Аннотация: 1 место на "ЗД", пополам с Лорой Андроновой Именем Грома
Тщетно, Сетанта...
- Раз ты не можешь делать то и это, - сказала мать, - ступай к Сетанте и научись у него звону.
Отец заплакал. Мать ткнула пальцем: знай своё дело! Отец принялся яростно месить тесто, но две или три слезинки всё же упали в замес. Брат Гет показал: "ступай вон", сестрица Мэн - "глупый парень". Мать же просто отвернулась. Она и так уж сделала слишком много. Я должен был уйти. Что сказано словами - того не отменить.
Я поднялся со скамьи. Отец один смотрел мне вслед, усы его шевелились, тесто тянулось за руками, как живой злой сторож. Если б не эта пища, он бы подбежал ко мне - не вернуть, так хотя бы обнять, проститься... Я почувствовал, что ещё немного - и заплачу сам. Попрощался сдержано и вежливо, как подобает - из последних сил. Захлопнул за собой дверь и почувствовал, что я ужасно, ужасно взрослый - старше матери, старше отца. Я, Миль, - взрослый.
На самом-то деле, я был всё равно, что мёртвый. Идти к Сетанте означало попросту убираться, куда глаза глядят, потому что так звали злого духа, который жил в горах за посёлком. Миль Никчёмный, Миль изгнанник - вот кто я был теперь, после того, как мать отчаялась и произнесла страшные слова в голос. Я знал, что во всём виноват сам, и не было на моём пути никакого кичи, злого духа светлоглазого, чтобы обвинить его и переложить грех. Собственно, мне полагалось плакать и убиваться, страшиться смерти и всё такое... но я просто стоял во дворе уже не своего дома, продолжая вести себя, как никчёмное создание. Камень, думал я, почему бы тебе не обратиться в камень. А наутро мать выйдет кормить зверей и увидит своё младшее дитя вечно недвижимым, немым... То-то горя будет... А отец... И тут сделалось их жалко до слёз, а взглянул вниз - конечно, никакого камня, босые пальцы шевелятся... дурень ты, Миль, вот кто...
Я уже брёл по дороге, всхлипывал на ходу, всё-таки стараясь идти походкой поселянина. Ведь все они сейчас смотрят... за каждым окном, за занавесками - показывают друг другу: вот тащится по дороге Миль Никчёмный, значит, Старшая Гат выгнала-таки его из дому, и правильно. Нечего воздух коптить... Ай, ай, не смотрите на него, он кичи... и всё-таки смотрят... Врёте вы всё, я просто... просто иду себе, вот, видите - грибной походкой иду. Послезавтра вернусь, принесу грибов - Старшая Гат никогда не скажет: "Иди к Сетанте..."
Сетанта и есть кичи. Недаром у него глаза светлые. Только от него почему-то не бывает детей. Говорят, в незапамятные времена он приходил в посёлок, и девушек, на которых он смотрел, сажали под замок - но ни одна не забеременела. А потом Сетанта и сам перестал приходить. Но в лесу его видели иногда охотники: высокий, с белой-пребелой кожей и белыми волосами, а сквозь глаза небо просвечивает... просто жуть. Мать, когда злилась на то, что я такой уродился, в конце концов всегда приступала к отцу с упрёками: ты, дескать, во всём виноват. Шатался по лесу в неположенный день, вот и понесла урода! Отец вздрагивал, отворачивался и показывал всем телом одно и то же: я в поле был. В поле был я в тот злосчастный день, женщина!
Нет, не соберу я грибов. Посёлок кончился, можно не притворяться. Грибы... даже эти безмозглые создания чуют, что я - никто. Бегают от меня. Скрываются. Так всегда повелось, с малолетства: ягоды у меня вянут, грибы прячутся, звери в лес бегут, пойду на реку - рыбы на три броска вперёд из воды выскакивают, чтобы только мне не достаться. Сеть для бабочек у меня вечно не та, и засов подкормить я забуду, потом до ночи не могу домой попасть, а ночью известно какая гадость по воздуху бродит... Отчего так? Что за болезнь, что на мне за проклятие? Гат уж и к мастерам меня водила, птиц из меня выгоняли... только не помогло. Когда птиц выгоняют - так гадко, я потом ничего есть не мог три дня, и говорить пытался только голосом, мать за это чуть меня поленом не прибила. Конечно, Гет, Мэн, Дарка двоюродный - люди как люди. Отец тоже нормальный мужчина, а я вот...
Стало темно. Я забрёл в самую кромешную чащобу. От горя и слабости ноги не держали. Опустился на мох, привалился к дереву. Умереть бы, отчего нельзя умереть, когда захочешь? Ведь жить я не могу, не должен, стыдно. Людям не помощник, матери не сын. Ох, умру я, и, надо полагать, скоро - еды нет, крова нет, и никто не поможет - но если бы сейчас, когда и стыда не видно, и чтобы не мучиться...
- Мальчик. Здешний мальчик, - трясущийся тихий смех. - Ясно, какой же ещё... других нет...
Я очнулся. Было сумеречно, но он ясно выступал молочным пятном на тёмной листве - кичи, злой дух, Сетанта. Я оцепенел. Я никогда не видел его, даже издали, но узнал сразу. Только глаза не просвечивали - конечно, ведь тут так темно, вот сквозь них и видна тьма. Что он со мной сделает? Раскроет грудь и вынет сердце - своего-то у него нет... Или выпьет одним глотком всю мою кровь, покуда она ещё не свернулась от ужаса? Я слышал его голос - и от этого слабость разливалась по телу: слов я не понимал. Замолчи, злой дух, замолчи, я и так уже твой... куда ты?
Он удалялся, уходил от меня прочь. Вот только листва шелестит... Я обрёл силы, сорвался с места. На бегу я взывал к нему, объяснял, что Старшая Гат велела учиться звону или умереть... Я почти догнал его, но тут он вдруг согнулся чуть не пополам и пропал с глаз. А мгновение спустя я с размаху налетел на камень - никчёмный Миль, никчёмный... Камень не стал меня слушать.
Опять слова, опять голос. Опять я ничего не могу понять, и от этого больно. Потому что, если говорят голосом - ты должен понимать. Чёрт возьми, как бы не сотрясение... Слепой он, что ли? Чёрт... что делать...
Что это значит? Слышу я, слышу каждое слово, ещё немного - и пойму... но нет... нет...
Мальчик.
Да, я мальчик. Сетанта, это же я, хотя мне очень трудно говорить с тобой. Миль моё имя, ай...
Злой дух не хотел, чтобы я с ним разговаривал. Он страшно исказил лицо и холодными руками больно прижал мои пальцы к войлочному покрывалу. Судорога, услыхал я слово - и почти понял, - а что, если он умрёт, вот же дьявол, что делать? Лежи спокойно, мальчик, лежи, не дёргайся... и тут я догадался. Изловчился, напряг мышцы и произнёс вслух: "Миль моё имя".
Кичи отпустил меня, отшатнулся.
Конечно! Он не умел говорить телом, только голосом. Я догадался, и мне стало так радостно от того, что я это сумел - даже забыл о том, как сильно болит голова. Я лежал на каменной постели в тёмной пещере, и Сетанта, учитель Сетанта, стоял надо мною в растерянности.
Сам Сетанта ничего не употреблял в пищу, да это и понятно: духи ведь не то, что мы. Я первые дни голодал, если бы случайно не обнаружил в подстилке несколько вялых плодов, помер бы непременно. Не знаю, сколько уже дней и ночей я пробыл здесь...
Сетанта забрал мою плошку и пошёл к ручью. Я плёлся за ним. Раньше я думал, руки его потому такие ледяные, что он моет посуду в ручье. Но он вовсе не делал этого - просто бросил черепок необожженной глины в воду. Сел на берегу и засмотрелся на перекаты. Я стоял в стороне и очень старался учиться. Я слышал, как течёт вода, но это был, конечно, не тот звон. Тот, как мне казалось, я начинал различать в молчании и тишине. Иногда Сетанта мог провести весь долгий день так, сидел у воды или в чаще, ложился наземь или даже просто стоял под деревьями. Босые ноги учителя не приминали траву. Тень от древесных крон не окрашивала его кожу. Он всегда оставался белым, как струя тумана, как молочная лужа. Всё белое, даже густые всклокоченные волосы, даже единственное из одежды - двойное полотнище, которое следовало называть "штаны". Только глаза синие. Вот почему в посёлке говорили, что у кичи небо просвечивает сквозь дыры в голове. Глупые! Я был его учеником, как мог, прилежно учился звону, и надеялся, что, когда придёт мой срок, я тоже стану таким белым и холодным, а если долго смотреть в светлое небо - то и глаза примут этот цвет.
Я думал: так и надо мне, никчёмному в житейских делах - значит, судьба стать похитителем душ, полуденным вором.
Со мной учитель говорил очень мало: "Ты поел?" "Ты поспал?" "Ты ещё здесь?"
Я старался ему объяснить, что никогда его не покину, но учитель только злился: "Голосом, голосом!" Но и голоса моего он обычно не слушал. Зато он много разговаривал с другими духами. Эти были невидимые, ответов их я не мог расслышать. Речи учителя поначалу были страшны и непонятны. Я боялся его совершенного дара, ведь в полный голос говорят только Беспечные, а уж он от Беспечных был как небо от земли... Это ведь пепел вечной тоски на нём, оттого он такой... Тоску я слышал в его речах ясно: О Мария, говорил он, какого чёрта... Мария, четыре смертельные раны, видишь? Иногда он при этом ударял себя в грудь, закрывал глаза, становился весь ледяной. Я пытался разглядеть этого кичи, Марию; учитель обычно потом начинал умолять его отвернуться, и повторял часто одно и то же: почти вечность, говорил он, за одно мгновение, не держи меня, Мария, скажи что-нибудь и беги домой. Дом всех кичи - Вторая Эгме, и каждую пятую ночь я выползал из пещеры посмотреть на медные рога Эгме: не бежит ли белая тень от нас, не увижу ли пристальные глаза и четыре смертельные раны - хоть и не знал, что это такое.
Но никто не являлся. Однажды, насмотревшись на меднорогую до рези под веками, я встал на четвереньки, чтобы забраться на ночлег, и заметил, что в пещере теплится свет.
Сетанта никогда не зажигал огня, я это знал. Мне стало жутко: значит, там, в убежище, сейчас есть кто-то другой. Может быть, Мария? Тогда не окажется ли, что проклятие, привязывающее учителя к здешним лесам, разрушено? Рядом с Сетантой я ничего не боялся, он давал мне подзатыльник всякий раз, как я по привычке называл себя Никчёмным - не открывая моего предназначения (а оно, без сомнения, было известно учителю), - давал понять, что это я там, в долине, был никчёмен, а тут дело другое... И вот Мария собирается отнять у меня это!
Было очень страшно, и всё же я полез внутрь. Оставаться ночью вне укрытия - ещё опаснее. Сетанта меня защитит.
От страха я крепко зажмурился, но предстояло ещё одно испытание: в пещере я услышал звон. Я сразу понял, что это тот самый, настоящий звон, которому я должен был учиться. Он был тихий, похожий на смех, у меня задрожало сердце. Забыл про других кичи, пополз в дальний угол, там свет был ярче и звон яснее.
Учитель был один. Он стоял на коленях, вокруг него горели факелы из свеч-травы, и вся пещера в том месте сверкала огнями. Сетанта набрал полную пригоршню цветных искр, рассмотрел их, выбрал одну или две, а остальные высыпал назад - и они зазвенели!
Я вскрикнул - конечно, не голосом, всё никак не мог привыкнуть, что я теперь тоже кичи, я спросил - что ты делаешь, учитель? Опомнился и повторил вопрос, как должно.
Сетанта обернулся. Мгновение он был страшен, я подумал - испепелит, вот и конец. Потом он заговорил.
- Миль, - сказал он, - какого чёрта ты не спишь?
- Я увидел звон, учитель. Но, если...
Тогда он засмеялся. Раньше я и не подозревал, что кичи могут смеяться так же, как и мы... то есть, как люди. Однако он смеялся, только глаза у него при этом не менялись.
- Видел звон! И свет слышал? Поди сюда, глупый мальчик! Ты поел?
- Уже поздно, учитель.
- Ладно. Неважно. Ты хорошо различаешь цвета?
Я не понял, о чём он. Конечно, различаю. Теперь, когда я уже не боялся увидеть Марию, понял, что весь пол в том закутке был усыпан камнями. Такие прозрачные или полупрозрачные слёзы горы приносили охотники из лесу. Старшая Гат бросала их в воду, камни исчезали, а из воды потом получалась соль. Я взял один камешек и лизнул. Камень оказался холодный, безвкусный, и поцарапал язык.
- Не тащи в рот, - сурово сказал учитель. - Найди мне десять штук вот таких, такого оттенка, - и он дал мне образец.
Не знаю, сколько времени мы провели за этим занятием. Сетанта складывал отобранные камешки в пустые тыквы (унёс из посёлка, подумал я мельком). Несколько раз я удостоился подзатыльника за то, что заставлял камни звенеть без меры, но и так счастье меня переполняло.
- Ступай, - сказал учитель, когда тыквенные плошки выстроились многими рядами. - Давно пора спать.
- А ты?
Сетанта повернул ко мне гневное лицо. Когда хотел, он мог говорить, как люди, и я его отлично понял. Но в ту ночь так и не уснул.
А наутро Сетанта не вышел из пещеры. Я набрал хитрых грибов - теперь-то они от меня не бегали! - поел, вымыл руки, вернулся - никого. Позвал голосом - учитель не откликнулся. С ночи я всё ещё был как зачарованный, потому не испугался. Мне был страшен, пожалуй, только невидимка Мария, но его, я знал, в пещере нет. Я вошёл, ощупью пробрался в закуток... холодные камни запели под ногой. Не знаю, что меня повело - ни звона, ни света не было. И всё-таки я нашёл проход, такой тесный, что дыхание отзывалось эхом от стен. Я шёл и шёл, пока во тьме не повисло какое-то сияние. Я думал, что уже нахожусь глубоко в толще горы, а что там может жить - не ведал. Тогда я остановился, зажал нос и рот и прислушался. Там как будто тоже кто-то дышал... ровный звук наступал и откатывался, потом в нём прорезался другой, острый и тоскливый. Я дрогнул, но с вечера у меня были полны пригоршни холодного чистого цветного звона, и часть, наверное, уже вошла в душу. Я кичи, значит, мне нечего опасаться.
Несколько шагов вперёд... мрака становилось всё меньше, свет был ровный, казалось - знакомый.
Там тоже была пещера. После тьмы коридора я не разглядел всего... Но заметил отверстие высоко вверху, сияние изливалось оттуда, и это было солнце! Скважина выходила на восток. Прекрасный золотой луч - и в нём огненные искры на стенах, сверху донизу... А на сыром глиняном полу, скорчившись, подняв к свету голову, раскачивался и шептал заклинания Сетанта.
Я понял, что явился в урочный час его волшебства. Сетанта меня не заметил. Солнечный луч расширялся веером, от стен потоками навстречу стекали чистые цвета - алый, жёлтый, зелёный, голубой... Я увидел перед собою, словно в распахнутую дверь - зачарованные края Эгме, вечно шумящие леса, стада диковинных животных, сверкающее небо и в нём - огромных чёрных птиц с огненными очами. Я понял - ученичество моё сейчас закончится, очевидно, учитель вызвал могучие силы, чтобы вернуться в родимый дом... Заклинание его, подобно плачу, разрывало мне сердце. Я закричал и телом, и
голосом - в одночасье, и прыгнул за ним в сплетающиеся лучи.
Было больно. Голова раскалывалась по вискам, в ушах стоял шум. Лоб, спину и грудь обжигало холодом. Я открыл глаза и сквозь слёзы разглядел, что лежу на коленях у Сетанты, одна его рука была у меня против сердца, другая - на лбу.
- Ох, клянусь молнией, - сказал учитель, - Что ты надумал, мальчик, ведь там три твоих роста высоты!
- Эгме... Вторая Эгме... Я увидел...
- Экий ты дурак, - пробормотал учитель. - Дать бы тебе по шее... да ты её и так чуть не свернул. Лежи...
- Я думал, что ты уйдешь к себе, хотел с тобой...
Страшно изменилось при этих словах лицо учителя. С виду он казался молодым, бывают такие среди злых духов, но тут вокруг рта и между бровей побежали тени от морщин. Как по льду трещины.
- Глупый мальчишка! - прошипел он. - Знал бы, что говоришь!.. Ладно. Ты не виноват. Жив остался - и хорошо.
Он осторожно снял меня с колен и опустил на пол. Глина показалась мне горячей. Сетанта отвернулся, хотел было встать, но я пересилил ужас и дотронулся до морозных белых пальцев:
- Скажи мне... Что это было? Кто ты, Сетанта?
От ответил глухо:
- А ты не знаешь? Кичи. Злой дух со светлыми глазами.
- Неправда. Ты дух, но не злой. Я мало знаю о кичи, слишком молод... но ты не тронул меня, не взял моё сердце, не выпил мою кровь... Скажи, ведь за это тебя изгнали из садов Эгме?
Он упал на колени, стукнулся лбом о пол. Глина не пачкала его белых волос, не оставляла следов на лице.
- Молния меня разрази! Да я бы сожрал твоё цыплячье сердце вместе с глупыми мозгами, выпил бы твою кровь досуха, если бы это помогло мне вернуться! Ох, деревенский ты дурень, мальчик Миль! Я бы зажарил тебя и всех твоих односельчан на медленном огне... лес вырвал с корнем, горы бы снёс... Да только это не поможет. Тщетно, Сетанта...
- Учитель, - пробормотал я, подползая. - Учитель, но ты можешь попро...
Сетанта застонал так, будто это я пытался вырвать у него сердце. Потом справился с отчаянием и посмотрел на меня. Синие глаза его сверкали, как самоцветы на стенах.
- Я изгнанник, - сказал он хрипло. - Тут ты прав. Но я не стану тебя убивать. Поверь, я это уже... уже испытывал. Я всё испробовал. Мне нет спасения.
Должно быть, я всё-таки испугался. Нет, я не стал бы вымаливать свою жизнь, даже теперь - слишком мало было в ней звона, чтобы придать смысл дням. Но страх помог мне опомниться, в ушах больше не шумело. Теперь, наконец, я смог увидеть место, где мы находились.
Это была ровная, с куполом, пещера в скале, обнажённый свод истончился во многих веках от дождей и бурь, его пронизали отверстия и трещины, сквозь которые вливался свет и лесной воздух. Настоящий каменный храм, не удивительно, что я принял её за врата Эгме. По стенам, в два средних роста - куда только мог, по-видимому, дотянуться мой учитель, - шли удивительные картины, выложенные по мягкой глине теми самыми поющими камнями, которые я с такой радостью перебирал. Это не было похоже на мой мир... но, если это не видения Эгме...
- Ведь это же твой дом, Сетанта?
- Да, - он сидел, обхватив колени руками, не подымая головы. - Да... только не спрашивай, как называется и где... Я забыл. Ничего не помню... А вот она помнит всё...
- Кто? Как ты попал сюда?
- Что-то сломалось в моторе моего самолёта, - голос его зазвучал по-другому, с горечью, но так, словно он говорил чужими словами . Что такое "самолёт", я не знал. - Ну, нет, конечно... В такие миры, как этот, братец Миль, не попадают на самолёте. Но ни механика, ни пассажиров со мною тоже не было.
- Я не понимаю тебя, учитель. Если что-то сломалось, разве нельзя это починить?
- О боги, все и всякие, зачем ты называешь меня учителем? Чему я тебя могу научить? Нет, Миль, починить... Нельзя починить жизнь, если она всего лишь дала трещину. Моя же просто развалилась. Если б мне кто сказал, как я закончу - злым духом в несуществующем мире, между смертью и смертью...
- Сетанта...
- Помолчи, Миль. Ради всех богов, помолчи... Ты и так натворил... Спугнул её.
Я не решился ослушаться, хотя вопросы так и рвались наружу. Я смирил также и язык тела, чтобы не мешать учителю горевать, и отошёл рассматривать изображения. Учитель был мастер этого дела, бесспорно. Я загляделся на птицу, что парила в самоцветных небесах. Она была вся из прозрачных бесцветных камешков по тёмной глине, с кровавым глазом, и взгляд её был мудрый, жестокий. В тоске по дому учитель рисовал здесь, выкладывал фигуры, ожидая на восходе, пока солнце не зальёт всё светом. Картины были огромны, но ещё оставалось много места. Я ужаснулся, представив, как долго он должен был трудиться, создавая миражи забытого. Изгнанник, как и я. Судьба не ошибается, значит...
- Учитель! - я больше не мог отступать или ждать. Сетанта не отозвался, и я подбежал к нему, обжигаясь о ледяные плечи, потряс. - Я понял! Я понял - вот этому меня научи...
Сетанта поднял голову. Он вдруг вытянул руку и больно схватил меня за локоть.
- Этому? Камешки класть, по одному в день, по капле в год... картины, которым там не было б цены! Миль, ты глупее воды и ветра! Это ложь, - закричал он, отпуская меня и жестом охватывая пространство пещеры. - И это ложь, - он топнул так, что сверху посыпались со звоном части мозаики. Я ахнул, но Сетанта продолжал говорить.
- Ничего нет. Ничему и так нет цены. Понимаешь? Ты думаешь, в твоей душе скрыто что-то, надо только узнать, что? И сразу жизнь станет полна? Я тоже... тоже так думал. И нашёлся такой вот... учитель. Это было трудно, Миль, чертовски трудно. Я горел заживо, но выучился. Я думал - это истина, потому что с этим проклятым знанием миры сменялись по моему слову, и цена им была не больше, чем этим вот камешкам! А за каждый из них в том мире, который... который я забыл, - за один такой осколок люди выцарапали бы мне глаза и убили бы меня, не размышляя. Но я потерял себя в чужих краях, в солнечных россыпях. Захотел вернуться. Я трижды отрекался от своего дара, но он всё не отпускал. Это было, как во сне - когда не можешь очнуться. Ладно. Молчи, не дергай руками, я не договорил! Всё-таки я очнулся. Да. Но это было так... И снова потерял себя, потому что тот мир был один-единственный, и от века незыблем, тогда я понял, что всё предыдущее - только лживый миг. Вся моя самоцветная жизнь - круговерть в бреду, на границе смерти. Понимаешь - оказывается, я хотел умереть! Не мог вытерпеть той самой, первой, застывшей жизни, думал всё решить одним ударом... Но жизнь - сильная, а я был неумелым. Меня вернули, и все миры, которыми я владел, были только тенями на пути в ад. Вот теперь я уж точно в аду! - Сетанта рассмеялся, а я боялся пошевелиться. - Я снова сбежал, теперь наяву. Ты понимаешь, Миль, я уже не хотел смерти - чёрт с ней, буду жить... Но мой дар всё-таки был... А за то, что я его предал, он извратил мои дороги, наслал на меня проклятие, и мне пришлось спасать свою жизнь, хоть она того и не стоила. Люди там думали, что я убийца, и вышли на ловлю. Четыре пули мне досталось... я уже был в тени, но Мария... Её привели, чтобы узнать меня в лицо. Клянусь тебе, мальчик, я видел это собственными глазами, хоть в них и стояла тьма! Какой же я был дурак, что ждал её! Она меня, конечно, узнала. Я прожил в её доме несколько лет, однажды она уже не отдала меня смерти, и в этот раз тоже. Понимаешь, она смотрела на умирающего и видела вот это: меня, белого, как изображение на стене, по пояс в белой траве...
- Это ганьяс, белая трава в степях, - я не удержался от улыбки, потому что ганьяс очень мягок, как волосы волшебниц, - должно быть, это было приятно...
- О боги, - простонал Сетанта и пополз на четвереньках, подбирая рассыпавшиеся самоцветы. - Приятно... Понимаешь ли ты, олух, что произошло? Один человек некогда научил меня лжи. Я жил ложью, теперь и умер лживо. Моё тело давным-давно сгнило, стало настоящей землёй... но что же тогда вот это?
- Ты холодный, как лёд, - сказал я, помогая собирать камни.
- Это потому, что у вас другой обмен веществ. Не я холодный, а ты горячий. Я снова в своём лживом бреду, и забыл, какой из моих миров настоящий. Я устал, - он сел, откинул со лба волосы. - Мне слишком много лет, мальчик. Я отшельничаю в мире, которого нет, и даже не знаю, сам ли выдумал его в последний миг, или она...
- Она, значит, могучая богиня.
- Она глупая слезливая баба. Если бы она забыла меня... но нет! До сих пор стоит там, в этой комнате, провонявшей моей кровью, и смотрит, смотрит... Я нарисовал себя, - резкое движение руки - белая фигура на синем, - и я нарисовал её. Мы теперь вечно таращимся друг на друга! И нет мне исхода, Миль, и я отчаялся.
Я посмотрел туда, где сидела в зелёной траве кичи Мария, прекрасная, как сама Мать Земля. Нет цены, он сказал?
- Даже имя... Я забыл, растратил даже имя. Сетанта - так вы меня прозвали. Таках Нирон. Флай'Инг Лайт. Улетающий Свет... Одно и то же - Ложь моё имя!
Тут я понял, что уже всё решено.
- Моё тоже, учитель, - сказал я и подал ему звонкие камни на ладони. - Родные отказались от меня, но я не умер. Я сам отказался от речи тела, значит, я тоже лгу. Я кичи, но это неправда. Мой мир есть, но ты говоришь - его нету, и я вырву сердце у любого, кто скажет, что это не так.
Сетанта оторопело смотрел на меня. Лицо его снова было в серых трещинах боли.
- Научи меня любой лжи, какой захочешь. Перемене миров, языкам, которых не знает больше никто, или вот этому звону - и я буду молиться Беспечным, чтобы та Мария отпустила тебя.
Я сдержал свое слово, хоть и стал прилежным учеником. Выучился и нелепым языкам, и искусству создавать картины из звона, только дара перемены миров не получил. "Я ведь проклятый предатель", - говорил мне учитель, - "Так что этот дар в конце концов меня оставил". Может быть, и это была ложь, но мне без того было довольно умений. Я молился каждый вечер, взывал к Беспечным, особенно - к Меднорогой Эгме, потому что всё-таки верил, что в её садах дом всех кичи. Так однажды я увидел, как на моего учителя, что лежал, по обыкновению, под деревом, медленно падают листья. Была пора середины лета, и до листопада было ещё далеко, но листья словно ткались из воздуха. Они укрыли тело Сетанты мягким, чистых красок ковром, засыпали его, легли волнами. Когда же, спустя много дней, налетела буря и разметала могилу, я никаких следов учителя в ней не обнаружил.