Тоненький, едва заметный шрам между потолочным плитками сначала мерно покачивался взад-вперед, как планка на прядильном станке, который девочка видела, когда давным-давно их всем классом водили на экскурсию в этнографический музей. Тонкие серые ниточки переплетались между собой, составляя грубое полотнище. Движения завораживали, были правильными и постоянными, как течение реки или всполохи огня. Нет, огонь более суетный, мятущийся. Вот и шрам сейчас задвигался быстрее, нервными толчками, потом на миг исчез, когда девочка закрыла глаза, услышав облегченный вздох мужа. Тот скатился с нее, грузно придавив локтем руку. Дежурно чмокнул в щеку. Девочка высвободилась из-под родной тяжести, села на постели, тихонько придвинулась к краю и, одернув светлую ночную рубашку, встала, направилась в ванную. Вернувшись, девочка застала мужа мирно спящим, она бесшумно легла рядом с ним, в знакомое тепло тела и дыхания и быстро уснула. Все было как вчера и как будет завтра.
Жизнь у девочки была покойной, мирно похороненной в повседневных заботах, детских болезнях дома и на работе в поликлинике, мужниных проблемах, разговорах с подругами, поездках к маме и вечерних прогулках со старой собакой. Теперь девочка точно знала, что жизнь после смерти есть. Семейная. Она долгая и спокойная, как в раю. А та, другая жизнь, что была до нее - короткая и ослепительная, как вспышка света перед тем, как перегорит лампочка, лопнет и разлетится мелкими тонкими осколками по ковру, долго еще напоминая о себе опасностью наступить на коварно затаившееся в ворсинках стекло. Сейчас все осколки уже были тщательно выметены, но девочка все равно ступала осторожно по памяти о них. А забыть не давал тонкий шрам на запястье, оставшийся после смерти.
Мама и муж начинали смотреть на девочку осторожно, как только какое-то произнесенное слово, запах или звук могли напомнить о том, откуда она пришла. И только старая собака, видевшая все, не стеснялась. Она любила девочку в той и этой жизнях, а еще она ласкалась к мужу с такой же готовностью, с какой начинала когда-то вилять хвостом, едва завидев убийцу девочки. Она и недавно также радовалась, заметив его на улице, и недоуменно и обиженно смотрела на хозяйку, бесцеремонно потащившую ее к подъезду. Мы не будем, как раньше, бежать ему навстречу, спрашивала собака. Мы не пойдем подворотнями в его старый дом? Не поднимемся по лестнице, богатой запахами кошек, еды, водки, старого дерева и плесени? Нет, мотнула головой девочка. Нет, туда нельзя вернуться, как нельзя воскреснуть. Можно только смотреть отсюда на ту жизнь, сверху вниз. Или наоборот?
Что выше: уютная супружеская постель или жесткий палас, освещенный всполохами пожара, разгоревшегося в неведомом городе на телеэкране? Или, может быть, стол на коммунальной кухне, угрожающий выдать скрипом в любую секунду и позвать на помощь свою хозяйку Лизавету Ильиничну, которая и не подозревает, что будет завтракать на ложе любви. А, возможно, вычурная скамейка в осеннем парке, откуда видны застывшие на зиму карусели со снятыми лошадками, которые кружатся и кружатся перед глазами, захваченные гормональным водоворотом, что утягивает в омут, когда голые коленки едва прикрыты его плащом, а старая собака удивленно смотрит на одуревшую хозяйку, закусившую губу. Или узкая кабинка лифта, застрявшая между этажами и по-лошадиному вздрагивающая в ответ на резкие толчки двух тел?
Но все перечеркивает красная полоска крови на запястье, а потом и ее стирает шершавый собачий язык. И остается только тоненький шрам, так похожий на шов между потолочными плитками, мерно покачивающийся каждый вечер над головой девочки.