Аннотация: Навеяно готичными ужасами, стрекотом цикад и страхом темноты. Выложено для ознакомления и критики некторым моим хорошим знакомым. =) Пока названия не придумал. Статус: незакончено; заморожено до лучших времён.
Весёлый озорной смех играл в лучах жаркого июльского солнца, словно лентой оплетал их и рассеивался весёлым грибным дождичком. Голубизна неба лукаво подмигивало сквозь теребимые проказником ветром кроны - а вот я тут, а теперь тут, и здесь! Не поймала, не поймала! По временам хитрец, прикидывавшийся попеременно то нежным и ласковым зефиром, то суровым бореем, решал порадовать не только глаза, а и нос, донося хвойную сладость аромата сочащихся смолой сосен.
Плеск воды.
- Лежебока!
Туча мелких брызг, чуть повисев в воздухе и поиграв бесчисленными водяными гранями с намёком на малую искринку радуги, но, видимо передумав, обрушилась на Сашу куцым ливнем.
Шутейные коготки прохлады бойко пробежались по телу, напуская гусиную кожу, продирая до костей лёгким морозцем. А в бездонном пологе неба уже зависла в раздумье следующая тучка.
Девушка резко села, фаталистично переждала очередную капель, попыталась проморгаться, в надежде стряхнуть с ресниц особенно шуструю капитошку, но, увидав, что вошедшая во вкус роли божества небесных стихий - пускай лишь для одного человека - сестра намерена повторно окатить её водами речки, спешно завопила:
- Иду! Уже иду!
Маша удовлетворённо кивнула, прервала экзекуцию и принялась вышагивать, по щиколотку утопая в воде, у неровного в реке строя ребят:
- Тава-арищи баивые плавцы! - раскатисто, с подчёркнуто московским "аканьем", начала она "доводить до сведения".
Саша тем временем распрямилась и, зажмурившись, со вкусом похрустела позвонками.
-... Когда некоторые безответственные товарищи из нашей хрупы товарищей соблаховолят, - теперь Маша перешла на "оканье" и "хаканье", - завершить и, тэк скзть, при-имкнуть!
Саша чуть приоткрыла левый глаз и, суть сощурившись, полюбовалась грозным силуэтом сестры. Та как раз осуждающе мотнула головой на близняшку, отчего шикарный - до пояса - хвост, в который та собирала волосы, плеснул по ветру и пролетел в нескольких сантиметрах от кончика нос первого в ряду.
Саша встала "солдатиком", напустила на лицо покаянно-заискивающее выражение и отдала честь:
- Виновата, фройляйн шутрмбаннфюрер!
Суровая маска поползла с лица "фройляйн" и растворилась в зеленеве лихо подмигнувшего глаза. Провинившаяся шустро бросилась к темнеющему на фоне блескучей воды строю и встала рядом со стоявшей последней в строю Татой.
Мать-командирша продолжила размеренный плеск босых ступней по воде вдоль шеренги "баивых плавцов". Андрей - высокий и грузный старательно подбирал живот и преданно-влюблённо поедал грозную офицершу взором; Сашка - тёзка в каком-то смысле - также высокий, но скорее худощавый, флегматично изучал пляж перед собой; Мишка, уступавший товарищам в росте и, в отличие от друзей, уделявший время спортзалу, с наигранно-глупым видом косил на Машу чуть ироничным взором; Тата - она же Танька - Мишкина сестра, красивая типично славянской широколицей красотой держала голову вровень с братовой и весёлые смешочки так и брызгали из её глаз.
Суровая командующая отработала команду "кругом" и, высоко задрав нос, договорила, сымитировав какой-то уже и вовсе непонятный акцент, в котором чередовались и "аканье" и "хаканье" и даже что-то гортанно-протяжное, будто лишь спустившееся с голубых кавказских гор:
- Задача - достигнуть траверса особо опасного объекта противника типа "бакен" и вернуться! - Маша встала в общую линию, - кто быстрее! Пошли!
Спустя несколько минут нежного речного песка коснулась рука победителя. Саша метеором выскочила из воды, плюхнулась на прогретый солнцем лежак и смахнула с лица мокрую чёлку. В этот миг, обдав девушку тайфуном брызг, одновременно вылетели Маша и Миша. И немедля начали бурно выяснять - кто первее. Почти сразу за ними с несмываемым никакими бурями выражением олимпийского спокойствия на лице подплыл и Сашка. Андрей и Тата ещё бултыхались где-то на полупути к финишу.
Миша, как джентльмен, всё норовил уступить победу даме, а Маша, скоро поняв, что определить, кто в действительности кого опередил не удасться, равно и то, что хитрая сестрица затаила прекрасно ей ведомую тайну сего за хитрющими глазами и дразнящим языком, постановила ничью в борьбе за второе место и, не сходя с места, присудила бронзу столь кстати подплывшему Сашке. Тот, ни на секунду не изменив истинно британскому покою физии, с достоинством принял награду - захваченную предусмотрительной девушкой шоколадную медаль в фольге "под бронзу".
Затем "две Саши" дружно посмеялись над уморительными размышлениями вслух Маши - вдоль горизонтальной или вертикальной осей делить серебро. Затем подплыла Тата, затем на пляжной подстилке начала появляться нехитрая туристическая снедь. Затем серебро было выдано в виде утешительного приза Андрею, добравшемуся таки до берега. Затем все дружно щёлкали фисташки, ели прелые от жары бутерброды с колбасой и сыром и запивали дешёвым коктейлем с фейхоа. Затем пошли рассказы. Андрей поступил в московский пищевой институт, и теперь со значением бил себя по животику. Сашку всегда тянула пыль веков. Он теперь был студентом истфака какого-то педагогического вуза столицы. Мишка поступил в автомеханический - тоже в Москве. Туда же - только на полиграфию - шла Тата. Близняшки были единственными, кто избрал местный филиал политеха, в советские времена бывшего заочным, ну а теперь - сами понимаете, улыбались Саша и Маша. А давайте за новую жизнь? Давайте! И за встречи! Здесь же сотня километров всего! Да! Прозит! Лёгкая тучка прикрыла пронзительную голубизну небосвода, холодный ветер зашуршал по берегу жёлтыми листочками, пошевелил подстилку, на которой ела весёлая компания, тронул мелкой рябью стылую осеннюю воду и улетел на другой берег.
Саша зябко кутается в тёплый свитер и смотрит поверх загорелой компании, дружно хохочущей над рассказом Андрея о порядках в пищевой промышленности. Они не замечают ледяного дыхания, чуть потеребившего мёртвой рукой их волосы. Там, за спиной всхлипывающего от смеха и прикрывающего глаза рукой Сашки стоит Маша. Она не смотрит на саму себя за "праздничным столом", рассказывающую уморительную историю поступления какого-то блатного дуба. Теперь на ней лёгкая для такой погоды курточка, подчёркивающие красивые ноги джинсы, кроссовки.
Растрескавшийся асфальт дорожки в парке. Лишь нелепая здесь, на окружённой давно не стриженным терновником аллее подстилка, уставленная жестяными коктейльными баночками, пакетиками от орехов и на глазах гниющими бутербродами.
Мокрый лес вокруг. Мёртвый лес. Только откуда-то из-позади брызжет на Машу отсвет июльского света, поднимается к лицу, ласково касается белых губ, маленького точёного носика и бьёт в неморгающие глаза. Тёмные глаза, полные страха.
Лёгкое волнение губ, с трудом проталкивающих слова:
- Не ищи его.
Саша пытается сказать, что должна- и не может, парализованная смертным холодом этого места.
- Иначе он найдёт тебя.
Пасмурное небо в просветах древесных крон стремительно чернеет. Лёд поднимается по спине и бьёт в сердце. Она оборачивается - дальний конец аллеи уже скрыт в сумерках, прикрывающего ползущую по укромным местечкам тьмой.
- Беги, Саша!
Маша раскидывает в стороны руки, словно хочет остановить уже ощутимо пульсирующие в предвкушении тени за спиной сестры.
- Беги!
И Саша бежит.
Глава 2.
Комната. Обычная комната в обычной советской квартире, с выцветшими до желтизны от времени, когда-то коричневыми обоями, тёмными разводами от протечек на белёном потолке - привет сильно пьющих соседей этажом выше.
По старым "венским" стульям, спинкам кровати, тумбочке развешано разложено и распихано барахло. Оно валяется на полу, выглядывает из-за не до конца прикрытоых дверец стенного шкафа. И давит, душит, не даёт умерить ход идущему вразнос сердцу, никак не могущему понять, что всё - бежать по лесной аллее больше не надо. Нет вала мрака, затопляющего дорогу, нестриженый кустарник, деревья и само небо.
Да и не было никогда.
И Маша не вставала между ней и неведомой угрозой.
Маленькие тёплые ладошки опускаются на сашины плечи. Печальные серые глаза участливо с тревогой всматриваются в её. Саша сидит на кровати, опершись локтями о мокрую от пота подушку - она не заметила, как вскочила - и пытается отдышаться, протолкнуть непослушный твёрдый ком воздуха через стиснутое спазмом горло. Прекратить жуткий сип.
Мир вокруг расплывчат, обманчив. Только серые глаза заполняют почти целиком:
- Не плачь, Саша. Всё уже позади. Он тебя не догонит.
Девушка обессилено падает на кровать. Серые глаза исчезают, но тёплые ладошки - нет. Тонкие руки обхватывают её, обнимают, гладят, ворошат растрёпанную с утра шевелюру и кадется, что именно они бормочут какую-то успокоительно-бессмысленную чепуху:
- Всё хорошо. Никого больше нет. Всё прошло...
И сердце умеряет свой бег, переходит с галопа на рысь, потом - на шаг.
- Ничего не позади, - выдыхает, наконец, первые слова Саша.
Опять серые глаза перед самым лицом. Радостная улыбка:
- Саше лучше! - больная вяло кивает. - Что-же, Лена пойдёт и приготовит кофе! - серые глаза заслоняют едва ли не всё видимое. - Саше хуже не сделается? - девушка вяло мотает головой. - Отлично! - в тёмном дверном проёме на миг порскнула нелепая ночная рубашка до пят и сгинула во мраке... Сердце подпрыгнуло к горлу: мрак! Саша едва удерживается о того, чтобы вскочить и броситься вслед за компаньонкой. Всё хорошо. Всё позади...
Из-за косяка выглядывает физия Лены:
- Со мной всё хорошо. Всех волков зарубили добрые дровосеки в серых шинелях... - девушка в кровати пытается улыбнуться, выходит не очень хорошо. - Тебе салат делать или плюнешь на фигуру и съешь творожок?
Саша окидывает взором усыпанную розочками и сердечками ночнушку девушки и пофигистически машет рукой:
- Доставай творожки.
Где-то в середине сентября, когда лёгкий шок от первого знакомства с новой студенческой жизнью прошёл, сёстры приноровились к институтскому ритму занятий и у них появились новый знакомые, Маша изменилась. Она как и прежде была весела и энергична, собрала, в общем и не специально, вокруг себя небольшую компанию интересных ребят и девчонок, с которыми было интересно о чём-либо поболтать, с которыми было можно затеять какое приключение из числа столь любимых ею, или просто посидеть в парке, глубокомысленно пуская пузыри в пакетике с соком.
Однако у неё появился секрет.
Она часто впадала в задумчивость, случалось, даже во время продуманной ею и вовлекшей всех в свою орбиту затеи. Всегда строгая к себе, державшая свою душу в жёстких рукавицах, не дававших расклякнуть и распуститься, всегда вежливая и тактичная - она изменилась. Это даже сложно выразить словами. При общении с домашними мы так привыкаем к тысяче и одной мелочи и особенностям поведения, что малейшее изменение бросается нам в глаза с невероятной очевидностью. Она начала отпускать шутки более скабрёзные, чем обычно. Маша всегда любила пошутить, но вот ещё неделю назад она делала это иначе, тонко чувствуя грань, за которую переходить не следует. Сейчас она эту грань чувствовать перестала. Она принялась строить глазки парням из компании, вызывая скрытое поначалу раздражение их девушек. Как-то смеяться громче обычного и с энергией большей, чем свойственно ей... Стала пропускать занятия в секции самбо, куда они записались, переехавши к дяде и, судя по всему, больше не бегала с ранья в ближайший храм молиться о родителях. В общем - заместо привычного всем парня в юбке начал появляться некто новый, в чём-то даже напоминающий Сашу.
"Прототип" это даже поначалу забавляло - до тех пор, во всяком случае, пока не начались трения. Всегда добрая и уступчивая в общении с властной и бескоспромиссной сестрой Маша вдруг начала делаться резкой, ершистой, колючей. И опять же - будто потерявшей какое-то понимание границ приемлемого, дозволенного и даже приличного. Саша чрезвычайно удивилась столь резкой перемене в характере сестры, но задавила в себе норов и, проявив мудрость, не стала давить, "напоминать" или "ставить на место", а постаралась выяснить - что к чему. Саша даже приостановила поиски работы и нового парня (предыдущий не вписывался в созданную сестрой компанию, а девушка не спешила разменивать удовольствие от общения на самовлюбённого эгоистичного бисёнэнистого хама). Частые дневные одиночные отлучки, глупая улыбка, трогавшая по временам губы бойкой студентки, и туманные намёки сказали сестре достаточно. Маша влюблена и близняшка приняла стратегическое решение не лезть человеку в душу слишком сильно.
И зря.
Девушка вела себя всё более и более странно. Жизненная энергия словно куда-то ушла. Она всё чаще погружалась в глубокую задумчивость, искала одиночества. Могла часами лежать на кровати в своей комнате без света, чего-то разглядывая на подёрнутом тёмным флёром всё более ранних осенних сумерков потолке. Не вела, как бывало, оживлённых бесед, легко теряла нить разговора, или напротив - влезала в накатанную колею беседы с каким-то совершенно посторонним замечанием. Как-то безразлично относилась к самым серьёзным и трогательным историям. Потихоньку начала пропускать занятия.
Компания студентов, собравшаяся вокруг неё, подобно мотылькам, привлечённым светом ночника, постепенно начала распадаться: без новых затей, без новых идей и разговоров их скрепляла Маша. Саша не могла удержать её вокруг себя, да и не пыталась: она не была светильником для ночных бабочек и знала это.
А Маша всё замыкалась и отчуждалась. Несколько последних дней она вообще почти не показывалась из своей комнаты.
Тем октябрьским вечером Саша неспешно шла домой, едва волоча по золотисто-красному ковру палой листвы спортивную сумку, под завязку забитую учебниками, тетрадями, спортивной одеждой и продуктами. Только природа радовала глаза. Чёрные стволы деревьев, в изобилии росших по улицам города, никак не хотели стряхнуть яркие наряды, за что Саша была им горячо благодарна.
Уже перемигивались со значением тёплой желтизной окошечки и редкие прохожие чуть не бежали, чтобы добраться до своих огоньков.
Каждая трещинка в асфальте, каждый выщербленный кирпич, каждый переулок имели свой секрет. Каждая вереница кустов несла свою тайну, дышала ею. Лёгкие флюиды сокровенного тёмными дымками вырывались из своих узилищ, трепетным холодом касались рук, лица, лёгкими мурашами пробегались по коже и, вильнув хвостиками, улепётывали к тяжкому ледяному кому, росшему в нескольких шагах от девушки - быстро, с каждой секундой увеличивавшемуся в размерах, в густоте мрака. Он был на пути и в него страшно, невозможно, немыслимо было ступить. Он перекрывал путь и завораживал, не давал ступить мимо...
Свет горел во всех окнах квартиры сестёр на третьем этаже. Было видно, как пылают электрическим огнём люстры, мерцают сиренью отсветы телевизора и даже лампочка на кухонном подоконнике слала наружному миру световой привет.
Маша давно по своей инициативе свет не включала, никаких гостей близняшки не ждали, да и к чему гостям интимная лампочка на кухне, которую зажигали только для уюта, погасив остальные?
Морозный сгусток - не тайны, нет - угрозы повёл безжизненными частями и стремительным броском, выжигая ледяной коридор, скукоживая до черноты подворачивающиеся листья, омертвляя ветви устремился к сияющим окнам. Вослед ему побежала и Саша.
Кровь колотилась в висках, ключи упорно не хотели попадать в замочную скважину потёртой временем деревянной двери, потом не хотели проворачиваться. Наконец - она оказалась внутри.
Свет был всюду. Он затоплял всю прихожую, густым потоком переливаясь через края плафона люстры, тёк из полуоткрытых дверей ванной и туалета, струился с кухни и всех комнат. Диссонансом гремел телевизор.
Не скинув грязных кроссовок Саша побежала в гостиную. Лампы, лампы, лампы. Здесь также горели они все, телевизор показывал какую-то дребедень.
В лицо Саше ударил свет:
- Это ты?!
Маша сидела, подобрав под себя ноги на выставленном посреди комнаты кресле. Великолепная некогда шевелюра - теперь нечёсаная и грязная - комьями свешивалась ниже подлокотников. В руках она судорожно сжимала карманный фонарик, которым светила теперь на вошедшую:
- Сашка!
Девушка повела по полу настороженным взглядом, спрыгнула и на цыпочках, словно танцовщица меж раскалённых жаровен, подбежала-подпрыгала к сестре и бросилась в её объятия. Пахнуло чуть немытым телом. Зелёные глаза в покрасневшей кайме век с чёрным, подобным бездне огромным зрачком впились в сашины очи. Маша жарко дышала сестре в ухо. Два сердца бешено гнали кровь. Мрак, Саша! Мрак охотится... За мною, Саша! За мной! Нет! ДА! Не глупи! Никто за тобой не... Охотится! Охотится! Нет! Да! Я только сегодня поняла и побоялась к нему идти... Пауза, заполненная тяжёлым влажным дыханием в ухо. Сердце унимается. А ведь знаешь - он такой красивый, элегантный, притягательный... Ты ведь знаешь, как притягателен Мрак? Э-э-э... О-о! Необычайно! Он притягивает, а потом убивает! Всё хорошо... Тебя убивает! Всю! Не плачь... Ему неинтересно убить, ему надо убить! Всю целиком! Всё хорошо... Навсегда убить, Саша! Маша, что ты несёшь?! И вот теперь - он собрался со всех подворотен из самых тёмных закоулков и пришёл сюда! Нет!!! Этого не может быть, Маша, слышишь?! Не может! Может! Он стоит там, за окнами... Нет - не смотри! Стоит, а войти не может, потому что свет! Он хочет убить меня! Не плачь! Всё хорошо!
Тук-тук. Между ударами сердца застыло время.
- И тебя он тоже хочет убить.
Тук-тук. Тук, тук. Тук. Тук.
Маша отпрянула от сестры и несколько секунд неверяще смотрела на неё. Саша боялась шевельнуться, всматривалась в лицо сестры. Время тягучей смоляной каплей ползло по стволу мироздания.
Маша тряхнула головой.
- Что я несу?
Саша молчала и смотрела на близняшку. Та стояла, чуть пошатываясь перед ней и, в свою очередь, смотрела н неё.
- Бррр... - девушка потрясла головой, затем, будто для верности, запустила пятерню в давно не мытую шевелюру и начала её яростно лохматить. Саша боялась дышать.
- Мрак, мрак, мрак - я тебя не боюсь... И сестру не отдам, - Маша с опаской покосилась на окно с прильнувшей к стеклу темнотой улицы. - Давненько я за родителей не молилась, - будничным тоном сообщила она, - совсем позабыла... - в рот ей попал капризный локон. Девушка задумчиво его пожевала и с отвращением выплюнула. - Фу, гадость какая - надо помыться, - она осторожно выглянула в прихожую, обернулась к сестре, зеленоватая бездна глянула из под липких путаных волос. - Ты только свет не выключай, пожалуйста, - жалобно попросила и, осторожно ступая босыми ногами, вышла из комнаты.
Следующим утром Маша уже привела себя в относительный порядок, даже соорудила из волос обыкновенный свой лихой хвост, и, прикрыв его платком, двинула не вполне уверенным шагом в церковь.
Саша осталась дома наедине с тяжёлыми мыслями о психическом здоровье сестры, не дававшими ей прошедшей ночью и часа покоя.
Она пришла на кухню и бездумно заварила себе в джезве дурного кофе - не те у них с сестрой были финансы, чтобы пить хороший. Во всяком случае покуда не найдена работа. Подхватила с плиты запенивавшийся напиток, перелила в кружку, на стенках которой два лебедя - угольно-чёрный и белый как снег - склонили головы в знак любви друг ко другу, и начала механически крутить маленькой нержавеющей ложечкой тёмную бурду. И думала, думала, думала, думала...
Неловкое движение руки и фарфоровое чудо опрокинулось и кофе, едва запачкав стол, плюхнул на пол, не забрызгав, по счастью, сашины домашние треники.
Девушка тяжело вздохнула, сходила в ванную за тряпкой и, опустившись у порога кухни на корточки, стала с грустью рассматривать лужу.
Та вышла немалой - чуть вытянутой в направлении коридора. Ближе к столу в луже было много кофейной гущи, за тёртый до белых проплешин советских ещё времён с рисунком абстрактной красной решётки линолеум не просвечивал и казалось, что его и нет вовсе, а есть лишь дырка в полу куда-то в подвал. Кабы жили девушки не на третьем этаже - в это можно было бы поверить. Жижа тем временем продолжала нахально растекаться внутри лужи, стремясь, видимо, заполнить её всю.
Саша снова вздохнула, выпрямилась, расправила тряпку и, сильно нагнувшись вперёд, покрыла ею пятно. Тряпка моментально намокла, а затем быстро стянулось к растущей черноте и сгинула в ней без следа, провалилась.
Сердце бухнуло тревожным там-тамом, разогнало кровь, ударило в виски. Мрак - теперь Саша отчётливо видела, что нет - нет! - никакой кофейной гущи, есть только мрак, чернильно густой и вязкий, прикинувшийся ею и уже расплескавшийся вольготно под столом, ножки которого едва стояли на кромке тверди у бездны. Он словно почувствовал, что таиться безсмысленно, перестал расти вширь и потянулся длинным языком к девушке.
Ближайшие к Саше ножки стола провалились в расползающуюся пропасть, однако столешница не прошла в тянущую ледяным холодом - как она раньше не почувствовала! - дыру. Стол так и застыл в нелепом наклоне. Чашка, солонка, сахарница, металлическая эмалированная кружка с ложками и вилками, всякая дребедень с лязгом и грохотом ссыпалась в бездонную темень. Это были единственные звуки. Лишь теперь девушка поняла, что стоит полная тишина: не ругаются этажом выше алкоголики-соседи, не вибрируют стены от устроенного кем-то в соседнем подъезде ремонта, даже проезжающих за окном машин - гостей нечастных, но регулярных на их улице - и тех было не слыхать. Только мерно тикает заводной будильник в гостиной.
Саша кинулась через коридорчик ко входной двери, схватилась было за ручку, когда ясно увидела в свете не выключенной со вчерашнего дня люстры тоненький, еле видный язычок тьмы, деликатно выглядывающий из-под коричневого дерматина.
Девушка отпрянула. Она поняла - там, за дверью нет ничего, кроме извечной черноты, подготовившей ей ловушку, затаившейся в ожидании, когда охваченная паникой Саша лихорадочно отомкнёт замки и пулей вылетит прямо в неё.
Лаб-даб-даб, лаб-даб-даб... Только стук сердца, хрип глотки, едва пропускающей сквозь тугой комок судороги воздух да тиканье будильника.
Девушка едва не побежала на этот мирный стабильный звук, но заставила себя просто идти. Очень быстро.
В гостиной горели все лампы и телевизор показывал обычную дребедень. Поначалу Саша увидела мрак, клубящийся за окнами и лишь потом сестру.
- Это ты?!
Маша сидела, подобрав под себя ноги на выставленном посреди комнаты кресле. Великолепная некогда шевелюра - теперь нечёсаная и грязная - комьями свешивалась ниже подлокотников:
- Сашка!
Девушка повела по полу настороженным взглядом, спрыгнула и на цыпочках, словно танцовщица меж раскалённых жаровен, подбежала-подпрыгала к сестре и бросилась в её объятия. Дыхнуло холодом и будто какой-то гнилью, словно запахом разлагающейся мокрой ткани и чего-то ещё.
Мрак заменил зрачок и радужку, впитывал в себя образ Саши, смотрящей в чужие глаза на неродном бледном и чуть вытянутом лице.
- Попалась, - тускло сказали сторонние безкровные губы и тьма, словно из переполненного бассейна, перелилась через границу радужки, заполнила собой белок, кипящей патокой залила лицо, голову, плечи. Саша в ужасе закричала и забилась, пытаясь вырваться из стальных тисков страшного чёрного человека - и не могла. По вцепившимся в девушку рукам мрак устремился к ней.
- Саша! Саша! Саша!
Девушка отчаянно вырывалась из чьих-то рук и кричала, кричала, кричала...
- Да проснись же ты! - сухой дребезжащий голос едва не срывался на фальцет.
Саша высвободила левую руку, но тут же получила пощёчину - судя по горящим щекам, уже не первую - открыла глаза и замолчала.
Над ней склонилось худощавое лицо немолодого мужчины. Маленькие глазки за стёклами больших очков были исполнены нешуточной тревоги.
- Ну Сашенька! - умоляюще почти простонал он.
Девушку колотило. Она тряслась как на морозе, горло душили спазмы. Дрожащими руками она обхватила мужчину и крепко к нему прижалась: в нос пыхнул чуть душноватый запах волос и пиджака. Только теперь она поняла, что по-прежнему сидит на кухонной табуретке, на спине чувствовался след от подоконника. Над головой раздавался грохот падающей мебели, звон и матерные вопли, завёл успокоительную песнь перфоратор, с улицы доносилось успокоительное шуршание шин редких автомобилей и, видимо и отогнавший нечисть, как и положено согласно традиции, далёкий звон колоколов.
На всякий случай Саша высвободилась из объятий, встала на неверные трясущиеся ноги и осмотрела кухню. Стол твёрдо стоял на всех четырёх ногах и служил надёжной опорой солонке, сахарнице, кружке с вилками-ложками, всякой дребедени и кружке с рисунком двух склонивших знак любви лебедей. Из остывшего кофе торчала маленькая нержавеющая ложечка.
- Что стряслось, Сашенька? - мужчина участливо, но твёрдо подхватил всё ещё сотрясаемую былым ужасом девушку под локоток. Саша благодарно оперлась.
- Прости, дядь... Кошмар приснился, - она попыталась неверной трясущейся рукой растереть горло. - Просто ужас...
Мужчина решительно повёл племянницу по коридору, мимо входной двери - Саша украдкой посмотрела: никаких застенчивых язычков тьмы из-за косяка не выглядывало, а сквозь глазок пробивался будничный сероватый лучик.
В гостиной по-прежнему горели все лампы - Маша держала их включёнными всю ночь, а Саша с утра гасить поленилась. Телевизор молчал, успокоительно мерцая красным огоньком. Никакой тьмы за окнами - обычная октябрьская хмарь.
Зверски тикал на серванте возле Машиного стола будильник.
Родич усадил Сашу в так и стоявшее посреди комнаты кресло - девушка вздрогнула, но родич был слишком решителен, а ноги чересчур трясучи и неверны хозяйке.
Дядя подхватил какой-то стул, пристроился рядом с дрожащей девушкой, неловко перегнулся, обнял за плечи и начал приговаривать вполголоса:
- Всё хорошо, Сашенька. Кошмар ушёл, прошёл, - тепло его руки окутало плечи и спину. - Всё хорошо... Тебе принести горячего?
- Нет! - резко воскликнула Саша. Сейчас он - единственный живой человек рядом уйдёт... И всё! Не придёт! Сгинет без следа, где-то на маленьких, голых и полностью просматриваемых метрах коридора... Тот вздрогнул. - Нет, дядь Вить... - "Боже! Какая чушь в голову лезет!" - Извини... Посиди ещё немного. Мне надо в себя прийти.
И родич послушно остался на месте, гладил её по голове и говорил, говорил, говорил:
- Всё хорошо. Не бойся. Всё хорошо...
Виктор был братом отца близняшек. Работал инженером-холодильщиком на местном заводе, производившем, в частности, кое-какое оборудование по холоду, читал лекции по кондиционированию в том самом политехе, куда поступили девушки. Был человеком достаточно нервным, импульсивным, вспыльчивым и прямолинейным, что удивительным образом сочетал с чрезвычайной аккуратностью, ответственностью и, что сёстры начали понимать только недавно, потрясающей добротой.
Когда родители Саши и Маши погибли в автокатастрофе - а тем было всего по тринадцать лет, этот пятидесятипятилетний вдовец, сын и дочь которого уже давно уехали в первопрестольную за лучшей жизнью, не бросил племянниц, не попытался сдать в интернат и даже не отделался формальными подачками, а смиренно впрягся в недвижный воз заботы и воспитания девочек-подростков самого трудного возраста.
Разумеется, воспитуемые этого самопожертвования не оценили, в штыки встретив дядины попытки заменить отца и мать. Маша, решившая сделаться полностью самостоятельной, способной выстоять под любыми ударами судьбы, приняла того хорошо, но достаточно отстранённо, что лишь усугубилось "сестринской солидарностью". А вот Саша объявила дяде войну.
Девочка поставила задачей не просто "выстоять", но "победить". Гордость не позволяла ей ни принять обстоятельства такими, какие они есть, как сделала Маша, ни сдаться на их милость, как сделал бы кто-нибудь менее стойкий. И потому Саша, не слишком утруждая себя мотивациями, начала безкомпромиссное в своём упорстве противостояние родичу.
Дядя вспыхивал, обижался, ругался, но продолжал заботиться, опекать и содержать. К счастью - девушки были неглупы и с возрастом они поняли и оценили его. Стали относиться мягче и к моменту поступления в институт родственников повязывала своеобразная, не лишённая памяти прежних обид и лёгкого противостояния по некоторым вопросам дружба.
До трагической гибели брата и невестки Виктор жил в загородном доме, туда же он и вернулся по исполнении совершеннолетия сестёр - не без их прозрачного намёка. Но приезжал к ним по нескольку раз в месяц: передавал деньги (приработки в не самом процветающем городе решительно не позволяли жить), аккуратно - жизнь научила - выяснял, как и чем племянницы живут и говорил пару нотаций.
Когда Саша перестала дрожать, слегка расслабилась и выпила тёплой воды - она нашла таки в себе силы, пускай и не без внутреннего напряжения, отпустить дядю на кухню - Виктор поинтересовался, как сёстры поживают.
Формулировка была дипломатичной. Ночной кошмар, от которого любимая племянница сперва кричит, словно её режут, а после дрожит, как из проруби вытащенная и проявляет вовсе несвойственные ей родственные чувства, увязать можно с чем угодно. От алкоголя до наркотиков и криминала. Однако Саша уже почти взяла себя в руки и, постаравшись не обидеть дядю, ушла от ответа. Кошмар. Обычный. Только страшный до усёра. Монстр жутки гонялся. Прямо по улицам славного града, да. Фильмов ужасов, наверное, пересмотрела, да устала после секции.
- А где Маша?
Во это был действительно вопрос. Вопросище. Сразу вываливать перед дядей известие о том, что вторая его любимая племянница сошла с ума, Саша побоялась. Не от недостатка решимости... Вернее - именно из-за него. Было в таком рассказе нечто от доносительства, а главное - она знала - Виктор немедленно разовьёт бурную деятельность, потащит несчастную сестру по психиатрам... Возможно - так и придётся поступить: Саша была девушкой трезвомыслящей и современной. Но вот так, сразу, сдать Машу в руки медицины, причём психиатрической, стойко ассоциировавшейся у всё ещё не до конца оправившееся после утреннего кошмара студентки со скотобойней непонятно почему... Сделать этого Саша не могла. Поэтому она обезсиленно, с оттенком небрежности махнула рукой:
- В церкви.
Дядя глубокомысленно кивнул, промычал нечто неопределённое и перешёл к прозе жизни. Посоветовал поменьше смотреть современной дряни, хорошо учиться и если что - немедленно звонить. Деньги он оставил на серванте "под будильником", пообещал заехать на неделе, посетовал на дела, сброшенные на него начальством в воскресный день, каковые и не дают ему задержаться и пообщаться со второй племянницей. После этого он уехал.
А Саша, так и не решившаяся погасить свет, осталась в кресле: нервничать и ждать сестру.