Их кожа покрылась тонким, непроницаемым для воздуха, цементоподобным налётом. Те, живые, усматривали в нём проявление страшной болезни - "серной лихорадки", - сперва изолируя, а потом, возомнив, что болезнь заразна, - панически бежа, не ведая, что как бы ни жаждали, - им не достичь того же... Для этого надобна пытка бетоном. Пытка, оголяющая потаённую суть, у каждого - свою...
***
Император был маразматиком и ел овсянку. Вот уже семнадцатый год ёрзал он на ветхом насесте трона нахохлившимся птенцом-переростком, осыпая его перхотью, хихиканьем и косыми, отрикошетившими от него самого, жалостливо-презрительными взглядами придворных. Окончательно впав в детство, он, наконец-то сумел превратить реальность в то, во что всегда стремился превратить: сплошную площадку для игр, где всё, - не сбываясь вполне и взаправду, - именно потому и возможно.
В свои девяносто три, он был на зависть крепок телом и духом. Впрочем, слово "крепок" не совсем вязалось с действительностью, т.к. ничуть не соответствовало его почти прозрачной, невесомой плоти, а дух, - и вовсе не обременённый оковами чего бы то ни было, - беспрепятственно витал в сумеречной зоне снов на яву. Тоненький, сухонький, с прихотливыми извивами вен, струившихся по ломким ветвям рук, словно половодье весенних паводков, пробивающихся голубизной ручьёв из-под белоснежного покрова кожи, - он бродил в сопровождении нянек по гулким анфиладам дворца, не переставая изумляться и искренне радоваться напрочь позабытому всегдашнему. Постепенно редеющая челядь чётко усвоила главное: что бы ни изволили сказать или сделать Его Величество, - всего-то и надо, что подыгрывать ему во всём, и чем талантливее и непринуждённее - тем лучше, ибо со временем обнаружилась одна крайне удивительная особенность: хорошее расположение монарха было заразным и имело обыкновение с поразительной лёгкостью передаваться окружающим.
При неудовольствии же своём, Его Величество могли не на шутку огорчиться, а то и капризно расплакаться, что, опять же, не замедляло отразиться на настроении подданых, расходясь всё ширящимися кругами по покоям дворца и далее, грозя ввергнуть столицу, а затем и страну в затяжную меланхолию... Так что, печалить императора было попросту не целесообразно: выходило себе же дороже...
Шёл шестьдесят девятый год его правления страной и если, - с Жабьей помощью, - он протянул бы ещё годика два, - то установил бы новый исторический рекорд: лишь один правитель, и то - в легендарной и весьма сомнительной древности, - правил Болотной Державой целые семьдесят лет кряду.
Императора готовили к власти с младенчества, и когда, двадцати четырёхлетним юношей, он взошёл на престол, - над Империей, казалось, воссияло солнце. На первые декады его правления приходится золотой век науки и культуры, литературы, философии и градостроительства, социальных достижений и ошеломляюще лёгких военных побед, вскруживших головы и овеявших души восхитительным ветром бессмертья. Империя превратилась в мировую державу. Властитель блистал умом и манерами, красноречием и благородством, и подданые закономерно преисполнялись гордостью от сознания причастности к великим деяниям великой нации.
За золотым веком, как водится, наступил серебряный, едва ли уступавший весельем предыдущему. Правда, военные экспланады принимали всё более сомнительный характер и давались всё с большей кровью, оставляя оскомину на пристрастившемся к заморским изысканностям нёбу, а кое-где, в кругах отщепенцев, порождали даже робкие всплески недоумения. Но авангард всех мастей цвёл пышным цветом, неоскудевающее богатство поощряло вседозволенность, демократические свободы сменяли одна другую, не смея задерживаться надолго из боязни наскучить, и всё катилось своим чередом, не совсем сознавая: куда и зачем, зато изящно и мило. Впрочем, желание сохранить имеющееся уже само по себе есть достаточный стимул для отсутствия всех прочих...
Но что поделать, за серебряным, неизбежно следует век бронзовый. Он, не имея от природы достаточно своего свеченья, кормится отражённым во днях светом былого, покрываясь со временем подозрительно плесневеющей патиной. Так, осень, не способная стать весной, кичится тусклым златом, выдавая его за спелую зрелость, упорно не желая признать, что лето безнадёжно миновало, а впереди - одна лишь зима... Закостенение суставов предваряло старческую немощь, ожесточало умы и холодило сердца. Империя мёрзла и куталась в исхудавшие одёжки под зловещими ветрами перемен, накладывая всё новые слои румян на истрескавшуюся морщинами кожу, под которой, невидимые для глаза, неотвратимо вершили своё дело язвы...
Как часто бывает, прозрение наступило внезапно. В одно безрадостное утро ты смотришься в зеркало и видишь, что неизвестно на что надеявшаяся, отжившая свой век кокетка, превратилась в старуху. И все пудры на свете уже не в силах ни скрыть это, ни, тем более, изменить, они лишь придают макияжу карикатурность, вызывая презрение и жалость. Куда как достойнее было бы встретить зиму в приличествующем той платье, но... это так страшно...
Наступление железного века ознаменовалось целым рядом, последовавших одно за другим потрясений, лишь укрепивших застарелые хвори в их собственных упрямости и слепоте, превратив умирающее древо в камень.
Император, являя достоверное отображение своей страны, (а может, наоборот) - и сам претерпевал все последовательные стадии, - от ослепительного сиянья золотого, к благостному великодушию серебряного и дальше, к раздражённой нетерпимости и спесивой, капризной придирчивости бронзового.
Отношение к нему народа менялось соответственно: от восторга и обожания, через доброжелательную снисходительность, - к глухому недолюбливанию и, наконец, к страху. Да, к страху. Ибо с наступлением железного века император, из помпезного, напыщенного пустословной риторикой застойного царька вяло-текущего царства, превратился в опасного деспота-самодура. Вспышки гнева становились непредсказуемы, любая мелочь порождала скандал, депрессии, репрессии, истерию. Советники и министры двора сменяли одни других с калейдоскопической быстротой, затем лишь, чтоб пасть поверженными снопами к ногам третьих. Ничто и никто не могли боле удовлетворять императора, просто потому, что ничто и никто не были совершенны. Искусство совершенства кануло в небытие, ибо перевелись мастера, творящие шедевры.
Это и есть осень - разъедаемое ржой времени и невзгод ничем не прикрытое железо.
***
Семнадцать лет назад Империя самым постыдным образом профукала, казалось бы, пустяковую военную компанию, что повергло в нечаянный конфуз самых непробиваемых слонорогов. Тут же, следом, словно сговорясь, взбунтовались неблагодарные туземцы покорённых провинций, рухнула биржа, волна забастовок парализовала страну, империал упал втрое прежнего, а уровень преступности подскочил впятеро... Верховные судьи оказались купленными мафией, главнокомандующий застрелился и, как назло, наследный принц, - любимец тирана, - соизволил признаться в трансвентизме и отказался от престолонаследия в пользу "проживания в любви и согласии с моей Жужей" - таким же, как он гомосексуалом-трансвентистом, безродного происхождения, к тому же ещё и негром.
Первый министр двора, как выяснилось постфактум, был гений. Вместо того, чтобы скармливать деспоту по ложечке каждую из развесёлых новостей, он, в порыве внезапного прозренья на пополам с отчаянной храбростью обречённого, - выждал наиболее неблагоприятствующий момент и, представ пред властелином Империи, с невозмутимостью глухо-немого, зачитал весь список, как есть, целиком, ничуть не смягчая и не притушёвывая, не сглаживая и не облагораживая, будничным, житейским тоном, словно меню к обеду.
По мере зачитывания казавшегося нескончаемым перечня катастроф, император попеременно багровел, желтел и зеленел, пока не принял, наконец, жизнерадостно-синюшный оттенок хорошо прогревшейся на солнышке блевотины. Когда министр добрался до сынка-педераста и его публичного отречения, - Его Величество, очевидно, намеривались что-то сказать, но вместо этого странно булькнули, поперхнулись неисторгнутым восклицаньем, чихнули, икнули, рыгнули и поперхнулись снова. Кашель перешёл в неостановимую икоту, сменившуюся тихим, всё нарастающим... хихиканьем.
Когда смех монарха мало-помалу изнемог, тому было уже года четыре, от силы. С тех пор он таким и оставался, колеблясь в пределах от двух до шести.
Волна облегчения прокатилась по Империи, и всем - от самого первого министра до последнего из занюханных подданых, стало ясно: что бы ни случилось вообще и с тобой лично - смейся! И чем полоумнее - тем лучше.
***
Над землёю сгущались грозовые тучи, море билось о берег всё неистовее, снежная крупа терзала вкровь алые розы в садах..., но в доме на взморье во всех окнах горел свет и неслась музыка. Карнавал был в самом разгаре. Стрелки часов близились к полуночи.
***
Формально Империя считалась конституционной монархией, с двумя палатами парламента, много-партийной системой, шумными предвыборными компаниями и прочей мишурой. За последние семнадцать лет, как то и положено уважающей себя демократии, сменилось двадцать три правительства, так что никто уже, включая самих политиков, не относился к ним всерьёз.
Разумеется, можно было назначить регента. Но зачем? Ситуация была идеально удовлетворяющей: номинально страной правил император, формально - парламент, а фактически... Фактически правили те, кто только и имели право назначить над собою регента... Старая, закалённая в битвах с монархом аристократия, сплотившаяся, как никогда за последние гиблые годы, вдали от глаз, ушей и телекамер возродила древний Сакральный Союз, коий вершил дела, правил страной и... вынашивал далеко идущие планы.
Нет, не все, оказывается, предавались безудержью маскарадного бала. Были и такие, кто стояли на страже, готовясь загасить свечи.
***
Император ненавидел овсянку и обожал корону, не желая расставаться с нею даже во сне. Справедливо опасаясь, как за хрупкость августейшей главы, так и за целостность величайшей реликвии, - настоящий венец давным давно заменили на бутафорскую копию из папье-маше с дешёвыми разноцветными стекляшками.
Постоянное ношение короны привело к тому, что субтильный чубчик монарха восстал неистребимым гребешком, подобно птичьему хохолку, став одной из главных отличительных черт заново полюбившегося и завоевавшего народные симпатии инфантильного и навеки обезвреженного деспота. Невесть кем брошенное прозвище мгновенно завоевало всеобщее признание: "королёк"!
Эта, невзрачная на вид, воробушкоподобная птичка с хохластой головкой, певчая и незлобивая, как говорят, водившаяся ещё кое-где по болотистым пустошам, - и стала новым негласным символом императорского дома, отображая смехотворную реальность и одновременно пародируя старую, всем опостылевшую эмблему - склочного, ненасытного орла-стервятника.
Зная удивительную способность "королька" инкарнировать состояние собственного духа на окружающую среду, она, - среда, - изо всех сил старалась поддерживать оное на максимально восторженном уровне, не брезгуя ни единой возможностью и изощряясь в изобретательности. Впрочем, особо зарываться тоже не рекомендовалось: император, при всей своей кажущейся наивности и ничем не замутнённой детской непосредственности, обладал удивительно развитым интуитивным чутьём, позволявшим ему с точностью отличать правду от лжи и явь от вымысла. В случае через чур беззастенчивого трёпа, Его Величество могли насупиться, плаксиво поджать губки и занудно протянуть: " Вы мне ска-а-азки рассказываете! Вы меня обманываетеее-еее!!!"
Следующая фаза грозила обернуться форменной истерикой, и тогда... Лихорадочными усилиями всех без разбору спешно выискивалось нечто реальное, по-настоящему позитивное, и - желательно - позабавнее. В таком случае личико монарха прояснялось, взор светлел, от белёсых глазок разбегались лучики смешинок и он восклицал: " Вот прелесть-то какая! Нравится!".
И всем становилось хорошо.
***
Его Величество, обложенные плюшевым пантеоном любимых игрушек, ели овсянку. Точнее, Главная Придворная Нянька скармливала её Его Величеству. Точнее, пыталась.
Мертвенно-серая, клейкая, замазкообразная, к тому же ещё и лишённая всякого вкуса, она напоминала густой цементный раствор, замешанный на истолчённом в пыль бетоне, тошнотворный и мерзкий. Поедание её было тяжкой каждодневной пыткой. Но нянька была неумолима и по опыту император знал: в этом её не сдвинуть ни на йоту. А посему, старался, как мог, растянуть ненавистную процедуру, щедро сдабривая её элементами игры.
- А-ам, - сказала Придворная Нянька, поднеся полную ложку ко рту Его Величества и наглядно раскрыв свой собственный. - Сделайте: "а-а-ам"...
- Бя-я-аам, - сгримасничал император. Губы его мученически скривились, обнажив узкую щель. Нянька, ни секунды не мешкая, сунулась туда с ложкой. Но Его Величество были на чеку и моментально сомкнули рот. Вязкое содержимое размазалось по лицу, нехотя сползая по подбородку на заляпанный слюнявчик.
- Вашличства! - взмолилась нянька. - Ну будьте же паинькой, а? Ну давайте, вот, глядите: открывается окошко, а в нём - кукушечка. Да, такая, вот, ма-а-ахонькая кукушечка. И что она говорит?
- Ку-ку! - радостно сообщил император, но тут же поперхнулся: ложка, улучив момент, задвинула отраву чуть ли не по самые гланды.
- Бэ-э-э-ээ, - выдавил он из себя и, склонившись над тарелкой, принялся натужно давиться. Бетон полез наружу.
Корона, сорвавшись с яйцевитой головы, полетела вниз, но, вовремя подхваченная бдительной рукой няньки, зависла в дюйме над кашей. Правда, при этом другая её рука, державшая полную ложку, судорожно дёрнулась и влетела императору точнёхонько в левый глаз. Что крайне его развеселило.
Пока нянька, не зная за что взяться раньше - корону, ложку или заплёванный глаз, - путалась в руках, - Его Величество с поразительной ловкостью, не теряя ни секунды, принялись запихивать кашу поглубже в обе свои ноздри и в правое ухо, норовя доказать опытным путём взаимосообщаемость отверстий собственного тела.
- Господибожемой! - вскричала бедная нянька и, побросав и ложку и корону, - схватилась за полотенце. - Да за что же мне накание такое?! Вот горе-то на мою голову! - Дородная, грудастая, она колыхалась над корольком взопревшими телесами, как раскрасневшийся на ветру жаркий парус плоти, того и гляди - хлопнет и пришибёт.
Император захныкал. Каша, на пополам с жиденькими соплями, посочилась из носа и, казалось, из двух выцветших, настежь перепуганных глазок. Зато ухо было забито напрочь.
Нянька, не успевавшая подтирать невесть откуда прущее месиво, забывшись, перешла от брюзгливой досады к гневливым упрёкам, - так что хныканье Его Величества принимало всё более плаксивый характер. До истерики было рукой подать.
Дверь детской приоткрылась, впустив голову Первого Министра. Бессменный гений, изначально ответственный за потеперешнее состояние монарха и знавший его все последние семнадцать лет, - мгновенно оценил ситуацию, поймав на лету брошенный в него умоляющий взгляд Придворной Няньки.
- Ваше Величество! - просиял Первый Министр, и пританцовывая вошёл в комнату, не в силах сдержать распиравшее его счастье. - Как же я рад вас видеть, вы даже представления не имеете! Не правда ли, изумительное утро?
Император глянул в окошко: ледяной дождь остервенело лупил в стрельчатую арку, - и с подозрением посмотрел на министра: уж не разыгрывает ли тот его? Впрочем, появление его само по себе радовало,т.к. вносило разрядку в постылую овсянную баталию.
- Мда? - сомнительно протянули Его Величество. Лицо его кое-где ещё сохраняло на себе следы бетона, а один шмат умудрился зависнуть прямо на августейшем хохолке и теперь, подрагивая, раздумывал: то ли сверзнуться, увенчав смачной блямбой вострый нос монарха, то ли закаменеть, где был.
Вид королька был настолько потешным, что Министр заразительно рассмеялся, на сей раз - вполне искренне.
- Да, Ваше Величество, утро сегодня просто сказочное! А знаете почему?
- Нет, а почему?, - заинтересованно спросил император.
- А потому, что у меня есть для вас одна, ну совершенно распрекрасная новость!
- Правда?
- Да, Ваше Величество. Если вы помните, так называемые, "утерянные династии"...
- Утерянные? Каким образом?
- Ну... это длинная история... Так вот, одна из них, представьте себе, отыскалась! Причём, чуть ли не самая древняя и престижная! Она потерялась более пятисот лет назад! И вот, отыскалась...
- Что вы говорите, - восхитился император. - Через целые пятьсот лет? И как она выглядит?
- Она... эээ... отыскался её представитель, Ваше Величество, - некий Кармус Фолленрух... Это династия Фолленрухов, а он - прямой потомок. Его династия - одна из ближайших к вам ветвей, очень высокая...
- Очень? - Его Величество заинтересовывались всё больше. - Надо же... А что на ней растёт?
- Растёт?
- Ну да, плоды там всякие... птички...
- Ежели говорить о плодах, то Кармус - последний и единственный отпрыск. А птички..., - Первый Министр призадумался, - да, действительно, помнится мне, и птички там имелись. Точнее, одна: красный сокол.
- Красный сокол? Никогда не видел...
- Не мудрено, Ваше Величество: они давно вымерли...
- Вымерли? Но как же тогда он сидит на ветке... как вы сказали? - Факкенпуков?
- Я говорю о символе, Ваше Величество, - гербе, эмблеме дома. Моя канцелярия как раз сейчас приводит в порядок все необходимые бумаги. Отыскавшаяся династия - это настоящее событие! Подарок для вас и праздник для всей Империи, такое, знаете ли, происходит не каждый день...
Император приходил во всё более благодушное состояние духа: вся эта история с утерянными птичками и прочим, ему положительно нравилась.
*
Как-то раз, случайно набредши на залежи костюмированных сундуков своих предков, королёк наткнулся на облачения придворного шута бог весть от какого века. Примерив платье, Его Величество пришли в столь буйный и неописуемый восторг, что биржа в тот же день подскочила на 124 пункта, в имперском саду расцвёл по осени давно засохший жасмин, а на дальнем пограничьи чудом была отбита дерзкая атака врага.
Императору спешно скроили целый гардероб подобных нарядов, от колпака до штиблет. С тех пор ничего другого он и не носил, разве что, колпак надевал не всегда: корона мешала. Впрочем, частенько он умудрялся совмещать и то и другое: сперва нахлобучивал разноцветный треух с колокольцами, а уж на него - венец самодержца. Эффект при этом получался таким, что один только вид монарха вызывал повальные колики, а ведь именно это и требовалось для...
Сейчас император был затянут в фиолетово-канареечное трико, усыпанное произвольными ало-голубыми шашечками, и в длинноносые башмаки с колокольчиками. Эти последние особенно полюбились своим перезвоном Его Величеству, изволившему повелеть нашить себе ещё один, третий, точнёхонько посередине, в промежности, чуть пониже гульфика. Так он и ходил - побрякивая чреслами в унисон с позвякиваньем ножек.
*
Его Величество игриво закинули ногу на ногу. Колокольчик весело брякнул.
- А давайте-ка мы это дело отметим. Со всем приличием. Что бы ему такое отжаловать, этому Вассербуху, а? Дайте ему графство. И три замка. И... попугая ару, говорящего. Коль уж нет этого, как его? Синего филина?
- Красного сокола, Ваше Величество. По поводу графства - очень может быть, что и дадим, надо только бумаги выправить... А пока суд да дело, можно пожаловать ему и виконство. Это, знаете ли, нечто, что всегда можно и отобрать, если что... Касательно же замков, то, как вам известно, он вправе претендовать на исторический фамильный надел дома Фолленрухов. Весьма, надо сказать, обширный и почти пустынный, простирающийся в самом сердце Северного хребта. Места там дикие, но красоты необычайной. К тому же, - это исконный ареал обитания красного сокола, точнее, был... Так, что тут всё один к одному. Есть только одно "но"...
- Какое же?
- Эээ... видите ли, Ваше Величество, - эти горы мы отдать ему не можем. Никак. Они уже... эээ... заняты.
- Кем это заняты? Почему?
- Заняты. Под проэкт "Бастион". Там уже три года, как ведутся работы. И к моменту их завершения от гор мало что останется. Ну... вы понимаете...
- Нет, не понимаю.
- "Бастион", Ваше Величество, - это сверх-секретный проэкт СС, т.е., я хотел сказать, Империи. Настолько секретный, что даже я должен испросить особого разрешения начальника Особого Отдела, чтобы поведать о нём даже вам. Представляете себе, насколько секретный?! Просто жуть! Ну, а поэтому, думаю, он вполне удовлетворится, для начала, каким-нить конфискованным за долги поместьем, или двумя... Тоже, разумеется, на крайнем Севере... И певчим дроздом. Как вы считаете, Ваше Величество, хватит?
- Хватит, конечно, подумаешь, какой-то там Фуккинпух... К тому же, его пятьдесят лет не было, а тут - объявился...
- Пятьсот, Ваше Величество.
- Тем паче... Значит, договорились. Красная синица и дом на пальме. То есть, на взморье. И это, как его? Ренегатство.
- Виконство.
- Вот именно.
Величество тряхнули головой, и шмат бетона, вконец определившись в намереньях, сорвался с хохолка и припечал монарший нос.
***
Вкруг него обретались птицы... или люди, переставшие быть людьми, так и не превратившись при этом в полноценных птиц, или...
Как и он, они прошли через то же, - метаморфозу изменившего их сущность бетонного погребенья. И, хоть каждого из них оно изменило по-своему, - всё же придало им нечто неуловимо общее, отличающее от всех прочих, тех, кто остался по ту сторону испытания бытием - пытки бетоном. Но те, иные, прежние, к которым некогда причислялся и сам Кармус, - обитали уж и вовсе в ином, чуждом и вполне безразличном ему мире.
***
Герцог предоставил Кармусу всё восточное крыло своего дома и нескольких слуг, а в ответ на его робкий протест лишь махнул рукой:
- Пустяки, друг мой, любой член СС сделал бы для вас то же самое, а я, ведь, считаю вас уже за "своего"... К тому же, вам отнюдь не помешает поработать актёром в роли барина и всё такое... Вот и потренируйтесь. Поверьте мне, очень скоро вы будете принимать меня в своём собственном родовом гнезде, вот тогда-то у вас и появится возможность отплатить мне сторицей. Смею предупредить вас: роскоши я не приемлю, но комфорт, уют, хорошая кухня и манеры слуг, не режущие глаз и ухо, - весьма приветствуются.
И герцог отправил Кармуса сполна хлебнуть отъявленного сибаритства.
С тех пор минуло несколько недель, и Кармус, - затянутый по уши паутиной пустопорожной канители и не делая, вроде бы, решительно ничего, - испытывал чувство тотальной занятости, зависимости и усталости, ибо всё вертелось вокруг него самого, отдавшегося во власть, казалось бы, нижестоящих, но необычайно могущественных, тайных и вероломных сил, повелевающих им в соответствии с неясным, ускользающим от понимания планом.
Расписание дня составлял за него Секретарь, едва удостаивая уведомления о той или иной процедуре. А "процедуры" следовали нескончаемой, напрочь лишённой всякого смысла вереницей. Садовник сменял Повара, Портной - Гримёра, Фотографа, Дизайнера и Специалиста по Постановке Голоса, которые нехотя уступали место Учителю Придворного Этикета, выдворяемого батареей Адвокатов, Нотариусов и Законоведов, с тем лишь, чтобы те, в свою очередь, были вытеснены Историками, Хронистами, Биографами, Консультантами по Связям с Общественностью и даже Психологами.
Империи требовалась добротная, позитивная жвачка, что-то по-настоящему новенькое и умильное. И Кармусу вновь грозило превратиться в знаменитость, на сей раз - совершенно иного, всеимперского масштаба. Недели сменяли недели, в недосягаемых дворцовых закоулках что-то, быть может, творилось, зрело и вынашивалось, но внешне, не-до-конца-испеченный аристократ, всё больше напоминал куклу на верёвочках...Что, как нельзя лучше отражало и его собственное ощущение. "Ужель, наконец-то, достигнуто соответствие внешности и сути?" - спрашивал себя Кармус, горько усмехаясь в начинающее опостылевать, зеркало.
Впрочем, один совет герцога оказался по-настоящему ценным.
- Я знаю, каково вам сейчас, - сказал он, наткнувшись как-то на осунувшегося, приунывшего Кармуса. - Сделайте вот что: среди всего этого светопредставления, найдите себе одного, полностью доверенного вам человека. Если у вас есть такой на примете, может, какой-нибудь добрый приятель, ещё со старых времён, - тем лучше, возьмите его на службу. А я, формально, зачислю его в свой штат. Вот увидите, вам это очень пригодится.
И Кармус обзавёлся личным шофёром.
***
Это время он окрестил про себя "эпохой условностей".
Условным было всё: неопределённый статус Кармуса, место проживания, средства и кредиты на это проживание отпускаемые, степень мнимой свободы и кажущейся самостоятельности, даже само обращение к нему слуг и бесчисленных посетителей тонуло в тумане недосказанностей и, за неимением лучшего, его именовали "мой господин", справедливо намекая на то, что в любой момент, он может превратиться в не "моего", а то и вовсе в "не господина". Впрочем, условными были не только форма, но и содержание.
Учителя Этикета обучали его условностям придворных манер, Адвокаты - условностям законодательства, Психологи и Специалисты по масс-медии - условностям поведенческого кодекса того, кто желает завоевать симпатии человеческого стада.
И Кармус позволял себе быть покорно вертящимся, насаженным на палочку болванчиком, строя гримасы, растягивая губы в резиновых улыбках, отвешивая поклоны, расшаркиваясь, отвешиваясь вновь... до тех пор, пока не удовлетворял очередного своего воспитателя, но и это, надо сказать, не более, чем условно...
Когда же всё несколько поутихло и его очам открылись первые плоды всеобщих усилий фотографов, парикмахеров, визажистов и иже с ними, - он был потрясён. С фото, плакатов и рекламных роликов на него смотрел... вельможа. Надменный, гордый, полный властной, неколебимой силы. Черты лица обрели гранитную твёрдость, взгляд - мудрую прозорливость орла (или сокола?), осанка, тон и манеры безошибочно выдавали в нём человека, опирающегося на сотню с лишним поколений предков, не знавших ничего иного, как повелевать, но делавших это с неизменным, безукоризненным вкусом. Кармус Фолленрух очаровывал, обезоруживал, покорял. По всей видимости, результат намного превзошёл намерения его создателей, стремившихся, всего на всего, по-эффектнее продать товар. Но они породили кумира.
Кармус, совсем уж было, вознамерился уверовать в подлинность своего нового образа, когда краем уха подслушал разговор Психолога и Фотографа. Первый восторгался способностями технического гения манипулировать трёхмерными данностями, принижая при этом их ценность.
- Вы можете, сколь угодно виртуозно обратить груду тряпья в сверкающий алмаз, - говорил Психолог. - Но знайте: это гораздо проще, нежели из того же алмаза сделать бриллиант. И это, милый мой, вам уже не по зубам. Для этого требуются такие, как я. Всё, чего вы добились - это состряпать блестящую обёртку для условно сладкой конфетки. Мне же предстоит заняться её содержимым. Человеческие существа, - да будет вам известно, - жуткие сладкоежки, они не удовлетворяются одним лишь созерцаньем обёртки, нет, их неудержимо влечёт искус надкуса. Представьте себе: что будет, если содрав внешность, они обнаружат внутри, вместо обещанного им лакомства, - кусок сырого мяса? Или, - что ещё хуже, - надкусив "шоколадку", распознают ни с чем не сравнимый вкус... дерьма.. А, что тогда? Лишь, когда булыжник искренне возомнит себя самоцветом, - появятся реальные шансы на то, что ему удасться убедить в этом кого-либо ещё. Вот тут-то и начинается огранка бриллианта. И это, друг мой, уже моя работа.
Услышав это, Кармус, странным образом, успокоился. Он надел простой теннисный костюм и кроссовки, старательно плюнул в четыре разные стороны, и вышел вон в твёрдом намерении побаловать себя чем-то, в чём давно себе отказывал: клочком безвинно-голубого неба. Условного, разумеется.
Прессу лихорадило продуманно оброненными намёками о близящейся сенсации, уже появились первые, невзначай размытые фото, уже обещали отрывки интервью с некими таинственными "приближёнными", уже... Но Кармус был спокоен: в своём настоящем обличьи он нисколько не походил на блестящего вельможу по имени Фолленрух.
***
Он ехал в великодушно предоставленном ему герцогом серебристом спортивном кабриолете, и пытался вспомнить: когда же в последний раз он видел город? И вспомнив - ужаснулся: он не был там со дня злополучного Парада Живого, больше полу-года тому. А сам, самостоятельно, и того дольше - с момента своей вылазки в Парк. Кармусу казалось, что с тех пор миновала малая вечность. И так оно и было...
Машину вёл шофёр. Бывший таксист был единственным, кто не величал Кармуса "мой господин", и наедине по прежнему звал его "заснежник". И Кармуса, почему-то, это ужасно радовало.
Таксист был принят герцогом тут же, без всяких распросов, собеседований, копаний в досье и прочих формальностей, что свидетельствовало, по мнению Кармуса, о полном к нему, - Кармусу, - доверии. И хорошо, что так, ибо реши герцог чуть заинтересоваться прошлым их взаимоотношений, - и Кармус вряд ли сумел бы соврать нечто вразумительно-правдоподобное. А правды он не сказал бы... хотя бы потому, что не знал её и сам. Собственно, он не знал о "таксисте" ничего, кроме того, что тот рассказал о себе, не знал даже его имени. Раньше это, как-то, не приходило ему в голову, а сейчас... сейчас казалось и вовсе излишним. На людях он называл его "шофёр", про себя - таксист. И всё.
- Ты не видел города чуть ли не пол-года, - таксист, словно, угадал мысли Кармуса. - Приготовься к шоку.
За северными предместьями, один за другим стали появляться военные посты. Но, ещё издали распознав роскошное авто со знаками СС, - кордоны расступались, шлагбаумы предупредительно взмывали вверх и солдаты, едва ли не вытянувшись в струнку, - провожали их вглядами, полными зависти и печали.
По мере их углубления в город, Кармус всё острее ощущал несоответствие своего экипажа и себя самого окружающему. О мегаполисе можно было сказать всё, что угодно, но одного было у него не отнять: это был кипящий нескончаемой энергией организм, со своими эстетикой, красотой и давно заведенными порядками. Муниципальные власти заботились об исправном функционировании систем и поддержании чистоты, освещения и прочих атрибутов, а центр и вовсе сверкал, как ёлочная игрушка. Днём и ночью, сутки напролёт, - рекламы, вывески и огни фонарей сливались в одно неистовое неоновое море, сияющее, зовущее, расточающее себя в чарующем дурмане соблазнов... Да, то была квази-жизнь, подделка, имитация... но, по-своему, она захватывала и прельщала.
Сейчас ничего этого не было и в помине. Кармусу казалось, что он, - невероятным образом, - перенёсся в прошлое, въехал на своём кабриолете в экран старинного немого кино или в оживший роман минувшего века. Не читай он табличек с названиями улиц, - не опознал бы ни одной. Пред ним разворачивалась панорама города времён Великой Войны, - любого большого города, который, наглухо замкнувшись в себе, озабочен лишь одной, предельно простой вещью: выжить. Просто пережить ещё один страшный день и такую же ночь.
Невзрачный ветерок вяло перебирал шорохи шуршащих обёрток и ворошил груды сора, нехотя отражаясь в осколках битого стекла, оросивших безлюдные тротуары. Окна и двери зияли провалами, многие были заколочены. Не горела ни одна реклама, ни одно игорное или питейное заведение не зазывало музыкой, светом, запахами... Да, запахи... Будь город хозяином собаки, - она бы уже не признала его: он пах иначе. Вот он, - первый и вернейший признак изменения собственной сути: запах.
Кармус попытался окутаться по памяти сонмом запахов того, прежнего города, прихотью воображенья те услужливо ударили в ноздри... и он понял, что все их составляющие, - запахи машин и одежды, еды и питья, огней, светов и теменей, даже его самого, - были синтетическими, суррагатными, искусственными, что пахла не сама еда, а её химические добавки, не одежда, - а синтетические волокна, не металл, - но лаковые покрытия... Тогда, давно, это воспринималось естественно, как суть самих вещей. Но это было не так, пахли не вещи, а их личины, подменившие их самих искусно скроенные подобья.
Теперь же, подобия истлели. Не будучи по-настоящему живыми, они первыми поддались распаду, обнажив остовы, хребты сути. Город скинул искусственную кожу,оголив скелет. Он потерял лицо, открыв миру костяк. Ничем не прикрытый, не приукрашенный костяк себя. И костяк этот был настоящим.
Удивительное дело: прежний, квази-живой город, умер и, только тогда, умерев, - и сумел впервые стать собою самим. Ожил потому что... умер...
"Боже мой, - осенило Кармуса, - вот ведь она, оказывается, неизменно ускользавшая от моего понимания истина: надлежит умереть, дабы жить. Изничтожить внешнюю, поверхностную личину, фантом самого себя, облечённый плёнкою ложной плоти, - дабы обрести истинную. Смерть - воплотитель сутей!"
Болотная гниль пропитала город до последнего сочлененья. Хрящи и сухожилия покрылись склизлым налётом, кости поросли плесенью, суставы - мхом. Фимиамы тлена были всепроникающи, и Кармус поразился: как вообще нечто живое способно продолжать быть в этом распадающемся на себя самого склепе.