Она была жалкой и нескладной во всем, от одежды до постоянной нехватки денег. Бывают такие инструкции к лекарствам. Гладкие глянцевые листочки, мелкий шрифт. Они всегда замысловато сложены. Если захочешь, раз развернув, убрать их обратно в коробочку, то никогда не сможешь свернуть по изначальным заломам. То уголок торчит, то собранная бумажная гармошка не складывается пополам, то еще какое-нибудь сложное несложение. В результате складываешь по своему разумению и запихиваешь, измяв как попало, к таблеткам. Вот и она была такой же. Грамотная, полезная, умная, аккуратная, но сложенная жизнью не по тем сгибам.
Если она надевала дорогую вещь, купленную в эйфорическом состоянии мгновенной влюбленности в бессловесную и безотказную тряпочку, то роскошество катастрофически не смотрелось. То лямка сползет, то подол испачкается. А деньги потрачены, нужно занимать до получки, и до конца месяца пить на работе чай с творожными сырками. Бормотать виновато об особой диете, смотреть на коллег с заискивающей улыбкой, по-собачьи. Слов никто не слышал, а деньги давали, ведь возвращала она очень аккуратно, всегда в конвертах из старых почтовых наборов. Так и казалось, что и купюры там прежние, с вождем.
При всей нескладности она была удивительно на своем месте. В районной библиотеке, неважно укомплектованной, но посещаемой, пенсионерами из соседних домой, школьниками, подолгу не возвращающими программные книги в заботливо подклеенных обложках. Она непременно прочитывала все новинки и обожала сравнивать книги с экранизациями. Но ее никто не слушал, только кивали за длинными, накрытыми бумажными скатертями столами во время празднований дней рождений или календарных торжеств. А сами сплетничали. О ней говорили мало, потому что мало знали. А вообще-то считали, что и знать-то о ней нечего. Живет одна, муж когда-то был, да сплыл. Она называла это нелепой ошибкой, но никто не слушал. Он ушел в благополучный дом, пока ее мама тяжело болела. Мамы не стало, а муж не вернулся -- это ошибка. Правда, он нарисовывался иногда, не то денег просил, не то новой жизнью хвастался. Она после таких визитов ходила важная и строго разговаривала с читателями.
И все же одна тайна у нее была.
Беспокойство начиналось с календарным летом. Ровно первого июня. Появлялось в душе предчувствие дороги. Длинной, светлой, не без ухабов, конечно, но к чему-то очень хорошему. Только вот перешагнуть последний порог и все. И вся жизнь твоя. В школах начинались выпускные экзамены, а она начинала готовиться к единственному и неповторимому балу. Она чувствовала его приближение во всем. Менялся город. Белесыми вечерами он становился чище, исчезала гранитная тяжеловесность, проявлялся розовый оттенок на темных камнях. Дожди становились стремительнее, короче, а воздух после них звенел последними каплями, и лужи были теплыми. Все старушечьи потертости, морщины штукатурки и даже кирпичные рубцы на раненых стенах домов быстро заживали под бальзамом легкой воздушной мути, светлого ночного морока. Мосты под утро хлопали в ладоши, аплодируя прошедшим баржам. Город ждал. Она тоже ждала.
Вот-вот случится та ночь, когда выйдут на улицы они все, молодые, пьяные, веселые, новые, другие. Не те, что в прошлом году. Каждый раз они менялись, не только лица, а лицо общее. Они лучше одевались, вместо теплого запретного шампанского появлялось вседоступное холодное пиво. Сигареты почти в порядке вещей. Она старалась соответствовать. Пусть она будет похожа на мать одного из них, хорошо хоть, что пока еще не бабушку. Тоже нарядная, тоже возбужденная, но всегда начеку, чтобы не хлынуло через край. Этакая рьяная представительница родительского комитета, выполняющая свой последний долг до конца. Она даже намечала в нестройных колоннах, в разрозненных группках или даже в уединившихся парочках своего мифического отпрыска, но на самом деле искала другое.
Она высматривала некрещеных золушек, тех, у кого не было крестных-волшебниц и хрустальных башмачков. Такие находились всегда и очень быстро. Чаще всего они шли позади шумной группы будущих бывших одноклассников, глядя себе под ноги, и лишь иногда поднимая взгляд, когда слышали особенно громкий смех, или протягивали пластиковый стаканчик, когда всем наливали. У них всегда была большая любовь, он хохотал громче всех и обнимал самую красивую девчонку, а золушку не видел. Ведь у нее не было хрустальных башмачков, да и платье было так себе.
Разглядев в толпе свою новую крестницу, она уже не выпускала ее из виду. Все золушки вели себя одинаково. Рано или поздно они отставали от группки и останавливались у парапета набережной, чтобы в последний раз поплакать детскими слезами. Завтра нужно было становиться взрослыми. Она подходила к отставшей золушке осторожно, представляя, что медленно спускается по шаткой лестнице откуда-то сверху, из волшебного воздушного замка, в котором и живут феи. Золушка обернется, а она уже рядом, возникшая из ничего, соткавшаяся, сгустившаяся из воздуха белой ночи.
Девчонка не удивиться. Мало ли гуляет родителей. Эту женщину она не помнит, да и многих ли родителей она знает? А тетка приветливая, поздравляет с окончанием. Все сегодня поздравляют, но эта как-то особенно, от души. Почему-то даже хочется рассказать ей, как больно терять последнюю ниточку, связывающую с ним. Так и останутся только профили в тетрадке, да листочки, исписанные его именем. А еще несколько неуклюжих попыток придумать себе новую подпись из его фамилии. То большое впереди, что будет уже завтра, будет без него...
Надо же! Тетка понимает, улыбается и вдруг тоже начинает что-то рассказывать, но как же у нее все получается нескладно, да и жалкая она какая-то. Говорит, словно извиняется. И так же, словно прося прощения, достает конфеты, угощает. Хорошие конфеты, дорогие, наверное.
Золушки всегда принимают подарки. Потому что обидно не ехать на бал, когда ты этого заслуживаешь. Они берут конфеты из кулечка. Дорогие конфеты, себе она таких никогда не позволяет. Только крестницам. Она улыбается, ждет пока золушка развернет подарок, сунет в рот. Потом бормочет слова прощания и уходит безликой в безликую толпу. И все думает, думает об одном и том же. Сейчас, зная все о своей жизни после бала, согласилась бы она умереть тогда и не узнать ничего? Отвечает. Да. И золушки соглашаются, говорят спасибо.
Утром она промоет старенький шприц, снова прочтет протершуюся на сгибах инструкцию к оставшимся после мамы сердечным капелям, чтобы еще раз убедиться в правильности выбранной вчера дозы. Сложив аккуратно бумажку, уберет в коробку, подсчитает на сколько лет хватит остатка. Последнюю порцию она оставит себе и тоже умрет после выпускного бала.