Эстет пропал в первых числах лета. Так лучше, чем в декабре. Но в декабре, если подумать, свои плюсы.
Неделю назад друг мой, наобещавший питерских гостинцев, должен был сойти на московскую платформу и минут через сорок оказаться у меня. Собирался купить дорогой костюм и запечатлеться на рекламном фото с голым торсом. Ничего не знаю о его затеях, он обещал рассказать по приезде. Еще он сулил крымского вина и диск с криками португальских чаек. Он задыхался от предвкушения момента: говорил, я приеду, мы сядем на балконе с вином и включим океан. И лето уже пройдет не зря. Эстет человек слова. Но он так и не появился. Прошла неделя.
Первые несколько часов ожидания я кусала ногти в ожидании даров. Досада о неприлетевших чайках заставила меня звонить Эстету домой, чтобы услышать бесчувственный, как резиновый сапог, голос его матери: "Он уехал в Москву". Я не решилась сознаться, что в Москву значит "ко мне": неприятные люди тоже заслуживают пощады.
Поиски исчезнувших неисповедимы. Для законопослушных - розыски, заявления, казенные дома, не дай бог, опознания. Ответ загодя неверный, но я все равно сподобилась довести всех имеющихся в вокзальной округе слуг правосудия до икоты. Многие даже оказались неплохими игроками в бридж и покер (подумать только!), но, горячо или не слишком сопереживая моим поискам, помочь не могли.
Другая, шаткая и туманная тропа - интуитивная, но она годится для редких особ. Есть метод для упорных - прошерстить все малины, ходы-входы, телефоны и прочие цифры, извлекающие человека из вселенского фона. Можно положиться на пассивное ожидание, посты и молитвы, но это для терпеливых и даосов. Но один обаятельный шарлатан предложил мне безвозмездно воспользоваться его мудреным приспособлением, которое, как он уверял, еще ни разу не дало осечки. Это был вдумчивый, едва ли достигший совершеннолетия восточный человек с густыми рукавами татуировок .
Ну и пусть, думалось мне, лишь бы сработало, вера безрассудна и логическая структура только ранит ее нежную ткань, а абсурд, напротив, укрепляет. Юнец чувствовал, что я не без опасений вверяю ему чужую судьбу и вел разъяснительную работу. Потому все, что он делал, имело, оказывается, наукой одобряемый смысл.
Вначале тщательно снял мои показания и подробно записал к себе в замусоленную амбарную книжицу. Сведения были скудны, но ему хватило. Мой друг Эстет не знал в этом городе никого, кроме меня, у кого мог бы безнаказанно торчать целую неделю. Но с неохотой пришлось раскрыть еще одну фигуру: тайную зазнобу 20-летней давности. Даже легкое ранение в голову осколком астероида не заставило бы Эстета, презрев всякое упоминание о своем прибытии в мой адрес, поспешить по утреннему холодку к давным-давно вышедшей из применения пассии. Но - "мы так мало знаем друг друга", - потупился маэстро-эзотерик. И попросил с этого места поподробней. В этой теме я была дока, потому что выудила из Эстета все, что могла по части интимного отсека жизни. Моя слабость - таскать в себе ворох выслушанного от ближних и случайных. Впрочем, не в себе, а где-то над собой, в невидимой корзине на макушке. Чтобы изредка устраивать привалы и деловито рыться в обрывках и сущностях сомнительного применения, якобы наводя в них порядок. На самом же деле всего лишь самозабвенно отвлекаться от суетных обязанностей, налагаемых действительностью.
Теперь же акции накопленной мною шелухи взлетели до жизненно важной отметки! Строгий сыщик, угостив зеленым чаем, потребовал не упустить ни малейшей детали. А детали - единственный фетиш моего бедного Эстета! И потому он любимый мой рассказчик. О девушке-мечте мы с ним заговорили год назад, когда шатались по вечерней разомлевшей Москве. Вечером на бульваре все скамейки были заняты, и мы присели на единственное свободное место возле вопиющих подростков с пивом и разноцветными волосами. Эстет их благосклонно оглядел, и сказал что здесь всегда водилась "всякая дичь", даже в те времена, когда он каждое утро махал здесь метлой. Кто бы мог подумать! Эстет с придыханием изумления парировал: "Как, ты ничего об этом не знаешь?" Он всегда так говорил, когда с его стороны не было ни малейшего основания предполагать мою осведомленность. И какой же он Эстет, если дворник! То есть дворник, разумеется, может быть эстетом, но Эстет дворником - никогда. Это была долгая история. От пункта А до пункта Б немало воды утекло. Пункт А: оказывается, лет двадцать назад, Эстет познакомился с девушкой в баре Дома художников. Пункт Б: она сошла с ума. Имея в руках начало и конец истории вроде и говорить не о чем, но разве ходим мы легкими путями... Девушку из ЦДХ звали Альбина Эрастовна, она привела с тот вечер Эстета домой, где его обволокли семейные объятия. Жили они в пригороде, и матушка Альбины пятичасовой с копейками электричкой ездила каждый божий день подметать центральный московский бульвар. Иной раз ей помогала Альбина. Стояла очень снежная зима. Двадцать лет назад, когда и снег пушистее, и вода мокрее. Язык воспоминаний кинематографичен.
Отец Альбины был потомственным диссидентом и непримиримым нон-конформистом. Он познакомил заезжего молодца с великими запрещенными книгами. Разве можно было не влюбиться в деликатесную мешанину... От того, что Альбина была выше Эстета на два сантиметра, силой мысли он поборол постыдную разницу за полгода. "Вырос?" - "Вырос". "Да..." - "Да!" Но был разговор - и нет разговора, кто потом помнит подробности чужой жизни...
Посиделки на бульваре остались одним из приятнейших для нас вечеров: Эстет приезжает в эти края редко и с недоверием, как человек города Монтекки он не любит столицу Капулетти, или же как человек из рода анжуйских герцогов не любит господства Валуа. Хотя если оставить в покое аналогии, то он вообще никуда не ездит, он не путешественник. Но и на него нашлась проруха, раз он завяз в здешних местах и готов был предать свою анжуйское царство...
Шарлатан (имею ли я право называть так живое воплощение корзины, куда сложены все яйца?), казалось, слушал плохо. Он то погружался в задумчивость, подпирая подбородок молитвенно сложенными ладонями, то, вскочив, ходил по комнате, зыркая своими идеальными для проникновения в тайны азиатскими глазами. Похоже, его не радовали сведения, но он, словив мое невежественное смятение, поросил не останавливаться. Потом взял в руки странный предмет, напоминавший по силуэту маленькую кочергу и представлявший собой короткую деревянную рукоятку и выраставшую из нее вбок под прямым углом толстую металлическую проволоку, которая могла вращаться без всякого внешнего воздействия. Конструкция называлось "рамкой" и, как стало понятно моему непросвещенному сознанию, она не праздно крутилась каруселью, а безошибочно отвечала на правильно заданные вопросы. Я не рискнула вникать, моя задача - ничего не утаить.
Эстет давно был замечен в склонности к женщинам чокнутым. В лучшем случае - ранимым и маргинальным. В худшем...- о том и говорить не стоит. Долетавшие до меня известия о разъяренных фуриях, сжигавших эстетовы архивы и метивших в висок добротными богемскими пепельницами приучили меня не расспрашивать, а догадываться. Интересно, что Эстет никогда не был одержим синдромом спасения, он исповедовал прагматичный фатализм с христианским душком. Чему быть, того не миновать, на все воля божья, все там будем, - вот его верные три кита, с которых он обычно не слезал. Но как только в поле его зрения появлялся сумрачный женский лик с яркими признаками истощения и тяжелого психосоматического анамнеза, Эстета гнуло в низкий старт. Потом он срывался и пропадал, а возвращался нежданно и патетически. Всегда битый и всегда непобежденный, потому что хоть и возился с девушками, которых прочие обходили стороной, но все же держал марку "беглеца из-под венца". Когда Эстет убегает, его никакая фурия не догонит.
Альбина Эрастовна выделялась из декадентского ряда. Она заронила в эстетову жизнь зерно просвещенного стиля. Собственно это она сделала Эстета Эстетом, начинив его японскими сказками, Хайдеггером, Старшей и Младшей Эддами и театральными экспериментами Ежи Гроховского. Сама Альбина нигде не училась, кроме школы, она объявляла себя не способной к образованию и хватающей познания вороньим способом, на лету и все подряд. Для того, чтобы хватать, далеко летать не требовалось, ликбез всегда был под рукой благодаря родительским стараниям, которые не прошли даром. Не то, чтобы мать с отцом закрывали глаза на дочкины выкрутасы, но явно предпочитали жить в счастливом как будто бы неведении. Они псевдосклеротически приписывали Але то родовую травму, то астматическую компоненту, то жестокую астению, не желая озвучивать неизлечимый и редкий недуг, тем более, в присутствии ее кавалеров. И вообще матушка Альбины полагала всякие разговоры на эту тему дурной приметой. Более всего они желали дочери свадебных колокольчиков. Замужество - вот единственный рецепт для девушек! Посему мама Альбины, добросердечная Мария Григорьевна, принимала Эстета как родного, кормила-поила и ожидала в любое время суток. Петроград был ее несбывшейся любовью, она сама чуть было не попала туда замуж. Ни о чем не жалела, однако, хотя считала, что если ее дитя не избегнет сей участи, то налицо греющая душу связь времен. Так что Эстет обхаживал Альбину прямо-таки в тепличных условиях, что и обрекло его на неудачу. Альбине Эрастовне претила пресная действительность. Собственно, в этом и заключалось ее мифическое заболевание.
Ее нельзя было назвать лентяйкой. Она демонстрировала феноменальную легкость на подъем в любом начинании и гибкое единомыслие. Нельзя было придумать лучшего экскурсовода. Презирая традиционно показательные мекки туризма, она знакомила Эстета с закоулками и тупиками, которые называла городскими родимыми пятнами. Иностранцев-путешественников обзывала провинциалами и будучи не в настроении пугала их на ломанном английском выдуманными байками о привидении Ивана Грозного и его соратниках - злых большевистских духах, которые покарают всякого западного гостя, несанкционированно проникшего в старинные святыни. Ломанный английский Альбины был не хуже лопотания среднего переводчика, ее понимали. Сардонически улыбаясь, она покидала деморализованных буржуа, а после и вовсе разражалась зловещим хохотом. Впрочем, это была далеко не единственная ее особенность, приводящая Эстета в восхищенное и опасливое замешательство. Но к буржуа она обращалась не только за этим.
Однажды она рубанула: сколько-де можно ютится у предков, давай поселимся отдельно. Эстет, о совместном проживании пока и не мечтавший, немедленно согласился. Он быстро понял, что с Альбиной надо ловить момент и дальше будь что будет, никакой логической последовательности событий она не признавала. Таким образом, влюбленный юноша оказался в многолюдной квартире центрового сталинского дома. Там они с Альбиной предались неумеренным возлияниям и к утру совершенно трезвая девушка - она практически никогда не пьянела - неожиданно распрощалась и покинула вертеп. Эстет был не в силах даже выказать недоумение: так он еще никогда не пил, не курил до этого момента столько "Беломора" и не видел такого скопления назойливых московских монстров. Русская пьянка и русский бунт - одного поля ягоды. Проснулся Эстет от солнца, которое нещадно жарило в западное окно. Вокруг стонали во сне и смердели незнакомые люди. Продолжать с ними знакомство не хотелось. В доме не были ничего съедобного, одни хлебные корки, окурки, яблочный огрызок в унитаз, особенно оскорбивший глаз. Из кранов текла только холодная вода. Вдобавок ослабевший и отупевший Эстет никак не мог справиться с дверным замком, соответственно не имел возможности покинуть проклятое место. Он приготовился к медленной смерти. Внезапно неподатливый замок как по мановению добрых сил хрустнул и вошла бодрая женщина с двумя полными сумками. Не обратив никакого внимания на сжавшегося в клаустрофобической лихорадке Эстета, она деловито прошла на кухню. "Ребята, кого тут надо из запоя выводить?", - гаркнула она, гремя посудой. Никто не откликнулся. И Эстет побрел на животворящий зов. По тогдашней неопытности он счел, что происходящее с ним патологическое недоразумение дает ему право выйти на шаг из спящего строя. И уж конечно ему как воздух необходим теперь непоколебимый вожатый, который его "выведет".
Пришедшая не задавала лишних вопросов. Ей было безразлично, кого реанимировать. Она принялась пичкать раненого бойца витаминами и лакомствами домашнего приготовления, как это делал коварный магрибинец перед тем как заманить доверчивого Алладина в страшное подземелье. Минералка, окрошка, маринованные грибочки, блинчики со сгущенкой. Смесь не сказать чтобы удобоваримая, но оказавшаяся именно там и тогда необычайно целительной для молодого абстенирующего организма. В арсенале у предусмотрительной спасительницы оказался даже миксер, благодаря чему пациент был напоен молочным коктейлем, который любил более всего на свете. То "выведение из запоя" осталось в памяти как наилучший гастрономический праздник в жизни. Эстет, пьющий весьма умерено и не стремившийся водиться с пьяницами, не слишком хорошо себе представлял, как и чем их возвращают к жизни после глубоких путешествий по зазеркальям разума. И даже когда многотрудный опыт просветил его по сей части, сознание не рассталось с ностальгическим заблуждением, что никакие реланиумы и капельницы не сотворят того истинного чуда, что оказалось однажды под силу вкусной и изобильной жратве.
Однако, когда воспрявший духом и телом путник, утирающий пот со лба и теперь жаждавший встать под прохладный душ, добрался до Альбины и превратился на пороге в гневный вопросительный знак, ему мало чем помогли. Свое исчезновение беглянка комментировала уклончиво. Или же не собиралась комментировать вовсе. "Мне показалось, это твое место, ты так радовался, а меня мутило, я решила не портить тебе малину", - объяснила барышня, меланхолически роясь в бисере. У нее была харизматическая слабость - она на досуге вышивала. "Ну ты и сучка", - обмирая от ужаса припечатал Эстет и убежал потерянно бродить по скверу. Быстро, впрочем, вернулся, чтобы нервно копаться в сумке, как будто бы собрался уезжать, убеждая себя ни в коем случае на дать слабину. Доселе он и собак женского пола называл исключительно девочками. Альбина Эрастовна тем не менее не оскорбилась, зато Эстет добровольно горел в аду в наказание за сорвавшееся низменное слово. Пока он плющился в раскаянии, любимая накрыла журнальный столик на балконе, подготовив идиллический вечер. Любимый оттаял и сподобился запоздало расспросить о личности женщины-волшебницы, накормившей его "пятью хлебами". Альбина понятия не имела. Оказывается, она попала в запойную квартиру второй раз в жизни. Эстет начинал понимать, что здравый смысл в данном случае бессилен. "Если я женюсь, мне по наследству отойдет дом у моря..." "Так женись на мне немедленно! Хотя приключений будет меньше, особенно женщин с молочным коктейлем". Альбина была ревнива.
"Дом у моря" не вызвал у Тайного доктринера вопросов, чего не скажешь обо мне. Оказывается, друг-бесприданник мой легко мог превратится в домовладельца! Эстет, выжимая из папиросы последнюю несуществующую затяжку, досадливо поморщился: "Да не бери в голову. Родня у меня в Крыму. В детстве я ездил каждый год и чаще, даже зимой. У бабушки я один был внук, остальное потомство все женское. Она и внушала мне, что вот когда женюсь я, этот дом будет мой, потому что мужчинам положены наследственные привилегии. Шутила. Там и без меня жильцов хватает. Но для красного словца я, конечно, не преминул... Альбине-мученице в радость: ее приучали ждать от мира материальной несправедливости. То бишь, если есть чем поживиться или что поделить, так ей ничего не достанется. И это-де правильно, и это по-христиански! Таким образом преподавали преобладание ценностей духа над желаниями плоти. А она жизнь положила, чтобы доказать обратное".
Эстет сам не понимал, как ему удалось не связать себя брачным обещанием в первую же ночь. Пусть даже тогда он узнал, что Альбина не умеет заниматься любовью. Точнее мало участвует в процессе. Все равно с ней было хорошо, в жару ее тело было прохладным, а в холода теплым. Хотя позволяют ли законы математической индукции строить выводы по двум наблюдениям? Соития и было только два: одно летом, другое зимой, третьего не дала.
Тогда, в девятнадцать лет, она считала физиологическую составляющую отношений мужской прихотью. Эстет полагал это следствием травматического знакомства, вполне вероятного при ее времяпрепровождении. Альбина не училась и не работала, но она всегда была занята и у нее водились деньги. Она "охотилась". Просыпаясь, она пела американские марши, обливалась контрастным душем, молола кофе, рассыпая его всюду, варила, владея провизорским умением спасать его на миллиметр от кипения, пила шумными ошпаренными глотками. Одновременно шлифовала английский. У нее был аккуратный магнитофон, последний трофей из чековой "Березки", и куча аудиокассет с программами обучения иностранным языкам. Английский был в предпочтении. Немотивированно оптимистичные каллиграфические голоса дикторов талдычили одно и то же "Хэллоу Билл... бат ай кант Фиона..." и прочую ересь. Альбину не смущал недалекий смысл диалогов, которые при многократном упорном прослушивании становились китайской пыткой для мозга. Главное - нюансы произношения. Кстати, "френду" тоже не мешало бы причастится по части лингвистических тайн... Эстет на ее фоне казался совершенным неучем. Он завороженно слушал старые пластинки, рылся в библиотеке и стремился к поверхностному априори: цитировать не читая, обгонять не потея. Он уже вкусил странной, не от тварного мира легкости, которая позже осталась в памяти как главный элемент счастливого времени. Альбина грозила пальцем: если он хочет пуститься вместе с ней во все тяжкие, то должен пройти образовательный ценз. Может, испанский? Давай испанский, так уж и быть. И он послушно заучивал смешные фразы из разговорника, полагая, что девушка вбила себе в голову уехать за границу. "Ты хотя бы еврейка?" - отыгрывался Эстет за "испанский сапожок". "Нет, - живо откликалась Альбина. - А жалко, да?"
После утренней кофейной разминки подруга принималась за марафет. Прежде всего волосы: она могла часами наверчивать себя замысловатые прически, но чаще всего, разочаровавшись, шла как есть, с распущенными лохмами. Волосы у нее были удивительные: примерно половина вьющихся, а половина как будто абсолютно прямых. Считалось, что вьющиеся от кудрявого папы, а прочие от мамы, все по справедливости. Единственная деталь, к которой Альбина относилась педантично и трепетно - сережки. Их у нее было великое множество - два дня подряд в одних не ходила, упражняясь в роскоши. Одежды столько не напасешься, да и обременительное это дело - шмотки, а камешки, они маленькие и достаются от родни. О косметике пеклась умело, без излишеств, свойственных восьмидесятым. Вот и вся любовь: джинсы, маечка, парочка перстней и дрянная обувь, чаще всего, кроссовки саратовского производства под "Пуму". Вылитая "Пума", только поддельная. Хорошую обувь тогда было купить трудно, за ней ездили в Прибалтику. Но Альбина, центровая барышня, не любила странствовать.
Одевшись-обувшись, она густо обмазывала себя "Болгарской розой" - от этих духов Эстет ее впоследствии отучил, - и быстро смотрелась в зеркало. Люди, уверенные в претти фейсе и те, кому на него наплевать, ведут себя одинаково. К какой из двух категорий принадлежала Аля, Эстет так и не понял. Главное, что она всегда достигала желаемого по части заарканить упитанную дичь. Этому и были посвящены дни. Мария Григорьевна догадывалась о дочкином "ремесле", относя его по наивности к бунтарству духа и эзотерическим исканиям. Эстет тоже предпочитал если не розовые, то во всяком случае мутноватые очки. Они приходили к месту встречи с алиной компанией. Ни с кем из них он не знакомился, так уж повелось. Фланировали по центру, ловили "фирму" не первой свежести. Эстет еще в детстве замечал, что у иностранцев морщины красивее, чем у наших. Ухоженность не при чем, западные лица генетически более приспособлены к старости. Несправедливость вопиющая: русский пенсионер куда более нуждается в сексапиле, а у буржуа банковские проценты и необремененность внуками. Альбине тонкости были до лампочки, не детей же крестить с ними, в самом деле. Задача-минимум была одна: чтобы ее пригласили или перекусить, или на целый ужин. На ужин ходила без нахлебников, а перекусить и Эстету перепадало. Представляла она его по-всякому, но чаще всего артистом. "Погорелого театра", - добавляла хрипловатым смешком ему в самое ухо. Представление ее веселило. В детали легенды очумелый "артист", как правило вникнуть не успевал, да ему и не требовалось. Канва оставалась неизменной - про начинающий талант из чеховской провинции, изможденный жаждой играть в прогрессивных западных пьесах (или в ибсеновской классике - в зависимости от раскручиваемого Альбиной контингента). Эстета одаряли сочувственной, уважительной или заинтересованной улыбкой, а иногда даже и комментарием, смысл которого до него доносился позднее. Вроде того, "и я тоже когда-то..." Алина тактика сокрушала эстетовы представления о человеческой психологии. Он и помыслить не мог, что западный путешественник-обыватель клюет на очевидную лапшу. В лучшем случае ему полагалось опасливо пройти мимо. Конечно, в тонком деле важно, не что, а как, а по части исполнения Альбина была на высоте. Ей фартило, потому что о последствиях она не заботилась, целиком отдаваясь импровизации. Это было искусство ради искусства, в конце концов никто из компании бездельников-прилипал не беспризорничал и не был обделен земными благами. Мы не клянчим, мы развлекаем беседой, мы достопримечательность, такая же как Красные Фонари в Амстердаме или Писающий мальчик в Брюсселе, - вот их нетрудная философия. Они просто так проводили то время жизни, которое и у завзятых тружеников сжирают праздники и попойки. Так стоит ли сдерживать себя напрасной уздой!
Эстет существовал в регистре пожестче. Не то, чтобы он осуждал интеллектуальное тунеядство, но инстинктивно старался уберечь себя от привычки к легким добычам. Нельзя привыкать к хорошему. Хотя он мужчина, а девушкам почему бы не поиграться... И все-таки лучше далеко не заходить в упражнениях по обману, об этом он напоминал Альбине, особенно по вечерам. Потому что куртуазный перекус с доверчивыми искателями русской души был всего лишь затравкой, разминкой, проверкой на везучесть. Еще они годились для хохмы - если не развести, так хоть испугать их Иваном Грозным, особенно зарывавшихся в благополучии своем, у коих носки туфель чище наших наволочек. Буржуазный шик Альбина не любила, придерживаясь левых взглядов, хотя ни в коей мере не сочувствовала идее отобрать и поделить. Чужое изобилие вызывало у ней всего лишь приступы жалости к угнетенным. Она подчеркнуто, порой смехотворно симпатизировала всем, кому приходилось страдать от расовых или национальных предрассудков. Предрассудков вообще... в школе она дралась, защищая бородавчатого мальчишку-изгоя, подбирала увечных из дворового зверья, навещала запойного старика с первого этажа с тимуровской целью. Носила ему кефир, "Боржоми", воровала для него из холодильника куриные ножки. Потому что он тоже человек. Этакие подвиды, опекаемые барышней: тоже люди, тоже собаки, тоже кошки.
Мария Григорьевна и этим в дочери гордилась. Эстет не переставал про себя восхищаться алиными предками. Он и сам был не прочь у них родиться.
После гостей заморских Альбина принималась за особей нашего разлива. Тут наступала власть иных энергий, недаром стилисты тщательно отделяют дневной антураж от вечернего. Альбина трактовала это правило по-своему. Не меняя обертки, она превращалась в другую девушку. Ребячества, лицедейства, хихиканья как не бывало. Она вся как будто замедлялась, стихала и слабела. Эстет неминуемо попадался в ловушку: в сумеречный момент казалось, что ей все равно, что случится дальше, что вот сейчас пора ей сказать, мол, идем домой, со мной, или поедем ко мне далеко, поженимся, будем жить как люди, - глупый, он считал, что барышня не может обрести себя и от того мечется. А барышня всего лишь меняла настройки.
Юнец скучал под историческую справку, а мое терпение иссякало. Однако заметив угасание риторики, азиат встрепенулся и укорил меня за то, что я ничего не знаю о мифическом наследстве. Он полагал, что "дом у моря" мог бы вывести на верный путь. Потребовал несколько раз описать день, когда Эстет нарушил все обещания и не появился на моем пороге, потом расстроенно затих, съежившись по-турецки на полу, как будто вовсе потеряв интерес к повествованию. Свое пророческое приспособление он как будто забросил. Передо мной распахнулась дверца в истошную меланхолию, но прежде чем погрузиться в сплин я должна была выполнить наш уговор. Вспомнить все.
Любая фабула, переживающая двух-трех рассказчиков, мутирует от Венеры Милосской до Колхозницы с Рабочим, и наоборот. Но не время было терзаться невольным искажением странного любовного либретто, которое Эстет вдохновенно передал мне на хранение. Едва ли он полагал, что я запомню сагу со всеми подробностями. Так или иначе история действительно не сохранила ни единой координаты, по которой можно было хотя бы попытаться взять след пропащего. Кроме бульвара. Но на него опечаленный искатель пропавших не реагировал. Как и на многие погрешности логики в преподнесенном сюжете. Скажем, с чего бы особе с незаурядными авантюрными способностями держать на приколе бесполезного интеллигента? Эстет, без сомнения, острит и придает пикантности всякой беседе, но той особого рода смекалки и быстрой реакции, необходимых любому проходимцу, ему катастрофически не достает. Впрочем, у Альбины, похоже, были свои соображения. Кто ее знает, может, сумасшедшие так любят... Одно было ясно: Эстет ей не мешал. Не мешал плести полуночные сети, кокетничать и ронять пепел на голые колени в мужском обществе. Мини - это ведь эффектней, чем джинсы, и какой эстет будет отрицать... Не мешал ее приватным рандеву на лестницах для "перекинуться разговором", не мешал вылезать на крышу с нетвердо трепещущей на блюдце кофейной чашечкой, играть в бильярд в ресторане гостиницы "Космос", громко смеяться, обнажая щербинку вместо левого клыка, водить чужих детей в зоопарк после ночного кутежа. Она быстро сообщала в телефон свои координаты и стремительно, не дав Эстету возразить, совала ему трубку со словами: "Сейчас твой любимчик подтвердит". Приходилось беседовать с ее матушкой и подтверждать, потом уходить в глухую оборону. "Как она посмела так меня унизить!". "Но ведь это правда, - получал он в ответ сардонически поднятую бровь. - Маменька тебя обожает. Мечтает с тобой породниться. А ты все не делаешь предложения и не делаешь, вот ведь досада какая. Она-то, бедная, мучается, может плюшки у нее не достаточно пышные или окна не на восток..."
Не мог же он сразу и рубануть, что только и мечтаю подъехать к тебе на драной козе с рукой, сердцем и домиком на море. Не мог.
Но почему? А потому что нельзя в такой момент быть смешным или жалким. Надо сделать паузу, выбрать момент, когда она не ожидает и жует себе жвачку, припасть на колено, поразить антуражем. Обычное ее оттолкнет, так что надлежит подготовиться как следует. Но беда в том, что Эстет, недотепа, потом забывал о намерении. Не до того было. Жили ускоренно, угловато. Мелькали преувеличенными жестами, как в немом кино. Кадры решали все. Эстета волновало, а не слабак ли он все еще. Может, девице нужна строгость? Однажды отказался шляться вечером с ней вместе. Гулял один (не у маменьки же любвеобильной ошиваться!). Альбина победила, отнеслась с "пониманием". "Да, конечно, иди по своим делам. С нами хлебнешь всякого. А тебе нужны неинтересные люди". Эстет пропустил мимо ушей парфянскую колкость. Думал, что все-таки он для нее магнит посильнее, чем халява. Увы, Альбина за ним не помчалась. Даже и не спросила, где он шатался. А он не выдержал и забросил удочку в надежде, что вдруг объяснит, наконец, причину своего инородного хода мыслей, расплачется, чтобы ее приласкали. Черта с два. Альбина отмахивалась, что, мол, ты и сам видел мое болото, новенького-то всего лишь, что Икс покатал на своей свежей машине. Обещал взять с собой на юга. Он же из Ялты. Прелесть, правда? У него там куча друзей, у некоторых ресторанчики, где жить не проблема, что есть - тем более с такими завязками, если что поедешь? Тебе сам бог велел, раз у тебя дом у моря.
Восточный мудрец-юнец со вздохом принялся за рамковерчение. Туда-сюда вертелась железка, навевая гипнотический сон. "Он звонил вам в день приезда. Больше пока ничего, к сожалению..." И, хрустнув суставами, маэстро
позволил себе расслабиться и погряз в густом телефоном трепе, предоставив мне время усомниться в его способностях или возликовать. Как всякий колеблющийся я оказалась ровно посередине. Верить в то, что дееспособный и здравомыслящий индивидуум в течение семи суток не сумел дозвониться по телефону, на который едва не молились, чтобы услышать его голос, - эту дозу абсурда я еще могу стерпеть. Но вот как смириться с полным отсутствием обыденных аргументов? Между тем Мастер так же легко как начал, покончил с телефонной шелухой и поинтересовался непраздно, почему я никак не расскажу о дворницкой доле - ведь с этого Эстет начал.
О тяжелых деньках я даже не посчитала нужным упоминать. Что за экзотика - в те времена отлетала эпоха, когда еще весь цвет нации мел улицы! Эстет, надеюсь, принадлежал именно к цвету. А Альбина просто сменила летние "виды спорта" на зимние. Хождение в народ чем не приключение. Могла бы найти что-нибудь похлеще из области тяжкого телесного труда, но ни навыков, ни предпочтений. К тому же для придания андеграундного шика биографии подворничать месяцок - самое оно. Она провозгласила метлу масонским символом и упивалась "Братьями Карамазовыми". Больше упивалась, чем вкалывала, конечно. Эстет скоблил дорожки, подруга ложилась в снег, отпечатывая телом силуэт стрекозы. Или бабочки. Или жирафа. Тоже ведь искусство. Зима выдалась смертельная для дворнического сословия. Атмосфера как видно отмечала юбилей ледникового периода. Друг мой, обладавший телосложением некрепким, только знай пот утирал шапкой и с тревогой подглядывал в будущее. Радары, как и положено в нелетную погоду, безмолвствовали. Раздумья сшибал крепко слепенный снежок, стекающий под шарф, - Альбине в меткости не откажешь. Румяная и поздоровевшая, она резонерствовала: ты, мол, я вижу, загляделся на правильную жизнь. На тетек в норковых "таблетках"? Записал нас с тобой в черную кость? Не дрейфь, голубчик, они маргиналы. А мы граждане мира и вольны сбросить оковы в любую минуту. И махнуть на гору Афон. А они... будут век коротать в конструкторских бюро и лепить голубцы. А мы все в жизни попробуем. А они... А мы...
--
Все это было в каком году? - встрепенулся дремотный сыщик.
--
Ровно двадцать лет тому назад. То есть двадцать и один.
--
Так уж прямо и ровно? - рассеянно пробормотал "рамкодержатель".
Ирония меня не смутила. Эстет выразился яснее ясного. Именно круглая дата привела нас на бульвар, откуда начался новый виток спирали. Ровно двадцать лет назад считая с прошлого года, когда мы варварски уселись на скамейку с ногами, потому что так делали все вокруг. Но Эстет все-таки Эстет, он не любит нарушать законы жанра. А канон развлекательной истории не предполагает печальной развязки. Посему о сумасшествии Альбины он вскользь. Она однажды оказалась в клинике, вот и все, что мне было известно на сей счет. Это был повод выдержать битву с судьбой в несколько раундов. Первый раунд заключался в том, что Эстет нагрянул в столицу без предупреждения с двадцать одной хризантемой. Во фраке. Чтобы замуж позвать. Он долго обдумывал этот шаг и все возможные форсмажоры. Терзался, что не застанет ветреной невесты, укатившей-таки на чьей-нибудь новой машине без него. Но буря и натиск все же должны были обеспечить перевес в очках. Так и случилось, только в казенном доме. Альбина согласилась тут же, на больничной койке вступить в брак. Эстет встревожился от такой поспешности, но вида не подал. Тогда ему и в голову не приходило принимать алины неврозы всерьез. Утащил ее-таки из больницы, хоть люди в белых халатах были очень недовольны. Но воспрепятствовать никто не мог, потому как психушка слыла цивилизованной. Добрейшая Мария Григорьевна воспользовалась блатом, чтобы устроить дочь в тихую гавань. Но когда она узнала, что дитя, наконец, сочетается законным браком, заявления поданы и надо готовиться к торжеству, то простила зятьку вторжение. Эстет даже грешным делом решил, что если уж и присутствует в этой семье душевные болезни, то все они приходятся на долю матушки. Любой здравомыслящий родитель вытолкал бы спасителя во фраке взашей, а дитя отправил бы долечиваться, - если патология не выдуманная, конечно. Но, к счастью, ничего серьезного, а что касаемо родительского разумения, так тут не Эстету было капризничать: с собственной матерью у него отношения были куда сложнее, чем с дражайшей М.Г.
Ликования, однако, не получалось. Чудился подвох в легкой развязке. Вечный шекспировский подтекст страстей растворился мыльным привкусом. Но что-либо выяснять - дело гиблое. О дочкином нездоровье в семье всегда говорили только лишь ради завлекательной интриги, словно девятнадцатый век на дворе, когда девушкам положено было падать в обморок и зиять малокровной бледностью. Альбина казалась непривычно податливой. Ее устраивало все, она даже собиралась устроить хадж в питерский несложный какой-нибудь институт, завести амбарную книгу приходов-расходов и желала поселиться непременно в мансарде. Эстет пытался мягко допрашивать ее, как дошла до лазарета и от чего забросила сладкую жизнь. В ответ слышался неестественный энтузиазм: "надоело все, пора взрослеть", "ты ж и сам говорил, помнишь", "бывшие одноклассницы уже ходят беременные вторым чадом, а я что...". Словом, радикальная смена вывески. Эстету хотелось понять ее причину и скоро ему это удалось. Вернувшись к себе для обустройства будущего семейного гнезда, он обнаружил письмо Альбины, которое пришло во время его отъезда. Вообще она не питала страсти к эпистолярному жанру. Не опоздай письмо на день, оно бы застало адресата перед самым отъездом и кто знает, кто знает как там дальше. В письме девушка к садистской раздумчивостью объясняла жениху во фраке, что расстроилась ее любовь с настоящим ее избранником. Ведь не мог же "ты, дорогой, всерьез полагать, что являешься основной для меня целью? Ты любовник, а мужем должен был стать совсем другой тип. Только он со вчерашнего дня в прошлом. А ты у меня для идеального романа, который никогда не кончается, который можно возобновить или оборвать в любой точке, потому что он живуч как хвост ящерицы. Без тебя мне было бы пресно, но сам понимаешь, какая теперь передо мной проблема. Настоящего мужа найти очень непросто, я два года старалась, и вот все напрасно. Надо начинать заново. Тебя же я всегда жду, ты мой талисман и с тобой я найду все, что мне нужно".
Эстет схватился было за телефон, но передумал. Требовать ответа бессмысленно, лучше притвориться несведущим. К тому времени друг мой неплохо овладел тактикой парадокса и абсурда. Со свадьбой, конечно, примолк, да его никто и не тревожил. Словно забыли все. Что ж, дал девушке передышку, а после приехал как ни в чем ни бывало, без фрака, на выходные. И дал жару. Он вдруг понял, что ему дается редкий шанс использовать женщину в самых меркантильных целях. Мораль тут была неуместна, ведь она сама его использовала, причем ее замыслы были и вовсе неисповедимы. Побрели в кафе, как прежде. Эстет мстительно потирал руки, мол, сейчас покажу тебе какой я любовник! На сей раз просто слопали по форели, запили несколькими бокалами белого вина и смылись, не заплатив. Этот вид разминки Альбина еще только начала осваивать, потому ее еще не поймали. "А что иностранцы, уже не клюют на тебя?" - спросил Эстет (так и представляю его язвительное око и грассирующий выговор сквозь папиросу). "Надоели, - улыбнулась она безоблачно. - Превратились в рутину, а ты ж знаешь, я этого не люблю". Как не знать. Дальше - больше. Пустились во все тяжкие. О свадьбе - ни слова. Шлялись.
Об остальном я располагала сумбурными сведениями. Эстету пришелся по вкусу идеальный роман, - иначе он бы его не смаковал. Он приезжал, когда хотел, и ничего не обещал. Альбина устраивала ему аттракцион и ни о чем не просила. Могла позвать на день рождения, куда не приглашали, - к золотой молодежи, где народу столько, что в сутолоке никто и не разбирает своих и чужих. Альбина в фуршетной обстановке чувствовала себя как рыба в воде. Может, кто и смотрел на нее косо, но разве угодишь всем тварям земным. Очень быстро интриганка находила себе добычу - мужчину в хорошем костюме и неопределенными планами на ближайший уик-энд. Удивительно, но такие всегда оказывались в наличии и всегда еще никем не занятые. "Надо знать места", - победоносно поясняла Аля. А чего объяснять, она и раньше их знала, только другие. Разве что нынешние на пару ступенек вверх, а так те же яйца, только сбоку, прости Господи. Сменив уличный досуг на вращение в лучших домах, она чистила перышки куда тщательнее: у нее появились дорогие побрякушки и все эти завлекательно пахнущие косметические коробочки, в которых Эстет совершенно не разбирался. Это тебе уже не барышня в кроссовках. Впрочем, для Эстета было мало разницы, Альбина во всякой сущей обуви оставалась иноходцем.
Заполучив "человека в костюме" Альбина начинала его водить за нос. От обычной кидалы ее отличала, пожалуй, лишь манера поведения. Она умела так уйти, чтобы не оставить "клиента" обиженным, и вполне могла к нему возвратиться, и уж там, кто ее разберет, возможно благодетель в конце концов и получал обещанное. Впрочем, никому ничего не обещали. Эстет уже не рвался на роли безымянного качалова из провинции, он получал удовольствие от неповторимого происходящего. Аля могла исчезнуть на несколько часов и появиться вновь с диковинными бутылками и угощениями для милого друга. Пару раз в ее похождениях мелькали известные лица. Альбина никак не выделяла их из общего плана, но Эстету и то хлеб. Теперь есть о чем вспомнить. Для разнообразия и я не прочь бы так повращаться. Да и кто бы отказался, если безнаказанно.
Благодетель мой внезапно подскочил, ужаленный прозрением. Забормотал "зима, зима", хлопнул себя ладонью по лбу и вновь приник к телефону. Для разговоров он удалялся в другую комнату, словно бы я не должна была их слышать. Пусть делает, что хочет, только найдет Эстета, хотя надежда получить ответ здесь у меня совершенно остыла. Но за неимением лучшего источника я считала своим долгом исчерпать имеющийся.
Историю Эстета мне было не суждено завершить. Да и остались от нее скомканные крохи. Он приезжал к Альбине еще, пока она не загремела уже с серьезным диагнозом в место без либеральных свобод. Оттуда уже так просто было не уйти. Отец Альбины тихо скончался. Матушка смирилась и занималась внуками. К счастью, у них был еще старший сын, которого Эстет видел лишь однажды. Идеальный роман сам собою сошел на нет и тлел уже лишь в воображении. Ведь сумасшествие любви не помеха. Эстет так и не женился, хоть и не единожды собирался и даже завел детей.
Чародей вернулся с ликующим воплем. Но, посмотрев на меня, притушил свои неизвестные мне радости и уселся вновь в свою созерцательную позу. "Друг ваш объявится сам. Девушку я нашел, но, боюсь, от нее вы ничего не получите. Но ничто вам не мешает попробовать - вот ее адрес и телефон. В общем сидите дома, ждите, и не думайте о плохом. Главное - не надо метаться в поисках. Он должен вас застать дома!"
Следующий час я требовала объяснений. Того от меня и ожидали, но сие не помешало мне оказаться мягко выпровоженной за дверь. На его доводы у меня не нашлось возражений. Действительно, если органы проворачивают успешную операцию, никто не терзает их распросами, как им это удалось. Если доктор излечивает пациента, никто не требует от него показать скальпель. И если Эстет и впрямь вернется, этот загадочный юнец тоже будет вправе охранять от любопытных свой метод, пусть и отсутствующий в стандартном наборе предписаний.
- Я могу сказать вам только одно: основанием для моих выводов служит лишь одна деталь. Двадцать один год назад не было никакой снежной зимы. Осадков было очень немного, что несложно проверить, если желаете. Вдаваться в прочее считаю излишним, - улыбнулся гордый сын Востока и добавил, что руководствуется лишь логикой и известными ему законами Вселенной. Никакой магической шелухи.
Меня немного ободрила его материалистическая декларация. Вселенная со всеми ее законами у меня воплощалась в школьном учебнике физики и портрете Исаака Ньютона, чьим шикарном волосам я завидовала, будучи троечницей в точных науках. Детские фетиши нам помогают пережить часы отчаяния. Но как, черт возьми, он сумел вычислить эту странную Альбину Эрастовну только с помощью своей "рамки"и законов Вселенной?! Бред. К тому же подозрительно отказался от проверки связи. Приказал звонить ей из дома. Одно грело: я знаю его координаты, хотя схорониться ему, конечно, раз плюнуть.
Вернувшись к себе, я тут же набрала номер. Мне ответили. Женский голос. Да, мол, я Альбина Эрастовна. Сейчас ей должно быть чуть за сорок. Но голос не подчиняется возрасту, у него своя мера времени. Так что по голосу я и не пыталась гадать, кто она и прогрессирует ли ее душевная болезнь. Когда она услышала, что я ищу Эстета, она без всяких заминок рекомендовала мне держаться от него подальше. "Потому что это был золотой человек, но, к сожалению, совершенно обезумел. И даже социально опасен". Ее совершенно не касается, что он пропал. Она категорически не знает и не хочет знать, где он. И даже не хочет это обсуждать. Все, что я говорила ей в ответ, было очень убедительно использовано против меня.
Я оценила восточную хитрость юного знатока вселенских законов, который спешно выпроводил меня восвояси. Вынеси я такой диалог на его территории, парня бы снесло потоком моего недоумения. Зачем ему лишние истерики... В тупом бессилии мне ничего не оставалось, как выполнять его предписание - ждать.
И мне воздалось по заслугам. Через пару часов мы с Эстетом сидели на балконе без вина и без португальских чаек, зато целые и невредимые. Хотя о повреждениях - это еще очень большой вопрос. Эстет едва унес ноги из пары стычек, но в своей обычной манере оставался философом и симпатягой. Он не мог толком объяснить, с чего его понесло на старую пристань к постаревшей подруге юности. И он клялся, что позвонил мне в день приезда, но ему ответил "мой совершенно сонный голос", посему Эстет умыл руки. И тут восточный пророк не прогадал! Хотя ничего сверхъестественного в этом нет: уже если мой беспутный друг попадает не туда, то "попадает" не он один.
Но, оставляя за ним право попадать в мелкие фатальные завихрения, я не собиралась ему прощать мистификацию в особо крупном размере. Эстет иронически капитулировал, чем злил еще больше. Однако восточный умник позже все объяснил, не преминув заметить, что не мешало мне и самой догадываться об элементарных вещах. Ведь целей у любого праздного рассказчика может быть всего три: выложить либо быль, либо выдумку, либо перемешать одно с другим. Третье - самое вероятное. Недаром вспоминающие так затачивают детали, споря в азарте о времени и месте, так тщательно фиксируют даты, имена и названия, причисляя их к доказательствам собственной правдивости. Но если безошибочно воспроизводишь кличку соседского пуделя, которого ты в 4-летнем возрасте накормил жвачкой, это еще не значит, что сможешь дать исчерпывающее свидетельство о соседкином романе с таксистом, протекавшем как раз в ту пору... в общем, что говорить, часто мы искажаем события не намеренно, а потому что так устроена память. Хотя обманчиво спасительные детали всегда готовы сбить нас с пути истинного. Что же касаемо истории моего приятеля, она с самого начала показалась проницательному азиату чересчур бедной на подобные приманки. Разве что название бульвара и литературное клише про двадцать лет спустя. Из сего можно было заключить, что Эстет выложил всю историю исповедально, не желая произвести никакого эффекта. Но вот эти 20 лет навели смышленого мальчишку на мысль проверить "показания свидетеля". И вот тут вылезла нитка, потянув за которую можно было легко распустить полотно нестройной сюжетной линии. Солгавший единожды, как водится, солжет и впредь.
Должна сказать, что Эстет не все выдумал. Девушка с именем, достойным лучшего применения, существовала и давным-давно Эстет взял ее под свое жалостливое крыло. Только она сильно отличалась от экранного образа. Незаметная дурнушка из прекрасной семьи, попавшая в тихую клинику неврозов из-за несчастной любви и мечтавшая о сладкой жизни. Вот собственно косточки, на которых наросло мясо.
--
Понимаешь, она хотела жить легко. Это редкость в интеллигентных семьях, там вечно жены декабристов растут... в общем, ходоки по мукам. А тут серенький сморчок хочет неба в алмазах. Не такая уж она, впрочем, некрасивая. Из нее конфетку можно было сделать. Но в молодости мне быстро наскучило это бремя, да и не хотелось ее пинками загонять в мечту. Знаешь, как это принято в фильмах третьей категории, где все принцесски должны пройти аэробику, диеты, насмешки... Увольте, это не по мне. Раз уж я ее вспомнил той ночью в поезде, я должен был устроить ей маленький элегантный праздник и исчезнуть, на то я и Эстет. И вот я звоню, потому что взял с собой старую записную книжку, где у меня полно всякого сброда за многие годы жизни, и в том числе она. Знак судьбы! И покатило! Ее прет. Мы делали, как раз то, о чем я тебе набрехал год назад и о чем она и помыслить не могла. Зашли далеко. Она, действительно, знакома с какими-то отрыжками империи благодаря своей родне. Ну, раньше-то ей не приходило в голову их использовать по назначению, зато теперь она девушка с опытом. Она с годами похорошела. Ребенок у нее. Тащит его одна, разумеется. Короче, бьюсь об заклад, я остался единственным пестрым пятном в ее жизни. Особенно теперь, - и Эстет со злой победной ухмылкой уставился на потухшую папиросу.
--
Она боится тебя как черт ладана и считает социально опасным.
--
Ай, оставь пожалуйста! Она считает социально опасными всех, кто выходит на улицу после полуночи и жрет поп-корн в кинотеатрах. Кто бы еще ее так развлек, как я... - Эстет вошел с балкона в комнату и плюхнулся на диван, вперившись в телепрограмму.
--
Все-таки ты мерзавец! Зачем мне небылиц наплел?
--
Тебе должно льстить, что с тобой у меня вдохновение. На мою тонкую творческую организацию ты воздействуешь благотворно, - Эстет со скрипом почесал пятку. - Я должен был сначала выдумать сценарий. Сочинить роли. А потом всю эту пургу осуществить. И, потом, идеальные романы не существуют, когда их некому рассказать. Все это была чистой воды импровизация.
Я не решилась посвятить Эстета в перипетии своих поисков. Незачем. Восточный мудрец сказал, что тот легко отделался. Что все могло кончиться плохо. И много чего еще наговорил. Что вся символика происходящего наводила на самые горькие прогнозы. Потому как на самом деле Эстет желал завершить круг. Дом у моря - тогда, а португальские чайки, крымское вино, - сейчас. Неужели я не вижу закономерности? "Ваш приятель намеревался, сам того не понимая, разрешить давнее намерение. Хорошо, если бы осознанно. Но он не из тех... а когда мы не управляем ходом жизни, то он управляет нами, извините за трюизм. Я придерживаюсь мнение, что всякое необдуманное нарушение статус кво может повлечь за собой серьезные последствия..."
Мальчишка еще долго ходил вокруг да около общими фразами, но все же разродился сакраментальным резюме о том, что Эстету мог бы настать конец, если бы история его была как на духу истинной. Таковы законы Вселенной.
Но с вымыслом - другое дело. Сказки неподвластны Исааку Ньютону. Словом, вникать в трактовку мироздания успокоившего меня отрока я не стала. Я ведь обещала себе, что не буду к нему придираться, если Эстет найдется.
--
Ну, допустим. А телефон этой девицы неужто тоже из законов каких вывел? - возмутилась я.
--
Нет, зачем. Ее легко найти, у нее имя редкое. Таких в базе по городу всего две, вторая старушка древняя... повезло! Я ж ведь объяснял, у меня никакой мистики...
--
А рамка тебе тогда зачем?
--
А рамка мне на все и ответила. И про законы, и про много чего. Надо только уметь с ней. Но вы не поймете.
Задав все вопросы и благополучно не получив на многие ответов, я поплелась на кухню ставить чайник. Дорогой друг имел наглость от меня утомиться и восторгался мишками коала из "Нэшнл джиографик". Что ж, нет крымского вина - будем пить чай. Нет португальских чаек - будем слушать русских ласточек. Не пропадем.
- Слышишь, ты, Хэмингуэй, а про ее письмо ты тоже сочинил? Про идеальный роман? Это ж надо... местами неплохо, неплохо. Все твои козни... или вот про кроссовки? Хотя кроссовки, конечно, дело десятое. Чего молчишь?!
Я заглянула в комнату. Утомленный фауной Эстет дремал, свесив пятки с дивана. Всем бы нам найтись когда-нибудь.