Вереница разрозненных позвонков, в поисках утерянной спаянности карабкалась вниз, к отрубленной в бездну главе, в отчаянии своём обрести спасительную непрерывность хребта... Надежда на то была вполне эфемерной, но они карабкались... ибо что ещё могли они противопоставить собственному отчаянью, как не столь же бездонную, как оно надежду? Они, эти двое, - надежда и отчаянье, - и лепили то шаткое равновесие, на грани которого балансирует "Я"... всякое "Я", самоубийственно стремящееся к самопознанью, зная, что достиженье грозит ещё одной, новой, безнадёжно никчемной жизнью...
... они всё карабкались...
***
Вы когда-нибудь просыпались от запаха? Его разбудил запах. Резкий, пронзительный, немного терпкий и напрочь чужой. Окончательно выброшенный из снов, он вдохнул поглубже и открыл глаза в явь.
Он не знал ни кто он, ни где, ни зачем, всё это ещё предстояло ему. Первым, что он выяснил был запах: пах, оказывается, сам воздух, что было странно: память подсказывала ему, что воздух, вроде бы, пахнуть не должен, разве что, поначалу, если это совершенно новый, незнакомый тебе воздух... другой планеты. Такое с ним уже было однажды, когда-то... не здесь... или не однажды?
Он потянулся и оглядел своё тело. Бархатистая, в покрове серо-зелёного мха кожа, тусклые кругляши на груди и животе, бородавки на руках и ногах... Он тронул телесный мох, скользнул по ороговелостям, пощупал лицо, бороду... и составил представление о себе. Получившийся образ, - не напомнивший ничто прежнее, - не вызвал в нём ни отвращения, ни протеста: напрочь незнаемый, он, всё же, казался гармоничным, а значит - правильным.
Он ещё раз губоко вдохнул и приподнялся на локте, прислушиваясь к внутренним отголоскам. Тело отозвалось слаженностью, силой, готовностью к действию. Он встал. Голова на миг закружилась, но взгляд прояснился, сфокусировался и передал изображение в мозг.
Он находился в замкнутом пространстве прямоугольной формы с небольшим проёмом. Плоскость, на которой он прежде лежал, ещё одна, поменьше, с вертикальной опорой, и множество предметов самых различных форм, цветов и размеров. Ни один из них не вызвал в нём и тени воспоминанья. Ни один не был живым или съедобным.
Он повернулся к проёму и сделал шаг. Нога повиновалась, обрела точку опоры, радостно откликнулась. Ещё шаг... Проём был полу-прикрыт чем-то, свисающим сверху и слабо шевелящимся. Он подошёл к нему, понюхал, потеребил пальцами, отдёрнул. Ему показалось, что он сделал это очень осторожно, едва касаясь, но колышущееся нечто издало резкий звук рвущейся материи и рухнуло, увлекая за собой цилиндрическую прямую, на которой крепилось. Гармония была нарушена, что тот час отозвалось в нём смесью скрежета и лёгкой чесотки. Зато оголился проём. И он глянул наружу.
Он глянул наружу и увидел зелень. И запах влаги. Упругий косогор полого спускался вниз, перетекая из одной лужайки в другую и плавно огибая кое-где раскиданные камни. Потоки энергий согласовывались, поля соприкасались почти верно. Он ощутил всё это и безошибочно кивнул. С непроглядных небес сыпало мелкой водяной пылью. Он ещё раз кивнул, улыбнулся и вошёл в проём.
Россыпь осколков чего-то невидимого брызнула в стороны и пропустила его в себя. Уже в воздухе, в полёте, он сориентировался, рассчитал расстояние до земли, спружинил, перевернулся и, мягко прокатившись по косогору, встал, но тут же вновь присел и потрогал траву. Она была жёсткая, негнущаяся... одинаковая. Он потянул за одну из травинок, но та упрямо не желала вырываться. Он дёрнул сильнее. Она подчинилась, слабо звязкув, и в руках его оказалась узкая, ярко-зелёная полоска с пучком белёсых нитей на конце. Он понюхал её, попробовал на зуб, в недоумении покачал головой... То, что он видел не было живым. И это было неправильно.
Только сейчас он заметил, что поранился. В нескольких местах на руках и ногах его были царапины. И они кровоточили. Кровь была тёмной, буро-бордовой, с зеленоватым отливом. Он смочил в ней пальцы, лизнул. Его обдало густой пряной горечью. Хоть это было правильным, правильным был он сам. Он кивнул и размазал кровь по своему ворсистому от мха телу, словно хотел умыться ею и одновременно втереть в кожу, как драгоценный, живительный бальзам.
Он встал и двинулся по косогору, вниз.
Он успел пройти всего несколько десятков шагов, к приземистому строению,что маячило невдалеке, когда услышал голоса за спиной и обернувшись, увидел двоих, бегущих. Они бежали к нему.
Общими очертаниями они напоминали его самого и, несомненно, принадлежали к тому же виду. В этом он, почему-то, был уверен, несмотря на то, что тела их были завёрнуты в некие оболочки, повторявшие форму фигур. Один из бегущих был плотным, коренастым, с короткой белёсой щетиной на голове и бежал грузно, хоть и ничуть не отставая от другого, - много выше его ростом, поджарого, тонколицего, движения которого выдавали в нём существо, отменно владеющее собственным телом.
- Ваша светлость! - закричало то существо, что пониже.
- Виконт! Кармус! - закричало другое.
Он вполне различил звуки, нисколько не пытаясь вдаться в их членораздельность: они в любом случае были абсолютно чужды и не говорили ничего. Но он понял, что они как-то относятся к нему, что эти двое бегущих чего-то хотят от него или пытаются сообщить. И он застыл, терпеливо дожидаясь пока те, запыхавшись, не настигнут его и не пояснят себя.
Он глянул на пройденный им путь и проследил его до проёма, из которго вышел, - тот виднелся сейчас маленьким квадратиком в третьем ряду таких же, как он, одинаковых. Сейчас в нём мелькали силуэты. Он настроил зрение и понял, что и они принадлежат таким же существам, как двое бегущих. Ещё несколько приближались к нему с разных сторон лужаек, забирая в кольцо. Послышался резкий воющий звук. Он то спадал, то вновь набирал силу, и с каждым новым взвоем, число бегущих к нему фигур росло.
- Ваша светлость! Ваша светлость! - прозвучал коренастый, едва дыша. - Вы целы?! В порядке? С вами ничего не...
- Виконт! - молвил другой, высокий, - Как же это здорово, что вы очнулись! Но так, вот, сразу и - из окна! Вы нас ужасно перепугали! Вам нельзя так стремительно менять режим, поверьте! Да и расхаживать голышом под этим дождём тоже, знаете ли, не особо рекомендуется. - Его губы растянулись, обнажив ряд белых, ровных зубьев. - Пойдёмте в дом, вам следует отдохнуть и подкрепиться... вы, ведь, небось, зверски проголодались, верно? - и он протянул руку полу-раскрытой ладонью вперёд, к нему.
Не поняв и капли ни из слов, ни из интонаций, - он просто отреагировал на жест таким же встречным жестом: растянул, как и тот губы и протянул руку к руке. Ладони сошлись, он ощутил на своей лёгкое пожатие и ответил таким же.
Существо на миг замерло, затем лицо его побледнело, обескровилось, ладонь бестелесно смялась, послушался приглушённый хруст и сразу на ним - стон. Рука существа свесилась плетью и оно осело на траву.
Он уловил вибрации боли и страдания, хотел склониться над болью, притушить исцеленьем, но к нему уже подбежали другие, обхватили плечи, руки, грудь, и настойчиво подтолкнули назад, к проёму.
Он не сопротивлялся: они не были злыми или опасными. Губы его всё так же растягивались в улыбке.
***
Когда рисунок высвечивается в деталях, когда те соединяясь меж собой, складываются в контуры, образуя очертанья, - сопровождается ли всё это ещё и попутным обретением смысла?
Нет, смысл по прежнему не улавливался.
Он постигал назначения предметов и вещей, научился пользоваться большинством из них, как научился распознавать окружающих его существ, - по голосам, запахам, внешнему виду и матрицам мыслей, но всё это - на уровне очертаний сути, без глубинного в неё проникновенья.
Он усвоил имена наскольких из наиболее часто посещавших его живых созданий и понял, что сами себя они называют по-разному: человек, люди, ульрих, таксист, герцог, карпад, врач, охранник, друг... иногда, одно и то же из них звало себя или иного иначе, но почему и в зависимости от чего? - он не знал и не мог понять.
Видимо, в этом мире такое было нормой, т.к. и его самого называли по всевозможному: кармус, виконт, чудовище, фолленрух, заснежник, дружище, придурок, ваша, светлость, монстр. Ни одно из этих и многих других звуковых сочетаний не будило в нём узнаваемости, не отзывалось созвучием, хотя нет, "кармус", пожалуй, что-то такое делало, где-там, глубоко внутри... Впрочем, особо над этим он не задумывался, не ворошил покровы себя, ибо... зачем?
Он не испытывал потребности в самоосознании, никак не соотнося его с познанием мира, в котором неведомо как очутился, как не соотносил с ним и самого себя. Никак.
Но его занимали парадоксы. Вот, например: логика, как оказалось, может быть и напрочь лишённой смысла! Да, да, всё было на редкость логичным, строгим, остроугольным, ничуть не походя на прихотливые овалы и извивы интуитивного мышления, куда как более близкого ему и понятного. В мире, устроенном по законам логики, - интуиции, сенситивному восприятию, сенсорной чуткости, - отводилось, как видно, сугубо подчинённое место, но... смысл? Смысл либо отсутствовал вовсе, либо обитал далеко за пределами его постиженья.
Сам он воспринимался, как антипод окружающего, некий противостоящий ему полюс, самодостаточный и... вполне чуждый. Вопросов к себе самому у него не возникало: он видел себя цельным и правильным, а вот мир... мира он не понимал. Но старался. Хотя, доступ к нему и стал ограничен: из комнаты его больше не выпускали, круглые сутки держа под присмотром охранников и их "придатков" - так называл он про себя все предметы, так или иначе находящиеся в подчинении у столь схожих с ним и столь отличных от него существ.
Вещи, прикрывающие тело именовались "одеждой", хотя и тут, как и во всём прочем, царила неясность. Множество определяющих их звуков далеко не всегда выявляли закономерность, а главное - смысл. Вконец запутавшись, он так и не понял: для какой же цели служат они все. Ни холода, ни жары он не чувствовал, тем более, что совсем иные, твёрдые и недвижимые вещи, имели способность менять температуру воздуха. Значит, решил он, "одежда" не служит для обогрева или охлаждения. Никаких других функций, как то: хранение и обработка информации, манипулирование сенсорными окончаниями или концентрация усилий, она также не несла. Так для чего же она?
Но в одеждах ходили все и, после нескольких упорных непониманий, он смирился, позволив облачить себя в нечто неживое, серо-зелёное, почти неотличимое по цвету от собственной кожи. С тех пор он пребывал покрытым, лишённым возможности видеть и касаться своего тела, кроме как во время купаний.
Зато эти последние доставляли ему едва ли не приятнейшие часы. Он мог бесконечно лежать в наполненной водою полости, не делая ничего, просто погружаясь в неё, отдаваясь с головой всепроникающей влаге. Хотя... и с ней было далеко не всё, как надо. Подсознание говорило ему, что и вода здесь неправильная - жёсткая, бесцветная, лишённая питательных веществ, неживая... Но это была вода. И лишь находясь в ней чувствовал он наибольшее приближение к интуитивно угадываемой им среде изначального своего обитанья.
Ещё одним несоответствием была пища. Не зная его предпочтений, те, чуждые, предлагали ему десятки всевозможных веществ. Большинство он отвергал даже не попробовав, настолько источаемые ими запахи казались отталкивающими. В конце концов, он остановился на нескольких видах листьев, трав и клубней, шляпкообразных комках в клейкой массе и белых овальностях с хрупкой оболочкой и полу-жидким содержимым, которые он наловчился заглатывать целиком, не прожёвывая. Он упрямо отказывался от всего, испытавшего на себе влияние огня, высоких температур или как-либо иначе изменившего своё строение. Большую часть времени его не отпускало чувство неутихающего голода или, скорее, глубокого неудовлетворения от поглощаемой им пищи, вне зависимости от количеств: она была не той, которую требовало его тело, вот и всё.
После плачевного рукопожатия, прямого физического контакта с ним избегали. Причину этого он, как раз, понимал, старался не давать поводов для добавочных опасений и безропотно сносил пристёгивания себя к ложу всякий раз, как над телом его проделывали манипуляции, а проделывали их по нескольку раз на день и некоторые, как например, выщипывание надкожного покрова, бывали неприятными до крайности. Но он терпел.
А ещё были... он не знал, как это назвать, но подозревал, что таким образом пытаются понять его мысли или его самого. Коробочки из неживого материала, с вмятинами различной формы. Если он вставлял палец внутрь или нажимал на одну из них или..., - и в узкой щели загорался свет, раздавалось мерное жужжанье или мелодичные переливы, мелькали образы...
Как-то раз ему принесли несколько белых листов и охапку цветных палочек. Повертев их так и сяк, он выбрал одну, чёрную, и опасливо попробовал на вкус. Она показалась ему вполне съедобной и он тщательно её сжевал, лишь после этого обнаружив, что если провести заострённым концом по листу, то на белом останется след, причём, того же цвета, что и сама палочка. Тогда он понял, что они - энергетические запасники, ведь любой цвет - это сконцентрированная и отфильтрованная энергия. Водя палочками по листам, он получал узоры. Интуитивно, он избирал палочки тёмных, приглушённых тонов - серых, коричневых, зеленовато-бурых ( жалея, что у него уже нет чёрного). Узоры тоже получались тёмными, густо заштрихованными, глубокими, и больше всего напоминали неправильной формы пятна чего-то, что виделось ему входами в породивший его мир или случайно высвеченными теменью увеличенными крупицами его самого. Пятна всегда далеко отстояли друг от друга, разъятые полями гиблой белизны и некоторые выпускали из себя хрупкую ломаную линию, словно ощупывая пространство в поисках себе подобных, в попытке дотянуться до собрата. Но это не удавалось им никогда и, так и не достигнув цели, они истончались и таяли...
Обычно по вечерам, ему показывали... для себя самого он называл это " видами из-не-здесь". Верхний свет гас, зажигался трепещущий пучок и, достигнув стены, удивительным образом преображался в изображения и звуки, причём, всякий раз - в иные. Изображения двигались. Пятна цветов образовывали фигуры людей, вещей, очертаний... Что-то со всем этим происходило, а сопровожающий звук, - так он предполагал, - пояснял: что именно. Это было занятно, движущиеся картинки ему нравились, но... не более того. Как и наименования предметов или себя самого, они не будили ни всплесков памяти, ни вопросов, ни возмущенья чувств.
***
- По-моему, всё даже хуже, чем кажется. Я не вижу никакого прогресса. - Герцог Ульрих удручённо покачал головой. - Или я не прав, доктор?
- Смотря, в чём заключаются ваши ожидания. Физически он полностью здоров...
- Ну да, здоров, - и герцог бросил взгляд на свою ладонь в металлопластиковом корсете, - и потусторонен. Если не аутичен... Но он, ведь, не аутист, верно?
- Нет, не аутист. Аутисты - люди, а он...
- Вот именно. Так что же он такое, тогда? Мутант? Безнадёжно деградировавший в чудовище мутант?
- Мутант - безусловно. Но не деградировавший, скорее наоборот, - продвинувшийся куда-то неимоверно дальше нашего. Психологические тесты выявляют просто неслыханный интеллект, очень... эээ... особого типа. И не лишённый логики. Но логики, в корне отличной от нашей. Впрочем, главное там не логика вовсе, а интуиция и сенсорные или, точнее, экстрасенсорные восприятия. А эта область для нас и по сей день - тёмный лес...
- Но если он столь умён - почему же он не учится? Почему не воспринимает и не усваивает информацию? И не пытается на неё реагировать, я уж не говорю о том, чтобы самому стремиться наладить контакт? Ведь он, по сути, с момента своего пробужденья, не проронил и звука... Как такое возможно?
- Ему не интересно, понимаете, герцог? Не интересно. Не знаю, в каком мире обретается его разум, но он весьма слабо соприкасается с нашим и...
- Значит, мы что-то не так делаем. Потому, что наш мир должен его интересовать. Обязан, доктор, понимаете? Иначе, прав Карпад и всё это, и вправду, не имеет никакого смысла. А я в это не верю!
- Хорошо, попробуйте изменить тактику.
- Как именно?
- Предоставьте ему свободу. Относительную, разумеется, в пределах территории. И посмотрим, что будет делать он сам. Кроме того, мне кажется, мы его не тем кормим. Ему нужно мясо. Много мяса. Сырого. А ещё лучше - рыба. И кровь.
- Боже мой, нет...
- Да, герцог.
- Он вообще был вегетарианец...
- Кто?
- Кармус... Кармус Волленрок...
- Кармус Волленрок умер. Исчез, даже на внутриклеточном уровне.
- А если он сделается агрессивен? Ведь тогда...
- Не сделается. Агрессия, как таковая, ему вообще не свойственна, разве что, как средство самозащиты. В основе своей он - существо мирное, доброе и необычайно чувствительное, причём, не только к себе самому. Он вполне осознал свой потенциал и, если его не провоцировать, - никогда не направит его на разрушение.
- Под вашу ответственность?
- Нет, под нашу. Общую.
***
Через какое-то время он заметил, что отношение к нему изменилось. Его больше не привязывали, да и сами процедуры над его телом становились всё реже, а затем и вовсе сошли на нет. В меню появились новые ингредиенты, - вещества, издававшие резкий, пряно-солёный аромат, и он впервые признался себе, что запах этот ему по-настоящему приятен. В бесцветных или розоватых кусках угадывались ткани чьей-то омертвелой плоти и это будило в нём неясные отзвуки. Вкус был далёк от совершенства, но всё же, лучше прочего...
*
Сегодня, впервые за недели своего заточения, он вышел наружу. Двое провожатых остались у входа, а он побрёл по неживой зелени косогоров. Моросил дождь.
Воздух, как и всё вокруг, был насквозь пропитан влагой. Месяцы непрестанных дождей не прошли даром: земля и камни, пластик и бетон, не в силах впитать, пропустить сквозь или как-либо иначе абсорбировать водяные частицы, - смиренно отдались на разложенье. Стены строений, столбы, заборы и псевдо-деревья поросли густым серо-коричневым мхом и пятнами лишаев. Пластиковая трава и зелень газонов предпочли плесень. Глубокие, непросыхающие, застойные лужи ширились и нехотя перетекали друг в друга. Впрочем нет, не застойные, непереставая, они копошились в себе. Мелкая, но неисчислимая живность отвоёвывала некогда отнятую у неё среду обитанья и подчиняла себе то, что ещё оставалось от былой нежити под спесивым названием "Град-на-Болоте".
Живое возвращалось в город. И что с того, что то не были грациозные леопарды и величественные львы, неугомонные обезьяны или нежные, недоумевающие нерпы, - всего лишь мокрицы и черви, слизняки да улитки, сокороножки, пауки и жуки. Они питались бурно множащейся мелюзгой и микроскопической органикой, для того лишь, чтобы стать случайной добычей мышей, крыс, змей и прочих неведомых гадов, превосходящих их размерами и прожорливостью, но не ранее, чем успевали наплодить многопревышающее их числом потомство.
Да, живое возвращалось.
*
Он брёл по пологим лужайкам, медленно, неспеша, наслаждаясь каждой капелькой стекающей по нему влаги. Капли, словно чувствуя доставляемое ими наслаждение, тоже текли неспеша, подолгу задерживаясь на лице, шее, собираясь в бороде, и лишь потом, сполна напоив надкожный мох, прокрадывались ручейками дальше, под комбинезон.
Вдалеке угадывалось нечто густо-зелёное, темнеющее, к которому он и направил свои шаги, но на пол-пути дорогу ему преградила огромная лужа, почти озерцо. Две лужайки образовывали в этом месте глубокую ложбинку, до верха заполнившуюся водой. Резервуар существовал, как видно, долгие недели, т.к. успел обрости по окаёмке кружевом сероватой плесени или мха, а может, некоей разновидностью пресноводной водоросли, и даже издалека было заметно, как под взбиваемой каплями поверхностью, происходит внутреннее движение, как что-то там бродит и преиспытывает, словно в густом, настоенном на себе, органическом бульоне. По берегам паслось несколько улиток и слизняков.
Он остановился и пару мгновений стоял недвижим, чутко усваивая образ и всё больше осознавая, что соблазн через чур велик, что влечение необоримо. Тогда он лёг на траву, склонился над водой и, погрузив в неё лицо, стал пить, пить, как не пил ещё никогда - жадно, ровными глубокими вдохами, ртом, носом и мгновенно открывшимися жабрами, поглощая целительный раствор и одновременно отцеживая более крупные органические частицы, которых становилось всё больше по мере того, как уровень воды понижался.
Насытившись вдосталь, он выпростал лицо из-под воды, присел на траве и принялся старательно прожёвывать собравшееся за щеками месиво органики из водорослей, микроскопических рачков и прочей живности. Рука его протянулась к пасущейся неподалёку от воды улитке. Он оглядел её, понюхал и уверенно отправил в рот. Хрупкий домик хрустнул под зубами. Потом, не вставая, он дотянулся до ещё двоих слизняков.
Разморенный негой, он опрокинулся на спину, расстегнул молнию комбинезона, раскинул руки и блаженно потянулся всем телом, издав при этом звук, - пожалуй, первый звук с момента своего пробуждения в этом теле и в этом мире, - нечто среднее между свистящим шипением и рыком. Подобные ему издавали, должно быть, допотопные ящеры и гиганские рептилии, - полный звериной мощи, вседозволенной силы и радости бытия. Тогда-то он, впервые, по-настоящему осознал, что и этот мир может быть ему домом, что и в нём есть всё необходимое для... счастья.
Что-то глубинное стало ворочаться в нём и пробуждаться, что-то зовущее, требующее назваться по имени и быть, но не доставало сил, - он был слишком переполнен блаженством. "Позже, - сказал он себе, - всё - позже."
Дождь усилился.
Он смежил отяжелевшие веки и погрузился в дрёму.
***
- Что вы обо всём этом думаете? - спросил герцог Ульрих.
Они стояли, невидимые, пред стеной непроницаемого стекла и глядели на существо, пожирающее живую рыбу. Рыба была крупная, морская, и всё ещё слабо сопротивлялась, а быть может, просто рефлексивно подёргивала хвостом всякий раз, как крепкие зубы впивались в её лоснящуюся жиром спину и отрывали очередной шмат плоти в мелкой серебристой чешуе. Существо ело сосредоточенно, со вкусом и знанием дела, явно наслаждаясь, как формой, так и содержимым. То и дело оно отстраняло рыбу себе на колени, на заляпанный клейкой жижей комбинезон и, придерживая одной рукой, другой смахивало прилипшие к усам и бороде чешуйки, и было в этом его движении нечто столь изысканно-утончённое, столь не вяжущееся с остальным его обликом, обстановкой, обстоятельствами, - что порождало невольное чувство кощунственного, почти непереносимого гротеска, превращающего понятия "человек", "цивилизация", "культура", - в едва ли не их карикатурную противоположность, в надругательство как над разумом так и над животными инстинктами, словно проделывающий всё это, не принадлежа ни к миру людей, ни к дикой природе, но парадоксально сочетая в себе плохо скроенные куски того и другого, считал себя вполне освобождённым от обоих.
Их было пятеро: герцог, мессир Каллахир, Карпад и двое врачей - психиатр и... ветеринар, специализирующийся на крупных морских млекопитающих. Герцог задал свой вопрос не обращаясь ни к кому конкретно, но первым на него среагировал ветеринар.
- По-моему, он полностью счастлив. И, если я не ошибаюсь, не только на физиологическом уровне. - И он вопросительно посмотрел на своего дальнего коллегу.
- Да, он весьма удовлетворён своим существованием. - Отвечал психиатр, задумчиво созерцая происходящее за стеклом. - Впрочем, это временно: в нём сейчас происходят очень бурные внутренние процессы становления, он, как бы, заново познаёт самое себя. И познавание это ему нравится. Пока. Но скоро, подозреваю, ему откроются некие истины, которые вновь войдут в вопиющее несоответствие с окружающим, породят новые вопросы и... смятенье. Думаю, это неизбежно, так уж он устроен: его личность видится мне состоящей из через чур многих и разрозненных элементов, покоящихся на зыбких основах в глубочайших пластах подсознанья и крайне плохо согласовывающихся друг с другом. Чем интенсивнее будет его соприкасание с нашим миром, тем активнее будут они пробуждаться из небытия. И пробуждение это грозит быть отнюдь не безболезненным. Если честно, даже не представляю себе: каким должен быть мир, в котором все эти составные наличествовали бы в своей активной фазе, на уровне бодрствующего сознанья и при этом умудрялись бы оставлять его, - сознанье, - вменяемым. Мне жаль портить вам радужную картину, - психиатр повернулся к герцогу, - этакую идиллическую пасторалию поедания рыбы на лоне... эээ... облицованной кафелем "трапезной", - но, боюсь, самые серьёзные испытания нам ещё предстоят.
- Вы нисколько меня не шокируете, доктор, - ответствовал герцог, - я и так нахожусь при ощущении непрестанно близящейся катастрофы...
- Я не говорил о катастрофе, - возразил психиатр, - лишь о внезапных и не вполне предсказуемых изменениях - поведенческих и ментальных. То, что вы видите перед собой - даже не верхушка айсберга... Знаете, что происходит с айсбергом, входящим в тёплые воды?
- Поведайте нам, - сказал мессир Каллахир. - Все мы наслышаны о вашем хобби - океанографии.
- Точнее, - морской гляцеологии, - улыбнулся психиатр. - Уверен, что мой коллега знает об этом предмете много больше моего и не даст соврать. Так вот, сперва происходит ломка так называемоего припайкового льда и целые ледовые поля приходят в движенье, не расчленяясь при этом на составные. Я уподобил бы эту стадию той, когда он, - и психиатр кивнул на существо на стеклом, - спал своим странным сном после погружения в Болото: в глубине сознанья уже происходили коренные изменения, плоть и разум претерпевали стремительные метаморфозы, но тело спало, а сознание безмолствовало и внешне, казалось, не происходит ничего. Затем, наиболее тонкие участки полей, соединяющие, собственно, айсберги - ледяные горы - истаивают, истончаясь и высвобождая на свободу оторвавшиеся от материнского поля самостоятельные и вполне независимые единицы. С этого момента можно говорить об айсберге, как о личности, а о существе, - как о пробудившемся ото сна и оказавшемся в чуждом, незнакомом ему мире, где жизнь - значит движенье, т.е. нечто прямо противоположное всему, к чему он привык ранее. Естественная защитная реакция сознанья на этом уровне - затаиться, уйти в подполье, погрузившись на девять десятых под поверхность очевидного: лишь таким путём обретается статическое равновие и достигается некая масса покоя. Параллельно происходит подспудная работа: подсознанье стремится уберечь своего носителя от возможного шока при встречи с непостижимой реальностью. Это соответствует длительному периоду молчанья нашего подопечного и изучения им среды обитанья. На этой стадии айсберги, как правило, не теряют устойчивости, что и произошло: не наблюдалось, как вы заметили, ни истерии, ни психоза, ни какого-либо иного проявления потери контроля над собой.
Психиатр задумался, и помедлив, продолжал.
- Впрочем, пора сознаться: иногда мне казалось, что мы очень к этому близки и, что срыв неизбежен. В том, что это, всё же, не произошло, я усматриваю во-первых, высокую первичную приспособляемость его организма и психики именно к таким, вот, экстримальным для них ситуациям, и, во-вторых, - но тут я вступаю на зыбкую, почти мистическую почву, - что кто-то или что-то позаботились об этом наперёд, иными словами, всё, чему мы стали свидетелями, все произошедшие метаморфозы и реакции на них организма, - от его погружения в Око и по сей день, - были заложены в нём загодя, так сказать, запрограммированы. Причём, именно, изначально. Иначе, при всей гибкости своей психики, ему бы с этим не справиться. Но, - и тут начинается новая стадия, - айсберг приходит во всё большее соприкосновение со средой, а она становится всё теплее... И чем больше он открывается ей, - тем больше истаивает. И теряет равновесие. Вот тогда он и начинает ворочаться с боку на бок, снова и снова. Равновесие обретается, но становиться всё более неустойчивым и динамичным, айсберг теряет в массе и...
- Погодите, - прервал его герцог, - исходя из вашего описания, конец - неизбежен, ведь любой айсберг, рано или поздно, распадётся на составные, иными словами, - погибнет, как личность... Вы уверены, что приведенный вами пример правомерен? Что нет вероятности приспособления без потери себя? Ведь, по вашим же словам, он был запрограммирован на... проявление именно в нашем мире и в таком своём виде, а значит...
- Нет, этого я не утверждаю, вероятность приспособления существует. Продолжая ту же аналогию, я бы сравнил его айсбергом, попавшим в исключительно холодное течение, либо приставшему к большему, чем он сам ледовому полю, достаточно мощному для сохранения его внутренней температуры, а значит, и массы... В переводе на язык психологии, скажу так: чем больше отыщется точек соответствий, - заметьте, соответствий, а не просто соприкасаний! - между нашим миром и его собственным, - тем больше снизится риск распада. Проблема в том, что выяснится это лишь в ходе самого вживления или, если угодно, истаивания его в среду. И, боюсь, "переворачивания" при этом неминуемы. А какими они будут - неведомо ни нам, ни ему самому. Вот об этом я, собственно, и хотел вас предостеречь.
- Но тогда получается, что единственный путь спасти его от саморазрушения - это максимально оградить от любых стрессов, т.е. стараться приспособить наш собственный мир к тому, который воспринимается им самим, как оптимальный... - Сказав это, мессир Каллахир вдруг ошеломлённо схватился за голову и глянул на герцога, как человек, охваченный внезапным озареньем. - Но это значит... вы понимаете?!
- Да..., - отвечал герцог. - В этом и заключается миссия... и его и наша. Но удивительно даже не это, а то, насколько оказывается значительной при этом наша собственная роль. Мессия, пришедший в не готовый к его приходу мир, - гибнет, не исполнив миссии. И чем лучше мы этом мир подготовим к Пришествию, - тем больше приблизим и его самое и его успех..
- Не уверен, что ваши образы мне до конца ясны, - произнёс ихтиолог, - просто, я не владею предметом, как, впрочем, и психологией, разве что, речь идёт о психологии морских млекопитающих... Но я тут подумал, вот о чём... Жизнь - океан. А мы все в нём - айсберги. Понимаете? - все. И рано или поздно, жизнь нас истаит, растворит в себе. И мы назовём это "смертью". Чем мы сплочённее, спаяннее, монолитнее, чем большие "ледовые поля" образовываем, - тем выше и эффективнее наша сопротивляемость невзгодам среды, тем сильнее иммунитет. Но всё это - на уровне социума, нации, а не одиночек, ледовые поля лишены личностного начала. Даже величайшие из айсбергов в бытность свою спаянными воедино, не обладали свободой, дрейфуя, как единое целое. Вы понимаете мою мысль? Рождение - есть обретение себя, как личности, откол от материнского поля. Свобода воли, как таковая, уже предполагает в себе некую базисную конфронтацию с окружающим, пусть и сколь угодно дружественным. И - как правило, - у нас есть для этого всё необходимое: с чисто эволюционной точки зрения, было бы непростительным транжирством плодить неприспособленных к жизни мутантов, а эволюция - целесообразна и экономна, она во всём ищет оптимальный путь. Я это всё к тому, что... мне, почему-то, кажется, что у... эээ... у него есть совсем неплохие шансы адаптироваться и прожить ровно столько, сколько будет необходимо для исполнения своей миссии, - какой бы она ни была и о которой мне ни чуть неведомо.
- Интересная идея, - кивнул герцог задумчиво. - А что думаете вы, Карпад? Вы, ведь, у нас известный скептик. Признайтесь: вы так и не уверовали в идею второго Пришествия и в жабоизбранность Фолленруха, верно?
Карпад на миг замялся, но решил быть откровенным.
- Нет, ваша светлость, не уверовал. Я смыслю куда как больше в прошлом, нежели в настоящем, в отличие от присутствующих здесь мессиров. И если прошлое чему-то меня и научило, так это неоднозначности и относительности истин. Существует древняя пословица, вы поразитесь, но ей почти пять тысяч лет: "Изготовители божков никогда им не молятся: они знают из чего те сделаны." Да, я скептик, но это вовсе не значит, что понятие веры мне чуждо. Просто моя вера основывается на личном мистическом опыте. Я не отрицаю сакральное, напротив, свято верю в его существование. Но именно поэтому, всему новому, невероятному, необъяснимому я прежде всего стараюсь подыскать, по возможности, вполне рациональное объяснение. И лишь полностью исчерпав таковые, я обращаю свой поиск в сферы надземного или, если угодно, подводного. То, что я видел до сих пор, вне сомнений, странно, даже удивительно, - я имею ввиду стигматы, бородавки и уйму иных совпадений общего характера, но... мне всё ещё не хватает чего-то главного. Я затруднюсь выразить словами: чего именно. Но это недостающее мне "что-то" должно быть таким, которое бы всё расставило по своим местам, исключив противоречия, устранив фактор случайности, образовав гармонию частей. И я ищу его, последовательно и методично, как привык делать всегда.
- Что же вас смущает? - спросил герцог.
- К примеру, меня смущал фактор наличия жабр: эта деталь никак не вязалась с образом личности мессии, новопришедшего Букаша или как его не назови. И, представьте себе, я нашёл ему объяснение. Точнее, не объяснение, но чрезвычайно любопытное упоминание, и даже не одно, а множество: всё, оказывается, лежало на поверхности и, быть может, именно поэтому, не бросалось в глаза. Вы все, конечно же, прекрасно знакомы с Болотным Эпосом, состоящим из множества отдельных преданий, так называемых. "Камышовых Свитков". Наиболее ранним из них чуть ли четыре тысячелетия и занимаются они описанием предъистоков нации, мифическими временами Первого Болота и даже ранее, с момента проявления на космическом плане самой Жабы Прародительницы. Так вот, уже в Четвёртом Свитке есть прямое на то упоминание, точной цитаты не помню, боюсь переврать, но общий смысл таков: народ зародился в Великом Болоте и вышел оттуда на сушу не по необходимости, но по указу Владычицы, дабы покорить мир. Поначалу, им было "тяжко дышати", их слепило солнце, отравлял воздух, их кожа высыхала, воспалялась и лопалась, так что многие не выдерживали и возвращались в Болото, и даже наиупорнейшим из первопроходцев требовалось регулярно проводить некоторое время в воде и "дышати по-родному". Иными словами, пред нами описание рептилий, обладавших жабрами, но целенапрвленно развивавших в себе лёгочное дыхание. Про всё это я знал и раньше, но сам по себе этот факт никак не связывался в моём представлении с настоящим...
Карпад подумал немного и продолжил.
- И вот, в ещё нескольких, более поздних Свитках, я вновь натыкаюсь на упонимания о том, что мне уже знакомо, но - на совершенно ином уровне: теперь обладатели жабр, свободно функционирующие в подводной среде, превращаются в меньшинство, в редкие, жабоизбранные исключения. Как правило, - то жрецы и оракулы, уединяющиеся "во хлябях", погружающиеся в глубины трясин, иногда на долгие недели. Там, согласно преданиям, они вступают в непосредственный контакт с Жабьей сутью, всегда возвращаясь с готовыми ответами и решениями.
- Ещё позднее эта удивительная способность и вовсе исчезает, а слабый её отголосок отражается в завуалированной форме в двух симметричных нашейных прорезях на церемониальной императорской мантии, они - ничто иное, как стилизованная иммитация жабр, - сакрального символа и знака принадлежности к августейшим кровям. А наше традиционное напутствие усопшему: "Да испить тебе горькой водицы дыханием тайным"? - да это же прямое указание на воссоединение с исконным началом, с возвращением в себе самому-настоящему по истечение пути земного. Вот так жабры обрели своё место и смысл.
- Но этого оказалось недостаточно, дабы развеять ваши сомненья, не так ли? Чего же вам недостаёт ещё?
- Существует проблема языка или, если угодно, коммуникации. Он, ведь, не только не говорит, но, практически, вообще не произносит звуков. А такого просто не может быть! По всем критериям, новый Букаш должен не только обладать даром речи, - он должен быть виртуозом, красноречивым, захватывающим оратором, иначе ему не завоевать симпатии, не завладеть вниманием толп, не заставить слушать и верить. Ни одна мировая религия или духовная система не знала пророка, реформатора или вождя - молчальника, сколь бы свят и посвящён в сокровенное тот ни был. А тут... поэтому, по моему глубочайшему убеждению, - либо он заговорит, - и если это произойдёт, то будет отнюдь не на нашем с вами ново-болотном, - либо... он так никогда и не выйдет из теперешнего своего состояния... и тогда весь вопрос о "жабоизбранной миссии" и иже с ними сам собою утратит всякий смысл...
Наступило молчание.
- Глядите, - указал психиатр на происходящее за стеклом. - Это что-то новенькое, вам не кажется?
Существо завершило трапезу, оглядело аккуратно обглоданный остов рыбины, бросило его в мусорный бачок, стряхнуло с комбинезона прилипшую к нему чешую, понюхало рукав... скривилось... Потом, решительно сняло с себя одежду, подошло к умывальнику и принялось старательно её прополаскивать, - будничными, вполне наработанными движениями, словно занималось подобным день изо дня. Оно выжало комбинезон и повесило его сушиться на спинку кровати. Затем вернулось к умывальнику и занялось собственным ополаскиванием, брызгая водою на лицо, грудь, подмышки. По завершении водных процедур, настал черёд растираний большим банным полотенцем - грубым и жёстким.
И тогда они увидели. Им и раньше казалось, что моховой покров стал не то реже, не то короче и глаже, но лишь сейчас стало ясно: серо-зелёный мох, покрывавший сплошным слоем всё его тело, от шеи до щиколоток и запястий, стал высыхать и отслаиваться, как змеиная кожа или волокна мотылькового кокона. На спине, груди и коленях уже виднелись широкие, чистые ото мха проплешины, под которыми перекатывались волны упругих мускулов и светлела кожа - серовато-сизая, едва оголившаяся, но, несомненно - человеческая.
- Вот оно, - прошептал психиатр и в голосе его послышались почти благоговейные нотки. - Мы явились свидетелями редчайшего: обратной метаморфозы, чуда адаптации: нечто, переставшее быть человеком, возвращается в себя самого. И, - что поразительно и столь же закономерно, - делает это одновременно на физиологическом и на поведенческом уровнях, они идут бок о бок, как всегда, оставляя нас стоящими пред неразрешимой дилеммой: что здесь первопричина, а что - следствие. Но одно несомненно: айсберг стал оттаивать и приспособляться к среде. Подозреваю, этот процесс будет всё более убыстряться. И от нас с вами во многом зависит: примет ли он лавинообразный характер.
- Что вы рекомендуете? - спросил герцог.
- Рекомендую очень пристальное наблюдение и поощрение в нужном направлении развития, - но - осторожное, крайне осторожное.
- Что вы подразумеваете под " нужным направлением?"
- То, что подтолкнуло бы его к осознанию себя самого-настоящего, но - в нашем мире, не нарушая при этом его собственной глубинной структуры сознания, а наоборот, активируя её.
- Верно, - произнёс мессир Каллахир, - именно к этому стремимся и мы все.
- Если мне будет позволено, - подал голос Карпад, - я, вот, тут подумал, что мы, фактически, ни разу не назвали его по имени, т.е. не обращались по имени к нему самому, лично...
- Как это не обращались?! - воскликнул герцог. - Мы с первого же момента... ещё там, на лужайке, звали его... "Кармус!", "виконт Фолленрух!"... да и потом...
- Нет, - ответил Карпад, - это не его имена... уже не его... Быть может, он смутно их припомнит, как нечто отрешённое, не относящееся к себе самому, быть может, даже согласиться на них откликаться, со временем... но сам себя он с ними никак не связывает.
- Какое же тогда его собственное имя? - изумился мессир Каллахир.
- Его имя - Букаш, - ответствовал Карпад. - Букаш, понимаете? А ведь, до сих пор никто из нас так и не удосужился назвать его Букашом. Если он адекватно воспримет звуки нашей речи и отзовётся на имя, - то именно на него. Единственное, что меня беспокоит тут, - это произношение...
- Произношение?
- Да... и это напрямую связано с той самой пресловутой проблемой коммуникации. Видите ли, если мы и вправду имеем дело с воскресшей ипостасью мифического Букаша, то язык его должен в корне отличаться от нашего, да и от сколь угодно древнего староболотного. А о произношении и говорить не приходиться...