Кармус Волленрок обретался в самом сердце мегаполиса, по ул. Герцога Фердинанда 117 на 58 и ел овсянку.
Мертвенно-серая, клейкая, замазкообразная, к тому же ещё и лишённая всякого вкуса, - она способна была вызвать какие угодно эмоции кроме аппетита. Но Кармус стоически поглощал вязкое месиво, смиренно исполняя тяжкую повинность, каждодневное добровольное наказание.
"Всё должно быть очень просто, - говаривал он себе, - никаких изысков!" Как-то, в час невольной слабости опрометчиво последовав совету знакомого, он попробовал добавить в кипящее варево рубленой моркови, сельдерея и щепотку изюма, заправив всё маслом и мёдом. В результате получилось нечто столь невообразимо вкусное и питательное, столь возбуждающее рецепторы ротовой полости, что Кармус ужаснулся и строго-настрого запретил себе впредь что-либо подобное.
"Только чревоугодия мне не хватало!" - воскликнул он в сердцах и приговорил себя в тот день к ещё пятидесяти отжиманиям и полу-часовой концентрации на пламени свечи: грехи следовало искуплять незамедлительно, пока те не успевали изглаживаться в памяти, не искажались предательским подсознаньем, представая чем-то безобидным, почти приемлемым. Никаких послаблений себе!
Послабления Кармус готов был делать другим, заслуживали они то иль нет, при чём, чем меньше некий внешний предмет, по мнению Кармуса, был достоин его снисходительности, тем охотнее он её оказывал, впрочем, особой радости при этом не испытывая: в глубине души никаких послаблений не терпящий, он относился к объектам своего великодушия со смешанным чувством презрения и удовлетворённости. Первое проистекало из убеждения в своём превосходстве, а второе - из осознания того, что с каждым благотворительным актом он приближается на ещё один маленький шажок к достижению собственного духовного совершенства. Хотя, и под страшной пыткой не признался бы он и самому себе ни в презрении, ни в недолюбливании ближнего, ибо искренне считал, что любит весь мир вцелом и каждого в нём по отдельности, особенно если этот "каждый" - случайный, незнакомый и дальний.
Сия базисная позиция, парадоксальная сама по себе, казалась тем более беспредметной, что стояла в противоречии с другим основополагающим его мироощущением, а именно: непреходящим чувством обиженности, ущемлённости и обойденности судьбой, коренящемся в факте тотальной невостребованности и лицемерного непризнания заслуг и талантов, что исполняло его перманентной раздражительностью и озлоблённостью на всех и вся. Кармус считал себя непризнанным гением, виня мир в собственной никчемности, прозябании и беззвестности. Тупость, зависть и ограниченность окружающих - вот причины его убогости. Живя в своей стране, он ощущал в ней себя непрошенным эмигрантом, гонимым и нещадно эксплуатируемым меньшинством, а всё потому лишь, что "не по чину умён" и имел одну только глупость: прибыть сюда чуть позже прочих тупиц и уродов, пролаз и выскочек, беззастенчиво берущих нахрапом бастионы жизни. Впрочем, следует признать, положение своё он принимал весьма стоически, что лишь добавляло краски в его образ мученика и изгоя.
Недостаток ума компенсировался у него избытком тупости и непроходимого упрямства, самомнение соперничало с неиссякаемыми интеллектуальными потугами, а природная флегма гармонично сочеталась с ленью и апатией. Лень выдавалась им за рациональный подход к трате жизненной энергии, а апатия - за благородное хладнокровие.
Убеждённость в собственной гениальности проявлялась у него двояко и почти противоположно: с одной стороны он сторонился "тупиц и завистников", избрав путь отшельника и анахорета: шумные, пустословные низины были недостойны его; с другой же - считал себя авангардистом и нон-конформистом, "бьющим по рогам носорожье, тупорылое и рогоносно-отъевшееся быдло", и был склонен ко всевозможным непридугадываемым, эксцентриям и перформенсам - от экстрагантности в поведении до анархизма суждений и абстракта в мыслях.
Классический синдром неудачника, тем самым, расцвечивался в нём неоднозначным многограньем, создавая картину достаточно яркую, хоть и плохо переносимую.
Дом, в котором обитал Кармус, простояв на одном месте, как минимум лет семьдесят подряд, давно успел облупиться всем, чем мог и продолжал обваливаться внешностью и содержимым. Трубы лопались и закупоривались, плитки пола проседали в себя, обнаруживая неожиданные пустоты, ржавая вода текла по каплям и праздникам, а штукатурка рушилась целыми пластами и, - после того, как однажды едва не погребла его, спящего, под собою, - он обшил потолки полотнищами линялой рогожи; впрочем, вскоре, наполнясь сырыми ошметьями, они провисли к низу брюхатыми парусами и Кармус то и дело прикидывал крепость гвоздей...
За деньги, которые он гробил на эту жалкую полутора-комнатную коморку, Кармус с лёгкостью мог бы снять приличную квартирку в более отдалённых районах мегаполиса, не говоря уже о злачных кварталах южных предместий, где за ту же сумму ему отвалили бы домик с чахлым садиком и садовником впридачу. На съём жилья уходило более двух третей его доходов, но когда кто-либо из приятелей резонно заикался о сомнительной целесообразности проживания в центре клоаки, - рот Кармуса кривился в презрительной усмешке, он всплёскивал руками, словно отгоняя невидимую нечисть и восклицал:
- С быдлом? Жить с быдлом?! Ну уж нет! Уж лучше я...
Урезонивать его в таких случаях бывало небезопасно: преисполняясь праведным гневом оскорблённого гения, он пускался в пространные сетования о вселенской несправедливости и горькой доли изгоя, а под конец провозглашал:
- Солнце светит на всех! Этого они у меня не отнимут!
Но не подумайте, что он любил солнце. Нет, солнца он, как раз, не любил, всячески его хоронясь под защитой козырька бейсболки, иссиня-чёрных очков и длиннорукавых рубашек, застёгнутых под завязку, от кадыка до запястий., даже тогда , когда ополоумевший зной плавил асфальт и заставлял дымиться тени зазевавшихся прохожих. Солнечный свет вызывал в нём сыпь, резь и странный непрекращающийся внутренний зуд, наростающий глухим раздражением, покуда то не выплёскивалось наружу непредсказуемым всплеском.
А любил он сумерки, благо сумерек в мегаполисе хватало.
Часто, даже в номинально ясные, солнечные дни небо затягивало непроглядным смогом, и город застывал, едва копошась в себе под ядовитым колпаком, как под шляпкой исполинского гриба, коий сам же и породил. Воздух тогда обретал осязаемость, крупно-зернистость, становился почти видимым полнящими его тяжёлыми частицами, явственно оседающими на кожу, нёбо, лёгкие...
То же случалось и в периоды песчаных бурь, когда небеса выворачивало на изнанку всем не переваренным ими за год и они, вывернутые, тут же обнаруживали свою бутафорскую фальш: слой кукольной голубизны на поверку оказывался не толще папиросной фольги, и из-под него огалялась утробная, нутряная суть: серо-жёлтая, гнилостная, она оседала на землю мириадами мельчайших крупинок, першила в горле, порхатила окрест, порошила неживую зелень, поддельный мрамор плит и непригодную для питья воду фонтанов.
В такие дни астматики, сердечники и прочая немощь мёрли мухами и синие мигалки катафалков с непроницаемыми окнами шныряли по городу пуще обычного, а крематорий дымил непереставая, отдавая небесам толику просыпанной ими нежити.
Настоящие же, вечерние сумерки спускались на город удивительно рано, безошибочно чуя благодатную почву и справедливо расчитывая на то, что сопротивления не последует.
Вот тогда Кармус ощущал себя на месте, испытывая уютное злорадство удовлетворения. "Так ему и надо!" - выносил он приговор суженным лезвием губ, глядя на сгущающийся город, но имея ввиду всех. - " Тушите свет! - кричал он шепотом зажигающимся фонарям, - сейте тьму! Когда в мире ночь, в городе - день!"
И в этом он был прав.
***
Кармус пребывал в глубочайшем убеждении, что родился не там, не тогда и не от тех, то ли запоздав, то ли, напротив, опрометчиво ускорив несвоевременное своё появление, имевшее место быть 38-ю годами тому, - и в жизни бы не признал, что практически, идеально соответствует своему окружению и упадочно-бесноватому городу-на-болоте, в коем и обитал... Ничто не случайно...
Так или иначе, он имел оплошность осчастливить этот мир, проявившись в него под знаком Рыб. Нахватавшись основ астрологии, Кармус возомнил себя типичнейшим и благороднейшим представителем своего знака, - (насколько вообще возможно говорить о какой бы то ни было типичности по отношению к созвездию, любая отличительная черта которого двоится двусмыссленностью и туманностью интерпретаций), - и поначалу, старался всячески ему соответствовать.
"Я - Рыба, а значит могу плавать в любой воде!" - не без заносчивости заявлял он приятелям, очевидно понимая под "плаваньем" те беспорядочные барахтанья и судорожные всплески, едва удерживающие его на плаву жизни.
Однако, следует отметить, что знак Рыб, всё же, не прошёл для него бесследно, отразившись сполна не только на психике, но и на внешнем виде, по крайней мере, изначально. Кармус считал себя красавчиком и, действительно, был недурён собой. Он был статен, даже по-юношески строен, обладал правильными чертами лица, взгляд светился надлобной чистотой, а непослушная прядь придавала ему даже эдакую удаль. Рисунок губ, овал лица и прямой нос несли на себе печать твёрдости и надёжности и покуда не отверзал он уст и не начинал блеять, - по большей части, то агрессивно-вызывающе, то пристыженно-заискивающе, - мог весьма и весьма обмануть трепетные сердечки неискушенных самок.
Картину портила лишь одна деталь, так же весьма типичная для Рыб: длинные узкие ступни с совсем уж непропорционально утрированными пальцами. Кармус, осознавая всю дисгармоничность, вносимую ими в его облик, втайне стыдился их, почти брезговал и старательно скрывал даже от самого себя , упрятывая в носки довоенного пошиба, не говоря уж о том, что б оголить их публично. Но и там, в носках, они беспардонно выпячивали наружу, нарочито торча из любых шлёпанцев и сандалий, так что не оставалось ничего иного, как запихивать их в напрочь герметичные ботинки, в любую погоду и время года.
Со временем, однако, Кармус присмотрелся внимательней к природе собственного созвездия, отражённой в нём самом. И, чем больше присматривался, тем более утверждался в диаметрально противоположном отношении к ней. Теперь он был убеждён: коль и впрямь жаждет он постичь вершины духа и обрести внутренний покой и просветление, - ему не остаётся ничего иного, как изжить в себе Рыбу. Да, изжить Рыбу, дабы воспарить в поднебесье собственного "Я", на безбрежные просторы духовности.
И Кармус Волленрок стал усиленно культивировать в своём сознании образ.... стрекозы. Вот кто представлялся ему воплощением совершенства! Вот у кого имелось в избытке всё необходимое для воспаренья над постылой землистостью.
"Какая грация! - восклицал Кармус, наблюдая за случайной стрекозой, опрометчиво заплутавшей в бетонных джунглях и теперь трогательно агонирующей в смертоносном, густом, как кисель бульоне воздуха, слишком вязком для любого полёта, - какое изящество форм и расцветок, какая непостижимая трепетность крыл! И какая же всепроникаемость сознанья должна всё это сопровождать, какая чуткость!"
Вживаясь в образ стрекозы, Кармус втрое ужесточил духовные практики, делая особый упор на дыхательных упражнениях и медитациях с целью максимально очистить и обесплотить сознание, подготовив его к вожделенному выходу в астрал. Вот где, был уверен Кармус, познает он упоение подлинного полёта, уж там-то он всецело сольётся с сутью пестуемого в себе эфемерного существа, там, в астрале, за гранью...
Он урезал и без того скудный свой рацион, сведя его к утренней овсянке, чашке обезжиренного концентратного супа на обед и стакану такого же бесцветного чая на ужин.
Результаты не заставили себя ждать: он потерял восемь килограмм из имевшихся 67-ми и теперь рёбра и суставы явственно просвечивали сквозь белёсую, прыщавую кожу, с каждым днём принимавшую всё более откровенно-синюшный оттенок.
Кармус усматривал в том доказательство правильности пути, тем более, что худоба сопровождалась чувством невероятной лёгкости, почти безвоздушности, обогатившимся вскоре головокружениями, покалыванием в кончиках пальцев и восхитительными танцами светящихся искринок в распахнутых настежь, ничего не видящих в медитационном трансе глазах. В такие минуты на лице его блуждала рассеянная улыбка блаженного, слух отключался, а мысли разлетались по всё расширяющейся спирале сознанья...
Когда его посетил первый обморок - в совершенно неподходящем для того месте, а именно - в Бюро по Безработице, где он получал своё еженедельное нищенское пособие, - Кармус возликовал по-настоящему: цель его, несомненно, близилась.
Обмороки участились и Кармус был почти счастлив.
Будучи натурой многогранной, он не ограничил себя исключительно постами и медитациями, и параллельно с ними принялся работать над ещё двумя компонентами духовного развития: отращиванием бороды и любви ко всему сущему.
С последним было проще: Кармус вставал по утру, подбредал, шатаясь, к растрескавшейся оконной фрамуге, одёргивал тряпичную занавеску и вперивал взгляд в утреннюю непроглядность. Тонущая в сизых испарениях, она с трудом высвечивала из себя что-либо определимое и Кармус, с поражающей его самого искренностью и почти не кривя душой, прошепётывал в это клубящееся нечто: "Я вас люблю!"
Зато с первым было гораздо сложнее. Борода, эта главная принадлежность сильного пола удалась в нём лишь отчасти и вышла хилой и реденькой, кустистой и жидкой, напоминая, скорее, жалкую поросль козлиного юнца, чем волосяной покров самца человеческого во цвете лет и сил, коим на самом деле и являлся. Почти полное отсутствие растительности отличало и все прочие части его тела и могло бы быть даже выигрышным, не стыдись он собственной неприкрытой наготы, как, впрочем, и многого другого. Бороду же свою он, однако, холил и пестовал, всё более походя на козла, и скорее расстался бы с истинным своим мужским достоинством, нежели с нею.
Кстати, насчёт последнего. Вот с ним-то как раз и мог бы расстаться он вполне безболезненно, ибо вот уже пятый год, как блюл обет целомудрия и безбрачия. По его крайнему разумению, целобат являлся залогом не только духовной чистоты, но физического здоровья, сохранения бодрости и молодости, поскольку драгоценная жизненная энергия, не растрачиваемая на обычную для его племени похоть, найдёт достойное себя извержение исключительно в руслах потаенных рек духа, где будет копиться и наливаться соком в сокровенных резервуарах, дабы вознестись из них в сферы небесные мощным и неодержимым ключом... Позиция сия была тем более удобна, что сводила на нет такие проявления жизни, как любовные страдания, трепет, ухаживания, флирт, материальные затраты, или, как сам Кармус любил это называть "петушиная возня",попутно освобождая его и от вероятности возможного фиаско, ибо следует отметить, что был он чувствителен и раним необычайно.
В редчайшие моменты самооткровенности, он признавался самому себе, что попросту боится женщин. Боится панически и неисправимо.
Когда-то, на излёте затянувшейся юности, Кармус был женат. Брак его был скороспелым, немотивированным и вполне навязанным тогдашними его родителями, продержался он чуть более года, в итоге которого Кармус так и не понял, что же на самом-то деле тот из себя представлял.
Застав, как-то раз жену в собственной постели со своим же лучшим другом, он, было, совсем уж приготовился бухнуться в натуральную истерику, но сдержав себя неимоверным усилием воли и примирительно улыбнувшись, протянул руку прелюбодеям в дружеском жесте и великодушном порыве простить.
Однако, к величайшему его изумлению, супруга, - смазливая, юркая и, в отличие его самого, вполне приспособленная для жизни, - не мешкая собрала вещички и умотала с другом впридачу, бросив через плечо прощальное: "Хорош мужчина!" Извещение о разводе он получил по почте и мысленно благословил обоих.
С тех пор,за исключением пары мимолётных, невразумительных связей, каждая из которых оставляла его в ещё большем чувстве растерянности, - он был сияюще одинок.
Но молодое здоровое тело имело свою точку зрения на вопрос о половом воздержании и, за неполучением искомого, изредко, раз в два-три месяца, исхитрялось таки разразиться самопроизвольным извержением семени. Полюции происходили ночами и, как правило, Кармус просыпался в самый последний момент, когда воспрепятствовать чему-то было уже невозможно: набухший, пульсирующий член самозабвенно конвульсировал в измызганную простынку и выплёскивал из себя перебродившую квинтэссенцию влаги, липкой, густой, отвратной, настоенной на несвершённых грехах. И простыни Кармуса всё больше пропахивались обитающим в них призраком похоти, будящим неясные томленья о том, что было бы, если б...
Ещё реже происходило и вовсе непотребное. Порою, стоя в облупленной проржавевшей ванне в попытке принять редкий, еле тёплый душ, Кармус обнаруживал внезапное возбуждение крайней плоти, но, вместо того, чтобы пресечь в зародыше любое той коварное поползновенье, - как бы случайно, невзначай, принимался оглаживать её мыльной рукою, якобы усиленно смывая застарелый пот , и продолжал упорствовать, не в силах обуздать собственные пальцы, доколь не отверзалась она бурным, неудержимым фонтаном пряной спермы. Застоявшаяся, гремучая, была она густо-жёлтой, желеобразной, и скорее напоминала смертный гной, нежели энергию , дарящую жизнь.
После таких случаев Кармус почти ненавидел себя и опустошался вдвойне: физически и морально, всякий раз клятвенно зарекаясь, что ничего подобного больше себе не позволит. Но проходили недели, а то и месяцы и всё повторялось вновь...
***
Сегодня овсянка выдалась особенно гадкой. Так что даже Кармусу показалось слишком. Челюсти вязли в клейкой массе, с трудом расцепляясь после каждой очередной порции, издавая жуткое, рептилиеподобное чавканье. Наконец, не в силах терпеть более, он встал и заправил кашу крохотным кусочком масла и несколькими крупицами соли, тут же преисполнясь презрением к себе и пустившись в измышление достойного самонаказания.
День начинался премерзко.
***
Глава вторая. Женщина-вамп.
День тщетно силился пробиться в город. Свет, наткнувшись на непроницаемое сопротивление перенасыщенных слоёв воздуха, застрял на уровне зачаточной интенсивности, напрочь завязнув в киселе пространства. Солнце просматривалось, то и дело, тусклым медяком сквозь клубы чего-то полу-материального, недовоплотившегося. Зной полоскал марево фат и морган и контуры ближних предметов мелко дребезжали кипящим чайником, а дальние истреблялись подобьем перспектив, сходящих на нет много раньше, чем того требовали их же законы.
Кармус Волленрок шёл в свой недельный поход в Бюро по Безработице. Общественным транспортом он не пользовался принципиально и не только из соображений экономии: вступление в тесный квази-физический контакт с обывателями повергало его в гадливое омерзенье, в любой момент грозящее обернуться паникой, агрессией, бегством. Уж лучше плестись под смертоносным жаром, сохраняя видимость обособленной свободы.
Выходя из дому, Кармус всякий раз испытывал двойственное чувство преследующей жертвы, ступившей на "тропу войны и охоты". Сенсоры его восприятия заострялись, рецепторы скручивались пружиной, столь свойственные ему в домашних условиях расслабленность и апатия испарялись, как не бывали, - он превращался во взведенный до упора курок, в человеческого робота-андроида: реакции отточены, движения выверены и минимизированы, мимика выхолощена, язык обезличен, голос обесцвечен. Это было тем более трудно, что требовалось сознательно контролировать и гасить нежелательные шумы и запахи, в изобилии настигавшие его ото всюду, но Кармус научился. И, если дело не шло дальше отдельных реплик, то даже его акцент, - неистребимый, с головой выдающий в нём "не-своего", - можно было худо-бедно принять за правомерное бормотание не вполне опомнившегося от ночи аборигена. Кармус и не подозревал, что этой своей андроидностью в точности копирует миллионы таких же, как он обитателей мегаполиса, мнящих себя замаскировавшимися неповторимостями.
Бульвар Непорочных Душ вновь был перекрыт. Дюжина полицейских из дорожного десанта, затянутых в тёмно-синюю кожу, с мигалками на шлемах и респираторами на лицевых масках, поигрывали светящимися фосфором дубинками и направляли транспорт в объезд. Их костюмы слегка раздувались от нагнетаемого в них холодного воздуха через спрятанные в сапогах мини-кондиционеры, и марево над ними клубилось чуть больше обычного, сообщая фигурам почти фантастическую ирреальность.
Но Кармуса было не обмануть: в реальности полицейских он не сомневался, испытав на собственном опыте, что их светящиеся дубинки не только фосфоресцируют, но способны и на много большее - от электро-шока со струёй слезоточивого аэросоля, и до парализующей капсулы, после укола которой ты ещё дня три проваляешься в остаточных конвульсиях.
Впрочем, перекрывалась лишь проезжая часть, оставляя открытым пешеходный проход, и Кармус, прижавшись к стене дома, прошмыгнул мимо.
Через несколько блоков он понял в чём дело: один из новомодных небоскрёбов, серебряной иглой пробивающий сизую непроглядность и исчезающий в выси, стал ареной очередных учений спецназа. Точнее, сразу двух его славных, издавна конкурирующих меж собой подразделений: Драконов и Ястребов.
Драконы, облачённые в традиционные кроваво-болотные комбинезоны, брали штурмом юго-западную грань небоскрёба, Ястребы - в чёрном - юго-восточную.
У подножия полным ходом развернулась рекламная компания. Перед несколькими тысячами зевак, число которых лавинно возрастало, творилось главное действо, для которого спецназовцы служили лишь приманкой. Из оглушающих динамиков рвался захлёбывающийся от восторга голос ведущего, сыпящий пикантными подробностями.
Террористы и их заложники находились на заминированном ими 47-ом этаже, как раз на границе видимости, под палевым брюхом смоговых облаков. Цель операции: освободить заложников, обезвредить террористов и разминировать этаж, не нанеся урон зданию. Комментатор вновь и вновь подчёркивал, что взрывчатка настоящая, террористы вооружены до зубов боевыми снарядами, снайперскими винтовками и ракетами, и что и они и заложники - добровольцы из числа смертников, осуждённых на пожизненную каторгу в плутониевых шахтах, так что всё - на самом деле. Ситуация обострялась тем, что на всех прочих бесчисленных этажах здания жизнь продолжалась, как обычно: офисы, кафетерии, деловые конференции...: играть - так играть!
Операция спонсировалась двумя синдикатами, каждый из которых брал шефство над своей командой. Драконов спонсировал "Улёт" - синдикат по производству и распространению лёгких наркотиков. Как раз сейчас он развернул бурную компанию против окончательной легализации тяжёлых, справедливо усматривая в них единственную реальную угрозу себе. По единодушному мнению комментаторов, шансы "Улёта" были невелики и легализация была лишь вопросом времени.
Ястребы финансировались "Счастьем" - кортелем, монополизировавшем игорные дома, автоматы и лотереи. "Счастье", недавно подмявшее под себя основного конкурента - "Оргазм" - синдикат публичных домов, эротических саун и массажных сортиров, - чувствовал себя, как никогда на высоте и теперь стремился провести в жизнь закон, позволивший бы не только совмещать первое со вторым - игры с сексом одновременно и в тех же местах, - но и отменяющий ограничения на возрастной ценз участников, или хотя бы снижающий их с 13 до 6 лет. Комментаторы в один голос заявляли свою убеждённость в успехе "Счастья" и пророчили, что следующим его шагом будет захват СС - элитной корпорации, содержащей сеть Салонов Самоубийц.
Каждый из синдикатов был представлен своим парламентским лоббистом. "Улёт" - министром обороны, что не удивительно: львиная доля постоянно растущего бюджета его ведомства поступала с налогов на наркотики, а перманентно незатухающая война на границах требовала всё новых и новых вложений. Впрочем, многие усматривали в открытом выступлении министра на стороне "Улёта" не более, чем циничную ужимку, поскольку всем была хорошо известна его поддержка и полу-легальному конкуренту "Улёта" - синдикату тяжёлых наркотиков "Белизна", не скупившемуся на щедрые пожертвования Империи и министру лично.
"Счастье" лоббировал сам министр финансов, т.к. после военной промышленности, игры и проституция являлись второй по величине статьёй доходов казны и налоги с них исчислялись в миллиардах.
Однако же, ни один из лоббистов не присутствовал на мероприятии собственной персоной: их фигуры переливались мерцающей трёх-мерностью в голографических кубах. Бронированные, освещённые прожекторами в соответствующие цвета, они парили в воздухе на высоте третьего этажа, но несмотря на максимальную громкость, страстные речи министров, достигали ушей обуянной вожделением толпы лишь изредка долетающими обрывками фраз: всё перекрывала рвущая перепонки ритмичная какафония, умудрявшаяся сочетать в себе ультра-модный драм-транс с бравурными патриотическими маршами. Эффект получался неотразимым. Достаточно было нескольких минут ничем незащищённого внимания этой "музыке", как человек ощущал, что мозг его отключается, взгляд стекленеет и он, и впрямь, погружался в состояние транса, тем более, что по публике вовсю порхали полураздетые бабочки: девочки на границе возрастного ценза, с подвешенными на груди лоточками: они бесплатно раздавали желающим последнюю модель улётных капсул - малиновое колесо с крылышками, впаянное в прозрачную фольгу, с приложенным к нему игральным жетоном: плод кооперативной рекламы обоих синдикатов. Отвердевшие девичьи соски подрагивали в такт сотрясаемому музыкой воздуху, губы сочились похотью... Судя по безмозглым улыбкам окружающих, многие из них уже успели отведать дармовщинки.
Кармус поспешно сунул руку в карман и достал затычки из искусственного воска. Какафония снизилась до почти приемлемого уровня, не на много превышавшего обычный городской визг.
Драконы несколько опережали Ястребов, но не настолько, чтобы не оставить тем шансов на реванш: игра была открытой, по крайней мере, внешне: диктор утверждал, что всё по-честному и никто не куплен, но в это верилось с трудом, скорее всего обе команды просто получили инструкции не вырываться вперёд раньше намеченного. Над каждой из них, в воздухе, завис вертолёт, с которого свешивалось по тросу. Спецназовцы, обвешанные снаряжением, пользуясь тросами и присосками, медленно продвигались вверх по стеклянной стене. Кто-то из них предпочитал трос, кто-то - присоски. Вот один из Ястребов, гружённый каким-то ребристым ящиком в чехле, не рассчитав собственной тяжести, сорвался со стены и, в последний момент успев зацепиться за трос, заскользил по нему, увлекая по пути всех, кто были под ним, те гроздьями посыпались вниз. Страховок не было.
- Утешься улётом, красавчик, - услышал Кармус и обнаружил, что девочка-бабочка почти прижалась к нему, трепеща всем телом. Одетая лишь в прозрачные пластиковые трусики и такие же туфельки, она жарко шептала Кармусу в самое ухо, томно придыхая и постанывая, и - если бы не лоток - несомненно растеклась бы по нему всем своим пряным, зовущим, почти детским телом. Кармуса прошиб пот и он, порывисто отпрянув, одновременно не задумываясь протянул руку, взял пакетик с капсулой и положил в карман.
Голос ведущего вернул Кармуса к происходящему.
- Оооо!!! - ревели динамики, - Какая досада! Теперь у Драконов появился настоящий перевес! Не волнуйтесь за раненых: синдикаты берут на себя все расходы по уходу и выплате компенсаций семьям!
Грохот и ослепительная вспышка потрясли воздух: вертолёт Драконов взорвался радужным фейерверком осколков и камнем полетел вниз, на висящих под ним спецов. В секунду он достигнул земли, у самого здания, на границе толпы зрителей, попутно расколов вдребезги голографический куб со своим же спонсором. Ряд оглушительных взрывов последовали один за другим. Толпа всколыхнулась.
- Да!, - надрывался динамик, - а террористы, оказывается, тоже ребята не промах! Вот оно, настоящее сражение! Прямо перед вашими глазами! Кстати, должен сказать, что жертвы из числа зрителей могут рассчитывать на те же привилегии, что и бойцы спецназов: синдикаты не скупятся на помощь!
Оставшиеся на стенах здания спецназовцы из обеих команд, казалось, озверели и позабыв все установки, рванулись к 47-му этажу.Из окон его, то и дело, высовывались головы в красных шлемах и раздавались выстрелы. Оставшийся вертолёт Ястребов, позабыв про трос, вёл по этажу ураганный огонь из спаренных пулемётов. Развязка, несомненно, близилась.
Игра и вправду становилась занятной и Кармус, пожалуй, досмотрел бы её до финала, не опаздывай он в Бюро по Безработице. Неявка грозила обернуться штрафом в размере недельного пособия, а такой роскоши он не мог позволить себе никак. И Кармус стал по-тихоньку пробираться сквозь толпу, на свободное пространство. Только сейчас ощутил он на себе всё давление этой бараноподобной массы, тысячами липких тел источающей вожделенье крови и зрелищ.
Он успел отдалиться метров на триста, не более, когда за его спиной раздался грандиозный взрыв. Он был настолько силён, что окна домов по обе стороны широкого Бульвара Непорочных Душ дружно лопнули стёклами, обдав Кармуса брызком осколков. Сразу за тем в него ударила упругая волна горячего воздуха и повалила наземь. Затычки всё ещё были у него в ушах и это спасло его от кантузии. Кармус побарахтался немного в непослушных конечностях, встал, отряхнулся и оглядел себя. Ладони кровоточили порезами, пыль покрывала его с головы до пят, но в общем и целом он отделался лёгким испугом.
Он обернулся. Сзади, там, где стрела небоскрёба заносчиво протыкала небо, медленно поднимался исполинский бурый гриб. Он всё рос, разбухая собой, и по мере его устремления ввысь становилось всё темнее.
"Спецназ перестарался, - констатировал Кармус, - зданию, таки, нанесен некоторый урон. Однако, террористы обезврежены. Впрочем, как и заложники. Семьям пострадавших будет выплачена компенсация. Синдикаты не скупятся на помощь! Ах, бедные синдикаты, - добавил он с содроганьем, - сей досадный эпизод может серьёзно подпортить их рекламную компанию. Как минимум дней на пару."
Он торжествующе ударил по небу сжатым кулаком и глумливо перезвездился.
***
Лишь только он тронулся, было, дальше, как дорогу ему преградило шествие. Это были Покаянные или, как их ещё называли, "крапивники", - религиозно-мистическая секта, пророчащая скорый конец света и призывающая ко спасению души. Или наоборот, Кармус запамятовал. Покаянные шли растянутыми рядами по двое, одетые в серые балахоны из драной рогожи с вырезанными спинами. В руках каждого было по пучку крапивных веток, коими хлестал он спину впередиидущего. При этом они распевали заунывно-зловещий гимн, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону.
"Вы несколько запоздали, - съехидничал Кармус, - кое для кого конец света уже наступил!"
Пройдя ещё несколько улиц, он достиг района никак не затронутого взрывом. Даже светофоры работали. По ту сторону дороги шли двое. Хозяин выгуливал свою сучку. Облачённый в чёрный кожаный панцырь-безрукавку, рельефно подчёркивающий мускулатуру, такие же короткие штаны и блестящие сапоги с колючками, в одном кулаке он сжимал тяжёлую цепь поводка, а в другом - короткую плеть-однохлёстку.
Сучка, - стройная, молодая, на высоченных прозрачных шпильках, - была полностью обнажённой за исключением шипастого ошейника и двух вишнёвых колпачков на сосках.
Подойдя к светофору, Хозяин резко натянул поводок и сучка послушно опустилась на четвереньки. Свет сменился на зелёный и она, понукаемая натянутым поводком, торопливо пересекла мостовую, семеня коленками.
Достигнув спасительного тротуара, сучка преданно потёрлась об лакированный сапог и проконючила:
- Можно мне встать, Господин? Больно...
Хозяин со вкусом огрел её по блондинистому загривку и, чуть выждав для эффекта, сказал:
- Вставай, дохлятина.
- Спасибо, Господин, - благодарно ответила сучка и лизнула его руку.
Пара двинулась дальше и Кармус увидел, что вся спина сучки изукрашена свежими рубцами и потёками расплавленного воска.
***
Толпы становились всё гуще, шумы надсаднее. Поток машин едва перетекал из одной пробки в другую.
Наконец, Кармус добрался до здания Бюро. Серым приземистым колоссом распласталось оно вдоль всего квартала и уже сам его вид преисполнял всяковходящего трепетом и самоничтожностью: надлежащее настроение следует создавать загодя.
На паперти валялся человек. Рваные засаленные лохмотья, служившие ему одеждой, не в силах прикрыть истлевающую плоть, обнажали жуткую картину скелета, обтянутого кожей и струпьями. Человек лежал на спине, привалившись полу-боком к ребру ступени. Несмотря на почти полную обнажённость, пол его был неопределим. Закрытые глаза оставили отверзтым безгубый рот, казалось, зрящий небо. Но человек был жив, т.к. то и дело издавал редкие, хриплые вздохи.
"Не жилец", - твёрдо определил Кармус. Он осторожно, брезгливо, стараясь не прикоснуться, перешагнул через то, что некогда было кем-то, и поднялся к дверям Бюро.
Гиганские, окованные медью, они возвышались над ним неумолимыми скрижалями и Кармус понял, что опоздал. На всякий случай он навалился всем телом на ручку, но та даже не шелохнулась. Теперь его могло спасти лишь чудо. Он надавил на кнопку звонка.
В дверях приоткрылась щель окошка и казённый голос охранника возвестил:
- Закрыто. Вы опоздали.
- Да, я знаю, - торопливо заговорил Кармус, - но не по моей вине. Я попал под взрыв. Вы же слышали про взрыв небоскрёба, да? На Бульваре Непорочных Душ? В ходе ликвидации террористов... операция синдикатов... то есть, спецназа, конечно... Я оттуда... еле спасся... и вот... добежал....
Кармус изо всех сил разыгрывал жертву.
- ... вот, глядите: я весь в порезах, видите? Но всё равно прибежал отметиться. Вы, ведь, слышали про взрыв? Не могли не слышать!
- Подождите, - послышался голос и щель захлопнулась.
Минут десять не происходило ничего. Кармус терпеливо ждал.
Дверь лязгнула затвором, открыв узкий просвет.
- Входите, - сказал охранник. - Покажите удостоверение.
Кармус достал пластиковую Карточку Безработного.
Хорошо. Вы отметитесь не у робота, а у человека. Пройдите налево, комната номер девять.
Обычно, процедура понедельной явки в Бюро представляла собой следующее: Кармус входил в здание, просовывал удостоверение в щель и получал билетик с номером в одну из закрытых кабинок. Там он прикладывал ладонь к панели индикации, робот считывал данные и опознавал его личность, после чего ему выдавался жёлтый жетон. С жетоном Кармус направлялся к кассе, где получал несколько мятых купюр и горсть мелочи. Всё. Ни вопросов, ни контактов с живыми людьми. Кармус знал, что Бюро должно заниматься и направлением на работы, но эти мысли, как-то, не особо его занимали: ничего подобного для себя он не планировал.
- Входите, - раздался голос из комнаты номер девять и Кармус открыл дверь.
За столом сидела женщина. Крашено-платиновая блондинка с длинными, чёрными, кинжалоподобными ногтями, такого же цвета губами и сочащимися кровью омутами вкруг глаз. По щекам её стекали три, хорошо ухоженные багровые слезы. Макияж был выполнен со вкусом, этого Кармус не мог не оценить. Правда, стиль и подтекст...
- Проходите, - сказала черногубая не поднимая головы от пилочки для ногтей, заботливо заострявшей шип мизинца.
Нахождение один на один с женщиной, в закрытом пространстве, да ещё когда она - вершительница твоей судьбы, - повергло Кармуса в смятение чувств, которые и так не отличались в этот день особой безмятежностью.
Он робко подошёл к столу.
- Садитесь. - Женщина-вамп бросила на него беглый взгляд. - Жертва взрыва? Бюро - государственное ведомство, оказывающее всемерную поддержку населению. Поэтому я вас приняла. Не взирая на непростительное опоздание. - Всё это она проговорила ровным, лишённым эмоций голосом, продолжая орудовать пыточным инструментом. Наконец, она отстранила ладонь, придирчиво оглядела маникюр и с явным удовлетворением кивнула.
- Ваше удостоверение.
Кармус снова достал пластиковую карточку.
Женщина всунула её в щель стола. Выскочил листок бумаги.
- Кармус Валленрок. 38-ми лет. Холост. Детей нет. Не привлекался. В армии не служил по... Здоровье в норме. В Империи 13 лет. Образование незаконченное высшее... философия...музыкознание... к тому же, ещё и не наше... Да, не густо... - И женщина впервые посмотрела на Кармуса в упор. Чёрные омуты в кровопотёках прожигали насквозь.
- А почему вы, собственно говоря, не работаете, а?