В городе мало что изменилось. В метрополитене тоже. (По-прежнему тянет к рельсам в пятнах мазута... “Гр-р-раждане пассажиры, в ожидании поезда перейдите за ограничительную линию!”) Но в подошедшем поезде все-таки есть кое-что новенькое - темный вагон. Предпоследний в сияющей веренице.

Время и поезд замедляются, пока не останавливаются совсем. Я целую вечность наблюдаю за тем, как пассажиры делятся на спешащих к предпоследнему вагону и бегущих прочь от него. С удивлением обнаруживаю себя среди первых.

После светлого перрона непривычно быстро привыкаю к темноте. Первое впечатление - меня вколотили в звездное небо. Через миг по коже бежит холодок понимания - это не звезды, это волчьи глаза! Чуть позже - вздох облегчения - сейчас они меня не тронут, мы вместе спасаемся из этого сгорающего в электрических огнях мира. Впервые за сегодняшний день чувствую себя свободным. Можно не притворяться спящим, не изображать повышенный интерес к рекламным плакатикам или изгибам тоннеля. Даю волю глазам и испытываю некоторое разочарование - по углам прячутся парочки, кто-то “соображает на троих”, рядом со мной к поручню прилабунился мужчина с чужими нервами. Свои, видимо, лопнули, а чужие оказались маловаты, поэтому мужчина дергает головой и по-английски машет руками. Сам не пойму, почему я решил, что у обитателей вагона волчьи глаза?

В троллейбусе запах нафталина от только что извлеченных из пыльных шкафов шуб и пальто вновь напоминает о зиме. По салону клубится пар от дыхания, и уж теперь-то можно точно определить, кто к кому неровно дышит... Пристраиваюсь к заиндевелому заднему стеклу рядом с мальчуганом в потертой куртке. Он сердито косится и шмыгает носом. Хомо сопливиенс. Когда-то, давным-давно, мой нос тоже спешил сообщить мне о наступлении холодов...

То, что этот день - из ряда вон, я понял, уже подходя к школе: флаги с черными лентами, портреты с траурными каемочками, свинцовое небо, низко нависая, защищает учеников и учителей от излишней солнечной радиации. За неимением актового, нас загнали в спортзал, и директор с заплаканными глазами над шмыгающим носом (самым язвительным, оттого и самым уязвимым органом) пробубнила трагическую речь. На следующий день всем было приказано сидеть по домам и смотреть на похороны Главы. В коридоре меня, как классного политинформатора, однокашники измучили вопросами. Все они сводились к одному: будет ли война? Приходилось проявлять находчивость...

Вечером были родители, принявшие все это на удивление спокойно, мне даже показалось - с удовлетворением (по крайней мере, у отца были чертенячьи искорки в глазах). Я, уже порядком опупевший от бесконечной череды любимых патриотических фильмов и душераздирающей классической музыки, был рано заперт в детской - спи, мол. Но сон, как обычно, не шел, я долго сидел на подоконнике, смотрел на отчужденные улицы и пытался уловить хоть слово из многоголосого спора за стенкой.

Было необычайно темно, даже прожекторы над железнодорожной станцией, притулившейся неподалеку, пожухли, так что очередной томик Карла Мая пришлось читать с фонариком. Зато стук вагонных колес в эту ночь был даже громче, чем обычно. Вернее, не громче, а гуще...слишком многие стремились как можно быстрее простучать в эту ночь. Интересно было бы поговорить с кем-нибудь, кого эта ночь застала в пути неподалеку от нашей станции. К сожалению, никого из них я, несмотря на поиски, пусть и не очень дотошные, не встречал, словно все эти темные вагоны призрачных поездов растворились вместе с рассветом. Была и другая версия - по путям гоняли все имеющиеся в наличии локомотивы, формируя из них хор плакаль (щиц-щиков).

В день похорон родители, вопреки наставлениям и указаниям, почему-то не удерживали меня дома, когда позвонил закадычный приятель и предложил прогуляться. Помню, что было холодно, почти так же, как сегодня, сифонил противный гиперборейский зефир, еще более невыносимый из-за отсутствия снега. Земля, казалось, съежилась под музейным стеклом льда до могильного холмика или даже прощальной горсти суглинка (именно так, неуклюже, думалось тогда, будто чувствовал конец эпохи). Город стал чужим, наше детство растащили в качестве сувениров “на память”. (Через неделю мы разбили музейную витрину, обчистили все карманы, закрома и портмоне, так что вернули детство с лихвой. Сейчас мне кажется, что мы просто давали его взрослым в рост). Лишенные привычных ориентиров, пугаясь милицейских патрулей (напутствие родителей), мы забились в свой “окоп” под балконом первого этажа. Там-то рыжий-бесстыжий Севка и проявился в моей судьбе как змей-соблазнитель (в первый, но не в последний раз). Я недолго мялся после предложения “дернуть” пива (хотя желания не было, Бармалей просто взял меня “на слабо”). Кстати, бутылку он стащил у родственников. На мой вопрос - не заметят ли - Сева продемонстрировал 27 с половиной зубов и объяснил, что дома с утра гульба и дым коромыслом. Помню, что пиво было холодное, противно-горькое, и жутко мне не понравилось (приохотился я к нему только лет через семь, уже будучи студентом). И еще одна деталь - как только пустая бутылка звякнула о землю, раздался нестройный вой десятков гудков и сирен...

...сирены...

Я всегда считал, что средство передвижения может именоваться общественным транспортом, если превышает скорость пешехода. Однако мой "рогатый" опроверг эти априорные размышления. Мимо троллейбуса с шумом и визгом проносится свадьба, на миг включается другое зрение. Почудилось, будто в темноте за стеклом блестит созвездие волчьих глаз. Кажется, у Костомарова был описан подобный наговор на свадебный поезд. Интересно, кому могли помешать эти молодые ребята? Наваждение проходит, и я смеюсь над собой.

На остановке взасос целуются влюбленные, прижавшись к павильончику странной формы. Не удерживаюсь, и краду у них поцелуй. Губы девушки напоминают лето, судя по закрытым от удовольствия глазам, она ничего не заметила (надеюсь, пусть это и не скромно, что мой поцелуй понравился ей больше предыдущего), зато ее кавалер застыл в недоумении. Как и все нищие, я экономлю даже на улыбках, но тут не удержался и рассмеялся на весь салон...

Троллейбус сворачивает на улицу имени Великого Классика, и первый же дорожный знак порождает массу наивно-философских рассуждений. Думаю, что для человечества классики тоже своего рода дорожные знаки - главные дороги и проулки, перекрестки, ограничения габаритов и скорости, "кирпичи"... STOP. Таким классикам их статус придают, видимо, для острастки других, двигающихся этим же путем. Иной знак, к счастью, не так непреклонен, - "идут строительные работы". Хотя бы остается надежда, что когда-нибудь эту загородку уберут и за ней обнаружится новенький мост на ту сторону.

Мелькают знаки..."Осторожно, дети!" Слишком много фамилий, чтобы враз вывалить из мозга в замерзшую носоглотку. "Звуковые сигналы запрещены". Не иначе, как Штокхаузен, - или я его с кем-то путаю? Хохочу над треугольником с двумя извилинами - по-моему, к этому сорту классиков отнеслись чересчур строго.

Первые признаки дорожного транса - глаза, уставившись в одну точку, гипнотизируют девушку напротив. В ответ она сердито поджимает губы и демонстративно выпячивает глаза - а ну-ка, кто кого? Подергиваю плечами и демонстративно отворачиваюсь к окну. Ухмыляясь, рисую на запотевшем стекле сердце, пронзенное стрелой, и оно кровоточит радужными капельками, вмещающими в себя весь окружающий мир в таком сжатом объеме, что маленькая копия меня кажется обнимающей микроскопическое отражение девушки. Ха-а-а, я больше (просто сижу ближе к окну, честно говоря).

Еще одно небывалое новшество - транспортная пробка, в которую мы попадаем неподалеку от большого перекрестка. Неповоротливый "рогатый", привязанный ниточками проводов к маршруту, марионеточно дергается, но продвигается за минуту не более, чем на десяток-другой метров. Я еще раньше заметил по обочинам другую невидаль - башенки пластмассовых ящиков, охраняемые изрядно потрепанными хозяевами и хозяйками (соотношение примерно 30/70), заботливо сортирующими тару, но только сейчас могу разглядеть одно из этих сторожевых укреплений, охраняющих границу между похмельным и похмеленным состоянием. Закутанная в тулуп бабенка неопределенного возраста торгуется с бомжеватым мужчиной, пихая ему под нос дешевый калькулятор. Мужчина, судя по энергично-вяловатым жестам (отнюдь не катахреза - так бывает у еще не перешедших границу, см. описание на 36 слов выше), был не согласен с итогом. Не нужно иметь ясновидческий дар, чтобы понять, что последнее слово останется за "бутылочной наседкой",- бутылки, явно собранные на соседней помойке, имеют непритязательный вид. Мужик сокрушенно машет рукой, и мне вдруг кажется, что это Николаич...

...Я был "духом". Этой классификации, более жизненной, чем все армейские уставы, суждено существовать долгие годы, поэтому, уверен, понятие живо и сейчас. Мне еще долго не светила легкая жизнь, но в такую же промозглую погоду неожиданно повезло - я сильно простудился. После ПМП, дабы не перенапрягать еле стоявшего на ногах солдата, добрый командир направил меня на поправку. Служба действительно была не пыльной - сторожить каток, устроенный в Домах Офицерского Состава. Официально сторожем катка считался старик Николаич (позже узнал, что ему всего 45), а я был приставлен в качестве помощника - тяжело было старику управляться со всем этим хозяйством после снегопадов (они в этот год были на редкость обильными). Да, работа снежная, но не пыльная - большую часть суток, за исключением утра, когда надо было расчищать лед, ты свободен. Еще одной нелегкой обязанностью (ее Николаич тоже, причем с радостью, перепоручил мне) было освещение катка по вечерам - главный тумблер почему-то покрывался коркой льда, которую в сумерках приходилось осторожно отскабливать, вернее, оттаивать, из опасения повредить хрупкий пластик и контакты. Зато вечером, учитывая мой вклад в общий бизнес, Николаич наливал полный стакан душистого самогона, заботливо подсовывая огурец и ломоть хлеба с огромным шматом сала.

Деньги, следовательно, и выпивка, у Николаича, несмотря на скромную зарплату сторожа, водились всегда. Источником дохода служили мусорные баки, стоявшие между домами и катком. Количество бутылок, вроде бы случайная величина, рассчитывалось им виртуозно. Впрочем, это не более, чем простая житейская мудрость - отлив по будним дням и прилив, порой похожий на цунами, по выходным и праздникам. Баки считались территорией части, поэтому у Николаича никто не оспаривал права первого осмотра. Среди местных акул тарного бизнеса он был кем-то вроде голубого кита, или тигровой акулы на худой конец, подтверждая репутацию тем, что доставлял бутылки огромнейшими мешками. Однажды он смог довести свою репутацию до небывалых высот, доставив новогодний улов бутылок на личной машине командира части (благодаря мне, если будет дозволена очередная скромная ремарка). Тем не менее, Николаич не брезговал торговаться из-за каждой бутылки, и жесты его были похожи на жесты бомжа, виденного мной минуту назад (мужик уже ушел, сжав в кулаке выручку). Резон Николаича был понятен - экономия, учитывая емкость мешков, налицо.

Ночевали мы в вагончике, на топчанах из оружейных ящиков, застеленных "караульными" тулупами. Дров для "буржуйки" не жалели. Бесперебойное поступление столь дефицитного в безлесном краю товара в нужном количестве - очередное подтверждение хозяйственной сметки Николаича, за кою его и любил весь гарнизон, не исключая жен и детей комсостава. Вскоре я заметил, что часть этой любви перенеслась и на меня. Столь грозные на смотрах и поверках офицеры, поменяв военную форму на хоккейную, не гнушались зайти в вагончик и согреться, как внешне, так и внутренне. После третьей я из галочки очередного рапорта превращался в орла, достойного стать задушевным собеседником. Разморенных "фрицев", знавших, что я родом из большого города, интересовало одно - найдется ли им после "дембеля" местечко на "гражданке", да потеплей, в этом мегаполисе под названием "уездный город N". "Не дай вам бог встретиться там со мной через пару лет",- думал я, внешне улыбаясь, сквозь смех подбирая правильные обнадеживающие слова. Они уходили просветленными, вновь обретая главный стержень человека - надежду на будущее, а мы с Николаичем до утра доедали принесенный ими провиант.

Наверное, старик был мастером сублимации, иначе как объяснить его полное равнодушие к женщинам? И лишь одну из них он мог ждать с нетерпением, да и то в редком случае карманного недуга, - дочь командира части. Будучи особой эмансипированной, она не забывала перед визитом в вагончик утяжелить свои карманы бутылкой из папиных запасов и каким-нибудь деликатесом из холодильника. Интересовало ее то же, что и подчиненных отца, - есть ли шансы (выпускной класс, как-никак) перебраться из этого Усть-Захолустья в наш уездный город N. Даже в постели полковничья дочь вела себя так, будто исследовала свою конкурентоспособность (она явно преувеличивала способности наших N-ских барышень). Я с удовольствием поверял ей тайны любви в стиле крупного города, выдумывая их на ходу. Странное дело - какая бы чудная поза не рождалась в моем пьяном мозгу, она с удовольствием шла на это, но глаза ее смотрели не на меня, а куда-то ввысь. Я обижался, но утешал себя тем, что трахая ее, заставляю вибрировать половину хромосом своего полкового командира, ежедневно трахавшего весь полк, да не один раз. Небольшое, но все-таки утешение.

Наступил Новый Год. Я с ужасом думал, что вскоре мой ротный вспомнит про меня и решит, что силы уже восстановлены и пора возвращаться к ратной лямке, поэтому совсем распоясался. В полночь мы с Николаичем расстреляли в воздух бесчисленное количество ракет, хранившихся в одном из ящиков, составлявших его топчан, и уже совсем было готовились "на боковую", как появилась моя краля, еле державшаяся на ногах. Мать с отцом, по традиции, контролировали уровень алкоголя в крови личного состава гарнизона, поэтому дочь осталась свободной на всю ночь. (Дочь-ночь-помочь, говорят, примитивные, или какие там еще, рифмы - отражение наиболее часто повторяющихся жизненных ситуаций.) Судя по тому, что Крыся (будем считать, что ее звали так) едва держалась на ногах, она уже успела побывать в нескольких развеселых компаниях. Праздник в вагончике, почти затухший, разгорелся с новой силой...и тут кончилась водка! И деньги...Едва дотянув до утра, мы с Николаичем бросились за "пушниной". Стараясь не будить похмельное начальство, обращались со стеклотарой бережно, не кроя матом, как обычно, любителей экзотических бутылок, которые не один хрыч не соглашался принять. Крыся, удивительно бодрая после ночи бурной любви и декалитров алкоголя, оказывала нам активное содействие, распугивая диких коров и собак, вечно рыскавших вокруг мусорных баков в поисках съестного, а потом, заметив полную нашу несостоятельность в качестве носильщиков на дальние расстояния, подогнала к вагончику папину машину.

Что и говорить, эти полдня до обеда 1го января были нашим триумфом - посты и патрули, завидев командирскую машину, прятали "мерзавчики" по карманам, вытягивались в струнку и отдавали честь, а местные деятели тарного бизнеса, поднятые с постелей ни свет ни заря, понимающе качали головой и проявляли редкостную щедрость. Конец истории был жалок - я решил продемонстрировать, как ездят крутые парни уездного города N, и принялся колесить по танковому полигону. Там нас и взяли. Странно, словно знали где искать - какого черта они делали там наутро после Нового Года?

Через несколько дней, прямо с "губы", молоденький лейтенант отвез меня на другой край нашей необъятной Родины. Мне говорили, что могло быть намного хуже, и советовали благодарить Крысю и Николаича - отмолили, мол. Я, грешник, почему-то не только не благодарил их, наоборот, - забыл и долго не вспоминал этот период недолгого почти идиллического счастья, будто объявив его табу. Теперь, раз вспомнив, вряд ли забуду наш темный вагончик, в котором вечно спотыкался о топчаны, заляпанные цветными тенями от крашенной чернилами из шариковых ручек иллюминации над катком, и разношерстную компанию Крысиных школьных друзей, один из которых подозрительно часто выигрывал ее поцелуи в "бутылочку"...

За окнами троллейбуса вновь замелькали разноцветные афиши на заборах, сливаясь в кляксы неправильной формы. Чертик над водителем запрыгал, радио изо всех сил чихнуло на салон какой-то махровой блататой о столыпинском вагоне. Приунывший было кондуктор двинулся по салону, бесцеремонно расталкивая пассажиров локтями. Рядом со мной солидный брылястый мужчина начал нервно проверять свои карманы, мелочь, но попадаются лишь бумажки. Наконец он зажал одну из них в дрожащих пальцах. Бумажка крупного достоинства, но я, поклонник искусства ради искусства, уверяю себя, что вовсе не из-за этого она показалась мне родной и близкой. Я буквально пожираю ее глазами, мысленно разглаживая все складочки, даже подслюнивая надорванный уголок. "Убеги от него",- молю я возлюбленную купюру. Выскользни невинно-нечаянно из пальцев и упади на пол рядом с моим левым ботинком, уж я сумею спрятать тебя у самого сердца, приласкать и обогреть. "Хр-р-рыч",- шелестит в ответ бумажка. "Ты такой, как все, при первой же возможности обменяешь меня на свои низменные удовольствия". Кондуктор, помяв ее, для верности посмотрел на просвет, и мне показалось, что великий государственный деятель моргнул на меня осуждающе. "Нет, ты даже хуже многих других - любишь играть в “бутылочку”, но вечно проигрываешь",-заявляет напоследок купюра, исчезая в одном из многочисленных кармашков. Пожелав ей скорейшего деноминирования, я вновь отворачиваюсь к окну...

Стоящий рядом мальчуган что-то пишет на стекле, дуя на замерзшие пальцы. Пишет зеркально, так что не сразу понимаю смысл. На светофоре к нам пристраивается богатый “мерс”, и на стекле тут же появляется “АЛДАП”, а мальчишка начинает корчить рожи водителю и сидящей рядом с ним даме в мехах. Заметив, что на него обратили внимание, подкрепляет свою пластическую миниатюру непристойным жестом. Пытаюсь его урезонить. Он затихает, но когда я выхожу из троллейбуса, на заднем стекле появляются буквы “С-У-К-...”.

Через тощие проулки и грязные дворы пробираюсь к школе. Стареньких, с детства знакомых домиков почти не осталось, вместо них красуются строения стиля "новорусский колониальный". Чертыхаясь на бечевки с красными флажками вокруг новостроек и наполовину раскопанной канализации, все же сворачиваю туда, куда велят, удлиняя путь к маленькому, изрядно поседевшему зданию. Мимо пролетает стайка детей. Корча рожицы, ребятня дразнит выводок таких же, как они, желторотых птенцов, облепивших один из балконов красно-кирпичного дома. "Чучела голодная! Чучела оголодная! Чучела-мяучела!". Умиляюсь их неожиданной патриархальности (еще и потому, что все вокруг изменилось). Я привык уже к мату, прямо пропорциональному высоте здания, где ребенок проживает...

Ну наконец-то! Моя школа. Сегодня здесь проходит вечер выпускников ... года. Нахожу наш класс, открываю тяжелую дверь. Темно, мерцают огоньки. Опять это наваждение! Левой рукой нашариваю выключатель. Лампы дневного света не успевают зажечься, кто-то осторожно отодвигает меня от выключателя и приводит его в исходное положение. Еще раньше, чем заканчивается осторожный шепот, понимаю: мы поминаем Валерку. Он командовал погранзаставой и погиб где-то на юге два года назад. Свечи гаснут, загорается свет. Воспользовавшись временной слепотой однокашников, осматриваю класс. Все здесь, я пришел последним. Все, кроме Валерки, Славки и Оксанки. Славка закончил свой престижный вуз, теперь крутит баранку somewhere in USA. Оксанка там же, где теперь Валерка. Ребята, если видите нас - ПРИВЕТ !

Наконец-то проморгались. Пью штрафную. Разговоры, разговоры... Кто, когда, почему, зачем, от чего...Как водится, говорим о том, что не сложилось. Вот еще один Валерка, тоже герой - герой подворотни. Даже он, блистая фиксами, жалуется на что-то. Жалоба жлоба. Миша облысел и еще больше стал похож на Вечного Жида. У Петьки трясутся руки. Клеопарду и Клеопадлу по-прежнему не отличить друг от друга. Алина, как и раньше, одета так бедно, что это кажется элегантным (мало что изменилось, были отец-алкоголик и мать-крохоборка, теперь - больная бабушка и муж-пропойца).

Что-то надрывается внутри... Видимо, вскоре тоже придется прилаживать чужие нервы. Черти, я вас люблю, почему же у нас все ТАК! Мы - не люди, мы - интерлюдии, прелюдии, нас чему-то очень важному не научила покойная Серафима Ивановна. Давайте же соберемся 1 сентября снова - в первый раз в первый класс...

Я стою на платформе. Мой поезд. Мой вагон. Последний. Темный вагон.