Во второй половине дня 30-го апреля 1945 года в вагоне берлинского метро ехал домой пожилой господин с приятным, несколько лисьим лицом и аккуратно подбритыми усиками. На окружающих никакого особенного впечатления он не производил, хотя в творческих кругах его имя было довольно широко известно. Кроме того, он являлся проректором Берлинской художественной академии, почётным членом Венского музея истории искусств, его архитектурные проекты пользовались успехом по сю и по ту сторону Альп. Звали пожилого господина Адольф Гитлер.
С самого утра он почувствовал себя нехорошо, волнами находило ощущение какой-то трагической развязки, и, чтобы отвлечься, он стал думать о приятном, добром, милом. Конечно, это была его жена. Единственный человек во всём мире, кто знал, понимал и принимал его таким, каков он есть. И любил, невзирая ни на что. Гели. Ангела-Мария. Она действительно стала его ангелом-хранителем. Сколько он выслушал издевательств и подлых намёков на разницу в возрасте - почти двадцать лет. Сколько дурацких предостережений о кровосмесительстве - ведь она ему двоюродная племянница. Когда он с горечью делился с Гели своими чувствами по этому поводу, она просто смеялась своим хрустальным голоском, крепко обнимала его и говорила, что обывательский язык похож на помело пьяного дворника - пыли много, а толку мало. "Ах, добренький дядечка Адольф, - комично умоляла она, - пожалейте, не прогоняйте от себя свою бедную племянницу!" И снова хохотала. И он начинал хохотать вместе с ней, с облегчением чувствуя, что никакие слухи и сплетни не в силах разрушить их любовь, случайно и совершенно неожиданно для них обоих вспыхнувшую в далёком 1928 году, в Баварских Альпах, именно в том доме, на месте которого он впоследствии воздвигнет, может быть, самое лучшее своё архитектурное творение - Бергхоф. Пока они не переехали в Берлин, Гели была прекрасной хозяйкой этого огромного особняка.
Впрочем, она везде оставалась прекрасной хозяйкой. Вот и сейчас она наверняка хлопочет по дому, разбирает сваленные грудой наброски и чертежи, складывает аккуратными стопками отрывочные записи, которые он имеет обыкновение делать во время работы, приподнявшись на цыпочки и грациозно изогнувшись, как молодая кошечка, протирает от пыли корешки старых папок для эскизов...
Словно наяву он представил эту картину: Гели возле полок, шеренга пыльных корешков, а в дальнем конце, резко отличаясь от прочих, папка кроваво-красного цвета.
Это была необыкновенная папка. Странная папка. Пугающая папка.
Уже и не вспомнить, когда она появилась у него (вероятно, в стародавний Венский период его работы), почему он выбрал такой яркий и тревожный цвет и что означает рисунок на обложке - чёрная свастика в белом круге. Вроде бы, свастика была партийной эмблемой какого-то крошечного политического движения, зародившегося после войны в Мюнхене и потом благополучно растворившегося среди сотен подобных движений и партий. Ещё большее недоумение вызывала надпись готическими буквами: "Потаённая ветвь". Что подразумевал он, когда выводил тушью эти слова? Прошлое безвозвратно поглотило ответ на этот вопрос, и память молчала.
Но он очень хорошо помнил происхождение содержимого этой загадочной папки.
В минуты увлечённости какой-нибудь новой архитектурной идеей, в минуты горячечного, полубредового состояния, когда мысль и фантазия устремлены к единственной цели - выразить на бумаге сложные соотношения объёмов и пропорций, в эти минуты его рука - совершенно бессознательно! - начинала вычерчивать на первом попавшемся клочке бумаги некие изображения. И странные же это были изображения. Он хорошо знал, что если откинуть крышку папки со свастикой, то взгляду предстанет неровно оборванная, со следами измятостей половина листа с карандашным рисунком огромного раскидистого дерева. Вернее Дерева, с большой буквы. Или даже Древа. Вечный Иггдрасиль, шумерский Хулуппу, индийская Кадамба. Аксис мунди, ось мира. С невероятной тщательно выведены все ветви, ветки и веточки. И каждый раз, как он смотрел на этот рисунок, в голове раздавался чей-то ровный, лишённый всяких интонаций голос: "Тысяча тысяч ветвей у этого дерева, тысяча тысяч отростков на каждой ветви, тысяча тысяч листьев на каждом отростке, трепещущих и желающих жизни". И раздавался слабый, на пределе слышимости нежный звон колокольчиков.
Колокольчики!
С досадой пожилой господин обнаружил, что съехал на тему, которой старательно избегал с самого утра.
Именно эти проклятые колокольчики заставили его сегодня раньше времени отправиться домой. Именно в них была причина его сегодняшнего недомогания. Стараясь сохранять внешнее спокойствие, он тем не менее буквально физически ощущал, как в глубине души, скрытое ото всех, раскручивает свою спираль чувство безысходности. Когда же это началось с ним?
Откинувшись на спинку скамейки и прикрыв глаза, Адольф Гитлер вспоминал.
Это случилось впервые осенью 1904 года в Линце, мирном и процветающем городке огромной Габсбургской империи, где Адольф учился в реальном училище.
- Молодой человек, - стараясь сдерживать себя, говорил герр Хюмер, учитель французского языка, - ваше поведение непозволительно, вы дерзец, подумайте хотя бы о своём будущем! Несмотря на то, что я принял у вас переэкзаменовку, директор настаивает на вашем переводе в другое училище. И если здесь вы просто пользовались моим снисхождением, ибо я не скрывал и не скрываю симпатии к вашим опытам в живописи, то там, - учитель ткнул большим пальцем себе за спину, - ничего похожего не будет.
На что Адольф, в те поры рослый и наглый пятнадцатилетний оболтус, отвечал с невыразимым презрением:
- Я не понимаю, зачем мне вообще сдавать французский и математику. Это идиотское картавое кваканье просто бесит меня. А математика - упражнения для зануд, только и способных, что бесконечное число раз плюсовать двойку к двойке, но не способных понять и сотой доли того грандиозного порыва к истине, что скрыт в полотнах Рубенса или в музыке Вагнера.
- Так, - сказал учитель и бесцельно переложил с места на место журнал успеваемости. - Всё ясно. Хорошо. Герр Гитлер, за табелем можете прийти через неделю. Всего наилучшего.
Клокоча от негодования, Адольф вышел во двор, напоследок так ахнув дверью, что просыпалась штукатурка, сделал несколько шагов к зелёной изгороди, где располагалась входная арка, и уселся на скамеечку, чтобы успокоиться и перевести дух. От перевозбуждения в ушах шумело, послышался даже мелодичный звон, как от хрустальных подвесок или от колокольчиков.
И тут он, видимо, задремал. Или случился с ним неожиданный обморок с одновременными галлюцинаторными видениями.
Лёгкий свежий ветерок вдруг иссяк, всё вокруг словно окоченело, и даже поздняя вялая бабочка над кустом шиповника застыла, растопырив крылышки, как на картинке. Тишина разлилась во всём мире, причудливо подчёркнутая перезвоном невидимых колокольцев.
И в этой звенящей тишине, сквозь эту мёртвую неподвижность скользнула из входной арки чья-то неясная мужская фигура. Удалось разглядеть только светлый плащ (а может быть и не плащ вовсе, а халат или некая древняя хламида) и светлые волосы, необыкновенно длинные для мужчины. Как ни пытался Адольф увидеть другие подробности, ничего не получилось. Фигура словно бы постоянно оставалась вне фокуса его зрения. Скрипнула входная дверь, Адольф хотел повернуть голову, чтобы посмотреть, но и этого не смог сделать. Он не мог шевельнуть даже пальцем, и страшное чувство беззащитности заполнило душу. Он понял, что человек зашёл внутрь училища, где в этот момент находился только учитель Хюмер - один на всё громадное здание.
Сидя на скамейке, Адольф продолжал то ли дремать, то ли бредить и из последних сил отгонял от себя наползающий ужас, панику и безумие. Время остановилось, поэтому трудно было сказать, долго ли человек пребывал в здании. Снова скрипнула дверь, снова фигура в белом плаще скользнула в нескольких метрах от него, а когда достигла арки - случилось ещё одно событие.
Кто-то, кого Адольф не мог видеть из-за переплетения ветвей, загородил поразительному человеку в плаще дорогу и сказал:
- Тысячу лет не встречал тебя, Балтазар. Из всех Бодрствующих ты самый скрытный, поэтому, ради твоей хозяйки Шехины, скажи, что привело тебя сюда, в этот укромный уголок мира?
Голос был низкий, грубый, недобрый, с хрипящими и шипящими обертонами, словно говорил человек, только что перенесший жесточайшую ангину. Но, несмотря на свою общую грубость, голос буквально сочился насмешкой и даже издёвкой. Адольф попытался разглядеть этого насмешливого хрипуна, но кроме половины щеки и острого носа, ровным счётом ничего не разглядел.
А человек в плаще ответил:
- Признаться, Йекон, я бы не огорчился, если бы ещё тысячу лет не встречался с тобою. И ты прекрасно знаешь, что нет у меня хозяйки, а есть только Тот, кого ты боишься больше, чем пребывающего во тьме Хелила, твоего ничтожного властелина.
- Ладно, ладно, не злись. Оставим терминологические споры. Я ведь и так всё вижу. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: ты пытаешься на свой страх и риск излечить одну из ветвей Умирающего Древа. Ты занялся судьбой этого пятнадцатилетнего слизняка, но даже не подумал о том, что на это скажет Шехина, как отнесётся к тому, что ты вмешиваешься в её замыслы.
Тут Адольф с изумлением осознал, что хотя собеседники разговаривают на каком-то странном, сугубо экзотическом языке (уж не на проклятом ли французском), он их, тем не менее, прекрасно понимает. Например, слово "баффа", которое произнёс хрипатый, означает не только "ветвь", "побег от единого корня", но и нечто вроде "самобытие", "текущая реальность".
- Повторяю тебе, ядовитейший из нефилимов, я не знаю и не хочу знать, кто такая Шехина. А что касается моего вмешательства, то я советую тебе не говорить праздное, ибо судить о замысле может лишь тот, кто с этим замыслом ознакомлен. Тебя это не касается, так как ты давно слеп и глух, несмотря даже на то, что нынешнее твоё обличье имеет глаза и уши.
- Ладно, посмотрим, - после паузы произнёс хрипатый, и уже не было шутливости в его голосе. - Ты самоуверен, как и все Бодрствующие, но хочу предупредить тебя, Балтазар: не становись на моём пути.
- Я слышу угрозу в твоих словах, Йекон, хотя в данную минуту именно ты заступил мне дорогу через эту арку.
Хрипатый посторонился, человек в плаще прошёл сквозь ворота, они пропали из вида и в ту же секунду умолкли колокольчики. Мир обрёл звук, запах и движение, и стало видно, как наискосок через дворик спешит маленький и чем-то взволнованный учитель Хюмер, смешно семеня ногами и делая рукой сидящему юноше какие-то призывающие знаки.
Ещё пребывая под впечатлением от неожиданной галлюцинации, Адольф рассеянно выслушал учителя и с трудом уразумел следующее. Хорошенько всё взвесив, он, учитель, Хюмер даёт ему, Адольфу Гитлеру, последний шанс благополучно закончить училище и обещает самолично уговорить директора. "Я чувствую, что из вас выйдет толк, молодой человек", - как заведённый повторял учитель, и Адольфа поразило выражение его глаз: жалкое, растерянное, какое-то даже умоляющее. Такое выражение Адольф видел только в глазах собаки, до смерти напуганной громами и молниями первой весенней грозы.
В конце концов он успешно закончил пятый и последний класс училища, рисунки и наброски его стали более уверенными, зрелыми, и он познакомился с Густлем, своим самым близким другом. Странное происшествие постепенно забылось. Только сочное слово "Шехина" застряло в памяти.
А потом была Вена, Художественная академия и одновременно второй случай этих необъяснимых припадков. Как потом стало понятно, второй случай был железной цепью логики связан с первым.
Ах, эта Вена 1907-го года! До Великой Войны было ещё семь лет, они были молоды и ходили по городу как заведённые, не в силах оторвать взгляд от величественного Хофбурга, от великолепного барокко Карлскирхе или от готической устремлённости Марии-на-берегу! Повсюду сновали деловитые коренные венцы, а прекрасные венки смотрели на окружающих надменно и одновременно кокетливо.
Как забыть случай, когда они с Густлем зашли снимать комнату где-то в районе Лерхенфельда. Лет 35-ти женщина, запахнутая в цветастый халат, сначала пристально рассматривала их по очереди своими тёмными загадочными глазами, а затем, когда Густль предупредил, что ему необходимо каждодневно упражняться на фортепиано, сделал неловкое движение. Халатик разошёлся. Ничего, кроме микроскопических полупрозрачных трусиков под халатом не обнаружилось. Густль выпучил глаза и попятился. Женщина, как бы ничего не замечая, взмахнула прекрасными ресницами и промурлыкала мечтательно: "А со мною вы могли бы поупражняться, юноша? Я обож-жаю музыку". Их вымело на улицу в ту же секунду. "Какая наглость!" - возмущался Адольф, а Густль только беззвучно разевал и закрывал рот. Наконец они посмотрели друг на друга и расхохотались как безумные.
Как гром среди ясного неба оглушила Адольфа строчка в классификационном списке: "Не выдержали испытания по пробному рисунку и не допущены к экзаменам следующие господа: ... Адольф Гитлер, Браунау-на-Инне, 20 апреля 1889 года, немец, католик..."
И вот он стоит перед монументальным зданием Академии на Шиллерплаце, в глазах - неукротимый гнев, в сердце - горечь, в руке - свёрнутые трубкой рисунки и эскизы. Приём у ректора назначен через 15 минут.
Надо сказать, что ректор Зигфрид Алеман был еврей по национальности, со всеми присущими этой нации, на взгляд Адольфа, атрибутами: вислым грушевидным носом, припухшими веками и склонностью к чрезмерной жестикуляции. И хотя по-немецки он говорил довольно чисто, предвзятое ухо Адольфа улавливало в его речи омерзительное восточноевропейское чмоканье и пшеканье. Одним словом, более неприятного человека для Адольфа, который искренне гордился приобретённым ещё в детстве баварским акцентом, придумать было сложно.
В приёмной строгая женщина с чёрными, как вороново крыло, волосами указала на стул и объявила, чтобы подождал вызова. "Тоже, наверное, из этих", - в приливе вселенской злобы подумал Адольф, исподлобья разглядывая блестящие, как будто даже смазанные маслом волосы секретарши.
Пристраивая на коленях рисунки и косясь на какого-то старикашку в сером костюме, устроившегося неподалёку, тоже, видимо, ожидающего вызова, он вдруг застыл, потому что в голове опять, как и три года назад, раздался хрустальный звон. В этот раз припадок ознаменовался новым эффектом. А именно: Адольф вдруг увидел, или ему это померещилось, что из кабинета ректора, пятясь задом и без устали кланяясь, выползли две совсем уж нестерпимые фигуры, молодой и старый, оба в лапсердаках, в круглых шляпах, с косичками возле ушей. "Спасибо, господин ректор! - проскрипел старший в дверную щель. - Я и мой Мойша никогда не забудем ваших услуг и вашей доброты! Спасибо и зайт гезунт!".
Проводив их потрясённым взглядом, Адольф услышал: "Молодой человек, вы что, уснули? Прошу в кабинет".
То ли на самом деле, то ли в своём воображении он проследовал в кабинет на негнущихся ногах.
Разговора, как и следовало ожидать, не получилось. Получилось сплошное препирательство, если не сказать - ругань.
- Я прошу от вас чётких объяснений причин, по которым вы отвергли мои работы! - неистовствовал Адольф, тыча рукой в рассыпанные по столу листы. - У вас не Академия, а какое-то сборище проходимцев. Я имел удовольствие видеть сейчас, кого вы, герр ректор, принимаете в свою Академию и даже оказываете некие подозрительные услуги! Я выведу вас на чистую воду!
А ректор, от возмущения посинев своим феноменальным носом и даже слегка приподнявшись из кресла, будто бы отвечал пронзительным фальцетом:
- Ваши рисунки, если не считать архитектурных этюдов, - это мёртвое копирование! Бездарные копии увиденного! И не смейте здесь кричать и оскорблять кого бы то ни было! Немедленно покиньте помещение!
В следующую секунду Адольф нечувствительно снова вдруг оказался в приёмной, на стуле, в соседстве старикашки в сером костюме, весь мокрый от пота и переживаний. Дико поведя глазами по сторонам, он обнаружил, что черноволосая секретарша сидит за своим "Рейнметаллом" без движения, занеся руку, чтобы сдвинуть каретку.
Колокольчики продолжали свою тихую песенку.
А ещё через секунду в приёмную беззвучно вошёл мужчина в светлом плаще и скрылся в ректорском кабинете. И снова, как и давеча, всё вокруг окончательно замерло, выцвело и умерло для жизни.
Когда мужчина в белом плаще вышел от ректора и проследовал в обратном направлении, слева от Адольфа, где сидел старикашка, раздался знакомый хрипловатый голос:
- Ты упорен, Балтазар. При других обстоятельствах я бы порадовался за тебя, но сейчас, согласись, это было бы... э-э-э... не к месту. Да и не ко времени. Коротко констатирую известные мне факты: ты снова, причём тайно, причём с поразительной самоуверенностью вмешиваешься в твёрдо установленный порядок вещей. Неужели ты никогда не испытываешь сомнений в собственной правоте? И как отреагирует Шехина, узнав, что её замысел искажён? Воистину, Балтазар, твоя гордыня и самоуверенность одолели твой собственный разум. Вспомни древнюю мудрость о благих намерениях и отступись, пока не поздно.
Человек в плаще повернулся к говорившему, и опять Адольф поразился: ни лица, ни других мелких деталей его обличья разглядеть было невозможно. Как и в прошлый раз, этот человек словно бы оставался вне фокуса, словно бы самый вид его не предназначался для этого мира. Адольф попытался скосить глаза в сторону хрипатого и не очень удивился, что и тут ничего не может рассмотреть кроме половины щеки и острого, какого-то даже извилистого носа.
- Да, Йекон, ты угадал, - холодно произнёс человек в плаще. - И я не собираюсь отступаться, что бы ты ни говорил. Древо Миров в большой опасности, оно начинает засыхать, но я убеждён - оно поддаётся врачеванию. Всё можно исправить. Впрочем, и ты знаешь это, только боишься признаться.
- Ты лжёшь, Бодрствующий! - яростно крикнул остроносый. - Древо умирает, и ты уже ничем не сможешь помочь!
- Не сотрясай понапрасну воздух, нефилим, и скорее говори главное, то, ради чего ты оказался здесь.
Хрипатый некоторое время только сипел и хрипел, словно пытаясь побороть приступ астмы, потом сказал:
- Ну, хорошо. Как видно, переубедить тебя мне не по силам. Тогда подумай сам, хорошенько подумай над следующим: самовольное искажение этой реальности неизбежно ведёт к искажению всех других реальностей, абсолютно всех, сколько бы ни вмещало их Древо Миров. Неужели ты готов взвалить на себя такую ответственность? А последствия будут, обещаю это тебе. И они будут непредсказуемы. Только не говори мне, что сумеешь всё предотвратить и поправить. Даже тебе это не под силу.
- Я не один, - спокойно ответил тот, что в плаще, - нас много, и сколько бы ни было миров, мы постараемся присмотреть за всеми. А теперь прощай, нефилим. Мне надо спешить.
- Ох, гордыня, - пробормотал хрипатый. - Что ж, пошли. Пойдём вместе, плечом к плечу, как в старые добрые времена. - Он вдруг усмехнулся и прибавил: - Но только до двери, разумеется.
Они ушли и унесли с собой колокольчики.
Ни жив ни мёртв сидел Адольф на своём стуле, сжимая в руках рисунки. Он осторожно покосился налево: почтенный старичок в сером костюме находился на прежнем месте и, кажется, дремал. Что же это происходит? Что-то чудовищное!
К реальности его вернул резкий голос секретарши:
- Молодой человек, вы что, уснули? Прошу в кабинет.
Ректор принял его весьма учтиво. Он сказал, что рисунки лично ему очень понравились, особенно те, где изображены дворцовые ансамбли, детали интерьера и архитектурные проекты будущего. "У вас несомненный талант, герр Гитлер, и это тем более удивительно, что в столь юном возрасте обычно увлекаются легкомысленными пейзажиками, флористикой, обнажённой натурой и тому подобным". Короче говоря, видя столь очевидное призвание к архитектуре и монументальной живописи, ректор решил самолично написать рекомендательное письмо к директору Художественно-промышленного училища господину Роллеру. Поскольку в документах у Адольфа имеется аттестат об окончании реального училища, препятствий для поступления не будет никаких.
Адольф был ошарашен таким щедрым предложением и во все глаза смотрел на ректора Зигфрида Алемана. Его благородный вислый нос, казалось, источал благожелательность и поддержку. От радости не чуя под собою ног, он вышел из приёмной и в дверях столкнулся с двумя, одетыми в чёрные лапсердаки, с косичками на висках.
- Ох, прошу прощения, молодой человек! - воскликнул тот, что постарше, с готовностью уступая дорогу. - Мойша, посмотри, какой приятный молодой человек, по его счастливому лицу сразу можно заметить, что он таки добился своего в этих благословенных стенах. Мы тоже не будем отчаиваться, мой мальчик.
Задрав брови, Адольф уставился им вслед и вдруг поймал себя на том, что улыбается чуть ли не до ушей. "А что, люди как люди!" - подумал он.
Что было потом?
Учёба в архитектурной школе, занятия в студии знаменитого Отто Вагнера. Первый архитектурный проект, одобренный самим мэтром. Мастерство Адольфа крепло, и фортуна, казалось, навечно простёрла над ним свое крыло.
Всё перечеркнула Великая Война.
Смерть вплотную приблизилась к Адольфу, мобилизованному в австрийскую армию, на полях Галиции. Жерла русских пушек глядели угрюмо, и не было никому от них спасения. В итоге - ранение в правое плечо, переполненный санитарный эшелон, в котором к концу пути осталась в живых только треть раненых, и три месяца в госпитале. Главное, чтобы не отняли руку, была тогда единственная мысль.
Однако всё обошлось. Жизнь потихоньку налаживалась, люди приходили в себя после распада империи, пошли первые заказы.
Колокольчики напомнили о себе только в 1934 году, когда он по приглашению германского правительства прибыл в Берлин, чтобы спроектировать декорации для триумфального мероприятия в Нюрнберге. Это шикарное действо было задумано в ознаменование объединения политических сил и создания истинно всегерманского правительства. Канцлер республики Курт фон Шлейхер лично высказал свои пожелания, а министр внутренних дел Грегор Штрассер произнёс много комплиментов и заключил, что он просто уверен - декорации будут на высшем уровне.
Что ж, Адольф справился с этой работой, это можно констатировать без лишней скромности. Знаменитая актриса и кинорежиссёр Лени Рифеншталь, увидев декорации, пришла в восторг и тут же пригнала в Нюрнберг целую дивизию своих ассистентов, помощников и кинооператоров. Фильм в итоге вышел отличный и демонстрировался по всему миру. Он носил несколько помпезное наименование - "Триумф солидарности".
Поздним вечером, почти ночью, состоялось самое эффектное зрелище, придуманное Адольфом специально для этого торжества. Десятки мощнейших зенитных прожекторов, расставленных по периметру, разом включились и образовали вокруг собравшегося народа как бы светящуюся колоннаду. Когда толпа замерла от восхищения, послышался нежный перезвон. Стиснутый со всех сторон неподвижными телами зрителей, не имея возможности хотя бы обернуться, Адольф мог только слушать. И он услышал.
- Ты добился своего, Балтазар, - послышался за спиной хриплый голос, - поздравляю. Лишив своего подопечного великой судьбы, ты оставил взамен эти жалкие фокусы со светом и пространством.
- Никогда ты не поймёшь этого, Йекон. Взамен я дал ему хотя бы краткий миг подлинного счастья.
- Ты имеешь в виду его самочку? Тоже мне счастье... Да ты сам посуди: быть властелином полумира, что может быть выше? Какое счастье сравниться с этим? Ты просто обжулил его, Бодрствующий.
- Нет, ошибочно так думать. Ты говоришь не о счастье, а об упоении.
- Это всё словесная эквилибристика. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть на его физиономию, узнай он о твоих прикосновениях. Или услышь он твои слова.
- Пустое говоришь, и сам знаешь это. Мы находимся в разных плоскостях восприятия. Я - ближе к Началу, к Тому, Кого ты так неразумно называешь Шехина. Он - дальше. Мои прикосновения для него - только проявления случайности, одна из многих альтернатив. Тем более, ни видеть, ни слышать меня он не может.
- Интересно, а какую плоскость ты предназначил для меня, Бодрствующий?
- Ты - по ту сторону, вне любых плоскостей.
- Я всегда знал, что ты очень добр. Впрочем, это не важно. Гм, не видит и не слышит, говоришь? Ну-ну.
Восторженный рёв толпы заглушил дальнейшее. Адольф всё-таки исхитрился обернуться, но увидел только вопящие радостные лица обычных немцев. Всё кончилось. Как и в предыдущих случаях, он железным усилием воли загнал всё услышанное в подсознание и больше к нему не возвращался. Властелин полумира. Что за бред.
Прошли годы и годы, странные видения не повторялись и стали потихоньку забываться.
И вот только сегодня с утра, в тридцатый день апреля 1945 года снова зазвенел вещий колокольчик. Поначалу где-то очень далеко, но постепенно становясь всё ближе и ближе.
Уютно постукивали колёса метро, в дальнем конце полупустого вагона кто-то вполголоса переговаривался, когда пожилой господин Адольф Гитлер оторвался от своих размышлений и открыл глаза.
Прямо напротив него сидели двое.
- Ну что, Балтазар, игра закончена, - сказал хриплый голос, - осталось подвести итоги.
- Будь ты проклят, нефилим! - ответил тот, что всегда оставался вне фокуса.
- Я уже проклят. И очень-очень давно, - усмехнулся второй, но как-то невесело.
- Как тебе это удалось? Как ты смог наделить его нечеловеческой способностью взаимодействовать с другими мирами?
- Во всём вини свою потрясающую самоуверенность. Только такой надутый индюк как ты мог не распознать в этом человеке джамуша.
И опять Адольф непостижимым образом понял значение этого слова - джамуш. Овеществитель. Воплотитель. Тот, кто наделён способностью принимать и претворять чужие замыслы.
- Ты упрятал это в папку, на которой начертан древний знак?
- Истинно так.
- Будь же ты трижды проклят, отродье Лилит!
- Умей проигрывать достойно, мой добрый старый друг. Кстати, а вот и наша остановка. Нам пора.
Поезд остановился. Хрипатый вежливо пропустил вперёд своего спутника, но прежде чем выйти самому бросил через плечо:
- А тебе, джамуш, горячий привет от твоей Гели. Загляни на досуге в красную папку, не пожалеешь.
Они исчезли, растворились в толчее пассажиров. Станция метро называлась "Шёнхаузер Тор", это Адольф знал точно, но, подняв глаза, прочитал: "Хорст-Вессель-Плац".
Но даже на это у него недостало сил удивиться. Его оглушило имя жены, вылетевшее из уст хрипатого.
Он не помнил, как оказался дома. Колокольчики гремели всё сильнее, всё грознее, так, что трещали виски и некая пелена застила взгляд. В квартире никого не оказалось. Наверное, Гели ушла к подружкам, мелькнула спасительная мысль.
Дрожащими руками он вытащил красную папку со свастикой и откинул крышку.
Стал перебирать рисунки, те самые, появившиеся на свет словно бы вопреки его воле.
До сих пор он не понимал их смысла.
Вот, например, некие металлические угрюмые ворота, поверх которых кованым железом изображена надпись: "Труд делает свободным". На другой стороне листа - груда женской и мужской обуви вперемежку, а над нею склонились несколько обнажённых фигурок, очень истощённых, почти скелетов.
Или вот: набросок каких-то разрушенных строений. Стены в рваных дырах, кучи обвалившегося кирпича. И подпись: Сталинград. Это где-то в России, кажется.
А вот панорама Дрездена. Но в каком виде! Практически ни одного уцелевшего здания. Вдоль тротуаров лежат какие-то вроде бы мешки. Но нет, это люди. Мёртвые люди.
Но дальше, дальше. Тот, в метро, что-то говорил про Гели.
На самом дне папки лежал газетный клочок. Обычный клочок, небрежно вырванный из невесть какой газеты.
Трясущейся рукой он поднёс его к глазам. В голове гудел колокольный набат.
Он прочитал: "ХРОНИКА ПРОИСШЕСТВИЙ. 18 сентября 1931 года. Сегодня утром в своей квартире на Принцрегентштрассе обнаружен труп начинающей певицы Ангелы-Марии Раубаль. Смерть наступила от выстрела в грудь. Пистолет найден возле трупа. Полиция склоняется к версии самоубийства. По неподтверждённым данным Ангела-Мария Раубаль являлась сожительницей фюрера национал-социалистической партии Адольфа Гитлера..."
Знание обрушилось на него толчком. Обвалом. Лавиной. А вместе со знанием - понимание. И этого он уже не смог выдержать.
Было 15 часов 12 минут 30 апреля 1945 года, когда чья-то милосердная рука остановила сердце проректора Берлинской художественной академии, почётного члена Венского музея истории искусств Адольфа Гитлера.