Однажды, давным-давно, я перестал писать тебе письма. Когда они выродились в мучительные монологи, я воспринял это как неизбежную кару за пристрастие к театральным эффектам и стерпел. Терпения хватило до тех пор, пока письмо не стало самым страшным оружием из придуманных человеком - бумерангом. Первый бумеранг разбил мои надежды, второй - розовые очки, так что я не сразу заметил третий, разбивший сердце. Никогда не решился бы на четвертый, если бы не знак свыше (в прямом смысле).

Видишь ли, у меня есть примета - если над кроватью на потолке сидит паучок, значит меня кто-то вспоминает, во сне или наяву. Началось все с детской веры в то, что на время сна душа покидает тело, летает по свету и вполне может вселиться в птицу или зверя. Помню, мне было страшно - вдруг в беспризорное тело взамен загулявшей родной души вселится чужая, звериная, и ей понравится новое убежище? Затем я где-то прочитал о Чжуанцзы и перестал различать сон и явь. Думаешь, меня испугало то, что одинаково опасно и спать, и мечтать? У моих снов и грез появился сладкий привкус запретного плода, а Ев вокруг было с избытком - выбирай любую. Лишь сейчас я понял, что гораздо страшнее чуждой звериной потемки души человеческой. Как распознать оборотня, волкодлака какого-нибудь, всем известно - у каждого народа такие методы имеются в изобилии, а вот как отличить человека, обернувшегося человеком, если и прозвания-то его не знаешь? Конечно, не составит труда придумать что-нибудь этакое, греко-латинское - “Метакса вульгарис”, к примеру. Беда в том, что это не будет его настоящим именем, следовательно и власти ты над ним не получишь... Кстати, сейчас понял еще одну важную вещь - хотя на стоящей передо мной бутылке и написано “Метакса”, я с ней никак не могу совладать, потому что сделана она где-нибудь в Усть-Захолустье. А вот бутылка мной завладевает все больше и больше - свято место не бывает... Вот тебе и новый афоризм, хотя это всего лишь описка. Почему-то тороплюсь.

Извини за то, что отвлекся. Считай вышенаписанное абзацем в скобках (написал бы хоть целую главу, как Амаду, да некогда).

Вновь о паучке. Часто бывает так, что после его прогулки по потолку приходит письмо. Есть еще одна примета - сильный ветер. А если было передано штормовое предупреждение, и ведьма-гроза с рыжеватыми кудрями пытается прихватить тебя с собой, то письмо, считай, уже в кармане. Наверное, его приносит ветер. В наше смутное время ветряная (ветровая? ветреная?) почта и быстрее, и надежнее. Жаль, что не каждая буря приносит письмо. Впрочем, это нескромно - в таком большом городе полным-полно адресатов. Вчера я видел паучка, вечером и ночью грохотала небывалая гроза - такая, что ветер наконец-то унес надоевший рекламный щит с дома напротив и надел на театральную тумбу... хотя меня сейчас волнует другое. Спустившись утром к почтовому ящику, обнаружил в нем только горстку золы - черт бы побрал этих современных пацанов, мы в детстве били за это морду, хотя и матерились хриплым, “прокуренным”, басом, пили в темных углах водку и т.д. и т.п. Короче, ангелами не были. Допускалась, даже поощрялась, экспроприация программы телепередач, и все же тем, кто интересовался чужими письмами, били морду. Я не знаю, были ли в моем ящике письма (утром мне приносят увесистую пачку газет), потому и пишу. А вдруг... Мы ведь ничего не решили окончательно, наш мир повис в воздухе, как этот идиотский рекламный щит. Кстати, тумба торчит у плакатного супермена там, где полагается. Хотя и наоборот было бы неплохо - могла сойти за сигару. Жизнь - нелепость. Пусть не ново, зато бесспорно. Прости, что пишу о всякой чепухе - я же не знаю, что ответить тебе, если ты вообще желала сообщить мне что-нибудь. Зато ты будешь знать, что ответить. Жди следующей грозы. Вот и все. Можно поставить точку, но так не хочется обрывать эту призрачную нить.

У меня такой сумбур в голове, хочется с ним расстаться поскорее. Лучший способ - рассказать кому-нибудь. Таким же образом избавляются от кошмарных снов: начинаешь рассказывать, и уже смеешься над своими страхами. Пусть смешное убивает так же наверняка, как и печальное - не чувствуя страха, ты умрешь на несколько секунд позже. Опять не ново, кто-то уже говорил так или почти так. Но я и не диктор из программы новостей. Да и они повторяются. Все течет, все повторяется. Нет, лучше так - все течет, но повторяется. Течет... Черт бы побрал эту ручку! Писать такой ручкой - все равно, что заикаться. Мысли бегут быстрее слов, затягивают их в мыслевороты, бьют о камни подсознания и выбрасывают на бумагу - уже без корней, коры, суффиксов, к тому же в другом порядке. Вернее, без всякого порядка, превращая законченную мысль (вспомни школу!) в конченую. И я ...................

<Большая клякса...> что-то странное. Я птица, вернее птичка. Такая мелкая синичка, которая не сможет накормить собой даже самого захудалого кота. (Что-то, гм, хм, не то. Когда описываешь крайности, вечно попадаешь между них. Самого захудалого накормить и вправду трудно, а если он будет толстый и сытый, вроде того, из мультика, которого где-то там неплохо кормят? Хотя зачем ему тогда жрать тощую синичку?) Так вот - я такая любопытная мелкая синичка. Сижу на ветке, тень от нее падает на выход из метро. Следовательно, и моя тоже. Топчут наши тени все, кому не лень. Все, кому не лень выходить здесь. Конечно, им лень, но очень надо. Без десяти девять, все спешат на работу. (Странно, откуда я, синичка, знаю, что те часы вдалеке показывают без десяти девять? Откуда я знаю, что эта блестящая штука называется “часы”? И вообще, откуда мне, синичке, знать про то, что такое “время”? Чертовщина. Непонятица. А вдруг правы индийцы со своей кармой и переселением душ?. Может быть, я такая хитрая синичка, которая умудрилась вспомнить предыдущие воплощения? А что, я и медитировать умею. Еще и не тому научишься, коль с мое посидишь на веточках да жердочках, перилах да подоконничках, проводах да проволочках...

Что-то засиделся я на этой ветке. Полечу к скамейкам, там старушки сидят, семечки лузгают. У старушек зубки плохие, глазки подслеповатые, да и в пальцах проворность уже не та, артрит там и прочие мелкие неподарки. Глядишь, и уронит пару-другую семечек, а много ли мне надо? Опять же, сердобольные попадаются, делятся по-братски, то есть так - себе стакан, мне горсточку, как меньшему. Обидно, конечно, ведь то, что для них так, тьфу одно, для меня - хлеб насущный. Экая незадача! Пусты почему-то лавочки. Наверное, рано еще. Старушки любят тепло, появляются когда солнце уже выше памятника, над самой макушкой. Собачек приводят, братьев наших меньших... Вот, вспомнил, за что я собак люблю. Когда щелкаешь со с старушкой семечки, а вокруг бегает этот не-понятно-кому-братец, ни один кот не подойдет. Кушаешь, как в фешенебельном ресторане... А старушек все нет. И семечек нет, даже вчерашние дворники подмели, а в урну я не полезу - “noblesse oblige”. Я же не воробей какой-нибудь. Что за напасть - ни старушек, ни семечек, наши нигде не тусуются, даже голубей не видать. Ага, вон там, на боковой дорожке, кто-то есть. Ба, да это же подружка моя! Никак, нашла чего? Поделись, не будь жадиной. Эй, подружка, подружка, э-э-э-й! Не шевелится. Умерла... И откуда, мне, синичке, знать, что такое “смерть” ...

Тут я проснулся. Долго приходил в себя, размышлял, потом безуспешно пытался забыть наваждение... вот и решил описать его тебе. Лучший способ избавиться от кошмара - рассказать о нем кому-нибудь, вдвоем бояться легче (кажется, об этом уже писал). Видишь, я ничуть не изменился. Все тот же неустойчивый маятник: смех-страх, злость-стыд, боль-любовь. Помню, как тебя это раздражало, поэтому и сон свой подъюморил чуточку, чтоб не заснула за чтением. Эй, подружка, подружка э-э-э-й! Прости меня, это все... <Пятно...> Время. Время физическое, в чем-то безусловное, и внутреннее, условное. Кстати, мое письмо может показаться тебе сумбурным, у меня просто не хватает терпения плавно переходить от темы к теме. Время пишущего, физическое, и время читающего, внутреннее, не идентичны, тут уж ничего не поделаешь (а хотелось - “не попишешь”). Так что у нас с физическим временем, временем пишущего ?

Боже мой, неужели я пятый час сижу за столом? Кофе с квази-“Метаксой” давно остыл, сигарета в пепельнице - издевательство - превратилась в столбик пепла, который и не думает рассыпаться. Не знаю, шло время или бежало, но куда-то сдвинулось, это точно. Сколько-то минут восьмого превратились в без-скольки-то минут час, а я все пишу. “Безсколькито”. Есть в этом что-то этакое знойно-мексиканско-парагвайско-прочее. Что-то вроде “Койотито” или “Побресито”. Побресито локо. Бедный дурачок (пер. с исп.). Хочется спать. Совею (кстати, только сейчас понял, что “советь” произошло от “сова”). Хочется спать, но лень. Странно, все еще без-скольки-то минут час ночи. То ли часы встали, то ли я уже научился выравнивать время пишущего и читающего. Главное - писать без остановки, а там, глядишь, и мысли появятся. Вот оно, величайшее открытие! (Опять же, не мое). Мыслит не голова, мыслит рука! А голова старается привести написанное в порядок, если ей предоставляется такая возможность. Одно плохо - часто она оказывается глупее руки. Без-стольки-то чего-нибудь. А часы все-таки идут. По крайней мере, тикают. Пора спать...

Уже новое утро. Без-скольки-то. Знаешь, в следующий раз я напишу тебе знойную латиноамериканскую сказку. Герои - Безстолькито и Безсколькито, то бишь шурупов в их мыслительных органах не хватает. Напишу... Если вообще сяду писать следующее письмо. Перечитал написанное ночью - какая глупость, боже мой! Глупо не мое шутовство, глупа моя надежда. Что ж, окно открыто и ветер вполне подходящий. Может, и доставит по назначению. Если узнает адрес. Увы, ничем не могу помочь...

“Вот, к примеру, на улицах всегда валяются клочки бумаги, но отнюдь не всякая бумажка привлечет мое внимание. Но уж если какая его привлечет, я не премину тщательно изучить ее, а уж если на ней что-то написано или напечатано и притом как-то связано с тем, что в этот час больше всего меня занимает, тогда я рассматриваю появление этой бумажки как некое воплощение моей сокровенной, еще не родившейся мысли, и тут я, бесспорно, прав: ведь не будь этой мысленной связи между моим миром и этим предметом из мира внешнего, взаимопроникновение этих двух миров было бы невозможно. Лично я не склонен полагать, что кто-то нарочно разбрасывает для меня бумажки на улицах, но иные люди неминуемо в это поверят, да и как не поверить в это тем, кто признает лишь непреложные факты и дела человеческих рук.” Август Стриндберг, “Одинокий”.