Skier : другие произведения.

ЖИВИ!

   Он прижал её лицом к стене в узких тёмных сенях. Грохнулась с полки старая керосиновая лампа, вешалка, хряснув, повисла на последнем гвозде. Толстыми белыми пальцами мял её грудь, хрипел в ухо, мешая немецкие и русские слова:

   -- Акафья! О, Акафья! Майн либе! Любить я тебя, любить!

   Она дёрнулась, он лишь прижался плотнее, настойчивая рука, путаясь и торопясь, прокладывала путь под юбку.

   -- Я никого не убить! Твой дети... киндер... Твой киндер будет иметь млеко, брод, сало! Твой киндер будет жить! Акафья! О, ты ошень красивый, Акафья!

   От его жаркой дрожи, от запаха лука, мужского пота, дешёвого мыла и дублёной кожи её замутило. Мир разъехался жирными скользкими пятнами. Круглое лицо Йохана, потолок, неубранный стол с остатками трапезы, кровать, блестящие шишечки в изголовье. Немец торопливо спускал штаны, расстегивал кальсоны... Треснула ткань, пуговица покатилась по некрашеным половицам. Пружины охнули протяжно и громко. Ещё, ещё, и ещё... И снова. Рука металась по столешнице, будто ища опоры, и будто нашла, ухватилась судорожно, взметнулась и упала вниз. Йохан дёрнулся, застонал, обмяк, роняя горячие капли.

   Потом мир обрёл очертания, но неуловимая и резкая перемена случилась в нём. На чужих нетвёрдых ногах, простоволосая и растрёпанная, Агафья вышла из дома. Тьма, ветер и дождь. Никто не увидит её. Шаталась, не зная куда идти. Босыми ногами давила чёрную грязь, крепко зажав в руках кусок белого сала, и ноздреватый податливый хлеб.

   Кривые, будто чужие стены. Скользкая, будто чужая земля, змеистые голые ветви деревьев в саду. И только там, на самом краю, в покосившейся сараюшке -- её, родное. Кровиночка ненаглядная, малечка. Тонкие ручки, большие глаза. Ревела навзрыд, и слышала:

   -- Мама, мамулечка, ну не плачь, ну пожалуйста!

  

   Тьма, ветер и дождь. И чёрное поле, и яркий свет белой ракеты, и мёртвые. И только двое живых. Замерли. И снова копошатся в жидкой грязи. Ползут.

   -- Сестричка, оставь ты меня, брось. Ноги... есть у меня ноги? Скажи, посмотри...

   Молчит. Тяжело дышит над самым ухом. Тянет, губу закусив, рывками.

   -- Больно, сестричка! Больно! Брось! Всё одно помирать -- чувствую, не жилец я. А ты... и себя погубишь.

   -- Замолчи! Не смей! Жить будешь. Семья твоя где?

   -- Под немцем, на Брянщине... А может, на том свете уже... К ним пойду.

   -- Не сметь! Слышишь?! Не сметь! Живы они! Ждут тебя, чтобы пришёл, вызволил.

   И снова тянет. Через мёртвое поле, через воронки, среди мертвецов. Рывок, рывок, и ещё рывок, и ещё... Но вдруг показалось -- обмяк, не дышит, болтается безжизненно голова. Тогда шептала, будто молитву, поливая слезами грязную небритую щёку:

   -- Не умирай! Ты только не умирай! Ты потерпи, ну пожалуйста. Живи, родненький!

  

   Он лежит, уткнувшись в подушку лицом, обнажив волосатые белые ляжки. Красным набряк его серый мундир. Красное капает с угла старого покрывала. Всё медленней, медленней, медленней. И останавливается, окружив маслянистой лужей замызганную ножку стола, и тускло блестящий нож.

   Дождь, ветер и тьма. Следы в чёрной грязи. Две человеческие фигурки, маленькая и большая. И чёрный, до самого чёрного неба лес.