.
   Маша и Миша. Не "старосветские помещики", конечно, но ей-ей, давно Виктору Ильичу не было так славно!
  
  
  
   15.
  
   Затушив окурок, прикрыв глаза и отстранённо слушая журчанье двух голосов, Витя погружался в странное оцепенение. Голова чуть кружилась - то ли от выпитого, то ли от здешнего воздуха, который некогда так восхитил императрицу.
   А воздух был живой - отличный от московского, выхолощенного и злого. И не только в воздухе дело.... Две среды обитания, полярные по своей сути, как "живая" и "мёртвая" вода.
   Мегаполис - чудовищный уродец, слепленный из мёртвого материала и оживлённый, по нелепой прихоти больного человечества. Убивает, как положено, возомнившего себя Богом, создателя.
   Когда и почему мы взяли из рук глумливой цивилизации не ту чашу? Неизбежен ли был такой выбор? Можем ли мы ещё дотянуться до чаши "живой". И надо ли это нам - так восторженно пророчащим себе неминуемую гибель? Что за склонность у человечества к апокалипсическому суициду? Не отсюда ли господствующая сегодня доминанта нашей жизни - освобождение от любых моральных норм и обязанностей? Всё равно подыхать и праведникам и грешникам, так уж напоследок...!
   Возможность жить и дать жизнь последующим поколениям, неразрывно связана с понятиями: совесть, мораль, вера. Этот путь труден. Леность души подсказывает другую дорогу, проще: под девизом милейшей мадам Помпадур "После нас хоть потоп!" - опрокинуться в бездну, ухватить всё до чего способны дотянуться - в злорадном расчёте утащить за собой как можно больше, чтоб другим не досталось.
   ...Почувствовав ощутимый щелчок по лбу, Виктор Ильич растерянно заморгал, прервав размышления. Нет, это не хозяева расшалились, они, по-прежнему, негромко разговаривали, не думая тревожить придремавшего гостя.
   Ага, вот это кто! На плече раздражённо перебрал лапками здоровенный ночной мотылёк. Налетавшись вокруг абажура, ослеплённый электрическим светом, пузатый чёрт сбился с курса и со всего маху впечатался в лобешник мыслителю. А теперь, оглушённый, перебирая своими кривыми ножками, тоже, небось, костерил прогресс и человечество.
   "Спасибо, брат, вовремя". Ухтомцев усмехнулся и вздохнул: "Нет, все-таки я городской человек. Вокруг такая благодать, а я рассуждаю о судьбах человечества. Вместо того, что бы наслаждаться чудным вечером".
   Сгущались сумерки, о жарком дне напоминало тепло отдаваемое прогретой землёй. Воздух неподвижный, бархатный. Успокоенные деревья прислушиваются, как бегут по их капиллярам накопленные за день соки. Луны за листвой не видно, но она уже здесь: на садовых дорожках, на, ставшей серебряной, траве, на старом крыльце - вдруг, обретшем строгость форм и скупую геометрию.
   Господи, как хорошо! Кажется, вот и всё - теперь остановиться, замереть, сохранить себя в этом покое и неге.
   Вите хотелось плакать и говорить стихами, но он просто поблагодарил хозяев за чудесный ужин и пошёл спать.
  
   16.
  
   На следующий день, в семь вечера, он вновь был у дома Извековой. Вид имел представительный: белая рубашка с галстуком, букет роз и бутылка коньяка в пакете.
   Уже на месте Ухтомцев сообразил, что не знает номера нужной ему квартиры, потоптался, с надеждой посмотрев на дверь - не выпорхнет ли давешняя девица. Нет, придётся искать иной источник информации.
   Лёгкое постукивание по стеклу, заставило его поднять голову. В окне второго этажа он увидел Ларису Михайловну, она приветливо помахала ему рукой и показала четыре пальца.
   "Четвёртая квартира". - Понял Виктор и, войдя в подъезд, поднялся на второй этаж. Не успел он нажать кнопку звонка, как дверь распахнулась ему на встречу.
   Хозяйка в лёгком цветастом сарафане, улыбающаяся, выглядела очень молодо.
   - А я ждала вас. Здравствуйте, проходите. Хорошо догадалась выглянуть - а там вы, с таким потерянным видом. Давайте цветы сюда, я их в вазу поставлю. А это что? Коньяк? Тогда не чай - кофе? Чудесно. Проходите-проходите, у нас всё просто.
   Она немного кокетничала - комната хорошо и очень уютно обставлена. Всё очень по-женски, никакого ощущения мужского присутствия в доме.
   - Вот кресло, присаживайтесь, я сейчас. Курите? Курите, не стесняйтесь, я и сама дымлю. Сейчас окно открою, не страшно.
   Пять минут спустя, они пили коньяк и кофе. На журнальном столике цветы в хрустальной вазочке и тарелочка с домашним печеньем.
   Ухтомцев вкратце рассказал предысторию визита к ней. Лариса слушала, курила, щурясь от дыма, разглядывала визитёра.
   - Ясно. Целое расследование. А это, что у вас, диктофон? Нет, я не против. Даже как-то упорядочивает речь. Как бы вы хотели построить наш разговор, в форме интервью, или...
   - Или. Честно говоря, Лариса Михайловна, я не знаю, как выстроить вопросы. Надеюсь, вы сами определите, что надо сказать о человеке, о котором вы знаете многое, а я почти ничего.
   - Можно просто Лара. Давайте выпьем коньяку.
   Извекова пила коньяк мелкими глоточками, смотрела прямо перед собой, собиралась с мыслями. Когда она заговорила, Виктор, бросив извиняющийся взгляд, нажал кнопку диктофона.
   Впоследствии, он будет много раз прослушивать запись, профессионально вычленяя каждый интересный факт, каждую деталь, возвращаясь помногу раз то к одной фразе, то к другой.
   Сейчас же, Ухтомцев слушал Лару, как простой собеседник, отмечая разве общую манеру речи, немного забавляясь повествовательному стилю который она выбрала - словно пересказывала некогда прочтённую и зацепившую за душу историю. Говоря о Солине, трогательно вставляла такие обороты, как: "тогда он подумал", "вдруг, он почувствовал", "тут он усомнился". О себе говорила в третьем лице. Давая понять - ничего личного, только факты.
  
   17.
  
   И так: Солин. Мальчик выросший в поселке у большой сибирской реки. Безотцовщина. Мать - женщина добрая, но непутевая, с пристрастием к рюмочке. Неустроенный быт, тяжёлый труд, безденежье. Люди: много бывших заключенных на поселении.
   Первые яркие впечатления об окружающем мире построены на контрастах: жестокость и благородство, безудержная удаль и трусливое предательство, бескорыстие и расчётливая подлость. И всё это по-детски сочно, выпукло, без полутонов.
   Отрочество: чувство восхищения и ужаса перед непостижимостью жизни, стремление и невозможность принять её такой, как она есть. Обращение к книгам. Учительница литературы из маленькой поселковой школы - поощрявшая и направлявшая его тягу к чтению. Робкие опыты самостоятельного литературного творчества. Стихи и небольшие очерки о "людях труда", отсылаемые в районную и областную газеты.
   Юность: окончание школы-восьмилетки, отъезд в областной город, поступление в лесной техникум. Знакомство с театром - смешанное впечатление: волшебное превращение слов в действо и раздражающее нагромождение тяжеловесных сценических условностей. И опять стремление разобраться, докопаться до сути, найти совершенное соотношение между словом и его воплощением. Кавалерийский наскок на драматургию, написания первых пьес - позже охарактеризованных Солиным, как "хвост головастика" и безжалостно им же уничтоженных. Отчаянное понимание несовершенства создаваемых текстов. Осознание собственной никчёмности, бегство от себя - полный отказ от литературы, уход из техникума, устройство разнорабочим в геологическую партию.
   Служба в армии. Демобилизация - недолгий, оставивший тяжёлый осадок, визит в родной поселок. И снова областной центр. Творчество - как смертельная болезнь, как наркотик: сладко манит, мучит, убивает. Но только такой судьбы он хочет! Поиск своего голоса, своего места, бесконечные сомнения и неудовлетворённость.
   Новый заход в драматургию, уже на качественно ином уровне. Стремление наладить связи в театральных кругах города. Работа дворником, сторожем, истопником. Общество таких же "молодых и непризнанных", ощущение полно тупика и безысходности. Первые серьёзные проблемы с алкоголем. Тягостные запои, сменяющиеся периодами полного затворничества. В эти периоды он пишет. Пишет, понимая абсолютную невозможность сценического воплощения своих пьес. Но он не может и, главное, не хочет писать по-другому.
   Постепенно его работы приобретают ту форму, которая становится авторским стилем - пьесы для чтения. Он говорил: "Это, как в качественной живописи - детальная прорисовка не требуется. Важно точное попадание в реальность, плюс честная художественная интерпретация этой реальности. По выражению глаз, по единому световому блику - сразу можно понять, что за человек изображён на портрете и какой мир окружает его.
   Так же и здесь: в мимолётном диалоге, даже, порой, в единой фразе, сочном слове - верная краска в образ моего героя, черты его характера. Два-три точных мазка и картина обретает узнаваемые очертания, глубину, воздух.... Так, обходясь без схематичных авторских ремарок и пресных пояснений, читатель становится не только зрителем невидимого театра, но и соавтором - трансформируя увиденную им сцену под себя.
   Принципиально нового в таком подходе нет - в лучших образцах литературы и драматургии все перечисленные мной составляющие присутствуют. Остаётся лишь взять их на вооружение и сделать доминантой собственного творчества. Вот и всё!".
   Сформулировав свои идеи, Ерёма стал воплощать их на бумаге. Кода понял, что у него получается, отправился в Москву.
   Лариса мягко улыбнулась Ухтомцеву.
   - Московский период жизни Еремея Игоревича - это отдельный разговор. Давайте прервёмся.
   Она рассказывала два часа. И как рассказывала! Позже, прокручивая диктофонную запись, Виктор Ильич будет профессионально подмечать каждую важную деталь, каждую подробность. Создавшийся было легковесный образ скандалиста и эгоцентрика Солина, осыпался как шелуха, обнажая сердцевину подлинной личности этого всё ещё не очень понятного Виктору человека.
   Ухтомцев всплеснул руками: - Лариса Михайловна, я вам так благодарен! То, что вы рассказали очень важно для меня.
   - Знаете, Виктор, когда вы появились, я поняла, что просто обязана рассказать всю правду о муже. Он не заслуживает глупых легенд и нелепых домыслов о себе. Вам я поверила, вы справитесь. Надеюсь, ваше расследование не предполагает каких-то сжатых сроков?
   Перед мысленным взором Ухтомцева промелькнул грозный облик издателя Вани Кондрашова. Промелькнул и исчез. Сам требовал глубокого проникновения в образ.
   - Нет, что вы! Я ваш преданный слушатель, пока не надоем.
   - Тогда время есть. - Рассмеялась Извекова. - Я сейчас принесу кое-какие фотографии. Посмотрите, вам любопытно будет. А сама всё-таки займусь чаем, у меня, для такого случая, имеется чудесное вишнёвое варенье.
  
  
   18.
  
   Ухтомцев вспомнил, как лет десять-двенадцать назад, он с жадность хватался за любую информации о Солине. Интернет тогда ещё не был в широком употреблении, приходилось обходиться тем, что было в печатных изданиях. Статьи, относящиеся к концу восьмидесятых, началу девяностых, Виктора разочаровали. Появление этих материалов и недолгий всплеск интереса к подзабытому литератору, был обусловлены общим периодом в жизни российского общества - дали отмашку: "можно". А "можно" стало многое! Десятки, а то и сотни имён, незнакомых, или почти незнакомых широкой публике, обрели известность. Ещё недавно гонимые цензурой писатели, художники, режиссёры, музыканты - казалось бы, навсегда перестав быть изгоями - наконец добрались до истомившегося без настоящего искусства народа. Народу сказали: "кушать подано"! Народ не заставил себя ждать, азартно набросившись на предложение.
   Первыми к интеллектуальной кормушке протырились эстеты. Шумно попировали, обменялись сочными репликами. Закатывая в утробном экстазе глаза, стонали: "О! Как долго мы этого ждали...", а потом, деликатно рыгнув в кулачок, пошли заниматься своими делами.
   Следом была допущена демократическая интеллигенция, которая, как водится, устроила на столе настоящий погром. Весело покидавшись друг в друга модными цитатами, поплясав на костях и одурев от вседозволенности, быстренько разругались и передрались. Разошлись, оставив грязь и устойчивое зловоние.
   Потом в открывшееся культурное пространство наведались представители старой советской интеллигенции, не нашедшие своего места в новой реальности, обнищавшие ещё более, чем при "советах". Плакали от умиления, вылизывали роскошные тарелки и, завернув "с собой", тоже уходили.
   Все эти "нашествия" оставили выжженную территорию, куда окончательно и бесповоротно заросла народная тропа. В этих зарослях буйным цветом расцвели сорняки массовой культуры, тут уже восторжествовали "жвачные" представители нашего общества - их час пробил! На этом всё и закончилось...
   И вот сейчас, листая альбом, предложенный Ларисой Михайловной, Виктор всматривался в лицо человека, о котором пытался узнать как можно больше. Человека талантливого, чья жизнь и творчество, тем не менее, так и не оказались востребованными в полной мере.
   Заурядная внешность, ничем не примечательный, случайный прохожий.... И судьба его, при всей своей трагичности, не представлялась исключительной. Пока Извекова рассказывала о муже, Витя ловил себя на мысли, что нечто подобное, в тех, или иных вариациях, он уже слышал, и сам испытал.... Потому, что это была судьба не отдельно взятого человека, а судьба всего поколения, даже двух. Что приводило к таким вот общим местам.
   " А вот это уже важно". - Отметил про себя Ухтомцев. - Сейчас люди моего, или чуть старшего возраста кинулись наперебой рассказывать "о времени и о себе". Казалось бы - интереснейший пласт истории, на изломе двух эпох - есть, что сказать. Ан нет, ничего стоящего так и не написано, неважно всё как-то: частности жизни, сдобренные мрачноватым ёрничеством, с излишней грязцой, надрывностью, выкриками в адрес давних обидчиков.... Разве об этом надо писать?! Поколение так и не смогло осмыслить само себя?
   Новые пророки не появляются, а как смешно и жалко выглядят ныне здравствующие идеологические кумиры прошлых лет, продолжающие бороться с уже не существующим режимом. Не желающие, а главное не способные говорить о чём-то другом! Они - дети своего времени, вырвавшиеся из него и, всё равно, навсегда оставшиеся в нём.
  
  
   19.
  
   - Здравствуйте. - Голос за спиной Ухтомцева раздался так внезапно, что, вздрогнув, он едва не уронил альбом. Виктор оглянулся, и альбом всё-таки упал, вывалив на пол часть своего содержимого.
   В дверях стояла давешняя знакомая Катя. Подняв изящные бровки, с любопытством разглядывала Виктора.
   - Я поздоровалась с вами, что же вы? - Её явно забавляло его замешательство.
   - Простите. Г-хм... Здря..., зря..., здравствуйте. - Севшим голосом пролепетал он. - Это вы?
   - Я. А где мама?
   - Мама? Чья мама? - Шестерёнки в голове Вити только-только начинали раскручиваться.
   - Моя мама. Лариса Михайловна.
   Тут мысли о судьбах поколения разом вылетели из головы биографа и следопыта - он понял то, что должен был понять давно.
   - Ну, да! Конечно. Вы, Катя - дочь Ларисы Михайловны Извековой. Ваша мама на кухне, готовит чай.
   - Какой мощный ум, какие незаурядные аналитические способности. Нечасто встретишь такое..., такую личность. - Пытаясь сохранить серьёзное выражение лица, прокомментировала девушка Витино открытие.
   Чувствуя, что натурально краснеет, Виктор Ильич сполз с кресла и, присев на корточки, принялся собирать разлетевшиеся по полу фотографии.
   - Давайте я вам помогу. - Сделав пару быстрых шагов, Катя резко присела, и они стукнулись с Виктором лбами. Сердито посмотрев друг на друга, одинаковыми движениями потёрли ушибленные места и тут же рассмеялись.
   - Простите, я такая неловкая.
   - Нет, это я...
   - Так вы и есть, тот сыщик, о котором рассказывала мама?
   - Шерлок Холмс и майор Пронин вытерли бы об меня ноги. Ведь я ещё при первой нашей встрече мог догадаться кто вы.
   - Могли бы, могли бы..., вон там ещё одна фотка, под креслом. Достаньте, пожалуйста, мама очень ими дорожит.
   Когда Лариса Михайловна, с чайным подносом, вошла в комнату, Катя и Ухтомцев сидели рядом.
   Дочь, мельком взглянув на мать, тряхнула чёлкой: - Привет, мам! А мы уже познакомились с Виктором Ильичем.
   Катя водила пальчиком по фотографиям в альбоме, делая пояснения: - Это дядя Коля, тётя Паша.... Ну, это совсем не интересно.... А это я, в первом классе, правда, прелесть?
   Потом пили чай с обещанным вареньем. Говорили о местном театре. Оказалось, Катя тоже там работает. Она и художник по костюмам и гримёр. "Зарплаты у нас маленькие, приходится совмещать".
   В своё время, младшая Солина занималась живописью. Большого художника из неё не вышло, а вот юношеское увлечение моделированием одежды неожиданно развилось и принесло свои плоды.
   - В прошлом году, у меня был настоящий праздник. - Оживлённо говорила Катя. - Мне доверили самостоятельно разработать костюмы к новой постановке нашего театра "Сирано де Бержерак". Такая пьеса! Представляете, как я волновалась? Финансирование было минимальным, но я ухитрилась буквально из ничего сделать костюмы, отмеченные дипломом на ежегодном фестивале областных театров.
  
  
   Ухтомцев благодушествовал, он чувствовал себя большим и добрым. Ему было приятно слушать разговоры этих двух женщин, и было приятно внимание, с каким они отнеслись к нему.
   Когда он, наконец, засобирался восвояси, уговорились созвониться в ближайшие дни, как Ухтомцев расшифрует и отредактирует диктофонную запись.
   - Вот только распечатать не на чем, компьютер нужен. - Посетовал Витя.
   Катя махнула рукой: - А вы приходите послезавтра к нам в театр. Там, по субботам, в дирекции никого не бывает. Есть свободный компьютер.
   - А удобно?
   - Удобно, удобно, я договорюсь.
   Затем, она вызвалась немного проводить Ухтомцева. Тот возмутился: - Да вы что?! Ночь, хулиганы...
   Катя засмеялась: - Я же выросла на этих улицах, так что хулиганов, как бывших, так и нынешних, знаю, как облупленных. Хорошие всё ребята. Идёмте, буду вам телохранителем.
   Они шли рядом, по тихим, пустынным улицам. Ночь, тёплая, безветренная, сонно ворочалась в тёмных палисадниках. На небе, растолкав круглым задом облака, уселась луна - бледная, печальная.
   Шли молча, но в этом не было никакой неловкости. Ухтомцев искоса поглядывал на Катю. В лунном свете её лицо выглядело строгим и отстранённым. Думала о чём-то своём.
   И Виктор думал о своём, поймав себя на мысли, что давненько ему не приходилось вот так не спеша шагать рядом с симпатичной девушкой по ночным улицам. Случались, конечно, какие-то женщины - приходили, уходили.... Оставляя после себя пустоту и горечь. И он спокойно и отстранённо привыкал к мысли, что верно уже никогда, никогда не случится в его жизни та искренняя, уносящая в другие измерения, настоящая любовь, которая случается с людьми только в молодости. Привыкать-то привыкал, но всё же где-то в самом затаённом уголке души, ещё жило, шевелилось заветное "а, вдруг...!"
   Остановились на углу широкой, людной улицы.
   - Дальше вы сами. - Катя тронула его за руку. - Так значит до послезавтра. Приносите свои бумаги, я встречу вас возле театра, в двенадцать. Кабинет с компьютером будет в полном вашем распоряжении. До свидания.
   Она ушла, обернувшись и помахав ему рукой. Ухтомцев постоял, глядя ей вслед, и зашагал домой - к Нилычу. Походка его была легка...
  
   20.
  
   Витя сидел за садовым столиком. Утреннее солнце пробивалось сквозь листву, мельтеша резными тенями по исписанным листам бумаги, лёгкий ветерок, то дело подхватывал их, норовя унести с собой.
   Вот уже третий час Ухтомцев щёлкал диктофоном, расшифровывая запись и перенося рассказ Извековой на бумагу. Чертыхался, разминал пальцы, крутил затекшей шеей - давненько ему не приходилось столько писать от руки. Да и вообще, та работа, которой он сейчас занимался - некогда бывшая простым и рутинным процессом - сейчас давалась ему тяжело.
   Нет, Лариса Михайловна тут была не виновата: лаконична, последовательна, язык безукоризненный - бери и переноси на бумагу. Дело в нём самом: годы, проведённые Виктором Ильичём вне профессии, давали себя знать - физической и эмоциональной ломкой. Работа шла медленно.
  
  
   Раздражённо побултыхав наполовину опустевшей сигаретной пачкой, Ухтомцев всё же закурил и сморщился. То ли от курева, то ли от ставшей такой очевидной мысли: "Не могу. Ни на что не способен", его затошнило. Сплюнув горькой слюной, потёр горящий лоб.
   Тут шлёпая босыми ногами, в одних трусах, появился Нилыч.
   - Утро доброе. Чего плюешься, писака? Гляжу, из кустов дым столбом. Ты тут не горишь часом?
   - Горю, Нилыч. Горю синим пламенем.
   - О-хо-хо.... - Нилыч присел напротив. - Чего так?
   - Да вот, не идёт работа. Вроде всё есть, а не идёт. Живой рассказ на бумаге умирает - не пойму в чём дело, раньше-то я с такой рутиной на раз-два справлялся...
   Михаил Нилович покивал, погладил маленькой жёсткой ладонью дощатую столешницу и внушительно произнёс: - Был у меня, Вить, один газосварщик знакомый. Представь себе человечище - два метра ростом, косая сажень в плечах, голова не голова, а кочан с глазами. И при таких вот габаритах голос имел тонкий и нежный, что твой Робертино Лоретти. Стеснялся этого и неразговорчив был, молчун. Молчун, да и вообще мужчина суровый. Мнение обо всём имел сугубо личное, ни с кем никогда не спорил. Они, молчуны, ведь как: им какие доводы ни приводи - выслушают внимательно, а потом дадут в лоб оппоненту, и всё..., спор окончен.
   Да..., к чему это я тебе рассказываю? А вот, вспомнил! Весь город знал за этим сварщиком особенность: если он, во время работы, молчит, как камень - значит всё, сливай воду. Значит в завязке он. Такое наварит, ой, мама родная.
   Но стоило ему принять на грудь дозу вдохновенную, то его хоть на сцену выпускай! Шов кладет как хирург, да ещё поёт при этом! Да как поёт, народ специально собирался послушать. И "Беловежскую пущу", и " С голубого ручейка...", и "Соловей" Алябьева, всё мог, прямо концерт по заявкам. Со стороны оно, может, и жутковато смотрелось: вылитый бегемот, весь в искрах и такие рулады выводит тонким голосом. Некоторые особо впечатлительные в обморок шлёпались. Но если отвернуться, или просто глаза прикрыть, то честно скажу, до слёз пробирало.
   К чему я это...? А вот! Спросил я раз этого сварщика, почему у него с трезву и без арии работа не идёт? Хотел он мне вроде в лоб дать, но потом передумал и ответил. Потому, говорит, что работа без души, это процесс созидания мёртворождённых вещей, которыми мы загромождаем свою жизнь, лишая её света и воздуха. Участвовать в этом процессе унизительно. Его же личная душа, зажатая в тиски обыденности, включается исключительно от водки - возводя простого ремесленника в ранг художника.
   Окончив рассказ, Нилыч многозначительно помолчал и, постучав кривым пальцем по разложенным листам бумагам, пояснил: - Усёк, Вить? Значит в той работе, которой ты сейчас занимаешься, одного ремесла мало - тут надо душу подключать. А это дело индивидуальное: кому для включения душевных сил, достаточно просто водочки тяпнуть, кому песню хорошую послушать, кому влюбиться.... А бывают тонкие натуры, им на ногу наступят - глядишь, уже плачет в уголку, стихи сочиняет. Во, как! Тебе на ногу наступить?
   - Нет, спасибо. - Улыбнулся Ухтомцев.
   - Ну, тогда сам поищи, где у тебя душа торкается. Не получится, обращайся, попробуем универсальный метод сварщика.
   Нилыч поднялся с лавки, сочувственно подмигнул и удалился. А Витя продолжил работу, в чутком ожидании, когда "торкнет" его замешкавшаяся душа.
  
  
  
  
  
  
   21.
  
   Суббота. Ухтомцев разместился в приёмной директора театра за секретарским столом и шлёпал по клавишам компьютера. Катя присела на подоконнике. Болтая ногами, щёлкая диктофоном, просматривала уже отпечатанное, время, от времени что-то там подчёркивая, обводя, поправляя.
   Витя поглядывал на её изящную фигурку в облегающих джинсах и тоненьком джемпере. Как она, хмурясь, поправляет падающие на глаза волосы.
   Почему-то вспомнилась школа.... Хотя, понятно почему, сейчас он напоминал робкого ученика, пялящегося во время урока на первую красавицу класса.
   Один раз, подняв глаза, она перехватила его взгляд и улыбнулась, открыто и приветливо. Ухтомцев спохватился и забарабанил по клавишам с удвоенным усердием. Про себя разозлился: " Ей Богу, как мальчишка!".
   За окном длинно посигналила машина. Катя выглянула, поморщилась. Отложив работу и буркнув: "Я сейчас", вышла.
   Виктор Ильич рассеянно кивнул, допечатал страницу и, потянувшись до хруста во всём теле, отправился к окну: посмотреть, что там начиркала строгая помощница. Закурил, открыв фрамугу.
   Окна дирекции располагались во втором этаже с фасада и выходили на улицу. Там Ухтомцев увидел Катю, стоящую возле уже знакомой ему иномарки, к капоту которой привалился задом щеголеватый тип. Пижон небрежно покуривал, чуть картинно поднося сигарету к полным губам. Белая рубашка "апаш", чёрные, как смоль волосы, собранные в "хвостик" у затылка. Черты лица резкие, резные, нос с горбинкой. В его внешности было что-то демоническое, он знал это и всячески подчёркивал. Вот только пухлые, капризно поджатые губы выпадали из образа.
   Разговор, очевидно, был неприятный. Катя, подавшись телом вперёд, напружинившись, издали напоминала выгнувшую спинку, ощетинившуюся кошку. Она резко выговаривала черноволосому.
   Демонический тип, несмотря на расслабленную позу, темнел лицом, крутил шеей, по-рыбьи разевая рот, хватая губами воздух. Вдруг, он замахнулся на Катю, та проворно отскочила, энергично погрозила ему кулаком и зашагала к театру.
   Незнакомец зычно выматерился ей вслед, так, что Витя разобрал каждое слово в нехитром построении. Затем, запрыгнув в автомобиль, он рванул с места и умчался.
   Услышав сердитое цоканье каблучков по коридору, Ухтомцев шмыгнул назад за компьютер. Катя влетела в приёмную и нахохлившейся птицей скакнула на подоконник.
   - Что-нибудь случилось?
   Она стряхнула с распечатки оброненный и незамеченный Виктором Ильичом сигаретный пепел.
   - Вы же видели.
   - Видел. - Покаянно согласился он.
   - Тогда работайте и не отвлекайтесь.
   Он вернулся к работе, продолжая озабоченно наблюдать за ней. Катя делала вид, что по-прежнему считывает текст, но смотрела в окно, туда, где совсем недавно стояла машина.
   Следующий час они провели в полном молчании. Витя закончил отпечатывать обработанную часть интервью. Посидел, тупо уставившись в монитор, и решил, что самое лучшее будет убраться восвояси, оставив девушку в покое. Ей явно не до него.
   - Я закончил.
   - Что? - Рассеянно откликнулась она.
   - Я закончил. Спасибо, Катя, вы мне очень помогли. Я, пожалуй, пойду.
   - Вы на меня обиделись? - Виновато посмотрела на него Катя.
  
   - Я? - Ухтомцев пожал плечами. - Нет, что вы. У вас какие-то неприятности?
   - Да так, тяжёлый разговор.
   - Простите, я не хотел подсматривать. Если я могу чем-то помочь...?
   - Можете! - Катя спрыгнула с подоконника. - Сегодня у моей одноклассницы, давней подруги, день рождения. Вот ведь как бывает, городок у нас маленький, а видимся редко. Как курьерские поезда, ходим по одному маршруту и расписанию, не пересекаясь. Я приглашена с кавалером. Очень хочется сходить, повидаться. Будьте моим кавалером. Посвятите мне сегодняшний вечер.
   - Но что я там буду делать?! - Переполошился Ухтомцев. - Там будет одна молодёжь!
   - А вы себя в старички записали? Ой, не кокетничайте, Виктор Ильич. Вы на меня так смотрели, что я чуть не сомлела на этом подоконнике. Орёл!
   - Я даже не знаю...
   - Сейчас узнаете. Дайте-ка я вам причёску поправлю. - Девушка стала вплотную и провела пятернёй ему по волосам. - Вы всегда ерошите волосы, когда работаете?
   - Те, что остались, ерошу. - Слабым голосом произнёс он, глядя ей в глаза, которые оказались так близко-близко.
   - И ладно. Вы будете ерошить, а я буду поправлять. Так что, согласны, идёте со мной?
   - А то! Всенепременно.
  
  
   22.
  
   Катина подруга жила на другом конце Выжегды, добирались автобусом. Витя, сжимая в руках букет, предназначенный имениннице, чувствовал себя отлично. Сегодняшний вечер он проведет с девушкой, которая, надо признать, очень ему нравится.
   Был тут конечно щекотливый момент: "Приглашена с кавалером...". А в качестве кавалера, надо полагать, подразумевался тот чернявый пижон, свидетелем разрыва с которым - временным или окончательным - он стал. А сам Витя - скорая замена, подвернувшаяся под руку. Ну и ладно! Почему-то это его нисколько не задевало. Как бы то ни было, это он, а не тот, другой, будет сегодня вечером с Катей.
   "Влюбился я что ли? Только этого не хватало!".
   Улица, словно вычерченная по линейке, стандартная пятиэтажка, в унылой череде себе подобных. В двухкомнатной квартирке набилось человек пятнадцать, шумно и накурено. Разряженная, чуть полноватая хозяйка, уже хорошо под хмельком, полезла обниматься и целоваться с Катей. Представленного ей Ухтомцева смерила оценивающим, заинтересованным взглядом, церемонно протянула руку. Катя вручила подруге подарок - дорогие французские духи. Виктор, шаркнув ножкой, преподнёс цветы. Хозяйка тут же потащила их к столу, стала угощать, да потчевать.
   Выпив водочки, жуя бутерброд, Ухтомцев рассеянно осматривался. Ну, что - сабантуй, как сабантуй. Все присутствующие давно и хорошо знакомы межу собой. Держатся свободно, без позы. Шутят с дружелюбными подковырками, по им только понятным поводам. В углу группа спорщиков, окружив бутылку, решают глобальные мировые проблемы. Две-три пары вяло переминаются на месте под музыку. Кто-то целуется на балконе.
   Катя не в силах вырваться от оккупировавшей её именинницы, то и дело бросала на Ухтомцева извиняющиеся взгляды, он в ответ успокаивающе кивал: всё нормально, я понимаю...
   - Так-так-так! - Высокий, рыхловатый тип, с мятой физиономией и волосами до плеч, раскрыл Виктору Ильичу свои объятия. - Как же, как же! Наслышан, уже доложили, новый Катькин ухажёр. Журналист из Москвы, так?
  
  
   - Из Москвы, да. Остальное...
   - Всё молчу, проявил бесцеремонность, пардон. - Длинноволосый шутовски округлил глаза и приложил палец к губам. - Почему наш таинственный гость один, почему скучает? Я тебя развлеку.
   - Это как же, на танец меня пригласишь? - Тяжёлым голосом поинтересовался Витя.
   Весельчак посерьёзнел, всплеснул руками: - Обиделся? Раздражаю? Извини, переборщил. Вижу новый человек, скучает. Дай, думаю, подойду, помогу освоиться. Выпьем по рюмочке за знакомство?
   - Ты что тут местный Ноздрёв? - Навязчивый балагур Вите не понравился.
   - Нет, я скорее Чацкий. По самоощущению. А так, разрешите представиться: Никита, для друзей - просто Ника. Артист, между прочим, Менделеевского драматического театра. Старый знакомый вашей очаровательной спутницы.
   - Виктор Ильич Ухтомцев. Будем знакомы.
   - Давай без церемоний, Вить, тут все свои. А я самый свойский. Спрашивай, всё про всех знаю.
   - Я журналист, а не сплетник.
   Ника, посопев носом, смерил Ухтомцева взглядом.
   - Ты зажат. Давай выпьем.
   Лихо опрокинув рюмку, Ника небрежно повёл рукой: - Собственно ты прав. О ком тут рассказывать? Мелочь одна. Из интересных людей тут только я, о себе и расскажу.
   Посасывая лимонную дольку и морщась, Ухтомцев кивнул: валяй.
   - Быть артистом, Вить, это подвиг самоотречения. Служение - не в обывательском, холуйском смысле, - а высокая миссия. И я служу, служу театру. Куда бы меня не занесла судьба. Понял? Было как: несколько человек с нашего курса, в том числе и я, получили распределение сюда, в Выжегду. Поначалу, конечно, расстроился - дыра, провинция. А потом осмотрелся, огляделся - нормально, жить можно. Почти сразу получил пару вполне приличных ролей. Тут ведь как? Городок небольшой, репертуар приходится обновлять часто, едва не каждый месяц премьера. Бывает, чуть не с листа играем. Поток, конвейер..., а хочется настоящего! Так хочется, Вить. Актёрский век короток, не засветился вовремя, не попал в кино-теле обойму - всё, считай поезд ушёл. Нынешние-то звездульки, все с сериалов стартанули. А почему они, почему не я? Слушай, ты же журналист, у тебя наверняка связи есть? Помоги на нужных людей выйти, порекомендуй скромного артиста.
   "Вот и добрались до сути. - Подумал Ухтомцев. - Теперь понятно, что надо от меня этому бескорыстному служителю театра".
   - Нет. Я с телевиденьем никак не связан. С кино тоже.
   - Да? Жаль. Видишь ли, тут хоть Гамлет, хоть Зилов..., но всё местного масштаба. Вроде и на область выходили, и в местной газетке творческими планами делился.... Веришь, у меня тут собственный Фан-клуб есть - с полдесятка экзальтированных дамочек. Я всё ждал - заметят, пригласят, "Ах, - скажут, - вот он герой нашего времени, талант. В Москву его!". Хрен там, всё мимо! И ты туда же: нет...
   Виктор ничего не говорил, он лишь налил себе и Нике ещё по рюмке.
   - Да, талант я невеликий. - Продолжал горячиться Ника. - А у них, у этих, ныне популярных, что? Талант?! Повезло. Попали в струю, тянут лямку, лепят халтуру, деньгу гребут. Выжмут их, выбросят, других счастливчиков наберут. А зритель - дурак, лопает сериальный суррогат и радуется: кино - гавно, зато у нас, его полно! Я этим звездулькам ещё фору могу дать. Нет, я не зарываюсь. Актёр я посредственный. А по нынешним временам другие и не нужны. Так почему они, а не я?
   - Сейчас везде так. - Рассудительно сказал Витя. - Любишь свое дело, оставайся. Не любишь, уходи в другую профессию - где бабло и амбиции суть главные составляющие.
  
  
   - Ох, Витёк, как ты прав. Хочешь конкретный пример. Звезда нашего курса, Игорёк Чернышов - вот кому прочили блестящее будущее. В ведущие театры приглашали. А он сам в Выжегду напросился, только подмостки топтать не стал. "Скучно, - говорил, - ребята, мне чужими страстями жить. Я сам всё попробовать хочу". Зашустрил, забегал, организовал артель коммерческую: шуты какие-то, стриптизёрки, всю эту шваль эстрадную подобрал. И погнал обслуживать барыг и толстосумов. Корпоративы, свадьбы, юбилеи.... Стал зваться продюсером, особняк тут недалеко отгрохал.
   А, ведь, повторю - талант был незаурядный. Но плевать ему на талант, и на театр тоже, плевать. Его тонкие материи не интересуют, ему мясо подавай!
   Лицо Ники перекосилось, стало злым. В глазах застыло пьяное безумие. Вплотную придвинувшись к Вите, горячо зашептал: - А я не такой, я ничего не предал. Не веришь? А, может, я смешон? Смешон тебе Ника Спицын? Молчишь?! А знаешь ты, хлюст московский, что это Чернышов Катькин хахаль, а ты просто цацка столичная, ей на вечерок, поиграться. Так чего ты на меня смотришь с таким презрением, чего ты от меня морду воротишь?! Чем ты лучше меня? Чем вы - все, лучше меня?!
   Ника не заметил, как перешёл с шёпота на крик. Ухтомцев схватил его за грудки, встряхнул: - Заткнись, ты, ущербный! А то я тебе всю харю разворочу!
   Тут, мигом возникла, вклинилась между ними Катя.
   - Спицын, скотина, опять начинаешь?
   За спиной Ники оказались два, смущённо улыбающихся, парня из гостей, которые, подхватив буяна под руки, потащили его прочь.
   - Заступница! - Извиваясь, кричал Ника. - Гадок я? А Игорька - Иуду, который Божий дар на сребреники променял, оценила? А я служил и служить буду...!
   Оратору заломили руки и увели на кухню.
   - Извини. - Катя взяла Ухтомцева за руку. - Я раньше подойти хотела, да никак от Ленки вырваться не могла.
   - Ничего. - Виктор Ильич смущённо пожал плечами. - Я бы и сам с ним справился.
   - Сейчас ребята его утихомирят. Спицын, когда переберёт, всегда такой. Обижен на весь мир. На то, что он тут кричал, не обращай внимания, - ерунда это всё, пустое. Спицын и сам за мной ухлёстывать пытался, да я ему - от ворот поворот....
   Потом Виктор с Катей танцевали. Она весь вечер не отходила от него, Ухтомцев чувствовал её тепло, вдыхал цветочный запах волос, видел сияющие в полумраке Катины глаза и ощущал себя абсолютно счастливым.
   Временами из соседней комнаты доносился поставленный голос Ники, всё более набирающий гневных интонаций - видимо он нашёл себе нового оппонента. Потом оттуда послышался грохот, звон бьющейся посуды. И трагическое: "Артиста по лицу! Все против одного! Так, да? А судьи кто?".
   - Пойдём отсюда. - Сказала Катя.
   Был уже поздний вечер. Один из гостей тоже засобирался уходить и предложил подвезти Катю с Ухтомцевым. Немного не доезжая до места, она попросила приятеля остановиться.
   - Спасибо, дальше мы сами.
   Машина развернулась и приветливо посигналив, умчалась в темноту. Катя помахала ей вслед, взяла Виктора под руку.
   - Пройдемся, подышим. Что-то я захмелела, мама ворчать будет.
  
   23.
  
   Они шагали по пустынным улицам. Тишина и безлюдье. Воздух густой, неподвижный. Где-то рядом, в низком, просевшем небе погромыхивало, это подкрадывалась ночная гроза.
   Внезапный порыв выскочившего из-за угла ветра, растрепал светлые Катины волосы. Она зябко поёжилась. Виктор снял пиджак и накинул ей на плечи. Девушка благодарно улыбнулась и легко, почти мимолётно, чмокнула его в краешек губ. Он осторожно обнял ее, и они пошли дальше.
   - Когда-то, этой дорогой я ходила в школу. - Катя грустно вздохнула. - А чуть выше, по левой стороне, есть овраг. Вдоль него годами копилась безобразная свалка. Однажды, школьное начальство договорилось с городским, прислали самосвалы и мы, всей школой, за два весенних субботника там всё прибрали и высадили кленовую аллею. С тех пор у меня есть свой клён, очень красивый, особенно осенью. И, знаешь, кажется-то, была школьницей совсем недавно, но, видя клен, - какой он стал большой и стройный, - я понимаю, что ухожу по времени всё дальше и дальше. Стараюсь навещать мой клён и думаю: однажды меня не станет - заметит он это, затоскует, или будет так же бездумно и равнодушно играть разноцветной листвой?
   Она замолчала, а Ухтомцеву захотелось сказать ей, что-нибудь хорошее.
   - Хочешь, мы сейчас навестим твой клён?
   - Не надо. Темно и вот-вот начнётся дождь. Лучше всего туда сходить солнечным сентябрьским днём. Когда листья на просвет.... Ты... ещё будешь здесь осенью или уедешь?
   Витя не успел ответить. Ослепительно полыхнуло, молния на небесном брюхе разошлась и, почти тут же, так шарахнуло, прогремело, что они оба разом присели. Хлынул дождь, да что там дождь - ливень, буря! Внезапно налетевший из засады ветер, круто замешивал водяные струи и лупил ими со всех сторон. Ухтомцев и Катя, накрывшись пиджаком, побежали изо всех сил к её дому.
   В подъезд ворвались промокшие и запыхавшиеся. Привалившись к стене, принялись хохотать, закрывая рты ладошками, чтобы не перебудить соседей.
   Отдышавшись, Виктор Ильич покачал головой: - Давненько я не бегал кроссов. Есть, есть ещё порох в пороховницах.
   - Ещё как есть! - Катя убрала с лица налипшие мокрые волосы. Раскрасневшаяся, со смешливыми чертенятами в глазах, она была очень хороша...
   Ухтомцев смотрел на неё не в силах оторваться, понимая, что пялится слишком настырно, но ничего не мог с собой поделать. Когда она ответила на его взгляд, он всё же смутился, отвёл глаза, пробормотал: - Ну. Вот вы и дома. Я, пожалуй, пойду.
   - Куда это вы пойдёте? Ливень такой! - Она насмешливо выделила "вы" интонацией.
   - Я всё равно уже промок. А потом вы...
   - Мы что, опять на "вы"? - Перебила она. Лицо её сделалось отстранённым.
   - Нет, Кать...! - Виктор испугался, что обидел её. - Просто с тобой я почувствовал себя лет на двадцать моложе, а потом опомнился и сбился.
   - А ты не сбивайся. Молодой, интересный мужчина.... - Оттаивая, улыбнулась она. - Ночевать останешься у меня.
   - В каком смысле? - Физиономия Ухтомцева вытянулась.
   Катя ткнула его пальцем в кончик носа: - Не в том, что ты подумал. У меня в комнате есть свободный диванчик..., и ширма - настоящая, японская, шёлковая. Довоенная ещё, с Фудзи и сакурой. Диванчик будет тебе коротковат, но ничего, устроишься. А вот ширма раздвигается вдоль всей комнаты, от окна до двери - не ширма, а крепостная стена. Ложись, отдыхай спокойно. Костюмчик твой повешу сушиться в ванной, а утром поглажу. Так что, идёшь?
   - Да, но.... А как же Лариса Михайловна? Что она подумает?
   - Ничего не подумает. Мама доверяет мне. Во всём. Понятно?
   - Понятно.
   - Тогда пошли.
  
  
   24.
  
   В квартиру прокрались на цыпочках, и шушукаясь. По полу протянулась цепочка мокрых следов. Пока Катя инструктировала Виктора, где что лежит в ванной, в коридоре скрипнула дверь. Голос Ларисы Михайловны сдержанно произнёс: - Доброй ночи, Виктор Ильич. Катя, можно тебя на минуточку?
   Ухтомцев округлил глаза, а девушка, сделав успокаивающий жест, шмыгнула в комнату матери. Минуту спустя она вернулась, вручив Вите мужские тренировочные штаны и розовый мохеровый халат.
   - Вот тебе амуниция. Давай мигом под горячий душ, а то ещё простудишься, рыцарь. Я пока пойду, тоже переоденусь и приготовлю чай.
   Приняв душ, Витя потоптался в ванной комнате не зная, что делать со своими мокрыми трусами "в цветочек". Оставить их в ванной он стеснялся, а куда спрятать не знал. Наконец, решившись, скомкал и засунул во внутренний карман подвешенного на просушку пиджака. "Встану пораньше и вытащу незаметно". Треники оказались коротковаты, а вот халат был хорош.
   Когда он заявился на кухню, Катя закрылась руками, давясь от смеха. Гость попятился, но она тут же ухватила его за рукав и, извинившись, потащила к столу.
   Они пили чай. Первая неловкость прошла. Сидели молча, переглядываясь и улыбаясь друг другу. Катя то и дело привставала, подливая гостю чай и подкладывая малиновое варенье. На ней был тёплый спортивный костюмчик, соблазнительно обегающий её ладную фигурку.
   Почаёвничав, курили у окна. Сырой ночной воздух обдувал их раскрасневшиеся лица. Виктору очень хотелось обнять Катю за плечи, и когда он уже решился, она, словно почувствовав, соскочила с подоконника.
   - Всё, теперь спать. Я тебе уже постелила. И... - Не договорив, лишь покачала головой.
  "И без фокусов" - закончил про себя понятливый Витя.
   Пройдя в её комнату, он замер, увидав впечатляющее произведение японских мастеров. Ширма действительно надёжно разгораживала комнату надвое.
   Катя развела руками: - А ты как думал? - Но, увидев его расстроенную физиономию, приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щёку. - Ты ведь понимаешь?
   Он понимал.
   Чуть подогнув ноги в коленях, закинув руки за голову, Виктор Ильич устроился на коротенькой кушетке. Ширма золотисто лучилась, подсвеченная изнутри настольным ночником.
   Там, в потаённой глубине, скользя среди японских сакур, ртутно переливалась Катина тень. Разыгрывалась самая завораживающая и увлекательная пантомима в истории человечества - молодая женщина готовится ко сну. Плавность движений, томные изгибы, воздушная лёгкость и соблазн античных пропорций. То стебель лилии, то крылья мотылька, то райская птица...
   Силуэт замер, помахал Виктору рукой: она знала, что он наблюдает за ней, - ну да, конечно.... Щёлкнул выключатель ночника, комната погрузилась в темноту.
   В оконный проём падал свет ночного фонаря, беспокойный ветер полоскал мокрую листву. Дождь барабанил по оконному стеклу: Катя, Катя, Катя...
   Чудесный вечер, а, сколько всего вместил в себя прошедший день - как когда-то - в молодости.
  
  
  
  
  
  
   25.
  
   Пробуждение было лёгким, а вот осознание себя во времени и пространстве сопровождалось чувством неловкости. "Проспал, елки-палки!".
   Установка "встать пораньше" не сработала. В окно ярко светило солнце, за ширмой полная тишина. На спинке стула висел аккуратно сложенный костюм, на уголке сиденья деликатно пристроились злополучные трусы "в цветочек". И костюм, и трусы абсолютно сухие.
   Ухтомцев стал потихоньку одеваться, размышляя о том, как несколько часов сна и смена освещения влияют на мироощущение - утро казалось ему на редкость светлым и тихим.
   В дверь постучали.
   - Виктор Ильич. Мы ждём вас к завтраку. - Лариса Михайловна, лично.
   Быстро одевшись, Ухтомцев глянул за ширму, в поисках зеркала.
   Катина кровать аккуратно застелена. К подушке, таращась пуговичными глазами, привалился плюшевый медведь. На стене три фотографии. Первая: Лариса Михайловна на смотровой площадке Воробьёвых гор. Судя по "батнику" и расклешённым джинсам с вышитыми цветочками - семидесятые годы.
   Рядом другой снимок. Цветущая поляна, березы, плывущие в солнечном свете. Возле этюдника с начатым пейзажем - Катя. Тут ей лет семнадцать. Коротенькое, едва закрывающее бёдра платье, стройные, загорелые ноги. Взгляд ясных глаз устремлён вдаль, лицо серьёзное, задумчивое.
   "О-бал-деть, красотка!" - мысленно прокомментировал снимок Ухтомцев.
   А вот там, где, по логике, должна была находиться фотография отца, висел цветной пейзаж. Что ж так?
   Вечер, закат. Церковка, на фоне багряного, с фиолетовым отливом, неба. Травяной, в песчаных проплешинах, склон глубокого оврага. Видны верхушки деревьев растущих далеко внизу. Лестница, выложенная из круглых деревянных плашек, с провисшим верёвочным ограждением, круто спускается в наплывающую из оврага синеву. На ступенях, одинокая чёрная фигурка, идущая навстречу этой синеве.
   Снято очень качественно, с учётом света и контрастности. В выверенности кадра чувствовалась "рука художника". Но не только...
   Глаза, скользнув по роскошному пейзажу, неизменно возвращались к уходящему человеку - всего лишь силуэту - строгому и прямому. Эстетика эстетикой, но тут ещё что-то личное. Картинка с загадкой. Надо будет порасспросить Катерину...
  
   26.
  
   Пригладив волосы перед зеркалом, Виктор Ильич несколько раз глубоко вздохнул и выглянул из комнаты.
   Стол накрыт к чаю. Катя курит у окна. С кухни доносится звяканье посуды, там хозяйничает Лариса Михайловна.
   Девушка подмигнула смущённому гостю и приветливо улыбнулась.
   - Соня! Марш умываться и быстро к столу.
   Виновато разведя руками, Витя поплёлся куда велено.
   - Да, кстати! - Окликнула его Катя. - Я тебе повесила чистое полотенце, в цветочек.... Ты, кажется, любишь такую расцветку?
   Ухтомцев зашипел и скрылся в ванной.
   По квартире расплывался аппетитный дух горячих блинов. За накрытым столом солировала Лариса Михайловна. Бодрая, улыбчивая, тон весёлый и покровительственный.
   - Виктор, надеюсь у вас на сегодняшний воскресный день не запланировано никаких неотложных дел? Нет? Вот и отлично. Я хотела, чтобы вы посвятили этот день мне. Мы с вами пойдём гулять. Мне нужно многое показать и рассказать вам, Виктор. Прогулка будет долгой, поэтому вам необходимо основательно подкрепиться. Мы с дочкой на диете. Эти блины - хотите со сметаной, хотите с вареньем - ваши. Навалитесь, покажите, как едят настоящие мужчины!
   Витя показал. Ел со вкусом, расстановкой, без церемоний. Встречая вопросительный взгляд радушной хозяйки: "Ну, как?!", выказывал искреннее восхищение - выставляя перемазанный вареньем большой палец и закатывая в гастрономическом экстазе глаза.
   "Простые домашние блины, а вкуснотища какая! Как давно я...".
   Подумал и отметил, что преследующий его всё последнее время рефрен: "Как же давно со мной ничего такого не было", уже не тревожит и не раздражает. Напротив, ощущение "возвращения", возвращения к чему-то главному, полузабытому, но очень важному - возвращение к жизни - буквально висело в здешнем воздухе, отчего становилось сладко и тревожно, как это бывает ранней весной.
   Заскорузлые бинты, казалось намертво приставшие, опадали с обожженной души, он выздоравливал, заново учась радоваться таким простым и таким важным вещам: наступившему утру, запаху листвы после дождя, чувству дома...
   ...Катя, округлив глаза, проводила взглядом последний блинчик, исчезнувший с тарелки.
   - Во, прогло-о-от! Вот это силища, вот это я понимаю - подготовился к прогулке!
   - Катя, веди себя прилично. - С напускной строгостью приструнила дочь Извекова. - Помоешь посуду, приберёшься в квартире. А мы, с Виктором Ильичом идём гулять. Понятно?
   - Куда уж понятней. - Вздохнула Катерина и со стопкой тарелок удалилась на кухню. Виктор вызвался помочь убрать со стола.
   На кухне он взял Катю за руку.
   - А ты не пойдёшь с нами?
   - Нет. Это ваш с мамой день. А мне ёще в театр надо забежать. Там сейчас и по воскресеньям репетиции. Я тебе говорила.
   - Вечером увидимся?
   - Давай. У тебя, наверняка, к тому времени появятся кое-какие вопросы. Я хочу, чтобы ты мне их задал. Пора. Теперь иди, мама ждёт.
   Он наклонился и мягко поцеловал её в губы. Она не отстранилась.
  
   27.
  
   Из дома Ухтомцев и Извекова вышли под руку. Виктор нёс холщовую сумку, в которой были бутерброды и бутылка коньяка. Шагалось легко. Воздух после ночной грозы был свеж, невесомое солнце плыло в прозрачном, промытом небе.
   - Мы с вами, Виктор, немного попетляем, - пояснила Лариса Михайловна. - Поскольку речь пойдёт о Выжегодском периоде жизни Еремея Игоревича, мне бы хотелось визуально проиллюстрировать свой рассказ. Заодно и город узнаете получше.
   Ухтомцев был не против. По дороге, слушая Ларису, видел, когда ей тяжело говорить о чём-то, когда наоборот - голос её теплел, интонации становились мягче, а на губах появлялась грустная улыбка.
   Время от времени она останавливалась, поясняя: "Видите, это было здесь...", "Одно время он тут работал...", "Неприятно вспоминать, но тут жил тот самый подлец, который...", "Этой дорогой Ерёма ходил каждый день в течение года...".
   Ухтомцев смотрел, запоминал. Простые, ничем не примечательные дома и улочки, интересовавшие его только потому, что они были связаны с человеком, в судьбе которого он пытался разобраться.
   Небольшой садик у старинного приземистого особнячка, на двери табличка с мудрёной учрежденческой аббревиатурой. Сегодня контора не работала, в саду было пусто. Ухтомцев и Лариса присели на лавочку под развесистой липой.
   - Давайте немного передохнём. Раньше я могла ходить днями напролёт без устали, прошли те времена. Доставайте коньяк, выпьем по капелюшечке, перекурим.
   Напротив лавочки, обрамлённый чахлой клумбой, маячил метровый постамент, по которому вышагивали два обрубка гипсовых ног с торчащей ржавой арматурой.
   - Спасибо. - Сказала Лариса Михайловна, принимая из рук Ухтомцева пластиковый стаканчик с коньяком. Кивнула на гипсовые обрубки. - Как вы думаете, Виктор, кому посвящался монумент, руины которого мы с вами созерцаем?
   - Жертвам трамвайных путей. - Мрачно пошутил Витя, но тут же поправился, видя, что шутка не прошла. - Ну, Ленину, разумеется.
   - Совершенно верно. Такой заштампованный образ, что по одной постановке ног, по этим тупоносым ботинкам, угадывается всё остальное. Штампы..., всесильные и вездесущие! Штампы, Витя, вообще очень страшная штука, в особенности в отношении людей. Вот и на Солина в своё время навесили штампов: циник, дебошир, пьяница, антисоветчик... Чушь! Да - был резок и прямолинеен, да - бил морды, заступаясь за собственную честь и честь любимых им людей. Да - пил, но счастлив был лишь, когда работал, писал и в эти периоды месяцами не брал ни капли в рот. Да - говорил неудобные для власть предержащих вещи, но был абсолютно аполитичен, ратуя лишь за правду, как он её понимал. Идеалист, пытавшийся делить жизнь - на чёрное и белое, людей - на плохих и хороших и мучающийся от собственных разочарований. Это так очевидно просматривается в его прозе и драматургии. В литературе Солин смело шёл на таран, а в личной жизни, сталкиваясь с реальностью, всегда оказывался пострадавшим, всегда.... Но почему-то люди хотели видеть в нём горлопана и разрушителя, не замечая жертвенной ипостаси.
   Извекова поднялась.
   - Идёмте, Витя, я покажу вам одно интересное место, красоты необыкновенной - наша местная достопримечательность.
  
   28.
  
   Прошли узкой уютной улочкой, обставленной серыми одноэтажными домиками, по-улиточьи ползущими в гору. Словно устав от подъёма, улица резко оборвалась, упершись в один из оврагов, которыми была изрезана вся Выжегда.
   Вид с взгорка открывался восхитительный. Травянистый склон в узорах полевых цветов, веселая берёзовая роща и белая церковка, парящая вдалеке на фоне неба.
   Витя сразу узнал пейзаж с фотографии, висящей над Катиной кроватью.
   По нескольким тропинкам, пересекающимся и вновь расходящимся, и вниз, и вверх шли люди, большинство из них несли с собой бидоны, фляги, канистры.
   - Куда это они с таким снаряжением? - Поинтересовался Виктор Ильич у Извековой.
   - Там, внизу, на дне оврага, родник. - Ответила Лариса. - Здешняя родниковая вода славится на всю округу уже лет сто. Говорят, лечит от всех хворей, как физических, так и душевных. Видите церковку? Там когда-то стояло большое село. В семидесятые, город шагнул на ту сторону оврага, село снесли, понастроили блочных уродцев, а вот церковь - слава Богу - не тронули. И родничок оставили, как бы при ней, под святой сенью.
   Вот и тянутся сюда люди. Многие издалека специально приезжают. Поэтому в выходные, как сегодня, здесь особенно многолюдно. Пойдёмте и мы спустимся чуть ниже.
   Овраг впечатлял. Разросшиеся в его глубине деревья едва выглядывали верхушками. Склон почти отвесно крут, а лестница, ведущая вниз к роднику, и скорее напоминающая рискованный аттракцион, вызывала у Виктора боязливое недоумение.
  
   - Что же это, Лариса Михайловна? Говорите популярное место, а лестница такая, что шею свернуть недолго. Пожилых людей много, они-то как?
   Извекова пожала плечами.
   - Лестницу, которую вы видите, строили своими силами, всем миром. Да и ту власти снести хотели. Не соответствует, говорят, нормам безопасности. Перестаньте тут лазить, говорят. Мы вам другую лестницу отгрохаем, не хуже "Потёмкинской". Даже фуникулёр пустить обещали. Но тут грянула "перестройка" и городские власти нашли лучшее применение государственным деньгам. Хорошо люди тогда эту-то лестницу отстояли, она ещё послужит. Меценатов нет. А пожилым и немощным..., идемте-ка вон на ту лавочку, помолчим, подышим, природой полюбуемся. Воздух-то, какой, голова кружится!
   Люди проходили мимо, кто помоложе, помахивая предназначенными для воды ёмкостями, отважно направлялись к лестнице. Остальные, кому не по годам и не по силам заниматься альпинизмом, располагались на траве, возле широкого пня. На пне стояла плетёная корзинка, укрытая белым полотняным полотенцем.
   Извекова молчала, не сводя глаз с лестницы. Витя рассеянно покуривал, глядя по сторонам. Вдруг, она вздрогнула и положила ладонь ему на руку.
   По лестнице поднимался какой-то человек с двумя полными бидонами воды. Вид у этого типа был странноватый. Кургузый пиджачок, обтрёпанные брючата, сандалии на босу ногу. На голове ржавый рыжий картуз, длинные с проседью волосы, растрёпанная борода. Взгляд в землю, прямо перед собой. По-утиному, вразвалочку, сильно припадая на одну ногу, мужчина приблизился к сидящим на траве людям.
   Пожилая женщина, сидевшая возле пня, вскочила, сунула в корзинку пакет молока и пару яблок. Затем, подхватив у мужика принесённые им бидоны, быстро поклонилась ему, и засеменила прочь.
   Хромой, с отсутствующим видом, принял протянутые ему другой тёткой пустые фляги и снова пошёл к лестнице.
  
   29.
  
   Когда он оказался поблизости, Извекова шагнула ему на встречу: "Здравствуй". Водонос замер, поднял на неё глаза.
   - Здравствуй, Ларчик, ты пришла.
   Извекова, с извиняющейся улыбкой, посмотрела на Ухтомцева. Тот понятливо отошёл в сторонку, остановился, наблюдая за странной парочкой. "Так они знакомы? И, похоже, давно".
   Лариса Михайловна что-то торопливо говорила водоносу, лёгкими мимолётными движениями поправляя ему то ворот пиджака, то картуз, съехавший на бок, то, непослушную седую прядь волос. Хромой всё принимал покорно, послушно кивая её словам.
   Обернувшись, Лариса махнула Виктору рукой: подойди.
   - Вот, - сказала она водоносу, когда Ухтомцев приблизился, - познакомься, это Витя. Виктор Ильич, Катин друг. Наш друг.
   Водонос, чуть склонив голову к плечу, внимательно и, как показалось Вите, весьма иронично разглядывал его.
   Виктора это покоробило. "Что за бесцеремонность?! А Извекова - даром, что интеллигентная женщина. Вертит мной как игрушкой перед каким-то оборванцем".
   Ухтомцев раздражённо кивнул новому знакомому и хотел ретироваться, но почувствовал, как Лариса Михайловна крепко придержала его за локоть.
   - Не надо так. Терпенье, Витюш...
  
  
  
   А водонос, не обращая внимания на эту мелкую возню, неожиданно подмигнул Ухтомцеву и протянул ему одну из фляг. Лариса Михайловна отпустила Витин локоть, отступила на шаг, давая понять: "Дальше сам. Решай!".
   И это было важно! Виктор Ильич как-то сразу всё понял. Понял, зачем они здесь и кто этот человек, стоящий перед ним. Понял, что от того, как он сейчас себя поведет, зависит очень многое. Это поворот не только в журналистском расследовании, но и, возможно, в его собственной судьбе.
   Теперь Ухтомцев сам смотрел на водоноса во все глаза. Тот взгляда не отвёл, по-прежнему держа флягу в протянутой руке. И Витя принял её.
   Они пошли. След в след. У самой лестницы Ухтомцев оглянулся.
   Лариса Михайловна стояла, зябко обхватив себя руками за плечи. На только ей ощутимом ветру. Встретившись с Витей глазами, она кивнула и показала худенький кулачок с выставленным большим пальцем: "Отлично, Витя. Зачёт!".
  
  
  
  
   Водонос
  
   Часть третья. Водонос
  
   1.
  
   Круглые деревянные плашки, рассечённые радиальными трещинами, стёртые сотнями подошв, по две в ряд, ступенька за ступенькой, мелкой волной сбегали по склону.
   Спуск был крут, но не так опасен, как казалось со стороны. На полпути земляной пятачок со скамеечкой - для тех, кто шёл на подъём и притомился. Всё просто и обыденно.
   Но Ухтомцев волновался. Что же оказалось? Всего лишь прикосновение - и дверь, казавшаяся давно и навсегда запертой, отворилась, пропуская в чужую тайну, такую притягательную и одновременно отталкивающую. И это проникновение делало всё окружающее инфернальным и многозначительным.
   Мир, в который они погружались, идя всё дальше вниз по ступенькам, существовал в ином измеренье. Обыкновенная трава была здесь тёмная, почти чёрная, спутанная и перекрученная, как волосы русалки. Хищно выгибались зловеще яркие репьи, топорщились угрюмые кусты с молочно белыми ягодами.
   Верхушки деревьев росших на дне оврага, заглатывали солнечные лучи без остатка и влажно потели, кружа голову откровением лесной плоти. Дневной свет померк и загустел, но в этих зелёных сумерках легкомысленно скачут и перемигиваются разыгравшиеся солнечные блики.
   В неверном свете лица людей подымающихся навстречу, выглядят неживыми, чужими и отстранёнными. Их молчаливое шествие пугает, вызывая желание стать незаметнее, затеряться в пёстрой неразберихе света и тьмы.
   Но вот, конец спуска, конец лестницы. Деревянный настил, сходни ведут к маленькой, всего в сажень высотой, жестяной часовенке. В её бетонном основании две стальные трубы исходят родниковой водой. Накрывшая с головой тишина так же чиста и прозрачна, как здешняя вода.
   Водонос останавливается и, впервые, оглядывается, проверяя: здесь ли его ведомый. Почерневшие доски настила прогибаются под ногами. У родника, мужчина кланяется, мелко крестится на образок Божьей матери, размещённый под миниатюрной луковкой купола с православным крестом. Присев, ополаскивает флягу, наполняет её водой, склонив голову, прислушивается к гудению упругой влаги о пластиковое нутро. Когда вода, наполнив ёмкость, бурливо вырывается наружу, снова крестится, выпрямляется и отходит.
   Ухтомцев повторяет действия своего провожатого - крестится, наполняет флягу водой и, напившись из пригоршни, умывшись, чувствуя, как приятно горит кожа лица от ледяной воды, протягивает руку водоносу.
   - Ну, здравствуйте, Еремей Игоревич.
  
   2.
  
   Они присели на голый, подбитый мхом, поваленный берёзовый ствол. Водонос устало вздохнул, снял свой порыжевший картуз. Порывшись в карманах пиджака, достал пачку папирос, закурил. Глядя прямо перед собой, спросил: - Ты искал меня?
   Голос у него был глуховатый, с лёгкой хрипотцой. - Лара говорит, ты собираешься писать обо мне?
  
  
  
   Виктор не стесняясь, в упор, разглядывал собеседника, кивнул: - Да.
   - Зачем?
   - Случай, издательский заказ.
   - Почему именно ты?
   - Издатель - мой товарищ, вместе учились. Он решил, что у меня должно получиться. Я ведь вашим творчеством давно интересуюсь. Самиздат с вашими вещами у меня до сих пор хранится. Ну и, разумеется, ваша книга, что вышла пару лет назад.
   - У меня вышла книга? Лара не говорила.
   Виктор Ильич покачал головой.
   - Так вы не знали? Да, вышла. Какое-то питерское издательство тиснуло, ограниченным тиражом, без указания авторских прав. В предисловии написано, что вы умерли.
   - Вот как...
   - Мутное время, Еремей Игоревич, что хотят, то и творят. Видимо издатели вашей книги не сочли нужным, навести какие-то справки, связаться с Ларисой Михайловной.
   - Всё правильно, какие ещё справки.... - Солин погладил ладонью серую, как старая кость, древесину павшей берёзы. - Когда-то я был тем человеком, которого ты ищешь. Но его давно нет. Еремей Солин действительно умер. Теперь я - Водонос! Так меня местные прозвали. Без имени, без фамилии, без прошлого. Просто Водонос.
   - Но почему?! Я, ведь, только-только узнал, что вы - это вы. И..., и я не понимаю!
   - А тут нечего понимать! Всё сложилось в моей жизни как нельзя лучше. Я счастливый человек. Я нашёл своё место и дело.
   - Стоп, стоп. Что за демагогия? Место, дело..., это здесь в овраге что ли? А литература?! - Разозлился Ухтомцев, не желая понимать и принимать сказанное Солиным.
   - Литература - дура. Пустое. Только оказавшись здесь, в теперешнем моём определении, я понял, что всю предыдущую жизнь пытался заниматься тем же самым. Я пытался писать литературу "чистой воды" и доносить её людям. Вычерпал себя до дна, а толку-то? Ты должен это понять, это важно.
   - Я постараюсь.
   - Постарайся. Напиши обо мне как считаешь нужным. Мне всё равно. Но моих девочек, Лару и Катю, не обидь. Они поверили тебе. Слышишь, парень?!
   - Да, Еремей Игоревич.
   - Остальные вопросы решишь с Ларой. Все оставшиеся после моей... смерти рукописи, хранятся у неё. Поступай с ними как знаешь.
   Солин надел картуз и поднялся.
   - А меня больше не беспокой. Разве вот за водой приходи, это - пожалуйста. Да?
   - Да, Водонос.
  
   3.
  
   Берёзовая роща, тихая и светлая. Дорожки и лестницы к роднику отсюда не видно, а вот церковка проблёскивает золотым куполом в узоре берёзовых ветвей.
   Извекова и Ухтомцев устроились в теньке, прямо на траве. Лара достала коньяк, разложила на газете бутерброды.
   - Лариса Михайловна, мне кажется, пора объяснится. - Сказал Ухтомцев.
   - Да. - Кивнула она. - Ты прости меня Виктор Ильич, за маленькую мистификацию. Надо было к тебе присмотреться. Да и не знала я, как Еря отнесётся к появлению личного биографа. Давай без обид?
   Ухтомцев встретил её смущённый взгляд, развёл руками и улыбнулся.
   - Вот и ладно. А как присмотрелись к тебе, разобрались, что ты за человек, решили мы с Катюхой открыться. Если уж кому и суждено написать правду о моём муже, так это тебе.
   - Так уж и разобрались? Может я прохиндей, втёршийся в доверие? Напишу "желтуху", так, деньжат срубить.
   - Э, нет. - Лариса Михайловна разлила коньяк по стаканчикам. - Мы с дочей - бабы на людей чуткие. Я уж повидала в жизни многое, а Кате, видно от отца, верный на людей глаз достался. Давай, Витя, выпьем за то, чтобы между нами больше не было недомолвок. А потом, я расскажу тебе про мужа моего. Как кончился Еремей Солин и появился Водонос.
  
   4.
  
  
   - Еря, Еря.... Первые месяцы, проведённые в Выжегде, Ерёма был очень подавлен. Сторонился людей, почти не выходил из дому. Я, конечно, старалась ему помочь, как могла. Мне чуть не силой приходилось вытаскивать его на прогулки, мы исходили вдоль и поперёк город и окрестности.
   Солин физически немного восстановился, не пил. А вот психически...
   Он был занят бесконечным "самокопанием". Искал в себе точку надлома, душевную трещину, с годами становившуюся всё глубже, разрушавшую всю его личность.
   В уничижительно - беспощадном самоанализе Ерёма забирался всё глубже, к самым истокам.
   Неожиданно для меня, - да, кажется, и для себя, - он взялся за написание автобиографической повести о своём детстве. Работал увлечённо, но трудно. Повесть так и осталась незаконченной. Две общих тетради в клеточку, исписанные его нервным разбегающимся почерком. Последняя написанная фраза обрывалась на полуслове...
   Я всё прочла. Эта неоконченная повесть, была совсем не похожа на то, что Еря писал раньше. Так высоко он ещё не забирался.
   Когда я стала умолять его продолжить работу, Солин лишь угрюмо отмахнулся.
   "Понимаешь, - говорил он, - я очень ясно всё помню. Нет проблем с материалом, дело в другом: тот мальчик, которым я был, не подпускает меня нынешнего. Он видит меня, улыбается, машет мне рукой из прошлого, но чем ближе я к нему подбираюсь, тем дальше он оказывается. Прошедшее детство, как горизонт - обманчиво близко, но недостижимо.
  Иная реальность, в которой можно оказаться лишь во сне. Я не могу вернуть себе то, детское, виденье мира, я стал другим. Я, нынешний, адаптирую под себя чувства маленького Ерёмы Солина, а это неправильно. Тут начинается территория неправды, где каждое слово - предательство по отношению к самому себе. Я не смог писать дальше, поймав себя на том, что ищу слова и образы, для описания уже недоступного, не принадлежащего мне мира".
   Извекова взглянула на, внимательно слушавшего её, Ухтомцева.
   - Я дам вам эти тетради, прочтёте и вернёте мне. В этих воспоминаниях Еря очень открыт, незащищён.... Я прошу вас, Виктор, используйте этот текст очень деликатно.
   Ухтомцев погладил её руку.
   - Верьте мне, Лариса. Я сам немного побаиваюсь - чем больше у меня материала, тем больше сомнений, как я с ним справлюсь.
   - Вы справитесь. Давайте соберёмся с мыслями, посмотрим, что у нас есть.
   - Давайте.
   - Итак. О детстве Ерёмы узнаете из его тетрадей. Про московское житьё-бытьё вы кое-что накопали, и я помогу. Выжегда? Тут я вам тоже достаточно рассказала. И даже экскурс по памятным местам провела. - Лариса улыбнулась. - Представляю, что вы обо мне подумали, когда я так беспардонно рассмеялась, на вашу трогательную просьбу побывать на могиле Еремея Игоревича.
   - Да уж, не знал, что и думать. - Мрачно кивнул Ухтомцев.
   - Простите меня. Ни я, ни вы ещё не были готовы к откровенному разговору.
   - Я понимаю.
  
   - Спасибо, Виктор. А ведь знаете, вы не сильно заблуждались. Еремей Игоревич действительно чуть не погиб. Случилось так, что его убили. Здесь, в Выжегде. Ужасная история, но придётся рассказать. Потому что именно так, - с гибели и воскрешения, - кончается история писателя Солина и начинается другая - Водоноса. Новелла мистическая, относитесь к ней как хотите. Где тут горячечный бред, а где, правда - не мне судить. Расскажу всё так, как рассказывал сам Солин.... А Еря трепач известный!
  
  
   5.
  
  
   Сентябрь в том году выдался на удивление тёплым. Погода стояла почти летняя, только в воздухе витало что-то этакое - знаете: "когда и грустно и светло". Пахло яблоками и печальной листвой.
   И вот, именно за яблоками, как-то вечерком, Ерёма отправился в экспедицию. Прихватив большой и прочный пластиковый пакет, он пошёл в брошенные сады по ту сторону оврага, оставшиеся на месте снесённого села.
   Долго бродил меж старых яблонь, тряс корявые разлапистые стволы, собирал падалицу. Уже стемнело, когда набрал полный пакет. Посидел ещё немного на тёплом бревне, оставшемся от некогда стоявшего здесь деревенского сруба. Выпил чекушечку, похрустел яблоком, глядя на вспыхивающие в загустевших сумерках окна новостроек. И в самом элегическом настроении направился домой. Шёл обочиной, вдоль новой, огибающей овраг дороги.
   Движение было редким, машины идущие из города по встречной полосе, светом фар не доставали Солина, а те, что шли в одном с ним направлении, нагоняли и уносились вдаль, обдав напоследок упругой тёплой волной.
   Случилось, что там, где дорога, оттолкнувшись от лёгкой берёзовой рощи, резко уходила влево, Солина нагнала старенькая, вихляющая из стороны в сторону "девятка" с компанией крепко подвыпившей молодёжи.
   Нет, конечно, они не хотели сбивать прохожего, одиноко бредущего по обочине. Оно само как-то так вышло!
   Солин даже не успел понять, что произошло. Невероятной силы удар, чёрная вспышка. Последнее, что он увидел, перед тем как погрузиться в темноту: яблоки - красиво, веером, разлетающиеся по воздуху.
  
   ***
  
   Машина, сбившая его, съехала в кусты, так, что бы не попадать в свет фар проезжающих мимо автомобилей, и остановилась. В полной тишине прошла минута, другая.... Потом, дверцы разом распахнулись и из машины вылезли несколько человек - ребята и девчонки, испуганные, растерянные. Один из парей запрокинул голову, зажимая пальцами разбитый при ударе нос. Другой кинулся озабоченно осматривать капот и помятое крыло.
   Две девчонки испуганно жались друг к другу. Та, что в коротеньком цветастом сарафане, обхватив руками худенькие плечи, жалобно поинтересовалась: - Мальчики, а где он?
   - Кто? - гундосо отозвался парень с разбитым носом.
   - Ну, тот, которого мы...
   - А! Так где-то здесь.
   И, в свою очередь, поинтересовался: - Колян, чего там с тачкой?
  
  
   Колян зло сплюнул и пнул колесо машины.
   - Чего-чего? Сам посмотри - будто слона на таран взяли. Вот такая вмятина и одна фара вдрызг! Ладно, с машиной разберёмся. К брату в сервис отгоню, подлатаем, ни один мент не придерётся. А сейчас пошли этого дятла искать. Путешественник грёбанный, нашел, где гулять! Ведь только чуть-чуть машину на повороте повело, и надо же - он тут как тут! Видели, как полетел, разве что крыльями не махал. Если башку о дерево не разбил, то может и живой. Он где-то тут, рядом. Девчонки, вы оставайтесь у машины, а мы с Павликом поищем "летуна".
   Девчонки обнялись, рыдая тоненькими голосами, а парни полезли в кусты.
   Густые кусты смягчили падение Солина, он был жив. Пара треснувших рёбер и сломанная нога.
   - Коль, - прошептал Павлик, - мне нагибаться нельзя, из носа течёт. Ты посмотри, чего там с ним. Может живой?
   - Ты, что, дурак?! - Зло отозвался Коля, нашаривая по карманам сигареты. - Может, ещё в больницу его повезём? Пойми, мы бухие, человека сбили. Это, Павлик, срок - большой такой, увесистый срок!
   - А что же делать?
   - Что? Концы рубить. Расклад такой: как мы его на таран взяли, вроде, никто не видел, повезло - дорога пуста была. Усекаешь?
   - Тогда, - обрадовался Паша, - руки в ноги и тикаем отсюда! Пусть лежит.
   - Пусть лежит. Но не здесь. Ты пойми, живого или мертвого, рано или поздно, но его найдут. А если я к тому времени тачку не приведу в порядок - вычислят нас и повяжут, как дважды два!
   - Так что делать-то, - прикуривая дрожащими руками, захныкал Павлик, - я не понял?
   - Тут овраг рядом, вон там за деревьями. Берём мужика этого и тащим туда. Сбросим под обрыв, пусть катится. Там его если и найдут, то не скоро. Лазить туда желающих немного - круча такая, что шею свернёшь.
   - А девчонкам что скажем?
   - Так и скажем, чтоб молчали, а то на ремни порежем.
   - Ох, ты и крут, Колян.
   - А то! Берём, понесли.
  
  
   ***
  
   Солин очнулся от боли, когда его тело, ломая кусты, устремилось вниз по склону. Он закричал и кричал до тех пор, пока его сломана нога, не попала в развилку чёрной раскидистой осинки. От рывка в Ерёминой голове что-то взорвалось, и он опять потерял сознание.
   А вот что было дальше..., дальше - вопрос. Тут всё возможно. Возможно, дальнейшее ему только померещилось, в то время как он бессознательный лежал, уткнувшись окровавленным лицом в прелую листву, повиснув в зарослях осины у самого дна оврага.
   А, может, и не бред то был, а иная реальность, существование которой мы смутно ощущаем, но заглянуть в неё можем, только балансируя на грани жизни и смерти. Как знать?
   Важно другое: Солин считает, что именно той ночью он умер, чтобы вновь явиться в этот мир уже совершенно другим человеком.
  
  
  
  
  
   ***
  
   Голоса. Рядом. Хочется открыть глаза и посмотреть кто это, но веки такие тяжёлые - не поднять.
   - Так-с, и кто это к нам пожаловал? - Заинтересованно произнёс низкий баритон.
   - Выходит, что новенький прибыл. С пополненьицем нас, Марлен Геннадьевич! - Ответил сиплый тенор.
   - Новенький? К нам? Так он вроде ещё живой?
   - Вопрос времени. К утру, думаю, отойдёт. Подождать надо, подсобить человеку. - Уточнил сиплый.
   - Надо, надо. - Одобрил баритон. - Вон как его ухайдакали сердешного, живого места нет. Но, может, ещё выживет? Как думаешь?
   - Я думаю: чего он бедолага вниз башкой свисает, давай его поудобнее уложим? Из сострадания, так сказать. Прикосновений Солин не почувствовал, а ощутил, как мягкой волной его приподняло, качнуло и опустило на палую листву, пристроив голову на мшистую кочку. "Люди добрые" - подумал Солин и открыл глаза.
   Над ним, с вежливым вниманием, склонились два гражданина, вида вполне обычного, если не считать той странности, что тела их казались несколько прозрачными и зыбко колыхались в сыром ночном воздухе. "Это у меня от сотрясения мозга в глазах плывёт" - спокойно рассудил Еря.
   - Вот мы и глазоньки открыли. - Обрадовался сиплый тенор, оказавшийся щуплым дядечкой, в клетчатой рубашке и мятых брючках.
   "Где я?" - попытался спросить Ерёма, но издал лишь хриплое бульканье.
   - Ну-ну, спокойно! - вмешался баритон - плотный круглолицый мужчина в плаще и берете. - Ты зря не надрывайся. Чего губами шлёпать? Просто подумай, мы услышим.
   "Где я? Кто вы?" - подумал Еря.
   - Вы, товарищ, кувырнулись в овраг, надо полагать не без посторонней помощи. Кто-то вам очень подсобил сюда спикировать. - Мягко пояснил баритон. - Это ответ на ваш первый вопрос. - А мы.... Позвольте представиться: Полугаевский Марлен Геннадьевич. А то друг мой, Гулькин Григорий Антонович.
   - Можно просто Гриня. - Улыбчиво добавил щуплый.
   - Мне страшно. - Пожаловался Солин. - И с головой что-то.... Я вижу вас на просвет.
   - А ничего странного! - Успокоил Полугаевский. - Дело в том, - вы только не пугайтесь, - что нас с Гриней, в мирском, атеистическом понимании вовсе не существует. Мы давно умерли. Я - три года назад, а Гулькин - все восемь. Смерть свою нашли в этом овраге, здесь и обретаемся. Вульгарно выражаясь - мы призраки.
   - О-о-о! - Застонал Солин. - А я? Я тоже умер, или жив и брежу?
   - Это сложный вопрос. - С лекторскими интонациями протянул Гриня. - Многие люди, считающиеся де-юре живыми, вовсе не подозревают, что давно скончались. С моральной точки зрения, так сказать...
   - Подожди, Гриш, философствовать. - Вмешался Марлен Геннадьевич. - Не путай человека. Он задал конкретный вопрос. Я отвечу: вы, уважаемый, сильно расшиблись. И выживите ли - выяснится в самом скором времени. Поэтому, мы с Григорием Антоновичем - как старожилы этого гиблого места, считаем своей обязанностью, проявить гостеприимство и милосердие, составив вам общество, пока не определится куда вам: к нам в мир теней, или назад к людям.
   - А как я узнаю куда мне?
   - Это не ваша забота, да и не наша. Вот сейчас, с клинической точки зрения, вы всё ещё без сознания. Вам только кажется, что открыли глаза. На самом деле вы видите нас глазами души. Которая висит сейчас - нам-то её видно - в паре сантиметров над вашим солнечным сплетением и решает: отлететь ей или нет.
  
   - Так просто? - Удивился Солин. - И какая она на вид, душа моя? Скажите, пожалуйста.
   - Душа-то? У всех по-разному. Вот ваша похожа на смятый лист бумаги формата А 4.
   - Понятно. У меня вопрос. А почему вы, Марлен Геннадьевич, и вы, Григорий Антонович, здесь, а не...
   - ... В гиене огненной или райских кущах? - Уточнил Полугаевский. - Потому, что - души мы неприкаянные, грехи наши тяжки, но искупимы. Искупим и отбудем по назначению. А искупление наше придёт через дела добрые.
   - Ну, вроде как "тимуровцы". - Кивнул Гулькин.
   - И что, знаете вы грехи ваши?
   - А как же! У меня, вот, гордыня непомерная, отягчённая чёрной завистью. А Григорий Антонович, тот, вообще, по-жизни сволочь мелкая - вор и сутяжник.
   - А я, - не сдержал волнения Ерёма, - со мной как? Меня куда?
   - Это уж как там, - Полугаевский ткнул пальцем в нависшие над головами тёмные кроны деревьев, - наверху рассудят. Ты, брат, не надейся, что вот так, с бухты-барахты, усядешься весь в белом, под яблоней на арфе бренчать. Судя по состоянию души твоей - парень ты мутный.
   - Так и есть. - Сокрушённо согласился Солин.
   - Вот. Поэтому смирись, прими всё как есть. Это тебе не в ментовке, тут всё по- честному - лишних дел не навесят, а за свои ответишь.
   - Понял.
   - Так-то! А теперь давай, расскажи нам: кто ты есть, чем в жизни занимался?
   - Еремей..., кх-м, Еремей Игоревич Солин. Род занятий - неопределённый.
   - Тунеядец, что ли?! - Зло прищурился Гулькин. - Как человек труда, я таких не люблю!
   - Ну, ты, пролетарий! - Вспылил Марлен Геннадьевич. - Ври, да не завирайся. Тоже мне, "человек труда". Завсклад ты вороватый и мошенник. Забылся что ли?! Хочешь в этом овраге вечно торчать? Устал я с тобой бороться, склочник!
   - Прости, Марленчик, прав ты. Больше не буду. - Гулькин стыдливо прикрыл ладошкой глаза.
   - А ты, - уже спокойным тоном обратился Марлен Геннадьевич к Солину, - действительно, уточни свои трудовые вехи.
   Соли вздохнул.
   - Чем только я ни занимался. Но это так - для хлеба насущного. Сам-то себя всю жизнь считал..., считал себя...
   - Ну-ну, чего мямлишь? Говори, тут все свои.
   - Считал себя писателем. - Окончательно смутился Еремей Игоревич.
   - Тьфу! - Нервно сплюнул Гриня. - Я так и знал. Писака! Порядочного человека сюда не скинут.
   Полугаевский, напротив, расплылся в улыбке.
   - Брат, соратник! Вот это совпадение! Я ведь, понимаешь, тоже пописывал, о-го-го как пописывал! Творил, можно сказать.
   - Вы..., вы писатель? Литератор? - В свою очередь изумился Ерёма.
   - Да! Если я не писатель, то и не знаю кто тогда писатель-то. - Добродушно засмеялся Марлен Геннадьевич. - Уж я наваял - так наваял, мало не покажется!
   - Полугаевский..., - Солин потёр лоб, - что-то я не припомню, извините. Вы прозаик или поэт?
   - И то и другое. Жёг глаголом, хочешь - прозой, хочешь - стихом, вдоль и поперёк, крупная и малая формы, на любой вкус и цвет!
   - Завидую, коллега.
   - Особенно нечему. Не печатали, сволочи. Узколобые крючкотворы, чинуши заскорузлые, ограниченные бездари - вот в чьи руки попадали мои рукописи.
  
  Не поверишь, Еремей Игоревич, но по России трудно найти мало-мальски заметное издательство, куда бы я не отсылал свои работы.
   - И что?
   - Он ещё спрашивает. В лучшем случае - вежливая отписка, на казённом бланке, в худшем - тишина.
   - Стойте! - Вскричал Солин. - Вспомнил. В "самиздате" ходила по рукам фривольная такая поэмка: "Державный елдырь", автор - Полугаевский Марлон Брандонович, кажется.
  Лиха вещица. Про Распутина. Не ваша, часом?
   Полугаевский выдернул из кармана прозрачный носовой платок и растроганно мазнул по глазам.
   - Слышь, Гриня, - прошептал сдавленно, - люди помнят, люди знают. А ты говоришь: Полугаевский графоман.
   - А я и сейчас повторю, я от своих слов не отказываюсь. Ты, Марленчик - графоман, наглый, циничный графоман!
   - Ах, ты! Да я тебе сейчас...!
   - Что, по морде дашь? На, вдарь! Только чем и куда? Опомнись, тютя!
   - Ладно вам. - Вмешался Солин. - Тут человек умирает, а вы свору затеяли.
   - Это Гришка всё. Склочник. Он и при жизни таким был. Его собутыльники за говнистость прибили и в овраг скинули. Так он и после смерти не угомонился. Говномёт! Не гулять тебе в райских кущах. В чистилище зависнешь, кладовщиком. Будешь сандалии, да арфы выдавать.
   - Ой-ой, напугал. Можно подумать, тебя в раю заждались? Там, небось, редакторы одни, которых ты и тебе подобные писаки, до смерти замучили. Хочешь и на заслуженном отдыхе им жизнь испортить. Нет уж! Будешь до скончания века в этом овраге, совам свои вирши читать. Халтурщик!
   - Солин! - Взмолился Марлен Геннадьевич. - Рассудите нас, не могу я так больше. Это ничтожество, этот вредитель складской, который кроме амбарной книги никакой другой в руках-то не держал, поливает меня помоями. Скажите, поэма "Елдырь" вам понравилась? Только честно!
   - Честно? Похабень, конечно, но есть в этой вещичке этакая милая непосредственность. В отличие от профессионально сделанной порнографии, ваша поэма - искреннее, подростковое восхищение плотскими утехами. В живописи существует стиль примитивизм, в литературе тоже. Вы яркий и самобытный представитель этого художественного направления - самородок, неогранённый алмаз.
   Полугаевкий растроганно бубнил сквозь слёзы: - Вот оно, посмертное признание - как и положено таланту. Спасибо! Спасибо, Еремей, утешил. И ты, Гринь, прости меня, не буду больше с тобой собачиться. Чего с тебя недоумка возьмёшь? Талант должен быть снисходителен.
   - Клоун. - Скривившись, процедил Гулькин. - Жил клоуном, а помер - всё одно, клоуном остался. А ты, Ерёма, чего лыбишься? Думаешь, пожалел дурачка - сделал доброе дело? Как бы не так! Что ты ему не говори, он и сам всё про себя понимает. Полжизни бумагу марал - и всё впустую! Себя извёл, людей возненавидел, зависть чёрной коростой душу покрыла. Отчего и пил непомерно. Вот, как-то поздней осенью, гулял Марленчик в сильном подпитии, да элегическом настроении вдоль оврага. Гулял-гулял, оскользнулся и съехал по склону. А выбраться не смог, ослабел по-пьяни, уснул. А ночью заморозки ударили, он тут и замёрз до смерти, окочурился. Так что ли, ничего я не приврал, а, Марлен Геннадьевич, талантливый ты наш?
   - Всё так. - Грустно кивнул Полугаевский. - Художник без признания, как цветок без поливки. А, Солин, что скажешь?!
  
  
  
   ***
  
  
   ... А, Солин, что скажешь?! - Вопрос был задан жёстко и властно, без слезливых интонаций и ерничанья.
   Не только тон, но и лица Ериных сумеречных знакомых изменились - обретя строгую торжественность. Глаза смотрели холодно, вопроса в них не было, но был ответ.
   Солин понял, что перед ним разыграли комедию. Зачем? Кто на самом деле эти двое - снисходительные друзья, или строгие судьи?
   - А что я должен сказать?
   Марлен Геннадьевич развёл руками.
   - Ответь. Ты готов уйти, ты сделал то, зачем явился в этот мир?
   - Я не знаю. Мне казалось, что нашёл своё предназначение, но выполнил ли я его? Не знаю, не знаю.... Я немного заблудился...
   - Пустое, Солин, словеса! - отмахнулся Полугаевский. - Что ты виляешь, струсил? Хочешь, я сам про тебя всё скажу?!
   - Скажи. - Покорно согласился Ерёма.
   Марлен Геннадьевич усмехнулся, кивнул и указал на Солина своему товарищу.
   - Смотри, Гриня. Перед тобой человек отягощённый талантом. Хорошо это, или плохо? Что это за чудо-юдо такое: талант? Счастье он приносит человеку или горе? Давай, повертим, посмотрим.
   - Взбей ему холку, Марлоша! - Азартно согласился Гулькин.
   - И так! Однажды обнаружив в себе чудесный дар, избранный индивидуум перестаёт принадлежать себе. Теперь, он целиком и полностью принадлежит своему таланту! Талант как вирус, как смертельная болезнь - разъедает несчастного изнутри. Полностью подчиняя себе. Одержимость! Загляни в глаза художнику и увидишь беса. Обольстителен тот бес - восторженные толпы поклоняются одержимому. Одержимый позволяет любить себя, но сам любить, не способен.... Даже более того, талант пожирает не только своего носителя, но и тех, кто осмеливается быть с ним рядом!
   - Неправда. - Спокойно возразил Солин.
   - О, как! - Восхитился Марлен. - Опровергни!
   - Талант дан всем, без исключения, от рождения. Каждому свой. Сумеешь его обнаружить, открыть - поступай ним как хочешь. Не сумеешь, будешь всю жизнь мучиться нераскрытой своей тайной. Ты же сам, Марлен Геннадьевич, литературным творчеством испражнялся, тужился-маялся, что за нужда такая была? Ответь.
   - "Нужда, "испражнялся"... - Поморщился Марлен. - Эк, ты моё творчество в отхожее место определил. Может ты и прав - ошибся я дорогой, не тому делу себя посвятил. Но ты-то, ты путь выбрал верный, угадал. Своей дорогой пошёл? Своей! Вот только идя тем путём по жизни, оставлял ты за собой, Еремей Игоревич, выжженную территорию. Да, пусть я - графоман, но я безобиден в бездарности своей. А вот вы - те, кому "дано", вы - законченные эгоисты, самовлюблённые демагоги, амбициозные прохиндеи! Имитируете жизнь, создаёте ложные миры, в которых блуждают миллионы доверчивых душ, неспособных отличить истинную жизнь, от дешёвой подделки!
   В обличительном раже, Марлен Геннадьевич уже перешёл на крик, а возмущённый Ерёма шарил вокруг себя в поисках палки, дабы пустить ей в обнаглевшее приведение, когда в спор решительно вмешался Гулькин.
   - Брэк! Чего вы распетушились, бумагомараки?! Дело-то проще простого. Тоже мне, интеллектуалы, носители духовности. Тьфу, на вас! До чего я ненавижу интеллигенцию! Встретятся два занюханных интеллигента, и тут же давай обсуждать свою избранность. Но при этом - только интеллигенты так искренне и открыто презирают себе подобных.
  
  Тьфу, тьфу на вас обоих! Слушай сюда, Солин. Ответь на один вопрос, не нам, себе ответь: путь твой пройден, и ты живёшь только инерции? Если так, то не упорствуй. Мы заберём тебя с собой, сейчас, немедленно! Но..., если есть что-то, ради чего тебе ещё стоит жить - скажи, мы выслушаем.
   Солин молчал.
   - Вот и спорам конец. - Усмехнулся Гулькин. И подмигнул Полугаевскому: - А помнишь, Марлен, того типа, что прошлой зимой катаясь тут со склона на лыжах, свернул себе шею? Ох, он и упирался, когда мы за ним пришли. Брыкался, орал что-то про любовницу молодую, машину новую, да дачку недостроенную - мол, ему ещё о-го-го как пожить надо! Нашёл, что сказать, чудила. А этот молчит. Мерекает о жизни своей, знать проняло бедолагу. Похоже, не зря мы с тобой тут надрывались?
   - Да, уж! - Марлен вынул из кармана прозрачный платок и промокнул лоб.
   - Не паясничай. - Грустно сказал Гулькин. - Мёртвые не потеют.
   Улыбнувшись, Полугаевский спрятал платок и приобнял товарища за плечи: - Светает уже. Пора нам, Гриш.
   - Да, я сейчас. - Григорий Антонович, присев на корточки, уставился на покалеченного Ерёму. - Вот что, Солин, тут рядом есть родник, рано поутру туда придут люди. Мы сделаем так, что они тебя найдут, помогут. Прежде чем уйдём, попросить тебя хочу, чтоб и ты нам помог. Помолись за нас с Марленом. За себя помолись, за людей близких и дальних. За спасение наше. Слышишь, помолись, так сильно, как только можешь!
   - Гриша! - Нетерпеливо окликнул Полугаевский. - Понял он всё, не дурак. Пошли, пора нам.
   Гулькин распрямился, махнул на прощанье рукой и направился к своему товарищу. Сделав пару шагов, они растворились среди деревьев.
  
  
   6.
  
   - Вот такая странная и мистическая история. - Лариса Михайловна потёрла виски и поморщилась. - Тяжело всё это вспоминать. Я тогда всю ночь прождала мужа, а утром засобиралась в милицию, но милиция сама явилась ко мне, в лице молоденького сержантика, он и сообщил, что Ерёма в больнице, пришёл в себя и указал свои данные. Я помчалась к нему.
   Оказалось, что его нашла семейная пара бодрых пенсионеров, пришедшая на родник за водой. С ними была их собачка, которая и подняла несусветный лай, обнаружив в кустах беспомощного человека.
   Я почти неотлучно находилась в больничной палате, при муже. И хотя врачи заверили, что опасность для жизни Ерёмы миновала, меня не оставляли тревога и сомнения, вызванные молчаливой отстранённостью Солина, его нежеланием разговаривать со мной или с кем бы то ни было ещё.
   Но, вдруг, через пару дней, он заговорил сам. Неподвижно уставившись в потолок, рассказал мне историю о приведениях.
   Я решила - его фантазия всего лишь следствие сотрясения мозга. Не придав его словам особого значения. Тем более что неясно, как он, будучи без сознания, мог видеть и слышать ребят сбивших его на машине. Он и сам не мог этого объяснить, да и не пытался.
   Восстанавливался Еремей Игоревич довольно быстро, вот только с ногой было плохо. Перелом был очень сложный. Врачи сказали, что хромота останется. Ногу надо было разрабатывать, расхаживать. Ерёма, превозмогая боль, стал совершать пешие прогулки, всё более и более длительные. Повадился на родник, там он часами ходил вверх-вниз по лестнице, тренируя повреждённую ногу. Всё чаще стал выбираться в церковь, что по ту сторону оврага. Домой возвращался лишь под вечер, непривычно тихий, смиренный.
   Я радовалась, видя, как любимый человек выздоравливает не только физически, но и душевно. Успокоилась, решив: всё идёт на лад. Но не тут-то было! Месяца через два Еремей, вдруг, заявил, что уходит из дома.
   Что?! Как?!
   Разрыдалась, требовала объяснений. Он сказал: "Я ухожу не от тебя и не от Кати. Я ухожу от себя, прежнего. Того Еремея Солина, что ты знала, больше нет, он умер ночью в овраге".
   - Не понимаю! - кричала я. - Ты жив, ты мой Еря, я хочу, чтобы ты был рядом.
   - Я и буду рядом, всегда. - Кивнул он. - Вы, с Катей, мои самые родные люди на земле. Да вот я стал иным, вам будет тяжело со мной. Отпусти меня, Лара. Душа моя просит покоя и покаяния. Это трудный путь, и я не хочу его делить ни с кем, даже с вами.
   Извекова грустно улыбнулась Виктору и развела руками.
   - Я отпустила. Что было делать? Вот и вся история про писателя Еремея Солина ставшего Водоносом... Мы с дочкой частенько навещаем его, а сегодня он захотел увидеть вас.
   - Спасибо, Лариса. - Ухтомцев наклонился и поцеловал ей руку.
   - Я думаю, вечером вам надо поговорить с Катей.
   - Разумеется, вечером я у вас.
  
  
   7.
  
  
   Вернувшись в свою комнату у Нилыча, Виктор завалился в одежде на кровать и уставился в потолок.
   По дороге он позвонил Кате и договорился, что вечером она будет ждать его дома. Теперь ему надо было осмыслить рассказ Ларисы Михайловны и подготовиться к разговору с Катей.
   В дверь деликатно поскреблись, и в комнату заглянул Михаил Нилович, с приглашением откушать домашних пельмешек.
   Ухтомцев отказался, сославшись на головную боль.
   Нилыч бочком втёрся в комнату, присел на край кровати.
   - Голова болит, говоришь? Это оттого, что думаешь ей много. Ты не ухмыляйся, а послушай опытного человека, то есть - меня. Вникай! Хочу сразу предупредить: супротив природы идёшь, парень! Мужчина не думать, а действовать должен. Он охотник, увидел добычу - и без раздумий - прыг на неё! Усёк? Баба - не то, она сначала прикинет надо ей это или нет, а уж потом организмом виляет. Оттого они нас - мужиков за нос и водят, как детей малых, но тут уж ничего не поделаешь - природа. И не спорь! Инстинкт - сила великая. Мы как: увидел стройную походку, всё - мозг в отключку, язык вывалил, хвост трубой и побежа-а-ал...! Женщины сначала думают, потом намекают. Вот такой расклад и ничего с этим не поделаешь. Я потому вот сам редко думаю, чего толку-то? Думай не думай - как должно, так и будет. И тебе тоже советую. А если ты о работе голову ломаешь, то это уж совсем зря. Чего велосипед изобретать? Тебя писать в институтах учили? Учили! Вот и пиши, как учили, без самодеятельности. В любой работе главное - порядок и дисциплина. Ладно, пойдём уже, махнём по маленькой под пельмешки!
   - Нет, Михаил Нилович, спасибо. Я теперь над словами твоими думать буду.
   - Тьфу! Я кому лекцию читал, надрывался? Извини, Вить, но ты бываешь какой-то туповатый, тормозишь на ровном месте. Пойду я лучше от твоей кислой физиономии, приму сто пятьдесят капель для успокоения.
   Нилыч ушёл, а Витя, поворочавшись на кровати, достал сигареты и закурил. Взглянул на ходики. Пора собираться к Извековым.
  
   Многое нужно спросить у Кати. И многое сказать самому. Но, как.... Как сказать ей то - самое главное? Не будет ли он смешон?! То, что он испытывает к Кате больше чем просто симпатия - это очевидно. А вот каким она видит его, думает ли о нём? И если думает, то что? А если действительно выходит по Нилычу: сидит она сейчас, ждёт и прикидывает своим практичным женским умом - какая красная цена этому стареющему неудачнику? Если так, то лучше тут же, немедленно побросать вещи в сумку, быстро попрощаться и уехать прочь. Можно и так.... Но, вот простит ли он себе это бегство? Ну, уж нет, врёт старый хрыч! Ведь Виктор видел, чувствовал в её взгляде, прикосновениях, осторожных поцелуях - настоящее, искренне чувство, которое нельзя сыграть, имитировать и подделать. Можно конечно самому обмануть себя, увидеть, то чего нет. Но не в этом случае. Было, было - он не мог ошибиться!
   Нет, Ухтомцев, просто так ты отсюда не уедешь.
  
  
   8.
  
   Катя ждала Виктора дома одна, Лариса Михайловна была в театре. Когда он вошёл, девушка подставила щёку для поцелуя, схватила Виктора Ильича за руку и потащила в комнату.
   - Мамы нет, я сварила кофе, а ещё у меня есть хорошее сухое вино. Садись и рассказывай скорее, я хочу знать всё-всё!
   Ухтомцев снял пиджак, сел в кресло, достал сигарету.
   - Я подымлю? Даже не знаю с чего начать. У меня, пожалуй, одни вопросы.
   - Задавай. - Кивнула Катерина, усевшись напротив.
   - Почему ты мне сразу не рассказала про отца? Что он жив, живёт в этом городе, что вы видитесь с ним..., почему?
   - Ты бы закидал меня вопросами, ответить на которые было бы трудно, пока ты сам не познакомился, не поговорил с ним.
   Витя подумал и согласился: - Да, пожалуй. Ты знаешь, Лариса Михайловна постаралась подготовить меня к этой встрече. Но, всё же...
   - Как он тебе показался? Ты ведь не посчитал его за сумасшедшего? Вы поговорили?
   - Да-да, мы говорили. Разговор был недолгим. Говорил Еремей Игоревич немного, самое главное. Он вполне нормален, насколько может быть нормален человек бежавший от жизни и от времени.
   - Да, это так. А как он отнёсся к тебе?
   - Просил не обижать вас - тебя и маму. Разрешил поработать с его бумагами, которые хранятся у вас дома.
   Катя, живо кивнув, улыбнулась.
   - Я знала, знала, что ты ему понравишься!
   Виктор пожал плечами: - Вот и Лариса Михайловна говорит, что он меня принял и поверил. Мне же показалось, он был со мной суров.
   - Нет, что ты! С теми, кто ему не нравится папа не идёт ни на какие контакты. Он вовсе не злой, просто за те годы, как он ушёл из дома, отец стал очень замкнутым. Ему хорошо в своём отшельничестве. Он искренне хочет научиться быть добрым к людям, но не знает как. Общение с людьми утомляет его. Вот придумал себе это добровольное служение - водонос. Таскает бидоны вверх-вниз по лестнице круглый год.
   Ухтомцев помялся не зная, как задать следующий вопрос.
   Катя поняла, кивнула: - Спрашивай, о чём хочешь.
   - Скажи, Кать, как ты относишься к своему отцу - к тому каким он был и к тому каким стал? Кто такой Еремей Игоревич Солин, он же Водонос, для тебя? Какие чувства ты испытываешь к этому человеку? В твоей комнате нет его фотографии - только уходящая чёрная фигура, ты так его видишь?
   Катя долго молчала, курила, рассеянно стряхивая пепел, в пустую кофейную чашку, наконец, негромко, взвешивая слова, заговорила: - Вот послушай. В детстве он был для меня как Оле-Лукойе. Каждый вечер он садился возле моей кровати и рассказывал мне сказки, пока я не засыпала. Странные сказки - в них не было волшебных стран и зачарованных дворцов, фей и гномов. В его рассказах действительность преображалась странным образом, чудесное и обыденное переплеталось так причудливо, что трудно было отличить правду от вымысла.
   Отец мало играл со мной, зато мы часто ходили гулять вместе. Мы шли рядом, он держал меня за руку. Порой молчал всю прогулку, а бывало, замирал на месте, увидев восхитивший его багряный осенний куст, или причудливое облако в высоком небе, или человека вызвавшего его любопытство и тут же, сходу сочинял историю про куст, про облако, про случайного прохожего.
   Когда я подросла, то стала стесняться этих прогулок. Мне казалось, что знакомые ребята, увидев, как я гуляю с папой, будут надо мной смеяться. Я осознавала, что мой отец не сосем такой, как другие папы, особенный, но не стану же я объяснять это другим. Под разными предлогами, я стала отказываться гулять с ним, он всё понял и прогулки прекратились. Теперь он подолгу уходил бродить в одиночестве.
   Зато моё увлечение живописью и фотографией, отец страстно поддержал, восхищаясь всем, чтобы я ни делала.
   Он очень любил нас с мамой - мы с ней это твёрдо знали, но, несмотря на это понимали, что отец никогда не принадлежал нам полностью.
   В доме всегда существовало строгое табу: "Папа работает". Я тяжело переносила периоды, когда он погружался в свои писания, да и мама тоже. В это время отец становился невыносим. Закрывался у себя в комнате, было слышно, как он там бегает взад-вперёд, рычит, швыряет стулья. Потом наступала тишина, которая, вдруг, снова взрывалась проклятьями. И так продолжалось двое-трое суток, даже ночами. Это было похоже на временное помешательство. Кончалось всё тем, что мы с мамой встревоженные затянувшимся затишьем, осторожно заглядывали к нему и обнаруживали отца спящим. Иногда прямо на полу. В комнате было сизо от табачного дыма, кругом валялись исписанные, исчирканные, смятые листы бумаги.
   Проснувшись, отец тут же одевался, уходил на улицу и возвращался только сильно пьяным, но тихим и пристыженным, с извиняющейся улыбкой и больными глазами.
   Папа чувствовал себя виноватым перед нами, оправдывался, называя своё творчество "приступами одержимости". Он тоже мучился и несчастный случай на дороге стал моментом надлома, той страшной ночью отец решил для себя главное. Видимо тогда он пришёл к мысли, что если его не станет, нам с мамой будет только лучше.
   Как же надо было устать от себя самого, чтобы додуматься до такого! Мама тебе рассказала?
   - Да. Но... - Витя шумно выдохнул и пожал плечами. - Кое-что в её рассказе показалось мне.... Как бы это помягче? ...Странным, что ли.
   Катя вопросительно посмотрела на него, а потом заливисто расхохоталась.
   - Кажется, я понимаю. - Отсмеявшись, кивнула она. - Мама рассказала тебе о приведениях.
   Ухтомцев смущённо кивнул.
   - Ну, да.... И что мне с этим делать?
   - Мои родители фантазеры, оба, с нулевой приспособляемостью к реалиям жизни. Реальность для них - асфальтовый каток, на пути которого они строят свои песочные замки. Время идёт, жизнь меняется, а они никак не попадут с ней в ногу. Мама так и живёт в твёрдой уверенности, что каток обойдёт её стороной. А вот отец решил сам отойти в сторону. Он уже давно жил не в ладу с собой, ведя бесконечные внутренние споры. И эта ночная дискуссия с мертвецами, всего лишь отражение его внутренних противоречий.
   - То есть, ты считаешь, что он всё это выдумал? Но описание ребят сбивших его весьма правдоподобно, неужели это тоже только фантазия?
   - Не совсем так. Эта история с привидениями - одна из его "сказок на ночь", только на сей раз предназначенная не мне, а маме. И рассказанная с одной целью - объяснить свои поступки, их мотивы. А подонков, искалечивших его, отец действительно мог и видеть, и слышать. Возможно, сначала он был только оглушён, в состоянии шока, но не без сознания. А отключился только при падении в овраг, от страшной боли, когда его сломанная нога застряла в зарослях осины. Вот так, всё просто объясняется!
   - Просто... - Задумчиво кивнул Виктор. - В бреду, он продолжал беспощадно спорить с собой?
   - Вероятно.
   - Знаешь, твой отец становится мне всё понятней и ближе. Даже порой кажется, что мы с ним...
   - ...Очень похожи? - Закончила фразу Катя. Я это почти сразу заметила, почувствовала, поняла.
   Катя поднялась, прошла к окну и, распахнув его, вернулась к Виктору. Остановившись позади него, вдруг, обняла, прижалась, коснулась губами его уха, прошептала: - Может быть, поэтому ты мне так нравишься, Ухтомцев.
   Она стояла позади него, но он видел её отражение в старом трюмо напротив. И эти мужчина и женщина в зеркале выглядели очень счастливыми.
   - Мы неплохо смотримся вместе. - Кивнул Виктор на отражение.
   Она взглянула и согласилась.
   - Да. Как на семейном фото.
   - Кажется мне пора сказать, что я тебя люблю?
   - Пора.
   - Я люблю тебя.
   - И я тебя люблю. Но, ты же скоро уедешь.
   - Нет.
   - Уедешь.
   - Поедем со мной.
   - Я не смогу быть счастлива в твоём городе. Нелюбовь к нему я унаследовала от родителей.
   - Тогда останусь я.
   - Оставайся.
   - Так просто.
   - Да, так просто.
   - Ты действительно хочешь этого?
   - Господи! Какой же ты все-таки тугодум, Ухтомцев!
  
  
   9.
  
  
   Утром, едва проснувшись, Виктор присел у стола, разбирая свои черновики. В комнату заглянул Нилыч. Шмыгнув носом, покачал головой.
   - Работаешь чём свет? Как подневольный, бумажки теребишь? А я хотел тебя на рыбалочку зазвать. Ты у нас на озере-то ещё не был? У-у, много потерял! Не озеро - мираж, в нём рыбы больше, чем у вас в Москве людей. То есть прорва! Но раз ты занят, ладно, не буду мешать.
   Ухтомцев, оторвавшись от бумаг, махнул ему рукой.
   - Погоди, Михаил Нилович, присядь, разговор есть.
  
   - Разговор? Серьёзный, надо понимать?
   - Серьёзный.
   Лицо Нилыча просветлело.
   - Вот это правильный расклад! Потому, как сразу предупреждаю: я серьёзных разговоров на сухую не веду. Айда, пошли в беседку.
   Ухтомцев заёрзал на стуле, раздражённо поморщился.
   - Рановато для беседки. У меня ещё дела сегодня. Присаживайся тут, разговор недолгий.
   Нилыч только отмахнулся. Приняв Витю под локоток, потащил из комнаты.
   - Вот, как начнём, там и будет видно - долог разговор или короток. Зелен ещё меня учить-то!
   Укрывшись в теньке от яркого утреннего солнца, выпили по-первой. Сегодня, по графику, была "смородиновая".
   - Погодь, погодь закуривать! - Зажмурив один глаз, грозил Вите хозяин. - Ощути послевкусие! Ощутил? Вот теперь, кури на здоровье.
   Закурив, Ухтомцев перешёл к делу.
   - Михаил Нилович, что если я у тебя подольше поквартирую? Решил я задержаться, а то и вовсе остаться в славном городе Выжегде. Что скажешь?
   Нилыч спокойно пожал плечами.
   - Живи. Как постоянному клиенту, оплату снижу на четверть. Потянешь?
   - Спасибо, Михаил Нилович. Потяну. Работа у меня ладится, деньги будут.
   - Не за что. Мне ведь тоже, чем всякую шваль с вокзала в дом водить, лучше пусть хороший человек поживёт. И Маша согласится, не смотри, что она бывает к тебе строга, ты ей глянулся.
   - Да, Марья Васильевна прекрасный человек.
   - Ну, ты, надо полагать, тоже не ради моей настойки остаться решил. Есть ещё женщины в русских селеньях? Приманили голубя столичного.
   - Никто меня не приманивал, сам напросился.
   Нилыч, с улыбкой, налил по-второй.
   - После этих слов, я за тебя спокоен. Коли мужик считает, что "сам напросился", значит, к умной женщине в руки попал. Она его ретивого и приголубит и, надо будет, вразумит. Приводи зазнобу в гости, познакомимся, выпьем, поговорим.... И Маша, опять же, рада будет. Она ужас как обожает всякие любовные истории.
   - Обязательно познакомлю. Спасибо за приглашение.
   - А ты боялся! Делов-то на две рюмки.
  
  
   10.
  
   Виктор шёл уже знакомой дорогой к театру. Ему натерпелось увидеть Катю, она сегодня обещала освободиться пораньше.
   Он уже почти миновал бульвар, когда с ближайшей скамейки вскочил и бросился ему на перерез какой-то гражданин.
   - Митя, друг! Смотрю: ты или не ты? Точно, ты! Вот радость! Что же, обещал зайти, а сам не заходишь.
   Витя разглядывал сияющую физиономию мужчины, пытаясь вспомнить, где его уже видел.
   - Ты чего, Митяй, не узнаёшь меня, что ли? - насупился мужик.
   - Я не Митя, я Витя. - Машинально поправил Ухтомцев.
  
  
   - Да? А в прошлый раз, вроде, Митей был. Мы же тобой - ого, как! - сдружились. Ты ещё от меня привет нашему общему знакомому Семёну передавал. Ну, помнишь, Семёна-то, помнишь, али тоже забыл. Он Семён, я Борька, я Борька, он Семён.... А ты Митя! О, брат, как тебя жизнь укатала.
   И тут Ухтомцев вспомнил: ну, конечно, тип из кафе, рядом с вокзальной площадью.
   - А, да-да...
   - Узнал? Слава тебе, Господи! А то уж, я разволновался. Теперь никуда не денешься, пойдём, встречу отметим.
   - Извини, Борь, не могу. Дела.
   Боря смерил его тяжёлым взглядом, кивнул.
   - Ладно. Тогда другой вариант. Смотри, что у меня есть. Отдам за стольник, как другу. Или ты не друг мне больше?
   Боря метнулся в сторону. Подхватил стоявший на лавочке пакет, порылся в нём и, вынув оттуда какой-то предмет, сунул Вите в руку.
   - Смотри, ратитет! - коверкая неудобное слово, ажиотажно вскричал он. - Вещь, сейчас такую другую днём с огнём не сыщешь.
   Это был металлический портсигар. На крышке выпуклый оттиск уже подзабытого первого советского спутника, цифры: 1957, и буквы: СССР.
   - Ратитет! - Настаивал Боря. - Бери, не прогадаешь.
   - Сам вижу, что раритет. - Согласился Виктор. Беру, имеется, куда такую редкую вещь пристроить.
   Схватив протянутые ему деньги, Бори заторопился.
   - Мне тоже пора. Ты знаешь, где меня найти, да, Митяй? - И убежал.
   А Ухтомцев, дав небольшой крюк, направился к ближайшему почтовому отделению.
   Стоя на пыльном пятачке у дверей почты, Виктор перелистал вой блокнот. Ага, вот то, что искал - вот кто по достоинству оценит "ратитетный" портсигар. Ухтомцев уже было направился на почту, когда рядом, едва не задев его крылом, резко притормозила знакомая машина. Витя невольно отпрянул на шаг. Стекло со стороны водителя приспустилось, продемонстрировав сатанинский профиль успешного воротилы местного шоу-бизнеса и неудачливого (как надеялся Виктор) Катиного ухажёра.
   Скривив пухлые губы, черноволосый пижон усмехнулся.
   - Что, испугались, господин писатель?
   - Вы очень неосторожно ездите.
   - Я езжу так, как считаю нужным. Вообще всё делаю так, как считаю нужным, и не люблю, когда у меня путаются под ногами.
   - Слова не мальчика, но мужа. Может, представитесь?
   - Что же это? Екатерина Еремеевна не сочла нужным рассказать вам обо мне? Так-так... Ладно, давайте знакомиться. Игорь Ростиславович Чернышов - жених Кати. Если вам, господин Ухтомцев этого недостаточно, добавлю - в этом городе, я человек не последний, имею определённое влияние. Дошло? Так вот, Виктор... Ильич, кажется? В связи с вышесказанным, настойчиво рекомендую: оставьте Катю в покое. И убирайтесь туда, от куда приехали. Здесь я вам жить не разрешаю. Это не угроза, а дружеский совет.
   Ухтомцев задумчиво покивал, поинтересовался: - А если я не послушаюсь?
   - Тогда, Ухтомцев, я вас сильно огорчу. Не надо строить из себя героя. Вы всего лишь дешёвый щелкопёр.
   - Понял- понял.... Но должен заметить - не такой уж дешёвый, ваша информация поверхностна. Когда я работал над биографической книгой нашего всеми любимого и уважаемого... - Тут Виктор назвал имя мэтра советской и российской эстрады, чья тяжеловесная физиономия в обрамлении чёрной шапочки парика, знакома всем и каждому.
   Чернышов нервно поправил воротник белоснежной рубашки апаш.
   - ...Когда я работал над его книгой, - невозмутимо продолжал Ухтомцев, - мэтр мне сказал: "Витя, (мы с ним по-свойски) если будут проблемы, причём любого уровня и характера, обращайся - помогу!". До сих пор я не беспокоил своего влиятельного друга по пустякам. Но вижу, пришла пора попросить его о маленьком одолжении...
   Ухтомцев неспешно закурил, давая Игорю Ростиславовичу усвоить информацию, затем нагнулся и, дыхнув сигаретным дымом в надменную физиономию, злобно прошипел, передразнивая интонации провинциального "Мефистофеля": - В связи с вышесказанным, поясню: еще раз появишься на моём пути - я не только съем твой бизнес, но и не разрешу тебе жить в этом городе. И это не дружеское предупреждение, а конкретная угроза. Ты меня понял, клоун балаганный?!
   Игорёк Чернышов провёл тонкой, изящной рукой по волосам, покрутил кадыкастой шеей, будто просторный ворот рубашки, вдруг, стал ему тесен.
   - Понял. А я то думаю, чего Катька в тебя вцепилась? Тогда, конечно, другой расклад. Ладно, давай так - ты мне не мешаешь, я - тебе.
   - Не торгуйся. - Ухтомцев распрямился и, затушив окурок о капот машины, качнул головой. - Убирайся.
   - Ну, ты, не наглей! - Вспыхнул глубокими, чёрными глазами Игорь. - А то не посмотрю на твою крышу....
   - Будь здоров, береги себя. - Зло улыбнулся Витя.
   Машина резко рванула с места и унеслась прочь, взвизгнув покрышками на повороте.
   Невольная импровизация Виктора Ильича произвела нужный эффект. Наглый блеф, рассчитанный на наивную уверенность провинциалов, что Москва это одна большая мафия, а столичные жители - зажравшаяся шайка паразитов, покрывающая друг дружку, сработал на все сто!
   Теперь пора штурмовать почту, телефон, телеграф.
  
   11.
  
   Отправив на домашний адрес мага и волшебника Алидума (хорошо он догадался записать Виктору в блокнот своё пусть и прозаическое, но юридически заверенное имя - Иннокентий Сидорович Куйло) бандероль с портсигаром, Ухтомцев тут же и позвонил приятелю.
   После долгой череды гудков (Кеша должен подойти, он ведь не выбирается из дома и прошедшего времени), бухнуло-брякнуло, в трубку влажно посопели, и раздалось басовито-призывное гавканье.
   Потом послышался далёкий Кешин голос: - Перестань орать, Джумбо! Ели ты считаешь нужным подходить к телефону во время моей медитации, то сам и разговаривай.
   Сердитое нечленораздельное ворчание Джумбо.
   - Нет? А что так? Дикция плохая, то-то! Ладно, уже иду.
   И уже отчётливо: - Алле, смирись всяк сюда входящий. Алидум на проводе!
   - Привет, Кеш! Витя Ухтомцев беспокоит.
   - А-а, Витёк! Здорово, щелкопёр! Рад тебя слышать! А чего звонишь, сразу бы и зашёл. Для тебя я всегда свободен. Посидим за бутыльком, совершим виток во времени!
   - Кеш, я тебе из другого города звоню.
   - Во, как! Нелёгкая журналистская судьба занесла?
   - Типа того. Теперь слушай. Я тебе бандерольку заслал, подарок. Зажмурь глаза, доковыляй до почты, получи.
   - Понял. Вить, а чего там, чего за подарок-то, может и идти не стоит?
   - Стоит-стоит. Портсигарчик раритетный, твой "Беломор" туда как родной ляжет.
  
  
  
   - Ёлы-палы! Это часом не железный такой, с резиночками внутри?
   - Точно. И круглый спутник на крышке - летит через вселенную!
   - Ёлы-палы...! А я весь Интернет облазил в поисках такого. Вот угодил! Спасибо! Ты когда в Москве будешь? Заходи, обмоем это дело.
   - В Москве? Не знаю, Кеш, может и не скоро. Похоже, в моей судьбе наступают большие перемены.
   - К лучшему?
   - К самому лучшему. Удивительные, счастливые перемены.
   - И, слава Богу, удачи тебе. Но помни - враг не дремлет. Новые времена породили коварных мутантов: алчных, злобных, беспринципных. Не поддавайся им, Витёк! Если кто обижать будет, ты мне скажи. Я их в лягушек превращу и на опыты сдам.
   - Благодарю за поддержку, о, Алидум! Только знаешь, тут места особые, мутанты сюда ещё не добрались, есть гады единичные и те все на виду. Я тебя ещё в гости позову. Представляешь, недавно на улице, я видел мужика, который нёс в авоське "тридцать третий" портвейн. Реликтовый городок, тебе понравится.
   - Замётано!
   - Ну, бывай, волшебник!
   Повесив трубку, Виктор Ильич, тут же не откладывая, сделал ещё один звонок в Москву.
   Услышав, знакомый деловито-бодрый баритончик, поздоровался: - Привет, Вань!
   - О! Агент Ухтомцев собственной персоной. Изволил выйти на связь с центром? Ну, привет-привет!
   - Ваня, плющ ты ядовитый, посмотрел материал, что я тебе выслал?
   - А то! Посмотрел и с карандашиком по тексту прошёлся. Местами сыровато, но в целом, Вить, картинка интересная получается. Рад, что в тебе не ошибся.
   - Спасибо, Вань.
   - Пожалуйста. Только ты там не успокаивайся. Заинтриговал меня - это да! Но в той части расследования, что ты мне выслал, дверка лишь приоткрылась. Заглянул ты в неё?
   - Заглянул, и нос к носу столкнулся.... Ой, Вань, не торопи меня. Скоро вышлю новый материал, ахнешь.
   - Дерзай! Слушай, а чего у тебя голос такой, ты случаем не под газом?
   - Нет, просто настроение хорошее.
   - У тебя, настроение...? Любопытно.... И потом, что это всё: вышлю, да вышлю? Ты, что там зимовать собрался, когда в Москву?
   - Вот об этом я и хотел поговорить с тобой. Вань.
   - Та-а-ак! - Голос Кондрашова стал напряжённым. - О чём "об этом"? Ты чего там удумал, очередной фортель, Ухтомцев?!
   - Дорогой работодатель, ты даже не подозреваешь, как, сам того не ведая, круто повернул мою жизнь.
   - Витя! - вскричал Кондрашов, - не пугай меня! Я как повернул, так и завернуть могу.
   - Ваня, не рычи. Ты настоящий друг. Повесть будет дописана, ручаюсь. Я сам стал частью сюжета и просто так выйти из него уже не могу. И ещё..., я встретил здесь чудесную девушку, лучшую в мире...
   Ваня молчал.
   - Вань..., ты что, сердишься?
   - Нет, Вить. - Тихо сказал Кондрашов. - Завидую тебе немного. Как это только так получается? Я сижу тут, бумажки перекладываю, суечусь, бегаю по кругу - бодрый, деловой, успешный. Даже, как я тебе хвалился, по-своему счастливый. А толку-то? Ночью проснусь и думаю: зачем мне это всё надо? На что жизнь трачу? Смотри, что выходит: я всю жизнь ловил в паруса ветер времени, куда он, туда и я, а ты - болтался по воле волн, как бревно. А в результате? Сижу вот, в гордом одиночестве на капитанском мостике заурядного судёнышка, в бескрайнем океане дикого капитализма. А тебя, бревно, прибило к райским берегам, и ты там пишешь, влюбляешься - живёшь, одним словом. А?!
   - Перестань, Ваня. Ты на своём месте и занят нужным делом. Своим делом - заметь, а это не так часто бывает, не всем удаётся...
   - Заткнись со своими корявыми утешениями, тоже мне! Послушай меня, мудрого, а значит печального. Повесть у тебя получится - это я уже понял. Рад за нас обоих, старик. А в остальном.... Самая лучшая, говоришь? Вот чертяка!
   - Вань...
   Кондрашов шумно вздохнул и вернул голосу деловые интонации.
   - Значит так, Ухтомцев. Сроки поджимают, любовь любовью, но в ближайшие две-три недели ты мне вышлешь черновой вариант полностью. Усёк?! Кстати, только тогда подкину тебе немного деньжат. Я не благотворительный фонд, я корыстный делец. Понял?
   - Как не понять.
   - Вот и ладно. Не пропадай, а то я тебя сам найду и...
   - Чего меня искать, - засмеялся Ухтомцев, - куда я теперь денусь?! Всё очень просто: город Выжегда, стоянка поезда четыре минуты.
  
  
   12.
  
   Виктор немного опоздал, Катя уже ждала его возле театра. Ещё издали он заметил её ладную фигурку, сияющие в солнечных лучах светлые волосы и сердце его забилось часто-часто...
   Она помахала ему рукой.
   - Привет, ты чего такой запыхавшийся?
   - Увидел тебя, и сердце чуть не выскочило.
   - От счастья разумеется? - улыбнулась Катя. - Не смотри на меня так, я сомлею, и буду вести себя непристойно. Ухтомцев, похоже ты приписал себе годиков для солидности, у тебя глаза двадцатилетнего юноши.
   - Я люблю тебя, Катя!
   Они стояли, обнявшись. Время, придуманное людьми - с его бездумной тикающей беспощадностью, перестало существовать для них. Планета земля деликатно сбавила обороты, мир вокруг застыл мягкой патокой и сама вечность, приложила палец к усмешливым губам: "Тс-с...". Внемлите и благоговейте пред великим таинством любви! Это и есть сама жизнь.
   Катя вздохнула и открыла глаза.
   Развесистые кроны деревьев выстилали асфальт кружевными узорами. Воробьи купались в тёплой пыли. С детской площадки в сквере доносился весёлый гомон. Яркий солнечный луч, отразившись от оконного стекла, уносился обратно в космос...
   Девушка потёрлась носом о щёку Ухтомцева.
   - О чём ты сейчас думаешь?
   - О книге. - Вздохнул он.
   Она тихонько засмеялась.
   - Вот тебе и раз. О чём же она будет, эта твоя книга?
   - Я напишу о твоём отце, маме, о нас с тобой и о...
   - ...Любви.
   - Да. О любви, которая существует во все времена.
   - У этой книги должен быть непременно счастливый финал.
   - Непременно.
   - Он и она целуются и уходят вдоль по дороге, взявшись за руки. Как в старом добром кино.
   Ухтомцев кивнул и взял Катю за руку.
   - Пойдём. Но никаких "The end" и точек в конце. У счастливого финала может быть только многоточие...
  
  
   2008 - 2011г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"