Белов Михаил : другие произведения.

Четвёртый Интернационал

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Фанфик Михаила Белова на политическую тематику, в сеттинге мира "Красной сверхдержавы". Собственно, заявка даже уже не на фанфик, а на серьёзное дополнение к формирующейся "игровой Вселенной", т.к. рассматривается сфера, вообще никак не затронутая в основном тексте.
    Здесь обсуждается конкретное произведение - "Четвёртый Интернационал". все комменты по фанфикам Михаила на тему вооружений пишем в тему "Вооруженные силы и техника"

Четвёртый Интернационал.

  
Гл. 1. Хайгейт.
Гл. 2 Лондон.
Гл. 3 Лондон, конгресс.
Гл. 4 Лондон.
Гл. 5 Илион-Гватемала-Куба.
Гл. 6 Куба-США.
Гл. 7 Лондон.
Гл. 8 Нью-Мексико.
Гл. 9 Цейлон-Лондон-Париж.
Гл. 10 Куба.
  
  
  
   Ссылка на последнее обновление 31.08.2017
  
  

Гл. 1. Хайгейт.

  
  К оглавлению
  
   В марте 1958 года в Лондоне стояла хорошая погода, и царила обычная атмосфера огромного делового и промышленного центра. Однако, человек, сидящий в небольшом пабе на отшибе Кэмдена, на юго-западе Хайгейта, наслаждался тишиной и спокойствием этого «почти сельского» района Большого Лондона. Это был среднего роста мужчина, с приятным, но не запоминающимся лицом, в хорошем, но не роскошном шерстяном костюме, с заметной проседью на висках, но без других выраженных признаков возраста.
   Он сидел с кружкой светлого эля в укромном уголке, и смотрел в окно, явно отдыхая.
   Его собеседник, напротив, выглядел взвинченным. Это был высокий мужчина лет сорока с чем-то, с курносым носом, чуть торчащими ушами, – словом, внешность его можно было бы назвать «простонародной», если бы не высокий лоб, покрытый сетью морщин, и умные, проницательно глядящие на собеседника черные глаза. Одет он тоже был неброско, хотя и аккуратно, однако, при внимательно осмотре его черный костюм явно носил следы некоторой заношенности.
   Народу в пабе, кроме этих двух персонажей, было немного: только двое мужиков, с внешностью рабочих, отдыхающих в выходной, неспешно играли в бильярд, время от времени отхлебывая из кружек и покуривая сигареты, дым которых плотным облачком висел над бильярдным столом.
   – Хотелось бы полюбопытствовать, – нарушил, наконец, затянувшееся молчание «седой», – Почему вы выбрали Хайгейт? Мы легко могли бы встретиться и в более удобном, для вас, месте. Вы же живете на Собачьем Острове, если мне не изменяет память?
   – Хотел лишний раз сходить на могилу Мавра, – пожал плечами «нервный», – А кроме того, тут можно гарантировать, что нас никто не увидит. Бармен – мой старый друг. Кто попало в этот паб не заходит… Однако, мистер… как вас…
   – Зовите меня просто: Сергей.
   – Хорошо, Сергей… Так вот, я лично ума не приложу, о чем нам разговаривать. Ваше приглашение было для меня форменной неожиданностью. Признаться, мне весьма любопытно, но… о чем беседовать врагам?
   – Однако, вы согласились, мистер Грант. Кстати, я знаю, что вы неплохо говорите по-русски. Так вот, это совершенно необязательно, я хорошо вас понимаю.
   (Тед Грант (англ. Ted Grant; урождённый Исаа́к Бланк (англ. Isaac Blank); 9 июля 1913, Джермистон, ЮАР — 20 июля 2006, Лондон) — британский троцкист и теоретик марксизма).
   – Зовите меня просто Тедом, мы в пабе, чёрт возьми… Да, пришел. Я уже упомянул любопытство. Но не более того. Если на чистоту, – я не понимаю, на что вы рассчитываете.
   – Рассчитываю, что вы меня выслушаете, Тед, – седой отпил пиво, – На самом деле, мое предложение предельно просто, и я не вижу причин длительное время ходить вокруг да около. Это не вербовка, Тед. Вы интересуете меня и людей, которых я представляю, не как информатор, или агент влияния. И мы далеки от мысли, что вы можете изменить своим взглядам в угоду конъюнктуре. Нет, мы вас неплохо изучили, и если бы нам понадобилось нечто такое, то обратились бы к … другим. Я думаю, мы оба понимаем, к кому именно.
   Тед ухмыльнулся – было видно, что он и вправду понимал.
   – Хорошо. Внимательно вас слушаю.
   Сергей чуть наклонил голову, и мерным, спокойным голосом отчеканил:
   – Мы хотели бы, чтобы вы собрали Четвертый Интернационал из кучки независимых друг от друга и враждебных друг другу сект, в единую, влиятельную и сильную организацию. Прошу, не перебивайте, – жестом он остановил Теда, по выражению лица которого без труда читалось желание возразить, отточенное во множестве политических дискуссий, – Да! Мы знаем, что это будет непросто. Но, считаем, что это возможно… Далее, мы хотели бы устранить раскол в мировом коммунистическом движении. Именно так. То, что произошло в конце 30-х, – катастрофа. Сделанного обратно не вернешь, мертвых не оживить, но мы хотели бы максимально устранить последствия. Кроме того. Мы хотели бы, чтобы в развитых капиталистических странах, особенно, в Англии и США, существовал сильный и единый коммунистический фронт. Понимаем, что без фракций в нем не обойтись, но твердо считаем, что необходима общая политика в борьбе с империализмом. Коминтерн набирает силу и влияние. Но уже сейчас, хотя с его воссоздания прошло совсем немного времени, данное противоречие подтачивает наши позиции. Поэтому, Тед, мы считаем, что нам, коммунистам, надо это противоречие снять. Согласно диалектической логике.
   – Вот так взять и «снять»? – ухмыльнулся Тед, – После всего, что вы натворили?
   – Не просто, – кивнул Сергей, – Мы согласны, что это не «просто так». И мы готовы пойти на многое ради этого.
   – Например? Оживите наших товарищей, которых вы убили, освободите тех, которых похитили и очистите репутацию тех, которых оболгали? – Тед покраснел от волнения и даже слегка ослабил галстук, – Простите, Сергей, – но вы требуете странного. С какой стати нам верить тем, кто без малого двадцать лет только и делал, что уничтожал нас и уничижал? Причем, практически всегда и везде. Вы думаете, мы уже забыли то, что вы устроили во Вьетнаме?
   Двое мужчин, игравших на бильярде, отвлеклись от своего занятия и подошли ближе.
   – Этот парень к тебе докапывается, Тед? – спросил один из них, среднего роста, седой, но явно крепкий и очень широкий в плечах. Второй, высокий, под два метра, крепыш с характерным, очень «английским» лицом (маленькие широко расстеленные глаза, низкий тяжелый лоб, массивная упрямая челюсть), не сказал ничего, только красноречиво похлопал по ладони рукоятью кия.
   Сергей демонстративно поднял ладони вверх, демонстрируя мирный характер своих намерений.
   – Все в порядке, Фред, – Тед мгновенно взял себя в руки, – Мы просто обсуждаем серьезные вещи.
   – Ну, смотри, – протянул Фред, – Если что, только дай знать.
   – Сознательный пролетариат? – без малейшей иронии в голосе спросил Сергей, глядя на удаляющиеся спины мужиков.
   – Фреда я знаю еще с «Битвы на Кабельной улице». Докер. Старый коммунист, антифашист, был подпольщиком в Норвегии во время войны, организовал несколько громких диверсий против бошей, очень упрямый мужик. А Иан, – из новых, ветеран войны, тоже серьезный парень. Служил в «Личной армии Попски». Сейчас, – сварщик на судоремонтном заводе.
   (Битва на Кейбл-Стрит (англ. Battle of Cable Street или Cable Street Riot) — стычка между английскими чернорубашечниками из Британского союза фашистов и охранявшими их марш полицейскими, с одной стороны, и антифашистскими демонстрантами с другой.)
   – Внушает, – хмыкнул Сергей, – Знавал я в свое время бойцов-разведчиков. Настоящие разбойники.
   – А вы были на войне?
   – Да, разумеется.
   – И где, если не секрет?
   – В Рабоче-крестьянской Красной Армии, где же еще… Но, нас отвлекли. Что касается Вьетнама, и того, что случилось с Та Тху Тхау и его товарищами. Во Вьетнаме все устроил Хо, – пожал плечами Сергей, – Он, – самостоятельная фигура, не статист. И зря вы думаете, что в 45-м мы могли, прямо таки, отдать ему приказ, с уверенностью, что он его выполнит. Точнее, можно было быть уверенным, что он пошлет подальше практически любого, кто попытается им командовать. Янки вот, например, попробовали. Теперь имеют кучу проблем с ним.
   (Та Тху Тхау (вьетн. Tạ Thu Thâu; 5 мая 1906, д. Тан Бинь; Лонгсюен — сентябрь 1945, Куангнгай) — деятель вьетнамского троцкистского движения. Участник движения за национальное освобождение Вьетнама от французского владычества.)
   – Уж не хотите ли вы сказать, что хотели бы его отдать тогда? Приказ оставить в покое Тху Тхау? – ухмыльнулся Тед.
   – Нет, не хотим. С нашей стороны тогда решения принимались … скажем так, весьма авторитарно. А у Сталина причин любить троцкистов, пусть и вьетнамских, не было. Кроме того, если уж говорить конкретно про Вьетнам, – там многое решала позиция Мао и других китайских товарищей, и не очень товарищей… А они там, у себя, все дела делали только так. Тху Тхау расстрелял вьетнамец-прокурор, потому что конвоиры отказались убивать коммуниста, это достоверно известно. А вот многих других на проволоке вешали непосредственно китайцы. Их и сейчас не особо-то волнует то, как они выглядят в глазах всего прочего мира. А тогда и подавно. Да и понять их можно, на самом деле, – у них война шла, и весь мир делился на друзей и врагов. Без полутонов и оттенков. Но сейчас Мао мертв, большая часть его людей отошло на задний план. На их место пришли разумные люди. Вы, должно быть, наслышаны, что те из товарищей Тхау по РРП (Революционной Рабочей Партии Вьетнама), которые остались живы, – освобождены, им разрешено выпускать газету, и речь идет о воссоздании Единого Фронта в борьбе на Юге?
   – Да, до нас доходят смутные слухи.
   – Так вот, это – целенаправленная политика. Наша, наших китайских товарищей и Коминтерна. Хо, Зиапу и другим, возможно, это и не по нраву. Ничего. Привыкнут. Сами они не справятся, им нужна помощь. Мы считаем, что коммунистам нельзя резать друг друга. Нас и так не особо много…
   – Вы знаете тех, кто организовал убийство Льва? – вдруг спросил Тед.
   Сергей лишь коротко кивнул головой.
   – Даже лично, надо думать?
   – Да, – коротко ответил Сергей, – Я довольно длительное время служил под их командованием.
   -А сейчас, – не служите?
   – Нет. Они, скажем так, узкие специалисты. Сейчас я в смежной структуре.
   – И как они… В личном общении, я имею в виду, оценивали это? Ведь они-то знали, что Лев был коммунист, что он был герой революции, и в своей критике был прав.
   – Тед, – мягко ответил Сергей, – Мы мало беседовали на эту тему. Но, из того, что я слышал тогда, – они отлично знали все. Да, Лев был не идеален, да, он часто передергивал факты. «Преданная революция» содержит много прямой лжи и еще больше подтасовок, я думаю, даже вы не будете с этим спорить…
   – Он писал из-за границы, не знал всех фактов про жизнь в СССР, информацию получал от людей предвзятых, – горячо возразил Тед, – Я имею в виду, – вопросы авторитарного управления страной и партией, нарушение ленинских принципов, репрессии против инакомыслящих… Все то, за что Льва и убили. Не за то же его убили, что он неправильно оценивал количество аварийных тракторов в СССР!
   – …так вот, несмотря на все недостатки Троцкого, они отлично понимали, что все это чистая правда, – спокойно продолжил Сергей, – Как понимаю это и я. Я тоже все это читал. И многое видел. Я тогда был молод, но знаю даже побольше, чем знал про все это Троцкий. Но, Тед. Тогда не стоял вопрос о марксистской теории. Вопрос стоял о власти в мировом коммунистическом движении.
   (Желающие могут обратится к воспоминаниям Павла Судоплатова)
   – Значит, вы убили его и остальных, зная, что все это правда?!
   – Да. Тогда, перед войной, мы все были согласны, что раскол в партии и Коминтерне будет для нас губителен. Троцкий не только создал предпосылки для такого раскола, он их активно усиливал. Мы считали, что у нас нет никакого особого выбора. Поэтому мы принимали ту линию, которая была. Война уже скалила зубы из-за границы. Поверьте, это не метафора. У вас тут, на Острове, это чувствовалось совсем не так остро, как у нас.
   – Вы же не ждете, что я вас оправдаю? Поступать так было не менее подло, чем сделали ирландцы, предавшие Коннолли и его товарищей, чтобы замирится с империалистами.
   – Понимаем. И, разумеется, не ждем. К тому же, раскол и так произошел, – терпеливо ответил Сергей, будто не замечая горячности собеседника, – Сейчас многое изменилось, и мы правда хотим исправить то, что еще можно исправить.
   – Вы реабилитируете троцкизм в Союзе? – с недоверием спросил Грант.
   – Поймите нашу ситуацию, Тед, – "седой" с усилием потёр виски, подбирая нужные слова. – У нас сейчас слишком сильны позиции соратников Сталина, для которых троцкизм и сам Троцкий – всё равно, что красная тряпка для быка. Кроме всего прочего, весьма часто, люди это действительно заслуженные перед нашей родиной. Ими нельзя пренебрегать. Непорядочно. В такой ситуации мы не можем объявить о реабилитации троцкизма и троцкистов. Во всяком случае – сразу и прямо. Пока мы можем лишь честно признать их заслуги и роль в период революции, и, вместе с тем, так же честно сказать об их и наших ошибках, о неизбежности борьбы за власть, её причинах, и последствиях.
   Сталина поддержали, во многом, из-за ошибок его оппонентов, а также из-за усталости рядовых партийцев от бесконечной внутренней борьбы. К тому же, в середине 30-х за границей вовсю поднял голову фашизм. И мы знали, что он нам готовит, никто ничего не скрывал… Путь к Победе над нацизмом был долог, извилист, и кровав. И он ещё далеко не окончен. На этом пути и мы, и вы совершили множество ошибок. Признавать и исправлять их надо постепенно, но делать это – необходимо.
   В то же время мы не можем игнорировать тот факт, что империализм, вынужденный сейчас отступать по всем фронтам, защищается отчаянно, действует гибко, меняя свою тактику на ходу. В борьбе с ним все левые силы мира должны сплотиться и выступить единым фронтом. Для нас всех это, – вопрос выживания, а не идеологического принципа. Делить «шкуру мёртвого Льва» имеет смысл после победы, стоя на трупе гиены империализма, уж простите за эти зоологические метафоры.
   Уже сейчас большая часть ваших товарищей, которые были репрессированы не по криминальным статьям, на свободе и пользуется всеми правами. Когда вы сами, или кто-то из ваших товарищей соберетесь в СССР в гости, увидите, никто не будет препятствовать личным встречам, да и закрытым мероприятиям тоже, в сущности. Это не моя выдумка и не блеф. Уже сейчас у нас, в Институте марксизма-ленинизма, пишут новую «Краткую историю ВКП(б)». Прежняя, конечно, смехотворно выглядит для любого человека, хотя бы косвенно знакомого с событиями Революции… Это будет серьезная, объективная и научная работа. Не сборник идеологических мифов. Товарищи постараются воздать всем по заслугам. Из соображения объективности, в первую очередь. Я тоже считаю, что очернение героев нашей революции было постыдно.
   – Еще скажите, что «Преданную революцию» издадите! – криво улыбнулся Тед.
   – Нет, её сейчас издать не сможем, конечно. Это, – лет через 20, в лучшем случае. И то, больше как академическое издание. Но «Историю русской революции», «Нашу первую революцию» и еще кое-что издадим обязательно, к 60-летию революции 1905 года. Уже это, кстати, наделает большого шума, требуется максимальная тактичность. Возможно, и «Мою жизнь», но это чуть попозже. У нас предполагается большая общественная дискуссия к 50-летию Октября. Дело не ближнее, но масштабное. В рамках подготовки будут и общественные дебаты, научные конференции, и издания, выставки, и много чего еще. Активно привлекается молодежь от науки. Это будут не просто праздничные мероприятия. Мы планируем закрыть большую часть вопросов с «партийной дискуссией» 20-х и 30-х. То, что эти темы сейчас умалчиваются, создает в стране определенную шизофрению и раздвоенность. Ведь люди-то все помнят. Учитывая, что у нас открыто признали «перегибы», странно было бы не сделать следующий шаг, в тех случаях, когда речь идет о несомненных коммунистах, пострадавших исключительно за убеждения. От Сталина мы «открещиваться» не собираемся, это был, как ни крути, великий государственный деятель. Да и революционер, что ни говори, не из последних. Но такого как раньше больше не будет точно.
   – Хорошо, допустим, вы говорите правду. А как насчет других изменений в СССР? Про ваши реформы многие говорят, как про попытку подстроится под конъюнктуру, что это просто пыль в глаза коммунистам мира, чтобы найти союзников.
   – Союзники нам нужны и важны, это правда. Про наш облик в их глазах, мы, конечно, и вправду думаем. А насчет содержания реформ, – что именно вас смущает? Мы просто пытаемся быть последовательными.
   – Смущает то, что рассказывают про кооперативное движение. Многие у нас воспринимают его как реставрацию капитализма. То же самое говорят про вашу эту… как её… хозрасчетную систему.
   Сергей только развел руками.
   – Тед, когда у нас экономика полностью централизована, и все, вплоть до чистильщика обуви, подчиняются плану, – нас обвиняют в том, что мы строим «государственный капитализм», и номенклатура присваивает всю прибавочную стоимость и все блага от созданного трудящимися прибавочного продукта. Когда мы открываем простор для производственной самоорганизации масс трудящихся, – нам вменяют, чуть ли, не новый НЭП, хотя у нынешней политики нет ничего общего с НЭПом. Когда мы торгуем с капиталистическими странами, – нас обвиняют в том, что мы сотрудничаем с буржуями. Если не торгуем, как сейчас, когда они обложили нас торговой блокадой, – обвиняют в том, что мы закрываем от наших людей возможность пользоваться заграничными благами. Поймите уж правильно, – для некоторой прослойки левых антикоммунистов мы всегда будем виноватыми, вне зависимости от того, что мы делаем. И как делаем. Просто потому, что не соответствуем их идеалистическим представлениям о социализме, которые исключительно умозрительны, и существуют только у них в головах.
   (Лучше всего на эту тему написал Майкл Паренти: http://left.ru/2002/leto/parenti.html)
   – Судя по тому, что вы возродили Коминтерн, вы действительно заинтересованы в экспорте революции, – заметил Тед, – Возможно, со временем это отношение изменится.
   – Нет! – твердо ответил Сергей, – Само оно не изменится точно. Более того, кое-кто из западных левых, я уверен, и в Коминтерне увидит инструмент нашего «красного империализма», или как уж они это назовут… Нет, Тед, мы не подстраиваем нашу политику под мнение «розовых» западных интеллектуалов, и никогда не будем к этому стремится. И Коминтерн, как проект, возник не столько по нашему приказу, сколько из-за огромного запроса на перемены у людей планеты. Война только усилила этот запрос, Тед. Нам было достаточно сказать, что мы готовы поддержать этот запрос в меру наших возможностей, – и Коминтерн возродился, причем куда сильнее прежнего. С нашей стороны, кстати, было бы большим преувеличением заявить, что мы контролируем Коминтерн. Чушь! Его никто не в состоянии контролировать по-настоящему, как никто не в состоянии удержать народы мира от желания улучшить свою жизнь. Вопрос стоит по-прежнему жестко, – либо мы додавим мировую капиталистическую систему, либо она додавит нас.
   – Я тоже так считаю, – согласился Грант, – Однако, какая наша ценность в этом процессе? Мы, – откровенно слабые союзники. Вы, должно быть, знаете, – у нас даже не всегда есть средства для издания журналов и газет. Да, рабочие нас поддерживают, но они боятся вступать в партии, обычно у нас на собраниях нет и десятой части людей, которые приходят на митинги и пикеты. Поэтому, мало и взносов, и активистов. Я не удивлюсь, если тот же самый Коминтерн имеет в Англии большее число сторонников, чем Революционная Социалистическая Лига.
   – Именно поэтому вы и завели речь про … эээ… интризм?
   – Энтризм. Да, поэтому. Массовые левые партии не отпугивают рабочих. Лейбористы стоят на профсоюзах, массовые профсоюзы объединяют рабочих, и это куда более реальный источник власти и влияния в Великобритании, нежели любая другая форма левой партийной организации. Получается, что надо принимать волю класса такой, какая она есть, а не сетовать на то, что рабочий несознателен и способен только на экономизм. Классовое сознание не только меняется через забастовки. Если рабочие начинают борьбу на промышленном фронте, они затем выходят на политический фронт… Но делать это они могут только через их традиционные массовые организации, потому что массы не понимают маленьких групп, даже если у них правильные идеи. Параллельно, действуя внутри лейбористской партии, мы можем агитировать свою позицию, иногда исподволь, иногда, – открыто, и вербовать в наши ряды сторонников из числа рабочих. Мне кажется, в нашем случае, – это хороший шанс выйти с уровня секты в несколько десятков человек на уровень массовой партии с представительством в несколько тысяч.
   (Энтризм — тактический прием, при котором политическая организация призывает своих членов вступать в другую, обычно большую, организацию с целью распространения своего влияния, идей и программы.)
   Сергей покачал головой.
   – Я не гадалка, и не вижу будущего. Но, мне кажется, если вы будете так же, как сейчас, заниматься чистой агитацией, то даже эта стратегия, в целом, конечно, рациональная, не принесет тех плодов, которых вы ждете. Дело даже не в вас, не в том, что вы «плохие марксисты», «оппортунисты» или антисоветчики. Проблема в том, никакой иной позиции, кроме «умеренной», вам в публичной политике не занять, а умеренных и так хватает. Вы, в нынешнем виде, в Лейбористкой партии, попросту, «растворитесь». У английской буржуазии имеется большой опыт подкупа рабочего класса, видимо, самый обширный в мире. Имеются у них и средства, благодаря колониям. Империя дышит на ладан, но когда она рухнет, перемен будет не так уж много, даже меньше, чем вы думаете. А вы еще из числа реалистов. Постколониальная рента даст английскому капиталу доходы не намного меньшие, чем сейчас дает колониальная. Они умеют обстраивать такие дела.
   – Допустим, – кивнул Грант, – Допустим, что вы правы. Так что же вы, со своей позиции, предлагаете нам делать?
   – Мы предлагаем помощь. Наши ресурсы не бесконечны, но и не так малы, как твердят некоторые. Есть несколько основных направлений, в которых мы предлагаем работать. В Италии, Испании, в Греции и Франции наши товарищи проводят курс на создание кооперативов, в первую очередь, производственных. Эта форма низовой рабочей самоорганизации может быть очень эффективна: работа коммунистов дает быстрые и материальные результаты, рабочие видят, что мы умеем не только красиво говорить на митингах, но и способны на реальные улучшения их жизни. Причем, на улучшения такие, каких от капиталистов они точно не увидят. Не мне вам объяснять, насколько это важно.
   – Вы помогаете им деньгами? Нелегально?
   – Иногда, – помогаем, правда, в большинстве случаев, законы нарушать совершенно не обязательно. Но, вообще, экономика континентальной Европы в руинах, и только недавно пошла на подъем. Там полно работы, немало свободных денег. Поэтому, зачастую, достаточно нашего участия в виде передачи технологий, и помощи с разрешением некоторых … проблем. Чаще всего, это важнее денег.
   – Догадываюсь, о чем вы. В Италии, я слышал, сильные преступные синдикаты. Их «аутфит» и до войны сильно влиял на политику, а в нынешние времена разрухи, – и подавно. Историю с Сальваторе Джулиано, хотя бы, вспомнить…
  
   (Сальваторе «Тури» Джулиано (Гильяно) (итал. Salvatore Giuliano; 16 ноября 1922, Сицилия — 5 июля 1950, там же) — народный герой Италии, легендарный сицилийский бандит и сепаратист. Большой удар по репутации Сальваторе Джулиано нанёс расстрел первомайской демонстрации 1947 года в Джинестре. Люди Джулиано должны были захватить лидера коммунистического движения Джироламо Ли Каузи, которым «по каким-то причинам» были недовольны бандиты. Этого им сделать не удалось, началась стрельба, погибли 14 мирных жителей, в том числе женщины и дети).
   – Так и есть. Но преступники, даже объединенные в семейные кланы, – люди смертные, и, при желании, их можно заставить задуматься о вечном. В большинстве случаев, итальянские товарищи справляются сами, у них есть большой опыт после войны, мы оказываем лишь поддержку, чтобы они действовали уверенней. Смешно сказать, но иногда власти оказываются на их стороне, – не все чиновники в Италии продажны, не все любят криминалитет. Впрочем, многие. Их тоже приходится слегка, скажем так, увещевать. Испанские фашисты, чиновники франкистов, – люди омерзительные, но к ним это относится так же, к тому же, все они любят деньги. Идейных франкистов еще поискать надо. Должен сказать, что на этой работе я вообще очень полюбил коррупцию. Во всех странах, кроме стран социализма, разумеется. В целом, – эта форма очень эффективна. Насколько я знаю, в Англии она тоже вполне применима. Например, я вижу, как тут обстоит дело с жильем рабочих. Это отвратительно. В СССР жилищная проблема стоит очень остро, но такого, как в ваших рабочих кварталах, я не видал нигде в России. Даже в худших районах самых дальних городов страны.
   – Жилищные кооперативы, – задумчиво пробормотал Грант, – Да, это было бы очень востребовано, и на этом можно существенно поднять популярность. У нас множество рабочих ютится в аварийных домах без водоснабжения, газа, и даже иногда без электричества. Но, жилищное строительство, – недешевая вещь. Земля дорога, да и материалы тоже. Еще сложнее получать разрешения в муниципалитетах.
   – Эх, что вы, живущие на Гольфстриме, понимаете в «дорогом жилье»… За те средства, за которые вы тут ставите неплохой дом, в СССР даже бытовку для строителей не построить… Деньги, для улучшения стартовых условий, вы получите. Тут можете не волноваться. Также, товарищи помогут вам с чиновниками. К большинству из них имеется подход. Единственное, – все программы должны быть эффективны, средства должны приносить доход. СССР – бедная страна, будучи откровенно. И мы предпочитаем, чтобы товарищи не воспринимали нашу помощь, как подачку богатого родственника. Поэтому все займы будут исключительно возвратными. С другой же стороны, – все, вложенное в наше сотрудничество, тут и останется, мы не ростовщики.
   – Как это?
   – А очень просто. Вырученная с вашим участием прибыль будет вкладываться в ваши же новые проекты на тех же условиях. С нашей стороны, – лишь согласование и ненавязчивый, назовем это так, контроль расходования средств.
   – А, понятно. А то, признаться, вы меня немного шокировали: у меня сложилось впечатление, что вы не только желаете устроить революцию в Англии, но и еще планируете заработать на процессе её подготовки…
   – Ну, если вы организуете нечто, что может приносить пользу напрямую, мы и не подумаем отказываться от своей доли, если вы понимаете, о чем я. Есть несколько очень перспективных направлений, которые вы можете взять на себя. Например, мультимодальная система перевозок. Не делайте такие глаза: за этим направлением будущее транспортной логистики. И многое другое. Я, чуть позже, ознакомлю вас, если вы согласитесь. Но, вообще, сами понимаете, – косвенная прибыль от влияния на политику всегда может намного превзойти прямую.
   – Да, понимаю, – ухмылка Гранта снова стала кривой, – Вам наверняка потребуется нечто вроде всеобщей забастовки, для поддержки чего-нибудь вроде того, что вы недавно устроили в Египте.
   – Забастовки нам, на данном этапе, не помешают, но важнее, чтобы вы, английские коммунисты, крепче вросли в почву английского пролетариата. Стали там своими, людьми, которых знают и слушают. Причем, слушают внимательно. Если английский рабочий класс действительно ощущает солидарность с СССР в каких-то вопросах, – этот запрос должен быть удовлетворен. В форме забастовки, или другой, не менее действенной. Тут у вас не должно быть вопросов, да, я думаю, их и не будет. Но насильно никого на забастовки мы гнать не собираемся.
   – То есть, вы планируете схватку на несколько ходов вперед, раз так уверенно говорите о том, что вам может понадобиться, а что не может? В 1917 забастовки в Англии сильно повлияли на свертывание планов интервенции, например. Кто знает наверняка, что понадобиться в этот раз?
   – Наверняка, – никто. Но, вообще, с разного рода потенциальными интервентами мы планируем разбираться сами. Наш рабочий класс вооружен и имеет политическую власть, а ваш – нет. Поэтому пока, – только пока! – с него и спроса меньше.
   – А что, вы уже разрешили рабочим создавать отряды? – улыбнулся Грант.
   – Вообще-то, да. Отряды по борьбе с бандитизмом и хулиганством. Это большая проблема в наших крупных городах.
   – Вооруженные?
   – Да. С правом ношения оружия на дежурствах. У кого нет своего – выдают в профсоюзной организации. Пистолет или револьвер, в некоторых районах – винтовку или многозарядное ружье. А что вас удивляет?
   – Да то, что ваши власти, кажется, перестали бояться своих людей.
   – Вы слишком догматично смотрите на обстановку в СССР, причем, глазами врагов нашей страны. Наши власти никогда не боялись своего народа, даже в худшие годы. А запрета ношения оружия рабочие требовали сами, на траурных митингах в 1934-м году, после убийства Кирова. Впрочем, мне кажется, это не так уж и важно, главное то, что происходит в СССР сейчас. Я понимаю, что вам сложно поверить мне на слово. Я и сам, порою, удивляюсь, с того, что там происходит. Однако в одном я уверен, – страна, партия и правительство меняются, и меняются в новую сторону, которая куда ближе к ленинским принципам, чем когда-либо, даже в 20-е годы.
   – Хорошо, Сергей. А что насчет других подходов, которые вы рекомендуете, помимо работы в кооперативах? Мы ведь понимаем, что одним экономизмом большого дела не сделать, верно?
   – Да, разумеется. У нас просчитали ваши перспективы энтризма. В принципе, эта мысль дельная. Но лучше вам этим заниматься, уже имея базу за плечами. В Лейбористскую партию идет много хороших людей, которых от коммунистов отталкивает только вся эта ерунда, которую городит вражеская пропаганда. Их, конечно, надо кому-то «перехватывать». Собственно говоря, если у вас появится серьезный моральный авторитет в рабочей среде, хотя бы после успеха с кооперативами, лейбористы сами начнут бегать вокруг вас, виляя хвостами. Мне кажется, это будет правильнее всего. Энтрируйтесь так, чтобы всем вокруг, и в первую очередь, рабочим, было видно, что это вы делаете лейбористам одолжение, а не наоборот.
   – А как же революционный путь?
   – А что толку о нем говорить, если у вас нет влияния в массах? В случае глубокого кризиса власти у вас и выбора не будет, а мы, естественно, вам поможем. Но не сидеть же на месте и не ждать, когда буржуи устроят вам этот кризис и поднесут на блюдечке?
   – С этим я тоже согласен. Чёрт, я все время забываю, с кем имею дело, – вы же в принципе не скажите ничего, что мне будет не по нраву!
   – Отчего же? Могу сказать, что среди вашей братии полно надутых антисоветчиков, которые ничего иного из себя не представляют, и пыжатся при этом изображать «пламенных революционеров»…
   – Это я и без вас отлично знаю, Сергей. Еще вопрос, не мене важный: а почему вы обратились ко мне, а не к другим? Наконец, у нас же есть сталинистская Компартия. Или вы уже решили разорвать с ней сотрудничество, как со сборищем явных бездельников и болтунов? Это было бы весьма разумно.
   – У вас едкая ирония, но я понимаю, о чем вы. Компартия у вас тут и вправду, – не очень. Но, разумеется, дело не в этом. Если мы будем работать только с ними, мы сознательно поставим себя в невыгодную позицию, ибо все, что они делают, все воспринимают как инициативы Москвы. Отчасти, это правда. Собственной инициативы им не всегда хватает. Кроме того, мы, с иностранными товарищами, планируем очистить ряды всех компартий, входящих в Коминтерн. Там, надо признать, засело множество карьеристов, которые только и знали все эти годы, что питаться за счет наших денег. А у нас и так, повторюсь, страна бедная, мы эти средства, без преувеличения, нередко от голодных детей отрывали... После чистки, эти партии, безусловно, преобразятся качественно. Но, – потеряют количественно. А там и так, каждый человек на счету. В общем, мы считаем, что работать надо со всеми. И чем пытаться отрабатывать каждую троцкистскую секту в мире, проще способствовать созданию единого организационного центра. Естественно, с более рациональной политикой, отвечающей новой ситуации в мире.
   – Хм, – Тед задумчиво потер переносицу, – Значит, вы видите нас в роли эдакой конструктивной оппозиции, чтобы мы «присматривали» за вашими компартиями, не давали им расслабляться, но при этом, действовали сообща с ними на политическом поле. В Коминтерне, в частности, так?
   – Ну и это тоже. Парни, вроде Фреда и Иана, с их-то опытом, в Коминтерне очень нужны. Враг-то у нас общий. Но, кроме того, вы нам кажитесь ценными и сами по себе. Вы – безусловный коммунист, и не водитесь с откровенными соглашателями. Да, не стану скрывать, ваша позиция по СССР, – эта самая концепция «деформированного рабочего государства», – она для нас обидна. Но мы сами признали на 20-м съезде партии, что разного рода «деформации» у нас есть, причем в обилии. И начали открытую борьбу с ними… Что же теперь, пенять на зеркало?! А что касается того, как вы показали себя, – так мы вас знаем как человека принципиального, не трусливого, способного не только к болтовне. На Кабельной улице вас заприметил не один Фред. Ваша поддержка миротворческой деятельности СССР в недавнем кризисе в зоне Суэцкого канала была, признаюсь, не особо нам важна, просто в силу малого резонанса, но и это мы заметили. А между тем, вы здорово рисковали, тут процветал джингоизм в худшей форме. В целом, мы считаем, что сотрудничать с вами не зазорно, и что вы справитесь. Среди сторонников «государственного капитализма в СССР» таких людей нет.
   – Среди них хватает храбрецов, – заметил Тед, внешне никак не реагирующий на комплименты, – Антифашистов, людей твердых убеждений…
   – Да, Тед, хватает, – улыбнулся Сергей, – Храбрецов, которые на каждом углу звонят о том, что не боятся «убийц из НКВД». Антифашистов, которые точно знают, что ни один фашист им ничего не сделает, – конечно, они же не в Греции, не на Сицилии и не в Андалусии.
   – Не все они так плохи, – непроизвольно выступил в защиту собственных оппонентов Тед, – Есть среди них и искренние люди. Да, они паршивые марксисты и не всегда дружат с логикой, но намерения у них самые лучшие…
   – Если есть, – то они примкнут к вам, и разберутся с марксизмом, и с логикой, – твердо заявил Сергей, – Потому что даже то, что делаете вы сейчас, имеет стократ больше смысла, чем попытки подлизаться к буржуазным идеологам-коллегам по академическому сообществу и клубам, которыми заняты они. Какими бы намерениями они не руководствовались.
   – Ладно, я не жду немедленного ответа. Вот вам адрес, – Сергей выложил на стол визитку, – Пошлите туда кого-нибудь с запиской, когда примите решение. По телефону вам лучше такие вещи не обсуждать: его у вас прослушивают. Кстати, раз уж заговорили об этом. Парень, который занимается у вас версткой газеты, регулярно стучит на вас в MI-5.
   – Мёрфи? Очень может быть. Предлагаете приложить его ледорубом по темечку?
   – Да это уж сами решайте. Я бы просто уволил засранца. Он, кроме того, постоянно отирается в Сохо, и, кажется, приторговывает ворованной из вашего издательства бумагой…
   «Седой» встал, расплатился за пиво, и попрощался. Бармен лишь кивнул головой в ответ, а оба рабочих, утомившихся от снукера и присевших за дальний столик, синхронно ответили: «Пока, мистер!».
   Когда «седой ушел», они так же синхронно, не сговариваясь, взяли свои кружки, пепельницу, и пересели за столик Гранта.
   – Ну что, Тед? – испытующе глянул на Теда старший из них, – Что предложил нам мистер Хрущёв?
   – Странные вещи, Фред, странные, – вздохнул Грант, отпивая свое пиво, – Серьезные вещи. Настоящее дело, если по-честному.
   – Будем соглашаться? – спросил Иан с любопытством, – Не больно-то я доверяю сталинистам.
   – Я тоже не доверяю, – пожал плечами Тед.
   Некоторое время, все трое молчали, курили и допивали пиво.
   – Надо обсудить на собрании, конечно, – не выдержал, наконец, Фред, – Дело не простое. Но вот ты-то, Тедди, ты у нас умный. Что ты думаешь, вот прямо сейчас?
   – Я думаю, что мы крепко рискнем, если согласимся, – признался Грант, – Всем рискнем: принципами, репутацией, может, и чем похуже. Но… По-моему, Фред, если мы не согласимся, мы будем до конца жизни считать, что сотворили исключительную дурость. Исключительную, Фред…
  
   Спустя неделю по указанному адресу, по которому располагался офис под скромной и неброской вывеской: "Horns and Hoofs": Export-import company подъехал на велосипеде юноша лет 14, пристегнул велосипед к пожарной колонке увесистой цепью с амбарным замком, и, толкнув тяжелую старую дверь, помнящую еще времена Виктории, прошел внутрь. Там, в заставленном коробками и заваленном мешками с какой-то печатной продукцией помещении, его встретил управляющий, – грузный усатый человек лет 50, в испачканном пылью коричневом костюме.
   – Добрый день! – поздоровался юноша, – У меня послание мистеру Беза, от мистера Гранта.
   – Привет, – с сильным шотландским акцентом ответил толстяк, – Вот тебе шиллинг. Давай сюда свое послание, я передам его мистеру Беза. Он сейчас занят.
   – Мне указано передать послание лично в руки, сэр, – вежливо, но твердо ответил парень, – И получить ответ, если он последует.
   – Чёрт, – толстяк сделал шаг назад, но вышло у него неловко, и он споткнулся об один из мешков, – Мистер Беза! Мистер Беза! Тут у меня посыльный, с письмом от какого-то, будь он неладен, Гранта!
   – Я не посыльный, – обиженно ответил мальчик, – И не стоит вам грубить в адрес мистера Гранта!
   – Это шутка, молодой человек. Вы не понимаете шуток? Это проблема, как по мне, – проворчал шотландец, и, проложив, наконец, себе дорогу сквозь завалы корреспонденции, исчез в соседней комнате.
   – Мистер Беза! Тут какой-то посыльный, который утверждает, что он, – не посыльный, от какого шибко важного мистера Гранта, про которого шутить не стоит… – донесся его голос.
   Вместо него вышел другой мужчина, седой, среднего роста и возраста, и с хорошо различимой выправкой, выдающей человека служившего. Впрочем, в Англии это совсем не было редкостью. Мужчина был явно оторван от работы, на нем был пыльный рабочий комбинезон, но, увидев молодого человека, он улыбнулся, подошел ближе, и, не чинясь, протянул руку.
   – Я Сергиуш Беза, знакомый мистера Гранта. Ну что, вы приняли какое-то решение?
   – Я Алан Вудс, сэр. Товарищ мистера Гранта из молодежной группы РСЛ. Здесь у меня письмо для вас, – сообщил мальчик, отвечая на рукопожатие.
   – Сейчас взглянем, – мистер Беза достал из кармана комбинезона небольшой складной нож, неуловимо-быстрым движением открыл его одной рукой, и в одно касание острого лезвия вскрыл конверт.
   – Слушай, Алан, – пробежавшись по первым строкам, – Мне нужно кое-что приготовить. Ты пока можешь посидеть вон там, в кресле, если уберешь эту коробку. Она не тяжелая. Сейчас Энди угостит тебя молоком и печеньем, у нас должны быть, верно, Энди? Вот и славно. Извини за беспорядок: мы только что въехали, и придется приложить немало сил, чтобы сделать этот клоповник уютнее. Мне нужно минут 20, не больше, надеюсь, ты не очень торопишься? Вот и славно, – явно погрузившись в свои мысли, повторил «седой» и исчез.
   Алан уселся, куда сказали, через минуту толстяк-шотландец поставил перед ним на коробку поднос с печеньем и стаканом молока.
   – Любишь комиксы? – спросил шотландец, и положил рядом стопку старых американских журналов про Снейда, сержанта морской пехоты.
   – Нет, спасибо, – стараясь скрыть отвращение, ответил Алан, – Я вот заметил у вас, там, в той открытой коробке, какую-то книгу Грамши… Нельзя ли её полистать?
   – О! – шотландец бросил на мальчика уважительный взгляд, – Мистер интересуется серьезной литературой? Похвально! Разумеется, можно. Вот, не вставай, сам достану…
   К тому моменту, когда мистер Беза вернулся, Алан уже полностью погрузился в «Тюремные тетради», начисто забыв про угощение.
   «Седой» оторвал его от чтения, и вручил увесистый бумажный пакет, котором виднелись корешки офисных папок.
   – Вот, тут все, что я обещал, – сообщил он, – Кроме того, там сопроводительное письмо, в котором я постарался подробно изложить все основные моменты. Если возникнут затруднения, – обращайтесь к нам, мы поможем. Самому ему лучше сюда не ездить, но мы можем встретится в любом удобном для него месте, в разумных пределах, естественно. В Катманду я поехать не смогу… Смотрю, тебе пришлась по нраву книга?
   – Интересно, сэр. Но даже за 20 минут я уже нашел несколько спорных моментов…
   – Это и неудивительно. Грамши был, безусловно, незаурядным человеком, и видным деятелем. Нет сомнений в честности его намерений. Но, как по мне, он был оппортунистом, причем из тех, которые уходят в оппортунизм не вполне сознательно, просто по причине не изжитой доли идеализма… Если книга нравится, – забирай. Надеюсь, ты тут не в последний раз, дочитаешь – вернешь.
   – Спасибо, сэр! До свидания! – просветлел лицом Алан, положил книгу в пакет, и вприпрыжку минуя завалы коробок, убежал на улицу.
   – Бойкий щегол, – заметил Энди, – А вот аппетит у него, – не очень. А я, например, человек простой, чуть ли даже не из народа. Не пропадать же продукту? Не побрезгую, нет, сэр… – и с аппетитом захрустел печеньем, прихлебывая молоко.
   – Худеть бы тебе надо, Макнаб, – заметил Беза, – Возраст, давление, сердце, а ты все никак не остановишься.
   – Но, сэр, на кой же еще жить, если не ради маленьких удовольствий? – развел руками шотландец, – Знаете, как было тоскливо без свежего молока и печенья в чёртовом Шталаг 18. Я уже немолод, и не умею получать столько радости от чтения каких-то итальянских путаников…
   – Например, ради того, чтобы выкинуть старую мебель, – категорически заявил Беза, – Без обид, но в Stalag XVIIIA ты даже толком не похудел. У нас еще работы непочатый край. Я не хочу провести тут все выходные…
   (Желающие могут убедиться: http://www.sdelanounih.ru/nemeckij-plen-dlya-anglosaksov-i-russkix/)
   – Думаешь, выйдет из этих троцкистов какой-то толк?
   – Не знаю, – серьезно ответил Беза, – Надеюсь, что выйдет, разумеется. Ладно, давай не будем рассиживаться! Сам же, наверное, домой хочешь…
  
   Весь остаток субботы и большая часть воскресенья ушли у Гранта, чтобы ознакомиться с присланными материалами. И с каждой новой папкой он становился все серьезнее и серьезнее. С одной стороны, от перспектив, которые сулила реализация предложенных проектов, захватывало дух. С другой стороны, – он очень отчетливо понимал, что шагает в неизвестность. Ничем подобным он ранее не занимался.
   Даже писать листовку, призывающую рабочих присоединятся к создаваемому жилищному кооперативу, и то, было непросто писать. Отлично понимая, что делает полезное дело, Грант, тем не менее, чувствовал себя рекламным агентом, а не агитатором… Впрочем, он осознавал, что это исключительно результат отсутствия специфического опыта.
   На следующей неделе он и еще пара товарищей встретились со стряпчим, оформившим регистрацию «East End Cooperative Housing», а также посетили неизвестный им ранее, но выглядящий весьма респектабельным банк, в котором им, без всяких пререканий и мытарств, выдали беспроцентную ссуду на три года. Ни сам Грант, и ни один из его товарищей, никогда не держали в руках подобной суммы, и никогда не получили бы такой ссуды при других обстоятельствах. Только сейчас до некоторых стала доходить серьезность мероприятия, коммунисты стали более собраны и сосредоточенны.
   Неделю подряд Алан и его юные товарищи занимались раздачей листовок на проходных заводов и фабрик, терпеливо отвечая на множество вопросов. Внимание властей это не привлекло: в те времена композиция «троцкист с пачкой листовок возле проходной завода» была такой же естественной деталью пейзажа, как пресловутые лондонские туманы.
   Провели собрание будущих участников кооператива. Помещение пришлось снимать непривычно большое, – народу набилась настоящая тьма, рабочие пришли с женами, нередко и с детьми. Гранту было не впервой выступать перед рабочей аудиторией, и он легко, подробно и не без остроумия изложил план, достоинства и сложности предстоящих действий. На лицах некоторых, особенно молодых, рабочих и работниц читалось явное недоверие. Мысль о том, что жилье можно строить сообща, без процентов и переплат, и вселяться в дома сразу, как они будут построены, казалась им слегка фантастической. Но Тед старался, и среди тех, кто собрался в зале, лишь несколько самых недоверчивых семей отказались записываться в кооператив по итогам собрания. Председателем был выбран, с подачи Теда, Фред Эллиот, которого в рабочей среде многие знали и уважали.
   Район, на строительство в котором было получено разрешение (тоже, удивительно быстро и почти без проволочек), был застроен старыми заброшенными индустриальными сооружениями 19-го века, – уродливыми кирпичными корпусами фабрик, складов и мастерских. Дабы сэкономить средства, решено было взять снос на себя, и все члены кооператива выразили желание вложить в это дело, как и в последующее строительство, личное трудовое участие. Подобные собрания провели еще не один раз, и поток желающих присоединится не иссякал, – положение с жильем рабочих было очень тяжелым, а залезать в долговое рабство к банкирам рядовые англичане не особо рвались. Во время праздничных мероприятий 1 мая, также, активно велась агитация, ей была посвящена также значительная часть весенних выпусков газеты «Socialist Fight» и журнала «Workers International Review», выходящие непривычно большим тиражом.
   Тед внимательно ознакомился с практикой кооперативного строительства в СССР и «странах народной демократии», которая была обобщена в материалах, переданных ему Сергеем. В целом, заложенные в концепции идеи пришлись ему очень по нраву, кроме одного пункта, – насчет трудового участия членов. С его точки зрения, у этого момента было немало минусов. Во-первых, рабочие в Англии и так работали немало, – отнюдь не все работодатели соблюдали законодательство строго, и большинство перерабатывало на два-три часа вполне стабильно. Нормальной была шестидневная рабочая неделя. Тяжелая работа на стройке после такой нагрузки была более чем некстати, приводя к совершенному утомлению человека. Во-вторых, трудовое участие, прописанное в договоре, сулило ссоры и разборки на тему того, кто больше поработал, со сложным выяснением объемов труда, который необходимо вложить для равных долей участия. Если человек, например, заболел (а то и просто запил, среди английских рабочих совершенно нередкое явление), – кто-то, в свою очередь, просто по определению вынужден будет работать «за себя и за того парня», что сулило массу неприятностей. Наконец, строительство, при всей кажущейся простоте, являлось ремеслом серьезным, и те, кто ничего в нем не понимал, на стройплощадке были скорее помехой, чем помощью. Да, они могли быть разнорабочими или поднимать тяжести, но даже такой нехитрый труд был чреват большими объемами травматизма, несчастных случаев, а также порчи материалов и оборудования. Так оправдает ли себя присутствие на стройке толпы неумех, да еще и неумех уставших после основой работы?! Кроме того, строители тоже являлись работниками, и, хотя трудовое законодательство Великобритании того времени не требовало от работодателя ни обязательного страхования работника, ни даже ознакомления его с техникой безопасности, – могли возникнуть проблемы юридического характера из-за отсутствия трудовых договоров. Причем, в условиях, когда сама необходимость в подобном участии стояла под большим сомнением.
   Одним словом, решив, что в СССР и других странах социализма трудовое участие членов кооперативов, – скорее вынужденная необходимость, нежели обязательный элемент организации, Тед решил ограничить участие членов кооператива помощью при сносе и разборе аварийных зданий на будущей стройплощадке, а также вспомогательными работами, – выгрузкой материалов, и иной помощью в сравнительно умеренных объемах. Кроме того, было оговорено, что дольщики примут активное участие в благоустройстве придомовой территории и в организации будущих домовых комитетов. И значение это имело скорее консолидирующее, нежели экономическое, – дабы дольщики знакомились с будущими соседями, а также с коммунистами-организаторами, привыкали к совместному характеру труда и эффективности низовой организации. Что же до собственно строительства, то по всему выходило, что строители-профессионалы, без привлечения которых обойтись все равно было никак, основной объем работы проделают и качественнее, и быстрее, и дешевле. Разумеется, Тед обсудил эти вопросы с Сергеем. Тот оказался к подобным предложениям не совсем готов, – признавая их обоснованность, он, все же, для верности, отправил запрос по каким-то своим инстанциям. Ответ пришел очень быстро, и оказалось, что в целом Тед был полностью прав. Привлечение участников кооперативов к самому строительству в СССР было делом сугубо вынужденным, и связанно было с желанием хоть немного разгрузить СМУ и другие строительные организации, чей план в Союзе был разверстан на несколько лет вперед без всяких «передышек» и послаблений.
   При сносе старых промышленных домов проявили максимальную хозяйственность: где было можно, старались сохранить пригодный к использованию добротный столетний кирпич, стальные и чугунные балки, плитку, каменные блоки. Сергей (которого все непосвященные знали как польского эмигранта Серигиуша Безу) несколько раз сам приезжал на стройплощадку, и подкинул идею: не сдавать в металлолом некоторые образцы древнего промышленного оборудования, которое не было демонтировано в брошенных сооружениях: там нашлись старые винтовые прессы, паровые машины, разнообразные неисправные станки причудливых очёртаний и многое другое.
   – Много вы на металлоломе, все равно, не заработаете, – заметил он, – Черный металл сейчас дешевый, а все, что тут было ценного, давным-давно скрутили, еще во время войны. Лучше бы вы выбрали то, что получше смотрится, и организовали музей старинного промышленного оборудования. Скоро таких вещей будет нигде не увидеть, а, между тем, эти станки – памятник британскому пролетариату, который потом и кровью ковал за ними промышленную революцию, изменившую весь мир. Можно, кстати, уже сейчас поискать, что есть на распродажах металлолома, - интересные вещи можно купить за копейки… Скоро в Лондон будет приезжать много туристов, лишние деньги вам не помешают. К тому же, найдется работа старикам-пенсионерам, чтобы не скучали, – смотрителями, и подросткам, какими-нибудь сувенирами приторговывать, лимонадом и бутербродами на каникулах…
   После согласования с другими участниками проекта, решено было так и сделать. Один из старых корпусов, 1859 года постройки, вместо того, чтобы разобрать и демонтировать, огородили, слегка подновили, и стали стаскивать в этот типичный образец индустриальной архитектуры, ненавистный дедам и прадедам нынешних рабочих, все интересное железо, которое находилось во время сносов. А интересного нашлось немало, например, прялка «Дженни» выпуска 20-х годов прошлого века, токарный станок Модсли, и даже маленький узкоколейный паровоз крайне архаического вида (его, в первый момент, даже приняли за «Ракету» Стефенсона).
   Не обошлось во время расчистки территории и без сюрпризов. Так, на чердаке одной из старых мастерских, была обнаружена немецкая бомба весом в сто килограмм, причем, совершенно новая с виду. Хотели, было, вызвать саперов, но тут от Сергея приехала на неприметном грузовичке «Форд» пара каких-то неразговорчивых мужиков с ящиком инструментов, обезвредили бомбу, сняв с неё все взрыватели, и увезли завернутую в брезент увесистую «тушку» бомбы в неизвестном направлении. Поскольку дело было в выходной, и на площадке почти никого не было, дело обошлось без особого шума. Из всей организации посвященными в подробности произошедшего оказались только Фред, Тед и Алан, случайно оказавшийся поблизости. Тед и Алан недоумевали, и лишь Фред понимающе ухмылялся, явно припоминая что-то из своего норвежского опыта. Но и он предпочел ничего не комментировать.
   Другие сюрпризы были более приятные: так, при разборе пола одной постройки непонятного назначения, рабочий обнаружил чугунный сундучок, в котором, после вскрытия, нашлось четыре тысячи золотых соверенов Георга III. Эту находку тоже было решено не афишировать, и деньги (29 кг золота стоили, даже без учета коллекционной ценности, никак не меньше 20 тысяч фунтов) пополнили фонд предприятия.
   – Теперь мы можем вернуть вам вашу ссуду, – заметил Тед, честно рассказавший о находке Сергею, когда он, в очередной выходной, приехал посмотреть на площадку, – В принципе, в ней больше нет нужды.
   – Вот, я же говорил! – улыбнулся Сергей, – Главное, ввязаться в настоящее дело, а дальше оно само попрет! Не переживайте, лучше организуйте новые проекты. Раз у вас появились свободные средства, я бы предложил, по опыту наших товарищей из южных стран, создать народный банк. Слыхали про такие учреждения? Английские законы ничуть этому не препятствуют, хотя, Маркс свидетель, – еще поискать надо страну, где банковское законодательство столь точно соответствовало бы определению: «Возведенная в закон воля правящего класса».
   – Свой банк нам нужен, – кивнул Тед, – Многие товарищи уже сейчас, помимо строительства нашего кооперативного квартала, предлагают организовывать производственные кооперативы. Им, хотя бы формально, потребуется брать ссуды. Кроме того, ссуды, уже настоящие, многим членам кооператива потребуются на обзаведение. Теперь, когда денег стало больше, меня смущает только одно обстоятельство: не слишком ли много мы на себя берем с самого начала?
   – Разве же это много?! – развел руками Сергей, – В Италии некоторые товарищи создают предприятия с многими тысячами участников и множеством структурных подразделений, – и строительство, и промышленное производство, и сельское хозяйство, и сфера услуг. И это правильно, я считаю, – если есть возможность, надо каждый пенс нести мимо буржуев, чтобы деньги работали на тех, кто их и создает… Кстати, может договорится и кого-нибудь сюда командировать вам в помощь?
   – Поделиться опытом никогда не вредно, – с готовностью согласился Тед, – Да, насчет производственных проектов. Среди ваших предложений мне попался интересный вариант проекта для жилищного строительства. Те, которые называются «Таунхаус». Они хорошо подходят для застройки средней плотности, квартиры получаются просторными, удобными. Есть варианты со встроенными гаражами. Практически – сочетают достоинства частных домов по комфорту проживания с достоинствами многоквартирных по удобству единого подключения и разводки коммуникаций. Плюс, – люди не отгораживаются заборами, сохраняется коммунальный характер проживания, соседские отношения. А самое полезное, на мой взгляд, – это то, что их можно собирать из однотипных конструкций. Все что нужно для их производства, – циркулярные пилы для фанеры и древесины, пневматические молотки, кое-какой ручной инструмент и стапели. Утеплитель используем на основе минеральной ваты и пенопласта. На облицовку пустим тот кирпич, который удалось получить при разборке старых корпусов, но вообще, можно применять любой, вплоть до кирпичной плитки. Именно такой проект мы утверждали в муниципалитете для нашего квартала, и, как мне кажется, производство подобных домов будет иметь хороший спрос во всем Большом Лондоне. Может быть, начнем как раз с такого заводика? У нас есть несколько десятков дольщиков, которые сейчас на грани потери работы. Давайте, параллельно развертыванию строительства, организуем их в кооператив?
   – Мне нравится, как вы рассуждаете, Тед, – с уважением ответил Сергей, – Я и сам хотел предложить именно этот вариант, но вы меня упредили. В СССР мы такие дома, правда, почти не строим, – для нашего климата они слишком легкомысленные. Только несколько опытных кварталов и мини-отелей в Крыму. Их спроектировали с учетом технологий, доступных в Великобритании, и предпочтений англичан в отношении стандартов жилья.
   – А в СССР есть какие-то строительные технологии, недоступные в Великобритании? – с недоверием поднял бровь Грант.
   – Вот выберитесь к нам в гости, – сами посмотрите, – с лукавой усмешкой ответил Сергей, – Что ж, давайте согласуем, что вам еще понадобиться, на данном этапе…
   К моменту окончания расчистки территории, заводик уже работал. Со стороны было нанято всего несколько человек, – бухгалтеры и инженеры, все из числа молодых социал-демократов. Людей с буржуазным складом характера и предрассудками кооперативная форма организации отпугивала, но и нельзя сказать, чтобы их кто-то упрашивал. Лишенные же классовых и сословных (да, в «демократической» Англии и это тоже имело значение) молодые люди быстро поняли, что дело не только правильное с идеологической точки зрения, но крайне выгодное: полноправный член кооператива имел возможность получить не только долю прибыли, но и неплохое жилье в беспроцентную рассрочку. Кроме того, он мог брать ссуды в народном банке под такой «процент», который заставил бы любого настоящего капиталиста-банкира немедленно удавиться от жадности. В перспективе было открытие своей школы, больницы, парикмахерских, библиотеки, и даже церкви. По настоянию Сергея Тед, не без труда, но отыскал молодого викария из Йоркшира, который придерживался крайне левых взглядов, и за их пропаганду пастве даже успел отсидеть в тюрьме в начале 50-х.
   – Зачем нам этот поп? – удивленно спросил Тед после собеседования с пастором, – Ведь это же расходы: сама церковь, потом затраты на её поддержание в приличном виде, и все это ради того, чтобы у нас сохранялась религиозная пропаганда, с которой мы боремся?
   – Поп у нас непростой, – улыбнулся Сергей, – Отец Мартин, – поп-коммунист, а это само по себе многого стоит. К тому же, он умеет плотничать. А само наличие церкви сильно усыпит бдительность некоторых … шибко бдительных.
   – Да он почти анархист! – воскликнул Тед, – Я всю жизнь стремился быть большевиком, но когда беседую с ним, мне кажется, что это я – соглашатель и оппортунист, уже потому, что немало денег отдал буржуям за фанеру, гвозди и цемент…
   – Он же проповедник, – пояснил Сергей, – Его язык – язык яркой метафоры, привык он так. Вы просто мало смотрите со стороны на себя самого. Порой, вы тоже на него похожи, когда выступаете на митинге, или пишите для молодежи. Религия, это, конечно, устаревшая глупость, тут я, разумеется, с вами не спорю. Но, мы же понимаем, зачем она нужна людям? Вспомните слова Маркса: «Религия – это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа». Религиозное учение служит, как бы, опорой для слабых духом, оно дает надежду и волю к движению даже тогда, когда жизненные обстоятельства говорят, что все тщетно. Да, мы можем лишить людей религии, но им требуется вера. И, пока они не обретут веру в себя и в свои возможности в реальном мире, выбивать из-под них опору, – опрометчиво. Надо действовать не торопясь, и лучший способ – воспитание материалистического, научного взгляда на мир. Если все пойдет, как задумано, молодежь будет наша. Ну, а те, кому уже поздно себя радикально менять, пусть лучше имеют дело с отцом Мартином, как считаете?
   – Я, разумеется, не против, но, как бы он не совратил всех наших людей в анархическую ересь, – проворчал Тед.
   – А это решаемо, я думаю. С ним надо просто поговорить по душам, он все поймет.
   – Пригрозите ему ледорубом?
   – Думаю, хватит убеждения. В крайнем случае, можно напомнить ему небольшую историю из его семинарского прошлого. В этих семинариях, знаете ли, нравы почище, чем на вашем флоте…
   – «Ром, плеть и педерастия»? Мальчики из хора?
   – Ну, зачем же конкретизировать? Да и обижать хорошего человека не к чему, он ничего плохого никому не сделал. Два подростка шалили, и попались на глаза воспитателю. Просто напомним, что для пастыря важнее всего интерес паствы. И, в первую очередь, интерес классовый. А его, в нынешних условиях, могут отстоять только большевики. Для анархии, глядишь, тоже придет время, – когда коммунизм построим… Но не раньше.
   После забивания свай и установки кирпичных фундаментов, дома собрали исключительно быстро, – конструкции были уже готовы, и на сборку ушло всего несколько дней. Куда больше времени, чуть больше недели, потребовалось для черновой отделки: стены обложили «антикварным» кирпичом, провели коммуникации, поклеили плитку в санузлах и установили сантехнику.
   Назвать новый квартал решено было «Джермистон», в честь родного города Гранта в ЮАР. Тед голосовал против, и вообще, считал, что кооперативному кварталу подходит какое-нибудь более «революционное» название, но большинство поддержало именно этот вариант.
   Принимать Джермистон приехали не только все дольщики и почти весь состав РСЛ и молодежной группы, но и чины из районной администрации, полицейский чиновник, и депутат Лейбористкой партии от округа.
   Важные чины с некоторым недоумением смотрели на красные флаги, которыми были декорированы дома и церковь.
   Разумеется, все важные гости выступили с речами, но над муниципальным чиновником и депутатом, не сделавшими для сограждан практически ничего, в толпе только посмеивались, особенно, когда те употребляли вычурные и пафосные обороты, смысл которых мало кто понимал. Контрастом звучала речь Гранта, энергичная, простая и доходчивая, которую рабочие громко приветствовали, и краткая проповедь отца Мартина, пожалуй, еще более радикальная и зажигательная. Когда же Тед, под аплодисменты и крики «Гип-гип-ура!» всех собравшихся, перерезал символическую ленту на въезде в квартал, и приглашенный духовой оркестр пожарной команды заиграл «Интернационал», высокие гости вовсе «увяли». Однако, последовавший после банкет всем понравился, и несколько притупил их настороженность.
   Новенькие дома, в которых новые жильцы тут же бросились обустраиваться, производили на других рабочих Лондона могучее впечатление, которое не заменила бы любая, самая упорная и многолетняя агитация. Про кооператив, превративший заброшенную промышленную зону в уютный и комфортабельный район на несколько тысяч жителей, написали многие газеты, в первую очередь, разумеется, лейбористские. Тон консервативных изданий, если они вообще сочли нужным упомянуть такую «мелочь», был снисходительно-настороженным. Рабочие с разных концов Большого Лондона съезжались в Ист-Энд, взглянуть на Джермистон, полюбоваться на красивую внешнюю кладку домов, несущую следы благородной старины, блестящие оцинкованные крыши, и поговорить с новоселами. Последних легко было застать вечерами на улице, поскольку они были заняты разбиванием газонов, посадкой деревьев и кустов, а также оборудованием детских площадок. Детские площадки вкупе с озеленением, вообще, производили на всех зрителей, и не только на небогатых рабочих, сильнейшее впечатление. Большинство районов города, в которых проживали люди низкого и среднего достатка, не имели вообще никакого пространства для детей и общественного отдыха. Считалось, что для этого достаточно городских парков.
   В Джермистоне еще при проектировании были заложены дворы, огороженные живыми изгородями, детские площадки с качелями, песочницами, детскими «городками» и полем для мини-футбола. Отдельно было оборудовано пространство для выгула собак, которых лондонцы весьма любили, дабы избежать в будущем инцидентов с укусами детей и отходами собачьей жизнедеятельности в песочницах.
   Для отдыха взрослых также предусмотрели скамейки в тени вересковых кустов, беседки и столики для настольных игр, столы для пинг-понг и площадку для сквоша.
   В принципе, по степени продуманности и удобства дворы Джермистона не уступали закрытым кондоминиумам Челси, а по функциональности, – заметно превосходили последние, поскольку в них не тратились на вещи, ничему, кроме тщеславия, не служащие, вроде знаменитых английских газонов.
   Другой «новинкой», совершенно для тогдашней Англии нехарактерной, был отказ от индивидуального отопления дровяными каминами, и оборудование центрального отопления. В условиях, когда жильцы были и владельцами, и застройщиками, и членами управляющей кампании, короче, – когда никто не мог нагреть руки за их счет, это удалось сделать достаточно дешево. Под котельную выделили еще один «исторический» корпус, точнее, пристройку, в которой раньше находилась паровая машина привода станков. Вкупе со стильного вида ажурной кирпичной дымовой трубой и массивным зданием музея рядом, они составили органичную часть общего ансамбля квартала. Камины, – архаические приспособления, по эффективности уступавшие не только русской печи, но даже обычной буржуйке, были дорогими в обслуживании (а вот попробуйте, обеспечьте себя дровами посреди города миллионника!) и пожароопасными. Поэтому, в отсутствии парового отопления и при дороговизне электричества, большинство англичан согревались зимой наиболее доступным способом: напялив на себя как можно больше одежды (что, кстати, легко можно заметить, внимательно глядя старые английские фильмы). Оттуда же, кстати, пошла любовь англичан к пледам, толстым домашним халатам, надеваемым поверх костюма, манере ходить по дому обувшись, и посиделкам возле огня (зачастую, сопряженным с пьянством). Дети зимой постоянно болели, часто с осложнениями, а лекарства и врачи были отнюдь недешевы, и доступны не всем…
   В общем, уже в первую зиму 1958-го все очень высоко оценили центральное отопление, и никто не жалел о дополнительных затратах.
   Многие, услышав про сказочно-комфортные условия и низкие затраты кооператоров, просто не верили, и посмеивались. Другие спрашивали адрес и телефон кооператива, интересовались, как в него вступить. Грязные, неухоженные рабочие кварталы, в которых они жили, после посещения кооперативного района смотрелись особенно убого…
   К концу лета активисты РСЛ из разных районов города организовали еще шесть новых жилищных кооперативов, и два производственных, ориентированных на изготовление строительных конструкций. Кроме того, для оптовой закупки стройматериалов был создан торгово-закупочный кооператив, со складским терминалом, на котором использовались стандартные паллеты, погрузчики «Бобкат» и другие, доселе невиданные в Англии технологии складской логистики. В сентябре откомандированные в Ливерпуль члены РСЛ организовали сеть жилищно-производственных кооперативов и там.
   Примерно в то же время до Теда дошли сведения, что подобные кооперативные объединения организуют и Компартия Великобритании Гарри Поллита (поскольку Венгерский мятеж не состоялся, Поллит занимал пост генсека CPGB до самой своей смерти в 1960-м), в Глазго, Эдинбурге, Бирмингеме и Ливерпуле. Дела у них шли не так бодро, не только чиновники, но и рабочие посматривали на «сталинистов» косо, считая их не более, чем «рукой Москвы». Но, поскольку активистов у них было куда больше, чем у Теда, кое-что у них, все же, получалось. Например, они организовали несколько транспортных кооперативов, использующих мультимодальные перевозки в стандартных контейнерах, и объединяющих несколько тысяч водителей по всей Англии.
   Несмотря на сильнейшую взаимную неприязнь партийных структур, кооперативные очень быстро наладили сотрудничество по целому ряду вопросов, обеспечив друг другу льготные условия обслуживания. На этом фоне и представителям Компартии, волей-неволей, пришлось искать общий язык с РСЛ. Очень скоро выяснилось, что, несмотря на наличие скелетов в шкафу обеих сторон, общего у рядовых партийцев куда больше, чем различного.
   В Лондоне дела лучше шли у троцкистов. Тяжелая промышленность, морские и железнодорожные перевозки, а также большая часть сельского хозяйства Англии находились в сфере интересов крупного монопольного капитала, и туда кооперативам вход был заведомо заказан. Однако, во все те ниши, которые капиталисты оставляли мелким частником, чтобы тем было «с чем играться в бизнес», кооператоры лезли, что называется, «без мыла». К Рождеству кооперативами, организованными РСЛ, были открыты три сети быстрого питания, ставшие очень популярными, особенно среди молодежи, десяток местных радиостанций, шесть довольно крупных полиграфических предприятий, сети парикмахерских, книжных магазинов, мебельных мастерских и даже вполне солидная обувная фабрика.
   Развитие кооперативного строительства привело к тому, что стало возможно внедрять более современные методы, нежели те, что первоначально выбрал Тед «от бедности».
   Так, у обанкротившейся компании был выкуплен цементный завод, и, несмотря на большие затраты, модернизирован, что позволило поднять его производительность в 3-4 раза. Поблизости был выкуплен «бросовый» участок наполовину заболоченной и непригодной к строительству земли. Болота осушили, топкие места, – засыпали строительным мусором, в обилии поступающим из Лондона, и выровняли. На нем построили завод железобетонных изделий, а также цех готовых металлоконструкций, в которых широко использовали советский опыт и технологии.
   Благодаря этим мерам, основной строительной технологией кооперативов стала не сборка каркасно-щитовых конструкций из «навоза и палок», а строительство из цементных блоков с внутренними пустотами. Плиты перекрытий, лестничные проемы и другие несущие элементы изготавливались стандартными, из железобетона. Кроме того, было налажено производство тротуарной плитки разных цветов и размеров, желобов водоотводных канавок, бордюров и, даже, фонтанчиков для питья. Цех металлоконструкций ориентировали на изготовление силовых элементов, а также каркасов застекленных фасадов.
   Основным был выбран разработанный в Ленинграде проект двухэтажного многоподъездного дома, с двумя или четырьмя просторными квартирами на каждой площадке. Более многоэтажные варианты, несмотря на большую экономичность, популярностью у лондонцев не пользовались. Видимо, даже такие, комфортные, теплые и вполне уютные дома напоминали им о ненавистных доходных домах-клетках, в которых они жили раньше. Поэтому пятиэтажек, внешне немного похожих на «хрущевки», было построено, сравнительно, немного. Фасады домов выполнялись в нескольких вариантах, – либо с облицовкой одним из предложенных вариантов декоративного кирпича или плитки (что было дороже), либо несколько разных типов сплошного остекления на стальном каркасе. В случае с «блочными» таунхаусами, можно было самостоятельно подобрать цвет остекления каждого блока-квартиры, что весьма импонировало англичанам, любящим «выделится из толпы». В некоторых случаях будущие жильцы сами брались за работу, и монтировали на фасаде настоящие витражи, причем, с учетом вкусов контингента, преимущественно, на коммунистическую тематику.
   Глядя на разноцветные фасады, и впечатляющие стеклянные картины (весьма сомнительной художественной ценности), Сергей лишь вздыхал и отводил глаза, но и он соглашался, что главное, чтобы самим хозяевам нравилось.
   Разумеется, внедрение таких технологий потребовало наличия специальной техники, – панелевозов, кранового оборудования, бетономешалок и бетононасосов. Чтобы не отдавать деньги на сторону, решено было создать общий парк строительной техники, со своей базой хранения и технического обслуживания.
   Затраты были пугающими, но Сергей, знакомясь с бесконечными сметами, сохранял полнейшую невозмутимость.
   – В серьезном деле иначе и не бывает, – пояснял он, – Поверьте, ваши предприятия по расходам не идут ни в какое сравнение с тем, что происходит в Союзе. И, кроме того, каждая модернизация несет в себе задел для следующей. Что могут производить заводики по распиловке строительного бруса и раскрою фанеры? А имея свой цемент, свои цементные насосы, свои бетономешалки, опалубку и грамотную организацию труда, можно брать подряды на строительство чего угодно, вовсе не обязательно жилья. Хоть мостов и дорожных развязок. За монолитными бетонными конструкциями будущее. А заводики легко переориентировать на производство опалубки, да и других полезных в строительстве вещей. Все деньги вернутся, и приведут друзей. Ваши работники форменным образом озолотятся, если все поставить как надо!
   Теду и остальным членам РСЛ, особенно поначалу, было очень странно заниматься подобными вещами, но они видели, что «мистер Беза» был прав: новые удобные дома, возводимые людьми чуть ли не самостоятельно, быстро и недорого, давали эффект куда больший, нежели простая умозрительная агитация. Рабочие и небогатые служащие стекались в кооперативы в огромных количествах.
   Работало в этих объединениях, уже к концу года, больше тринадцати тысяч человек.
   Люди шли в кооперативы с большой охотой. В них соблюдались строгие правила, был установлен 8 часовой рабочий день, два выходных в неделю (на выбор, – в субботу и воскресенье, или один фиксированный и один по скользящему графику), отсутствовала дискриминация женщин, как по приему на работу, так и по размеру заработной платы. Широко практиковались академические отпуска за счет кооперативов для учащихся, с обязательством членов после отработать по специальности оговоренный срок, действовали программы переобучения на актуальные профессии, причем, вне зависимости от возраста или пола. Это разительно отличалось от откровенно скотских правил обращения с молодыми рабочими, рабочими низкой квалификации или приезжими, которые практиковали капиталисты. Более или менее прилично в Британии жили лишь настоящие мастера, рабочие-станочники с исключительной квалификацией, которых в СССР, пожалуй, скорее бы определили в инженеры. Вместе с тем, широкое использование передовых методов организации труда, технологий и системы поощрения позволяли поддерживать высокую производительность труда, а, следовательно, и прибыльность всех народных предприятий.
   Тед отлично понимал, какое значение имеет в политической деятельности доступ к СМИ. Именно поэтому он нередко голосовал за вложение средств в местные радиостанции и полиграфию: даже при условии не самой быстрой окупаемости, эти приобретения давали возможность ближе подойти к первоначальной цели всего предприятия. Однако, выяснилось, что и это направление весьма денежное, – в мире росла популярность музыкального радио, реклама на радио приносила значительные средства. Более того, со временем их стали приносить заказы на печатную продукцию, множество кооперативных изданий, на которые был большой спрос и вне сообществ кооперативов, и даже партийные издания, которые вдруг стало читать множество людей. Газета и журнал резко увеличили штат, в них пришли молодые корреспонденты и репортеры, туда еженедельно писало множество рабочих, которым хотелось поведать о своих мыслях и проблемах.
   Расширение сети кооперативов потребовало создания еще двух «Народных банков». Сама народная банковская система почти не приносила доходов, т.к. процент по ссудам едва покрывал издержки (преимущественно, состоящие из фонда заработной платы сотрудников). Но наличие надежной внутренней платежной системы облегчало взаимодействие, делало функционирование кооперативов более прозрачным для их членов (и более закрытым со стороны).
   Контроль, осуществляемый Сергеем и его коллегами, из которых Тед знал только двух, – тучного шотландца Энди Макнаба, работавшего управляющим в конторе «Horns and Hoofs Company», и итальянского консультанта Джованни Савино, был, надо признать, удивительно ненавязчивым и, даже, можно сказать, тактичным. В основном, контролем средств занимался Джованни, опытный бухгалтер, человек молодой, но, судя по всему, уже успевший повидать жизнь. Некоторые ошибки и накладки, неизбежно возникающие в работе, он просто выделял и ставил на вид кооперативным бухгалтерам, не устраивая из этого трагедии, однако, почему-то, его слушались с полуслова, и вообще, за спокойным и вежливым итальянцем быстро закрепилась неизвестно откуда взявшаяся репутация человека, с которым шутки плохи.
   Иногда Сергей просил о небольшой услуге, – обычно, перевезти что-то кооперативными грузовиками, иногда, – поселить ненадолго пару человек в общежитии. Разумеется, ни в какой криминал он кооперативы и РСЛ не втягивал. Зато каждый раз, когда помощь требовалась от него, он выполнял просьбы быстро и неукоснительно: чиновники становились сговорчивыми, подрядчики, – аккуратными, а криминальный элемент, неизбежно возникавший рядом со всяким денежным делом, стремительно исчезал с глаз долой, предварительно вежливо извинившись, и, в некоторых случаях, даже вручив ценные подарки в знак раскаяния.
   Уже в конце года заказы на строительные конструкции позволяли полностью вернуть всю выданную под ручательство Сергея ссуду, но, как и оговаривалось изначально, Сергей от возврата отказался. Вместо этого он передал Теду новые материалы, пометив папки в порядке приоритетности. Проекты были и вполне понятные, и несколько необычные. Сеть кафе, с кебабами и сосисками карри в качестве главного блюда?! Да какой лондонец сменит любимые «Fish and Chips» на такую гадость?!.. Но сменить захотели многие, все три организованные кооперативные сети закусочных «выстрелили», и начали открывать филиалы в других городах.
   На Рождественских праздниках Тед встретился с Сергеем в том же самом пабе, на окраине Кэмдена.
   – Таким образом, Тед, дела у вас идут в гору, – констатировал он, пробежавшись глазами по краткой сводке квартальной отчетности, заготовленной Грантом, – Наверное, и партия тоже переживает численный рост?
   – О да! – улыбнулся Тед, – Мы уже сейчас имеем то, чего никогда не мечтали бы получить у лейбористов. У нас кандидатами записались уже больше шести тысяч человек. Часть, конечно, отсеется в процессе кандидатского стажа, сами знаете, он у нас достаточно строгий. Но на несколько тысяч новых членов я, всяко, могу рассчитывать. Десятки новых ячеек, в Лондоне, Манчестере, Ливерпуле, Бирмингеме, Эдинбурге. Работа на крупных предприятиях тоже идет куда успешнее, – там читают газеты, на митинг 7 ноября в Гайд-Парк пришло столько народу, сколько я ранее не видел с конца 30-х, и отнюдь не только наши товарищи по кооперативам.
   – Все так, товарищ Грант, все так, – кивнул Сергей, – Однако, не забывайте, что ваш успех имеет двоякие последствия. Рост влияния любой левой группы в рабочей среде вызывает рост подозрений со стороны властей. Боюсь, вам недолго ждать провокаций, попыток рейдерских захватов ваших активов, или даже прямых диверсий. Поверьте, у многих уже есть на вас очень основательный зуб. Ведь, разумеется, буржуи бы и так, со временем, стали расселять все эти рабочие трущобы, так жить нельзя, тем более, в столице Империи, пусть и умирающей. А вы, практически, перехватили у них рынок.
   – Ну, мы догадываемся… Вы знаете что-то определенное?
   – Да. Источники из MI-5 сообщают, что вы не в приоритете, основной фокус внимания пока, все же, на CPGB. Но, в следующем году, за вас рано или поздно возьмутся. Думаю, вначале попытаются просто припугнуть, – вас, а затем рядовых кооператоров, в надежде, что все разбегутся от страха. Пошлют каких-нибудь громил, возможно, матерых уголовников. Кроме того, могут подкинуть наркотики, оружие, в дом или на склады. Могут попробовать подвести к кому-нибудь из вас девочку или мальчика, – разумеется, несовершеннолетних. К сожалению, у них большой ассортимент средств.
   – Положительно, в этом самом MI-5 многовато сраных аристократов, – заметил Тед, – Двинутых на почве близкородственных браков. Они что, ждут, что люди вернутся обратно в трущобы от страха?
   – Разумеется, нет, – покачал головой Сергей, – Они ждут, что кооперативы постараются дистанцироваться от вас. Хотя бы формально, но и это уже подорвет их дух. А то, что без вашей организации кооперативы, скорее всего, либо развалятся, либо переродятся в обычные капиталистические предприятия, – ну что ж, это будет приятным дополнением, но не более того. В конце концов, вы своей деятельностью перенаправили часть энергии недовольства масс на созидательную работу, это они скорее приветствуют, хотя и жалеют, что работа не приносит прибыль лично им. Вот, взгляните на этот список, он составлен моими людьми. Тут перечислены все ваши работники, которых внедрили к вам контрразведчики и полиция.
   Грант пробежался глазами по листку, и возмущенно фыркнул.
   – Про некоторых мы догадывались… Чёрт, Шерон Томсон! Ну, дерьмо бычье, какого чёрта! – Грант выглядел донельзя расстроенным.
   – Она вам нравилась? – сочувственно спросил Сергей без малейшей иронии.
   – Да… то есть, не в том смысле! Такая толковая девочка, отличная секретарша, интересовалась партийной работой, собиралась подавать заявление на вступление…
   – К сожалению, её стоит просто уволить под благовидным предлогом. Если бы она работала на контрразведку – еще бы, куда не шло. Ничего особого ей на этом месте и не узнать, да и перевербовать возможно, она же не кадровая разведчица. Но полиция, – это опасно, они у вас тупые, и, что хуже всего, резкие как понос. Один обыск в конторе, – и на вас все станут смотреть, как на уголовников. Ваше общество вообще, на мой взгляд, чересчур погрязло в предрассудках. В Италии, например, обыск без ареста только придает авторитет в глазах обывателей, – значит ловкие люди, дело иметь можно…
   – А что делать с парнем из банка? Он работает уже давно и может много знать.
   – Вот ему я бы предложил щедро скармливать дерьмо, если вы понимаете, о чем я. Пусть в MI-5 думают, что через вас моют капиталы какие-то бандиты, но по очень, очень сложной схеме, и тайком от вас самих. Скажем, через своего человека в бухгалтерии. Пусть поищут черную кошку в темной комнате. Очень увлекательное занятие, особенно если кошки там нет, зато есть пара ядовитых змей… Это их отвлечет, они вообще могут плюнуть, и оставить дело для Метрополитен-полис. Но, вообще, конечно, эта история, – повод для принятия мер. Причем серьезных и действенных.
   – Что же они так упорно ищут? У нас ведь даже нет уже сторонних денег, все схемы исключительно легальные.
   – Ищут наше с вами сотрудничество, что же еще. Им в жизни не придет в голову, что мы, как и вы, действительно хотим помочь людям улучшать свою жизнь, и именно это в наших интересах, а не какой-то сложный политический план.
   – И что нам с этим делать?
   – Думаю, что ничего страшного не будет, если наши люди проведут с теми из ваших, кому вы на полностью доверяете, небольшую учебную работу. Вам необходима служба безопасности, эффективная, имеющая как мускулы, так и мозги. Я, кстати, поражаюсь, что троцкисты за столь долгие годы не научились создавать их сами…
   – А это, может, потому, что кое-кто, не будем показывать пальцем, активно сокращал поголовье троцкистов? – хмыкнул Тед, – Особенно же самых толковых, боевых и опытных.
   – Возможно, дело в этом, – согласился Сергей, – Ну что ж, мы напакостили, нам и исправлять. В конце концов, будучи вооруженными новыми навыками, вы будете чувствовать себя в большей безопасности и по отношению к нам. А отсутствие страха – залог доверия. В общем, рекомендую провести совещание с вашим председателем жилищного кооператива, его навык подпольщика будет очень кстати. Пусть он сам отберет, для начала, десятка два парней и десяток девушек, не младше двадцати лет, желательно, – с опытом военной службы, но не обязательно. Толковых, по возможности, крепких физически, не робкого десятка, и умеющих за себя постоять, но не сказочных богатырей шести футов ростом, и не голливудских красоток со слишком броской внешностью. Впрочем, я думаю, уж Фред-то поймет, кто нам нужен, с первого же слова. Чёрт, надо было давно его ориентировать. Моя вина, что и говорить…
   – У вас дефицит своих кадров?
   – Ну, во-первых, с кадрами у деловых людей всегда дефицит, – загадочно улыбнулся Сергей, – А во-вторых, – я бы хотел, чтобы свои кадры такого рода были у вас. Те, кому вы будете доверять. В конце концов, «серьезными делами» захочется заняться и вам. Вам придется работать и в неспокойных местах, в той же Ирландии, там очень многим надо бы вправить мозги на место и, заодно, посчитаться за старое… В общем, это то направление, заниматься которым никогда не лишне, хотя, конечно, мы за мир во всем мире.
   – Кстати, Сергей… – было видно, что Теду немного неловко, – Насчет мира во всем мире. Есть небольшой вопрос…
   – Разумеется, не стесняйтесь…
   – Видите ли… вы, должно быть, помните того молодого человека, Алана Вудса? Вы видели его недавно, он продавал газеты на Ноябрьском митинге.
   – Разумеется. Он вернул мне книгу. Я его запомнил с первой встречи, в нашей конторе. Очень многообещающий молодой человек. А на митинге с ним еще бегала кучка мальчишек и девчонок, в том числе, какой-то совсем юный джентльмен… как его…
   – Джереми, Джереми Корбин. Ну, тоже умный мальчик, но я до сих пор не уверен, стоило ли Алану втягивать в наши дела ребенка.
   – Так ему самому всего 15, если я не ошибаюсь.
   – Не ошибаетесь. Именно про это я хотел бы поговорить. Дело в том, что Алан, как многие другие наши юные товарищи, всерьез хотели бы получить образование в СССР. Алан даже берет уроки русского языка…
   – И как у него успехи?
   – Ну, я-то очень мало практикуюсь в русском, поэтому оценить сложно. Но, мне кажется, имеется немалый прогресс… Так вот…
   – Не понимаю, что вас смущает. Разумеется, надо давать молодым дорогу! Надолго ли нас с вами хватит, а им продолжать наше дело. Мне кажется, не будет решительно никакой сложности в том, чтобы организовать парню, да и все остальным, кто подойдет по возрасту, учебу в Москве, или в Ленинграде.
   – А вам не кажется, что это поставит крест на их жизни тут? Черные списки, знаете ли, никто не отменял…
   – И это не проблема. У нас отработана схема для таких случаев. Все протекает анонимно, без уведомления властей. У вас, при капитализме, удивительно легко исчезнуть человеку. Как только парень или девушка становятся совершеннолетними, и до того момента как они не окажутся в армии или на работе, никому решительно нет дела до того, где они, и чем занимаются. К слову сказать, образование в СССР – не единственный вариант. Университет Дружбы Народов в Александрии дает не менее качественное образование, притом, что иноязычным студентам там учиться гораздо проще.
   – Учеба в Египте – не намного лучше в глазах наших властей, чем учеба в Советской России, – улыбнулся Тед, – К тому же насчет качества я, все-таки, позволю себе немного усомниться.
   – Ну и зря, – уверенно отмел сомнения Сергей, – Там читают лекции советские преподаватели, причем, из числа лучших, более молодые и менее скованные догмами, чем их коллеги в Союзе. Мой старший сын там учится, и в полном восторге, уж мне ли не знать. Правда, климат там для европейца тяжелый, еда непривычная, и, еще, эти африканские девушки… Но это, сами понимаете, – не страшно, молодым людям все равно приходится проходить через массу трудностей и ...э… соблазнов, на пути взросления… Словом, – пусть парень заканчивает школу, хорошо учится, и решает, куда хочет дальше. Все устроим. Кроме того, кстати, если будут желающие поработать на каникулах в «Корпусе мира», – у нас всегда открыты двери. Особый приоритет медикам, преподавателям и инженерам с опытом бурения скважин, во всяком случае, в этом году было так.
   – Хорошо, я поговорю с ним и остальными. Ребята хотят действия, и их можно понять. Я в их возрасте был таким же.
   – Я тоже. Да, а если кто-то хочет действия иного рода, – в Коминтерне всегда открыто множество вакансий для людей, имеющих природный английский язык. Но там, все-таки, сначала надо учиться. Много специфики. И товарищи потребуют проверку – они всех проверяют, даже тех, кого набирают в Союзе.
   Некоторое время оба мужчины пили свой светлый эль, Грант курил, а Сергей морщился каждый раз, когда дым попадал на него. Его, вообще, сильно напрягала привычка англичан смолить табак практически всегда и везде, – в барах, в кафе, в парках. Более всего непривычного человека смущало зрелище курящих в метро, – как на станциях, так и вагонах, в которых было практически не продохнуть. Возмущало Сергея и то, как много курящих было среди подростков. Совсем недавно, перекусывая в кафе, он обратил внимание на очаровательную девочку совсем уж юного возраста, – лет 12-13, не более, в школьной форме, которая листала журнал комиксов, пила лимонад, и курила суровую папиросу, в Союзе приличную разве что, грузчикам, поставив дымовую завесу, в которой могла укрыться, по меньшей мере, танковая рота. Никто не делал ей замечания, и вообще, складывалось ощущение, что ничего особого в курящем ребенке окружающие не находят. Ничем помочь девочке Сергей, конечно, не мог, – даже подойти и высказать все, что думал. По английским понятиям, разговор мужчины его возраста со столь юной незнакомой леди был вопиюще неприличным (и не без оснований, надо признать). Однако, Сергей достал из кармана маленькую камеру «Пентакс», которую на всякий случай носил при себе почти всегда, и тайком сделал несколько снимков, с тем, чтобы, быть может, использовать их в СССР для пропаганды здорового образа жизни среди молодежи и подростков…
   – Я слышал, РСЛ стала официальной секцией 4-го Интернационала? – спросил Сергей, оторвавшись от печальных мыслей.
   – Так и есть. Они не могли не заметить рост нашего влияния. Всего за год мы стали крупнейшей, после CPGB, компартией в Британии, поглотив почти все прежние «секты». Теперь нам предстоит еще несколько лет дрязг и разбирательств, до следующего раскола, – улыбнулся Грант, – Если честно, я бы, скорей, повременил с этим. У нас у всех чёртовски мало свободного времени, полно дел тут. С новой формой организации мы все загружены по самые уши, и, хотя людей, вроде бы, стало больше на порядок, их все равно ни на что не хватает. То же самое с деньгами…
   – Да я вообще с вас удивляюсь, – совершенно честно сознался Сергей, – Вы одновременно занимаетесь и делами кооперативного движения, и партийной деятельностью, и ведете вопросы идеологической работы, и закупаете гвозди оптом. Ведете марксистский кружок для рабочей молодежи, пишите большие статьи каждую неделю… Живете в кооперативной квартире, получаете обычный оклад освобожденного работника, ни разу не отдыхали больше дня за полгода. Я только приветствую такую скромность, но надолго ли вас хватит такими темпами?
   – А что делать?
   – Заведите, как минимум, себе заместителей. Ваша работа в 4-м Интернационале важна, как никогда. Сейчас есть хорошие предпосылки для объединения: успехи Коминтерна не могут не впечатлять, СССР становится более открытым, создает международные структуры. Самое время сотрудничать, выступать вместе, обмениваться опытом. А ведь еще есть лейбористы, я ведь слышал, что они делали вам предложения выдвигать депутатов на местных выборах…
   – Но из кого брать заместителей? Те из наших товарищей, кто что-то умеет, и так загружены. А кто более или менее свободен – совершенно не умеют … закупать гвозди оптом.
   – Так пусть учатся, Тед! Откройте уже какой-нибудь «Кооперативный Колледж». Поставьте там такую программу, чтобы каждый желающий мог обучиться основам работы в этой форме организации. Вы же обучаете рабочим специальностям, – распиловщиков, электриков, водителей погрузчиков, логистов, парикмахеров, и так далее? Так в чем же дело стало?
   – Рабочих мы обучаем прямо на производствах. К тому же, обучаемых не так уж и много, чаще к нам идут работать по уже полученным профессиям. Поэтому не нужны ни аудитории, ни учебные цеха, достаточно выделить наставника и установить сроки и условия.
   – Значит, надо совместить одно с другим. Создать колледж, куда смогут пойти и те, кто хочет выучиться на нужные вам специальности, и те, кто хочет сам стать организатором. Преподавателей мы вам найдем: есть специалисты нужной квалификации, из опытных кооператоров в Греции, Италии, Испании или Франции. Проверенные товарищи, с хорошим знанием английского, в том числе. Заодно, будете подспудно проводить агитацию. Людям свойственно серьезно относится к словам любимых преподавателей.
   – Сталинисты, надо полагать?
   – Отчего же? Найдем вам и троцкистов, раз уж так важно, хотя и беспартийных, впрочем, для вас это, скорее, достоинство. Их в Греции, например, полно, да и в Италии немало…
   – Что ж, это было бы здорово, – признательно кивнул Грант, уже освоившийся с манерой своего партнера делать дела, – И, к слову, на горизонте возникает новая проблема.
   – Это еще какая?
   – Трудовая миграция. Уже в прошлом году некоторые крупные фирмы начали завозить работников из-за границы. Это, главным образом, рабочие из Индии, Пакистана и Гонконга. Пока их немного, но вскоре это будет представлять собой реальную проблему. Платят им мало, условия работы, – самые ужасные. В профсоюзы они не вступают, многие даже не знают, что это такое. Между тем, они сбивают цены на рынке труда. В условиях нынешней безработицы болезненно даже это, сравнительно небольшое количество, но, я думаю, вскоре остальные работодатели тоже уловят выгоды, и начнут поступать так же. Вести среди приезжих работу очень трудно, – очень прочный языковой и культурный барьер. Китайцы и индусы в этом отношении еще, куда ни шло, – они, во всяком случае, некоторые, знают английский, по нескольку слов, но все же. С пакистанцами хуже всего. Большинство из них вообще не понимают, где находятся. Очень скованы, к англичанам относятся с опаской, держаться своих сообществ. Очевидно, что буржуи планируют увеличивать их число и далее, чтобы снижать цены на труд, стравить меж собой местных рабочих и приезжих, заодно лишая профсоюзы опоры. Пока это явление не особенно масштабное, но, как мне кажется, в будущем будет иметь продолжение и самые серьезные последствия.
   – Да, – Сергей по привычке потер виски, – Нас предупреждали, что подобное возможно, и не только в Англии, правда, считалось, что приток мигрантов начнется позже. Меры мы предусмотрели. Во-первых, и для вас, и для CPGB набирают в помощь товарищей из Китая, Индии и Афганистана, знающих языки и культурную специфику этих рабочих. Видимо, придется этот процесс ускорить. Необходимо, с одной стороны, работать в их среде, разъяснять необходимость борьбы за трудовые права. С другой стороны, – необходима разъяснительная работа среди английского пролетариата.
   – В любом случае, общественное давление должно быть направленно не на этих бедолаг, а на тех, кто их сюда привез и запряг в рабство. Иначе, правые используют ситуацию на полную катушку, и мы десятилетиями будем расхлебывать последствия. Важнее всего, – давить на правительство и бизнес, требуя, чтобы приезжие имели в точности такие социальные гарантии, как и местные. Тогда завозить их не будет смысла, а те, кто уже приехал, благополучно интегрируются в общество. Мало того, мы навербуем среди них сторонников для работы на их родине.
   – Надо сделать все, чтобы рабочие с обеих сторон видели истинного виновника их проблем. Тут уж никто, кроме вас, английских коммунистов, ничего поделать не сможет. Но, повторюсь, помощь с нашей стороны будет.
   – Когда нам ждать прибытия ваших «национальных кадров»? – с интересом спросил Тед.
   – Раз проблема трудовой миграции уже заметна, – то в ближайшее время, весной или в начале лета. Многие товарищи постоянно живут в жарком климате, незачем их тащить в здешнюю промозглость, чтобы они потом по месяцу лежали с температурой. Сможете их разместить и трудоустроить?
   – Без проблем, – пожал плечами Тед, – У нас вечно рук не хватает, а не мест. Особенно, если товарищи знают английский, и умеют не только партизанить… Хотя, в свете последних обстоятельств, нам и партизаны не помешают.
   – Это точно, – Сергей, казалось, задумался еще сильнее, – Слушайте, а ведь удастся, кажется, убить нескольких зайцев одним выстрелом. Среди этих парней, что прибудут, будут и опытные инструктора, которые, потом или даже параллельно, помогут вам организовать службу безопасности. Отлично! Именно таких и затребуем, по возможности… Но затягивать не станем, – пока с вашими поработают те товарищи, что есть тут.
   Затягивать и не стали. Сразу после праздников команда добровольцев, набранная Фредом, выехала на кооперативном автобусе в направлении небольшого частного поместья в Беркшире. Через неделю пятеро молодых людей и три девушки вернулись обратно. Они лаконично пояснили, что не прошли отбор, не вдаваясь в подробности, благо, никто и не докучал расспросами. Взамен Фред предложил набрать еще добровольцев, однако Сергей ответил отрицательно, взамен пообещав организовать еще одну группу после выпуска первой.
   В Беркшире будущие «боевики» провели почти полгода, – вплоть до конца мая. Вернувшиеся выглядели изменившимися, – они исхудали, были подтянуты и сосредоточены. Девушки приобрели привычку коротко собирать волосы, и все обнаружили общее пристрастие к неброской удобной свободной одежде и спортивной обуви с крепкой подошвой.
   Основным направлением работы стала проверка всех вступающих в партию, а также организованные ею кооперативы и профсоюзы, на предмет возможных внедрений агентов. Поначалу, в течении всего лета, вся деятельность велась под руководством присланного Сергеем мрачного гватемальского троцкиста Эмилио Мартинеса. Чуть позже Эмилио уехал по каким-то своим делам, а на его место был назначен Эдвард Лаймон, член РСЛ с большим стажем из Манчестера, в свое время отслуживший в военной разведке. Он сходу понял, что требуется от новой службы, и быстро развернул работу.
   Оружия в Англии конца 50-х было много. Этому способствовали и долгие годы совершенно бесконтрольной его продажи до Первой Мировой (точнее, до 1911-го года), и «эхо войны», отзывавшееся сотнями тысяч трофейных, краденных со складов «Хоум Гуард» и просто потерянных и забытых военными в неразберихе 44-го года стволов. Но легально владеть им могли очень немногие, преимущественно это касалось класса привилегированного. Криминал, к примеру, старался обходиться без огнестрельного оружия вовсе, и пользовался ножами и дубинками, как во времена Шерлока Холмса, лишь в самых серьезных делах, вроде ограблений банков, прибегая к обрезу двустволки или иному похожему предмету, грубому, эффективному и со сложно отслеживаемой историей.
   Поэтому вооружение вновь создаваемой структуры было вопросом нетривиальным. Сергей вообще считал, что никакого «штатного» оружия у кооператива «Cooperative Activities Safety Agency» (CASA) быть не должно: не из-за пацифизма, разумеется, а чтобы лишний раз не создавать компромат на самих себя. Но в случае прямого «наезда» на какую-либо из партийных или кооперативных структур, оно могло оказаться более чем нелишним. Кроме всего прочего, прошедшие подготовку в Беркшире молодые специалисты попросту неуютно чувствовали себя безоружными, – так их загоняли инструктора Коминтерна.
   В конечном счете, Фред, по каким-то своим весьма мутным связям на черном рынке, приобрел три дюжины новеньких немецких пистолетов Р-38, в смазке и заводской упаковке, и шесть пистолетов-пулеметов MP-28, в таком же состоянии, а также несколько тысяч патронов военного выпуска. Откуда взялось в Англии это устаревшее, но все еще хорошее оружие, осталось загадкой. Немало времени ушло на то, чтобы оборудовать такой тайник для «стволов», чтобы они, с одной стороны, были под рукой на всякий пожарный случай, а с другой – не стали уликой против коммунистов в случае случайного обнаружения полицией.
   За этими «боевыми» приготовлениями, между тем, жизнь шла своим чередом. Рост предприятий, в первый год чрезвычайно интенсивный, в процессе уперся в неожиданное, и никем, кажется, не прогнозируемое препятствие: недостаток квалифицированных кадров для расширения производств, связанных со сложными технологиями. Английская техническая интеллигенция, в массе своей, продемонстрировала правильность тезиса Маркса о том, что является ничем иным, как прослойкой, обслуживающей интересы правящего класса: квалифицированные инженеры, в том числе, архитекторы и строители, смотрели на новую форму организации производства настороженно, если не сказать, что с опаской. Несмотря на хорошие условия труда и высокие заработки, в кооперативы боялись вступать, опасаясь испортить свое резюме на веки вечные и прослыть «красными». Рабочим, которым терять было особенно и нечего, подобные рефлексии были чужды, и вновь создаваемым предприятиям РСЛ и CPGB, обычно, приходилось не уговаривать их, а, напротив, слегка корректировать процесс тщательным отбором кандидатур, отсеивая явных уголовников-рецидивистов и другой, откровенно подрывной элемент.
   Когда в Лондоне появились предпосылки для организации мостостроительного кооператива, названного, без затей, «London Bridge Co.», вопрос инженерного состава встал очень остро. Аналогичная ситуация возникла в Шеффилде, где активисты РСЛ решили, в кооперации с товарищами из жилищных объединений, организовать производство ножей, пневматического оружия и крепежа. Небольшое количество персонала удалось командировать из Италии, Испании и Франции, причем уже без прямой помощи Сергея (к большому удовольствию последнего), пользуясь уже налаженными связями. Некоторое количество удалось навербовать обычным путем, через рекрутинговые агентства и объявления в прессе, несколько человек было найдено через партийные структуры. Но, в целом, становилось ясно, что без системной организации подготовки кадров дело может быстро войти в тупик. Уже сейчас, к примеру, на кооперативной обувной фабрике в Лондоне главному инженеру было за 60, да и мастерами числились люди весьма пожилого возраста, начинавшие еще подмастерьями. Сергей обещал даже рассмотреть вопрос с командировкой спецов из СССР. Уже сейчас значительная часть продукции кооперативов поставлялась (через систему липовых «фирм-посредников») в страны социализма, особенно это касалось одежды и обуви, поэтому советская сторона стала прямо заинтересована в их развитии.
   Кооперативный Колледж был торжественно открыт в мае 1959 года. Это было современное заведение, построенное на окраине Лондона, но так, чтобы было не далеко от ближайшей станции подземки. Колледж состоял из нескольких корпусов, спроектированных в стиле конструктивизма, и учебных цехов, также, имеющих прогрессивную планировку, – со световодами, большой площадью остекления, современной системой отопления. На территории сразу предусмотрели столовые, общежития для приезжих, большие пространства для организации досуга и творчества студентов. При нем же обустроили отдельные корпуса Кооперативного технического колледжа, в котором предполагалось готовить мастеров по рабочим специальностям, и который мог стать стартом для инженерного образования.
   Менее всего новый колледж был похож на классические английские учебные заведения, с их строгим режимом, старинными, увитыми плющом корпусами, и преподавателями в черных подрясниках и «квадратных академических шапочках».
   Естественно, что чванливая английская образованная публика немедленно разразилась потоками едкой иронии в его адрес. Впервые кооперативы удостоились внимания редакции «Punch», опубликовавшего карикатуру, на которой Тед Грант, Гарри Поллит, и кучка бомжей самого предосудительного облика пытаются сложить из кирпичей б/у, с кусками неочищенного старого цемента, некую халупу, норовящую развалиться, с покосившейся табличкой «Колледж».
   Карикатура задела и Гранта, и Поллита, – в первую очередь тем, что их изобразили вместе.
   Вместе с тем, поток насмешек и ерничаний сыграл обратную роль: к колледжу был привлечен общественный интерес, и в секретариат колледжа посыпались звонки и письма желающих устроится туда на учебу или работу. Предварительные расчеты давали около 7 тысяч человек студентов. Цифру, уже на стадии организации, пришлось скорректировать до 9 тысяч. Условия поступления были довольно строгими, но желающих бесплатно получить образование с последующим гарантированным трудоустройством оказалось существенно больше, чем предполагалось. В преподаватели зачисляли как коллег-коммунистов из «южных стран», работавших консультантами в кооперативах, так и молодых добровольцев из Британии, Ирландии, США, Австралии и Новой Зеландии, которых обнаружилось на удивление много. Также, изначально было заложена возможность обучения с элементами китайского, пушту и хинди, для эмигрантов из Индии, Пакистана, с Гонконга и Сингапура. Тут без коминтерновских специалистов обойтись было никак, и, пожалуй, это был первый открытый пример сотрудничества РСЛ с Коминтерном. Впрочем, поскольку к открытию колледжа приложили руку и кооперативы, созданные CPGB, пример оставлял пространство для маневра.
   Первые студенты были зачислены в Колледж летом 1959-го. Конкурс на вступительных экзаменах был очень высокий. На церемонии вручения студенческих билетов присутствовали многие видные политики, в том числе, лидер Лейбористской партии Хью Гайтскелл. Поворчав о том, что придется участвовать в одном мероприятии с троцкистами, прибыл и Гарри Поллит, вместе с Национальным партийным организатором Джоном Голланом и ведущим идеологом Раджани Палм Даттом. Выступление Поллита нарочно разделили с выступлением Гранта, да и держались они друг от друга подальше, всем своим видом демонстрируя, что оказались в такой компании случайно. Это не осталось незамеченным прессой, породив также новую волну шуток и карикатур.
   Кооперативный Колледж быстро заработал в полную силу, и очень скоро зажил собственной жизнью. Разумеется, он очень быстро приобрел вполне заслуженную репутацию «самого красного» учебного заведения Британской Империи, и, если одних это резюме заведомо отталкивало, то других, напротив, привлекало. Очень быстро специализация заведения расширилась, с узко технической и административной до двух десятков факультетов, в том числе, общественного и гуманитарного направления. Читать лекции в Колледж приглашались самые разнообразные деятели мира: от лидера компартии Австралии, до Герберта Маркузе, Жана Поля Сартра и Эриха Фромма. Это тоже влекло в него студентов и слушателей с горячим сердцем со всей Европы.
   Высший свет Англии относился к колледжу с естественной антипатией. В прессе постоянно появлялись «разгромные» материалы о нем, как о заведении откровенно бунтарском, дающим некачественные знания по заведомо упрощенной программе и наплевательски относящимся к хулиганству студентов. Выпускники Оксфорда и Кембриджа между собой презрительно называли окончивших Кооперативный колледж «бетонщиками» (из-за того, что в Колледже готовилось больше инженеров строителей, специализирующихся на монолитобетонном строительстве, чем во всех остальных ВУЗах Великобритании). Однако, для самих выпускников кличка «бетонщика» была почетным символом, по которому легко было узнать «своего»…
  
  
  

Гл. 2 Лондон.

  
  К оглавлению
  
   В августе 1959-го года в Миллбанке, в здании «Темз Хаус» проходило плановое совещание MI-5 и MI-6 (существование последней официально не признавалось, поэтому весь постоянный личный состав вынужденно пребывал в одном здании с контрразведчиками).
   По окончании обсуждения текущих и общих вопросов, руководитель службы, сэр Роджер Холлис, попросил остаться для беседы агента Ричарда Хоскинса, возглавлявшего в 1953-1957 г.г. направление работы в рабочем движении Великобритании, а сейчас ожидающего назначения на новый пост, но пока, увы, вынужденного заниматься различными сторонними вопросами.
   – Я хотел бы поговорить с вами, Ричард, строго конфиденциально, из-за щекотливого характера тех проблем, с которыми нам сейчас приходится сталкиваться, – начал шеф, после краткого разговора о семье и погоде, – Должно быть, вы в курсе, как выросла популярность этой троцкистской группы, РСЛ, за последний год?
   Хоскинс, разумеется, был в курсе. Несмотря на то, что официально он уже три года не работал в профсоюзах и политических партиях, его информаторы передавали ему достаточно исчерпывающую картинку происходящего. Ему показалось весьма забавным, что шеф назвал РСЛ «троцкистской группой», – по всем признакам, это уже была полноценная массовая партия, с хорошей поддержкой в рабочей среде.
   – Да, сэр, – коротко ответил Хоскинс, – Я читаю газеты. Эти парни, судя по всему, нашли ключик к сердцам парней и девчонок с рабочих окраин.
   – Нас беспокоит их рост, особенно качественный, – категорично заявил Холлис.
   «Да неужели?» – чуть не вырвалось у Хоскинса, но он, естественно, постарался удержать сарказм при себе.
   – Сэр, я отслеживаю обстановку там, в силу своих возможностей. Откровенно говоря, троцкисты, – не те люди, которые пойдут на сотрудничество с Москвой. В Коминтерн они не входят, ни официально, ни на уровне секретных представителей. Это чрезвычайно принципиальный вопрос. Судя по тому, что мне доносят, не служат они и прикрытием для каких-то тайных операций. Контакты рядовых членов партии с активистами CPGB, действительно, случаются. В некоторых случаях, даже романтические. Но, вообще, они крайне настороженно смотрят друг на друга. Грант и кое-кто еще из РСЛ уверены, что руководство CPGB писало на них доносы в начале 50-х. Так и было, правда, это делали мои люди. Практически в том же самом, только наоборот, уверен Поллит. Рабочие, вступившие в кооперативы, мало думают о политике, для них это просто способ улучшить свою жизнь. Да, жаль, что нечто подобное не организовал кто-то более консервативно настроенный, однако, сейчас момент, по большому счету, упущен. Ну и что? Разве плохо, что они превращают грязные клоаки, коими были окраины наших городов, в уютные районы?
   – Вы не совсем понимаете, Ричард. В свете того, что происходит в СССР, – а там, видит Бог, происходит чёрт знает что, – мы не можем ручаться за невозможность любых, даже самых противоестественных союзов в среде социалистов. И не можем себе позволить даже каплю снисхождения. Потому я и пригласил вас. Вы человек, в вопросе рабочих объединений, вне сомнения, компетентный. Кроме того, сейчас вы находитесь в подвешенном состоянии, без официального закрепления. Не совсем сработались с новым руководителем группы, верно?
   «Не сработался» Хоскинс по вполне понятной ему причине, – новый начальник, Дональд Флоу, посчитал, что Хоскинс слишком хорош для его коллектива.
   На его фоне все остальные (откровенно говоря, люди весьма некомпетентные передвинувшиеся в служебной иерархии с подчиненных ролей из-за того, что лучшие силы были брошены на борьбу со шпионами), смотрелись попросту слишком бледно. У Хоскинса была налаженная сеть осведомителей, контакты, он имел выход на криминальные группы, нередко глубоко вросшие в профсоюзную среду. И Флоу посчитал, что люди «со стороны», как бы они не старались, все равно не смогут с ним «конкурировать». Нормальный начальник постарался бы сделать все, чтобы остальной коллектив подтянулся до уровня лучшего и самого опытного сотрудника, но Флоу выбрал иной путь, и вместо этого снизил уровень, путем изъятия ведущего.
   Во всяком случае, так это видел сам Ричард. В действительности, так дело и было, вот только Хоскинс забывал о собственной несговорчивости, неумении вести командную работу и мерзком, склочном характере.
   – Вот я и предлагаю… – продолжал между тем Холлис, – отчего бы нам не создать особую группу по работе с этими троцкистами? Вы могли бы её возглавить. Отличный способ вернутся в строй! Финансирование, – из секретного фонда, никакой отчетности, подчиняетесь только лично мне. Вы ведь одиночка по натуре. Эдакий шериф с Дикого Запада. Почему бы не направить ваши способности в полезное русло?
   – И какие будут задачи, сэр? Найти «руку Москвы» там, где её, ручаться можно, нет?
   – Разумеется, не в этом. Нужно бить на упреждение. Если Хрущёв еще не договорился с этими парнями, – не нужно дожидаться того, когда это, наконец, случится. Лучше всего для нас всех было бы, если бы РСЛ постигла судьба других троцкистских группировок во всем мире, – внутренний конфликт, раскол, скандал и взаимные обвинения.
   – Судя по тому, что я про них узнал, люди это честные, сэр. Деньгами не сорят, не воруют у вкладчиков. Закон не нарушают, ну или почти не нарушают, так, что даже мои глубоко внедрившиеся люди ничего про это не знают, сэр.
   – Так чего же им надо, Ричард?! Ведь они, – марксисты, и не будут что-то делать просто так!
   – Они хотят, чтобы бедные англичане сами научились улучшать свою жизнь, не уповая ни на депутатов парламента, ни на великодушие хозяев заводов, сэр. Это автоматически приносит им авторитет, существенно облегчает контакт с массами и делает их агитацию эффективной. Вы читали их газету, «The Socialist Fight»? Они там пишут ровно то же самое, что и три года назад, с той разницей, что тираж стал больше в десять с лишним раз, а последняя страница отведена под объявления о вакансиях. Причем, условия вакансий такие, каких не дает ни один заводчик в Лондоне, а может, и во всей Англии. Что этому можно противопоставить, сэр? Может быть, фабриканты поднимут рабочим зарплату?!
   – Может быть, стоит закрыть эту газету? – поджал губу Холлис.
   – Сэр, это несерьезно. Они начнут печатать её на континенте и распространять подпольно. Молодежь такое любит, их начнут распространять еще больше, лишь бы нам досадить. Вы рассуждаете, как в 30-е годы. Сейчас так работать нельзя, это только толкнет людей к ним. Кстати, откуда у них стартовый капитал, сэр?
   – Взяли банковскую ссуду.
   – А кто был поручителем, сэр?
   – Один из бизнес-консультантов сэра Гордона Лонсдейла, приличного бизнесмена. Мы аккуратно прощупали этого типа. Сам Лонсдейл, видимо, вообще был не в курсе. Он с готовностью все рассказал нашему агенту, показал документы. Дельце и вправду выглядело выгодно, эти троцкисты убедили его, что справятся с организацией. Так и получилось. Он не прочь был вложиться в их дело еще раз, но они вернули ему долг с процентами и отказались от дальнейшего сотрудничества, объясняя недоверием своих дольщиков к инвестициям крупного капитала. Так что сейчас у них все деньги, – исключительно, собственные. Ни разу проверка не выявила наличие сторонних сумм, возникших неизвестно откуда.
   – То есть, все чисто? Впрочем, я был в этом уверен с самого начала, сэр.
   – Что же предлагаете вы? Оставить все как есть?! На национальный уровень эти парни пока не вышли, хотя уже работают в крупнейших городах. Но если выйдут – их сотрудничество с другими красными только вопрос времени. Мои источники у Поллита докладывают, что в CPGB уже неоднократно поднимался вопрос об открытом сотрудничестве. А CPGB, – официально входит в Коминтерн. Понимаете, чем это пахнет?
   – Разумеется, нет, как есть все оставлять нельзя, сэр. Но и подвергать людей репрессиям без всякого законного повода не выйдет. За них вступятся все, не только коммунисты, но и лейбористы, и вообще вся леволиберальная сволочь. Я считаю, сэр, надо зайти с другого конца. Я бы предложил привлечь криминалитет. Нынешний успех РСЛ зиждется на экономической базе, точнее, – на кооперативах. На производственной, строительной, банковской отраслях. Вот я бы и предложил бить по базе, а не по декоративной пристройке. В жилых домах случаются пожары. В том числе, и с человеческими жертвами. Отчего так? Потому, что застройщик халтурно продумал проект, сэкономил на чем-то, а деньги, естественно, положил в карман… Банк могут ограбить. Тогда с каких средств они смогут выдавать ссуды? Банковские вклады застрахованы, но банк это не спасет. На стройках и заводах возможны массовые несчастные случаи. Кто виноват? Разумеется, организаторы производства и строительства. Они твердят на каждом углу, что заботятся о благополучии рабочего человека, а в реальности, – экономят на каких-нибудь касках, или я даже не знаю, на каких мелочах. Тоже – ради банального обогащения, сэр…
   – Помилуйте, Хоскинс, вы что же, предлагаете развернуть против них диверсионную войну?
   – Нет, не войну, сэр. Достаточно будет пары-тройки серьезных инцидентов. Всем будет плевать, что подобное происходит у нормальных предпринимателей каждый божий день. Консервативные газеты порвут троцкистов на «Юнион Джек», а нам лишь останется выдать главарей полиции за какие-нибудь грешки, какие у них, я уверен, сыщутся. Среди левых полно гомосексуалистов, да они вообще всегда были невоздержанны в половом отношении, наверняка, и наркоманы есть… Ну, вы представляете, сэр. Даже если никого не посадят, от их репутации не останется и мокрого места. Никто за них не вступится. А если, вдруг, вступятся русские – будет вообще замечательно.
   – Звучит логично, хотя и напоминает какой-то дешевый заговор из книжек про Фантомаса, если вы понимаете, о чем я, – поморщился Холлис, – Хорошо, займетесь этим. Никаких пожаров, правда, обойдитесь без этого. Если пострадают дети, и что-то выплывет наружу, – на «Юнион Джек» порвут нас, а не троцкистов… А вот все остальное – пожалуйста. Надеюсь, вы сможете привлечь людей вне Службы? Нашим агентам такая грязь ни к чему.
   – Сколько угодно, сэр. Хоть сотню. Были бы средства, сами понимаете, сэр…
   – На миллионы не рассчитывайте, но что-нибудь найдем. Иногда, Ричард, мне кажется, что мы разогнали чёртовых чернорубашечников раньше времени. Как бы они сейчас были кстати…
   – Иногда мне тоже так кажется, сэр.
   В глубине души Хоскинс полагал, что лечить социалистов чернорубашечниками, – это, примерно, то же самое, что травить тараканов на собственной кухне ипритом. Но вслух, естественно, это проговаривать не стал.
  
   В течении двух недель он мотался по Лондону, встречаясь с прежними знакомыми в пабах и клубах Сохо. В их числе был его старый партнер, Рольф ван де Меер, по прозвищу «Голландец». Рольф, здоровый, как бык, выходец из Южно-Африканского Союза, занимался, по преимуществу, рэкетом букмекеров, иногда проворачивал махинации на скачках, но время от времени занимался и более серьезными делами. В свое время Ричард обращался к нему, когда ему требовались крепкие ребята, способные «обломать» несговорчивого профсоюзного активиста, и не задающие лишних вопросов. В сущности, с похожей просьбой он обратился и на этот раз.
   Рольф выслушал пожелание Хоскинса без всякого восторга.
   – Понимаешь, Дик, – бур низко наклонился вперед, чтобы перекричать слишком громкий скиффл, игравший в баре, – Эти парни, – не совсем обычные комми. Любого спроси, – их любят на Ист-Энде. Чёрт, да я сам подумываю записаться в кооператив…
   – А отчего не запишешься?
   – Там работать надо, – серьезно покрутил тяжелым подбородком Рольф, – А я это дело не люблю. Но только погляди, во что они превратили бывшие трущобы?! Чёрт, да там любо-дорого стало посмотреть. Они дали работягам надежду, Дик, а это дорого стоит. Поэтому, сам я за это дело не возьмусь… Не перебивай меня. Так вот, сам не возьмусь. Меня в Ист-Энде знает каждая собака, и все моментально прознают, что я с этим завязан…
   – Так и что? Рольф, старина, на тебе и так клейма ставить негде, а копы ради левых пальцем не шевельнут… – Хоскинс поморщился. Он терпеть не мог, когда его называли «Диком».
   – По местным понятиям, Дик, я вполне приличный человек. Подламывать богатеев, и трясти букмекеров, – это знаешь ли, не в падлу, это тебе любой работяга скажет. А вот то, к чему ты клонишь – очень даже… Так вот, сам я туда не сунусь. Но могу подсказать нужных парней, которые сунутся… Весьма отвязанные парни, рисковые. Не местные. Но как с ними у тебя будут дела делаться, – решать тебе. Ты у нас умный.
   «Нужными» парнями оказались шестеро приезжих из Ливерпуля бандитов, с характерными именами, похожими на собачьи клички – Рой, Майк, Дэн, Стэн, Кенни и Харпс. Майк, Харпс и Стэн ничего интересного собой не представляли, – они были обычной мелкокриминальной шантрапой, одевались и причесывались как «тедди-бойз», и имели в активе, разве что, пару ограблений пьяных прохожих в ночную пору. Хотя они и хвастались, что кого-то успели порезать, причем безнаказанно, а Ричард сделал вид, что поверил. Рой Пикерти смотрелся серьезнее, – по словам Рольфа, он служил в SAS и бывал в серьезных заварушках в Малайзии, так что ему человека «зажмурить», – что другому плюнуть. Впрочем, слова словами, а впечатление парень производил хорошее, – спокойный, не выпендрежник, немногословный, умеющий слушать. Кенни Маккормик, огненно-рыжий худой парень родом из Лондондерри, тоже был не отнюдь не дурак подраться, судя по набитым костяшкам и плотно прижатым к черепу ушам. Но ценность его в коллективе состояла не в этом, – он был опытным медвежатником, и, если судить по рекомендации, мог вскрыть любой замок или сейф в приемлемые сроки. Краткое собеседование выявило у Кенни знания, по крайней мере, базовые, в подрывном деле и обращении с термитной смесью. Учитывая, откуда Кенни приехал в Ливерпуль, это наводило на нехорошие мысли, но их Хоскинс отбросил, как заведомо не имеющие касательства к делу. Дэн был фактическим главарем этой маленькой шайки. Он был заметно старше остальных, плотный мужчина уже за сорок, но походил скорее на бухгалтера, нежели на уголовника, если не обращать внимания на голодный волчий блеск в серых глазах, казавшихся совершенно пустыми, и необычайно крепкое рукопожатие, – слишком крепкое для бухгалтера.
   Идея ограбить кооперативный банк парням, в целом, понравилась. Примерно в той же степени, в какой не понравилась идея заняться диверсионными вылазками на стройках и производстве.
   – С банком – может выгореть, – спокойно резюмировал Рой рассказ Хоскинса, – А вот все остальное, – это фуфел. Ты уж прости, мужик. Тебе надо кого-то из работяг подкупить, чтобы они там накосячили, а не нас. Никаких подпилов арматуры, никакой взрывчатки там быть не должно, как и нельзя будет никому из нас появляться на площадках. Ты говоришь, что от копов нас прикроешь. О`кей, здорово. А от работяг с арматурой ты нас тоже прикроешь? Или предлагаешь для каждого дела устраивать побоище?
   Ричард возражал, аргументировал, ругался, – но все было тщетно.
   – Либо берем банк на твоих условиях, либо ничего, – отрезал, в конце концов, Дэн, – Банк, – это хорошие башли сразу на руки, а все остальное, – какая-то ерунда. Тебе решать, мужик.
   В конце концов, Хоскинс был вынужден согласиться. Если подумать, то для саботажа кадры действительно нужны были другие.
   План был прост и незатейлив. Целью налета был выбран «Второй Народный Банк», расположенный поблизости от Джермистона, через две улицы и сквер. Здание банка кооператоры, по своему обыкновению, не арендовали, а построили заново. Это был современный дом из цементных блоков, с большим по площади остеклением первого этажа, в котором располагались кассы и приемная. Двери, окна и сами кассы были ограждены пуленепробиваемым стеклом. Источник из банка передал точную схему расположения внутренних помещений и сигнализации, так что гадать, где находится хранилище, не приходилось. План, как уже сказано, был простым, – 1 сентября, в день, когда члены кооператива получали свою «зарплату» (на самом деле, это была не зарплата, а доля прибыли, но это детали), когда в банке сосредоточенно достаточно много наличных, банда подъедет к отделению на двух заранее угнанных машинах, неброских, но достаточно шустрых, вроде Фордов среднего возраста. После этого грабители входили в фойе, блокировали дверь, всех посторонних принуждали лечь на пол, и заставляли управляющего открыть хранилище. После чего, забирали деньги, и стремительно исчезали.
   Весь план, если его так можно было назвать, строился на двух основаниях, – во-первых, с подачи Хоскинса Метрополитен-полис смотрит куда-нибудь в сторону, вплоть до того момента, как преступники скроются. Во-вторых, охрана банка – безоружна (ну, это в Англии было делом обычным) и, вообще, внутри него не будет людей решительных, способных создать проблемы. Источник в банке отвечал положительно: да, люди самые простые, коммунистов и буйных среди них, практически нет, и в большинстве своем это обычные клерки. Некоторое беспокойство вызывал только непонятный итальянец, который имел привычку без предупреждения осуществлять проверку документации, и, следовательно, в день выплат вполне мог оказаться в конторе банка. Но итальянец тоже не производил впечатления сильно-то крутого.
   На самом деле, Хоскинса вполне бы устроил вариант, при котором в банке внезапно обнаружился бы расчет пулемета «Виккерс» со своим инструментом, и разнес бы грабителей одной очередью в мелкий фарш. После этого, собственно, оставалось только звонить в полицию, – и дело сделано!
   Со своей стороны, подельники обещали сами себя обеспечить оружием и транспортом. Хоскинса так и подмывало дать свои рекомендации на этот счет, особенно, когда высказывались «тедди-бойз», которые свою внешность оправдали полностью, и демонстрировали явную придурковатость. Но Дэн, Кенни и Рой выглядели людьми иного сорта, и им не надо было объяснять, что такое «надежные стволы, которые всех перепугают» и «неброские, но ходкие и вместительные машины».
   Ограбление запланировали на конец сентября. Хоскинс внимательно следил за ходом подготовки.
   Практически, на следующий день после того, как подельники ударили по рукам, Кенни угнал немного побитый, но еще вполне «бодрый» серый Форд Mainline. Его загнали в гараж, арендованный Дэном, и тщательно перебрали движок, – один из «тедди-боев», Майк, оказался не таким уж бесполезным, и продемонстрировал большую сноровку в диагностике и обслуживании моторов. И зачем пошел в бандиты, спрашивается? Работал бы честно, имел бы неплохие деньги… Второй автомобиль, на этот раз, Alvis TA14, Кенни пригнал в гараж спустя неделю. Эта машина была в лучшем состоянии, чем Форд, но над ней пришлось немного поработать, барахлил карбюратор. Рой обещал достать оружие и патроны, но чего-то там у него не выходило, он часто бывал мрачен и недоволен. Хоскинс, ясное дело, мог ему помочь, при желании, он мог достать хоть 25-ти фунтовую скорострельную пушку. Но, во-первых, желания у него не имелось, ни малейшего. А во-вторых, ему хотелось взглянуть на то, чего стоят подельники.
   Со своей стороны, он делал все, что от него требовалось, – у него была точная дата и время, когда налет принес бы оптимальный результат, он позаботился о схеме расположения проводов сигнализации.
   Кроме того, Ричард обещал «убрать» из района полицию, и всячески бравировал этим, опасаясь, что бандиты испугаются и «сольются» раньше времени. На самом деле, естественно, если бы он напрямую обратился к полиции Лондона с подобной просьбой, его бы послали далеко и надолго, равно, пожалуй, как и самого Роджера Холлиса в аналогичном случае. На Метрополитен-полис приходилось воздействовать типично-английским способом: через личные знакомства. Для этого Хоскинс лично обратился по телефону с просьбой одному хорошему знакомому из внешней разведки MI-6, который в настоящий момент служил где-то в Западном Берлине. Тот имел давнее знакомство с нынешним суперинтендантом, и вот ему-то удалось гарантировать, что в день «акции» ближе трех миль от банка ни одного патруля «бобби» не будет, а, кроме того, на маршруте подхода и отхода обоих авто обойдется без автоинспекторов.
   Сложная схема, да и не самая надежная, но вот примерно так в те времена и работали.
  
   Когда, в середине августа, Сергей попросил у Теда о личной встрече, того это слегка раздосадовало. В конце концов, Сергей, как никто, отлично знал, насколько Тед замотан в текучке, и записка, доставленная среди недели, была очень некстати… Однако, он уже успел слегка сдружится с необычным «партнером», и понимал, также, что по ерунде тот беспокоить не станет.
   Встречу проводили в традиционном месте, в Кэмдене.
   – А я уж думал, они сочли нас полезными членами общества, и отвязались, – признался Тед, выслушав новости о готовящемся ограблении.
   – Вы и есть полезные члены общества, причем, на настоящем этапе вы и для них тоже полезны, – пожал плечами Сергей, – Просто, они не могут отвязаться, в принципе.
   – Реакция на красный цвет, как у быков?
   – На самом деле, что-то похожее, – Сергей задумчиво покачал головой, – А самое обидное, что именно 1 сентября у нас в Лондоне почти никого не будет. Не могу уж всего рассказать, но…
   – Да чего там, – проворчал Грант, – К визиту Хрущёва в США готовитесь, надо думать. И к выборам. Все нормально. Вы нам не няньки, да и пора уже службе Лаймона принять, так сказать, боевое крещение…
   – Э, погодите, – упреждающе поднял руку Сергей, едва не опрокинув кружку с пивом, – Рановато вам еще … креститься. Насколько я наслышан, у CASA уже есть кое-какие успехи?
   – Да, удалось выявить еще нескольких внедренных агентов, кроме того, они успешно борются с покражами на складах и стройках. Серьезно, если бы я раньше знал, сколько воруют при строительстве, я, глядишь, меньше бы ругал буржуев за цены на недвижимость. Хотел сказать вам спасибо, от лица всех дольщиков кооперативов. Ребята нам сэкономили целое состояние…
   – Очень рад. Так вот, Тед. Их рановато бросать в бой. Детективную работу они, как я вижу, быстро освоили на ходу. Это, на самом деле, самое важное. Кроме того, Эдвард, – очень хороший руководитель, это я ответственно могу сказать. Беда другая. Мы считаем, – ни в коем случае вообще нельзя подпускать грабителей к банку. Тем более, нельзя организовывать там засаду. В сущности, такая засада, успешная она будет, или нет, – гарантированно приведет, во-первых, к тому, что наши ребята окажутся на нарах. Во-вторых, к тому, что банк закроется. В-третьих – что на организаторов, то есть, в том числе, и на вас, заведут дело. Понимаете, о чем я?
   – Кажется да. О том, что если мы начнем сопротивляться, нам же в итоге придется хуже. Что вы предлагаете? Может, просто закроем банк в этот день, а выплаты организуем в другом отделении?
   – Нет. Это не снимет проблему, а просто отложит её на некоторое время. Боюсь, нам придется показать этим ребятам, что с вами так дела делать нельзя. Пусть ищут легальные ходы. 8 октября выборы. Им совершенно не нужен громкий скандал, который может вскрыться. У консерваторов, в том числе и с вашей подачи, дела и так обстоят неблестяще. Как минимум, на некоторое время от вас, действительно, отвяжутся.
   – Не особо верится, но, допустим. И какие у вас идеи?
   Сергей достал карту. На ней красным карандашом был отмечен предполагаемый маршрут подъезда бандитской группы к банку, фиолетовым – путь отхода.
   – У нас есть этот план. Мы тщательно изучили район, в котором начинается их будущий путь. Там есть только одно место, пригодное под базу преступников, – вот это здание. Это – гараж и автомастерская. Недавно арендована, хозяева и сами не знают, кто именно и зачем арендовал…
   – Как так?
   – Не все такие хозяйственные люди, как вы, – улыбнулся Сергей, – В данном случае, хозяева даже не знают, как этот гараж выглядит, это инвестиционная недвижимость… Так вот, договор об аренде заключен две недели назад. За все это время, на объект заехали два автомобиля, – серый «Форд», и черный «Элвис». Обе машины с тех пор оттуда не выезжали. Еще туда, время от времени, захаживают криминального вида субъекты из одной и той же кампании. А вот этот человек, – Сергей выложил фотографию на стол, – Должен быть вам знаком.
   – Впервые вижу этого субъекта, – проворчал Тед, глянув на мутный снимок, – Кто это? Загримированный Гарольд Макмиллан?
   – Нет, Тед. Это Ричард Хоскинс. Он служит в «службе безопасности», MI-5, и длительное время возглавлял отдел по контролю за рабочими движениями. Внес, кстати, свою лепту в вашу с CPGB взаимную любовь…
   – Уверен, причин для любви у нас и без него хватало… То есть, вы предлагаете в день ограбления дождаться их там, когда они соберутся, и…
   – Ну, да, и решить вопрос радикально. И Хоскинс этот, хорошо бы, тоже там оказался, – тип интересный. Его бы отвести в один охотничий домик в Девоншире, и поговорить за все хорошее.
   Тед в задумчивости почесал переносицу.
   – Не слишком ли круто для наших, а? Они храбрые ребята, но не убийцы.
   – Круто. И убийцами им становится рановато. А некоторым, - и вовсе, не стоит. Поэтому их, наверное, стоит привлечь, но только для охраны периметра. На случай, если есть еще кто-то, и наши клиенты внезапно получат помощь.
   – А кто будет «решать вопрос радикально»? Из наших товарищей справятся только Иан и Фред. Причем, Фред, прямо скажем, для таких дел уже староват… Эдвард служил аналитиком, он никогда не работал в поле…
   – Да, собственно, проблемы-то нет, если вы согласны. Я пришлю Макнаба. Он не станет отказываться.
   – Макнаба? Толстого усатого шотландца?!
   – Ну да. Вы его видели пару раз в прошлом году. Он никуда не поедет, останется в Лондоне. Думаю, его хватит.
   – Вы не перестаете удивлять, Сергей.
   – Профессия такая, Тед. За победу?
  
   Утро 1 сентября 1959 года выдалось ненастным. Небо было плотно, без малейших просветов, задрапировано свинцом, моросил мелкий противный дождик. В пять утра Хоскинс приехал на место, и с досадой убедился, что его подельники еще не подъехали. Пришлось почти час сидеть в машине, курить и мысленно ругаться на всеобщую тупость и безалаберность… В шесть часов к гаражу подъехал черный Austin Farina, принадлежащий одному из «тедди-бойз». К немалому удивлению Хоскинса, из этого маленького автомобильчика, хоть и с трудом, но выгрузилась вся банда, причем, вполголоса матерящийся Рой еще и извлек из багажника увесистую и габаритную сумку.
   После краткого приветствия, Дэн отпер гараж, и Austin загнали в него. Ворота надежно закрыли, Дэн включил на щите свет, и Кенни сразу же начал заправлять из запасенной в углу канистры обе приготовленные для предстоящего дела машины.
   – Вот стволы, – бросил Рой, выкладывая на капот «Форда» четыре обреза двустволок, и два старых армейских револьвера, – Патроны тоже берите, но нашлось понемногу. По четыре штуки на обрезы, и по пять – на «Вебли».
   – Мне ствол не нужен, – проворчал Стэн, открывая багажник «Остина», – Я захватил свой.
   При виде того, что он, поднатужившись, извлек наружу, все присутствующие умолкли. Это было нечто совершенно бесформенное, завернутое в мешковину. С видом фокусника, извлекающего пенни из уха ребенка, Стэн снял чехол, и продемонстрировал нечто массивное, угловатое, маслянисто поблескивающее и весьма уродливое. Более всего это напоминало всем известный «Максим», к которому снизу кто-то приделал весьма массивную двуногую сошку. Сбоку, из объемистой округлой коробки, пристегнутой к пулемету, выглядывал край ленты, в которой тускло поблескивали желтые вершинки пуль.
   – Что это, мать твою?! – наконец, нарушил молчание Кенни.
   – Это мой пулемет! – с гордостью сообщил Стэн, – Немецкая машинка. Крауты в Великую войну из таких по нашим шмаляли.
   Рой тихо, но с большим чувством выматерился. Дэн только сплюнул.
   – Это, и вправду, немецкий пулемет, – с удивлением заметил Ричард, – MG-08/15. Откуда у тебя эта хрень, сынок?
   – Это мой папаша притащил с фронта. Сувенир! – довольно сообщил Стэн, со звонким щелчком дергая рукоятку затвора, – А к нему, – полная лента маслят. И воды я налил, в кожух… Немцы с такими могли целую роту выкосить за одну очередь! Эй, да чего вы все? Вы же говорили, – чтобы там, в этом банке, все обосрались?! Ну и кто не обделается, если на него навести такую красотку?! А?
   – Стэн, – задумчиво проворчал Дэн, – Ты еще не навел на меня эту мерзость, – и упаси тебя господь навести! – а я уже, б…ть, едва не навалил в штаны. Поставь эту дрянь на предохранитель, и померь маску.
   – Да чего вы, а? – обиженный тем, что его инициативу недооценили Стэн, хотел, было, поставить пулемет шипастой сошкой на капот «Форда», за что получил подзатыльник от Кенни, потом, наконец, пристроил MG на пол и молча пошел в угол, где кучей лежало барахло, – одинаковые черные свитера, черные же штаны от лыжных костюмов и докерские шапочки с прорезями для глаз и рта.
   – Думаешь, стоит ли с нами связываться? – прочитал на лице Хоскинса Дэн, подойдя поближе, – Правильно думаешь. Я тоже думаю. Теперь.
   – Этот тупой панк устроит там, к такой-то матери, Изандлвану. И навалит кучу трупов. Причем, если у него отобрать эту мясорубку – все равно навалит.
   ((англ.) punk, – мерзкий, никчемный, отброс общества, в переносном смысле, - «молодой преступник, шестерка».)
   – Не боись, – проворчал Дэн, – Все будет ништяк. Он, на самом деле, правильно говорит. Такая штука кого угодно напугает. А разве мы не этого добиваемся? Больше страха – меньше шансов, что стрелять понадобиться. Ну, а если дойдет до стрельбы, – тоже не так уж плохо, согласись? Если эта бандура, вообще, работает. Не хотел бы я быть по ту сторону от её ствола…
   – Делайте, как знаете, я не грабитель, мало чего в этом понимаю. Но, прошу, лучше обойдитесь без трупов.
   – Думаешь, мне хочется мокрухи, мужик? – оскорблено фыркнул Дэн.
  
   В этот момент свет внутри гаража внезапно погас.
  
   Несколько минут все довольно бестолково метались в темноте.
   – Щиток в порядке, – наконец, выкрикнул Кенни, – Какая-то хрень с проводкой, наверное.
   – Ну, так открой ворота, ничего же не видно! – раздосадовано бросил Дэн, – Ты закончил с тачками?
   – Да, все готово. Майки, с движками точно все в порядке?
   – Гарантирую, все в норме. Два раза проверял.
   – Хорошо, давайте, тогда, по машинам, нам еще ехать далеко…
   Кенни приоткрыл ворота, и в этот момент что-то массивное, но низкое, как шар для боулинга вкатилось в гараж совсем рядом с остолбеневшим Кенни. Тот отступил назад, машинально прикрыв ворота обратно, и гараж вновь погрузился во тьму…
   – Кто там, мать твою?
   – Тут какой-то тип вломился!
   – Кенни? Кенни, ты живой?
   – А, дери его!!!
   – Вон он, стреляй туда!
   В какой-то момент крики, ругательства и грохот роняемых предметов перекрыл металлический лязг, а затем … затем всех начисто оглушила пулеметная очередь.
   Пулемет был не у Стэна, как можно было подумать, а у Харпса. И сейчас изрыгал огонь в сторону ворот, освещая гараж дульным выхлопом. Харпс, пребывая в странном состоянии, среднем между ужасом и эйфорией, поливал пулями все впереди себя, пулемет плевался во все стороны гильзами, крики и ругань сразу стали тихими и отошли на второй план, все перекрыло адское рычание вырвавшегося на свободу плода сумрачного тевтонского гения. Ворота гаража разом покрылись россыпью отверстий, через которые ударил тусклый свет с улицы, гараж мгновенно наполнился кислой вонью пироксилина и дымом…
   Хоскинс машинально откатился в дальний край гаража, и спрятался за задним колесом «Форда». Он был оглушен, затем ослеплен, и понятия не имел, что вокруг происходит. Точно знал он лишь одно – ничего общего он с этим иметь не желает.
   – Харпс, Харпс, ХАРПС, СУКА! ПРЕКРАТИ! – наконец, быком заревел Дэн, – Прекрати стрелять, сучонок тупой, а то я сам тебе бошку оторву! Кто там, вообще?!
   – Не знаю, – признался Харпс, – Я видел, как кто-то кувырком прокатился мимо Кенни. Кенни? Кенни?!..
   – Сейчас зажгу спичку, – проворчал Дэн. Было слышно, как он чиркает спичкой, гараж осветила тусклая вспышка, сквозь пороховой дым высветившая силуэт человека, бесформенной изломанной кучей лежащего возле ворот. Вокруг него растекалось темная лужа. Чтобы поставить лежащему диагноз, не надо было быть врачом.
   – О, боже мой! Он убил Кенни! – вырвалось у Стэна.
   – Сволочь! – выдохнул Майк в лицо ошалевшего Харпса.
   – А где этот, другой? Ну, который вкатился?
   – А он, вообще, был? – скептически спросил Дэн, зажигая новую спичку, и быстро взяв себя в руки, – Харпс, положи пулемет, немедленно, и если еще раз к нему прикоснешься, – я тебя сам пристрелю. Рой, проверь ту часть гаража… Рой?!
   Дэн с удивлением смотрел на кучу одежды в углу, возле которой на полу, привалившись спиной к стене, сидел Рой. Тот выглядел совершенно спокойным, руки лежали на коленях поверх обреза, – верный себе, Рой при первых же признаках опасности взялся за оружие. Но во лбу у Роя появилась новое отверстие. Совсем маленькое, черное в свете спички. Будто шилом ткнули, и даже кровь толком не успела натечь…
   – Чёрт, – Дэн хотел что-то сказать, но в этот момент практически такое же отверстие появилось у него в виске. Он застыл на полуслове, в горле у него что-то булькнуло, и его тело упало на пол, будто из него разом вынули все кости.
   Хоскинс оставался на своем месте, слушая, как трое оставшихся бандитов мечутся по гаражу туда-сюда. Время от времени ругательства прерывал хлопок выстрела из обреза или револьвера, кажущийся в замкнутом пространстве оглушительным, и заставлявший его сжаться за машиной еще сильнее. Сам Ричард был безоружен, и подозревал, что будь у него пистолет, для него лично ситуация бы изменилась не особенно сильно. В конце концов, он не удивился, когда его крепко схватили за плечо, и дернули.
   – Эй, мужик! – это был Майк, что, с одной стороны, сильно порадовало Хоскинса, а с другой, – опечалило, ведь это значило, что история еще не кончилась, – Надо нам тикать отсюда. Харпс и Стэн оба дохлые! Этот хмырь и нас привалит! Вот, бери шпалер, давай вместе дернем к воротам! – он сунул Хоскинсу в руки револьвер, показавшийся ему ледяным. Хоскинс не держал в руках «Вебли» со времен войны. Да и тогда знакомство с этим тяжелым, но изящным предметом ограничивалось тиром во время сдачи обязательного зачета по стрельбе. В послевоенные годы сотрудники MI-5 практически не носили оружия, и, хотя пару раз Ричард стрелял в тире из «Вальтера», делал он это, главным образом, для развлечения. Таким образом, револьвер не внушал ни уверенности в себе, ни чувства безопасности, и был просто холодной тяжелой железякой.
   – Мужик, ну чего ты замер? – оглушительно прошептал Майк, – Давай прорвемся, или завалим его, а?
   В этот момент где-то в глубине гаража прозвучал отрывистый шипящий звук, и у Майка словно что-то оборвалось внутри.
   – Чёрт, – прошептал он, медленно оседая на пол, – Чёрт…
   Только когда Майк окончательно затих, уткнувшись головой в колесо, Ричард заметил, что на его свитере, в районе сердца, набухает темное пятно.
   И что делать? Хоскинс, судорожно сжимая револьвер обоими руками, осторожно высунулся из-за кузова «Форда», пытаясь что-либо разглядеть в тусклом свете, поступающим в помещение сквозь пулевые пробоины. Ничего особого, естественно, он там не увидел, и, когда внезапный жестокий удар по голове оборвал его старания, даже не успел удивиться…
   …Когда Энди Макнаб вышел из гаража, с бесчувственным агентом на плече и пистолетом с длинным глушителем в свободной руке, все, кто напряженно ждал исхода событий снаружи, облегченно выдохнули.
   – Чёрт, мистер, что вы там устроили, Сомму? Мы уж думали идти вам на помощь,– бледный от холода и волнения Эдвард Лаймон подскочил к шотландцу первым, пытаясь перехватить его ношу.
   – Во-первых, – не я устроил, а они. Во-вторых, не Сомму, а так, постреляли немного. Вот под Мадридом, в 36-м, - там было весело… На помощь вам идти не надо было, никому бы вы там не помогли, уж не обижайтесь. В третьих… молодой человек, какой я вам еще «мистер»?! С утра был товарищ, а теперь, – мистер?
   – Простите, товарищ Макнаб.
   – Липкая лента, веревки?
   – Все тут.
   – Ну, так, спеленать его, и в багажник. Ко мне, ваши машины пачкать не надо… Закурить у кого есть?
   Когда все уже собрались, агент был со всем тщением упакован и загружен, а бойцы заняли места в машинах, Энди, наконец, докурил последнюю сигарету. Лаймон, стоявший рядом с ним, уважительно смотрел на простоватое лицо толстяка, и недоумевал.
   – Мистер, тьфу, товарищ Макнаб! Неужели в Коминтерне у всех такая подготовка? Я бы никогда не поверил, что один человек может справится с семерыми, причем, с таким, как у вас, оружием…
   – А что не так с моим оружием? – поднял бровь Макнаб, – Это «Хай Стандарт-Милитери», 22-го калибра, с интегрированным глушителем, штучной работы. Он стоит почти три сотни фунтов. А что до подготовки, – то не все, конечно! Большинство готовят намного лучше. Я ведь человек в возрасте, форма уже не та, что у вас, молодых. Видели ли вы, когда-нибудь, русский спецназ в деле, Эдвард?
   – Нет, конечно, о чем вы, Энди?
   – Ну, вот и очень славно, что не видели. Потому что тогда бы вы уже ничему не удивлялись, как я… А это скучно, должен вам сказать. Ладно, товарищи, давайте, уже, сваливать отсюда. Место тут нежилое, но кто-нибудь мог услыхать пальбу.
  
   Но пальбы никто не услыхал. И, вообще, про историю эту власти узнали только через пять дней, когда коллеги хватились Хоскинса, и, наводя справки через сложную схему, ведущую через суперинтенданта полиции Лондона, добрались до засыпанного гильзами гаража с шестью трупами. Далее поиски зашли в тупик: больше агента Хоскинса никто и никогда не видел. Впрочем, несмотря на прочувственную речь шефа на очередном совещании, вкупе с минутой молчания, никто о нем особо не жалел. Друзей в службе Ричард не нажил, с родней многие годы назад прервал общение, все контакты были завязаны на него и никак не документировались. Поэтому, исчезновение несговорчивого агента никого особо не расстроило, кроме, разве что, некоторых информаторов, которым он подкидывал, временами, десятку-другую.
   Впрочем, как раз информаторам вскоре пришлось не до скорби по куратору. Один за другим они стали вылетать из CPGB, РСЛ, профсоюзов и кооперативов, которые начали весьма жесткую и быструю очистку рядов от предателей, будто точно знали, кто есть кто. Но, поскольку все пострадавшие были мало связаны друг с другом, а зачастую и вовсе не знали о существовании коллег, ничье внимание этот факт особо не привлек.
   Вся Британия в этот момент смотрела по телевизорам и обсуждала визит Хрущёва в США, который, стараниями Никиты Сергеевича, превратился в настоящее шоу. От этого визита многого ждали, правда насчет того, чего именно ожидать, окончания «Холодной войны» или начала войны горячей, было слишком много мнений.
   Потом на финишную прямую вышла предвыборная гонка, и всем стало, как-то, не до этих мелких происшествий криминального характера.
   Выборы прошли успешно для Лейбористской партии. На фоне крупных политических провалов консерваторов (избиратели долго не в силах были забыть «Суэцкий позор» и советский линкор «Октябрьская Революция» в водах Ла-Манша), а также общего ухудшения экономической ситуации, связанной с медленным, но стабильным ростом цен на нефть, правые набрали куда меньше голосов, чем планировали. В Палате Общин, едва ли не впервые за многие годы, установился почти полный паритет. Возглавил правительство, все-таки, Гарольд Макмиллан, однако, уже самые первые законопроекты, принятые в парламенте, показали, что отныне правые в стране – не хозяева.
   РСЛ успешно внедрились в Лейбористскую партию, проведя 23 «своих» депутата.
   В их числе были как «старые» партийцы (Джок Хастон, Джимми Дин и др.), так и совсем молодые рабочие, пришедшие в партию через кооперативное движение. Вместе с наиболее радикальным крылом лейбористов, возглавляемое марксистом Джерри Хили, они образовали весьма серьезную политическую силу. Сам Грант отвел свою кандидатуру на выдвижение, несмотря на более чем очевидные перспективы. Он считал, что подготовка к назначенному на январь 1960-го года внеочередному мировому конгрессу 4-го Интернационала важнее парламентской возни. Кроме того, он терпеть не мог Хили, так и не простив ему диктаторских замашек, в свое время приведших к распаду РКП. Хастон же, глядя на перспективы, плюнул и махнул рукой.
   (Джеймс «Джок» Ричи Хастон (1913-1986) политик-троцкист и генеральный секретарь Революционной Коммунистической Партии (РКП) Великобритании. Член РСЛ, друг и сподвижник Теда Гранта.)
   (Джимми Дин (англ. Jimmy Dean 1915-1974) политик-троцкист, вместе с братьями Артуром и Брайаном, - многолетний участник тенденции Гранта, в партиях РКП, МСГ, РСЛ и в группе «Милитант».)
   (Дже́рри Хи́ли (англ. Gerry Healy; 3 декабря 1913 года — 14 декабря 1989 года) — британский троцкист, лидер Международного комитета Четвёртого интернационала с 1953 по 1985 год.)
   (Тут надо бы отметить, что вообще вся история троцкизма (и отнюдь не только английского), это история расколов и ссор, причем, постороннему крайне сложно понять их причины. Я бы рекомендовал даже не вникать (прим. М.Б.)
  
   Конгресс планировалось проводить в Британии, что делало работу по его подготовке еще более ценной и ответственной. Наибольшее значение имело то, к какой позиции удастся склонить американскую Социалистическую рабочую партию, где с 1957-го года тоже протекали довольно необычные изменения, весьма похожие на те, что произошли с РСЛ. Однако, европейский представитель СРП, Сэм Гордон, по крайней мере, на словах, оставался ортодоксальным троцкистом, и ни на йоту не поменял позиции в отношении СССР и сталинизма. С точки зрения Теда, это, безусловно, делало Гордону честь, но было тактически безграмотно и лишено смысла с точки зрения развития международного коммунистического движения. Однако, у американских товарищей Гордон был в большой чести, и пытаться найти с ним общий язык было, в итоге, необходимо.
   (Сэм Гордон (1910-1982) – проживающий в Британии деятель Социалистической Рабочей Партии США, деятель троцкистского движения Британии, неофициальный европейский представитель СРП.)
   Уже когда послевыборная чехарда закончилась, все шампанское было выпито, и все вернулись к каждодневной работе, Тед в короткой записке, переданной, по сложившейся традиции, Аланом, выразил желание переговорить с Сергеем.
   Встречу начали на Хайгейтском кладбище. Оба мужчины пришли с цветами, которые молча возложили на могилу великого мыслителя.
   – Иногда, я думаю, – нарушил тишину, прерываемую лишь шумом опадающих листьев, Тед, – А тем ли мы заняты, чем должны бы?
   – Я тоже, – серьезно ответил Сергей, – Но, как говорится, не ошибается тот, кто ничего не делает.
   – Мне кажется, впереди еще масса трудностей, – вздохнул Тед, и они двинулись по аллее в сторону кладбищенских ворот, – И мне не кажется, что этот самый путь, экономизм и парламентаризм, способен привести пролетариат к власти. Буржуазия явно сильнее и в том, и в другом.
   – Мой дорогой товарищ! – воскликнул Сергей, – Разумеется, не способен. Это, – только начало. А в конце нам, или тем, кто придет нам на смену, придется брать эту гадину за горло. Железной рукой, без всяких парламентских штучек. Но, я думаю, – справимся.
   – Я тоже так думаю, – задумчиво согласился Тед, – Но только если мы будем не одни. Наш пример, всего полутора лет, показывает, как много мы потеряли, пытаясь действовать поодиночке. Это был путь в никуда, пустая трата сил… А ведь в молодости мы винили в нашей слабости кого угодно: рабочих, которые недостаточно сознательны, друг друга, коммунистов других стран, коварство реакции… Как, на самом деле, все оказалось просто!
   – Да, Тед, так и есть, но не надо забывать и то, как сильно нам противодействуют, – печально покачал головой Сергей, – Мы тоже совершили много ошибок. Но, я думаю, будущее за нами, и все жертвы были не зря.
   – Знаете, Сергей, когда вот такие вещи говорите вы, это невольно обнадеживает, – улыбнулся Грант, – Потому, что вы, на моей памяти, ни разу сильно не ошиблись!
   – Желаете? – Сергей достал из кармана пальто плоскую фляжку, – Это армянский бренди, его еще, кажется, любил Уинстон Черчилль.
   – Во-первых, после Черчилля точно не буду, – засмеялся Грант, – А во-вторых, нам еще пиво пить и о серьезных вещах говорить.
   – Ну, как желаете. А я выпью. За победу коммунизма во всем мире!
   – Чёрт с вами, уговорили, давайте свою фляжку…
  
   Колледж не решал кадровых проблем мгновенно, они по-прежнему стояли очень остро. Однако, Грант и его товарищи нашли временный выход, - вербовку работников осуществляли на континенте, особенно много в Германии. Найти инженера, имеющего достаточно левые взгляды для работы в шельмуемых прессой кооперативах оказалось несложно – безработица там была, по-прежнему, довольно высокая, и многие выпускники-технари ходили без работы. Благодаря этому удалось не только расширить практику строительства с узко-жилищного направления на строительство мостов, дамб, путепроводов и индустриальных сооружений, но и расширить производство, в том числе и весьма сложной продукции.
   Так, помимо одежды и обуви, в СССР и страны социализма теперь стали поставляться разнообразные инструменты, замки, ножи, пневматическое и охотничье оружие под марками «Highlander» и «Enfield Co.», оптика гражданского назначения – бинокли, монокуляры, лупы и микроскопы, велосипеды, швейные машинки и многое другое. Кооперативы не оставались в убытке: советская сторона была аккуратным и обязательным партнером, спрос был стабилен, и совершенно не зависел от колебаний на рынке, свойственных капитализму. Это позволяло планировать производство на годы вперед, заключать выгодные контракты с поставщиками, и спокойно планировать расширение предприятий, не оглядываясь на изменчивую рыночную конъюнктуру. Все эти товары шли по низким ценам, отличались хорошим качеством и постоянно обновляемым ассортиментом, за что их достаточно высоко ценили покупатели в СССР и других социалистических странах.
   Вскоре, в этот список вошли, даже, мотороллеры, мотоциклы и легковые автомобили. Последние выпускались на выкупленной кооперативом в 1959-м фирме Reliant, выпускавшей небольшие трехколесные автомобильчики, по британским законам числящиеся «мотоциклами». На экспорт поставлялась, преимущественно, модель Reliant Regal Mark I, несколько улучшенная, в том числе и советскими специалистами НАМИ. Так, оригинальный кузов с деревянными панелями был заменен на стеклопластиковый, благодаря чему дизайн автомобильчика приблизился к более позднему Regal 3/30. Поставки осуществлялись в популярной тогда английской форме «кит-кар» – в виде упакованных в ящики наборов запчастей для домашней сборки. «Horns and Hoofs» осуществляла закупку всех этих замечательных вещей, после чего перепродавала их швейцарской фирме-посреднику, которая, в свою очередь, осуществляла поставку в бельгийскую фирму «Scaldia-Volga», которая, в свою очередь, на легальной основе, перепродавала «запчасти» для сборки на ГАЗ, в Горький.
   Собственно, только тогда ящики с машинкомплектами покидали склад готовой продукции Reliant и отправлялись в долгую поездку до Амстердама, а затем и до Мурманска. Чуть позже на Reliant наладили сборку Trabant P50, Trabant 187, а также выпуск складских погрузчиков Multicar для британского рынка, из комплектов, поставляемых по той же схеме из ГДР, только в обратном порядке.
   В СССР Regal собирали в Серпухове, под обозначением «Релиант-Спорт». В условиях, когда спрос на легковые авто намного превосходил предложение, трехколесные машинки покупали, тем более, что стоили они недорого. Однако репутация у них была неважная. Машинки Regal ругали за плохую проходимость, практически отсутствующую гидроизоляцию, и привычку заваливаться на поворотах. Наблюдалось это даже на поворотах не слишком крутых и на сравнительно малой скорости. Вместе с тем, простой в обслуживании, экономичный и надежный рядный двигатель машинки оценивался советскими автолюбителями весьма высоко. В 1960-м году, по настоятельным просьбам покупателей, Reliant перешел на производство «нормальных» четырехколесных трехдверных малолитражек, получивших название Reliant Rebel. Вот эти простые и недорогие машинки с кузовными деталями, производящимися методом вакуум формовки из листового пластика, пришлись, что называется, «ко двору», и были достаточно популярны (в РеИ производились с 1964 г.), составив, даже, некоторую конкуренцию «Трабантам». Кроме них, поставлялись также и более «серьезные» машины, спортивные Sabre и Scimitar, ставшие популярными в автоклубах и, даже, используемые в ГАИ Московской и Ленинградской областей.
   Впрочем, в Великобритании, где дороги были лучше, неплохо продавались и «трехколесники», благо, там для их покупки не требовалось «взрослых» водительских прав.
   В начале 1960-го года Сергей в разговоре с Тедом обмолвился, что сотрудничество СССР с британскими коммунистами, впервые в истории, не только полностью окупило себя в чисто финансовом отношении, но вышло, по расчетам аналитиков, в стабильный плюс. Это было приятно и самому Теду – сознание, что их работа приносит реальную пользу советским людям, и они стали не должниками, а полноправными партнерами, грело самолюбие.
   Естественно, экономическими вопросами деятельность коммунистов Британии не ограничивалась. Помимо ежегодных праздничных мероприятий РСЛ проводила множество акций в поддержку бастующих рабочих коллективов со всей страны, протестовали против принятого в США закона Лэндрома-Гриффина, активно приветствовала Кубинскую революцию, чем, естественно, вызвала очередной этап ругани со стороны оппонентов из левого лагеря, а также выступали с осуждением попытки фашистского мятежа в Греции и выражали поддержку законному правительству. Несмотря на постепенно складывающийся имидж «людей дела», о принципах коммунисты из РСЛ не забывали, и для многих людей, далеких мыслями от политики и пришедших в партию через кооперативную организацию, эти акции стали своеобразным боевым крещением.
   (Закон Лэндрома-Гриффина, Акт об отчётности и раскрытии фактов в трудовых отношениях), в США закон, принятый 14 сентября 1959 по требованию монополистических кругов, с целью ослабления профсоюзов и установления контроля над ними)
   Большое значение придавалось молодежной группе. Летом 1959-го года больше 2 тысяч детей прошли, в три смены, через летний лагерь РСЛ, организованный на острове Гернси. Лагерь был организован по методам и принципам советских пионерских лагерей, сочетая различные рекреационные, спортивные и оздоровительные мероприятия с коллективным творчеством, самодеятельностью и иными формами развивающего досуга. Преимущественно, туда поехали дети рабочих, для которых сам факт выезда столь далеко от дома был сногсшибательным приключением. Многие вообще до этого ни разу не покидали Большого Лондона. Естественно, что ненавязчивой, но продуманной и запоминающейся агитации в этом лагере придавали большое значение, и большая часть детей возвращалась в Англию с уже заложенными в сердцах зачатками убеждений. Жители Гернси, кстати, весьма радушно приняли гостей – на острове жили небогато, и были рады возможности заработать на поставках свежих продуктов фермерства и рыболовства. Эти контакты тоже приводили к появлению новых сторонников, и практику летних лагерей решено было расширить, открыв на следующий сезон еще несколько, в расчете не только на детей из Англии, но из Шотландии, Уэллса и Ольстера, где РСЛ к тому времени уже имела довольно многочисленную ячейку.
   – Отлично! – одобрительно покачал головой Сергей, выслушав рассказ Теда про организацию детского летнего отдыха, – А мои сыновья, вот, например, пионерские лагеря не любят.
   – Почему? – удивился Тед, – Это же здорово.
   – Мне тоже кажется, что здорово, – согласился Сергей, – Когда я был маленьким, родители все время работали в поле, да еще отец рано ушел воевать в Красную Армию. Поэтому все детство за тем и прошло, что в огороде копался, за скотиной ухаживал, да еще за младшими присматривал.
   – Ну, мы-то иногда развлекались. Выбирались охотиться в вельд, например, на антилоп, – признался Тед, – Но, вообще, у нас была большая, шумная и весьма бедная еврейская семья, по сути, я мало что видал хорошего в детстве, кроме нашего захолустья.
   – Вот! – согласился Сергей, – А они говорят: «Столовскую еду не любим! Бабушкин борщ лучше! Игры дурацкие! Вожатые строгие! Девчонки вредные и капризные! Купаться только в лягушатнике! И вообще, – хорошее место «лагерем» не назовут!»
   – Молодежь, – фыркнул Тед понимающе, – Что они знают о строгих воспитателях! А о дурацких играх?! Явно, они не знакомы с лейбористами.
   – Точно! А о вредных и капризных девчонках, что они знают?! Вырастили на свою голову!
   Проведение лагеря на Нормандских островах имело и другое, несколько неожиданное последствие. Во время путешествия на церемонию открытия Грант посетил, также, крупнейший остров архипелага, Джерси, где, поимо прочего, познакомился Джеральдом Дарреллом, натуралистом и путешественником, уже снискавшим известность, как литератор. В свое время Теду довелось читать его роман «Моя семья и другие животные», помимо тонкого юмора и живых описаний природы запомнившийся ему весьма детальными и достоверными наблюдениями жизни греческого простонародья конца 30-х годов. На Джерси Даррелла привела давняя мечта о собственном зоопарке, причем не обычном, а служащем цели защиты редких видов животных от вымирания. Он выкупил на острове участок земли, и начинал организацию будущего зоопарка, хотя дело шло тяжело из-за нехватки, практически, всего: средств, рабочих рук и времени. Результатом знакомства стала договоренность с Дарреллом насчет помощи в организации путешествия по удаленным уголкам СССР, а также изданию книг и организации радиопостановок по его произведениям. Для Даррелла сама мысль о возможности посетить Беловежскую пущу, или дельту Волги, Кокшетау или Забайкалье, да еще в разгар «Холодной войны», казалась практически фантастикой. Но Тед, почему-то, был уверен, что посодействовать этому можно.
   (Дже́ральд Ма́лкольм Да́ррелл (англ. Gerald Malcolm Durrell; 7 января 1925, Джамшедпур, Британская Индия — 30 января 1995, Сент-Хелиер, Джерси) — английский натуралист, писатель, основатель Джерсийского зоопарка и Фонда охраны дикой природы, которые сейчас носят его имя.)
   Формально, Даррелл получил приглашение от советского правительства, причем, взявшего на себя большую часть затрат на его путешествие. В СССР он приезжал дважды, в 1960-м и 1962-м, сняв тринадцатисерийный документальный фильм «Даррелл в России» (включая серию про русский Север, «В гостях у Большого Песца»). Фильм имел огромный успех, и не только в отношении популяризации туризма в СССР, но и в целом, для улучшения образа обновляющегося Союза в глазах простых граждан Англии. Кроме того, по результатам путешествий Даррелл написал три книги, где отзывался о СССР и советских гражданах не без юмора, но очень тепло. Книги выпустили на свет кооперативные издательства, организованные РСЛ, и послужили началом многолетнего сотрудничества натуралиста с партией, несмотря на то, что сам Даррелл был человеком, довольно-таки, аполитичным, и замечал политику только тогда, когда она вмешивалась в его собственную жизнь, или мешала ему исследовать и ловить его любимых животных. Однако, при нужном настрое, даже непрямая агитация приносит хорошие плоды, особенно, если вспомнить о том, что книги о животных читают, преимущественно, молодые люди, дети и подростки.
   Ненавязчиво направленный умелым образом, юмор Даррелла, в промежутках между описаниями очередных приключений, высмеивал наиболее неприглядные стороны капиталистического общества: жадность промышленников, уничтожающих природу ради выгоды, наплевательское отношение властей к проблемам бедных, безыдейность и пошлость общества потребления, бюрократизм и коррупцию. Для многих людей, которым в голову бы не пришло читать обычные агитационные материалы коммунистов, подобный, свежий и незамутненный, взгляд на все эти проблемы открывал дорогу к более внимательному изучению причин пороков современного западного общества. Многие молодые активисты РСЛ и CPGB, неравнодушные к животным, работали волонтерами в зоопарке Даррелла на Джерси, и, тоже на добровольной основе, нанимались к нему в экспедиции помощниками (параллельно осуществляя задания Коминтерна в странах, где они осуществлялись).
   Примерно в это же время было создана единая система кабельного телевещания и радиовещания, охватывающая все кооперативные кварталы, построенные за последние два года, а также, на коммерческой основе, множество других районов крупнейших городов Британии. Кооперативная сеть получила название GBCT (Great Britain Cable Telecasting) и имела собственный телецентр в Лондоне. Преимущественно, она использовалась для вещания новостного канала ONN, к тому моменту уже завоевавшего репутацию поставщика качественной и непредвзятой новостной информации, однако выпускались на GBCT и местные новости, ток-шоу на остро-политические и общественно-важные темы, музыкальные передачи, кино и т.п.
   Спустя некоторое время GBCT начало также и эфирное вещание, так что РСЛ получило еще один мощнейший инструмент массовой агитации. К тому же, канал довольно быстро завоевал репутацию, как «социальный» – на нем редко можно было увидеть разнообразную «звездную публику» или ведущих политиков, хотя Хью Гайтскелл, например, появлялся в вечерних шоу достаточно регулярно, полагая, что в политике все средства хороши.
   Зато он много времени уделял реальным проблемам трудящихся людей, которые получали возможность донести их до широкой публики. На GBCT, также, могли выступить молодые самодеятельные музыканты и артисты, тем самым, получая шанс стать замеченными и выйти на национальный уровень популярности. Именно GBCT осуществлял съемки фильмов Даррелла в СССР и других странах, и имел эксклюзивные права на их показ.
   Весной 1960-го в ливерпульской студии GBCT впервые выступили на телевидении участники молодежной группы Silver Beatles (будущие The Beatles) Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Стюарт Сатклифф. Выступление прошло успешно, и на коллектив посыпалось немало интересных предложений.
   Кадровый вопрос на телевидении тоже стоял очень остро, хотя официально никаким «красным ТВ» оно не было, подавляющее большинство телевизионщиков «шугалось» уже от слова «кооперативное». Вопрос решался за счет добровольцев, в первую очередь, из США, где многие настроенные социалистически деятели культуры, журналисты и киношники, в это время остались без работы или подверглись иным преследованиям. Безумных денег на кооперативном канале не платили, но, в целом, условия труда были хорошие, и включали в себя неплохое жилье и социальное обеспечение, что многим, в сочетании с самой возможностью продолжать делать любимое дело, было вполне достаточно. Многих отсутствие «звездности», пафоса и обилия откровенной «джинсы», свойственных тогдашнему телевидению, привлекало само по себе, особенно, с учетом большой и постоянно растущей аудитории.
   Сергей не делал ни малейших попыток лезть в политику канала, но его агентура очень помогала с выбором материалов для сюжетов. Грандиозный скандал вызвало появление документального фильма «Почем британские дети сегодня?», вышедшего в начале 1960-го. Фильм подробно, с приведением доказательств и персоналий, описывал, как британские власти в течение десятилетий депортировали в Австралию детей британских бедняков, даже не информируя об этом их родителей. Вывозились дети от четырех до четырнадцати лет. Основными получателями детей были Родезия, Наталь (позже – Южно-Африканский Союз), Канада, Австралия, а также Новая Зеландия. Однако, наибольшее количество детей было отправлено в Австралию.
   Всего с 1869 года, когда началась такая практика, число детей-мигрантов составило более 100 000. Из Англии дети депортировались в Австралию и после Второй мировой войны. Только с 1947-го по 1959 год на этот континент были отправлены около 6 000 таких детей. Одни родители знали, куда везут их детей, другие пребывали в неведении. Часто родителям не говорили правду. Самим детям сообщали, что их родители умерли и что их «отвезут в хорошее место, где всегда светит солнце». Эта политика была одобрена тогдашним британским правительством. Отправка производилась только детей европеоидной расы. Было дешевле отправлять детей в Австралию, чем ухаживать за ними в британских приютах. В Британии на одного ребенка приходилось тратить £5 в день, а в Австралии – лишь 10 шиллингов.
   В Австралии отобранных у британских родителей детей ждал тяжкий принудительный труд. Хуже всего пришлось мальчикам, отправленным в Биндун – изолированное место к северу от Перта. Этим учреждением заправляли католические монахи, а строили его британские дети, занимавшиеся тяжким принудительным трудом до 16 лет. Многие из них терпели избиения и сексуальные издевательства. Несколько десятков детей этого не выдержали, сбежали и погибли в пустыне. Выход фильма привел к тому, что Биндун был закрыт, десятки военных и гражданских британских чиновников, как в Австралии, так и в метрополии, оказались под следствием парламентской комиссии, а дети вернулись к родителям или в британские приюты (АИ, к сожалению).
   (Подробнее про эту омерзительную историю: https://realist.online/article/nasilie-nad-detmi)
   С одной стороны, это журналистское расследование привело к тому, что на редакцию GBCT и авторов фильма посыпались анонимные угрозы, в журналистов кидались тухлыми яйцами и пакетами с краской. В консервативной прессе началась настоящая кампания травли, не достигшая, впрочем, никаких особых результатов, так как все приведенные в фильме факты подтвердились. Некоторые анонимные угрозы расследовались CASA, и результаты недвусмысленно указывали на авторов из «Темз Хаус». С другой стороны, популярность канала в короткое время выросла почти в два раза.
   Подготовка к Всемирному конгрессу шла своим чередом. Тед, уже на ранней её стадии, начал понимать, что противоречия, накопившиеся между многочисленными троцкистскими группами во всем мире, едва ли удастся решить «с наскока». Своей задачей он видел, в первую очередь, создание устойчивого организационного и координационного центра для тех сил, которые поддерживали его собственный взгляд на СССР, мировую систему социализма и перспективы мировой революции. Он понимал, что, в любом случае, речь в настоящий момент не идет о массовых партиях с многотысячной поддержкой пролетариата, все их еще предстояло создать из небольших групп, причем, преимущественно состоящих из интеллектуалов, лишь с небольшим вкраплением рабочих активистов и профсоюзных организаторов. Впрочем, задачу нейтрализации оппортунистов и соглашателей тоже никто не снимал.
   К 1960-му в мире существовало две крупнейшие троцкистские тенденции: группировки, объединившиеся вокруг Международного Комитета Четвертого Интернационала (МКЧИ), и Международного Секретариата Четвертого Интернационала (МСЧИ), возникших после раскола в Четвертом Интернационале в 1953-м году. Обе тенденции существовали параллельно, проводили конференции, на которых принимались «эпохальные решения» и регулярно, с большой помпой, хоронился мировой капитализм.
   Основным критерием деления стало отношение к СССР и сталинизму. Большая часть деятелей МКЧИ считали, что СССР развивается, как государственно-капиталистическое образование. Это объясняло, с их точки зрения, все негативные явления советского строя: бюрократизацию, отсутствие демократических процедур и механизмов прямой демократии трудящихся масс, а также милитаризацию и агрессивную внешнюю политику – естественно, что капитализм, пусть и государственный, ищет новые рынки сбыта и ресурсы.
   При этом подобная точка зрения почти совершенно не принимала во внимание огромное внешнее давление, оказываемое на СССР со стороны империалистических стран, очень скудные «стартовые условия» Советской Республики, которая родилась как бедная аграрная страна, да еще и сильно пострадавшая в ходе Мировой и Гражданских войн.
   В МСЧИ склонялись к более «ортодоксальной» точке зрения, которой придерживался и Л.Д. Троцкий – что СССР следует рассматривать, как «деформированное рабочее государство». Сам Троцкий, ни в коей мере не намеревавшийся «прощать» сталинистам и сталинизму репрессии против партийной оппозиции, «гибкость принципов» и заявлений, что к 1936-му в СССР был построен социализм, считал, что, будучи хоть и «деформированным», но, вместе с тем «рабочим» государством, СССР выполняет большую прогрессивную роль в мире. То, что бюрократизм, борьба с любыми проявлениями оппозиции и непоследовательная внешняя и внутренняя политика усугубляют «деформации», с его точки зрения было крайне опасно и печально, т.к. не только ухудшало жизнь советских граждан, но вызывало опасность капиталистического реванша тем или иным способом.
   Однако он считал, что, во-первых, в СССР возможны позитивные перемены. А во-вторых, по отношению к безусловным классовым противникам, государствам вовсе никаким не рабочим, СССР является прогрессивным и передовым явлением. «Однако, перед классовыми врагами я беру на себя полную ответственность не только за Октябрьскую Революцию… но и даже за такую Советскую Республику, какой она есть сегодня, включая то правительство, которое выслало меня и лишило советского гражданства» – писал он в 1932 году, и многажды повторял после этого. Примерно такого мнения был Тед, Хастон, братья Дины и большинство других его товарищей.
   Большой идеологической сложностью являлось также отношение к восточноевропейским странам, которые одни рассматривали как просто «завоеванные» и оккупированные СССР, с теми же целями, что делают подобные вещи все капиталистические страны. Другие вполне справедливо указывали, что СССР не «эксплуатирует» своих европейских союзников, напротив, объем помощи их экономикам намного превосходит заимствованные оттуда ресурсы, большая часть населения этих стран с доверием относятся к своим социал-демократическим и коммунистическим правительствам, и не помышляют о возврате довоенных порядков. Поэтому, эти страны следует, также, считать «рабочими государствами», естественно, имея в виду все «деформации», как сопряженные с особенностями советского строя, так и с международной обстановкой и политическим контекстом.
   Чуть позже, ко всем этим вопросам добавилась необходимость выработки позиции по Китаю, КНДР, Кубе и иным странам, сбросивших колониальные и компрадорские режимы, а также, по Индии и странам Юго-Восточной Азии. Все это вызывало весьма бурную дискуссию на страницах партийной прессы, и, хотя большинство людей конца 50-х даже не подозревало о существовании этой дискуссии, она приводила к постоянным склокам и раздорам внутри коммунистического движения, отнюдь не ограничиваясь троцкистскими партиями и, нередко, затрагивая коммунистические партии Коминтерна и социал-демократию.
   Разумеется, этим одним, пусть и весьма широким, вопросом разногласия не ограничивались. Так, внутри обеих тенденций все время возникали расколы на частных вопросах. Среди сторонников МКЧИ регулярно возникали группы, несогласные с теорией «госкапитализма в СССР», в МСЧИ столь же часто проявлялись тенденции к переходу в лагерь оппонентов.
   Особняком стояла Латиноамериканская Секция, где сторонники Хуана Посадаса, с одной стороны, придерживались тенденции Секретариата, а с другой – считали, что все европейские троцкисты недостаточно уделяют внимания проблемам и специфике революционной борьбы в Южной Америке. Посадисты достаточно активно участвовали практически во всех освободительных войнах и конфликтах от Чили и Аргентины и до Мексики, вместе с Фиделем Кастро и его сподвижниками воевали против режима Батисты, но при этом часто демонстрировали, что называется, «излишнюю революционность», и, можно сказать, догматизм.
   (Хуа́н Поса́дас (исп. Juan Posadas, 1912 — 14 мая 1981); настоящее имя Оме́ро Ро́муло Криста́ли Фрасне́льи (исп. Homero Rómulo Cristali Frasnelli) — аргентинский троцкист, заложивший основы своеобразного течения, называемого посадизмом.)
   Вообще, троцкизм Южной Америки во многом сохранил дух, свойственный 20-м и 30-м годам, с бескомпромиссностью, решительностью и жаждой борьбы. Естественно, что «посадисты» взирали на европейских товарищей, которые были, большей частью, интеллектуалами и профсоюзными деятелями, достаточно скептически.
  
   В рамках налаживания контактов и уточнения перспектив внеочередного конгресса, Тед неоднократно ездил на материк, где встречался с Пьером Ламбером, Пьером Франком, Мишелем Пабло и Эрнстом Манделем. Во Франции и Бельгии, помимо важных (и, увы, нередко бесплодных) встреч, Тед своими глазами наблюдал результаты новой тактики Коминтерна в развитых странах.
   (Пьер Ламбер (фр. Pierre Lambert; 9 июня 1920 — 16 января 2008); настоящее имя — Пьер Буссель (фр. Pierre Boussel) — французский троцкист, лидер Международного коммунистического течения в Партии трудящихся.
   Пьер Франк (фр. Pierre Frank, 24 октября 1905, Париж, — 18 апреля 1984, там же) — один из лидеров французского троцкистского движения, состоял в секретариате Четвертого интернационала с 1948 по 1979 год.
   Мише́ль Па́бло (греч. Μισέλ Πάμπλο, англ. Michel Pablo, 24 августа 1911 — 17 февраля 1996); настоящее имя Михалис Раптис (греч. Μιχάλης Ν. Ράπτης) — деятель троцкистского движения греческого происхождения.
   Эрне́ст Э́зра Ма́ндель (нем. Ernest Ezra Mandel, 5 апреля 1923, Франкфурт-на-Майне — 20 июля 1995, Брюссель) — бельгийский экономист и историк, известный марксистский теоретик-антисталинист, автор книг «Власть и деньги», «Поздний капитализм» и др.)
   Кооперативное движение развернулось тут несколько раньше, чем в Британии, и затронуло куда более широкие слои населения. Французы организовали не только строительные кооперативы и мелкое или среднее производство. Кооперативы успели «оседлать» даже некоторые сектора тяжелой промышленности, грузоперевозки и сельское хозяйство.
   Несмотря на действие «плана Маршалла», жизнь в послевоенной Франции налаживалась не так уж быстро, и многие отрасли экономики, например, судостроение (которое совместными усилиями немцев и союзников было во Франции почти уничтожено) приходилось, подчас, создавать заново. То же самое было в сельском хозяйстве: мелкие фермеры в военный и послевоенный период массово разорялись, создавая предпосылки для создания современных агротехнических предприятий. Во многих случаях, кооператоры «подсуетились» вовремя, и заняли свободные рыночные ниши, играя в экономике Франции, да уже, пожалуй, и всей Европы, значимую роль. Производили они огромный спектр продукции, от гражданских судов и локомотивов, до клубники, трюфелей и вина.
   Собственные успехи английских кооперативов на этом фоне смотрелись, прямо скажем, скромно – один перечень продукции, поступающей в страны социализма, причем, совершенно открыто и без всяких «хитрых» схем, заставлял, невольно, крепко завидовать. Впрочем, французские капиталисты тоже достаточно активно развивали связи с СССР, просто потому, что этот рынок был огромным, стабильным и сулил большие выгоды.
   Самого Гранта во Франции и знали-то больше, как организатора кооперативного движения. К его немалому удивлению, французы выписывали многие издания кооперативов РСЛ, активно переводили их и во многих случаях внедряли все удачные английские технические и организационные находки.
   Во время его поездок его постоянно норовили заманить на то, или иное кооперативное предприятие, чтобы похвалиться успехами, послушать про английский опыт, и, разумеется, накормить и напоить до отвала. Французская еда, особенно, провинциальная, и вина были столь великолепны, что Грант, в какой-то момент, начал стараться избегать слишком частых «визитов вежливости», опасаясь за свой желудок и трезвый образ жизни. Кроме того, с ним напропалую флиртовали француженки, куда более раскованные и эмансипированные, чем англичанки, и, к своему стыду, несколько раз он был весьма близок к грехопадению.
   К сожалению Гранта, наблюдал он и то, что во Франции, Бельгии и Италии троцкистские группы и партии играли малую роль в кооперативном движении. Французские кооперативы, как и бельгийские, почти на сто процентов, были организованы компартией Мориса Тореза и социал-демократами. По большому счету, французы, даже крайних левацких взглядов, вообще не усматривали необходимости в каких-то внутренних фронтах антикапиталистической борьбы.
   С одной стороны, это было, конечно, хорошо, поскольку французы, бельгийцы и итальянцы действовали сообща, без существенных разладов, и их кооперативные структуры активно взаимодействовали между собой, невзирая на некоторые партийные разногласия. С другой стороны, – в прежние времена троцкистские партии и блоки имели большое влияние на внутреннюю политику Франции. Сейчас же они, практически, растворились в КПФ и Французской Секции Рабочего Интернационала (Section Française de l'Internationale Ouvrière – SFIO).
   Видные деятели обеих массовых троцкистских тенденций оставались на своих позициях, но сторонников у них было очень мало. Возможно, именно этот факт, а также, факт наличие быстрого роста собственной партии Гранта, помог ему договориться практически со всеми из них о проведении конгресса. Активное упорство проявил лишь Мишель Пабло, человек вообще не самый сговорчивый. К тому же, Пабло был зол на Гранта и Хастона за то, что те, в свое время, активно критиковали его за пропаганду тактики «энтризма», а теперь, вот, поглядите – Хастон стал депутатом английского парламента от лейбористов, а Тед Грант – активно поддерживал лейбористов на последних выборах. Впрочем, посетить конгресс согласился и Пабло, правда, выговорив себе особый статус, в частности, право на доклад без регламента по времени и объему. Тед искренне надеялся, что упрямый грек не задумал диверсию, написав доклад, зачитывание которого затянется на все четыре дня конгресса…
   Другим важным моментом была позиция американской СРП. Уже в 1958-м руководство СРП, в лице одного из лидеров, Джеймса Кэннона и национального секретаря Фаррела Доббса, в своих публикациях демонстрировало озабоченность расколом в Интернационале и желание осуществить воссоединение. Некоторая часть, например, группа Макса Шехтмана, совершенно точно не приняли бы в таком деле участия, но эти группы были невелики, и не играли значительной роли. Важной оставалась позиция Сэма Гордона, который, насколько Тед мог судить, занимался активным зондированием обстановки в Англии и на континенте, и от которого, в первую очередь, американцы получали информацию как о делах МКЧИ, так и оппонирующей ему тенденции.
   (Джеймс Патрик Кэннон (англ. James Patrick Cannon; 11 февраля 1890, Роусдейл, штат Канзас — 21 августа 1974, Лос-Анджелес) — американский левый лидер, коммунист, затем троцкист, один из руководителей Социалистической рабочей партии и Четвертого интернационала.
   Фаррел Доббс (англ. Farrell Dobbs; 25 июля 1907 — 31 октября 1983) — американский троцкист, национальный секретарь Социалистической рабочей партии (СРП) в 1953—1972 годах.
   Макс Шехтман (Шахтман) (англ. Max Shachtman /ˈʃɑːktmən/, 10 сентября 1904, Варшава — 4 ноября 1972) — американский общественно-политический деятель-троцкист и теоретик марксизма. Развивал идею революционной интеграции (revolutionary integrationism), над которой позже работали Сирил Джеймс, Даниэль Герен и Джеймс Робертсон.)
  
   В конце 1959-го Тед встречался с Гордоном, дабы обсудить все текущие вопросы. Гордон жил недалеко от Гранта, и регулярно бывал в Джермистоне, прогуливаясь по кварталу, общаясь с жителями и посещая музей промышленной техники. Сэм держался исключительно вежливо, разве что, допустив пару подколов, относительно того, как Хастону сидится в Парламенте рядом с Хили. В целом, он был согласен с необходимостью воссоединения Интернационала, и обещал всячески посодействовать этому. Правда, он предложил, по сути, взамен, баш на баш, зачитать большой доклад о ситуации в СССР, который подготовит на основании книги, над которой он в настоящий момент работал. С одной стороны, это было интересно. Гордон, в отличие от большинства западных троцкистов, никогда, даже в 40-е годы, не прерывал контактов с единомышленниками в СССР, каким-то непонятным образом умудряясь обмениваться с ними перепиской. Кроме того, в 1958-м он сам съездил в СССР по туристической визе, посетил Москву, Ленинград, Киев и Минск, осуществил вояж на пассажирском дирижабле на Кавказ и в Среднюю Азию, прокатился на теплоходе по Волге. Впечатлений у него была масса, однако, он не спешил ими делиться, приберегая для будущей книги. В общем, его доклад мог быть в равной степени, полезным для дела, и весьма опасным, чреватым новыми раздорами и дрязгами, так что Теда он, невольно, беспокоил.
   То, что РСЛ станет принимающей стороной конгресса, как-то даже не обсуждалось. Самая массовая троцкистская организация в странах Запада, равно как и самая «богатая» ресурсами – этот статус накладывал не только ярлыки «торгашей» и «предателей рабочего класса», которые щедро навешивали на них оппоненты из левого лагеря, но и определенные обязательства. Кроме того, что РСЛ могли себе позволить, элементарно, снять удобное помещение и расселить делегатов в хороших условиях, многих иностранных товарищей, и не очень «товарищей», привлекала возможность воочию убедиться в эффективности выбранной Грантом организационной формы, её плюсах и, если таковые найдутся, минусах.
   Основные мероприятия конгресса, доклады, прения и голосования, было решено осуществлять в Лондоне, в здании CMC (Cooperative Meeting Сenter), построенном в Ист-Энде на месте бывшего района трущоб. Некоторые выступали за использование Кооперативного Колледжа и его удобных аудиторий в качестве площадки, но решено было не втягивать учебное заведение в политику лишний раз. К тому же, в Колледже работало и училось немало коммунистов из CPGB, поэтому проведение конгресса там было чревато недоразумениями самого различного рода. Но часть делегатов, особенно, молодых, решено было поселить в общежитиях Кампуса. На проведенных в конце 1959-го внеплановых собраниях ячеек РСЛ было принято решение взять на себя транспортные и иные расходы коммунистов из развивающихся стран, которые пошлют делегатов на конгресс.
   Это, в значительной степени, снизило настороженность по отношению к мероприятию посадистов и других коммунистов из бедных стран, например, с Цейлона, где их партия была весьма многочисленна и влиятельна. Кроме того, для обслуживания конгресса были привлечены добровольцы из числа кооперативных дольщиков, студентов и партийцев, заранее был сформирован печатный орган конгресса, который должен был освещать его деятельность, а также, выпустить и осуществить распространение его докладов и решений.
   Вопрос даты согласовывался очень долго и муторно. У всех троцкистов во всем мире была масса неотложных дел. И если кубинские, никарагуанские и гватемальские товарищи были, действительно, заняты по самые уши, всем остальным определиться с самой возможностью приехать и желаемыми сроками этого действа мешали самые разнообразные причины: от отсутствия единой позиции по тем или иным вопросам (разумеется, ключевым и чрезвычайно важным, вроде отношения к запрету игорного бизнеса на Кубе), до беременностей, болезней и тривиального пофигизма. В конечном итоге, с 1 февраля дату перенесли на март, а потом и вовсе на апрель 1960-го года. Информация про эти переносы каким-то образом просочилась в CPGB, и породила со стороны «сталинистов» уйму шуток на тему того, сколько требуется троцкистов для того, чтобы вкрутить лампочку.
   Джеймс Кэннон и Фаррел Доббс приехали немного раньше, в середине марта. От размещения в общежитии они вежливо отказались, предпочитая кооперативную, но все же, гостиницу, и за все платили сами. В течении короткого времени оба американца с огромным интересом объездили половину Англии, осуществив уйму встреч и своими глазами взглянув на детище трудов РСЛ.
   – Сложно поверить, что такое возможно, – сознался Доббс, когда, уже в конце месяца, они встретились с Грантом в Лондоне, в «заветном пабе» в Кэмдоне.
   – Однако, то, что я видал у соцдеков и коммунистов Тореза на материке, впечатляет намного больше, – развел руками Грант, – Конечно, я понимаю, что мы и начали позже, и ситуация у нас другая, но их успехи просто ошеломительные. В принципе, лет за 10-15 они вполне могут создать ситуацию, когда экономика станет социалистической сама собой.
   – Я так понимаю, успех зиждиться на сотрудничестве с русскими, – заметил наблюдательный Доббс, – Стабильный спрос, невзирая на кризисы и перепады, твердые заработки, гарантии роста… Русским тоже одна выгода: теперь, когда создан ОПЕК, у них полно валюты, и они заинтересованы в наполнении своего потребительского рынка, на котором, говорят, у них еще недавно были крупные проблемы с предложением, из-за слабости легкой промышленности.
   – Ну, не только на этом, – покачал головой Тед, – На Западе тоже много незанятых ниш, куда можно пристроиться, и проносить деньги мимо носа буржуев. Но вы правы, Фаррел. Советский спрос важен, и для континента, и для нас.
   – С самими русскими доводилось общаться, раз сотрудничаете?
   – Да, с представителями. Они и вправду, весьма довольны.
   – И как они видят будущее коммунистического движения на Западе, Тед? Неужели отбросили мысль извести нас, как тараканов?
   Тед задумался. Он и сам много думал на эту тему. Да и не мог всего рассказывать, но не мог и промолчать.
   – Понимаете, Фаррел, СССР очень сильно меняется. И тактика Коминтерна сильно скорректирована с тех пор, как он возродился. Подробными планами со мной никто не делился, разумеется, у нас больше деловые отношения. Мы им велосипеды, костюмы и туфли. Они нам – денежки по твердым ценам, некоторые технологии и, порой, добрые советы.
   – Добрые советы? Вы шутите?
   – Отнюдь. Иногда они важнее и денег, и технологий. Так вот, Фаррел. Мне кажется, в будущем они видят следующую перспективу. Сейчас экономика Запада на подъеме, это верно. Из-за американских кредитных денег, модернизации промышленности, строительства, словом, из-за больших вложений. Но этот рост имеет пределы. Со временем, скорее всего, буржуи, как всегда, заиграются, и учинят нам новый 1929-й…
   – Я слышал, некоторые экономисты уже сейчас усматривают предпосылки.
   – Я тоже слышал, но эти, скорее всего, дуют на воду… Так вот, если мы и сталинисты продолжим нынешний характер развития, будем расти количественно и качественно, через некоторое время, думаю, лет через 15, нам перестанут нужны быть лейбористы. Фактически, рабочий класс в своих симпатиях разделится между нами и парнями Поллита. И, в случае серьезного кризиса, мы просто возьмем власть. Причин для гражданской войны со сталинистами у нас нет, мы, по сути, не конкурируем. Таким образом, в переходный период установится вполне привычная и традиционная для Англии двухпартийная система. Сменится не форма управления, а правящий класс, причем, не все это сразу поймут. Это может даже дать нам фору по времени для радикальных внутренних реформ. В принципе, даже королеву с престола гнать не обязательно. Хотя я, лично, за то, чтобы отправить всю эту семейку работать.
   – А что на сей счет думают в CPGB?
   – Точно не скажу. Но мы с ними, по факту, развиваемся очень похожим образом. Кооперативы создаем в несколько разных отраслях промышленности, но имеем примерно равный объем прибавочного продукта и количество задействованных дольщиков. Численно партии растут тоже похожим образом. У них были лучше стартовые условия. У нас лучше темп. У них больше опытных активистов в возрасте, заставших еще 30-е в молодёжках. У нас – больше рабочей молодежи, вообще, больше рабочих. Они имеют романтический флер из-за «руки Москвы» за спиной. Но то же самое многих и отталкивает от них к нам. С другой стороны, мы с русскими, как бы, не дружим – это, признаюсь, для некоторых проблема, и работает обратное. Словом, в случае, если возникнет … оказия, мы вполне сможем сыграть с ними в ту же игру, в какую играют консервы и лейбористы сейчас. И всех это только устроит, потому что все делаться-то будет для общего блага… Я это представляю примерно так.
   – А что на континенте?
   – На континенте в нашем брате, если честно, нет особой нужды. Там такая же структура выстраивается из компартий и традиционных социал-демократических партий.
   – Мне казалось, Москва довольно нетерпима к социал-демократам, и, чёрт меня подери, у них есть на то немало резонов.
   – Ну, как я и говорил, многое изменилось. И в Москве, и среде соцдеков. Хрущёв двигает установку на сотрудничество со всеми левыми силами. Даже с анархистами, чтоб им пусто было, лишь бы толк выходил. Социал-демократы, в свою очередь, левеют, там берут верх те, кто призывает к более радикальным общественным переменам, это с одной стороны. А, с другой стороны, – коммунисты Коминтерна делают, практически ту же работу, строят эти вот самые кооперативы, охватывающие широкие слои населения. Их не боятся, к ним тянутся, и это порождает здоровую конкуренцию с соцдеками.
   – Т.е. в Москве предпочитают мирный путь?
   Тед развел руками.
   – Они передо мной не отчитываются, Фаррел, – улыбнулся он, – Могу предполагать, что нет, в мирный уход буржуазии от власти они, как нормальные люди, не верят. Но они там решили не дразнить гусей раньше времени и не позволять буржуазным правительствам давить нас тут совсем уж без всякого повода.
   Фаррел задумался и покачал головой.
   – Возможно, вы и правы. Я не могу вам рассказать всего до конгресса, но то, что нам передает Сэм, говорит примерно о том же. Завидую я. И вам, и французам. В Америке сейчас, по сути вопроса, настоящий фашистский режим. Мы столько кооперативов там открыть точно не сможем, хотя несколько уже работает, как вы знаете.
   – И как у вас идут дела?
   – Неблестяще, увы, но небольшой рост есть. Впрочем, и это я бы тоже попридержал до конгресса. А что у вас с властями, Тед? Много проблем?
   Тед лишь покачал головой.
   – Они сильно придержали коней с тех пор, как у нас появились депутаты в Парламенте. «Консервы» страшно боятся обвинений в организации политических преследований, поэтому сейчас ходят вокруг и вынюхивают. Все время пытаются наладить контакты с банковскими работниками, бухгалтерами, партийными организаторами, журналистами. Норовят внедрить агентов, по пять-шесть человек в месяц. Наша служба собственной безопасности с ног сбивается. Еще у них пропал агент, который работал с социалистами, некий Хоскинс. Они ищут его, и, судя по тому, как стараются, он знает много интересного.
   – А что с ним действительно стало?
   – Откуда мне знать? Думаю, перебежал к русским. После этой истории из CPGB выгнали уйму народу, несколько десятков человек. Есть мнение, что Хоскинс был обижен за начальство, которое отказывало ему в повышении. Тогда все логично. В таком случае, Коминтерн будет его прикрывать до конца жизни…
   Тед «забыл» упомянуть, что несколько человек было изгнано и из РСЛ тоже, хотя и намного меньше. В остальном, он ни капли не врал американскому товарищу: он действительно не имел ни малейшего представления о том, куда делся Хоскинс, и мог лишь строить предположения.
  
   Как обычно, в ходе подготовки все настолько издергались, что к моменту начала конгресса впали, практически, в состояние апатии. Тед, как бы со стороны, наблюдал, что все идет хорошо, точнее, так, как и планировалось. Все приехали вовремя, никто не потерялся, никто не был арестован с оружием или взрывчаткой в багаже (в случае с некоторыми делегатами, Тед бы не очень удивился), все расселились по общежитиям, гостиницам и хостелам. И утром, 1 апреля 1960-го года все собрались в большом современном здании СМС, загодя проверенном CASA на предмет «жучков», камер и других средств несанкционированной слежки. Некоторых делегатов возмутило, что на входе был установлен металлоискатель, а сумки, папки и портфели тщательно проверялись на наличие опасных предметов, но большинство, напротив, были впечатлены уровнем компетентности и дисциплины безопасников.
   – В кои-то веки я могу сказать, что слово «троцкист», кажется, перестает быть синонимом слова «раздолбай», – проворчал Джеймс Кэннон, принимая от симпатичной улыбчивой сотрудницы CASA свой портфель, – Работают, как персонал хорошего аэропорта, честное слово.
   В президиум был избран Тед, Пабло, Кэннон, Ламбер и Посадас. Подобный состав Гранта, в целом, устраивал: Кэннон занимал средневзвешенную позицию, Пабло скорее, тяготел влево, Ламбер поддерживал Гранта, а Посадас свысока смотрел на всех, но, как ни странно, выражал готовность к диалогу. Тоже, со всеми.
   Первая часть, посвященная докладам делегаций, прошла вполне предсказуемо. Французы отчитались о весьма скромных собственных успехах, но дали на удивление объективную, развернутую и грамотную оценку деятельности других левых партий во Франции и странах Бенилюкса. Итальянцы, в лице Ливио Майтана из Ассоциации «Bandiera Rossa» смотрелись куда бодрее: у них в национальном кооперативном движении дела шли лучше, чем у соседей, они смогли создать несколько процветающих ныне предприятий, результатом чего стал весьма интенсивный партийный рост. Кроме того, BR сумела осуществить «глубокий энтризм» в национальную Итальянскую Социалистическую Партию, и даже провести своих депутатов на ряде местных выборов. В целом, положение в BR сильно напоминало положение РСЛ в Британии, с той разницей, что итальянские троцкисты были численно несколько меньше, несмотря на тенденцию к росту, и национальные особенности кооперативной организации требовали от них специфических навыков. Например, в кулуарах Ливио честно признавался, что ему дико непривычно расхаживать без пистолета в подмышечной кобуре.
   (Ливио Майтан (итал. Livio Maitan; 1 апреля 1923, Венеция — 16 сентября 2004, Рим) — итальянский политик, троцкист, лидер Ассоциации «Bandiera Rossa» (Associazione «Bandiera Rossa»), входящей в Воссоединенный Четвёртый интернационал.)
   «Посадисты» рассказали про первый год становления народной демократии на Кубе, про то, как Гватемала берет курс на социалистическое строительство, про свой опыт войны в Никарагуа. Их доклад был чертовски интересным, но большинство делегатов съезда, кажется, очень слабо представляло себе, где происходят большая часть описанных событий, и это выливалось в зевания, выходы в туалет, и прочие проявления рассеянности в зале. Впрочем, когда Хуан довел свое повествование до конца, его поблагодарили громкими, и, судя по всему, совершенно искренними аплодисментами.
   Американцы рассказали о маккартизме, о давлении, оказываемом на них местными властями, о ряде провокаций и неудач последнего времени. Картинка, в целом, вырисовывалась не самая радужная. СРП, которая, и так, численно сильно потеряла во время войны (поскольку выступала против вступления США в неё) вдобавок подвергалась, как и «сталинистская» компартия, серьезному давлению. Многие члены СРП были арестованы, некоторые оказались в тюрьме, другие бежали в Мексику, Канаду и на Кубу. В большинстве случаев, дела были сфабрикованы ФБР, причем аляповато и бездарно, но, ни один судья даже не подумал обратить внимание на бросающиеся в глаза несоответствия. Основным фронтом борьбы СРП видели поддержку антирасистских выступлений, причем, и «Нации Ислама», и движения Мартина Лютера Кинга, антивоенную борьбу, поддержку революции на Кубе, в Гватемале и, в перспективе, в Сальвадоре и Никарагуа. В целом, последние несколько лет прошли для всего левого движения США крайне болезненно, – численность партий падала, напор властей становился все агрессивнее и активнее.
   В перерыве Тед встретил в буфете Сэма Гордона. Тот не выпускал из рук папку с текстом будущего доклада. Толщина папки вызывала у Теда не меньшее беспокойство, чем её содержимое.
   – Уверены, что они смогут выслушать столько? – не удержался и спросил Грант, – Тут не меньше, чем на два часа… Да, я помню про нашу договоренность, но… Сэм, все здорово устали.
   – А это ничего, – с загадочным видом покачал головой Гордон, – Устали, – значит взбодрятся!
   После перерыва, когда Гордона вызвали на трибуну, его папка, судя по выражению лиц, напугала достаточно многих. До закрытия сегодняшней сессии оставалось еще чуть больше двух часов, и многие надеялись, что освободятся в первый, не самый ответственный день, пораньше, чтобы сходить в Тауэр, галерею мадам Тюссо или просто попить пива в настоящий лондонский паб.
   Однако Сэм все эти страхи проигнорировал, начал выступление. Зачитывал он его спокойным голосом, ровным тоном, который мог бы, пожалуй, некоторых усыпить при иных обстоятельствах, однако очень скоро все слушали его не отрывая глаз, как будто он читал захватывающий детектив.
   Гордон описал свою поездку в СССР, встречи с партийными деятелями КПСС, в том числе именитыми и многим из присутствующих ненавистными, с вернувшимися из лагерей и тюрем выжившими троцкистами, с простыми рабочими и колхозниками. Гордон был очень внимательным, дотошным и любопытным туристом, поэтому, кроме посещения Третьяковской галереи, Кремля и иных достопримечательностей столицы, он пообщался с жителями новых районов, посидел за кружкой неплохого, на его вкус, пива с рабочими Завода им. Сталина в какой-то пивной в Замоскворечье, покатался на трамваях, автобусах и электричках вместе с простыми москвичами. После этого он плавал на круизном теплоходе по Волге до Казани, и на всех остановках, также, пренебрегал экскурсиями, предпочитая гулять по местам обитания рядовых советских граждан и общаться с ними. Один раз, как раз в Казани, Гордона задержали как шпиона, – он осуществлял свои социологические изыскания слишком близко к авиационному заводу №22(тому, на котором строились бомбардировщики Ту-16). Наконец, он облетел на дирижабле Кавказ, слетал по природным достопримечательностям Средней Азии, и завершил поездку в Ленинграде.
   Несмотря на явное недоумение одной части аудитории, и нарастающее возмущение другой, Гордон четко, без каких-либо домыслов и допущений, отметил следующие признаки активного преобразования СССР: ликвидацию системы закрытого номенклатурного распределения товаров и продуктов питания; репрессии против тех членов партии и администрации, которые использовали служебное положение в личных целях; более чем активная, известная всем и каждому в СССР по результатам борьба с коррупцией и черным рынком; заметный рост общественной активности советских граждан; решение ряда важных общественных вопросов на референдумах; возникновение «бригад коммунистического труда»; система перекрестного премирования, хозрасчетные схемы в колхозном хозяйстве; активное движение ДНД, приведшее к высокому уровню низовой самоорганизации и милитаризации профсоюзных, комсомольских и, что особо поразило Гордона, пионерских местных организаций. Отметил он также детские коммуны, ставшие обыденными во всех городах, которые он посещал. Помимо высочайшего уровня социальной защиты трудящихся, в глаза ему также бросилось совершенное отсутствие дискриминации женщин, как при устройстве на работу, так и по уровню заработной платы, большое количество женщин на руководящих должностях, в том числе, в правоохранительных органах. В Казани его задержали, как раз, девушки из патруля ДНД, но он по незнанию, принял их за милиционерок. Студентов и учащихся среднетехнических учебных заведений Гордон увидел больше, чем во всей остальной Европе, вместе взятой.
   Разумеется, не мог Гордон обойти стороной и недостатки. Рабочие жаловались ему на бюрократизм, имеющие еще место попытки партийных и государственных чиновников решать личные делишки «по блату», через нужных людей. Ассортимент товаров в торговле, и снабжение в целом, были весьма неплохи в больших городах (не хуже, чем в Англии, по словам Гордона), недурны в районных центрах, но в отдаленных колхозах и небольших поселках оставляли желать лучшего, хотя товары первой необходимости имелись и там. Указывая на слабую обеспеченность советских людей жильем, Гордон, как человек честный, все же отметил, что, во-первых, положение с жильем стремительно улучшается, а во-вторых, бездомные в СССР, кажется, вообще отсутствуют, как прослойка общества. Во всяком случае, когда Гордон задавал вопросы про них, на него все смотрели с недоумением, даже не находя неких стандартных пропагандистских аргументов. При этом, Гордон признавал, что вся европейская часть СССР представляет собой практически сплошную стройку, и власти делают все, чтобы ликвидировать последствия войны, а также заселить в хорошие новые квартиры («вроде тех, которые тут строят мальчики и девочки Теда») новых горожан, постоянно прибывающих из сельской местности.
   Когда Гордон завершил выступление, весь зал сконфуженно молчал. Большинство из собравшихся приготовило немало аргументов на будущие прения, которые строились вокруг обличения лояльности к сталинизму, оппортунизму, и пропаганде «третьего пути». Однако, подробный, крайне дотошный и критический доклад Гордона выбил почву из под ног большинства «критиканов». Поскольку опровергнуть Гордона было проблематично, следовало срочно выбрать новую линию поведения. Какую? Этот вопрос терзал зал, и у многих явственно отражался на лицах.
   Тед же внутренне торжествовал. Кажется, впервые за многие годы появилась возможность провести конгресс так, что его решения принесут конструктивные плоды…
   После того, как первое заседание закрылось, для Теда, как и для других участников, предсказуемо началось самое интересное: время кулуарных переговоров и интриг. Последние, правда, вышли какими-то вялыми: поскольку все были увлечены обдумыванием запланированных на завтра прений, дело ограничилось тайной просьбой Пабло предоставить ему слово уже после выступления Посадаса. Что он там задумал, можно было лишь гадать, и Тед без особых колебаний согласился, при условии, если другие члены президиума поддержат его. Отчего-то очень довольный, Пабло исчез с глаз долой, и уставший, но полный решимости Грант начал искать Гордона.
   Последний нашелся быстро: его обступили в буфете со всех сторон, наперебой задавая вопросы, как участники конгресса, так и журналисты, и просто добровольцы РСЛ, случившиеся поблизости и не занятые. Грант, немного поколебавшись, решил спасти Сэма, и, объявив всем о необходимости срочного и важного совещания, вытащил его из здания. Поблизости имелась кофе кооперативной сети «Аджит чикс», где подавали курицу-карри и другие, незатейливые, но вкусные блюда. Гранта и Гордона тут неплохо знали, поскольку оба жили в двух шагах. Когда они вошли, группа молодых рабочих освободила им столик в уголке, чтобы никто не мешал беседе. Симпатичная юная индианка приняла заказ, который был готов, кажется, уже в следующую минуту.
   – Думаете, сработало? – с любопытством спросил Гордон, уминая курицу в кляре с пряным соусом, – Мне кажется, я многих сбил с панталыку, верно?
   – Не сказать, чтобы это было очень уж неожиданно для меня, – покачал головой Тед, от еды, на ночь глядя, воздержавшийся, и ограничившийся бокалом индийского светлого эля, – Но, боюсь даже предполагать, к чему это приведет. Вы сами-то понимаете, что только что оттолкнули от себя половину делегатов съезда?
   – Главное, что не от вас, – покачал головой Гордон, – Мне-то они на кой нужны? Теперь все, кто был категорически нетерпим к любым, даже тактическим, союзам со сталинистами, вынуждены будут направить свой праведный гнев на меня. Вы-то ничем себя в их глазах не запятнали.
   – Хм, – задумчиво вздохнул Тед, – Иногда мне кажется, что вы поклонник тактики Нельсона: «Никаких маневров! Просто атакуем!».
   – А чего тут маневрировать? – искренне удивился Гордон, – Мы просто должны быть объективны. И последовательны. Да, в СССР живут те же самые люди, которые нас преследовали. Вы ведь сами знаете, Тед, что в 1937-м пропало несколько людей, которых я считал не просто товарищами, а друзьями. Для меня все это, наша борьба – не пустой звук. Но если быть объективным, я повторяюсь – там признают ошибки и пытаются их устранять настолько, насколько позволяет ситуация. Я еще о многом умолчал, собственно. Вообще-то изменения там буквально витают в воздухе. Практически, отсутствует недосказанность, тот самый «заговор молчания и страха», о котором писали в 40-е. Люди свободно ругают правительство и партию, планируют действия, которые побудят чиновников менять ту или иную ситуацию. И, что наиболее важно – у них получается!
   – Сэм, но ведь все может измениться. Поверьте, я, скорее, на вашей стороне. Но думали ли вы о том, что они могут просто … передумать, и устроить нам зачистку вроде той, что была во Вьетнаме в 45-м, или просто бросить нас на убой, как было в Греции в 1949? В конце концов, их нынешний курс сильно завязан на нынешнее руководство.
   – Возможно все, – отрезал Гордон, – Мы – марксисты, а не гадалки по куриным потрохам. Просто если история повторится – им НИКТО уже не поверит. Никогда. Мне кажется, Тед, так не рискуют даже сумасшедшие. Да, нас они могут и обмануть, посулить будущее в новом мире, где всем найдется место, и предать на каком-то этапе. Но тогда, поверьте мне, тогда получается, что они и себя обманывают! Они там семимильными шагами наверстывают все упущенное из-за войны, разрухи и, с эти трудно поспорить, самодурства. Строят рабочую демократию, практически по ленинскому образцу. Рабочий контроль на предприятиях! Премирование по решению коллективов, а не руководства! Народный контроль, который кошмарит коррупционеров и бюрократов! Черт, да даже если кому-то придет в голову ущемить нынешних советских рабочих в чем угодно, без должных обоснований – ему же не сносить головы, Тед. Они же не только считают себя хозяевами страны, они еще и вооружены, и организованы. Кстати, я такой вежливой полиции, как в СССР, нигде в мире не видел. Милиционеры там не то, что не распускают руки – даже голос не повышают. Их, правда, и так все слушаются, но не потому, что боятся, Тед! Можешь себе представить, что лондонский рабочий, на остановке автобуса или в очереди в лавке, болтает с незнакомым полисменом, о политике или видах на рыболовный сезон? А там это – норма. Это уже нельзя просто взять и отыграть назад. Либо идти вперед, невзирая на трудности, либо упасть и признать полный крах. Я тоже со скепсисом воспринимаю советскую пропаганду, поверьте. Но то, что там происходит, лучше любой пропаганды. Всего-то дел было – собраться, внимательно посмотреть, и пообщаться с людьми.
   – То есть, вы за открытый союз?
   – Это по обстановке, как мне кажется. Сейчас, наверное, выгоднее будет обойтись без этого. Потом, в будущем, разумеется, взаимные обязательства должны быть закреплены договорами. С нашей стороны тоже должны быть обязательства, причем серьезные. Не вижу сложностей. Многие годы я считал, что договора со сталинистами это пустая трата времени. Возможно, раньше так и было, да вы сами все знаете… Но сейчас я увидел людей, которые твердо намерены отвечать за свои слова. Сложно сказать, что их так переменило. Возможно, они просто поняли то, что пока не осознали и многие наши: что Лев, на самом деле, был прав, причем, не метафорически, а совершенно буквально. Революция никогда не останавливается, у неё есть начало, но конца нет. Остановишься, - и ты, по сути, уже мертв, хотя дышишь, ешь и пьешь, как живой. Этапы на этом пути можно и выделить, но вообще, они не особенно важны, это не более чем абстракция. Для декларации, может, им и вправду полезно было объявить о построении «социализма» еще тогда, до войны. Но сейчас они ведут себя куда как прагматично. Говорят о «необходимости построения материальной базы социализма». Понимаете? Они, по сути, открыто декларируют свою былую неправоту. Сами перед собой, причем – не перед нами же, в самом деле, на кой им черт перед нами оправдываться! Мне кажется, что у них, там, что-то навело их на мысль, что остановка в деле революции подобна смерти. Что-то очень серьезное, что-то, что не оставляет им времени на долгое обдумывание и обычную бюрократическую волынку. Как будто они своими глазами увидали часовой механизм бомбы, который отсчитывает секунды до взрыва… И противоречие снялось само собой. За последние шесть лет они сделали в плане социальных преобразований больше, чем за все годы до того, с 1927-го начиная. Сложно сказать, что их так «взбодрило». Возможно, они опираются на качественную аналитику. А может, их война на серьезные мысли навела. Впрочем, что это я? Разумеется, дело и в том, и в другом…
   В этот момент в кафе вошел Джеймс Кэннон. Оглядываясь по сторонам, он быстро обнаружил Сэма и Теда, и решительно проследовал к ним.
   – А я думаю, куда вы запропастились оба? – хмыкнул он, присаживаясь рядом с Тедом, – Ничего, если составлю вам компанию?
  
   Поскольку возражений не последовало, он снял шляпу, повесил пальто на вешалку, и устало вздохнув, присел рядом с Грантом.
  
   – Тед… Я понимаю, что ты, наверное, все еще злишься на меня из-за той истории с Хили…
   – Джеймс, с чего мне злиться? Вы тогда действовали так, как считали правильным. К тому же, в конечном итоге, вы сами признали свои ошибки, – не удержался от легкой подколки Тед.
   – Это когда бы, интересно? – насупился Кэннон.
   – Когда сюда приехали, разумеется, – ухмыльнулся Грант, а Гордон не удержался, и засмеялся, отвернувшись от тарелки и закрыл лицо рукой.
   – Черт. Вечно вы, молодые, норовите поиздеваться над стариком… Кстати, чертовски хочется есть. Тут, в этой забегаловке, вообще что-нибудь съедобное бывает?
   Тед и Сэм невольно и почти синхронно усмехнулись.
   – Не стесняйся, Джим, выбирай из меню что угодно, - пальчики оближешь, – махнул рукой Сэм, – Если хочешь в этой стране поесть по-человечески – не сомневайся, иди к индусам или пакистанцам. Ну, или к французам, но это если денег хватает. Англичане тебя угостят подошвой от ботинка с вустерширским соусом, а убедившись, что у тебя не очень с аппетитом – порекомендуют тебе своего врача. Извини, Тед, если тебя это задевает…
   – С чего бы? – пожал плечами Грант, – Я не англичанин, а южноафриканский еврей, и привыкал к местной кухне добрых 15 лет, да так и не привык.
   – Да, – задумчиво согласился Джеймс, – В гостинице нас кормят черте чем. Карамельный пудинг на завтрак, подумать только! Разве же это завтрак?! А когда я попросил гречневых блинчиков с арахисовым маслом и джемом, меня спросили, не канадец ли я, часом… С чего бы, интересно, мне быть канадцем?!
   Официантка, между тем, подошла вновь.
   – Товарищ Гордон, товарищ Грант… – на не очень уверенном английском обратилась она, смущенно хлопая длинными черными ресницами, – Желает ли ваш товарищ чего-нибудь на ужин?
   Кэннон так опешил, что даже не нашелся что сказать. Он просто смотрел на девушку, как на приведение, поэтому Сэм поспешил ему на помощь.
   – Спасибо, Приша. Это – товарищ Кэннон, он коммунист из Америки. Будь добра, принеси ему карри из свинины, по-мадрасски, салат из свежей зелени и пинту IPA, по возможности, не ледяного. А то он старенький, еще простудится, да крякнет… И мне, зеленого чаю с мятой, если не трудно.
   – Хорошо, товарищи! Рады вас приветствовать на родине Интернационала! – улыбнулась девушка Кэннону, и быстро исчезла.
  
   К Кэннону только спустя минуту вернулась способность говорить.
   – Вы совсем тут с ума посходили, троцкисты ху…вы?! - выдохнул, наконец, он, оглядывая Гранта и Гордона ошарашенным взглядом, – Какой-то форменный коммунизм развели! Прямо посреди хреновой Англии! Ваше тутошнее ФБР, или кто уж тут у вас за них, что, совсем мышей не ловит?!
   – Успокойся, Джим, – мирно похлопал его по плечу Гордон, – Тут, просто, очень старомодная страна. Пока тебя не за что вешать, тебя только высмеивают в газетах, правда, очень обидно…
   За ужином от мирной болтовни расслабляющихся после трудного дня людей перешли, постепенно, и к более сложным темам. Кэннон спокойно воспринял доклад Гордона. Примерно так он себе все и представлял, исходя из того, что слышал от множества людей. Кроме того, естественно, что он внимательно следил за недавним визитом Хрущева в США, а также за реакцией на этот визит со стороны самых разнообразных персонажей.
   – Мне кажется, этот пузан отнюдь не так прост, как пытается себя поставить, – признался Джеймс, – У него внешность простака, речь простака, манеры простака. Но ведь он, на минуточку, Первый Секретарь КПСС. Причем, коммуняка старой сталинской закваски. Среди таких простаков не может быть в принципе, их естественный отбор повывел. Зато полно парней с каменными задницами и железными яйцами. Многие у нас клюют на эту наживку, но, мне кажется, что «простаки» в этой ситуации, как раз, все эти надутые гарвардские и йельские индюки, для которых человек без клубного перстня – существо низшего порядка. Что до меня, то, друзья, признаюсь честно… Ситуация у нас сейчас – полный швах, и это еще мягко сказано. Если бы сейчас ко мне пришел лично Сатана, и пообещал пару подконтрольных профсоюзов и иммунитет от чертового содомита-Гувера, у меня был бы только один вопрос: «Где расписаться?!». Что уж говорить про этого ушастого парня в соломенной шляпе, который строит из себя слесаря? Лично мне очевидно, что он-то точно не Сатана, не даже не Дядя Джо, да и вообще, персонаж из совершенно другой оперы…
   – Кстати, про Сатану… – мягко перебил его Грант, – А вот сегодня речь зашла про этих пламенных борцов из «Нации Ислама». В какой форме вы их поддерживаете, и стоит ли оно того? Все что я знаю про этих парней, говорит мне, что там все очень паршиво…
   – Слово не то, – с готовностью согласился Кэннон, – Если не читали, что они пишут – гляньте на досуге. Мистика, религиозные бредни, расизм. Коктейль из сортов дерьма высшей пробы. Но тут ведь какое дело… Мы, всегда, с момента основания, стояли против сегрегации и апартеида. Это принцип. И что же, теперь, нам говорить: «Нет, эти черные парни какие-то неправильные, приведите-ка других, одетых почище»? А что еще, интересно знать, могло возникнуть в гетто, где нет ни образования, ни толковой работы, зато есть гангстеры, кокаин и травка? Черных парней на Юге каждый день стреляют, вешают и сжигают живьем, без суда и следствия. Я знаю, о чем говорю, уж поверьте мне. До прессы и десятой части не доходит, так и остается с концами в луизианских болотах. Полиция хватает их без разбору, а в «Анголе» развели такой режим, что выживает, дай-то бог, один из десяти заключенных. Как в хреновом Дахау. А каждое действие рождает противодействие. Да, многие из них нас ненавидят, всех без разбору, это факт. Как факт и то, что у них есть, господь свидетель, для этого очень веские причины. Как мы можем это осуждать? Мы коммунисты, или сквозняком надуло? (Про это «выдающееся» заведение можно почитать вот тут: http://www.zakonia.ru/analytics/73/52580)
   – Осуждать открыто и не обязательно, – заметил Сэм, – Иногда, достаточно не поощрять. Эти парни, как ты сам справедливо заметил, народ необразованный, религиозный и, при этом, очень резкий. Неужели ты не понимаешь, во что это выльется?
   – Не совсем я врубаюсь, о чем вы, товарищи… – Джеймс явственно «закусил узду» и насупился, – Черные борются за свои права, за территорию, на которой живут. И они имеют на неё право, черт возьми, по любым раскладам…
   – Не валяй дурака, Джеймс, – отрезал Тед, – Все ты понимаешь, даже побольше нашего. Они устроят бойню, рано или поздно. Причем, будут убивать невинных, тех, кто под руку попадется. Как эти католические фанатики из Ольстера, или из ФНО в Алжире. Нельзя ликвидировать последствия несправедливости другой несправедливостью. Когда террор идет только во вред, причем, для самих черных в первую очередь, не грех его и осудить. Ленин, вот, к примеру, осуждал индивидуальный террор эсеров. Надо думать, он делал это не от жалости к царским чиновникам и полицейским!
   – Ага, осуждал, – проворчал Кэннон, – и злорадствовал потом, когда тем доводилось укокошить какую-нибудь особо выдающуюся мразь.
   – Так и вы злорадствуйте на здоровье! – воскликнул Гордон, – Если от этих головорезов, действительно, пострадает «мразь», надо открывать рабочим глаза, что белым, что черным, на то, почему мразь получила свое. «Мрази – мразотный конец!» Но ведь не только «мразь» пострадает. Возможно, она, как раз – в последнюю очередь. «Мразь» у нас хорошо охраняют. Она сидит, и считает свои денежки за высоким забором. Именно про это говорит Тед, а не про то, что мразь надо оберегать от заслуженной расплаты.
   – Вот именно! – Тед был рад, что получил поддержку, – Понимание чьих-то мотивов еще не означает автоматической солидарности. Нужна внятная позиция. Мы против сегрегации, против расизма. Но мы не подразделяем расизмы по сортам: «белый плохой», а «черный – хороший». «Оба хуже!» – как говорил, сами знаете, кто. Кстати, а что вы там думаете про Мартина Кинга и его движение?
   – Размазня, «квакерская пушка» это, а не «движение», – отмахнулся Кэннон, – Хотя, конечно, сам Кинг-то мужик мощный. Великолепный оратор, свято верит в свою правоту и упертый, как баран. Для черных – огромный авторитет, обратная сторона их религиозности и низкого уровня образования. И мы им тоже поддержку, естественно, выражаем. Кое-кто из наших, с восточного побережья, участвует в их акциях и мероприятиях. Но … сами знаете: пацифизм, непротивление, христианское смирение, лютики-цветочки, спиричуэлс и розовые сопли… Мусульмане выглядят, в любом случае, куда бодрее, и уж если они своего не добьются…
   (Quaker gun - "квакерская пушка" Бутафорское орудие, макет орудия. Выражение возникло в связи с пацифизмом квакеров, религиозной протестантской секты, распространенной в США) (Спи́ричуэлс, спиричуэл (англ. Spirituals, Spiritual music) — духовные песни афроамериканцев. Как жанр спиричуэлс оформился в последней трети XIX века в США в качестве модифицированных невольнических песен афроамериканцев американского Юга (в те годы употреблялся термин «джубилиз»).
   – А вот я бы не поручился, – улыбнулся Сэм, – Ставлю двадцатку против твоей старой шляпы, что как раз эти «соплежуи» смогут добиться отмены законов Джима Кроу. Еще на нашей с тобой памяти.
   – Двадцатку чего, фунтов? Поверь, моя шляпа тебе будет не к лицу. Как они чего-то добьются? Полиция поломает дубинки об их головы и устанет их бить? У Ку-клукс-клана кончатся патроны, бензин, веревки и мыло? Тюрьмы так набьют черными баптистами, что дешевле станет их послушаться, чем строить новые? Не смешите меня, ребята. Я слишком старый для такого дерьма.
   – Не раскатывай губу, Джим, долларов, конечно. Но ты сам увидишь, так и будет.
  
  
  

Гл. 3 Лондон, конгресс.

  
  К оглавлению
  
   Вопреки популярному, впоследствии, расхожему мнению, неоднородность взглядов и связанные с этим склоки вовсе не являлись некой «родовой чертой» троцкизма. В кризисные и переходные периоды они были свойственны всем массовым партиям, в том числе и буржуазным. Когда троцкистов обвиняли в некой повышенной конфликтности и склонности к расколам, обычно забывали о том, какие этапы прошла мировая социал-демократия на пути своего становления. С одной стороны, всегда имелись тенденции к уклонам, - что вправо, что влево. Особенно ярко это проявилось во времена Первой Мировой войны, когда практически закончил свое существование 2-й Интернационал, расколовшись на интернационалистов (которые провели в Циммервальде свою конференцию, с журналом «Vorbote» и Анжеликой Балабановой, заложив основы будущего Коминтерна) и «оборонцев» (которые «временно» вообще отказались от классовой борьбы в пользу «классового примирения» и «защиты отечества»). С другой стороны, аналогичные процессы существовали и в РСДРП(б), часть членов которого вполне открыто тяготела к меньшевикам или левым эсерам, вплоть до момента полного политического размежевания с последними, и даже некоторое время позже. Это, в свою очередь, заложило основы для будущей «партийной дискуссии», для многих коммунистов окончившейся в лагерях, а то и на Бутовском полигоне. В послевоенный период, когда мир стремительно делился на два враждебных полюса, обстановка для любых политических течении, не желающих или не имеющих возможности прямо примкнуть к одной из сторон «Холодной войны» была еще более сложной, чем перед Первой Мировой, когда пролетариат, по крайней мере, находился в пике классового самосознания, и политическая роль его (а значит, и всех политических групп, стоящих на пролетарских позициях) только росла. Могучий послевоенный подъем экономики в развитых странах, объективно, усиливал позиции национальной буржуазии. Промышленность и торговля, после кризисного 1947-го, демонстрировали практически, непрерывную положительную динамику. Связанно это было, в первую очередь, с базисными явлениями: необходимостью модернизации оборудования и организационных структур экономики, большими вложениями американского капитала, накопившего колоссальные свободные средства, как в виде денег, так и в виде производственных мощностей, созданных во время войны. Однако, не меньшую роль играли и явления надстроечные: стремительный рост военно-политического могущества СССР заставлял национальную буржуазию большинства стран мира озаботиться вопросом пресечения вспышек классовой борьбы со стороны своих рабочих. Там, где пролетариат был организационно или численно ослаблен и разобщен, например, в Испании, Португалии, Греции, отчасти, в Италии и в странах Латинской Америки, достаточно было установления жесткого военно-полицейского режима, граничащего с фашистским, или просто беззастенчиво фашистского. В богатых и больших странах пролетарские массы были организованы в профсоюзные и политические структуры и имели слишком сильное политическое представительство, чтобы на их подавление можно было, в случае чего, легко бросить призывную армию (набираемую, напомним, из тех же самых масс). С другой стороны – уровень прибавочной стоимости и разного характера ренты, получаемой буржуазией, был достаточно велик, чтобы чем-то поступиться в интересах выживания. В таких случаях политика была построена на фактическом «подкупе» пролетариата, путем создания достаточно благоприятного климата на рынке труда, предоставления определенных, весьма усеченных по меркам социалистических стран, но для капитализма беспрецедентных, социальных гарантий, установления благоприятного для экономической борьбы трудового законодательства.
  
   Сила буржуазных режимов, с одной стороны, и достаточная степень удовлетворенности рабочих, с другой, эффективно выбивали почву из под ног радикальных партий. Рабочий видел, что путем продвижения по карьерной лестнице и лояльности, в самом крайнем случае – путем забастовки, он мог получить больше выгод, причем, наверняка, чем если бы пошел на поводу неких радикалов, призывающих к социальной революции. Даже соглашаясь на словах с коммунистической агитацией – это было отнюдь не редкость, и даже имело характер своеобразной моды – рабочий становился в такие периоды инертен и, реально, неспособным рисковать здоровьем и перспективами ради идеалов, которые, к тому же, зачастую не понимал.
   Коммунисты в таких условиях были вынуждены пытаться самыми разными способами заработать доверие своей целевой группы: работали в профсоюзах освобожденными работниками, осуществляли агитацию наиболее радикальной, молодой части рабочих и студентов, не имеющих пока ничего такого, чего не жалко было бы потерять. Нередко европейские и американские коммунисты вообще разочаровывались в перспективах социальной революции в развитых странах, и обращали взор на Третий Мир. Там, в жарких бедных странах, у буржуазии не было средств на массовый подкуп трудящихся, и борьба там выглядела, во всяком случае, «настоящей» – яростной, безжалостной и кровопролитной
   (Дух тогдашнего «Третьего Мира» хорошо передает цитата: "Все цены определяются рынком, кроме цены рабочей силы, которую устанавливают пулеметами". Слова эти принадлежат одному из лидеров христианско-демократической партии Чили (которая противостояла правительству Альенде) Радомиро Томичу).
   Сражение там шло в открытую, без сложных политических фокусов, не за страх, а за выживание, с обеих сторон классового фронта. Именно из-за этого, а вовсе не из-за какой-то особой «дикости» бедных и повышенной «кровожадности» богатых, социальные конфликты выливались в этих странах в затяжные гражданские войны. Конфликты эти были мало похожи на войны, привычные европейцу второй половины 20-го века (хотя были абсолютно понятны жителю СССР, особенно тому, кто не понаслышке знал о реалиях гитлеровской оккупации). Линия фронта в них проходила, зачастую, по границам городских трущоб и оградам плантаций. Повстанцы часто формировали многочисленные партизанские армии, удерживающие большие районы этих стран десятилетиями. Правительства нередко прибегали к чрезвычайным мерам: «эскадронам смерти», действующим без всякой оглядки на законность, карательным акциям против поддерживающего повстанцев мирного населения, помощи незаконных формирований, создаваемых в частном порядке отдельными олигархами и, даже, наркобаронами. И все это сопровождалось исключительной жестокостью с обеих сторон фронта.
   Причем, зачастую, ведущей силой классовой борьбы были не промышленные рабочие (коих в «развивающихся странах» могло и вовсе не иметься, или иметься в мизерном количестве), а рабочие сельскохозяйственные, батраки и беднейшее крестьянство. Необходимость ориентировать политику на такой контингент, нередко, уводила взгляды левых радикалов в «странную», казалось бы, для левых радикалов, сторону. Например, к необходимости признания интересов мелкой буржуазии (к ней относились крестьяне и ею мечтало стать большая часть батраков), порой, даже в ущерб городскому населению всех классов и прослоек общества. Кстати, подобное «преломление сознания» нередко формировало специфическое негативное отношение к «сталинской» коллективизации в СССР, несмотря даже на то, что сам Троцкий считал её явлением прогрессивным, хотя и неидеальным по исполнению и срокам.
   С другой стороны, «третьемиризм» вырабатывал у них своеобразное высокомерие и снисходительность в отношении тех товарищей, кто по-прежнему пытался вести классическую политику коммунистов, в среде собственных промышленных рабочих. Хотя, если посмотреть непредвзято, весьма сложно сказать, что труднее и полезнее для общего дела – носится с автоматом по джунглям и плантациям далеко от дома, или сколотить крепкую, влиятельную и растущую группу сознательных рабочих в своей стране. Последнее было делом крайне неблагодарным, и протекало, неизменно, под градом насмешек как со стороны правых, так и «розовых» либералов, давлением полиции и спецслужб, и потоком антикоммунистической агитации из телевизора и радио, без малейшей романтики, и перспектив славы или героизма. В отличие от героических Че Гевары, братьев Кастро, сандинистов и других, эти люди оставались практически неизвестными широкой публике,
   получая взамен, зачастую, лишь признание единиц сотоварищей, поломанную жизнь, несостоявшуюся профессиональную карьеру и бедность.
   К тому же, несмотря на отдельные успехи, даже в случае полной победы коммунистов в маленьких бедных странах аграрно-сырьевой периферии, мировой расклад в экономике и политике, практически, не менялся.
   Когда люди долго и тщетно ведут тяжелую и неблагодарную деятельность, невольно у них закрадывается мысль, что в их бедах кто-то виноват. Винить буржуазию, а также подконтрольные ей полицию и спецслужбы глупо и наивно: она и не обязана содействовать тем, кто провозглашает свержение её власти. Естественно, что рано или поздно, подобная ситуация приводит к поискам виноватых во всех бедах внутри движении – чаще всего, увы, вполне успешных.
   Именно эти причины, в первую очередь, и лежат в основе многочисленных расколов троцкистских движений и партий. Иногда играют роль и персоналии, личные качества и побуждения отдельных, наиболее одиозных деятелей. Но, по большому счету, все это было глубоко вторично. Революционное движение, вообще, редко притягивает к себе людей бесконфликтных, сговорчивых и настроенных конформистским образом. Напротив, все они формируются, в первую очередь, личностями весьма неспокойными, не лезущими за словом в карман, эмоциональными и горячими. Аналогично обстоит дело и с вполне успешными массовыми партиями, в странах, где социализм побеждал: при наличии исторических предпосылок и четко обрисованной, достижимой и реальной, общей цели личные качества играли несущественную роль. Человек по природе робкий нередко закалялся в борьбе, и, почувствовав вкус победы, отбрасывал свою робость, умеренный превращался в радикала, а тихий интеллигент – с успехом командовал боевыми соединениями, болезненно поколачивая «патентованных» золотопогонников. Но, увы, многие революционеры не дожили до своих революций…
   Тед хорошо осознавал все это. И глядя на делегатов конгресса из разных стран, он вспоминал собственные разочарования, собственные обидные поражения, предательства, которые ему пришлось пережить и подлость со стороны тех, кому он доверял. Если бы Тед не был убежденным коммунистом, считающим, что иной мир действительно возможен, он бы, пожалуй, выбрал иную стезю в жизни, благо талантом и умом обделен не был ни в коем случае. И сейчас, на второй день заседаний, он с полным пониманием причин и мотивов слушал доклад Мишеля Пабло, призывающего всех троцкистов мира обратить взор на «истинный» фронт классовой борьбы, который начал разворачиваться в бывших колониях и зависимых странах – в Латинской Америке, Африке, и Юго-Восточной Азии. Пабло был выдающимся оратором, речь его была красочной, яркой, многие слушали его, затаив дыхание, а коммунисты из латиноамериканских стран, с Цейлона и из Африки постоянно прерывали выступление шквалом аплодисментов. В конце выступления Мишель не удержался, и подбросил шпильку в адрес всех «экономистов» из богатых стран. Они, занимаются, по его мнению, ничем иным, как смягчением естественной классовой ненависти трудящихся масс, переводя её в заведомо тщетные попытки построить «параллельную экономику» посреди мировой капиталистической системы, и вести «псевдоборьбу» в парламентской политике, на поле и по правилам противника.
   В этих высказываниях было немало правды, если не учитывать того факта, что «экономический фронт» был отнюдь не единственным. Наличие сильного, технически и организационно опирающегося на «базу» в виде Советского государства Коминтерна, как бы, осталось за пределами обзора Пабло. Он выставлял дело так, будто троцкисты были, как и раньше, один на один с капиталистами, презираемые и преследуемые «товарищами» по собственному политическому лагерю. Эмоциональные посадисты, испанцы из подпольной ПОУМ и итальянцы вовсе не обратили внимания на этот аспект вопроса, но американцы, англичане и французы моментально это подметили. Особенно остро отреагировал опытный Кэннон, тут же кратко намекнув на то, что, во-первых, не помешало бы сначала выработать единую позицию Интернационала по Коминтерну, а, во-вторых, не стоит забывать, что «Третий Мир» так называется неспроста. И, разумеется, там можно очень весело провести время, стреляя из засад по правительственным войскам и, в перерывах, развлекаясь с очаровательными мулатками. Однако, даже в случае победы, ты получишь то же самое, с чего и начинал. А именно: нищую банановую плантацию с безграмотным населением, разве что, изрядно поднаторевшим в организации засад и минных полей. Только плантация будет разгромлена в войне, неубранные вовремя бананы перезреют, а бегущие с неё буржуи утащат все ценное до нитки. А что не утащат – то, без сомнения, испортят.
   – Победа будет коваться в промышленно-развитых странах, – четко обозначил свое видение Джеймс, – Будущее поставлено на кон игры, которая ведется в СССР, США и странах Западной Европы. Все остальное – может быть, и важно само по себе, в частности, но не определяет общую картину мирового порядка. Наш долг помочь всем, чем мы можем, нашим товарищам, ведущим освободительные войны у себя на родине. Кто-то, действительно, должен будет поехать туда, сражаться добровольцем или восстанавливать хозяйство после войны. И многие поедут! Но главный фронт для нас – внутренний. Если мы не пошатнем господство буржуазии в наших странах, дело кончится тем, что буржуи додавят русских, и у разбитого корыта останутся все! И мы, и русские, и кубинцы, и китайцы, и наши рабочие! Откуда это неверие в классовое сознание американского и европейского пролетариата?! Из-за чертовых десяти послевоенных лет?!
   – Из-за тридцати последних лет болтовни и безделья, – полез в бутылку Пабло, – Из-за многих лет демагогии, расслабленности и лакейских пресмыкательств перед рабочей аристократией ваших стран!
   В зале послышались возмущенные выкрики. Причем, возмущались, предсказуемо, все. Кто-то даже швырнул в Кэннона скомканной бумажкой, правда, она не долетела и попала в затылок одного из греческих делегатов в первом ряду. Кое-кто побежал в буфет, поинтересоваться, нет ли там помидоров, желательно, конечно, тухлых. Или, хотя бы, сырых яиц. Тед, понимая, чем пахнет дело, взялся за микрофон. Пабло хотел, было, возразить, но Теда поддержали Кэннон и Ламбер, а Посадас, с энтомологическим любопытством взирающий на всю эту дискуссию, благодушно воздержался.
   – Товарищи! – начал Тед, – В данном вопросе нельзя принимать решение спонтанно, базируясь, быть может, на заведомо обманчивых предпосылках. Мне кажется, в этом зале нет ни одного человека, который был бы равнодушен к борьбе коммунистов в развивающихся странах. И, как мне кажется, никто из нас не скажет слова против необходимости их поддержки. Поэтому я предлагаю, для начала, обсудить ситуацию со всеми основными «горячими точками» мирового коммунистического движения, и принять единую позицию по ним. И уже от этого начинать строить тактические схемы нашего взаимодействия.
   – Голосование только завтра, – напомнил Ламбер, – Стоит ли ломать регламент?
   – Можно совместить одно с другим. Доклады и голосования. А постановление мы напишем и примем, ну, или не примем, как раз завтра, – предложил Тед.
   В итоге, большинством голосов было решено выбрать вариант Теда. Во многом, этому способствовало эмоциональное выступление члена американской делегации Джозефа Хансена, который активно выступал за воссоединение, и, в разгорающемся конфликте увидел предпосылки краха своих надежд.
   (Джозеф Лерой Хансен (англ. Joseph Leroy Hansen; 16 июня 1910 — 18 января 1979) — американский троцкист, один из лидеров Социалистической рабочей партии, в прошлом был близким другом и телохранителем Л.Д. Троцкого)
   Весь оставшийся день ушел на эту работу. Конгресс заслушивал доклады по ключевым событиям в мире, и вырабатывал по каждому четкую и краткую характеристику, которую принимали голосованием. Тед именно на то и рассчитывал, что результаты голосования, зримые и однозначные, позволят избежать ругани и бесцельных переливаний из пустого в порожнее. Отчасти расчет оправдался: на ругань уходило примерно вдвое меньше времени, чем обычно.
   Так, решено было оказать полную поддержку народному правительству Кубы, и организовать кубинцам интернациональную помощь в деле мирного строительства и укрепления обороны от контрреволюционеров: направить туда добровольцев-специалистов, организовать сбор пожертвований через партийные, профсоюзные и кооперативные структуры, отправить на Кубу корреспондентов партийных изданий, дабы насколько возможно широко осветить ход социальных преобразований. Аналогичное решение было принято по Гватемале. Была выражена полная поддержка Республике Курдистан, и законному правительству Греции. Внесено и одобрено предложение о всемерной поддержке освободительной войны в Никарагуа против режима Самосы.
   Довольно острые споры вызвали три темы: борьба тамильского национального меньшинства против дискриминации со стороны сингальского большинства, поддержанного буржуазными кругами британцев и индийцев, отношение к Ирландской Республиканской Армии и её деятельности в Ольстере, а также отношение к борьбе народа Алжира за независимость и к ФНО.
   Первая тема была болезненной, собственно, главным образом для Партии общественного равенства (ЛССП, Lanka Sama Samaja Party) Цейлона, приславшей своих делегатов на конгресс. Коммунисты из LSSP, разумеется, не могли не сочувствовать угнетаемым тамилам, которых немало было и в партии. С другой стороны, внутри самой партии крайне неоднозначно оценивали формы, в которые, постепенно, оборачивалась их борьба за гражданское равенство. Тамильские авторитетные лидеры из числа политиков и духовенства прибегали к пропаганде национализма в крайних формах, обращались к худшим образчикам религиозного мракобесия и широко использовали «язык ненависти», прививая все это юношам, подросткам и даже детям. В итоге, постановление предписывало LSSP вести активную работу, раскрывающую глаза простых цейлонцев на классовую природу конфликтов, разоблачение националистов и религиозных фанатиков, а также, предостерегала LSSP от вхождения в любые властные коалиции до того, как дискриминация тамилов не будет осуждена на государственном уровне и запрещена законодательно. Несмотря на то, вхождение к коалиции сулило многие тактические выгоды, цейлонские товарищи, в целом согласились, что ни при каких обстоятельствах нельзя брать на себя даже малую часть ответственности за развязываемый межнациональный конфликт, вполне способный вылиться в бессмысленную резню.
   Вопрос ИРА был болезненным уже для Теда и его товарищей. ИРА, изначально подчинённая «Шинн Фейн», проводила военные акции в Северной Ирландии на протяжении всего своего существования. Первый период её активности приходится на 1920-е годы, второй – на 1930-е, когда была проведена серия взрывов на британских объектах. В то время акции носили, преимущественно, «военный» характер, и атакам подвергались, главным образом, военные и полицейские силы метрополии. Большая часть левых Британии поддерживало борьбу за независимость.
   Повторная активизация деятельности ИРА началась в 1954 году, в связи с существенным ослаблением военного контроля со стороны британцев. Изначально, члены организации предпринимали отдельные нападения на британские военные объекты, наиболее известной акцией этого периода стало нападение на казармы в Арбофилде в Англии. За соучастия в этих нападениях в 1955 году были арестованы и лишены мандатов два депутата от партии «Шинн Фейн». Это послужило поводом к массовым антианглийским акциям протеста в Ирландии и Ольстере, и увеличению числа атак ИРА. Только в 1956 году ИРА провела около 600 терактов и нападений в Ольстере. Количество пострадавших исчислялось сотнями, причем, на этом этапе большую их часть составляли гражданские лица. Католики атаковали не только военные и полицейские объекты, целями обстрелов, подрывов и поджогов все чаще становились различные общественные здания, церкви и школы ирландских протестантов. В 1957 году в Ольстере прошла масштабная спецоперация полиции, армии и спецслужб. В ходе нее были арестованы сотни человек, в том числе, деятели местных католических общин, резиденты ИРА, проповедники и профсоюзные активисты. Такая тотальная «зачистка поляны» привела к существенному спаду уровня насилия, на некоторое время католики лишились организационных центров. С другой стороны, протестантский «Орден Оранжистов» созвал вооруженные отряды местной самообороны, которые предполагалось задействовать против католиков в будущих конфликтах. Очередная вспышка насилия виделась совершенно неизбежной в ближайшем будущем.
   Большая часть ирландских католиков придерживалась левых взглядов, но «левачество» это было крайне своеобразным, замешанном на национализме и религиозной нетерпимости, подчас, в крайних формах. Большая часть лидеров движения настаивали на сравнительно небольших уступках со стороны Лондона: запрета на религиозную дискриминацию, введении самоуправления по образцу шотландского или валлийского. Другие же прямо пропагандировали войну до полной победы, присоединения Ольстера к Ирландии и изгнания всех британцев и протестантов. Несмотря на то, что пресса и чиновники акцентировали внимание, главным образом, на громких террористических актах, основной «фронт» конфликта пролегал куда глубже – он лежал на улицах, в пабах, во дворах, за школами, и на пустырях. И главным оружием были не бомбы, а кулаки, ножи, камни и обрезки труб. Вражда набирала обороты и ежедневно пожинала все новые и новые жертвы, которые выставлялись британскими властями как жертвы криминальных разборок.
  
   Ситуацию усугубляло то, что независимая Ирландия была, по существу, весьма мрачным и архаическим государственным образованием. В законодательстве был большой процент законов сугубо религиозных по природе, там практически отсутствовала свобода совести и светское среднее образование, уголовно каралось нарушение церковных обрядов, аборты, межрелигиозные браки и переход в иную веру. Роль женщины в обществе была сведена до роли домохозяйки, матери и набожной католички. Женщины не имели права ни устроиться на работу, ни распорядиться собственным имуществом, без ведома мужа. Естественно, что протестанты Ольстера, глядя на столь «блестящий» пример ирландской национальной государственности, не рвались воссоединиться с братьями по крови. В среде протестантов преобладали правые взгляды, причем, и среди них национализм, религиозное мракобесие и нетерпимость приводили к преобладанию крайних правых деятелей, которых, вероятно, без особой натяжки можно было бы назвать фашистами. Британские власти сознательно поддерживали именно такие группировки, снисходительно глядя на любые их выходки.
   Ясное дело, что РСЛ не могла осудить католиков за их борьбу против реально существующей дискриминации. Равно, как не могла она одобрять террор против мирных протестантов Ольстера, на которых приходилось примерно половина всех погибших и пострадавших в конфликте. Двусмысленность ситуации усугублялось тем, что католики, объективно, представляли более бедные и в большей мере пролетарские по составу слои населения Ольстера, и дискриминация по трудоустройству, в муниципальной жилищной политике и образовании для них была особенно болезненна.
   Доклад по Северной Ирландии зачитал активист РСЛ из Белфаста Патрик О`Донелл. В заключение, уже своими словами, он вкратце изложил собственный взгляд.
   – По уму, товарищи, надо, конечно, канализировать национальную нетерпимость в классовую. И кое-что мы уже на этом направлении сделали, в первую очередь, путем создания жилищных кооперативов, завязав на партию и разагитировав несколько сот человек, преимущественно, католиков. Но теперь, из-за этого, попы-радикалы и националисты нас тоже величают исключительно «британскими прихвостнями». Идеальной была бы ситуация, если бы эту чертову границу открыли, не отдавая Ольстер Ирландии (Именно это и произошло в РеИ, после вступления Объединенного Королевства в Евросоюз, что и послужило началом постепенной нормализации обстановки в Ольстере). Но это, конечно, фантастика, к сожалению… Поэтому мы взываем о помощи, товарищи. Одни мы с этим не справимся. Особенно ценной была бы поддержка из среды американской ирландской общины. Радикалы получают от американцев много средств и оружия. Причем, это ни хрена не дубины для бейсбола, если вы понимаете, о чем я. Было бы очень хорошо, если бы товарищи из СРП смогли с этим что-то сделать.
   – Например? – спросил Доббс.
   – Например – попытаться воздейстовать на общину, объяснить, что, вооружая правых радикалов, они несут своим собратьям по вере и крови только новые страдания такой медвежьей услугой!
   – Я уверен, они и сами отлично это знают, – пожал плечами Хансен, – Им, зачастую, того и надо. Что может быть приятнее, чем быть пламенным патриотом, находясь далеко за океаном от фронта борьба? Кстати, а какую позицию занимают ирландские сталинисты?
   – Компартия Ирландии считает Ольстер районом Ирландии, – развел руками Патрик, – Мало того, многие из их молодежки, «Движения им. Коннолли», принимали в конфликте непосредственное участие. Вроде как, в частном порядке, но Майкл О`Риордан такие вещи, насколько нам известно, только поощряет. На религию ему, может, и наплевать, но республиканец он совершенно непрошибаемый.
   (Майкл О’Риордан председатель Рабочей лиги Ирландии в 1948-51, генеральный секретарь Коммунистической Партии Ирландиив 1951—1970, генеральный секретарь КП Ирландии в 1970-84, национальный председатель с мая 1984. Писатель, общественный деятель, ветеран Гражданской войны в Испании в составе интербригады «Колонна Коннолли»)
   В конечном счете, было решено принять достаточно нейтральное заявление. Многие в зале были им не вполне довольны. Однако, перевес оказался на стороне тех, кто считал, что конфликт слишком сложен для простого определения. Ольстерской ячейке РСЛ было рекомендовано воздержаться от прямой поддержки сторон конфликта, максимально сосредоточившись на агитации пролетарского элемента обоих враждебных лагерей. Для усиления Ольстерской ячейки было решено откомандировать в Белфаст представителей РСЛ Британии, Шотландии и СРП США ирландского происхождения, а, кроме того, активизировать работу в Ирландии, хотя политический климат там был весьма для этого неподходящим, и коммунистов запросто кидали в тюрьмы или депортировали по самым надуманным обвинениям. А поколотить на улице могли и вовсе без всякого повода.
   Дискуссия по Алжиру и ФНО имела очень похожий характер. Принципиальная разница состояла в том, что в самом Алжире французские троцкисты в настоящий момент практически не имели активистов. Все, кто там работал ранее, либо погибли от рук ОАС или исламистов, либо своевременно покинули Алжир. Поэтому формулировка вышла какой-то совсем невнятной, хотя в целом делегаты съезда сошлись на том, что само по себе освобождение Алжира от колониального гнета следует считать явлением прогрессивным и, в целом положительным. Не все французские делегаты были с ней согласны, но большинство решило именно так.
   На этом фоне неожиданно легко и почти без ругани прошло постановление по возрожденному Коминтерну. Естественно, что обе тенденции уже высказали свою официальную позицию по этому поводу, благо, с момента объявления о его воссоздании прошло уже несколько лет. Однако, Теду даже показалось странным, что по такому «интересному» поводу почти не случилось перепалок. Конечная формулировка вышла вполне конструктивной: Конгресс всячески одобрял любую деятельность партий Коминтерна, направленную на установление власти народной демократии и социализма. Также, Конгресс выражал солидарность всем коммунистам партий Коминтерна, которые подвергаются политическим преследованиям и дискриминации в мире, а также готов содействовать им в деле борьбы. Вместе с тем, Конгресс выразил озабоченность в отношении того, насколько партии Коминтерна придерживаются марксистских и ленинских норм, принципов внутрипартийной демократии и плюрализма. Этот пункт был, что называется, дежурным. Впрочем, по отношению ко многим партиям озабоченность была более чем обоснованная.
   Разумеется, все эти одобрительные действия сопровождались уймой оговорок, призванных, как охранные заклинания, огородить участников конгресса от прямых обвинений в сотрудничестве с Коминтерном. Особенно старались в этом отношении американцы, Пабло и Ламбер. Впрочем, и эти оговорки были сформулированы весьма аккуратно. Для посвященного, или после перевода «с троцкистского на человечий язык», они звучали бы примерно так: «Как коммунисты, мы не можем не одобрять активную деятельность партий Коминтерна и их прогрессивную роль. В целом, нам нравится то, что вы делаете. В принципе, мы согласны и на сотрудничество, если оно будет построено на принципах взаимного признания и уважения. Но не думайте, что мы хоть что-то забыли!». По большому счету, это и было то, чего Тед добивался.
   Кроме того, отдельно одобрение было выражено в связи с реабилитацией РРП во Вьетнаме и поддержки Коминтерном деятельности РРП на Юге, подконтрольном сайгонскому режиму. Вьетнамцы не смогли приехать на Конгресс, сославшись на крайнюю занятость, но прислали большое письмо, которое зачитали еще в первый день.
   После закрытия заседания Тед заглянул в редакцию «Вестника Конгресса», дабы проверить качество стенограмм, кратко пообщался с репортером «Daily Mail», который ловил известных делегатов конгресса возле проходной, и собрался, было, пойти домой, как неожиданно увидел Сергея, стоящего в тени живой изгороди, в скверике напротив главного входа CMC.
   – Добрый вечер, – обрадовался Тед, – Какими судьбами занесло к нам, если не служебный секрет, конечно?
   На этот момент партнерство кооперативов, организованных с участием РСЛ и «Horns and Hoofs», директором которой числился бизнес-консультант Сергиуш Беза, было настолько очевидным и широким, что скрывать контакты особой нужды и смысла уже не было. Но, тем не менее, Сергей редко вот так, запросто, навещал Джермистон, просто из-за нехватки свободного времени.
   Мужчины пожали руки, и, не торопясь, двинулись по тротуару в направлении дома Теда.
   – Да был тут рядом, во «Втором народном», – пояснил Сергей, – Один наш товарищ хочет взять ссуду под мое поручительство, вот и пришлось посодействовать.
   – Вы берете ссуды у нас? – улыбнулся Тед, – В жизни бы не подумал раньше, что в этом возникнет нужда. Но, наверное, у вас есть какое-то дело, верно? Иначе могло бы подождать до выходных, Кэмдена и паба, я полагаю?
   – Да, есть один вопрос, – Сергей немного замялся, – Относительно тех товарищей, которые приехали на конгресс. Хотелось бы попросить вас о небольшом одолжении, Тед…
   – Наверное, вы хотели бы пообщаться приватно кое с кем? – предположил Тед.
   – По правде сказать, да. Конкретно – с американцами. Но я сомневаюсь, что товарищ Хансен согласится. Товарищ Кэннон, как бы это сказать…
   – Не вполне внушает доверие?
   – Хм. Вроде того, если честно. Нет, я признаю, что он честный человек, но…
   – Оставьте, Сергей, я все отлично понимаю. В свое время у нас с ним тоже были серьезные конфликты. То есть, вам нужен Доббс, и условия для приватного разговора с моей рекомендации, верно?
   – Вроде того. Разумеется, мы могли бы все устроить и без прямого обращения к вам, но…
   – Понимаю и ценю, – задумчиво кивнул головой Тед, – Кстати, раз уж мы встретились. Недавно Лаймон докладывал, что контрразведчики активизировали слежку за нашими предприятиями. Теперь они не пытаются внедрять агентов к нам, а тщательно наблюдают за передвижениями тех активистов, которые особо важны. Опрашивают людей со стороны, так или иначе причастных к нашей работе, прослушивают переговоры. Это весьма недешевые мероприятия, Сергей. Эдвард считает, что они готовят какую-то новую гадость. Нельзя ли уточнить по вашим каналам, чего нам ждать на этот раз?
   – Сходу ответить сложно, – покрутил головой Сергей, – Те источники, что у нас есть, свидетельствуют: работа с социальными движениями в «Темз Хаус» поставлена очень плохо, по остаточному принципу. Сами понимаете, после этих скандалов все силы брошены на ловлю шпионов, причем, мы стараемся постоянно подкидывать им «пустышки». Кстати, консерваторы приложили руку к истории с Хили, вы в курсе?
   Естественно, что Тед был в курсе. Еще в феврале в Лейбористской партии случился небольшой, но заметный для всех заинтересованных скандал. Джерри Хили, будучи депутатом-лейбористом, смог, путем весьма сложной интриги, получить должность руководителя молодежной партийной организацией «Молодые социалисты», а также стал главным редактором партийной газеты. «Молодые социалисты» была достаточно популярной организацией – в ней числилось свыше семи тысяч молодых людей по всей стране. Любой сознательный человек на месте Хили стал бы использовать ситуацию на «всю катушку»: проводить свою линию, но аккуратно, чтобы не всполошить куда менее радикальных партийцев. Хили же поступил иначе. Он не только открыто пропагандировал самые «злобные» коммунистические идеи (это, само по себе, было бы, скорее всего, простительно для члена социал-демократической партии), но и откровенно саботировал все совместные партийные мероприятия, наплевав с высокой колокольни на требования руководства, включая партийного организатора и самого Гайтскелла. Подобная позиция делала его популярным среди некоторых членов молодежки, но вызывала естественное возмущение у всех остальных. В конечном итоге, на специальном совещании лейбористы сняли Хили с поста, а затем и вовсе изгнали из партии, «Молодых социалистов» же ликвидировали совсем, посчитав, что это проще, чем пытаться очистить их ряды от саботажников и хулиганов. При этом своего мандата, он, естественно, не лишился, и превратился в довольно странного депутата: марксиста по самоназванию, который, при этом, активно выступал против лейбористов на парламентских прениях, и о котором весьма одобрительно отзывался ряд видных консерваторов…
   Юмор ситуации состоял еще и в том, что организовывать новую молодежку Гайтскелл доверил Хастону, уповая на огромный опыт последнего в работе с молодежью. То есть, по сути, едва выгнав «козла из огорода», тут же запустил туда другого, только более умного…
   – Насколько я знаю, пока Джерри возглавлял молодежку, на него писали много доносов: про то, что он ведет активную коммунистическую агитацию. Но это, само по себе, у нас пока не преступление, хотя многие, видимо, не в курсе… Часть этих поклепов потом возвращались к нам же – когда Макмиллан с ехидной ухмылкой приносил их Гайтскеллу. Меня не особенно это тревожило: Хили, и вправду, вел себя ужасно. Впрочем, мне кажется, он иначе и не может… А что вас смутило в этой истории?
   – Смущать-то меня ничего не смущает. А вот то, что ряд депутатов от консерваторов зачастили на «Темз Хауз» и дают там консультации по борьбе с рабочим движением и социалистами – немного смущает. Больше всего, причем, туда частит эта новая депутатка, Маргарет Тэчер. Похоже, её роль в деле Хили не стоит недооценивать.
   – Как же, помню, – поморщился Тед, – Она шла от округа Финчли, этого рассадника буржуев и подбуржуйников. Хастон рассказывал о её выступлении, насчет «Закона о публичных органах», в феврале. По его словам, возникало ощущение, будто это не эта инженю выступала, а Людвиг Мизес на пике карьеры. А какие рекомендации она может дать? Насколько мне известно, она из числа обычных упертых лавочников, которые способны увидеть «социализм» в малейшем снижении цен на общественном транспорте.
   (Людвиг фон Мизес (нем. Ludwig Heinrich Edler von Mises, 29 сентября 1881, Лемберг, Королевство Галиции и Лодомерии, Австро-Венгрия — 10 октября 1973, Нью-Йорк, США) — экономист, философ, историк, праксиолог, сторонник классического либерализма, внесший значительный вклад в развитие австрийской школы экономики. Наряду с Ф. А. фон Хайеком является одним из основателей философии либертарианства.)
   – Никогда не знаешь наверняка, с какой стороны появятся проблемы, – задумчиво ответил Сергей, – По её депутатскому запросу в январе Налоговое Управление осуществило проверку активов «Horns and Hoofs» и, судя по всему, прошлись они и по части наших клиентов. В конторе-то все чисто, Энди свое дело знает, но… У меня полное ощущение, что за этой леди кто-то стоит, кто-то во много раз более компетентный, чем она, хотя и она не промах. Кстати, наши с вами контракты их совершенно не заинтересовали, настолько, что я бы сказал: «демонстративно». Словом, мне кажется, в отношении этой дамы следует принимать какие-то меры. А вам надо вести себя намного осторожнее, чем сейчас. Согласитесь, что вы немного расслабились, верно?
   – Не без того, – вынужден был признать Тед, – Оно и не удивительно, мы же не делаем ничего криминального.
   – А вот в нашем деле так нельзя, – вздохнул Сергей, – Одному политику, не будем называть его имя, приписывают такую фразу: «был бы человек – а статья найдется». Вы и сами отлично знаете, что у вас тут, в мире капитализма, эта фраза еще более верна, чем у нас. Вспомните, хотя бы, Сакко и Ванцетти…
   Тед лишь мрачно кивнул головой.
   На конгрессе Тед старался себя вести так же, как и всегда, несмотря на некоторую прибавившуюся нервность. Когда обсуждение затронуло отношение к СССР и его внутренней и внешней политике, начались довольно острые споры.
   Большинство участников конгресса уже несколько разуверилась в идее «третьей силы», тем более, что в странах Варшавского Договора и ВЭС не имелось каких-либо заметных со стороны разногласий (в РеИ противоречия между политикой Мао, Хрущева и Тито давали наиболее богатую пищу для разногласий по их оценке в троцкистской среде). Правда, поводов для критики хватало: Югославию критиковали за имевшуюся, якобы, дискриминацию малых народов (на примере косовских албанцев и словенцев), правда, без особых доказательств; Китай – за оккупацию Тибета. Правда, после доклада по Тибету, зачитанному гостем конгресса, преподавателем Пекинского университета Лю Жэньцзином этот вопрос заглох сам собой: Жэньцзин подробно обрисовал картину того, что творилось на Тибете до ввода китайских войск, и желания вступаться за лам ни у кого не возникло.
   (Лю Жэньцзин ((кит. упр. 刘仁静, пиньинь: Liú Rénjìng), 4 марта 1902 Инчен, Хубей, Китайская империя — 5 августа 1987, Пекин, КНР) — один из основателей КПК, впоследствии троцкист.)
   Достаточно активно критиковали ОАР, в первую очередь, за поддержку мусульманского духовенства, которое по-прежнему играло большую роль в арабском обществе. Однако, и тут нашлись контраргументы. С объяснением значения и, даже, поддержкой «исламского социализма», неожиданно для всех, выступил отец Мартин, зачитав настолько горячую проповедь о прямой связи коммунистической идеи и идей первоначального христианства, от которого, как считал отец Мартин, берет корни и ислам, что зал, битком набитый прожженными атеистами и материалистами, отметил его выступление горячими аплодисментами. Сам СССР ругали за многое, особенно в этом преуспели Пабло, Ламбер и еще несколько товарищей. Причем, нельзя сказать, что эта критика была не по делу: большая часть того, о чем говорили выступающие, было чистой правдой. В СССР еще существовала политическая цензура, там так и не объявили анафему сталинизму, не осуждены были руководители партии и спецслужб, при которых осуществлялись массовые репрессии. К тому же, в СССР не прекратились репрессии против отдельных категорий населения: лиц, насильственно вовлеченных в коллаборационизм во время войны и членов их семей, гомосексуалистов (впрочем, они и в большинстве стран Запада были вне закона), некоторых категорий дореволюционной элиты общества и их родственников. Кое-кто припомнил Хрущеву его собственное участие в кампании против «врагов народа» (что тоже было правдой).
   Однако, в целом, большинство сходилось на том, что и КПСС, и другие партии Коминтерна, меняются в лучшую сторону. К могучему воздействию, которое оказал доклад Гордона, добавились и другие аргументы (в том числе и от тех, от кого этого не особенно и ждали, например, от Посадаса, высоко оценивавшего советскую помощь Кубе и Гватемале). В первую очередь, это были указания на то, как умело и дипломатично начал действовать СССР на мировой арене, отбросив высокомерие и менторский тон в отношении союзников, оставаясь при этом непримиримым к мировой капиталистической системе. В конечном итоге был принят весьма осторожный проект резолюции, где все «сложные моменты» упоминались, но без обычного для троцкистских резолюций высокомерия, скорее, в порядке рекомендации (так, чтобы оставался шанс, на то, что к ней, даже, могли прислушаться). Надо было знать троцкистское сообщество, чтобы понимать, какой это был огромный шаг для него. Да, с право-левого фланга и со стороны анархистов на участников конгресса неизбежно должны были посыпаться претензии.
   Но в зале не было ни одного человека, который бы боялся чужих претензий. А особенно – со стороны левых либералов и анархистов.
   Уже после заседаний Грант организовал, как и обещал, встречу Доббса и Сергея. Для Доббса это было неожиданностью, но, он был, скорее, обрадован: несмотря на имеющееся, конечно, недоверие, подобный контакт мог многое прояснить в непростой ситуации.
   – Мы не можем использовать в США ту же тактику, что и в Европе, – начал он, едва все расселись за чаем в приемной цементного завода, выбранной для встречи, как место, хорошо защищенное от внешнего прослушивания и наблюдения, – В Америке действует весьма жесткий режим. Да, маккартизм формально прекращен как практика, и даже осужден обществом, но фактически, важны не судебные формальности или заявления политиков, а реальные установки спецслужб. Боюсь, что у нас с этим по-прежнему плохо. Фактически, ФБР знает каждый чих в нашей партии, да и у сталинистов тоже. Не подумайте, что мною движет злословие, но складывается полное ощущение, что в руководстве CPUSA полно агентуры Гувера. Черт, да в ФБР узнают об их решениях, кажется, еще раньше, чем они их принимают! Поверьте мне, мы действительно злы на них за все хорошее, но, в данном случае, мной движет только обеспокоенность за общее дело.
   – Мы примерно в курсе, как обстоят ваши дела, – кивнул Сергей, – Поэтому и разговор предстоит деловой. Да, вы не можете увеличивать численность и влияние за счет народных предприятий, как это делают ваши товарищи в Европе. Но есть и другой путь.
   – И какой же это? – с любопытством спросил Доббс, – Если вы про профсоюзы, то дело не пойдет: они, практически, целиком подмяты AFL-CIO. Одно время у нас было влияние в «United Steelworkers», профсоюзе металлистов. Но сейчас он, фактически, разгромлен, а товарищ Браверманн сосредоточился на издательской детяельности…
   (Гарри Браверман (англ. Harry Braverman; 9 декабря 1920, Нью-Йорк, США — 2 августа 1976, Хонесдейл, Пенсильвания, США) — американский социалист, экономист, социолог и писатель)
   – Не совсем, – покачал головой Сергей, – У нас немного другая идея. Дело в том, что после революций на Кубе, в Венесуэле и в Гватемале, там множество серьезнейших трудностей.
   – Наслышан, – с готовностью согласился Доббс, – Мы, как раз, вместе с Джеймсом собираемся посетить Кубу после конгресса. И чем же мы можем помочь кубинцам, венесуэльцам и гватемальцам, помимо того, что мы и так делаем?
   – Мы считаем, что вы вполне в состоянии организовать своеобразный «исход коммунистов в Землю Обетованную», – улыбнулся Сергей, – Подождите, выслушайте до конца, пожалуйста! Я в курсе, что страны это бедные, и что американцам там будет нелегко. Кроме того, «гринго» там, скажем так, не особо доверяют. Но там сейчас огромный дефицит кадров. В первую очередь – образованных инженеров, квалифицированных рабочих, агрономов, шахтеров. Не лишними будут и врачи, и преподаватели, моряки и так далее: список практически бесконечен. Что это даст вам? Вы сможете вести полноценную партийную работу, как среди ваших «переселенцев», так и среди местного населения. Прямо скажем, несмотря на победу народной демократии, сознательность большей части тамошнего населения пока довольно низкая. Это надо исправлять, и, если вы будете действовать конструктивно, сможете получить влияние не только там, но и в других странах Латинской Америки, с которыми кубинцы и гватемальцы активно взаимодействуют. В США это тоже прибавит вам очков: вы станете своеобразным мостиком между молодежью с горячим сердцем и настоящей революцией. Не из книжек, и не из заумных лекций академических марксистов, а из подлинной реальности.
   – Многим такое может понравиться, – признал Доббс, – Но разве ваш-то интерес не состоит в том, чтобы развивать коммунистическое движение в США? А это получается, можно сказать, какой-то «третьемиризм», как раз такой, с каким мы боремся на конгрессе…
   – Мы считаем, что всему свое время, – улыбнулся Сергей, – Сейчас вы и сторонников теряете, и социальную базу. Некоторое время в США будет весьма неблагоприятный период для коммунистов. Экономика на подъеме, и это многое определяет. Но это будет продолжаться не вечно. Как вы знаете, любой рост рыночной экономики заканчивается кризисом, а он, в свою очередь, может обернуться политическим коллапсом.
   – И когда, думаете, он последует? – хмыкнул Доббс, – Наши экономисты строят благоприятные прогнозы на ближайшие лет тридцать, не меньше…
   – А наши аналитики считают иначе, – пожал плечами Сергей, – Скорее всего, нынешнего запаса роста хватит лет на десять, в лучшем случае. Согласитесь, есть разница? Мне кажется, что действуя преимущественно за рубежом, вы сможете сохранить потенциал для будущего в куда большей сохранности, чем дома. Это, в сущности, никакой и не «третьемиризм», а тактическое отступление. Для перегруппировки.
   Доббс молчал и думал, отхлебывая время от времени чай, и каждый раз морщился – как и большинство американцев, он предпочитал кофе. Тед понимал его. С одной стороны, согласиться с аргументацией Безы было бы для американца признанием поражения собственной политической деятельности последних десятилетий. Это тяжело для кого угодно, тем более – для троцкиста перед лицом эмиссара Москвы. С другой же стороны – Сергей не говорил ничего нового. Все это было Доббсу и так отлично известно, и вопрос «А что же делать дальше?», хоть и не задавался вслух, заглушаемый бесконечными внутренними дискуссиями, но подспудно стоял перед каждой левой группой в Америке. И тут ему предлагалось вполне конкретное, не сложное и вполне заманчивое предложение того, что он реально может сделать для общего дела. Синица в руках или журавль … на страницах книг? Вопрос своеобразный, но, увы, в данном случае требующий быстрого ответа. Грант, для себя уже сделавший выбор, мог лишь посочувствовать Доббсу.
   – Я не могу отвечать за всю партию, – наконец, медленно произнес Доббс, – Да и то, я даже уверен, что очень многие окажутся против подобной «генеральной линии». В действительности, у нас немало людей, из числа членов партии и сочувствующих групп, кто мог бы согласится на такое предложение, и кто мог бы быть полезен. Шахтеры из Кентукки, металлисты из Баффало, рабочие-станочники из Хартфорда, Детройта, Чикаго. Инженеры, фермеры, моряки… Да много кто. В Америке сейчас полно работы, но их никто не берет к себе, потому что они были участниками коммдвижения и оказались в «черных списках». Правда, чтобы собрать их всех, придется, как следует поработать, но и это не проблема. У нас не очень много средств, чтобы перебросить на ту же Кубу столько людей, да еще и с семьями… Но, и это – ладно, сколько-то соберем. Проблема в другом – а что же наша родина, США? Как с ней быть? Неужели нет никакого выхода, и нам просто надо сложить руки, бросить её, оставить наших людей буржуям?
   – Руки складывать никогда нельзя, – не удержался Тед, – Американцы – великая нация, они, множество раз, это доказали. Я уверен, что Сергей со мной согласится – вы сможете все изменить, если сохраните силы.
   – Безусловно, соглашусь, – кивнул Сергей.
   – Да… Иногда важно уже просто сохранить силы, – задумчиво согласился Доббс, – Как это делал Хьюстон, отступая к Сан-Хасинто…
   Тед и Сергей непроизвольно ухмыльнулись – настолько забавно прозвучала аналогия с грязной колониальной войнушкой в устах коммуниста.
   – Отступить-то мы, пожалуй, и вправду сможем, и многих уведем с собой, – продолжил Доббс, – А что потом?
   – А потом, – жестко ответил Тед, – Потом вы вернетесь. И вы будете не одни, вы приведете друзей. И у вас будет в руках оружие, и идеи, подкрепленные не только измышлениями, но и практикой. Взгляните на нынешнюю Америку нашими глазами, Фаррел, глазами европейцев. Не думаю, что вас это обидит: но ваша страна буквально лопнуть готова от самодовольства и вседозволенности. Наверное, такого общенационального чванства она не знала со времен войны с испанцами. Можете себе представить, каким потрясением будет разочарование, когда этот экономический пузырь лопнет? Сколько людей распахнет глаза, и увидят, чего стоят политики и капиталисты, что демократы, что республиканцы, какая все это лживая и бессовестная сволочь? Любая организованная сила, способная четко обозначить свою программу, будет востребована.
   – А с техническими вопросами мы вам поможем, – дополнил Сергей, – Никто не собирается бросать вас одних на такую задачу.
   – Что ж, товарищи, – явно все еще пребывая в собственных мыслях, резюмировал Доббс, – Вы умеете быть убедительными. Кстати, а что с Компартией США? Вы их уже совсем списали со счетов?
   – Боюсь, что вы правы, и они слишком пронизаны вражеской агентурой, – признал Сергей, – Конечно, мы постараемся это исправить, но сейчас можно признать, что они фактически недееспособны. Возможно, даже имеет смысл заняться переводом наиболее проверенных, честных и способных кадров оттуда к вам. Естественно, при условии, что мы сможем конструктивно сотрудничать. В будущем Компартия сохранит значение, но сейчас реальная польза делу коммунизма важнее сохранения её на плаву.
   – Собираетесь использовать их как подсадную утку для Гувера? – хмыкнул Доббс.
   – Не совсем уж так, – возмущенно поморщился Сергей, – Там есть люди, которые добровольно согласились выполнять роль прикрытия. Настоящие герои, между прочим – можете представить насколько это обидная и неблагодарная роль. Но таковы уж нынешние обстоятельства.
   – А в будущем вы, надо думать, отводите нам роль нынешних «демократов» и «республиканцев»?
   – До будущего надо еще дожить, – отмахнулся Сергей, – Итак. Лично вы – согласны продвигать линию на «Исход»?
   – Согласен, – твердо ответил Доббс, – Думаю, что смогу убедить и Джеймса, и молодежь. При условии, конечно, что мы получим содействие с вашей стороны, и со стороны кубинского и гватемальского правительства. А в скором будущем, я думаю, и никарагуанского. К тому же, мне самому надо туда съездить. Чтоб меня черти подрали, товарищи, если я начну агитировать своих людей ехать хрен знает куда.
   – Вот и отлично, – с явным облегчение вздохнул Сергей, – Рад, что вы человек деловой и мы полностью друг друга поняли. И последний вопрос… Ваш этот кооператив, тот, что вы, все-таки, открыли в Литл-Рок, выпускает весьма интересные сепараторы и доильные аппараты для молокозаводов. Как директор «Horns and Hoofs», я весьма заинтересован в закупке этого оборудования, а также документации и лицензии на производство. Могу ли я рассчитывать на небольшую скидку?
   – Черт бы вас побрал, – ухмыльнулся Доббс, – Я чертовски надеюсь, что весь этот разговор задуман не ради этого одного!
  
  
  

Гл. 4 Лондон.

  
  К оглавлению
  
   …Оставшийся день конгресса прошел без особых неожиданностей. Как-то само собой вышло, что предыдущие заседания «абсорбировали» в себя наиболее горячие страсти, будто промокашка чернила, и на выходе удалось добиться четкого, можно сказать, «технического», принятия резолюции. Она была достаточно проста, не несла, как это было обычно, множественные проклятия мировому сталинизму, как и славословия в адрес «истинных марксистов». Зато в ней был четко прописан механизм работы воссоединенного Интернационала. Высшим коллективным органом его был назначен Съезд, собираемый регулярно или во внеочередном порядке, по запросу 2/3 всех входящих в Интернационал партий. Между съездами координационные задачи должен был выполнять Центральный Комитет, в котором были представлены делегаты от всех партий Интернационала. Большая их часть состояла из формальных и неформальных партийных лидеров, или опытных аппаратчиков. Географически ЦК решено было размещать в Лондоне, и осуществлять его заседания не менее, чем раз в квартал. Его председателем единогласно (совершенно беспрецедентное событие) был избран Тед Грант, а секретарем – Сэм Гордон. Впрочем, в партийной традиции Интернационалов, «секретарь» и был по жизни тем, кем назывался, т.е. практически чисто техническим работником. Подобное назначение Гордону, человеку довольно-таки богемного образа жизни, не очень понравилось, но, с другой стороны, оно было необходимо как «мостик» от американской СРП в Европу. Несмотря на то, что многие считали необходимым сохранение традиции и первенства СРП в организации, Кэннон и Доббс совершенно добровольно отказались от этой роли, прямо указав на заметную слабость своей организации и её снизившееся значение, по сравнению с английской, итальянской, испанской или, даже, цейлонской. Кроме того, им не хотелось лишний раз привлекать внимание американских спецслужб к международным связям своей организации. Оба хорошо помнили, как СРП вынуждена была покинуть Интернационал в 40-е, после принятия «Акта Вурхиса».
   («Акт о регистрации находящихся под контролем иностранных государств организаций, осуществляющих политическую деятельность в США» или «Акт Вурхиса», принятый 17 октября 1940 года — федеральный законодательный акт Соединённых Штатов Америки, регулирующий деятельность организаций, связанных с международными или иностранными политическими структурами, или, согласно определению правительства США, «организаций, являющихся „субъектами иностранного влияния»).
   К слову сказать, название «Воссоединенный Интернационал» большинством голосов было отклонено. Было решено считать, что прежний Интернационал никуда и не «распадался», а МКЧИ и МСЧИ существовали, как бы, в его рамках.
   Когда Кэннон, с трибуны объявил о закрытии конгресса и поблагодарил всех товарищей за участие, вызывав шквал аплодисментов, для Теда еще ничего не кончилось. На нем, как на принимающей стороне, стояли проблемы, обратные тем, что встали в марте – теперь необходимо было позаботиться о том, чтобы все участники конгресса благополучно разъехались по домам. В отношении многих это означало необходимость личных проводов, обсуждения самых различных вопросов на ближайшее и удаленное будущее. Кроме того, необходимо было обсудить механизм работы ЦК новорожденной организации, вплоть до мелочей – где собираться, когда ближайшее заседание, кто сможет приехать, кто не сможет и делегирует кого-то из английских товарищей, и так далее… К своей огромной радости, Тед не увидел в ЦК никого из своих давних недругов, вроде Хили, или других одиозных личностей.
   Вся эта суматоха продлилась до 5 апреля, когда Тед, наконец, проводил Доббса и Кэннона, которые как прибыли, так и убыли последними. О встрече договорились, из-за напряженного графика Теда, в последний момент, и для этого Гранту пришлось выезжать в Хитроу, чтобы побеседовать с американцами перед самым вылетом.
   К немалому удивлению Теда, в буфете зала ожидания Кэннон и Доббс были не одни. С ними сидел незнакомый Теду пожилой джентльмен весьма почтенного облика, покуривающий кривую вересковую трубку, и пускающий пахучие дымные колечки под потолок. Рядом с ним стоял, прислоненный к столику, небольшой, но недешевый складной велосипед, в котором Тед мельком успел узнать модель, выпускаемую кооперативной фабрикой в Бирмингеме. У младшего товарища Алана Вудса, десятилетнего Джереми Корбина, был очень похожий, только с рамой другого цвета. Когда Тед подошел ближе, он с удивлением расслышал часть диалога. Доббс так увлеченно что-то рассказывал незнакомцу, что даже не заметил, как Грант подошел и остановился, дабы послушать:
   – …но, сэр, даже не это хуже всего! Мир, который вы изобразили – детерминирован и черно-бел, прост и однозначен, как железнодорожный костыль, уж простите мне такое низменное сравнение! У вас там все предельно упрощено: одни злы уже в силу того, что у них такая природа, другие – по столь же природным причинам добры. Это чересчур даже для сказки!
   – Но, господа, – флегматично пожал плечами незнакомец, – Я ведь не писал историческую повесть. Я, уж простите – филолог, и основывал свою сказку на мифологии Северной Европы. А там, хотите вы этого, или нет, именно подобная, черно-белая, сегрегация персонажей и присутствует. Добро борется со злом. Зло сильно, но Добро побеждает. Судьба героев – яркая, но трагичная. Любовь приносит как сладость близости, так и муки расставания, лишений. Да что я вам рассказываю? Судя по всему, вы и сами все неплохо усвоили.
   – Однако, сэр, это детская сказка, – заметил Кэннон, – Нехорошо, если детишки, ежели мне позволено будет заметить, сочтут, что и в жизни так бывает, будто кто-то плох уже потому, что он таким уродился. Это противоречит всем нашим знаниям об устройстве общества! Да и просто, прямо скажем, мерзко. Нечто вроде того, что существует у нас, в Америке, применительно к черным, индейцам и чиканос. Да, сознание влияет на бытие, но и наоборот столь же сильно. Разумные существа всегда стремятся улучшать бытие, а не наслаждаются мерзостью и убожеством.
   – Моя книга – не детская. Я писал её для взрослых людей, зрелых, образованных, и способных понимать аллюзии. Да, соглашусь, будут её читать и подростки. Но, надеюсь, что у детишек найдутся родители, которые смогут объяснить им разницу между сказкой и реальностью, – поджал губу пожилой джентльмен, – А, кроме того, почему вы набрасываетесь именно на меня? В моей сказке нет ничего, чего не было в сказках ранее. Почему вас не смущает, к примеру, Клайв Льюис? Он же ведет открытую религиозную агитацию, подменяя Христа львом? Мы с ним друзья, но потому-то я и знаю, что он человек глубоко верующий.
   – А он нас тоже смущает, – поморщился Доббс, – Но мы с вами заговорили о вашем творчестве, а не о его. И мы же не отрицаем, что ваша книга талантлива. Она очень увлекательна. В неё легко погрузиться, отринув окружающий мир, полный несправедливостей и сложностей, хотя бы ненадолго. Это – очень сильное средство воздействие на молодых людей, которые сейчас во всем мире ищут себя, и, зачастую, найти не могут, потому что капитализм не дает им никаких реальных возможностей прожить настоящую жизнь, жизнь, полную ярких переживаний, с настоящей дружбой, настоящей враждой, четкими и понятными идеалами, и тому подобным. И вот, эта ваша книга – очень талантливая, повторюсь! – она несет в себе все признаки языка ненависти, шаблонные и упрощенные образы, вроде тех, которые предстают нам из военной пропаганды, где тоже, как известно, враг всегда выставлен не вполне человеком, а эдаким мерзким, жадным, уродливым, лишенным человеческих качеств существом. Которого не грех убить, обмануть, подвергнуть любыми страданиями: а чего такого, он же рожден ради мерзости?! Потому мы с товарищем и горячимся, что предвидим большой успех вашей книги, сэр.
   Судя по всему, комплименты подействовали на незнакомца не очень сильно, однако, кажется, он призадумался.
   – Не надо мне рассказывать про войну, джентльмены, – суховато отрезал он, – Я её, к сожалению, видел слишком близко. Но… Вы серьезно считаете, что все то, что я хотел бы принести на алтарь борьбы с войной, которую я всей душой ненавижу, может быть использовано в обратном направлении? – задумчиво спросил незнакомец и глубоко затянулся табачным дымом, глядя куда-то впереди себя.
   – Да, сэр, причем, с большим успехом. Вы ведь, сами того не желая, и сделали все для этого. Не спорьте! Носители абстрактного «Добра и Света» у вас, географически, размещены на Западе. Все «зло» – исходит с Востока. Ваши эти «орки» – идеальный собирательный образ противника, вобравший в себя всю возможную мерзость и страсть к разрушению. Ваши «эльфы», напротив, идеализированы до крайности: даже подлые предательства и трусость в их исполнении у вас получились какими-то возвышенными и овеянными дымкой мифологических украшений. Поверьте, вы создали – повторюсь, вероятно, сами того не желая – идеальную агитку для военной пропаганды. Достаточно лишь ей появиться к месту и ко времени: вы же, как я понимаю, летите в Америку договариваться насчет издания большим тиражом? Будьте уверены, эта книга упадет на унавоженную почву.
   Пожилой задумался еще сильнее. Тед с интересом смотрел на него, и, хотя по-прежнему не понимал, о чем идет речь, невольно ощущал азарт: удастся ли американцам переспорить этого важного господина, или нет.
   – Признаюсь, вы меня несколько озадачили, – наконец, вздохнул последний, – Хотя я ума не приложу, что тут можно исправить. Мне вот только сейчас и пришло в голову: а ведь большая часть мифологии, и не только североевропейской, и есть, по сути дела, самая настоящая военная пропаганда. И хорошо было в те времена, когда она предназначалась для того, чтобы одни герои били других топорами по головам в честных и славных поединках…
   – Исправить-то можно, – проворчал Кэннон, – Было бы у вас такое желание, сэр. Я вот, прямо скажу, человек простой, можно сказать, из народа. И лично мне кажется: да сделайте вы этих ваших, как их там, чуть более похожими на настоящих разумных существ! Которые, не из одного дерьма состоят, всегда. На самом-то деле так никогда не бывает, что кто-то сам по себе, без стороннего вмешательства вдруг – раз! – и делается форменный Гуве… ну, в смысле, козел. Усложните немного ваш мир, хотя бы чуть-чуть. Добавьте … эээ… классовой борьбы там, стремления этих, как их – урок? – к лучшей жизни и социальному прогрессу. Ну, или еще как. Ваши-то предки, англичане, отнюдь не эльфы были, скажем прямо: рабами торговали, бошки резали, а потом ими в соккер играли… При этом, без дураков – великая нация, полмира на вашем языке говорит, самая богатая литература, а уж изобретатели – так через одного в англичанина попадешь. Пенициллин там, паровоз, э-э-э, пулемет…
   – Пулемет изобрел, как раз, янки. Но, вы, конечно правы. Да, уж – изобрели всего много, сами не рады, – согласился писатель, – Что ж. Как вас зовут, простите, Джеймс, верно? Да, спасибо вам, Джеймс, и вам, Фаррел. Кажется, мне надо крепко подумать, прежде чем публиковать книгу в Америке. Писал я её, писал, больше десяти лет – но долг есть долг, надо переписывать. Да поскорее… Я, пожалуй, пойду, – заключил он, – К тому же, вас, кажется, поджидает этот джентльмен.
   – Когда перепишите книгу, мы бы рады были её издать. У нашего издателя, Гарри Браверманна, наверняка будут куда лучшие условия, чем у этой вашей Ballantine Books… Да, а как же самолет? – с удивлением спросил Доббс.
   – Верну билет. Никогда не любил эти сатанинские машины, – отмахнулся писатель, – И буду рад избежать этого. Еще раз – благодарю вас, и прощайте. Мне еще долго ехать на велосипеде до вокзала…
   Когда незнакомец ушел, Тед занял его место и удивленно оглядел американцев.
   – Ну что ты смотришь? – проворчал Кэннон – Сели трое старичков, делать нечего, решили покалякать про литературу. Хороший человек, только смешной, конечно. И сам верующий, но при этом Льюиса критикует за религию, чудак…
   – А кто это вообще такой? – Тед не удержался и задал давно вертевшийся на языке вопрос.
   – Да оксфордский профессор один, писатель, – проворчал Доббс, – Джон Толкин. Кстати, почти твой земляк, из Блюмфонтейна родом. У вас тут, похоже, все буйные оттуда… Мне тут на глаза попалась книжка издательства Allen & Unwin (тут Тед поморщился: это были заклятые конкуренты), я её и прочитал вечерами. А тут смотрю – никак, сам автор, вот, слово за слово…
   – …мы испортили человеку деловую поездку, – засмеялся Кэннон, – Ну так, что скажешь напоследок, Тед? Помогут твои друзья наших коммуняк на Кубу сплавить или нет?
   Отсюда недвусмысленно следовало, что Доббс уже успел обсудить самое важное с Кэнноном (и, вероятно, с Хансеном), и добился согласия со своей позицией. Это был хороший знак.
   – Помогут, – уверенно ответил Тед, – И мы поможем, чем сможем. Главное, вы там не оплошайте. И передайте от меня личный привет кубинским коммунистам!
   – А чем вы тут займетесь дальше, если не секрет? Я имею в виду, первоочередные задачи? – спросил Доббс с интересом, – С работой ЦК-то понятно, что вам тут дел хватит по самое горло.
   – Ну, – развел руками Тед, – Честно говоря, у нас тут и без решений конгресса дел хватало. Будем развивать ирландскую секцию, например. В Латинской Америке есть такое, весьма своеобразное религиозное течение в католицизме, «Теология Освобождения». Хуан Пасадос уже дал согласие помочь нашим товарищам, во главе с отцом Мартином, подобрать среди этих «красных попов» достаточно активные и инициативные кадры, чтобы проводить агитацию среди ирландских католиков.
   – Какой у вас интересный подход, – засмеялся Кэннон, – Будете лечить религиозность попами!
   – Ситуация сложная, сами понимаете, и требует гибких решений, – вздохнул Тед, сам к «Теологии Освобождения» относящийся довольно скептически, – К сожалению, среди англиканских и протестантских священников таких, как отец Мартин, мало. Они бы нам тоже не помешали, сами понимаете. Если найдете таких в Америке – будем рады их принять и дадим им много работы…
   – А что касается этого нашего… плана «Исход»? – с интересом спросил Доббс, – Вы-то в нем примите участие?
   – Думаю, в августе-сентябре мы пошлем на Кубу и в Венесуэлу по отряду добровольцев, – согласился Тед, – Уже сейчас занимаемся отбором, так, чтобы туда не попали любители валяться на пляже со стаканом коктейля, а специалисты в нужных направлениях. На Кубе, как вы знаете, серьезная продовольственная проблема, из-за монокультурного сельского хозяйства. Поэтому с нашей стороны поедут, преимущественно, ребята знакомые с работой на современных агропромышленных предприятиях. Кстати, товарищи с Цейлона тоже готовятся. По их словам, на Кубе можно выращивать чай, как минимум, не хуже, чем у них, а можно и лучше. Будет хороший экспортный товар, в странах социализма с хорошим чаем по сей день напряженно.
   Тед не стал говорить, что помимо представителей вполне мирных специальностей, на Кубу будет отправлена сводная группа бойцов CASA, под командованием Иана Миллера (того самого, который охранял Гранта на первой встрече с Сергеем). Решение об этом, причем, довольно непростое, спорное, было принято после того, как Сергей в весьма аккуратных выражениях намекнул, что на Кубе, довольно скоро, бойцы CASA смогут получить вполне реальный боевой опыт, причем, в условиях, предельно приближенных к боевым. Поэтому группа отборных бойцов сейчас в срочном порядке учила испанский язык, обучалось обращению с наиболее распространенными на Кубе образцами вооружения и учила кубинскую географию, несмотря на размеры острова, довольно разнообразную.
  
  
  

Гл. 5 Илион-Гватемала-Куба.

  
  К оглавлению
  
   … Николаса Фрезера нельзя было назвать идеалистом. Скорее, напротив – он всей своей жизнью, как ему самому казалось, иллюстрировал прагматизм, целостность сознания и рациональность. Кем может стать, к примеру, человек, который родился в городке Илион, штат Нью-Йорк, в семье мастера с оружейного завода «Ремингтон»? Который учился в школе с названием «Начальная Школа Ремингтона»? Который с пяти лет знал, чем отличается модель №1 образца 1865-го года, от модели 1896 года (которые любой нормальный человек счел бы «одинаковыми»)? Который играл в детстве не игрушечными, а настоящими ружьями, винтовками и револьверами, умея разобрать и собрать их обратно даже на ощупь, с закрытыми глазами, а марочник сталей прочел и выучил раньше, чем «Сказки страны Оз»?
   Естественно, что после школы Ник выучился в ремесленном колледже в Илионе, затем два года проработал станочником в родном городе, затем – поступил на бакалавриат в Массачусетский Технологический Институт, который и закончил с отличием в 23 года. В процессе обучения на магистратуре Ник поучаствовал в создании и постановке на производство самого знаменитого в мире магазинного ружья – Ремингтона 870 «Вингмастер», представленного публике в 1950-м. Один из конструкторов ружья, Филипп Хаскелл, отмечал заслуги Ника в проектировании затвора, выражал благодарность и рекомендовал руководству перевести новичка на самостоятельную конструкторскую работу. В 1955 Ник, действительно, стал младшим конструктором, и работал над новой винтовкой, в будущем ставшей легендарной «Ремингтон 700». В целом, перспективы были хорошими, если не сказать блестящими.
   Проблемы, собственно, нарисовались раньше, в 1950-м, когда ему, тогда еще студенту, сделали замечание насчет его политических взглядов. Тогда это был всего лишь декан факультета, до которого дошли слухи о разговорах, которые ведутся в клубных курилках между студентов магистратуры. Да, Ник признавал, что убеждения его были тогда весьма смутными. Его отец, Гюнтер Фрезер, был рабочим и активным членом профсоюза, его дед, Карл Фрезер, – тоже, а вот материнского влияния он, практически, не знал – увы, мать умерла еще когда Нику было три года, от рака. Какие еще, интересно, должны быть убеждения у сына и внука таких людей, выросшего в среде, в которой и разговоров-то было, что только об оружии, станках, управляющих, цехах и стачках? Никаким сознательным коммунистом, разумеется, Ник на тот момент не являлся, о чем честно декану и сообщил, посчитав, таким образом, тему исчерпанной.
   Время шло, дед умер, а отец старел. Его сбережений должно было хватить на безбедную старость и учебу сына, и этот вопрос мало беспокоил Ника. Другое дело, что во время учебы в Бостоне он завел немало новых знакомств, и к его немалому удивлению, выяснил, что отнюдь не все дети рабочих жили в таком же относительном достатке, что и он. Подавляющее большинство из них только о том и думало, будут ли у родителей деньги на оплату следующего семестра, или учились на ветеранские гранты. Именно учеба заставляла Ника посмотреть на мир более широко, и обратить внимание, что он не ограничен крохотным Илионом. Даже прилегающий к родному городку Нью-Йорк, и тот, давал массу пищи для размышления о природе социальной несправедливости. Именно эти размышления привели Ника, в один прекрасный вечер, на собрание нью-йоркской секции Социалистической Рабочей Партии.
   Ну, положа руку на сердце, не только они. Еще туда Ника привел вполне оправданный интерес в однокурснице Салли Кертис, чья фигурка, почему-то, постоянно вызывала у него ассоциации с затвором винтовки Генри-Мартини, и которая была членом СРП еще с конца 40-х. Подобный, «половой» интерес к политической жизни, вкупе с происхождением из рабочей среды, не являлся редкостью среди студентов – кажется, половина ячейки пришла в партию именно вслед за симпатичными политизированными барышнями. Однако, Ник не только глазел на собраниях и партийных мероприятиях на предмет своих вожделений, но и слушал (хотя, надо признать, не столь внимательно, как можно бы было) старших товарищей – Джеймса Кэннона, Фаррела Доббса, Гарри Браверманна и других, читал, время от времени, распространяемые СРП брошюрки, да и на досуге думал и сопоставлял. Благо, рационалистический и развитый техническими головоломками ум вполне позволял. Мысль о том, что рабочий класс – это соль земли, люди, на которых все и держится, была для молодого инженера совершенно естественной, впитанной с детства. Естественно, что на такую благодатную почву азы марксизма легли легко и без всяких противоречий.
   «Капитал» Ник, правда, осилить не смог, ограничившись «Анти-Дюрингом», «Манифестом коммунистической партии» и «Экономическим учением Карла Маркса» Каутского. Подавляющее большинство знакомых ему леваков именно этим набором и ограничивалось, Ник же самообразование расширил чтением Ленина, «Государство и революция», и кое-чего еще. После, Ник почитал еще и Фромма, Лукача, Грамши и Маркузе, но после Ленина они читались примерно как бредни очень хорошо начитанных, но очень пьяных людей.
   Заявление о вступлении в СРП Ник подал в августе 1951-го. В октябре Салли Кертис согласилась стать миссис Фрезер, а 12 июля 1952-го родился юный Джозеф Фрезер. Вообще-то, Ник бы хотел назвать сына в честь отца или деда, но, увы, в 1952-м году имя вроде «Карла» или «Гюнтера» автоматически обрекало ребенка на страдания в начальной школе и кличку «Фриц», «Краут» или «Бош». Поэтому, первенец был назван в честь Джозефа Райдера, конструктора затвора «Модель №1 Роллинг Блок».
   Так что, когда Ника вызвали к управляющему завода, в декабре 1955-го, он был уже сложившимся человеком, с устоявшимся семейным положением и неплохими карьерными видами. 30 лет, коренной уроженец городка, которого знал каждый сотрудник завода, семейный, с трехлетним сыном. Можно сказать, эталонный образчик представителя американского среднего класса.
   – Садись, Ник, – начал управляющий, мистер Педерсен (не родственник того, ну, может, разве что очень дальний).
   (Джон Дуглас Педерсен, (21 мая 1881 г., Гранд-Айленд, Небраска, США 23 мая – 1951 г., Бландфорд, Массачусетс, США) известный оружейный конструктор)
   Начало не предвещало ничего хорошего. Обычно начальник фонтанировал энергией, сыпал планами, идеями, шутками и анекдотами, а вот вежливости и обходительности с подчиненными у него было ни на грош.
   – Дело в том, Ник… Ты должен ответить мне на один очень важный вопрос, – в том же духе продолжал управляющий, – Очень важный, Ник!
   – Да, сэр, разумеется, – кивнул Ник.
   – Видишь ли… – начальник явственно мялся и подыскивал слова, – А, впрочем… Ник, только ответь честно. Ты – коммунист?
   – Ну, как… – не чувствуя подвоха отвечал Ник, – Я состою в Социалистической партии, я это правда, сэр. И моя супруга тоже, к слову сказать. Но СРП – это не совсем те коммунисты, если вы понимаете, о чем я. Я имею в виду, мы не из тех парней, которые желали Мао убить побольше наших парней в Корее.
   – Это – да… – все так же неуверенно протянул управляющий, – Кстати, как дела у Салли, как Джозеф?
   Ник послушно отвечал на эти, явно дежурные, вопросы, гадая про себя, что же от него потребовалось. Было видно, что последнее, что интересует Педерсена в жизни – это успехи Джозефа на почве освоения устной речи. Нет, конечно же, несмотря на то, что его «партийная жизнь» после свадьбы изрядно подзаглохла, Ник был наслышан про Комиссию по антиамериканской деятельности и сенатора Маккарти. Но эти дела были от него весьма далеки, они касались, все больше, публичных личностей, актеров, режиссеров и писателей, а также членов USCP, которых в СРП жалеть было не особо принято (поскольку те, в свою очередь, открыто злорадствовали во время процессов над деятелями СРП в начале 40-х).
   – Словом, – решился, наконец, Педерсен, – В руководстве было принято решение, что коммунистам в нашей компании не место. Пойми, даже если ты не совсем настоящий коммунист, мы все равно не можем рисковать. У нас репутация, Ник. Ну и просто: сам понимаешь, мы же делаем оружие, а не резиновые соски… Но, постой, постой! Мы дадим тебе самые лучшие рекомендации, Ник! Ты совсем молод, у тебя хороший послужной список, и руки золотые. Такие как ты – нарасхват в Хартфорде или Спрингфилде, у Кольта, или у Винчестера… Постой, не горячись, я все сейчас растолкую…
   Ник и не горячился. Откровенно говоря, если бы кто-то замерил температуру его тела в этот момент, вполне могло статься, что та упала существенно ниже положенной нормы. Иными словами, известие настолько прибило Фрезера, что он на время обратился в глыбу льда. Управляющий еще что-то говорил, говорил – но Ник, увы, нескоро обрел способность соображать.
   – Значит, вы выставляете меня с выходным пособием, даже не дав закончить мою винтовку? – спросил он наконец первое, что пришло в голову.
   – Эмм… Насчет выходного пособия… Видишь ли Ник, тут у нас такое дело… Понимаешь, когда пять лет назад мы заключали с тобой контракт, с ним получилась небольшая ошибка. Совсем маленькая, подожди, я сейчас покажу…
   Домой Ник вернулся уже безработным. Там он, без особого, впрочем, удивления, узнал, что практически аналогичную процедуру в тот же день пережила и Салли, работавшая на том же заводе в отделе приемки.
   Месяц ушел на рассылки резюме. Кроме упомянутых Кольта и Винчестера, Ник писал в Спрингфилдский Арсенал, к Смиту и Вессону, Рою Уэзерби, в Харрингтон и Ричардсон, а также в дюжину контор помельче рангом. Отовсюду приходили почти одинаковые, вежливые, но от этого не менее категоричные ответы.
   Хреново приходилось не только Нику и Салли, но и многим другим американским коммунистам. И история эта началась, отнюдь, не в 50-м, а гораздо раньше.
   В начале Второй мировой войны генерал НКВД Вальтер Кривицкий сдал американцам сотню советских агентов в США. Причём некоторые фамилии просто называл в газетных статьях (сестра Браудера упоминается и в его книге «Я был агентом Сталина»). Однако разоблачения Кривицкого остались тогда без последствий, хотя вскоре в гостиничном номере был обнаружен окровавленный труп самого старого чекиста. В это же время порвал с коммунизмом секретарь ЦК и редактор партийной газеты «Дейли уоркер», а по совместительству агент ГРУ Уиттекер Чемберс. Он передал президенту Рузвельту досье на внедрённых в президентское окружение агентов Советского Союза. Выпускнику московской разведшколы Чемберсу было о чём рассказать, но Рузвельт назвал его информацию «бредом». Показаниям бывшего идеолога компартии не поверил даже болезненно подозрительный Эдгар Гувер. Чемберс обиделся и больше не надоедал властям. Он быстро сделал карьеру в журналистике и через несколько лет стал главным редактором крупнейшего американского журнала «Тайм».
   В сентябре 1945 года на Запад сбежал шифровальщик советского посольства в Канаде Игорь Гузенко, он захватил с собой переписку резидента ГРУ Николая Заботина с американскими агентами. А ещё через месяц на приём к Эдгару Гуверу пришла многолетняя советская агентесса Элизабет Бентли. Она была помощницей и гражданской женой самого Якова Голоса, неожиданно скончавшегося в 1943 году. Бентли раскрыла Гуверу коммунистическое подполье в Нью-Йорке и Вашингтоне, назвала десятки правительственных чиновников, работавших на СССР, и даже семерых сотрудников УСС (нынешнего ЦРУ). Информации Гузенко и Бентли было недостаточно для судебного преследования, тем более Бентли к тому времени страдала психическими расстройствами, а предупреждённая советская разведка приняла все меры, чтобы минимизировать ущерб. Дешифровка советских донесений шла туго – знаменитая программа «Венона» продолжалась до 1971 года, а рассекречена вообще была только в 1991 году, уже социалистической администрацией в рамках деятельности комиссии Конгресса по расследованию преступлений ФБР, когда эти сведения представляли уже только исторический интерес. И тогда Гувер принимает историческое решение - организационно и идеологически покончить с американским коммунизмом, тогда и советского шпионажа не будет. Это было созвучно настроениям в правящем классе, начиналась холодная война. Гувер вспомнил о Чемберсе. С его публичных выступлений в Сенате и началась «охота за ведьмами», эра маккартизма.
   Реальные агенты СССР пострадали очень мало. В тюрьму попали несколько человек, передававших атомные секреты, и были казнены супруги Розенберг, вина которых не была доказана (они действительно являлись агентами, но доказательства появились через несколько десятилетий). Из агентов - правительственных чиновников пострадал один Алжер Хисс - помощник госсекретаря и, кстати, первый генеральный секретарь ООН (на организационном этапе во время Сан-Францискской конференции). Но и его посадили не за шпионаж, а за лжесвидетельство (он отрицал знакомство с Чемберсом). Причём он долго считался жертвой маккартизма, и только в 90-е годы появились доказательства, что он всё-таки работал на СССР. Зато на основании «Акта Смита» в 1948-1951 годах в тюрьму были отправлены все руководители коммунистической партии высшего и среднего звена, их обвиняли в заговоре, выразившемся «в форме пропаганды и обучения марксизму-ленинизму». Одновременно шла «декоммунизация» интеллигенции. Появились запреты на профессии, были уволены из университетов все профессора-коммунисты.
   Перестала существовать влиятельная коммунистическая прослойка в Голливуде. Многие режиссёры и сценаристы - члены компартии вынуждены были уехать из страны, как, например, Жюль Дассен - классик американского и европейского кино и активист еврейской секции КП США (отец французского эстрадного певца Джо Дассена). Либо зарабатывать на жизнь, работая под псевдонимами как Далтон Трамбо. После года тюрьмы (за неуважение к Конгрессу: Трамбо заявил маккартистам, что членство или нечленство в компартии - это его личное дело и их не касается), он вынужден был перебраться в Мексику. В 1956 году фильм «Отважный» получил «Оскара» за лучший сценарий, но сценаристом значился никому неизвестный Роберт Рич, это был псевдоним Трамбо. А «Оскаром» за знаменитые «Римские каникулы» он был награждён только в 1993 году, через 17 лет после смерти; 40 лет – с 1953 года – эта премия формально принадлежала другому человеку. От рака лёгких, полученного в тюрьме из-за застарелого туберкулёза, в нищете умер когда-то самый высокооплачиваемый сценарист Голливуда, основоположник «крутого детектива» и руководитель секции «писателей-марксистов» в компартии США Дэшил Хэммет.
   Но основная роль в разрушении компартии, всё же, принадлежит Гуверу и маккартистам. В 1957 года Верховный суд признал все вердикты по процессам по делам коммунистов антиконституционными, но компартия к тому времени превратилась в малочисленную и маловлиятельную организацию. Тем не менее, она получала подпитку от негритянских, антивоенных и студенческих движений. Тогда Гувер и утвердил программу «Коинтелпро». В 1958 году Гувер издал свою известную книгу о том, как бороться с коммунизмом, там заклеймён и марксизм, и все левые идеологии, но, вообще-то, ни слова не говорится о том, что с ними надо бороться путём фальсификаций и провокаций. Программа предусматривала целый комплекс незаконных мероприятий - натравливание на коммунистов мафии (эта операция ФБР носила кодовое название «Обман»), заказные убийства, ложные обвинения в торговле наркотиками и оружием, разжигание внутренних конфликтов, фабрикация компромата, распространение провокационных слухов, клеветы, подложных документов, фальсифицированных фотографий и т. п. Аббревиатурой COINTELPRO (контрразведывательная программа) с 1956 года назывался план специальных мероприятий сначала против коммунистов, потом и против других левых, основанный на политической провокации и распространении дезинформации. Это, безусловно, нарушало и Конституцию, и гражданские права, но план был весьма эффективно реализован. Можно бесконечно спорить, что коммунизм в Америке на тот момент проиграл историческое соревнование с другими идеологиями; но в цитадели капитализма в США – коммунистическое движение во многом было уничтожено силовыми и полицейскими методами. ФБР в рамках «Коинтелпро» за 15 лет провело 2 370 незаконных операций (а одобрено 3 243), в том числе 1 736 против коммунистической партии США, 379 против «Чёрной пантеры» (негритянская леворадикальная организация, из которой вышли многие правозащитники, например, Анджела Дэвис), 57 против Социалистической рабочей партии и 29 против «новых левых». Однако огромное количество операций вообще никак и никем не документировалось, поэтому точных масштабов не знает никто. Именно в рамках COINTELPRO началась травля не только руководящих фигур левого движения, но и рядовых коммунистов: одним из ключевых моментов, как раз, была установка на максимальную маргинализацию левых, создание их образа в виде вечных безработных бездельников, которые только и думают, как бы сесть на шею добропорядочным гражданам.
   Тут бы Нику и Салли самое время впасть в депрессию, однако американцы 50-х еще не были особо в курсе, что это такое, если речь шла не об экономическом кризисе, да и жрать валиум килограммами тоже еще привычки не приобрели. Семейная экономика, впрочем, быстро пошла по швам. На некоторое время, весьма непродолжительное, хватало пенсии отца, да и дом был давно выкуплен, так что молодая семья безработных пребывала в условиях, куда лучших, чем множество им подобных. По крайней мере, на улицу никто не гнал. Но Ник не собирался сдаваться: отчаявшись найти работу головой, он начал работать руками. Взял в долг денег у знакомых, купил несколько старых, но еще вполне приличных станков, и открыл мастерскую по изготовлению спортивных винтовок для сверхдальней стрельбы, на основе затворной группы 70-го Винчестера, под самые различные патроны.
  
   Особо больших денег эта тонкая, трудоемкая и непростая работа, увы, не приносила: большая часть такого «гаражного гансмитинга» относилось к разряду личного хобби и было уделом энтузиастов. Ни на какого «массового заказчика» рассчитывать не приходилось в принципе. Но в условиях роста популярности стрелового спорта и варминт-охоты (которую сам Ник считал придурью деревенщины, которой наплевать на спортивные результаты, но которая любит тушеных белок) клиенты, все-таки, находились. Ник размещал объявления в журналах «Американский стрелок» и «Оружие и Боеприпасы», заказы, также, высылал по почте. Работали над ними все втроем – и отец, и Салли, и Ник, благо все трое отлично знали множество тонкостей оружейного дела, малоизвестных даже искушенным любителям пострелять. Но это был, в лучшем случае, способ прокормить себя. Никаких сбережений накопить не удавалось, мало того, каждый случай, когда недобросовестный клиент не оплачивал выполненный заказ, или когда был чем-то недоволен, и винтовки приходили по почте обратно, бил по семейному бюджету не хуже Джека Джонсона хуком справа.
   А, между тем, маленький Джозеф рос, и возникал вполне обоснованный вопрос: а какие перспективы у парня в жизни, если его родители, стоя за станками по 60 часов в неделю, не в состоянии скопить ему на колледж? И которого, кстати, во дворе сверстники, жестокие, как и все дети их возраста, уже обзывали «пинки» и «комми».
   Поэтому, когда летом 1960-го ему позвонил знакомый по СРП, Джим Грин, рабочий-докер, Ник, в принципе, дозрел до того, чтобы принять практически любое предложение. Хотя, надо признать – конкретно это показалось ему странным. Когда они встретились с Джимом в Нью-Йорке, Ник прямо так и сказал:
   – Слушай, я все понимаю, мир сложная штука. Я бы не удивился, если бы ты пригласил меня податься к русским, например. Но что, прости меня господь, скажи на милость, мне делать на Кубе? Там же ничерта нет, кроме сахара и бухла, которое гонят из этого сахара.
   – На Кубе большие перемены. Сами Фаррел Доббс и Джеймс Кэннон туда съездили, их принимал лично Кастро. Там уже действует ячейка СРП, председателем тот здоровяк, Фред Холстед, может, ты его помнишь? Они там собираются строить социализм, если быть совсем кратким. Нужны, собственно, в первую очередь такие парни как ты – которые дружат с железками, с головой и, при этом, красные в душе. Ты же еще красный?
   – Краснее не бывает. В последнее время даже начал слегка чернеть. С краю, пока не сильно. Но тенденция наметилась. Впрочем, Салли тоже, как мне кажется.
   – Ну, собственно, наши на то и рассчитывают. Капиталисты нас турнули взашей. Глядишь, сможем быть чем полезны социалистам?
   – А какие условия? Сам понимаешь, решать мне не за себя одного. У меня спиногрыз растет. К тому же, как бы отцу все эти наши авантюры не повредили. Он пожилой человек, и довольно аполитичный, но ты же знаешь, что жизнь можно кому угодно испортить…
   – Нормальные. Дают подъемные, правда, по нашим меркам – не очень много, но там на них жить можно. Семейным – беспроцентная ссуда на строительство, и участок под застройку бесплатно, плюс скидки на все расходные. Домик ставят за три дня, их там делают промышленно по русской технологии. Кстати, очень симпатичные. Гарантированное трудоустройство по основной специальности. Детям – бесплатное образование, среднее, профессиональное и высшее, причем, учат там не столько кубинцы, сколько преподаватели-леваки из Европы. Кроме того, можно будет учиться в Европе по программе обмена – там десяток стран в списке, не меньше. Качество образования в некоторых ВУЗах очень хорошее. То же самое с медициной. Она там бесплатная, и этим тоже занимаются коммунисты из Европы, которые обучают кубинцев. Хороший климат, рыбалка, охота – ну, это обычное дело, кто же не слышал, как коротает досуг Хемингуэй?
   – Насколько я знаю, преимущественно пьянством.
   – Ну, если кто-то любитель – с этим там тоже, все хорошо. После введения блокады, рома там существенно больше, чем сами кубинцы смогут выпить до скончания века. Ну как, интересно?
   Ник задумался. С одной стороны – терять ему было, в сущности, нечего. И перспективы на изменение ситуации, с каждым новым годом, добавляющимся к его биологическому возрасту, становились все более и более призрачными. С другой же стороны – уезжать, да еще и на Кубу?! Дикость какая-то… Хотя – переезжают же некоторые, например, в Мексику? Вряд ли на Кубе существенно хуже.
   – Что сомневаешься – это нормально, – заверил Джим, – Можешь съездить туда один и осмотреться. Партия оплатит, ты кадр ценный.
   – Когда можно дать ответ? – Ник, разумеется, прибывал в раздумьях. Заказов было мало, всего три винтовки, и их понемногу доводили они с отцом попеременно. В принципе, старик не обидится, если попросить его докончить одному. Время летнее. Ник любил свою мастерскую, станки, запах смазки, горячего металла, да и сам процесс работы, но… Хотелось слегка развеется, что и говорить. Тем паче, что за последние годы он ничего, кроме выходящей из под резца токарного станка стружки, и не видел. Может быть, действительно, съездить на эту Кубу, чем черт не шутит?
   Вернувшись домой, он поделился новостями с Салли. За семейным советом решение было, с горем пополам, принято. Как ни странно, отец, которого сложно было назвать коммунистом, или хотя бы сочувствующим (ну, разве что, в сугубо личном смысле), прямо поддержал идею.
   – Езжай, сынок, отдохни и приглядись. Хотя бы, посмотришь хоть на что-то, кроме чертового Илиона, и не помрешь как твой дед, носа за всю жизнь от станка не подымая. А если тебе там глянется – так я сам с тобой уеду. А что? Продадим дом, да и все дела, ничего нас тут больше не держит. Я, хоть и старый, но кое на что еще сгожусь. С какой стороны в трубку развертку совать, еще не совсем подзабыл…
   Это, несколько двусмысленное по содержанию, резюме, в итоге оказалось решающим. В помощь отцу была найдена приходящая няня, которой за 15 баксов в неделю согласилась работать шестнадцатилетняя соседка, уже имеющая подобный опыт и внушающая некоторое доверие в этом качестве. Для семейного бюджета это была самая затратная часть мероприятия.
   В середине августа Ник и Салли приехали в Нью-Йорк, рассчитывая, что далее их путь лежит в Майами, и далее – на теплоходе, в Гавану. Но – не тут-то было. Для начала, им пришлось ехать в Ногалес, штат Аризона, и долго трястись в автобусе через всю Мексику, до Гватемальской границы. Ночевали в мотелях. Мексиканские мотели Нику потом даже вспоминать не хотелось.
   Контроль за границей был, на удивление серьезным. Подтянутые, одетые в новенькие форменки гватемальские пограничники производили крайне приятное впечатление, особенно по сравнению с равнодушно-скучающими американскими, и мексиканскими, которые выглядели особенно толстыми, неопрятными, явно напрашивались на взятку, и, вдобавок, почти все поголовно пребывали под мухой. В руках у гватемальцев Ник опытным взглядом отметил пистолеты-пулеметы Судаева PPS и полуавтоматические карабины Симонова. КПП супруги миновали на удивление быстро – пограничник лишь сверился с каким-то своим списком, и тут же сделался из равнодушно-вежливого подлинно доброжелательным, улыбчивым и обходительным. Он лично проводил Ника и Салли до пограничной зоны, где их, оказывается, уже ждал встречающий. Это был среднего роста, немного нескладный улыбчивый парень в гватемальской военной форме, коротко стриженный, по виду – американец.
   – Привет! – парень сердечно пожал руку Нику и Салли, при этом склонившись в поклоне, выдающим явную привычку к южной галантности, – Меня зовут Ли, я провожу вас до самолета на Кубу. Вот, там стоит мой джип… У вас нет багажа? Замечательно, потому что в машине почти нет места! Вы не представляете, товарищи, сколько барахла некоторые грин… тьфу, американцы тащат с собой даже в короткую поездку. Присаживайтесь, мэм. Товарищ … эээ... – Ли полез в нагрудный карман, явно за бумажкой с именами пассажиров.
   – Фрезер. Николас и Салли Фрезер, – помог ему Ник, усаживаясь на пассажирское место потертого вида «виллиса», – Не переживай так, мы народ простой. Куда едем?
   – Тут неподалеку аэродром, миль пятнадцать, не больше. Прокатимся с ветерком.
   По дороге Ли болтал почти без умолку – было видно, что он немного соскучился по общению с соотечественниками.
   – Я живу на Кубе уже давно… Ну как, то есть, давно: с осени 1959-го, всего год, на самом-то деле. Вообще-то, я хотел переехать в СССР. Но русские меня отговорили: сказали, у нас холодно, согреваемся тем, что спим пьяными и в обнимку с ручными медведями, тоже вечно пьяными, не очень с жильем, русского я, толком, и не знаю. Да и не умел я ничерта, если по честному, – Ли с подкупающей откровенностью улыбнулся, на секунду отвернувшись от дороги, – Ну, решил я, раз одни коммунисты отказали, пойду к другим, на Кубу. Там со мной побеседовали как следует, но в итоге пустили, и вот – я там сейчас живу. Да, тут я только в командировке! И форма эта – только для вида. Вообще-то, я служу в кубинской армии.
   – А у нас кем был?
   – Да никем! Закончил школу, взяли служить в Корпус. Семпер Фай! Там я изрядно горя хлебнул, и даже руку себе прострелил, нечаянно, – Ли снова улыбнулся, обернувшись к пассажиру, и Ник подумал, что подобная манера вождения его несколько напрягает, даже несмотря на отличную дорогу, по которой они ехали.
   (Semper fidelis (от лат. Всегда верен) — фраза, служащая девизом и названием некоторых структур, в частности, Корпуса Морской Пехоты США)
   Вообще, Гватемала удивляла. Ник и Салли, естественно, никогда раньше тут не были, но на Мексику-то из окна автобуса поглазели достаточно, чтобы контраст был сильнейшим. В мексиканском штате Чьяпос, граничащем с Гватемалой, преобладали нищие деревни, состоящие из полуразвалившихся домов. Люди, пыльные и одетые в вылинявшие спецовки, мрачно бросали на проезжающий автобус недобрые взгляды из под полы сомбреро. Женщины – в длинных юбках, волочащихся в пыли, задрапированные в черные платки, наподобие набожных мусульманок. В каждой деревушке, где автобус останавливался заправится, на туристов, выходящих размять ноги, набрасывались стаи деревенских детишек – грязных, растрепанных, одетых в какие-то вовсе уж бесформенные лохмотья, и клянчили сентаво-другой ради Христа и Девы Марии. Поля, на которых выращивали маис, фасоль и халапеньо, выглядели скудными и каменистыми, скотина – тощей, а чиновники, проезжающие, время от времени, на блестящих американских авто через площади деревень, – как один, вороватыми и жадными. Мексиканские дороги, по изначальной задумке, судя по всему, были орудием пытки, особенно для транспорта с относительно жесткой подвеской.
   Гватемала в этом смысле являла почти полностью противоположенное зрелище. Во-первых, конечно, дороги. Это были, черт возьми, настоящие, правильные асфальтированные дороги – кое-где в Америке бывают и много хуже. Ли проехал через несколько деревень и небольшой городок. Улицы везде были чистыми, засажены деревьями, явно недавно, вдоль тротуаров – невиданное дело! – тянулись свежеразбитые газоны. Везде шло строительство – от нечего делать, по обеим сторонам дороги Ник насчитал больше 40 строек, как жилых зданий, так и явно индустриальных по назначению. Народу на улицах было немного, просто потому, что день был рабочий, и взрослое население было занято. Однако, те немногие прохожие, которых цеплял внимательный взгляд Ника, производили совсем не такое, как Мексике, впечатление. Вроде бы, те же самые смуглые люди, метисы и индейцы, но одеты чисто и прилично, дети все – в новенькой школьной форме, явно спешат в школу или из неё, скотины и бездомных животных на улицах не видно. Походка, осанка, взгляд – даже это отличало гватемальцев от мексиканцев. Мексиканцы, откровенно говоря, выглядели … какими-то забитыми, сгорбленными и подавленными. Гватемальцы же держались со спокойным достоинством, без малейших признаков страха перед кем-либо и судьбой, их часто можно было увидеть улыбающимися. Чувствовалось, что еще совсем недавно это была очень бедная страна – он также чувствовались и большие перемены, которые тут произошли. Магазины блестели чисто вымытыми и ярко украшенными витринами, на улицах и на трассе попадалось множество грузовиков и легковушек непривычных марок – видимо, русских, гэдээровских, чешских или, там, китайских.
   Ли чувствовал интерес Фрезеров, и всячески старался рассказать сразу обо всем, что им доводилось увидеть, из-за чего рассказ у него получался сбивчивым и путанным, но все равно, интересным.
   – После революции тут все по-другому! Устроили школы, больницы. Для стариков – пенсии. Всех, от мало до велика, заставили учить грамоту. Вы не поверите, товарищи – сколько народу сразу записалось, так многие хотели научиться читать! В городах строят заводы, кое-какие уже запустили. Там трактора собирают, уборочные комбайны, прочую хрень… Сами видите – вот это тут типовое народное коллективное хозяйство. Ну, вроде сельской коммуны. Видите: там парники, а это хлебное дерево. Вкусно? Ну, как. На хлеб, на самом деле, совсем не похоже, но есть можно… А это – свиноферма, очень современная, там все автоматическое, ну, я в этом мало понимаю, конечно… Чем откармливают? Так бананами же. Тут бананов – видимо-невидимо. А это – крахмальный завод, на нем еще искусственный рис делают. Его китайцы любят… Много народу из молодых уезжают учиться, а здесь много иностранцев работает, Корпус Мира, слыхали? Нет, я-то не из этих. Я от кубинской армии, консультирую местных по поводу их границы. В Морской Пехоте я был спец по радарным установкам. Но они тут совсем не такие, как у нас. Поэтому меня переучили на бойца коммандос. Я еще думал – какой из меня, к черту, «коммандос»?! В Корпусе у меня вечно были проблемы – то винтовка на посту сама собой выстрелит, то еще что. Нет, в Ливан я не попал, хвала господу! Служил на Тихом Океане. А тут, вроде, ничего, получается. На севере-то, с мексиканцами, еще, куда ни шло, довольно тихо. Вы же проезжали Чьяпас? Там живут одни бедняки, а они по убеждениям сапатисты. Кто это такие, «сапатисты»? Да я и сам толком не знаю, какие-то мексиканские вроде как коммунисты, только повернутые на ихних индейских штучках… Они нас предупреждают, каждый раз, когда ЦРУ какую-то гадость планирует. А вот на юге – там сливай воду, наемники чуть ли не каждый день вылазки устраивают. Собственно, мы им и помогаем там, у наших барбудос большой опыт… Сами были партизанами. Что делаем? Да все! Местным оружие раздали, посчитай всем. Но они – не солдаты, только числом и берут. Ну, вот мы их и учим. А, что? Да, сюда езжу и в Никарагуа еще. Но это военная тайна! – Ли снова жизнерадостно рассмеялся, – На границе все просто. Ставим на тропах сейсмические датчики. Как мигнет у нас лампочка – мы выдвигаемся на позиции. У нас винтовки с ночными прицелами. Подпускаем наемников поближе – и валим. Как на складе, рутина! Только позиции меняй почаще, потому что дульная вспышка выдает. На какую дистанцию? Ну, это как когда, но вообще, в прицел примерно ярдов до трехсот вполне сносно видно. Кстати, не ярдов, а метров. Вы, вообще, привыкайте, на Кубе ни дюймов, ни футов, ни ярдов не осталось – только метрическая система. И американского языка почти никто не знает: учите испанский и русский, хоть немножко. Кубинцы в ВЭС еще не входят, но уже готовятся, все стандарты принимают, а там технический язык – русский… Так, а вот мы и приехали…
   Аэродром был небольшим, но хорошо оборудованным: с новыми ангарами для самолетов, плоским приземистым зданием аэровокзала, на удивление длинной взлетной полосой, выложенной бетонными плитами. Возле терминала стояла пара раскрашенных в яркие цвета пассажирских «Дугласов» и видавший виды С-119 Flying Boxcar с индийскими опознавательными знаками.
   Ли помог Фрезерам собрать вещи, и вновь пожал обоим руки.
   – Когда будете устраиваться на Кубе, спрашивайте Ли Освальда! Мы с женой живем в Гаване, я после командировки всегда пару недель отдыхаю. К тому же, вы же члены СРП? О, вы тоже, мэм! Ну, тем более, здорово. Вот, я тоже, так что на собраниях ячейки уж точно увидимся. Мария тоже будет рада! Она работает в больнице, медсестра, у неё скользящий график. В общем, мне кажется, мы славно поладим! А теперь – пока! Ваш самолет – вот тот, красный, с желтым хвостом. Вот билеты, черт, чуть не забыл… Окай, простите, но я уже опаздываю на службу.
   Распрощавшись, он убежал к машине, оставив Ника и Салли перед зданием аэровокзала.
   – Интересно, он таким же был шебутным в Америке? – задумчиво спросила вслух Салли, – Странный парень. Говорит, что из Нового Орлеана, а говор – как у заправского янки…
   – Он же сказал, что жил в Нью-Йорке в детстве, – заметил Ник, – А вообще, самое интересное ты заметила?
   – Что именно?
   – А то самое. Он даже на секунду не заподозрил, что мы можем, вообще-то, еще и отказаться от переезда.
   Перелет получился не только долгим, но и весьма тяжелым. Погода, над Гватемалой – просто замечательная, над Карибским морем сильно испортилась, и «Дуглас», ярко раскрашенный снаружи свежей краской, но весьма древний по возрасту, порядком помотало, так что бумажные пакеты, которыми запаслись Фрезеры, оказались весьма кстати. Внимание Ника обратило то, что почти все пассажиры были, как и они сами, американцами. Лишь на самых передних местах сидели некие скромные личности с индейской внешностью, остальные же были белыми, и выглядели весьма разнообразно – некоторые походили на интеллектуалов, другие, скорее, на работяг с завода. Здоровый, как «черный ангус», парень, занимавший сидение прямо перед Ником, переговаривался со своей соседкой, яркой фигуристой блондинкой, с невозможным акцентом, какой можно услышать в Техасе или Аризоне. Вообще, пассажиры ехали, преимущественно, парами. Обособленно держались двое чернокожих, парень и девушка, забившиеся на самые последние сидения в хвосте, и все время настороженно ловящие чужие взгляды. Скорее всего, в Штатах эти успели набедокурить, вот и нервничают, подумал Ник.
   – А ведь тут, кажется, почти все приехали так же как мы… Посмотреть. – заметил он норовящей прикорнуть у него на плече Салли.
   – А что тут удивляться? – фыркнула супруга, – Думаешь, мы одни такие горемыки?
   – Ага. Забавно будет, если мы летим с будущими соседями, – улыбнулся неожиданной мысли Ник.
   – Ты что, уже настроился остаться? Вроде бы, у нас был план развеяться на тропическом острове, попить рому и обратно, в Илион, стволы нарезать? – хмыкнула Салли.
   – А вдруг, это на самом деле – шанс? – спросил Ник.
   – На что бы, интересно?
   – На то, чтобы сделать что-то настоящее, на что же еще, – вздохнул Ник, вспоминая всю свою прошлую жизнь. Картинка обновляющейся Гватемалы не исчезала из его памяти, несмотря на тряску старого самолета и поскрипывания его уставших шпангоутов и стрингеров в каждой воздушной яме…
  
   С того дня прошло два месяца. Ник, Салли и Джозеф как раз обживали новый дом в городе Ольгин, что в долине Маябе, который, по задумке кубинского правительства, стал главным промышленным центром этой части острова.
   Тут были сосредоточены сразу несколько разнообразных производств: завод по сборке сельскохозяйственной техники, инструментальный завод (в специальном цеху которого и работали Ник и Салли), вагоноремонтный цех, а также возводились корпуса будущего станкостроительного завода и фармацевтического комбината.
   К концу осени 1960-го на Кубу прибыло уже довольно много американских коммунистов, и большинство из них местом работы и поселения выбирало, как раз, Ольгин. Причина была проста: иностранные специалисты по сельскому хозяйству, в большинстве своем, прибыли на остров раньше, из Европы и России, и были расселены по всем провинциям, где сейчас вовсю внедрялось новые культуры и строились животноводческие фермы. Американцы же, большей частью, были представлены индустриальными рабочими и инженерами, и, хотя в сельском хозяйстве современного типа им тоже находилась работа, основным направлением правительство Кастро назначило им именно индустриализацию Кубы. Соседями Фрезеров по поселку были рабочие-станочники, металлурги, технологи и фармацевты.
   Сам поселок, кстати, вполне отвечал американским представлениям о том, как должен жить приличный человек из пресловутого «среднего класса», а по качеству строительства на голову опережал обычные для США пригороды, в которых преобладали каркасно-щитовые конструкции. Он был застроен двухэтажными домами в популярном европейском стиле «таунхаус», на прочных ленточных фундаментах, из полых цементных блоков. Все основные элементы конструкции производили на вновь построенном заводе, поточным способом, и после того, как были готовы фундаменты, возведение самих домов занимало дня два-три, вместе с укладкой кровли. Квартира Фрезеров в полтора раза превосходила отцовский дом в Илионе по площади, при этом она была оснащена всеми удобствами, разве что канализации, как таковой, не имелось, и каждый жилой блок был оснащен собственным септиком. Ник долго не мог взять в толк, зачем на Кубе, со здешним климатом, строить столь капитальные сооружения, если можно ограничиться фанерой, минеральной ватой и сваями? Но, вскоре, один из соседей, Джек Линкольн, который как раз был инженером строителем, объяснил ему, что к чему. Во-первых, на Кубе нередки тропические ураганы. Легкие постройки во время них разносит в щепки, а то и вовсе уносит в небо, как домик Дороти из Канзаса, в чем неоднократно могли убедится и жители прибрежных районов США, – Флориды, Луизианы и Техаса. Кубинцы страдали от них не меньше, если не больше. Прочные и тяжелые сооружения урагану были уже «не по зубам», и, если прочно закрыть ставни на окнах и двери, в них вполне можно было безопасно пересидеть практически любую непогоду. Во-вторых, толстые стены из цементных блоков лучше, чем легкомысленные стенки из фанеры, держали тепло, благодаря чему в этих домах было вполне прохладно, даже жарким летним днем. Подобную «технологию» освоили еще испанцы в колониальный период, и она оставалась более чем актуальной по сей день, тем более, что кондиционеры на острове были, пока, редкостью, из-за нехватки электричества, и стояли, главным образом, в производственных помещениях. Даже кубинские лидеры, оба Кастро, Камило Сьенфуэгос или, там, Эрнесто Гевара, – и те, поголовно отказались от использования кондиционеров, хотя в правительственных зданиях они были. Наконец, на Кубе пока почти не производили привычных материалов для каркасно-щитовых конструкций. Тут не было ни местной фанеры, ни минеральной ваты, ни пенопласта, ни шифера. В результате, при наличии современного цементного завода, капитальные сооружения еще и обходились дешевле, и именно их строили по всему острову для всех нуждающихся, а вовсе не только для избалованных комфортом иностранцев.
   Впрочем, Ник и Салли, как раз, никаким особым «комфортом» избалованы не были. С момента переезда, единственное, чего не хватало обоим по настоящему, была собственная легковая машина. Несмотря на поставки автобусов из стран ВЭС, которые тут ездили исключительно на спирту, перемещаться по острову в выходные дни было, по-прежнему, довольно тяжело, – имеющиеся маршруты не справлялись с пассажиропотоком, поэтому салоны автобусов и вагоны поездов были вечно забиты под самую завязку.
   Трудностей, конечно, хватало. Цены на Кубе были возмутительно низкие. Чаще всего, заработанные деньги было просто не на что особо тратить. С другой стороны, имелся дефицит, практически, всего – что и неудивительно для бедной страны с монокультурной экономикой, где едва начали диверсификацию производства. Очень не хватало обычного ширпотреба: тканей, обуви, средств гигиены, в общем: вещей простых, грошовых, но которых на изолированном острове взять было, практически, негде. Американцев предупреждали об этом, и все они, отправляясь на Кубу, брали с собой изрядные запасы. Но, во-первых, многое тут же уходило на подарки местным коллегам по работе, вновь образующимся друзьям и знакомым. Большая часть коммунистов не были жадными по характеру, и это играло с ними злую шутку очень скоро. Во-вторых, всегда находились вещи, которые взять с собой из Америки как-то забывали, и которых потом остро не хватало. Ну и, наконец, много ли можно унести в ручной клади, даже если нагрузиться под предел, допустимый для перелета?! Отчасти проблема эта снималась, по ходу жизни. Во-первых, с заключением договоров со странами ВЭС, на Кубу стало поставляться все больше и больше товаров оттуда – ткани из Китая и Индии (великолепные, по словам Салли, куда лучше, практически, всего, что можно купить в США), обувь «Čebo» из Чехословакии, бытовая химия из Польши, Болгарии и СССР, и многое другое. К удивлению Ника, на острове было весьма много телевизоров, причем, и по качеству изображения, и по дизайну явно куда более современных, чем американские. Весьма распространены были среди кубинцев и другие, невиданные на материке вещи, вроде бытовых микроволновых печей советского производства, кухонных комбайнов, и тому подобного. Правда, использовалось все это богатство, чаще всего, не в индивидуальном порядке, а в коллективном: на предприятиях общественного питания. Во-вторых, налаживались и собственные кубинские производства. Даже самого Ника, за те недели, которые ему довелось уже проработать на острове, привлекали для монтажа, наладки и запуска самого разнообразного оборудования: от ткацких станков, предназначенных для производства ткани из бамбукового волокна, до чехословацкой линии для снаряжения патронов стрелкового оружия.
   С продовольствием тоже имелась определенная напряженка. Основным блюдом кубинцев, как и до революции, оставались самые простые вариации на тему отварных, жаренных или тушенных бананов, картошки, юки и бататов. Рыбы в меню горожан почти не было вовсе, а в сельских районах её почти невозможно было купить – ели только ту, что удавалось поймать самим. Для Ника это было удивительно, но, на окруженном со всех сторон богатым рыбой морем, острове рыболовство, даже прибрежное, были исключительно уделом кустарей, причем немногочисленных. Нет, кое-где на Кубе рыбы поесть было можно. Так, например, путешествуя с женой и ребенком по острову в очередной из выходных, они поели замечательной, умопомрачительно-вкусной жареной рыбы в крошечной кафешке для местных, в городишке Чивирико на берегу Карибского моря. Обед на троих, с пивом и двумя стаканами гуарапо со льдом (сока из сахарного тростника) для ребенка, там стоил что-то около доллара. Но не будешь же ездить в Чивирико каждый раз, когда захочешь рыбки, даже несмотря на то, что в Чивирико были в восторге от таких гостей! Умом Ник понимал, почему так – капиталисты, фактически владевшие островом раньше, совершенно не интересовались такими мелочами, как разнообразие повседневного меню тех безымянных рубщиков тростника и членов их семей, которые и составляли примерно 30% населения острова. Денег у этих людей почти никогда не было, поэтому никто специально для них не заводил ни животноводства, ни рыболовного флота. Этими вопросами озаботились лишь коммунисты, среди которых были и американцы: так, члены СРП, в свое время бывшие моряками, организовали кооперативную рыболовную артель вместе с заготовочными цехами, и уже начали, понемногу, снабжать население свежей, копченной и соленой рыбой, а также креветками и лангустами. Промысел этот был весьма небезопасным: на горизонте постоянно маячили американские сторожевики, готовые по малейшему поводу прошить «нарушителя» очередью из «Бофорса». Однако и среди свежеиспеченных рыбаков, что американцев, что кубинцев, трусов не держали: почти все американские коммунисты из артели входили, в свое время, в т.н. «морскую фракцию» СРП, участвуя в полярных конвоях в Мурманск, а кубинцы … кубинцы были просто кубинцами, и лишний раз продемонстрировать «гринго» свою храбрость им было лишь за счастье. Для промысла использовались конфискованные яхты кубинских и американских богатеев, оборудованные кустарно изготовленными снастями.
   Кроме того, правительство вело переговоры с коллегами из ВЭС по поставке нормальных, современных рыболовных судов. Но, до их прибытия, надо было еще дожить.
   Другим предметом удивления Ника было местное сельское хозяйство. На цветущем острове с прекрасной почвой и замечательным климатом, как выяснилось, почти не выращивали овощей, выращивали очень мало фруктов и держали совсем мало скота. Правда, сразу после революции с этим начались подвижки – вновь организуемые коллективные хозяйства начали разводить кроликов, индеек и кур, высаживать помидоры, огурцы, перец, папайю, гуаяву, манго и авокадо. Но, пока что, рацион всех кубинцев, не исключая и приезжих, особым разнообразием не блистал, состоя, преимущественно, из черной фасоли, риса, юкки, бататов, и все тех же бананов. Единственным, чего стало много почти сразу, была крольчатина. Кубинские повара и домохозяйки, кажется, побили все рекорды изобретательности, сооружая из этих нехитрых компонентов все новые и новые блюда, стараясь хоть как-то разнообразить рацион. Впрочем, Ник крольчатину любил, а в Ольгине один из американских политэмигрантов, в бытности работавший поваром, открыл кооперативную закусочную, где сооружал из крольчатины чизбургеры, на взгляд всего семейства Фрезеров, не хуже тех, что едят в США.
   Работа у самого Ника вышла, прямо скажем, творческая. Нравы на Кубе были, пока что, самые простые, и еще тогда, в ту поездку с целью осмотреться, его пригласил к себе, не много ни мало, сам глава революционными вооруженными силами Камило Сьенфуэгос. Он, как и все прочие лидеры повстанческого движения, носил скромное звание «команданте», т.е., был всего лишь, майором. Сьенфуэгос оказался совсем молодым парнем: ему не было и 30, и, несмотря на высокий рост и представительную внешность, которую, во многом, определяла окладистая черная борода, глаза его были молодыми, и выдавали живой и быстрый ум.
   – Стало быть, вы – оружейник? – просил команданте, после того, как угостил гостя кофе, предложил сигару (некурящий Ник отказался) и обычных расспросов о том, как Нику понравилась Куба, что он думает о ситуации в США, и какие, по мнению Ника, перспективы у «Нью-Йорк Янкиз» в нынешнем сезоне.
   – Да, команданте, – с готовностью кивнул Ник, – Правда, опыт самостоятельного проектирования оружейных систем у меня небольшой. В основном, я занимался вопросами производства. Но этот опыт, все-таки, есть, и, счастью, главным образом успешный.
   – Хм, – развел руками Сьенфуэгос, – Оружейного завода у нас пока, все равно, нет. Главные задачи у нас сейчас– привести в порядок то, что нам досталось от режима Батисты, и то, что удалось получить из-за границы. Думаю, уж вы понимаете, как важно, чтобы все образцы вооружения являлись частью единой унифицированной системы, верно? Вот, я составил список. Тут перечислены, только по наименованиям, без наличного количества, все образцы стрелкового оружия, которые у нас сейчас есть. Что скажите?
   Ник бросил взгляд на протянутый ему листок бумаги и молча поднял бровь. Что тут сказать? В принципе, каждый по отдельности, эти образцы были хорошими, ну, или, во всяком случае, неплохими. Но вот если их держать на вооружении одновременно…
   От режима Батисты кубинцам досталось немало оружия, причем оно было довольно разношерстным. Так в довоенный период кубинская армия была вооружена винтовками Маузер, под испанский патрон 7 мм. Довольно большой запас этих винтовок имелся по сей день, вместе с несколькими пулеметами экзотической, но, в целом, хорошей мексиканской конструкции Мендосы, тоже под 7 мм патрон. Во время войны Куба ожесточенно «воевала с Гитлером», а потому получала по ленд-лизу много американского оружия – винтовок Спрингфилд М1903, Гаранд М1 и пулеметов Браунинг М1918 и М1919А1. В период, когда режим Батисты поссорился с янки, причем настолько, что те даже выказывали недвусмысленную симпатию «Движению 26 июля» Кастро, Куба налаживала связи в Европе, и вооружалась испанскими пистолетами, бельгийскими штурмовыми винтовками FN FAL калибра 7,62Х51, и пулеметами FN model D, под тот же патрон. Станковые пулеметы, по-прежнему, оставались главным образом под старый американский калибр. Бельгийского оружия было получено довольно много, последний корабль, нагруженный оружием и боеприпасами из Европы, французский «La Coubre», прибыл уже в марте 1960-го. Что характерно, в порту Кубы его заминировали агенты ЦРУ, и лишь благодаря спецоперации Коминтерна удалось избежать потери груза (АИ, в реально 4 марта судно взорвалось и утонуло, груз, кроме нескольких ящиков гранат, был потерян). После этого американцы устроили французам и бельгийцам небольшой дипломатический скандал, и поставки из Европы прекратились окончательно.
   Сотрудничество правительства Кастро с Коминтерном, а потом и прямо с СССР и другими странами ВЭС, вылилось, помимо прочего в поставку нескольких тысяч корейских копий ППС-43, пулеметов Горюнова СГМ, чехословацких ПП Sa. 23 и самозарядных карабинов Vz.52/57. Кроме того, из той же Чехословакии было «на пробу» закуплено около двухсот автоматов Vz. 58. Это было то, что удалось получить здесь и сейчас, особенно не имея выбора.
   – Хм, – только и сказал Ник, все обдумав, – А для чего у вас производятся патроны, или, хотя бы, есть приличный запас?
   – Ни для чего, – развел руками Сьенфуэгос, – Для всего понемножку. Больше всего было для Гарандов М1 и Спрингфилдов. Но как раз они были самыми ходовыми во время гражданской войны. Генерал Франсиско Табернилья Дольс, который возглавлял при диктаторе военное командование, считал, что запасов хватит, и не очень спешил с новыми поставками. Он был прав: его армии этих запасов, действительно, хватило, чтобы проиграть войну, а вот мы уже оказались на бобах. Больше всего, как ни странно, 9 мм патронов для испанских пистолетов «Стар», да и то, потому что полиция очень мало тренировалась, и вообще, мало их тратила. А вот, скажем, .45-го калибра для ПП Томпсона уже почти вовсе нет.
   – А какой тип вы считаете лучшим? – спросил Ник, – Ну, по вашему опыту эксплуатации в военных и мирных условиях?
   – В принципе, нам нравятся FN FAL, – ответил команданте, – Они не очень любят песок и пыль, но точные, под мощный патрон, из них можно стрелять далеко и уверенно поражать цели за тонкими деревьями или оградами. Лучшие наши части сейчас вооружены именно ими. Но их, к сожалению, не так уж много, и новые взять негде… Кроме того, они длинноваты, особенно для парней индейского происхождения, которые невысоки ростом. Чешские карабины тоже неплохи. Это что-то вроде русского СКС, только магазин отъемный. Не уверен, кстати, что это достоинство: наши милиционеры их все время теряют. Признаться, я и сам потерял один, на недавних учениях… Пистолеты-пулеметы брать не буду, это оружие сугубо вспомогательное. Лично мне больше всего нравится Томпсон М1928, но чешские и советские тоже показали себя, скажем так, неплохо. Из того, что нам было доступно, лучше всего отвечает задачам массовой армии чешский автомат Vz. 58. Но чехи сами еще не перевооружились на него, и сейчас смогли продать только несколько сот, да и те со скрипом. Мы вооружили ими отряд специального назначения. Что бы вы могли нам порекомендовать?
   – Ну… – задумчиво ответил Ник, прекрасно понимая, что это и есть основная часть собеседования на профессиональную пригодность, – Во-первых, вам, конечно, надо выбрать основную номенклатуру боеприпасов. Очевидно, что это будут: а) винтовочный и пулеметный патрон, лучше всего, .30-го калибра. Выбор, по существу, между русским и стандартом НАТО. Я, лично, на вашем месте выбрал бы 7,62х51. Он более современный и лучше подходит для автоматического оружия, достаточно точный и мощный, к тому же, как я понимаю, вы успели получить этих патронов довольно много. Да, я думаю, вы ориентируетесь на стандарты войск ВЭС. Но, как известно, там сейчас пока тоже нет единого стандарта, и неизвестно, когда он будет. Поэтому, на первое время, пойдет и так. Кроме того, патрон для массового пехотного оружия. Я бы выбрал русский, образца 1943-го года. Ну и, наконец, пистолетный. Это было бы почти неважно, если бы у вас на вооружении не было столько ПП. А это, в свою очередь, тоже диктует выбор – опять же, русский .30 Токарев. Следовательно, вам нужны линии по производству этих трех патронов. Я понимаю, что еще не прошел проверку, и не прошу точных цифр, но каких образцов винтовок у вас сейчас больше всего?
   – Гарандов и Спрингфилдов, – улыбнулся Сьенфуэгос, – Потом идут чехословацкие карабины, потом FAL. Маузеров тоже много, но патронов к ним меньше всего. Ручные пулеметы мы используем только бельгийские, Модель D. Пулеметы станковые почти все старые Браунинги, и три сотни Горюновых на треногах.
   – Гаранды можно переделать под 7,62х51, – заметил Ник, – Итальянцы так получили свою основную боевую винтовку. Но применительно к старому, а не заново производящемуся оружию, это дорого, и едва ли рационально. Спрингфилды – легче, вопрос, нужны ли они вам. Пулеметы – в принципе, без особых трудностей, был бы станочный парк. И Браунинги, и Горюновы. Чешские карабины я бы предложил немного переделать, чтобы к ним можно было присоединять магазины от Vz.58, на 30 патронов. В принципе, их наверняка легко будет переделать и так, чтобы они могли стрелять очередями. Может быть, чехи согласятся поставить хотя бы магазины? Таким образом, мы получим следующую систему вооружения: в основных частях у нас будут FAL и пулеметы под единый патрон. Из FAL можно отобрать лучшие по кучности и обучить пользованию ими стрелков-марксманов. Кроме того, к FAL можно наладить производство винтовочных гранат, это расширит возможности пехоты. В милиционных отрядах самообороны – карабины, как переделанные, так и оригинальные, если не будем успевать переделать все, и ПП, в соотношении 50 на 50. Это позволит им вести эффективный огонь и на дистанциях до 800 ярдов, и плотный подавляющий огонь вблизи. Кроме того, я бы предложил больше внимания уделять снайперам. Вы, наверняка, уже анализировали ливанский конфликт? Поддержанные огнем регулярных частей мобильные группы снайперов могут буквально парализовать действия противника, особенно если тот ограничен в маневре. Вот тут, как мне кажется, будут полезны и Спрингфилды, и Маузеры. Лучше всего их перестволить на прецезионные стволы под основной патрон, но, на самом деле, для обучения стрелков пойдут и оригинальные. Нужны будут прицелы и крепления для них. Лучше всего, что-нибудь европейское. Цейс, или Шмидт и Бендер. Но, в принципе, можно использовать и что-нибудь русского образца. Такие винтовки обойдутся не дорого, но в руках хороших стрелков, обученных должным образом, принесут большую пользу… А вообще, после переходного периода, я бы заменил весь этот хлам на оружие советского образца, под массовые патроны, которые примет ВЭС. С такой кучей образцов жить себе может позволить только очень богатая армия, вроде американской, да и ей придется несладко в случае большой войны.
   Закончив речь, Ник ожидающе посмотрел на хозяина кабинета. Сьенфуэгос был поглощен собственными мыслями, и с задумчивым видом смотрел куда-то перед собой.
   – В принципе, вы полностью отразили наши собственные планы, – наконец, признался команданте, – Если не считать идеи про переделку всех пулеметов под единый стандарт, и модификацию чешских карабинов. Нам бы такое просто не пришло в голову– никто на Кубе не сумел осуществить подобное, даже при наличии, как вы выразились, станочного парка. Про снайперские винтовки мы, конечно, думали. Но даже отобрать самые кучные и установить на них прицелы у нас сейчас некому. Уважаемый товарищ Фрезер! В любом случае, я рад был с вами познакомиться, и буду, тем более, рад, если вы, все-таки, захотите у нас жить и работать. А сейчас – прошу простить, мне надо обсудить все эти новые мысли с товарищами…
   Вечером, в небольшом, но очень уютном ресторанчике на бульваре Прадо, с Ником побеседовал сам первый секретарь кубинской ячейки СРП, Фред Холстед. Раньше Ник с ним не встречался, хотя и был про него наслышан: человек Холстед был весьма колоритный. Ветеран войны, служивший в 101-й воздушно-десантной дивизии, он прошел высадку в Нормандии в «День Д», в первой волне десанта, потом «Маркет Гарден» и осаду Бастони, был трижды ранен, в последний раз, во время форсирования Рейна. На родине Холстед с треском вылетел из ветеранских организаций, когда открыто выступил против войны в Корее. На самых надуманных основаниях он был лишен и ветеранского образовательного гранта, положенного всем служившим во время войны за границей, а тем более, кавалерам трех «Пурпурных сердец». Будучи уже в «черных списках», Фред постоянно подвергался арестам, по поводу и без. Несколько лет, с 54-го по 59-й, он работал вышибалой в салунах на Среднем Западе (Холстед был больше двух метров ростом и весил чуть меньше 130 кг.), был профессиональным боксером и игроком. Подобный образ жизни осточертел Холстеду, по основной довоенной специальности – сварщику, настолько, что о переезде на Кубу он задумался сразу, как гражданская война на острове зашла в финальную стадию. Когда да него дошли слухи, что на стороне Кастро действуют коммунисты, причем, как из троцкистских групп, так и из Коминтерна, он отбросил сомнения, плюнул на все, и приехал воевать на стороне революционных отрядов. Война уже заканчивалась, но он успел поучаствовать в боях за Санта-Клару, после чего так и остался жить в Гаване, заняв предложенный ему пост капитана воздушно-десантных войск Кубы. Учитывая воинские звания высших руководителей страны, это было весьма серьезное назначение, даже несмотря на то, что, собственно, воздушных десантников на Кубе в 1960-м было всего одна рота, а парашютов у них было пять штук, и те учебные. За год с небольшим Холстед стал в Гаване почти своим. Его знали, кажется, абсолютно все кубинцы, от братьев Кастро, и до последнего рубщика тростника, он был на короткой ноге практически со всеми американцами, из тех, кто переехал на Кубу после революции или остался, приветствуя новый режим. Хемингуэй тоже неплохо его знал, они часто выпивали вместе, и в подпитии писатель постоянно подначивал Холстеда на боксерский поединок, настаивая на том, что, несмотря на возраст, форма у него еще отличная. Поэтому Фред, с некоторых пор избегал таких попоек, отлично понимая, чем такой поединок может закончиться, и не имея ни малейшего желания войти в историю, как убийца знаменитого литератора.
   – Сьенфуэгос остался весьма высокого мнения о вас, Николас, – низким звучным голосом, натренированным публичными выступлениями и строевыми командами, сообщил Фред, – И, по правде говоря, человек вроде вас, из тех, кто понимает, что оружие – это не только средство выбивания мозгов из ближнего своего, но и сложное техническое изделие, нам тут очень нужен. Я сам, к примеру, смыслю в этих пушках довольно мало. Как вы находите Кубу в целом?
   – «Бедненько, но чистенько», – проворчал Ник, без особого удовольствия отпивая из своего бокала. Ник вообще был мало расположен к употреблению алкоголя, считая, что от этого и рука становится менее твердой, мешая выполнять тонкие операции, и ум притупляется, – Лучше, чем я ждал, хуже, чем могло бы быть, если этим прекрасным местом распоряжались те люди, которые на нем трудятся.
   – Очень трезвое суждение, – оценил Холстед, – Примерно то же самое подумал я в свое время, когда только приехал. В армию я вас не зову. Во-первых, надеюсь, вас это не обидит! Вы еще не прошли проверку контрразведки. Во-вторых, служить в кубинской армии американцу не просто, знаю по себе. Родина паршиво с нами обошлась, но отнюдь не каждый сможет стрелять в своего земляка, морского пехотинца или парашютиста. А такая перспектива, увы, вполне реальна.
   – Мне всегда казалось, что если американцы захотят захватить Кубу, они всегда смогут сделать это из Гуантанамо, разве не так? – удивленно спросил Ник, – Поэтому я и считал, что наши власти, видимо, этого в действительности не особо хотели бы.
   – Не совсем так, – улыбнулся Холстед, – Кубинцы внимательно следят за Гуантанамо. Стоит там появиться явным признакам подготовки к вторжению, как базу распашет артиллерия, а с моря путь закроют морскими минами. База слишком мала, чтобы вместить достаточные для вторжения силы. На самом деле, их там мало и для защиты базы, если бы кто-то решил скинуть их в море. Снабжение её по морю, с одновременным удерживанием и расширением плацдарма, будет делом крайне рискованным, малыми потерями и быстро тут не оберешься… Нет, Эйзенхауэр не трогает Кубу, обходясь блокадой по причинам, далеким от гуманизма и соблюдения международного права. Просто это выльется в слишком кровавую, слишком тяжелую, и слишком непопулярную в стране операцию. Если бы они могли прихлопнуть нас в один присест – они не сомневались бы ни минуты.
   – Так от кого же вы так усиленно готовитесь защищаться, Фред? – удивился Ник, – Простите уж, если мои вопросы покажутся глупыми. Я, на самом деле, мало следил за политикой последние годы – слишком много было работы.
   – А ничего. Мы тут отлично понимаем, что Куба – это всего лишь маленький закоулок мира, которому просто не повезло с расположением, – улыбнулся Холстед, – А реально боимся мы наших же, кубинских контрреволюционеров. Вы ведь уже, наверное, слушали о гусанос?
   – Да, разумеется, – кивнул Ник, – Я думал, что это местные так наших, американских буржуев и шпионов кроют…
   – Так и есть, хотя и не совсем. На материке сейчас скопилось несколько десятков тысяч тех, кому революция на Кубе была поперек горла. Собственники плантаций, недвижимости, и их клиентела, члены семей и верные слуги. Вот этим-то, действительно, очень бы хотелось вцепиться нам в горло. И деньги у них есть, – вздохнул Холстед, – Помимо всем известных Бакарди, полно и других инвесторов. Собственно, Бакарди, как мне кажется, нарочно держаться на виду, чтобы прикрывать основных. Это, конечно, Даллес, у которого пара пальцев засунуто в каждый, полное чувство, пирог в этой части света, это Рокфеллеры, Делано, Аркетты, Хилтоны, Кохи, Карнеги и другие. Люди с большими деньгами, которых в один прекрасный день взяли, и лишили их владений… Вы ведь уже беседовали с Кастро?
   – Да, он принял нас с Салли вчера, – кивнул Ник, – Очень приятный человек, был с нами весьма радушен.
   – Вот, – кивнул Фред, отхлебывая свой ром, который он пил самым невозможным, пиратским, способом: безо льда, без колы, и вообще без ничего, – Фидель очень приятный мужик. И Рауль тоже молодец. И Камило, и другие. Отличные парни. Но коммунисты из них из всех, – прямо скажем, как из говна пуля. Так было еще совсем недавно, Николас! И так бы оно и осталось дальше, если бы наши толстосумы имели бы чуточку терпения и на чуток меньше чванства.
   – В чем оно выражалось? – с интересом спросил Ник.
   – Да в том самом. «Никаких реформ!» – орали они. «Собственность священна! Поэтому – никаких конфискаций! Молодцы, что убрали Батисту, нам этот сукин сын тоже не нравился. А теперь – обратно в стойло и слушать, что велит хозяин!». Я не шучу, Николас, почти так все и было. Естественно, что с таким народом, как кубинцы, так разговаривать нельзя, но разве же нашим богачам было дело до каких-то там особенностей народного менталитета? Для них кубинцы – поголовно, тупые дикари, и от них требуется только сахар, киски в борделях и прислуга в казино. Все! Можно сказать, что в коммунисты все мои товарищи-кубинцы, все, кроме Гевары, заделались с подачи буржуев, и благодаря буржуйской дури…
   – Вы хотите сказать, что Кастро, Сьенфуэгос и другие неискренни в своих симпатиях к нам?
   – Нет, с чего вы взяли? – удивленно поднял бровь Холстед, – Они искренни. Но их симпатию вызывало, поначалу, не то, что мы коммунисты. А то, что мы не рвачи, мы не гонимся за корыстью, не лезем поближе к деньгам, и приносим реальную пользу. Именно это обернуло их к нам, а не внутренние убеждения, во всяком случае, в первую очередь это. Кастро были, оба, вполне обычными буржуазными демократами. Мальчики из хорошей семьи, что вы хотите… Сьенфуэгос – из рабочего класса, и с хорошей закалкой, из него вышел отличный солдат, но он слишком молод, и, откровенно говоря, маловато читал. Еще недавно он был скорее, анархистом по убеждениям, и, говорят, отговаривал Фиделя иметь дело с русскими, потому что те «предали Махно и подавили Кронштадт»! – тут Холстед оглушительно засмеялся, – Но сейчас все они, – практически, коммунисты. А через пять-десять лет будут и фактически, если дело пойдет так же, как сейчас. Что до гусанос… Они не рассчитывают ждать ни пять, ни десять лет. Они готовят вторжение. Некоторое время они тренировали свои отряды в США, на базе морской пехоты в Куантико. Потом – в зоне Панамского канала и в Гондурасе. Еще год назад они рассчитывали развернуть против нас партизанскую войну, забрасывая организаторов подполья и террористов. Но с этим у них вышел облом. За прошлый год мы ликвидировали четыре группы диверсантов, захватили много оружия, из США и с Доминиканской республики, много взрывчатки, и даже один самолет, который неудачно сел, доставляя группу. Арестовали несколько десятков диверсантов. Мои парни тоже в этом участвуют, мы, десантники – главный мобильный резерв министерства государственной безопасности. Словом, скоро они поймут, что так с нами не справиться – и попробуют нас на прочность.
   – Вы так спокойно говорите про это, – заметил Ник, – Будто за этими… гусанос, стоит не Америка, и вы не знаете, какова её мощь.
   – А что толку переживать раньше времени? – резонно ответил Холстед, – Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Поверьте, я войны хочу меньше, чем кто-либо на этом острове – а на этом острове дохрена кто, ответственно заявляю, нюхнул войны полной грудью, и сейчас поискать надо еще более миролюбивых людей. Но, Ник, между нами: не завидую я тем, кто попытается лишить кубинцев их завоеваний. Да, они бедные люди, вооруженные черте чем, и одетые, как форменные чучела. Да, тут 22% взрослого населения безграмотны, как морские ежи: такая уж вот при Батисте была система образования. Но, поверьте, когда гусанос решаться и сунутся сюда, им глаза на жопу натянут, раньше чем вы успеете сказать: «Бинго!»
  
  
  

Гл. 6 Куба-США.

  
  К оглавлению
  
   Этот разговор, и все увиденное своими глазами, изрядно убедили Ника. В конце концов, ясное дело, он подтвердил свое желание остаться, и сейчас, в Ольгине, делом доказывал, что способен не только на разговоры, одновременно организуя переделку пулеметов, карабинов и снайперских винтовок под единый стандарт. Кроме того, на него возложили дело, в котором Нику пришлось разбираться на ходу: запуск патронных линий и отработку основных типов боеприпасов. На Кубе было немало меди и цинка, и их уже начали выплавлять, но пока все компоненты патронов были привозными. Впрочем, никого это, кажется, не расстраивало: латунный прокат, свинцовый стержень, капсюля и порох закупать за границей было намного проще, чем готовые боеприпасы.
   Хватало в жизни и трудностей. Ник, например, никак не мог привыкнуть к манере работать своих подчиненных. С большим трудом, частенько прибегая к авторитету самого Сьенфуэгоса, он добился явки рабочих-кубинцев на свои места вовремя, то есть, к 8 часам утра. До этого они в совершенно произвольном порядке приходили в промежутке между 7 и 11 часами, а могли явиться только к обеду, поскольку бывали заняты какими-то очень важными домашними делами (например, с энтузиазмом исполняли супружеские обязанности в честь серебряной свадьбы). В полдень, после обеда, вся Куба ложилась поваляться в гамаке со стаканом лимонада, вне зависимости от того, насколько ответственная работа стояла на повестке, и нередко этот отдых затягивался на два-три часа. Когда Ник впервые с этим столкнулся, он был так потрясен, что хотел немедленно уволить эту толпу бездельников, совершенно чуждых патриотизма. Но мастер цеха, Доминго Эстебас, испанец по происхождению, объяснил главному инженеру, что, во-первых, все кубинцы отдыхают пару часиков в обед из-за жары. Во-вторых, если уволить этих бездельников, есть риск других бездельников уже и не найти – в цех и так собрали лучших станочников Кубы, можно сказать, цвет, красу и гордость промышленного пролетариата острова. Ну, и наконец: прямо сейчас жаловаться и требовать массовых увольнений, все равно, некуда. Поскольку и директор завода, и команданте Сьенфуэгос, и команданте Кастро, и другие представители руководства, вне всякого сомнения, тоже валяются в гамаках, и к телефону нипочем не подойдут… Поэтому лучше камраду Фрезеру самому пойти в кабинет, да подремать от души в кресле, а если сон не идет – махнуть перед этим немножко рому с апельсиновым соком, отлично помогает… В конце концов, удалось придти к договоренности, о том, что сиеста не должна длиться больше полутора часов. Подобный подход рабочих, хоть и не без ворчания, но устраивал, хотя они и говорили, что, не будь на горизонте проклятых гусанос, против которых они и производили оружие, ни один приличный кубинец не согласился бы на столь безжалостную эксплуатацию.
   Все соседи и знакомые Нику и Салли американцы, англичане, чехи, немцы и русские, работавшие с кубинцами, нет-нет, а жаловались на подобное отношение подчиненных и обучаемых к работе. Кубинцы, как и многие народы, многие поколения трудившиеся в условиях монокультурной экономики, имели привычку к тяжелому, самоотверженному труду. Но лишь в короткий период уборки урожая. В перерывах же между страдами, кубинцы предпочитали беречь силы, живя размеренно и неторопливо, проявляя склонность к созерцанию и спокойствию. Ни на какое досрочное выполнение плана рассчитывать не приходилось: пока кубинец был уверен, что у него есть некоторый запас времени, он пребывал в твердом убеждении, что торопиться не только неприятно, но и вредно. На любой вопрос Ника, в котором присутствовало слово «Когда?», неизбежно следовало знаменитый латиноамериканский ответ на все вопросы: «Маньяна!» (то есть, «завтра!», лаконичный вариант русского выражения про работу и волка) Оставалось надеяться, что кровожадные гусанос тренируются у себя в Гондурасе примерно в таком же режиме…
   Другой сложностью было то, что Нику пришлось, прямо на ходу, учиться заново. Куба еще не входила в ВЭС, но уже приняла все его промышленные стандарты: допуски и посадки, номенклатуру материалов, ГОСТы чертежей и так далее. Естественно, что Ник ничего этого не знал и никогда толком не изучал. Пришлось здорово попотеть, чтобы подобрать соответствия с привычной ему системой наименования материалов, оформления чертежей и эскизов, метрической системы с дюймовой. Помогало то, что эту адову работу, как выяснилось, уже проделали один раз русские и, отчасти, американские инженеры во время Второй Мировой, когда промышленность США выполняла советские заказы по ленд-лизу. Кто-то очень мудрый и предусмотрительный в СССР предвидел эти сложности, и на столе у Ника имелся марочник сталей и сплавов, с таблицами соответствия, и даже переведенный на английский. Но русский язык все равно пришлось учить, хотя бы примерно в тех же пределах, в каких медики изучают латынь. У Салли, работавшей, как и в Америке, на контроле, получалось лучше. Уже через месяц она довольно бойко беседовала на русском с временными соседями по поселку, семьей из СССР, в которой один из супругов был инженером с завода Ростсельмаш, а другая – агрономом.
   Вообще, то, с какой скоростью тут делались дела, поражало. Несмотря на неспешный ритм жизни кубинцев, революция, хоть и, в значительной степени, силком, но заставила их встряхнуться и начинать работать так, что, порой, уже американцы с них недоумевали. Так, очень быстро вставала на ноги фармакология, уже в конце 60-го начав выдавать на гора первые партии антибиотиков, обезболивающих, противогрибковых и других дефицитных препаратов, производство которых в этой части света еще год назад являлось железной монополией концернов США. Буквально на глазах росли теплицы, рощи хлебного дерева, автоматизированные и вертикальные фермы. Множились ухоженные городские районы с причудливой, но по-своему красивой архитектурой, ничуть не напоминающие обветшавшие старые колониальные кварталы. Кубинцы с любовью и очень тщательно делали все, что имело отношение к детям – строили детские сады, школы и техникумы, спортивные сооружения, больницы и детские площадки. Ник даже представить себе не мог, насколько важно для простых кубинцев бесплатное десятилетнее среднее образование – все таки, полагал он, 22% безграмотных взрослых, это не 80%, как было в Китае в начале века, и вопрос не так остр. Но он был очень острым, настолько, что право бесплатное получение всех ступеней образования было записано в Конституции. Однако, законы законами, а главное было в том, что кубинцы их последовательно реализовывали. Учились и взрослые: так, один из рабочих Ника, китаец по имени Фухуа Вонг, оговорился, как-то, что на курсы по ликвидации безграмотности записался его 70-ти летний отец, всю жизнь бывший простым прачкой.
   Собственный отец Ника, кстати, тоже уже далеко разменял шестой десяток, однако на новом месте прижился неплохо. Работать под началом сына, он, правда отказался: как из того соображения, что в их трудовых отношениях заподозрят кумовство, так и просто сославшись на желание, хотя бы конце жизни, сменить занятие.
   – Я всю чертову жизнь не видел ничерта, кроме этих винтовок! – с искренней страстью ответил он на вопрос сына, – Ты даже не представляешь, Ник, как они меня достали. Разреши уж мне заняться тем, что я буду делать с удовольствием.
   В принципе, Гюнтер Фрезер мог вообще придаваться безделью, благо, кубинцы бы его в подобном устремлении полностью поняли и одобрили. Однако, это было не по душе самом старику, и он устроился во только что открытый индустриальный техникум, где, пять дней в неделю по три часа, наставлял будущее кубинской промышленности уму-разуму. В довершение ко всему, на тропическом острове Гюнтер почувствовал себя существенно лучше, к нему вернулось здоровье и жизнерадостность, о какой он давным-давно и думать забыл в Илионе. В сентябре 1960-го он огорошил Ника и Салли известием, что собирается … жениться. Его избранница, сорокалетняя вдова по имени Розита, руководила кооперативным кафе в Гаване, и, по совместительству, была там шеф-поваром. Пышной свадьбы играть не стали, Гюнтер просто собрал вещички, и переехал к супруге в Гавану. Зато новоявленная мачеха Ника оказалась отличной бабушкой Джозефу, души не чая в парнишке, и проводя с ним столько времени, сколько позволяла работа…
   За этими житейскими моментами Ник, даже, временами забывал о том самом разговоре с Холстедом, да и сам Фред при встречах никогда к нему не возвращался. А, между тем, зимние Карибские шторма несли, кроме запаха соленой воды и водорослей, и предвестия новых испытаний. В октябре гусанос впервые попытались высаживать на остров сравнительно крупные отряды, в несколько десятков человек с тяжелым вооружением. Эти попытки полностью провалились, пресеченные совместными усилиями кубинской контрразведки, армии и флота. Американские самолеты ежедневно нарушали воздушное пространство, сторожевые корабли и эсминцы задерживали или топили каждое судно, нарушавшее, по их мнению, блокаду. Товарищи Ника тоже чувствовали, что развязка близка, ведь каждый из них держал руку на своем рычаге механизма самозащиты острова. Ник, как оружейник, ощущал, что время ускоряется, особенно сильно, но и другие не отставали. Желание придумать что-то, чтобы надежнее защитить новый дом толкала их на интересные идеи и рационализаторские предложения. Так, на заводе сельхозтехники начали производить самоходные артиллерийские установки, на базе советского седельного тягача высокой проходимости ЗИС-151. Установка была не совсем обычной: она была смонтирована единым блоком в габарите стандартного контейнера, и включала в себя качающуюся часть советской гаубицы М-30, установленную на тумбовую установку кругового обстрела, небольшой кузов для расчета и боеприпасов, колесный ход и домкраты, на которые артиллерийская часть вывешивалась при стрельбе. Особенностью САУ была универсальность – блок с орудием и кузовом мог зацепить абсолютно любой контейнеровоз, как военный вездеход, так и обычный гражданский. В некотором роде, установка совмещала достоинства САУ и буксируемых пушек. Разработали её, совместно, американский коммунист, ранее работавший на заводе «Додж», и уже упомянутый ростовский инженер из СССР. Чуть позже они разработали на том же принципе еще одну установку, на этот раз с артиллерийской частью дальнобойной пушки М-46, для нужд береговой охраны. Подобные «рацухи» сыпались во всех отраслях, от производства взрывчатки, до строящегося НПЗ и животноводства.
   К Рождеству, будучи по делам в Гаване, Ник повстречал старого знакомца, Ли Освальда. Оба не особенно уважали пьянство, но по такому случаю решили изменить обыкновению, и выпить за встречу по стаканчику-другому мохито, тем более, Ли знал где-то неподалеку забегаловку, где коктейль смешивали просто чудо, как хорошо.
   Забегаловка оказалась переполнена, и приятелям пришлось делить столик с довольно странной компанией – среднего возраста здоровенным англичанином по имени Иан Миллер, его подругой, девушкой лет 20 с небольшим, которая представилась как Ванесса Редгрейв, актриса из Лондона, ирландцем Дэвидом Муром, моложе Иана, и явно не таким «матерым», и (вроде бы) подружкой ирландца – худенькой и незаметной китаянкой совершенно неопределенного возраста, назвавшейся Лифэн У.
   После первых тостов за знакомство выяснилось, что англичане были коммунистами из лондонской секции РСЛ, более того, все, кроме актрисы, работали в службе собственной партийной безопасности CASA. На Кубу их привело здоровое любопытство, и желание перенять опыт подпольной и партизанской борьбу у героических барбудос. В настоящий момент, всех их, как сидоровых коз, гонял Холстед и его инструктора-кубинцы в своей роте десантников, так, что выходные выдавались крайне редко, и это был, как раз, один из немногих таких. Но дело было не только в этом.
   – Зачем вам такие навыки, к слову сказать? – простодушно спросил Ник, – В Англии они вряд ли применимы, если вы, конечно, не планируете записаться в ИРА всей тусовкой…
   – Планируем, и уже записались, – твердо ответил Дэвид, безуспешно пытаясь, при этом, обнять за талию Лифэн, чему она весьма ловко воспротивилась, – Но дело же не в том. Мы сюда поехали по совсем другой причине.
   – И по какой же? – благодушно спросил Ли.
   – Тут совсем скоро будет хорошая драка! – с уверенностью, которой умеют проникаться только очень нетрезвые мужчины, ответил Дэвид, – Какой же ирландец пройдет мимо хорошей драки, скажите мне на милость?!
   – Например, психически здоровый, – серьезным тоном предположил Ли, – Или, хотя бы, уже битый…
   Дейв чего-то стал возмущенно рассказывать американцу, о том, как он много тренировался, чтобы выписать, уже, наконец, проклятым империалистам положенную порцию живительных тумаков, но Ник его уже не слушал.
   Он думал о том, что будет делать сам, когда драка начнется.
   В том, начнется она, или нет, он уже не сомневался.
  
   С Марком Стейном Ник свел знакомство, что называется, по работе.
   В тот день в цеху был форменный завал: в дополнение к основной работе, приехал сам Камило и обозначил новую задачу. А именно, срочно присобачить к десяти чешским Vz. 58 русские ночные прицелы НСПУ. Поскольку прицелы эти крепились на прицельные планки русского стандарта ПКЗ, следовало установить и их тоже.
   Планки ПКЗ у Ника вызывали двойственные впечатления. С одной стороны, это было, безусловно, остроумное решение, позволяющее установить любую оптику на быстро устанавливаемом креплении, без необходимости повторной пристрелки оружия, и вообще, каких-либо заметных сложностей с кронштейном. Фактически, русские свой планкой и своими кронштейнами, прочными и надежными, начисто сняли необходимость привлечения оружейного мастера при эксплуатации исправной оптики и аксессуаров. С другой же стороны – планки были угловатыми, и норовили поцарапать руку стрелка, очень охотно собирали грязь и пыль, цеплялись за одежду и снаряжение, а, кроме того, придавали оружию противный вид, который Фрезеру, приверженцу традиционного оружейного дизайна, стоял поперек души. Сами русские снимали часть проблемы путем установки на неиспользуемые планки заглушек из древесно-полимерного композита, предохраняющих как руки стрелка от мерзких острых граней планок, так и сами планки от засорения. Но на Кубу эти заглушки, почему-то, пока не присылали. Кроме всего прочего, размещенные поверх крышки ствольной коробки ПКЗ не позволяли использовать открытый прицел при присоединенной оптике. На взгляд Ника, это было серьезное упущение.
   Поэтому все утро у Ника ушло на то, чтобы набросать схему будущих узлов крепления планок, прикинуть, как будет «сидеть» на автомате весьма габаритный и тяжелый прицел, с учетом удобства прицеливания и баланса оружия, и, наконец, изготовить несколько вариантов нового цевья и крышки ствольной коробки для чехословацкого автомата.
   После обеда рабочие, как обычно, предавались сиесте, а Ник, так и не свыкшийся с привычкой спать днем, сидел у себя в кабинете, и чинил захваченный из дому примус, отказывающийся, в последнее время, стабильно работать.
   Вошедший был высоким, атлетически сложенным мужчиной, с «породистым» лицом, похожий на актера Бориса Карлоффа. Одет он был хорошо, в светлые брюки, рубашку с короткими рукавами, при галстуке. Все это сидело на нем безупречно, и производило впечатление пошитого на заказ.
   – Здравствуйте! – улыбнулся вошедший, – Я комиссар Министерства Государственной Безопасности Кубы. Меня зовут Марк, Марк Стейн.
   При этом мужчина продемонстрировал Нику удостоверение в открытом виде, что на Кубе, вообще-то, было не особенно и принято: потому что даже не самому умному человеку понятно, что раз кто-то прошел через проходную завода, потом – через проходную секретного цеха, то этот «кто-то», видимо, не случайный прохожий.
   – Здравствуйте, – кивнул Ник, откладывая примус, и напряженно размышляя, что от него могло понадобиться МГБ. Вроде – сижу, никого не трогаю… – Присаживайтесь. Лимонаду? Как хотите. Что у вас нам за дело, если не секрет?
   – Я, в нашем ведомстве, в основном занимаюсь вопросами дел на материке, – пояснил Стейн, – Видите ли, время от времени, там вопросы приходится решать … довольно-таки радикально. В частности, сейчас у нас возникает ровно такая ситуация. Для её разрешения нам понадобятся бесшумные снайперские винтовки. Причем, по возможности, приспособленные для стрельбы ночью.
   – Ну, это не большая проблема, – развел руками Ник, – Можно приспособить пару Спрингфилдов, из тех, что мы сейчас переделываем. Надо только снарядить партию дозвуковых патронов к ним, глушители Максима для них есть, их тут делали еще во время гражданской войны. Только вам придется согласовать вопросы с руководством революционных вооруженных сил: ночные прицелы у нас сейчас имеются в штучных количествах.
   – Видите ли, – поморщился Стейн, – Нам нужны не совсем простые винтовки. Во-первых, они должны быть полуавтоматическими. С магазином не менее, чем на 10 патронов. Речь идет о засаде, в густонаселенной местности. Там надо будет очень быстро поразить несколько целей, времени будет совсем мало, враг не должен будет опомниться до того, пока все не закончиться. Во-вторых, они должны быть сравнительно компактными, так, чтобы их без труда можно было нести в небольшом футляре. Ну и наконец – они должны быть американскими.
   – В каком смысле? – удивленно поднял бровь Ник.
   – В самом прямом. Любой оружейный эксперт, который их увидит, должен будет с первого взгляда определить, что винтовки сделаны в США, американским мастером, из американских материалов. Если эксперт еще, к тому же, сразу заподозрит, по профессиональному «почерку», каким-то характерным технологическим приемам или решениям, конкретных мастеров, было бы совсем шикарно. Сразу оговорюсь – мы не собираемся подставлять невиновных людей. Важно просто качественно запутать след. Винтовок надо, как минимум, три штуки. Вообще, с учетом того, что стрелкам надо будет подготовиться к акции и немного привыкнуть к оружию, то, пожалуй, четыре. Да – стрелять будем не по американцам. Если для вас это важно.
   – Жаль. Я бы лично, несколько человек, пристрелил с преогромным удовольствием. На какую дистанцию стрелять собираетесь?
   – До двухсот ярдов. Возможно, через боковые стекла авто, или через оконные. В любом случае, надо, чтобы хороший стрелок попадал из этой винтовки в головную мишень на двести ярдов.
   – Бронежилеты, каски, пуленепробиваемые стекла?
   – Этого, скорее всего, не будет. А если будет – в любом случае, придется действовать иначе.
   Ник задумался. Задачка была не простой, но интересной. Затем он взял из стопки чистый лист бумаги, шариковую ручку, и стал писать список. Он получился длинным, писал Ник минут, пять. Гость все это время терпеливо ожидал.
   – Вот что нам потребуется, – коротко пояснил Ник, протягивая листок Стейну, – Возможно, будет нужно и что-то еще, но, я думаю, мелочи мы сможем найти и на Кубе. Сомневаюсь, что у нас будет так уж сложно раздобыть американскую по происхождению стальную трубку, или лист американского алюминия. А вот сами винтовки, пули, гильзы, порох, капсюля и прицелы – это придется добывать вам.
   – Хм. Винчестер модель 1907-го года – не старовата ли она? – с сомнением спросил Стейн, – Если мне не изменяет память, ею пользовался еще «Мордашка» Нельсон.
   – То, что нужно. Собственно говоря, её сняли с производства всего два года назад, – ответил Ник, – Разбирается на две части, быстро собирается. Магазин от 5 до 20 патронов, хорошая кучность, особенно для такого оружия, подходящая баллистика. К тому же, более американскую винтовку еще поискать надо. Ну, конечно, если вы не фанат оружия со скобой Генри.
   – Когда я все это вам доставлю, сколько уйдет времени на изготовление, испытания и пристрелку? – спросил Стейн, не отрываясь от списка.
   – Учитывая, что вы, вероятно, захотите соблюсти полную секретность – недели три. Просто потому, что мне придется все делать самому, в своей мастерской.
   – Не обязательно, – возразил Стейн, – Вашим рабочим вполне можно доверять, они все давали расписку и находятся под повышенным вниманием МГБ. Поэтому, они вполне могут изготавливать отдельные детали по вашему указанию. Но сборку, пристрелку и прочую конечную доводку лучше, все-таки, сделать вам лично. Со своей стороны можете просить все, что хотите, лишь бы все получилось. Вплоть до государственных наград. Можете хоть сейчас составлять новый список… А прицел точно нужен именно такой?
   – Да, раз не можем поставить русский, то нужен M3 Sniperscope. Я понимаю, что достать его будет непросто, но более старые прицелы, вроде Т-120 времен Второй Мировой, начисто лишат наш стрелковый комплекс хоть какой-то компактности. А что до сроков – естественно, что постараемся сделать быстрее. Награды же – господь с ними. Мне бы пару десятков дополнительных станочников с опытом, и эти новые электроэрозионные станки, про которые я читал…
   – Я поговорю с Кастро насчет станков и рабочих, – пообещал Стейн, – Значит, до встречи. Думаю, что все, что вам нужно, мы сможем доставить уже на следующей неделе.
   Все потребное доставили даже раньше: через пять дней. Особенно Ника умилили, почему-то, тонкостенные стальные трубки – их привезли столько, что при желании, он мог бы построить аэроплан, причем не из худших. Хватило бы на что-то вроде английского истребителя «Глостер Геймкок». Собственно же станочная работа, испытания прототипов и конечной конструкции, заняло совсем мало времени – в понедельник утром начали, и, примерно к шести вечера вторника закончили.
   – Винтовка простая, – пояснил Ник, передавая полученные в итоге всех изысканий образцы заказчику, – Она будет без всяких проблем стрелять патронами с дозвуковой скоростью пули, но только если дульная энергия будет не меньше 600 джоулей. Наши патроны простые. Пуля – стандартная, весом 16 грамм, начальная скорость – 275 м/с. На дистанции 250 ярдов она по прежнему сохраняет энергетику около 350 джоулей, это примерно 300 футо-фунтов. Достаточно, чтобы убить сурка, койота, белку весом до двадцати фунтов, ну или человека, если ему прилетит в убойную зону. Но, лично я бы, всегда стрелял в голову или грудь. Точность позволяет: патроны моего снаряжения имеют техническую кучность до дюйма на сто метров.
   – А сколько выстрелов можно сделать без смены мембран в глушителе? – спросил Марк, с интересом, но, при этом, и с некоторой брезгливостью рассматривая полученное оружие.
   – Примерно сотню, если без охлаждения и сплошным огнем. Мембран из резины в глушителе нет – я сделал глушитель примерно такой, какой стоял на британской винтовке «Де Лизл Коммендер» .45-го калибра. Винчестеровский патрон лучше: пуля тяжелее, баллистические показатели выше. Так что, вы получаете оружие куда более скорострельное, и с более высоким могуществом пули у цели. Стекла, во всяком случае, такая пуля пробьет без особых деформаций. Если речь про пулю полностью оболочечную, конечно, как эти. Пробивную способность можно и повысить, если использовать пули со стальными сердечниками. Но таких пуль никто в Америке сейчас точно не выпускает.
   Марк лично произвел несколько выстрелов, показав неплохую сноровку: все мишени были поражены, причем, с первого-второго выстрела. Испытатель, привлеченный Марком, некий Гильермо, смуглый метис, похожий на мексиканца, отстрелял из новой винтовки куда больше – несколько сот патронов по мишеням в самых различных условиях. Его стрельба позволила выявить и некоторые недостатки комплекса: например, оказалось, что под большими углами возвышения винтовка дает задержки, поэтому пришлось регулировать возвратную пружину. В целом, все остались довольны: разве что сам Ник, втайне, был весьма раздосадован тем, что передовая американская наука, оказывается, оказалась решительно неспособна создать ночной прицел, хотя бы такой же по массе, как русский, созданный три года назад.
   Как именно, кем и против кого, был применен созданный Ником «на коленке» комплекс вооружения, для него осталось загадкой. Но, когда лично он был удостоен аж ордена «Карлос Мануэль де Сеспедос», он понял, что, по всей видимости, пули прилетели точно в цель, и «зверь» был добыт достаточно солидный. Награду ему присвоили, как бы, по итогам сдачи РВС последней партии переделанных чешских карабинов, т.е., по совокупности заслуг. Но чутье подсказывало Фрезеру, что «специальное задание специальных людей» сыграло серьезную роль.
   Вторая встреча с Марком состоялась чуть позже.
   Дело в том, что к тому моменту Розита, мачеха Ника, развела достаточно бурную деятельность, направленную на скорейшую интеграцию Салли Фрезер в кубинское «высшее общество», которое, в соответствии с задачами революции, было скорее интеллектуальным, нежели профессиональным или, тем более, классовым. Поэтому теперь Салли очень часто вечерами уезжала в Гавану, вместе со свекровью, где либо слушали оперу, либо смотрели русский балет, приезжающий на гастроли, либо занимались еще какими-то, столь же непонятными Нику и загадочными для него вещами. За Салли там толпами увивались изящные кабальеро с напомаженными волосами и тонкими усиками, но Ник совершенно обоснованно считал, что скорее воды Карибского залива разверзнуться, нежели миссис Фрезер даст основания для ревности, и без малейшего интереса отмахивался от шуточек коллег на сей счет.
   Сам же он, убедившись, что супруга с сыном и мачехой исчезали из виду, все чаще и чаще ходил в «Ред рэббит»: заведение, открытое Джеком Рэдом, коммунистом из СРП, который всю жизнь был поваром, и на Кубе так и не приучился ни к чему, кроме готовки. Впрочем, большая часть кубинцев и американцев-политэмигрантов, считали, что так даже лучше: а кто еще тогда, кроме Джека сделает нечто подобное? В «Рэд Рэббит» днем шла обычная работа кооперативного кафе, а вечером открывался бар, ставший, довольно быстро, местом притяжения всех иностранных специалистов Ольгина. Сам Ник, несмотря на нелюбовь к пьянству, приходил туда каждый вечер: там находилась кампания для кого угодно, люди беседовали на самые разнообразные темы, а, кроме того, ежевечернее устраивался так называемый «Интеллектуальный ринг», на котором состязались люди самых разных взглядов и профессий.
   Правила «ринга» были простыми. Двое спорщиков, по очереди, выдвигали свои тезисы, а затем, также, в строгой очередности, высказывали аргументы в их защиту и контраргументы против оппонента. При этом судейская роль отводилась публике – каждый из присутствующих мог проголосовать, подняв большой палец вверх, или опустив его вниз. По итогам этого голосования (обычно, тщательный подсчет не требовался, поскольку большинство бывало подавляющим) арбитр выносил решение о присуждении очка одному из спорщиков. Тот же, кто проигрывал, напротив, получал отрицательную оценку. В случае, если оба спорщика не чурались употребления алкоголя, проигрыш сопровождался требованием опрокинуть рюмку заранее оговоренного напитка – чаще всего, неразбавленного рома. С одной стороны, подобная практика нередко приводила к тому, что оба оппонента изрядно надирались. С другой – это было весело, и вносило в споры новые, забавные моменты.
   В тот вечер на ринг вышло двое коммунистов – один, член Партии Общественного Равенства с Цейлона, Селлапан Ананд, и китаец по имени Ханг Чжоу, член КПК. Оба были специалистами по выращиванию чая, и на Кубе, как раз, занимались организацией чайных плантаций. Спор у них вышел, тоже, своеобразный – как несложно догадаться, о том, чей чай лучше, индийский или китайский. Оба спорщика знали английский, и лишь изредка прибегали к услугам добровольных переводчиков, однако спор выходил какой-то не очень конструктивный.
   – Ваши индийские сорта только для британцев и годны! – безапелляционно заявлял Чжоу, – У них нет ни вкуса, ни запаха. Стерильный чай, подумать только! Наследие колониализма, которого не гордиться надо, а стыдиться.
   – Святая корова! – возмущенно восклицал Ананд в ответ, – И человек из страны, которую три раза силком заставляли курить опиум, мне рассказывает про колониализм! Да ваш чай, он, вообще, отдает землей, и пахнет, как куча торфа. Веками ваш чай считался худшим и самым дешевым во всей Азии, так нет! Вы втерли бедным европейцам про свои «традиции» с завариванием несчастной пиалы плохенького чая в течении часа, постарались залить им глаза экзотикой и красивыми иероглифами на упаковке. А на самом деле, ваш чай – просто мусор, который никто не сортирует.
   – Наши чаи хороши и без этого. В Китае много людей, но рабов больше нет, – фыркнул Чжоу, – Поэтому некому обдирать по одному два листочка с каждого куста вручную, чтобы какой-нибудь вшивый лорд из Лондона насладился идеальным ровным цветом заварки. А кроме цвета, такой сбор ни на что не влияет. У вас же бедняков – как грязи, и на Кубе вы хотите развести то же самое. А кто еще сможет так работать, интересно мне знать? Явно не свободные люди. Кстати, а, вот, откуда вы взяли ваши саженцы?
   – Саженцы мы с товарищами, по правде сказать, просто украли с плантаций капиталистов, – вынужден был признать Ананд, – Но они очень хороши, лучшие сорта, самые востребованные в мире и качественные. Что же до труда сборщиков – так, можно подумать, что под мудрым управлением КПК в Китае уже нет бедняков!
   – Мы с бедностью боремся, а не поощряем её, распространением производств с большой массой труда низкой квалификации. Ну и, кроме того – зачем эти буржуазные условности, чтобы получить хороший чай? Хороший чай вполне можно вырастить и без столь тщательного отбора. Наши сорта появились не сто лет назад, и даже не двести, их выводили многие столетия. Если в массу убираемых листьев попадает один-два сухих, они не делают всю массу хуже. Так зачем же щипать их по одному, мучить людей сложной отбраковкой?
   – Чтобы он был вкусный, странный вы человек! – разгорячился Ананд, – А что, просто платить сборщикам нормальные деньги вы не пробовали?
   – Мы и так платим сборщикам хорошо, – пожал плечами Чжоу, – Разве вы слышали что-то про недовольных у нас? Я не слышал. После революции сборщик у нас зарабатывает выше среднего по стране. Но мы не хотели бы так использовать ресурсы. Например, в прошлом году по заказу нашего правительства, в СССР разработан механизированный чаеуборочный агрегат. По сути, автоматический комбайн для плантаций. Ведь подобные работы ведутся? – обратился китаец за поддержкой к советскому товарищу, инженеру с завода сельхозтехники.
   – Ведутся, – ответил тот, – Макет показывали в Брюсселе еще в 1958-м. Но не стоит рассчитывать, что такие агрегаты скоро заменят ручную сборку. Собранный комбайнами лист имеет слишком низкое качество, главным образом за счёт большого количества посторонних включений. Это побеги, засохшие листья, посторонний мусор и так далее, вплоть до насекомых и мелких животных. Так что используется он либо для производства самого низкосортного чая, либо в фармацевтической промышленности.
   – Ничего, для китайского чая – в самый раз пойдет! – удовлетворенно заключил Ананд, чем, естественно, вызвал новый виток перепалки…
   Ник сидел в углу, пил мохито, в котором вместо рома была кола, и думал, скорее, о своем, нежели о предмете спора (чай он не любил и весьма поверхностно представлял, чем китайский отличается от цейлонского). Марка он заметил чуть раньше, но решил не подавать виду: Марк был не один, а с красивым юношей-кубинцем, в хорошем добротном костюме, даже не лишенном доли лоска, что на острове в последнее время было не шибко и модно.
   То, что Марк был, видимо, гомосексуалистом, Нику бросилось в глаза еще при первой же встрече – что-то такое, неуловимо иное, непривычное, присутствовало в его речи, манере держать себя и даже в осанке. Чуть позже, в разговоре с Сьенфуэгосом, это подтвердилось – не высказывая никак вслух свое отношение, Камило при упоминании Марка характерным образом поморщился. Но Нику не было до этого никакого дела: Марк был не из тех людей, которые суют свои предпочтения под нос всем и каждому, держался скромно, и со всеми людьми, независимо от полу, возраста и положения, держался совершенно одинаково. Для Ника этого было вполне достаточно.
   Вскоре, юноша и Марк окончили беседу, пожали руки, и юноша устремился к выходу. Марк еще немного посидел над своим бокалом, затем подхватил его, и подсел к Нику.
   – Добрый вечер, товарищ Фрезер! – дружелюбно поприветствовал он Ника, – Что, любопытная сегодня перебранка?
   – Не особо. Обсуждают, чей чай лучше. Убейте меня, если я знаю между ними разницу, и, даже если она имеется в природе, что, скажите на милость, им мешает выращивать и тот чай, и другой, чтобы покупатель, дери его, сам решал, что ему брать – китайское сено, или индийское?
   – Так они ровно это и делают, – улыбнулся Марк, – Сегодняшнее шоу поставлено исключительно вон для того джентльмена, видите, этот моложавый седоватый мужик в углу? Это представитель русского Внешторга. Оба наших знатных чаевода, по существу, соревнуются за его интерес, и интерес его подчиненных. Вопрос острый: для чая нужны уборщики, а на Кубе безработных, как вы знаете, уже нет. Поэтому организация плантаций (да и вообще любого стоящего дела) требует вложений: найма рабочих в других латиноамериканских странах, завоза оборудования, саженцев и тому подобного. Это будет, безусловно, выгодное для обеих сторон предприятие, но, чтобы заключить с русскими соглашение, требуется изрядно попотеть, они очень требовательные партнеры, и себе в убыток не работают.
   – Весьма разумно с их стороны, – пожал плечами Ник, отпивая коктейль, – И кого они предпочтут, в итоге?
   – В итоге – и тех и других, конечно, – безмятежно ответил Марк, – В России любят и китайский черный чай, и китайский зеленый, и цейлонский, и даже на «земляной» чай любители находятся, на русском Дальнем Востоке и в Средней Азии. Я иногда поражаюсь, насколько емкий рынок СССР. Он втягивает товары, услуги и вложения буквально как черная дыра. Неудивительно, что наши торгаши и толстосумы так ненавидят СССР – ведь русские их лишают рынка половины человечества.
   – Кстати, а как вы сами оказались на Кубе? – с интересом спросил Ник.
   – Переехал, – улыбнулся Марк, – С тех пор, как меня турнуло под зад прежнее начальство, Эдгар Гувер.
   – Вы работали в ФБР? – удивленно поднял бровь Ник, – А я думал, вы тоже политический эмигрант, вроде всех остальных. Так вы не коммунист?
   – Как сказать, – почесал нос Марк и отхлебнул из своего бокала (судя по запаху, его-то коктейль был самый что ни на есть аутентичный по рецептуре), – Начинал я вообще как антикоммунист. Правда, служил я больше по линии борьбы с преступностью, к счастью, мне не пришлось арестовывать бедолаг, у которых дома имелся томик Маркса или Мао, как многим моим коллегам. Собственно, именно борьба с бандитами меня и привела сюда.
   – Интересный поворот, – проворчал Ник, больше из вежливости, видя, что Стейну хочется выговориться.
   – Да не особо. Тут надо знать предысторию нашей… точнее, уже не нашей конторы. Как вы знаете, Гувер возглавил Бюро в 24-м, когда оно входило в Департамент Юстиции. Контора ему досталась в том еще виде. Я знавал кое-кого, кто там работал до прихода Эдгара – ни один из них не ездил на американской машине: сплошь на дорогих британских.
   – «Сухой закон» многим чиновникам принес хорошие машины, – понимающе кивнул Ник, – И просторные апартаменты.
   – Ну, это неизбежное зло. Там речь шла о делишках похуже. Многие агенты сами вовсю организовывали банды и создавали сети по торговле алкоголем, с полным циклом, от производства, до сбыта. У нас сейчас считается, что тогда поднялся, в первую очередь, «аутфит». Так и есть, но банды были, увы, лишь наемными работниками федеральных чиновников… Нет, я не утверждаю, что дело только в Бюро. Там все замазались, от прокурорских, до сенаторов. Но, так или иначе, когда Гувер пришел в контору, он, для начала, разогнал всю эту сволочь, до самого последнего человека. Всерьез никто не пострадал, все сохранили свои капиталы. Сейчас – сплошь уважаемые люди. Но работы лишились и вынуждены были заняться чем-то другим. А на их место Гувер стал набирать совершенно новых людей. Не только не связанных с прежним Бюро, но и вообще, с правоохранительными органами.
   – Мне кажется, весьма разумно, разве нет?
   – Нас вой лад, да, разумно. Эдгар тогда был молодым, ну и рассуждал соответственно: мол, не коррумпированных чиновников и полицейских в природе быть не может. Однако беда была в другом: в том, кого он нанимал вместо продажных. А критерии у него было, хе, скажем так, своеобразные.
   – Что вы имеете в виду?
   – Да ничего такого, про что сейчас не знают все заинтересованные, в сущности. У Гувера была личная слабость: он любил красивых молодых мальчиков-интеллектуалов. Особенно высоких стройных брюнетов. Ему было нужно, чтобы парни держались как джентльмены, носили безупречные костюмы, чтобы у них были идеальные ногти, и чтобы они не употребляли всяких там словечек белой швали и негров, вроде «покуда» или «почем». Такие вот критерии профессионального отбора. Одним из таких умных и красивых был и я, увы…
   – А что тут плохого? – пожал плечами Ник. Ему случалось слышать и не про такою придурь работодателей. Один из его соседей, Билл Дженкинс из Нью-Мексико, рассказывал, как-то, на семейном барбекю, про свою последнюю работу в Штатах. Это было ранчо одного очень богатого человека, который подбирал ковбоев не только одного роста, но и одного цвета волос и, даже, глаз, так, чтобы они выглядели похожими на его собственных сыновей.
   – Плохо было то, что мы ничерта не умели, – фыркнул Марк, – У нас были идеальные костюмы, галстуки и запонки, отличный почерк и гарвардский выговор, но мы не имели ни малейшего понятия о том, как вести расследования, как собирать улики, опрашивать свидетелей и оформлять все это документально. И, разумеется, никто из нас в жизни не держал в руках револьвер или, тем паче, «томми», и мы даже представить себе не могли, что будет, если мы встретимся нос к носу с человеком вроде Красавчика Флойда или «Мордашки» Нельсона. Гувер, кстати, ненавидел пушки. Одного парня, которого взяли на испытательный срок одновременно со мной, он однажды утром, перед планеркой, застал за чисткой револьвера. Парень вылетел с работы в тот же день.
   – Своеобразный стиль руководства. Но, простите, кому и на кой черт нужен полицейский без оружия? Ведь именно пушка рождает политическую власть, как мне кажется.
   – Он считал, что мы должны использовать силу нашего интеллекта. Одна беда – интеллектуалов среди нас тоже, на самом деле, почти не было… Некоторое время Гувер просто наслаждался своим «гаремом», мы вели долгие интеллектуальные беседы на планерках и всячески изображали бурную деятельность. Уже тогда мы стали, еще не особенно в наглую, фабриковать дела. Проще всего было сколотить дело на анархиста, коммуниста или негритянского деятеля: они нередко приобретали оружие, чтобы защищаться от правых, мало что понимали в настоящей конспирации и, среди «добропорядочных граждан», всегда находилось вдосталь желающих свидетельствовать против «красных» или «обнаглевших ниггеров». В сущности, именно такого рода успехи мы, большей частью, и могли предъявить.
   – И вам не стыдно?
   – Еще как. Правда, мне повезло: я всего лишь оформлял некоторые подметные документы. Ни разу не вел таких «расследований» самостоятельно. Ну, в силу молодости, конечно, а еще потому, что не был в большом фаворе у Гувера. По его мнению, я был хорош собой, но, все-таки, по нашим меркам, неотесан… Так вот. Поскольку предъявлять Департаменту юстиции одних только анархистов и прочую похожую публику мы никак не могли, приходилось еще бороться с преступностью. Но тут мы были совершенно беспомощны. Помните, наверное, этот период, «Расцвет грабителей банков»?
   – Особо-то не помню, я был слишком мал. Про всех этих «Джонни» много болтали, конечно. Но подробности меня интересовали мало. Отец и дед, в общем, считали банкиров куда худшими грабителями, чем все эти гангстеры, вместе взятые.
   – Так оно и было. Большую славу этим парням принес, как раз, Гувер. Он добился того, чтобы ограбление банка признали федеральным преступлением, и, соответственно, немедленно объявил «войну» грабителям. Для него они были настоящим спасением – к тому моменту его личную некомпетентность, да и всей нашей компании, уже невозможно стало скрывать.
   – И как вы боролись с гангстерами, если не умели стрелять и вести расследования? Насколько я помню, тогда погибло много агентов.
   – Как? Плохо. Очень плохо. Мы пытались шить им дела, как с политическими активистами. Но это слабо работало. В отличие от анархистов или социалистов, гангстерам было наплевать, сколько обвинений на них навешают. Они были в любом случае людьми конченными. Поэтому с ними важнее всего было выследить их и, простите, арестовать. Извиняюсь потому, что как раз арестовывать кого-то мы не умели совершенно. Оружие нам выдали, правда, но от этого эффективной полицией мы не стали. По сути дела, ФБР тогда была просто еще одной бандой, большой, но не самой крупной, и одной из самых бездарных, к слову сказать.
   – В газетах про вас много писали. А еще продавали комиксы про похождения Гувера и Мэлвина Первиса. Это даже я помню.
   – Комиксы заказывал сам Гувер. На свои деньги. Говорят, даже сам рисовал их, но это ложь, скорее всего. Я видел его рисунки, почеркушки на полях документов. Ничего общего по стилю. А газеты писали все со слов самого Гувера и Первиса.
   – А на деле?
   – А на деле всех, кого тогда действительно изловили, поймали местные копы. Вот среди местных копов хватало мужиков, умеющих держать пушку с нужного конца. Но тогда они не еще не научились посылать важных мальчиков с университетским выговором куда подальше, и сплошь и рядом наши успевали рапортовать газетчикам раньше местных. Помните историю, как Первис, якобы, лично застрелил Красавчика Флойда из охотничьей винтовки?
   – Смутно. Помню, что там все было обставлено дико героическим образом.
   – Неудивительно. Я ведь сам был там. Обнаружили Флойда местные легавые, невеликого, к слову сказать, профессионализма люди. Просто этот дурак даже не прятался. Мы присоединились к облаве, причем, у Первиса не было другого оружия, кроме охотничьей винтовки в багажнике. И дело даже обернулось в нашу пользу – Флойд выскочил прямо на нас. У него кончились патроны, он как раз выбил диск, и соображал, что делать. Я даже успел прицелиться из «томми» в него, но мой автомат заклинило. Первис выстрелил, но промазал. А чертов Красавчик, естественно, выбросил свой автомат в Первиса, и задал стрекоча. Не будь рядом местного полицейского, который влепил ему пулю в бок, из такого же Винчестера, вроде тех, которые вы для нас недавно переделывали, весьма вероятно, сбежал бы. Только когда Флойд уже лежал на траве, Первис сообщил ему, что он, оказывается, арестован. Но тот уже отдал богу душу. Потом выяснилось, что у «страшного гангстера» нет с собой ни револьвера, ни даже карманного ножика. И я, как младший агент, сначала искал его автомат, а потом подбросил его к трупу вместе с моим собственным диском, потому что с точки зрения тогдашнего газетного фотографа незаряженный автомат ничем не опаснее дубинки.
   – М-да. Но, мне кажется, вы слишком строги к себе. Как ни крути, вы там и вправду рисковали жизнью. Ведь могло было выйти так – а могло и совсем иначе. «Томми» такая машинка – будь у гангстера еще хотя бы половина диска, он мог бы срезать и вас, и Первиса, и того копа одной очередью.
   – А я и не отрицаю, что мы действовали рискованно. Просто это был «риск слабоумных». Мы и понятия не имели, чем рискуем. Ну, а когда мы с Первисом сговорились присвоить себе славу не только от поимки Флойда (мы хотя бы были там), но и от выслеживания – это было просто подлостью, по отношению к этим копам. Которые рисковали головой не меньше нашего. Позже это стало нашей «визитной карточкой». Мы никого не могли выследить, каждый раз, когда случайно сталкивались с проклятыми гангстерами, те убивали по нескольку наших парней и сбегали. Но мы тут же сообщали газетчикам, что это именно мы ведем расследование, что каждый арест – наша работа, что именно Первис и другие, на переднем краю, с автоматами, выполняли всю работу. Это было наглая ложь, но её тиражировали все, кому не лень. Первис был хорош собой, имел героический облик, и Гувер, до поры до времени, души в нем не чаял. Тут я ни на что не намекаю – просто не знаю, что между ними было, но факт, что Гувер прощал ему все. Подделку отчетов, потерю документов, забытые черте где стенограммы свидетельских показаний, провальные операции. Поэтому все это шулерство сходило нам с рук. Однако, для дела мы были по-прежнему бесполезны. В конце концов, Гувер понял, что это может кончиться совсем плохо, и сформировал группу из настоящих стрелков, тертых шерифов со Среднего Запада, пограничников и рейнджеров. Вот они-то накрыли банду Дилленджера во второй раз, достали Нельсона, и еще нескольких ублюдков. Первис, кстати, присвоил потом эту идею, объявив своей, чем смертельно обидел шефа. К тому же, у Гувера тогда завелся новый красавчик… Мы, все равно, несли большие потери. Но, ни один из этих старых ковбоев не был даже ранен. Просто нам, молодым, нельзя было поручить вообще ничего. Снимая показания, мы умудрялись прослушать самое важное, вставая в засаду, мы просматривали тех, за кем следили, когда те проходили в двух шагах от нас. Все, буквально все – сделали совсем другие люди. Короче, слава нам досталась, но эта была ворованная слава. И весьма скоро шило стало вылезать из мешка. Гувер делал все, чтобы представить этих парней, грабителей банков, безумными убийцами и душегубами. Некоторые из них и были такими. Например, Нельсон. Но большая часть была просто деревенскими парнями, которые приезжали в город от безысходности, и пытались хоть как-то сорвать куш. По сравнению с тем, сколько денег крутила мафия во время Сухого Закона, в сравнении с взятками чиновников, с воровством на государственных подрядах – это были даже не преступления, а так. Баловство. Мы это видели лучше, чем кто-либо другой. И это мы, которые даже не думали о социальной справедливости и прочих таких делах! Для нас справедливость состояла в старом добром наборе ценностей – частной собственности, демократии и неприкосновенности личности. При этом, мы без суда и ордера помещали под арест родственников этих самых гангстеров, дабы их престарелые мамы с фермы давали против них показания или указывали, где те прячутся, мы выбивали показания колотушками и телефонным кабелем, мы просто писали стенограммы допросов, чуть ли не через копирку. Тогда мной, лично, двигала больше личная обида, чем справедливость: а какого черта этот Джонни, у которого даже банды-то своей, на самом деле, нет, водит нас за нос столько времени?! Позже я стал осознавать, как это было глупо.
   – Когда Дилленджера уже взяли?
   – Когда Первис его убил, – грустно развел руками Марк, – Вообще-то, ситуация там тоже была идиотской. Местным копам Джонни Д. сдали его любовница и её подруга, бандерша родом, кажется, из Польши или типа того (на самом деле, из Румынии; несмотря на сотрудничество с ФБР, она была депортирована в Румынию позднее, в 1934 году). Первис, естественно, все обставил потом так, будто это был результат его «расследования». Местные копы, надо отдать им должное, были людьми тертыми. Они заранее прикинули план, чтобы арестовать гангстера без стрельбы, да и вообще, без особого шума. Первис же нарочно все подстроил так, чтобы мерзавца пристрелили. А потом твердил, что об аресте такого жуткого и хладнокровного убийцы никто и не думал…
   – А зачем ему это было надо?
   – Зачем? Мне он не признавался, но, мне кажется, меньше всего Мэлвин хотел увидеть «Врага Общества Номер Один», дающего показания в суде. Тогда бы все, скорее всего, увидели, что это – не более чем парень с Юга, не самый плохой, не самый умный, бесшабашный и храбрый, но и только. Не король преступного мира, а всего лишь шебутной малый, отчаянный, не без этого, но вовсе не кровожадный. Он и убил-то всего одного человека, да и то, больше автоматически – коп стрелял в него, и попал два раза, Дилленджера спас бронежилет. Не подумайте, что мне жаль ублюдка. По мне, так гореть ему в аду. Дело в другом: люди грабили банки до Гувера, множество раз, с тех самых пор, как в нашей стране появились чертовы банки. Продолжали они их грабить и после Джонни Д. Грабят и сейчас. «Американскую легенду» из них сделали именно Гувер и мы. Просто потому, что нам нужно было на кого-то указать, предъявить, так сказать, корень всех общественных бед. А это были, между тем, маргинальные одиночки, или совсем небольшие группы простых, как мычание, бестолковых ублюдков. Черт, да у большинства из них даже не было особых преступных связей. Они покупали оружие и патроны в обычных магазинах, скитались по мотелям, приятелям и подругам, деньги спускали на скачках, тратили на костюмы и выпивку. Тому же Нельсону, например, разве пришло бы в голову пустить награбленное в рост, сколотить какое-то дело, позволявшее не бегать больше с автоматом по улицам? Нет, они жили одним днем. А в это время парни вроде Мейра Лански обделывали делишки для своих партнеров – людей с настоящими деньгами, которые в жизни пушку в руки не брали, и ничего им за это не было.
   – И когда вы …эээ… разошлись с руководством во взглядах окончательно?
   – После войны. Там стало понятно, что, рано или поздно, у Гувера снова возникнут проблемы. Преступность чувствовала себя – лучше не бывает. Итальянцы на Востоке, игорный бизнес в Хот-Спрингс, штат Арканзас, и в Атлантик-Сити, чикагские ребятишки обживались в Лас-Вегасе, штат Невада. Наркоторговля стала значимым фактором национальной экономики – я не шучу и не преувеличиваю. Когда личностей вроде Альфонса Капоне и Лючиано приструнили, для дела это сыграло, скорее, положительную роль: отныне аутфит просто работал исключительно в сцепке с крупным легальным капиталом и политиками, и никак иначе. А Гувер, при всем при этом, попросту отрицал существование организованной преступности. Совсем. Он так, по сей день, и продолжает настаивать, что преступность в Америке – это и есть те самые «джонни» с автоматами, и на сегодняшний день с ней покончено. Естественно, требовался новый «корень всех бед общества», ну, им и оказались вы, коммунисты. Очень удобно все совпало. Я, конечно, понимаю, что был плохим агентом в деле борьбы с преступностью. И что все эти громкие кампании 30-х были чистым цирком, пылью в глаза публике. По крайней мере, большая часть этих парней были мерзавцами. Сажать их, даже стрелять в них – дело скорее естественное. Но, Ник, то, что Гувер затеял в конце 40-х, мне было уже совсем не по нутру.
   – Опять стали фабриковать дела?
   – Да только этим они и занялись! Гувер прямо требовал не тянуть резину, и сначала добиваться ареста, потом выбивать хоть какие-то показания – тупо выбивать, дубинками, обмотанными сукном. Затем к этим показаниям подшивали дело. Настолько липовое, что на него слетались пчелы, но никому до этого не было дела. Словом, примерно тогда я не удержался, и послал его подальше.
   – И что?
   – А ничего. Проработал еще пять лет на непыльной должности. Гувер боится нас, тех, кто видит его насквозь, и знает и про его мотивацию, и про пристрастия, и про прежние дела. Он пальцем нас не тронет. Просто мне не давали расследований, и я тупо перебирал бумажки. А потом собрал кое-какие из этих бумажек, и сбежал.
   – На Кубу?
   – Нет, когда еще – в Канаду. Жил в Торонто, под чужой фамилией. Пытался что-то опубликовать, думал написать книгу. Но в прошлом году они меня нашли. Удалось ускользнуть: во-первых, я, все-таки, за эти годы кое-чему научился у гангстеров, а во-вторых, люди у Гувера по-прежнему никчемные. Но тут уже было не до выбора, куда именно бежать, и я случайно вспомнил про одного троцкиста, которому в свое время помог избегнуть слишком уж пристального внимания маккартистов. Порядочный человек, банков не грабил, наркотиками не торговал – просто ну очень хотел отправить всю эту сволочь на Аляску, снег убирать. Разве это преступление, подумал я тогда? А вот, когда прижало самого, помог уже он мне. А Кастро очень любезно предложил мне работу. Так что – стараюсь.
   – Так вы – не коммунист?
   – Отчего же. Сейчас я прочитал все эти книжечки, и даже «Капитал» почитываю иногда. Ты будешь удивлен – но почти никто в ФБР коммунистическую литературу даже не открывал. Не удивлюсь, если и сам Гувер почти не имеет понятия, с кем в поте лица борется… Я согласен с тем, что в корне бед общества – не «джонни» с автоматами, не маргиналы, не озлобленные одиночки, и даже не сукины дети, вроде Капоне или Фрэнка Нитти, хотя видит бог, как они омерзительны. Все это только симптоматика болезни. А сама болезнь – это устройство нашего общества, когда кучка бесполезных и аморальных ублюдков сосут все соки из общества, как какие-то опухоли в здоровом организме, или типа того. Надо, конечно, эти опухоли удалять, и тут я с коммунистами согласен полностью.
   – А с чем не согласны?
   – Мне кажется, разве что с тем, что они очень уж сильно следуют гуманистическим идеям. Большая часть этой мрази, с которой они борются – примитивные, как животные, тупые и жадные люди. Они и преуспеть-то могут только в такой системе, как у нас. Если за коммунистами нет силы, они легко топчут их, давят, уничтожают как клопов, без малейших оглядок на законность и сантименты. Они готовы сбросить атомные бомбы на Россию и Китай, готовы заморить голодом Кубу, готовы сжечь напалмом хоть всех корейцев, потому что лучше все корейцы будут мертвыми, чем красными. С ними можно разговаривать только на понятном им языке, как с Нельсоном. А что делают коммунисты? Кастро даже не конфисковал до сих пор имения тех богачей, которые, хотя бы, официально не сбежали с Кубы, сохранив штат управляющих и выплачивая налоги. Он зовет богачей в руководство народными предприятиями, позволяет им свободно перемещаться по острову. Да, у него туго с грамотными управленцами – но вот даже ваш, Ник, пример, показывает, что эти проблемы решаемы.
   – А что сделали бы вы? – улыбнулся Ник.
   – У меня вся эта гоп-компания уже висела бы на фонарях, вдоль всего бульвара Прадо, – жестко хлопнул ладонью по стойке Марк, – А приходится устраивать все эти подковерные игры, тайную дипломатию и соблюдать видимость приличий, никому, кроме самого Кастро, ненужных.
   – Он более информирован, – заметил Ник, – А, кроме того, если мы начнем во всем действовать как они, чем мы будем лучше? Гуманистические идеалы – основа марксизма. Мир, в котором правят волчьи законы, у нас и так уже есть, как мне кажется.
   – Это несомненно, – согласился Марк, – Но иногда просто зла не хватает.
   Некоторое время Ник вспоминал про этот разговор. Бывший фэбээровец наводил на мысли о том, как дело было в России в начале века, и в Китае, во время гражданской войны: а сколько ненависти накопилось там? И стоит ли удивляться, что она вылилась в такое море насилия в итоге? Однажды он даже поделился своими мыслями с Холстедом. Тот ничуть не удивился.
   – Это беда многих троцкистов и «новых левых» из богатых стран, – кивнул Фред, когда выдалась свободная минутка после собрания ячейки СРП, – Я тоже был такой. Условия жизни у нас – практически стерильные. Мы понимаем несправедливость капитализма, но очень мало кто у нас осознает, какая мощь классовой ненависти скапливается в странах бедных. На самом деле, сейчас, после опыта своей кубинской жизни, я удивляюсь с русских. Очень гуманная нация. И отходчивая. Многие народы на их месте предпочли бы изничтожить свой старый правящий класс от мала до велика, без всяких скидок и оглядок на полезность… Было за что, ой было… От того, кстати, политика России после революции выглядит так «полосато», как мне кажется. То «гайки отпустят» – и все начинает хлябать и норовит пойти вразнос. То вновь «закручивают» – естественно, каждый раз так, что резьбу срывает. Конечно, нельзя забывать про личные амбиции некоторых политиканов и бюрократов, но, как мне кажется, дело главным образом в том, насколько было неустойчиво положение русских именно в классовом отношении. Они не могли одним махом уничтожить прежний правящий класс и прослойки. Через привычки, культурные рецепции и прочую шелуху, через воспоминания и устремления реально живущих представителей, все эти пережитки постоянно находятся в состоянии скрытой борьбы с новым, бесклассовым курсом жизни. Прежде чем ругать русских за непоследовательность, следует понимать это, и не спешить все списывать на злую волю Сталина, или еще кого-нибудь. Персональной дури хватает и среди многих буржуев, но внутренний классовый порядок капитализма сложился, причем, давно. Естественно, что он более однороден… К счастью для человечества, – тут Холстед улыбнулся, – У капитализма хватает других точек неустойчивости.
   С Холстедом Ник теперь виделся чаще: поскольку СРП решило сформировать на Кубе интербригаду милиции «Билл Хейвуд» из числа американских эмигрантов, каждую неделю он, вместе с коллегами и соседями, ездил на базу ВВС, где «милисианос» тренировались, практически, по той же программе, что и кубинские воздушные десантники. По отношению к соотечественникам Холстед не делал никаких скидок, скорее наоборот, и гонял их, а также иностранных добровольцев, прибывших на остров в последние время, как сидоровых коз. Один из коллег Ника, технолог с нефтеперерабатывающего завода, в свое время служил в американской армии, и как раз в 82-й воздушно-десантной дивизии. По его словам выходило, что в Форт-Брегг сущий курорт по сравнению с режимом тренировок Холстеда. Ник был, как требовала профессия, хорошим и опытным стрелком, неплохим охотником, но в целом, физическая форма причинила ему немало страданий, из-за многолетней привычки подолгу стоя у станка, чертежной доски, либо в кабинете над справочниками. Сейчас эти годы приходилось наверстывать. Вооружены они были самыми обычными М1, и с момента начала тренировок Ник, ранее питавший к Джону Гаранду огромное уважение, успел проникнуться к нему же самой черной ненавистью. Действительно, сконструировать такое толстое, тяжелое, неудобное «бревно» (обычное для винтовки определение «весло» прозвучало бы совершенно незаслуженным комплиментом) надо было еще постараться. Да еще и устроенное, как часы с кукушкой, если совсем по-честному. Нет, винтовки вполне неплохо стреляли, были надежны, точны и убойны, но из всех свежеиспеченных «милисианос» особых хлопот они не доставляли, кажется, только самому Холстеду, в здоровых лапищах которого Гаранд смотрелся как короткий и стройный карабин. Ник, как марксмен отделения, носил М1D с оптическим прицелом – оружие более точное и прикладистое, но, увы, еще более тяжелое, нежели рядовое. В душе Ник понимал, что это предвзятая точка зрения солдата-новичка, которому страдания бы приносила винтовка абсолютно любой системы, габаритами больше его собственного полового органа и весом больше плитки шоколада. Но в той же самой душе крепло убеждение, что современное оружие должно быть другим.
   Так или иначе, но через пару месяцев регулярных тренировок милисианос подтянулись, сработались и стали действовать куда увереннее, чем в начале. Помимо всего прочего, тренировки эти способствовали новым горизонтальным связям: несмотря на принадлежность к одной партии, эмигранты были, как ни крути, весьма разными людьми. На Кубу попали представители самых различных социальных слоев американского общества, разных рас, возрастов и профессий. Да, они пересекались по работе, и встречались на партийных собраниях, но только интербригада смогла сделать их по-настоящему одним коллективом. Позже Холстед объяснял товарищам, что добрые 9/10 всей боевой учебы, как в Форт-Брегг, Северная Каролина, так и в интербригаде, были направлены как раз на сокрушение могучего американского индивидуализма и эгоистичности, крайне пагубно отражавшихся на любых коллективных действиях. Становились чуточку понятнее причины неудач партийных и профсоюзных объединений на материке: сплошь и рядом, сплотить американцев ненадолго была способна только одна, конкретная, стоящая на повестке сегодняшнего дня, цель. Стоило её добиться, как коллектив, еще недавно монолитный и дружный, распадался на сотни «маленьких Америк», смотрящих каждая в свою сторону… Британцы из CASA тоже говорили о подобном. Для Иана Миллера, служившего в армии, никакой неожиданности в этом не было, а вот остальные члены сборного отряда добровольцев признавались, что прохождение «ломки» прошло для них тяжело. Однако Холстед, быстро заметивший, что подготовка и отбор в британской группе были куда лучше, чем у остальных, сформировал на её базе отдельный диверсионный и разведывательный отряд. Группа из тридцати англичан была дополнена кубинцами и наиболее способными американцами до численности пехотного взвода, с отделением тяжелого вооружения, отделением снайперов-разведчиков и саперов, и тренировалась отдельно. Англичане привезли с собой свою униформу, выпущенную кооперативными предприятиями в Англии, причем, с большим запасом, и в неё обмундировали весь состав Tropa Especiale. Расцветка была выбрана по коминтерновской рекомендации, и очень хорошо маскировала на местности. За характерную расцветку формы отряд получил неофициальное наименование «las Avispas Negras», т.е. «Черные Осы», которым весьма гордился, несмотря даже на временное отсутствие собственных боевых заслуг и некоторый расистский подтекст, который при желании можно было в нем найти.
   Осенью в США прошли президентские выборы. Американцам на Кубе было предложено проголосовать на базе Гаунтанамо, куда пропускали лишь по паспортам и лишь на время голосования. Несмотря на то, что огромный резонанс предвыборной кампании в США дошел, разумеется, и до «кубинских американцев», на собрании ячеек СРП, практически объединяющих всю политически-активную эмиграцию, была с редким единодушием принята резолюция «Кандидат американских коммунистов: Против всех!».
   «Мы не собираемся выбирать «меньшее из зол», ни на этих выборах, ни на других последующих. Сколь не сильна наша антипатия против администрации президента Эйзенхауэра, которая создала условия для нашего фактического изгнания и подвергла кубинский народ уже многим серьезным испытаниям, мы не собираемся выражать симпатии Джону Кеннеди и его команде. Любой кандидат на современных выборах в США – кандидат от одной партии правящего класса, вне зависимости от риторики и названия, которой эта партия пользуется. Единственный разумный путь для представителей класса угнетенного, рабочих и беднейшего фермерства – путь политики в собственных интересах, а не в интересах кучки богатеев, путь рабочей демократии, а не демократии богачей», – так охарактеризовал Холстед позицию СРП в интервью, которое дал «Гуардиан». Резолюцию подписало и немало американцев, в партию не входящих, а также живущих на материке.
   Нику, надо сказать, не было особого дела до выборов. Им с Салли в равной мере не нравился Никсон, скользкий тип с внешностью и манерами держателя ломбарда из криминального района, и Кеннеди, строящий из себя «рубаху-парня». Как-то, между делом, при встрече в «Ред Рэббит», он спросил, что Марк думает про эти выборы. Сотрудник МГБ лишь развел руками.
   – Фред Холстед все очень верно охарактеризовал. Эти двое – лишь головы одной и той же гидры. Для меня лично будет примечательно то, выгонит Кеннеди Гувера после победы, или нет.
   – А как предполагаете?
   – Думаю, что не выгонит. Гувер – очень плохой руководитель, человек патологичный, истерического характера, и, как мне кажется, ничему за эти годы не научился. Но у него нюх на конъюнктуру. И если побороть преступность он не мог никак, компромата на все ключевые фигуры публичной политики у него собранно очень много. На самого JFK тоже, к слову сказать, до войны он кое в чем отличился, о чем знают даже многие рядовые сотрудники Бюро. К тому же, ему важно показать силовикам, что радикально курс не поменяется, что все останутся при своем хлебе, а разговоры про перемены в политики – для бедолаг, сидящих перед телевизорами. Словом, отставка Гувера и Даллеса многое бы показала понимающим, но, думаю, этого не будет.
   После выборов, действительно, для Кубы ничего не изменилось. Мало того, почти сразу после их окончания произошла попытка высадки довольно крупной диверсионной группы на побережье. Диверсантов арестовали в полном составе, кажется, еще до того, как они сошли на берег, но для знающих людей это был жесткий и четкий сигнал.
   Остальной мир после этих выборов, как будто, вдохнул воздух, в ожидании того, что будет дальше. Нет, конечно, жизнь не стояла на месте. В Москве прошла Всемирная Конференция Коминтерна, на которую представителей троцкистских партий, естественно, никто не приглашал, но за которой англичане и американцы пристально следили, благо, её неплохо освещало кубинское телевидение. Локальная война в Конго на глазах разворачивалась в полномасштабный конфликт, в который были втянуты множество «Великих держав» и миллионы людей. Ничуть не менее масштабной становилась война в Южном Вьетнаме, где возник Национальный Фронт Освобождения, в который вошли все представители левых партий. Почти никто не сомневался, что вскоре скрытое участие США в этом конфликте перейдет в открытую фазу. Поздней осенью в правящей партии Великобритании разгорелся грандиозный скандал, начавшийся как пикантная романтическая история, и быстро переросший в общенациональное безобразие.
   Ник читал про всю эту историю лишь в газетах, но по его английским знакомым из интербригады, видел, что тех происходящее весьма волнует. Если вкратце: депутатка от Консервативной партии, молодая женщина-адвокат Маргарет Тэтчер, летом 1960-го года познакомилась с юношей, студентом Кооперативного Колледжа, Раймундо Мендасом, родом из Британской Гвианы. Подробности знакомства и связи богатой замужней женщины 32-х лет и 19-летнего красавца из нищей семьи, учащегося по гранту Революционной Социалистической Лиги, газеты ханжески скрывали, а вот результат оказался несколько неожиданным. В отличие от большинства нормальных жиголо, Раймундо не требовал со своей тайной возлюбленной денег или иных материальных благ. Вместо этого он смог вытянуть из неё огромное количество подробностей о планах правящей партии: в вопросах финансовой, социальной и внешней политики, и даже немало такого, что проходило под грифом «Секретно». В определенный момент, женщина все-таки смогла пересилить себя, и разорвала связь, однако было поздно: Раймундо немедленно опубликовал все, что смог скопить за это время, причем, все эти материалы оказались снабжены копиями подтверждающих документов и другими доказательствами.
   Так, вся Британия узнала про планы правительства Макмиллана разместить в Британии американские подводные лодки с ракетами «Полярис», и предоставить американцам площадки для размещения таких же ракет в на британских объектах в ФРГ. Кроме этого, консерваторы собирались организовать очередную кампанию против профсоюзов, с тем, чтобы принять английский аналог закона «Лэндрома-Гриффина». Собственно, уже этих двух «замечательных» планов хватило бы для взрыва общественного возмущения, но, как оказалось, консерваторы готовили еще и приватизацию национальных железных дорог, электростанций, общественного транспорта, сокращение бюджетных ассигнований на образование, и много чего еще, что, видимо, переполнило английскую чашу терпения.
   По всей стране начались манифестации против правительства Макмиллана, под лозунгам «Не дадим сделать нас мишенями за наш счет!», «Остановим приватизацию!» и, даже «Вон богачей из власти!» в ряде мест переходящих в драки с полицией и организациями правых. Ведущая роль в протесте была за коммунистами, из CPGB и РСЛ, но не отставали от них и лейбористы. Поскольку в первые дни выступлений консерваторы не придумали ничего умнее, нежели вообще никак не отреагировать на них, лейбористы объявили о национальной предупредительной стачке, которую поддержали все подконтрольные левым профсоюзы и кооперативы. Вот это был действительно серьезный удар. Спустя три дня всеобщего экономического и транспортного коллапса Макмиллан был вынужден объявить о свертывании планов дальнейшей милитаризации Островов и мер «бюджетной экономии». Многие западные эксперты называли осенние события одной из самых масштабных побед британского рабочего класса со времен Второй Мировой.
   Про саму незадачливую депутатку за всеми этими потрясениями, как-то, даже успели подзабыть, но вот коллеги по партии таких вещей простить не могли никак. Лишить её мандата было невозможно, но из партии Тэтчер изгнали, быстро, тихо, без особого скандала, но решительно и бесповоротно. В собственном избирательном округе, лондонском Финчли, в неё кидались помидорами и называли «коммунистической подстилкой». Уже зимой одна из газет, достаточно мельком, упомянула о разводе Маргарет с мужем, Денисом Тэтчером. Суд оставил обоих детей супругу.
   Возможно, Ник бы и не обратил внимания на этот скандал, если бы, в самом начале, ему попалась на глаза фотография того самого Раймундо Мендаса. Фото было плохим, расплывчатым и нечетким, но хорошая зрительная память Ника не подвела: вне всякого сомнения, этим «Раймундо» был тот самый юноша, с которым он видел Марка в «Ред Рэббит» (и на счет которого подумал дурное).
   «Далеко же залетают стрелы Амура, запущенные аж в Карибском бассейне!» – подумал он. И почти сразу же забыл про всю эту историю, увлеченный множеством других дел – куда более важных, и лично для него значимых…
  
   …На североамериканском континенте, между тем, творились весьма примечательные события.
   Дела СРП (как, впрочем, и других левых организаций) в США шли, по-прежнему, тяжело. В сущности, практика была проста: пока активисты спокойно занимались своими делами, встречаясь лишь на собраниях и кружках, власти почти демонстративно не обращали на них внимания. Стоило же коммунистам хотя бы мельком выступить на каком-то общественном мероприятии (неважно, что это было – забастовка, антивоенное выступление или митинг движения за гражданские права) – жизнь их немедленно усложнялась. Способы воздействия власти находили самые разнообразные. Например, бывало, что при погашении задолженности перед банком со счета активистов снималась втрое или даже вчетверо большая сумма, чем полагалось, и активист оказывался без средств к существованию. Банкиры разводили руками, объясняя случившееся ошибкой, которая будет исправлена, но на это понадобиться время, суды отклоняли иски против банкиров, а следующие выплаты никто не отменял… Еще чаще коммунисты лишались работы, попадая в черные списки работодателей и лишаясь возможности работать по профессии. Но, иногда, дело этим не ограничивалось: активистам подбрасывали оружие и наркотики, путем незаконного прослушивания телефонов и установки жучков добывали материалы, компрометирующие их в подготовке «беспорядков», а то и мятежа. Это уже было чревато реальной посадкой в тюрьмы. Ну и наконец, как крайняя, но отнюдь не редкая мера, использовалось прямое покушение на жизнь коммунистов. В ФБР не особо утруждали себя привлечением неких агентов-нелегалов для этих целей, нанимая обычных бандитов и грабителей, которых в Америке было вдоволь.
   После развертывания плана «Исход», ситуация несколько изменилась. Ведомство Гувера, в целом, свою репутацию оправдало, и процесс массового бегства коммунистов и сочувствующих за границу заметило, только когда почти все уже успели благополучно разбежаться. В США проблема «исчезнувших людей» тогда просто не существовала: сплошь и рядом человеку было достаточно переехать в соседний штат и называться новым вымышленным именем, чтобы начисто «исчезнуть с радаров» полиции и спецслужб. При наличии же двух-трех комплектов поддельных документов он и вовсе становился «человеком невидимкой» – если, конечно, вел себя тихо и не привлекал к себе лишнего внимания. Поскольку бежали коммунисты, преимущественно, через Канаду и Мексику, никого это просто не волновало до тех самых пор, пока, уже перед самыми выборами, в прессу не было вброшено открытое письмо СРП Кубы и интервью Холстеда. То, что за границей сформировалась довольно большая и организованная общность американцев, выступающих за политический курс, альтернативный официальному, стало для администрации Кеннеди настоящим открытием.
   В самих Штатах СРП тоже, во многом, сменило тактику. В первую очередь, это стало следствием того, что американцы стали более внимательно относится к решениям и рекомендациям ЦК Интернационала в Лондоне, и проводили теперь куда более гибкую политику, меньше скованную догматизмом. Так, в пропаганде теперь избегали прямой и твердолобой коммунистической риторики. Она была всем хороша, но в условиях почти полного диктата буржуазных и консервативных СМИ легко парировалась «патриотическими» антисоветскими аргументами (желающим взглянуть на то, как это выглядит, не обязательно далеко ходить – достаточно взглянуть на одну соседнюю страну, в которой официальная пропаганда, не смущаясь, объявляет всех недовольных коммунальными тарифами «сепаратистами»).
   Так, в партийных изданиях стали преобладать научно-популярные журналы и брошюры, ориентированные, в первую очередь, на молодежь. Содержание было самым разным – от фантастических рассказов, до новостей развития науки и техники. Издания были качественными, яркими, с обилием фото и иллюстраций. Тексты для них писали как именитые авторы (чаще всего, под псевдонимами), так и совсем молодые и малоизвестные. В фантастических сериях проводились конкурсы среди подписчиков и читателей на лучший рассказ или повесть, поэтому они постепенно завоевывали признание как «трамплин» для начинающих писателей. Например, в июле 1960-го в серии «Open Space» свой первый рассказ «The Hero» опубликовал 12-ти летний Джордж Мартин, школьник из Нью-Джерси (АИ, в РеИ Мартин написал его 11 лет позже; однако, для детских фанатских изданий он писал и ранее, еще в школе; почему бы не возникнуть такому совпадению, как название первого рассказа?). Издания же, направленные на освещение новостей и перспектив развития науки и техники часто публиковали популярные очерки талантливых студентов технических ВУЗов и просто энтузиастов компьютерной техники, космоса и иных передовых направлений науки.
   Деятельность эта выглядела безобидно – никакой прямой агитации, красных звезд, и серпов с молотами журналы и книжки не содержали. Щедро снабжаемые материалами, собираемыми агентами Интернационала и просто любителями по всему миру, издания быстро набирали популярность, и, зачастую, становились обычными в домашней библиотеке всякого нормального подростка, интересующегося роботами, компьютерами или межзвездными полетами. Мало того, что власти совершенно не интересовались этими недорогими и «несерьезными» на их взгляд журналами, сам по себе издательский бизнес стал на удивление выгодным, позволяя коммунистам меньше привлекать сторонние средства, что весьма хорошо сказывалось на конспирации остальных проектов. Популярные журналы, постепенно, появились вместе с журналами комиксов, на каждой заправочной станции и в каждом магазинчике по всей стране.
   Хитрость заключалась в том, что во всех, практически без всяких исключений, публикуемых материалах, исподволь проводилась общая идея – современное устройство общества не вечно, и развитие научно-технического прогресса, рано или поздно, поставит вопрос о смене принципов экономических отношений. Также, упор делался на достоинства центрального планирования экономики современными методами, позволяющее использовать ресурсы полнее и к всеобщей пользе, концентрировать усилия на главных для всего человечества в целом направлениях, создавать блага меньшими усилиями, высвобождая возможности для массового творчества и развития личности. В фантастических рассказах почти никогда прямо не упоминались события начала и середины 20-го века: к 21-23-му веку человечество изображалось в них уже как единая семья, без государственных границ, без богатых и бедных, без рас, национальностей и иных условных видов деления. Особенно подчеркивался факт того, что это стало возможно благодаря достижениям науки и борьбе неких «Великих Предков» с пережитками старого строя, начавших искусственно тормозить развитие научного, а значит, и общественного прогресса.
   Удивительно, но в ФБР и других репрессивных органах не нашлось ни единого человека, способного внимательно прочитать хотя бы один сборник рассказов для подростков, и сложить два плюс два. Впрочем, официальное издательство СРП в Нью-Йорке, «Pathfinder Press», ко всему этому имело мало отношения. А издавать оно продолжало самую различную литературу, преимущественно, как и раньше, ортодоксальную троцкистскую. Редакции остальных журналов и книжных серий существовали, как бы, по отдельности, хотя большинство из членов редколлегий и были коммунистами или сочувствующими.
   Несмотря на кажущуюся несерьезность начинания, подобная работа довольно быстро стала приносить плоды. Молодежь, вообще, отличается высокой отзывчивостью на новые запросы времени, а тут еще этому способствовали успехи советской космической программы (на фоне довольно скромных успехов американской). Подростки всего мира засматривались советским кино на тему космоса и будущего, такими, как ставшая мировым хитом картина Клушанцева «Страна Багровых Туч» и последовавшими следом за ним фильмами. Вскоре среди молодых представителей технической интеллигенции «само собой» укоренилось убеждение, что капитализм и связанные с ним стяжательство, милитаризм и враждебность всех ко всем тормозят развитие науки. Вокруг журналов собирались кружки «мечтателей», которые не только писали свои рассказы, в которых, порой весьма детально, описывали будущее человечества, но и обсуждали проблемы текущего дня. Как несложно догадаться, верховодили там все те же коммунисты, вот только действовали они тоньше и осторожнее, чем раньше. Поскольку фанатские фестивали, литературные конференции и собрания студенческих кружков были для США обычным делом, спецслужбы, зачастую, просто не успевали выяснять, что именно обсуждают на большинстве из них, и просто перестали этим интересоваться. Подобная тенденция в культуре получила, вскоре, полуофициальное название «технокоммунизм», и была подхвачена многими деятелями науки и культуры, уже без малейшего участия со стороны СРП или других коммунистов. Именно под воздействием сложившихся в техническом сообществе антикапиталистических настроений многие, преимущественно, молодые ученые и инженеры уезжали в «страны народной демократии», а то и вовсе шли на контакт с советскими эмиссарами, предпочитая передать научные наработки более прогрессивному строю…
   СРП, как и «сталинистская» компартия USCP, уже в начале 60-го, несколько неожиданно для себя, столкнулись с тенденцией к численному росту в США. В период, когда волна маккартизма уже схлынула, а секретная программа ФБР по борьбе с прогрессивными движениями еще не набрала обороты, все больше и больше людей подавали заявления на вступление в коммунистические партии, или интересовались условиями. СРП старалась «перенаправлять» этот, пока еще слабый, но растущий поток новичков в заграничные ячейки партии: в Канаду, Венесуэлу, на Кубу и в Гватемалу, а также на поддержку секций Интернационала во всем мире. В первую очередь, в Ирландии, Цейлоне, в Испании и других странах, бывших для коммунистов «горячими точками» и где можно было приобрести ценный опыт партийной и иной практической работы. В США оставались лишь те, кто действительно был готов к борьбе до самых «крайних крайностей» (ареста, посадки в тюрьмы, бессудной расправы): предупрежденные заранее, американские коммунисты знали, что вскоре они последуют. USCP на этом фоне демонстрировали несколько иные тенденции – под давлением властей и жизненных обстоятельств «сталинисты» становились, напротив, все более и более неуступчивыми, принципиально-догматичными и, как следствие, оторванными от реалий каждодневной американской политики. С одной стороны, многих, особенно молодых, неофитов это отталкивало от них к СРП. С другой стороны, у некоторых это, напротив, вызывало уважение (в сущности, полностью заслуженное). Таким образом, USСP к осени 1960-го насчитывали около 20 тысяч действительных членов, уплачивающих взносы и участвующих в партийной жизни. СРП же в самих США имели от силы десять тысяч последователей, раскиданных, к тому же, по всей стране – зато за границей её численность перевалила за 40 тысяч, немалая часть из которых были бывшими членами USCP. Между собой американские троцкисты нередко шутили, что уже очень скоро понять, где заканчивается одна партия, и начинается другая, будет весьма проблематично. Ситуация во многом была схожа с таковой же у лагере буржуазных партий, демократов и республиканцев. Впрочем, для знакомых с диалектической логикой, в подобных метаморфозах нет ничего странного – перед лицом общего врага партийные противоречия, даже такие серьезные, отступали на задний план, уступая место классовой позиции. Впрочем, этот процесс могли отследить лишь люди, действительно хорошо знакомые с низовыми процессами внутри обеих партий. Для внешнего наблюдателя противоречия «троцкистов» и «сталинистов» оставались такими же острыми, как и раньше.
   Отчасти это самое, превратное внешнее впечатления усиливали, сами того не зная, различные внепартийные левые группы. Так, группа Макса Шахтмана, отколовшаяся от СРП еще в конец 50-х, после объединительного конгресса Интернационала в Лондоне окончательно откололась от остальных американских коммунистов, пропагандируя «третий путь», и всячески клеймя сначала только СССР и страны СЭВ, а потом и все остальные страны ВЭС за строительство «чудовища государственного капитализма», а Коминтерн – за «красный империализм». Влияния у Шахтмана в рабочей среде не было, а вот буржуазным идеологам, особенно в академических кругах, его теории «нравились». Шахтман получал почти открытую поддержку со стороны капиталистических кругов, стремившихся выдать его позицию за «единственно-верную», подразумевая, что именно такой троцкизм, крайне антисоветский и, по существу, прозападный, и является «настоящим», а поэтому все уважающие себя леваки просто обязаны клеймить СССР. Однако, несмотря на некоторую логичность полученного таким образом гибрида «идеологического ежа с идеологическим ужом», подавляющее большинство западных интеллектуалов, на которых он был рассчитан, воспринимало его вполне адекватно: как обычное соглашательство.
   Другим важным направлением деятельности американских коммунистов стала поддержка движения против сегрегации. Этот процесс, имеющий более чем столетнюю историю, во второй половине 50-х годов обострился с новой силой.
   1 декабря 1955 г. Роза Паркс, 42-летняя чернокожая швея одного из универмагов Монтгомери, столицы штата Алабама, была задержана и затем оштрафована за отказ уступить место в автобусе белому пассажиру, как от неё требовалось по местному закону. После ареста Розы Паркс Эд Никсон, возглавлявший местный профсоюз проводников спальных вагонов, призвал негритянскую общину к бойкоту городского транспорта в знак протеста. Бойкот автобусных линий в Монтгомери вскоре возглавил молодой чернокожий священник Мартин Лютер Кинг. Благодаря усилиям Кинга и членов бойкотного комитета, протест негритянского населения длился 381 день и вошёл в историю под названием «Ходьба во имя свободы» — участникам протеста приходилось ходить на работу пешком (часть черных граждан Монтгомери развозили на работу и с работы домой черные владельцы такси по автобусным тарифам), а местные автобусные компании терпели большие убытки.
   Переговоры с властями о полной десегрегации городского транспорта не дали ожидаемых результатов. Наоборот, пользование такси по сниженным тарифам было запрещено, а у таксистов, перевозивших участников бойкота, отбирались лицензии. Чернокожие водители подвергались задержаниям за мелкие, подчас надуманные нарушения правил дорожного движения. За превышение скорости был задержан и сам Кинг. После этого белые перешли к запугиванию и угрозам организаторов бойкота. В январе 1956 г. в дом Кинга была брошена бомба. Затем власти вспомнили о полузабытом «антибойкотном законе» 1921 г. и арестовали более ста участников бойкота. Суд над «нарушителями антибойкотного закона» привлек внимание общественности во всем мире к проблеме сегрегации в США.
   Руководители бойкота обратились с иском в федеральный окружной суд, который в декабре 1956 г. признал неконституционность законов о сегрегации в городских автобусах. Автобусы в Монтгомери были интегрированы. Но белые расисты начали их обстреливать. Была жестоко избита негритянская девочка, беременная женщина была ранена в ногу, в негритянских кварталах взрывались бомбы. Насилие прекратилось после того, как оно было резко осуждено местной газетой, рядом белых священников и местной ассоциацией бизнесменов.
   В 1957 году федеральный суд распорядился провести интеграцию в муниципальных школах Литл-Рока, штат Арканзас. Девять чернокожих детей были отобраны для зачисления в Центральную среднюю школу Литл-Рока, но местная полиция по решению губернатора штата не пустила их на занятия. После некоторых колебаний президент США Дуайт Эйзенхауэр задействовал солдат 101-й воздушно-десантной дивизии для исполнения судебного решения. Солдаты сопровождали «девятку из Литл-Рока» на занятия в школу. Местные жители открыли по солдатам огонь из окон дома. Несколько десантников было ранено, и ответным огнем они, в свою очередь, ранили и убили нескольких горожан (АИ). Но Эйзенхауэр был не тот человек, чтобы идти на попятную. По его приказу десантников усилили несколькими танками М41 «Уолкер Бульдог» и начали операцию по зачистке центра города. Она оказалась весьма тяжелой – расисты загодя стянули в город весьма значительные силы, а среди вооружения у них были не только винтовки, но и гранатометы М-20 «Супербазука» и М18. Четыре танка были подбиты, больше 100 десантников и свыше 300 национальных гвардейцев было убито и ранено. Со стороны войск пришлось широко применять гранаты и огнеметы. Среди расистов и горожан тоже имелись значительные потери. В какой-то момент, части Национальной Гвардии вообще пришлось отозвать – президент и командование вовсе не были уверены в том, что те не взбунтуются. В конечном итоге, силами 101-й воздушно-десантной дивизии контроль над центром города был восстановлен, однако, в школу дети так и не попали (АИ). Расследование ФБР не нашло никаких следов – все используемое расистами оружие оказалось похищено с армейских складов на территории США, как многое другое армейское имущество, в излишках имеющееся на хранении после Второй Мировой и Корейской войн. Доселе, власти смотрели на подобные утечки сквозь пальцы – чаще всего, оружие уходило за границу или в металлолом, так что кражи избавляли армейское командование от издержек на организацию хранения.
   Похожее столкновение произошло и в Новом Орлеане в ноябре 1960 года, когда четыре афроамериканских девочки поступили в начальную школу Франца в Девятом районе.
   Для координации действий, направленных на устранение сегрегации и завоевание политических прав в 1957 г. была создана «Конференция южного христианского руководства» со штаб-квартирой в Атланте, десятками филиалов и тысячами активистов. Её президентом был избран М. Л. Кинг. В том же году Конгресс США принял первый с 1860-х годов федеральный закон об избирательных правах негров. В 1958 и 1959 гг. были организованы грандиозные марши молодежи на Вашингтон за десегрегацию средних школ. В них участвовало около 40 тысяч человек, в том числе множество белых.
   Новый этап борьбы за гражданские права начался в 1960 г., когда 1 февраля четверо чернокожих студентов сели на места для белых в сегрегированной закусочной в одном из универмагов компании Woolworth в Гринсборо (штат Северная Каролина). Их заставили уйти, но на следующий день их примеру последовали десятки и сотни других негритянских студентов. Так началась волна сидячих забастовок-демонстраций (sit-in), когда активисты входили в заведения «только для белых» или садились на места для белых и требовали обслужить себя, отказываясь уходить. К концу марта 1960 г. они проводились уже более чем в 50 городах. Они подкреплялись «лежачими», «коленопреклоненными» и «купальными» демонстрациями в библиотеках, театрах, церквях и плавательных бассейнах. К протестующим неграм присоединялись и белые студенты. Вначале эти акции проводились стихийно, но уже в апреле 1960 г. был сформирован «Студенческий координационный комитет ненасильственных действий» (The Student Nonviolent Coordinating Committee). Протестующие студенты символически избрали Кинга лидером своего движения. Многие из них носили с собой памятку со словами: «Помни об учении Иисуса Христа, Махатмы Ганди и Мартина Лютера Кинга. Помни о любви и ненасилии». Были выработаны специальные правила поведения для участников демонстраций в закусочных, которые призывали не отвечать насилием на насилие, воздерживаться и не отвечать на оскорбления, вести себя вежливо и дружелюбно, сидеть прямо и всегда лицом к стойке. Благодаря таким протестам в течение 1960 г. были десегрегированы закусочные более чем в 150 городах южных штатов. Активисты СРП и члены «сталинистской» компартии активным образом принимали в этом участие.
   В марте 1960 г. «Конгресс расового равенства» призвал «перенести сидячие забастовки-демонстрации на дороги» страны. Так было положено начало «рейдам свободы» (freedom rides), целью которых была проверка реальности пользования общественным транспортом и общественными местами в соответствии с федеральным законом и привлечение внимания общественности к фактам сегрегации. Черные и белые активисты на междугородных автобусах приезжали в южные штаты, группами врывались на автобусные станции, в кафетерии, магазины, мотели, садились или бросались на пол, добиваясь равного с белыми обслуживания. Над ними глумились, их избивали, автобусы поджигались. Многие участники «рейдов» были арестованы и отданы под суд. Но в результате владельцы многих предприятий торговли и сферы услуг были вынуждены отказаться от практики сегрегации в своих заведениях. Федеральная комиссия по регулированию торговли между штатами со своей стороны также была вынуждена запретить сегрегацию в автобусах дальнего следования и поездах.
   Проблема сегрегации цветного населения США была гораздо шире, чем вопросы, кто какие места занимает в автобусах, в какие учебные заведения поступает или в каких закусочных обедает. «Линия разграничения» проходила гораздо глубже, и затрагивала сами основы американского общества. Принципиальным был простой, в сущности, вопрос – согласится ли белое большинство считать цветное меньшинство такими же людьми, как и они сами, без всяких оговорок, по типу «да, конечно, но…».
   Читая старые американские публикации на эту тему, можно сформировать несколько превратное впечатление, что сегрегацию отстаивали до последнего только самые реакционные и невежественные слои общества: расисты из южных штатов и выбираемые ими политики всех уровней. Однако, это не совсем так. Южане, действительно, придерживались принципов сегрегации крайне упорно, поскольку она, со времен Реконструкции, стала, по существу, частью местной национальной культуры. На юге негры и белые жили в разных измерениях – посещали различные церкви, культурные учреждения, учебные заведения, и ездили разным транспортом. «Южный взгляд» на вопрос был, действительно, наиболее людоедским: есть люди, а есть ниггеры, и это совершенно разные вещи, требующие разного подхода. Уже впоследствии, в 90-е годы, когда американское общество, после всех пережитых потрясений, испытывало огромную жажду в рефлексии причин, эти потрясения породивших, множество писателей и публицистов «вспоминали» о том, как кто-то (нередко, они сами) на Юге заступался за обиженных и оскорбленных черных, поддерживал движение против сегрегации, и тому подобные вещи, служащие делу самооправдания. Увы: действительность была более сурова и прозаична. Правда заключалась в том, что в 50-е и 60-е негры на Юге были не только юридически отделены от белых, но и фактически вообще не имели никаких прав, а вот желающих заступаться за них, практически, не имелось. Образования, медицинской помощи и иного социального обеспечения, им, по сути, не полагалось вовсе. Промышленный бум послевоенной экономики требовал наличия большой армии дешевой рабочей силы, и черным отводилась роль её резерва. Естественно, что речь шла только о самой тяжелой, вредной и тупой работе, на которую даже последние белые бедняки считали зазорным наниматься. Введение санкций против Кубы и Гватемалы вызвали очередной всплеск промышленного роста на юге США – огромные деньги были вложены в сахарные заводы и банановые плантации в Луизиане, Южной Каролине и Алабаме, для восполнения внезапно возникшего дефицита этого сырья (АИ частично, в РеИ это коснулось только сахарной промышленности). Для черных южан это обернулось еще большим закабалением: в рамках «маневра трудовыми ресурсами» черное население целенаправленно вталкивали в нищету, разоряли их небольшие семейные предприятия, массово увольняли с производств, имеющих более низкую рентабельность (например, с судостроительных верфей Пасагулы, штат Миссисипи). Начиная с 1959-го года обыденностью стали «частные тюрьмы»: частные фирмы, бравшие подряд на организацию заключения преступников вместо окружных тюрем. Там практиковалась, практически, рабский труд – как на территории самих тюрем, так и на иных предприятиях, куда заключенных «сдавали в аренду», как самых обычных рабов (АИ, в РеИ подобная практика началась в 80-х, в период «рейгановского» промышленного роста). За убийство, изнасилование или ограбление, совершенные белыми в отношение черных, практически не осуждали. Гибель черного, что на свободе, что в тюрьме, чаще всего не заслуживала даже формального расследования. В 90-е годы, во время мелиорационных работ по осушению болот в окрестностях Нового Орлеана, штат Луизиана, направленных на предотвращение затопления исторического города, в донном торфе было обнаружены сотни скелетов с цепями и бетонными грузами, принадлежащих чернокожим, и относящихся как раз к эпохе 50-х. Расправы над «обнаглевшими ниггерами» были самым обычным делом (АИ, в РеИ эти скелеты находили во время работ по ликвидации последствий наводнения и разрушений от урагана «Катрина»). Для этого расистская организация «Ку-клукс-клан» создавала полулегальные отряды «милиции», на базе стрелковых клубов и ячеек NRA, в которых традиционно заправляли крайне правые республиканцы. Однако, нередко подобные акции осуществляла непосредственно местная полиция. Противопоставить неграм было нечего: черные были разрозненны, забиты, неграмотны, одурманены религиозной пропагандой, которая активно навязывала им смирение и поддерживалась консервативными кругами, любые их организации находились в плотном фокусе полиции, им крайне сложно было легально вооружаться. Белые на Юге, напротив, в большинстве своем с детства обучались владению оружием, именно Юг и Средний Запад были главными поставщиками рекрутов в вооруженные силы, поэтому и выучка, и боевой дух у них тоже были несравнимо выше. Черные призывники и в армии, и в ВВС и на флоте служили в обеих мировых войнах и локальных конфликтах, но преимущественно выполняли роль вспомогательного персонала. На постепенную десегрегацию вооруженных сил в США решились лишь тогда, когда столкнулись с чрезвычайно низким престижем воинской службы, уровень которого стал стремительно падать после войны в Ливане (АИ) и последующей войны в Индокитае.
   Однако, и Северо-Восточные штаты США в отношении равенства рас ушли от Юга не так уж далеко, как это сейчас пытаются представить некоторые американские публицисты. Промышленный капитал «просвещенных» северных штатов рассматривал негров точно так же, как и южный – как резерв низкооплачиваемой и фактически бесправной рабочей силы. Несмотря на отсутствие законодательной сегрегации, на практике она процветала везде – черные жили отдельно, работали отдельно, передвигались на «своем» транспорте, словом, варились в собственном соку (Один мой друг, как-то, в 2004-м году был вынужден сесть на автобус, идущий от г. Берлин, штат Мэриленд, в Вашингтон, округ Колумбия. Он оказался единственным белым в переполненном автобусе, и пассажиры с водителем встретили его дружными аплодисментами, полагая, что он борец против расовой дискриминации). Среди черных Севера имелись и свои богачи-капиталисты, однако в этом случае мы имеем ярчайший пример того, как классовый интерес походя оставлял позади расовую солидарность: именно богатые и респектабельные цветные, зачастую, были главным источником идеологии «обособленности» чернокожих, под предлогом сохранения религии и культурного своеобразия. То, что это «культурное своеобразие» отрезало черную молодежь от культурного обмена, нормального образования и карьерных перспектив, обычно умалчивалось: ведь именно на бедности большинства черного населения и строилось, обычно, богатство их «выбившихся в люди» собратьев. В результате черные бедняки жили скученно, образуя, в силу бедности и безграмотности, обширные гетто, ставшие уже к началу 60-х непременным атрибутом американской городской культуры. В них процветала преступность и наркомания, а выбраться оттуда было неимоверно сложно: из-за бедности районов муниципальные школы, существующие там, давали лишь такой уровень образования, который позволял окончившим их подросткам едва-едва читать по слогам и поставить корявую роспись в документах. Естественно, что белые расисты объявляли причинами «природную дикость» негров, неспособных к нормальной жизни.
   Таким образом, раздельный транспорт, общественное питание и образование были, скорее, внешними проявлениями проблемы.
   «Нация Ислама», как организация борьбы чернокожих за свои права, возникла еще в 30-е годы, но лишь стремительные перемены в мире второй половины 50-х подстегнули её количественный и качественный рост, и популярность её идеологии среди черных бедняков. Почва для агитации НИ была создана на тот момент богатейшая, пропитанная кровью и потом многих поколений чернокожих, поэтому неудивительно, что популярность её лидеров, Элайджи Муххамеда и Малькольма Икса, очень скоро стала зашкаливающей. Малькольм Икс не был однозначным персонажем: он умел уважительно относится к тем, кто не соглашался с его позицией, находить общий язык с потенциальными союзниками, и, пропагандируя идею вооруженного сопротивления белому большинству, избегал призывов к тотальной войне. Его собственные взгляды, до определенного момента, постоянно менялись «влево». Даже расизм его был избирательным, и был направлен исключительно на белых расистов США, а также их пособников и соглашателей. Например, встретившись в 1960-м году с Фиделем Кастро в Гарлеме, Икс ничуть не переживал из-за того, что кубинский лидер – белый. Встреча прошла очень хорошо, в конце неё Икс даже обнялся с Кастро. Оба деятеля остались весьма положительного мнения друг о друге – Икс вспоминал Кастро, как крайне душевного и понимающего человека, великого прогрессивного лидера, а Кастро счел Икса весьма многообещающим молодым человеком, искренним, но вдумчивым и внимательным слушателем (РеИ, так все и было). Аналогично обстояло дело с коммунистами из СРП. В 1957-59 гг. Малькольм Икс участвовал в ряде публичных мероприятий СРП и давал интервью партийной прессе, сумев произвести весьма благоприятное впечатление на Фаррела Доббса и Гарри Браверманна.
   С другой стороны, на Икса, человека вообще, судя по всему, весьма впечатлительного, произвел сильнейшее влияние опыт африканских движений за независимость, которые в то время становились все шире, и все чаще достигали определенных успехов. «Год Африки», по всей видимости, окончательно сменил его взгляды, толкнув на убеждение в бесперспективности мирных и легальных методов борьбы. Большое количество активистов Нации Ислама уехали в то время в Африку, где смогли получить боевую подготовку, участвуя в антиколониальных войнах в Анголе, Родезии и Конго, в том числе, с помощью инструкторов ЧВК «Южный Крест». Каких-то выдающихся боевых успехов они, в отличие от кубинских или гватемальских интернационалистов, не имели, но полученный опыт, объективно, сделал их куда более опасным противником, чем любые негритянские группировки, ранее действующие на территории США. Особенное значение имело то, что они усвоили и передали американским соратникам навыки подпольной организации, координации действий и боевого управления. Научиться стрелять и бегать можно было и в Америке…
   К Движению за гражданские права и Национальной ассоциации прогресса цветного населения, в которых был лидером Мартин Лютер Кинг, большая часть активистов Нации Ислама относились скептически. Элайджа Муххамед и Малькольм Икс неоднократно высказывались, что идея ненасильственного сопротивления бесперспективна, и приводит лишь к растрате сил в тщетных попытках вписаться в заведомо порочную систему, сложившуюся в рамках легального поля США. Малькольм даже называл Кинга «болваном», а его последователей – «доверчивыми простаками» и «марионетками». В некотором смысле, у него были на то основания – в 1950-е движение Кинга действительно, чаще терпело поражение, нежели одерживало локальные победы.
   Милитаризация НИ в конце 50-х привела к тому, что движение очень быстро стало доминирующим среди всех массовых организаций чернокожих. С одной стороны, стремясь обеспечить себя средствами, НИ активно захватывало все доступные ниши бизнеса, как легального, так и криминального, в местах компактных поселений чернокожих. Закаленные в боях, тренированные и дисциплинированные бойцы НИ быстро покончили с чернокожими гангстерами Нью-Йорка, Чикаго, крупных городов Калифорнии, отхватили изрядный куш в Лас-Вегасе, стали полностью доминировать в преступном мире Нового Орлеана, Атланты и Чарльстона. Идеология НИ препятствовала организации наркоторговли, игорного бизнеса и проституции, и формально, НИ преследовали эти направления преступного бизнеса. Но фактически, получив контроль за «ключевыми» звеньями бизнеса, точками сбыта и районами, НИ отдавали их на откуп другим преступным сообществам, преимущественно, тоже «цветным» – выходцам с Кубы, из Сальвадора и Пуэрто-Рико. На Юге НИ встретило активное сопротивление со стороны креольских и «белых» группировок, которые, в свою очередь, подключили к борьбе Ку-клукс-клан и полицию, фактически предоставлявшую крышу всему этому «зоопарку». Результат был обескураживающий: вместо обычных запуганных, легко поддающихся панике и, вдобавок, продажных, черных гангстеров, предпочитающих при всех обстоятельствах решать дело «миром», ККК впервые столкнулся с решительным, жестким и бескомпромиссным сопротивлением хорошо организованной и централизованно-управляемой структуры, вооруженной и многочисленной. Обычная тактика индивидуального устрашения ККК, когда очередному «обнаглевшему ниггеру» устраивали ночной визит с крайне неприятными для него последствиями, дала осечку. Погромщики попадали в грамотно организованные засады, собственная разведка НИ мгновенно вычисляла ключевых активистов ККК, и ночные визиты переживали уже они… Полиция, сломя голову, арестовывала чернокожих десятками и сотнями, однако результат получился прямо обратный тому, что задумывалось: если доселе большинство негров смотрели на суровых черных мусульман с изрядной долей недоверия, то не избирательные репрессии властей приводили к тому, что НИ получала массовую поддержку озлобленного населения. Привычка белых южан смотреть на черных, как на «говорящие инструменты» сыграла с ними злую шутку – глаза и уши НИ были в каждом богатом доме, в каждом муниципальном или федеральном учреждении. При этом аресты любой степени массовости не давали почти никаких результатов. Чернокожие, независимо от религиозной принадлежности, на все вопросы отвечали лишь презрительным молчанием и полным ненависти взглядом… Крайнее ожесточение ККК, вызванное этими столкновениями, и стало, во многом, причиной последующих событий…
   Осенью 1960-го года в Олбани, штат Джорджия, развернулась особенно упорная борьба Движения за гражданские права во главе с самим Кингом, против сегрегации в общественном транспорте. В результате, тактике ненасильственных действий местный начальник полиции противопоставил тактику массовых арестов. Демонстрантов арестовывали под любым предлогом и бросали в тюрьмы. Сам Кинг был трижды арестован в ходе олбанской кампании за несанкционированное проведение демонстраций. Пять процентов чернокожего населения города побывало за решеткой. В этом городе сторонники сегрегации одержали временную победу. Вскоре последовала и волна реакции: боевики ККК осуществляли ночные налеты против участников выступлений. 12 человек было убито в собственных домах, трое повешены на деревьях, больше трех десятков пропали без вести (АИ частично, в РеИ были избиения и «пропавшие без вести» в неизвестном количестве, демонстративные линчевания не практиковались). ККК открыто праздновал победу над «оборзевшими обезьянами», и, как ни прискорбно это признавать сегодняшним американцам, подавляющее большинство белых обывателей полностью поддерживали расистов. История имела столь широкий резонанс, что руководство НИ, до того стараясь не участвовать ни в чем, что выходило бы за рамки «преступных разборок» (дабы не привлекать к себе излишнее внимание ФБР и выиграть время), на этот раз приняло решение о проведении акции возмездия. В Олбани было стянуто около 500 боевиков боевого крыла НИ, «Черных Пантер», по каналам, доставшимся от организованной преступности, переброшено оружие и боеприпасы. Утром 12 ноября НИ осуществила ряд скоординированных террористических атак по основным деятелям ККК в Олбани, расстреливая их возле домов и рабочих мест. Синхронно загорелись и взорвались полицейские участки, в одном из которых погиб под завалом начальник полиции. В собственной машине был расстрелян из автоматов его заместитель, убиты были, также, мэр, и ряд других местных деятелей. В течении, примерно, суток, Олбани находился, фактически, под контролем НИ, бойцы которой освободили из тюрем всех заключенных, экспроприировали наличность в городских банках, взорвали телефонные станции и, в довершение, обесточили город. Пострадало множество людей, в том числе, разумеется, и много ни в чем не повинных, в том числе женщин и детей. Когда из Атланты прибыли части Национальной Гвардии, боевики НИ, как и освобожденные заключенные, давно «испарились». Местное черное население (составляющее примерно 30% от всех жителей города) молчало как рыба, проявив завидное упорство, невзирая на широкую практику пыток в отношении заключенных (АИ). Эта операция была первой, где «Пантеры» получили, практически, полноценное боевое крещение, а их руководители – опыт планирования и координации действий крупного отряда.
   «Бойня в Олбани» («бойней» в СМИ, не сговариваясь, прозвали только ответную акцию НИ, проигнорировав убийства, совершенные ККК перед этим) привела к тому, что к организации было привлечено самое пристальное внимание полиции и спецслужб. Все известные штаб-квартиры «Нации Ислама» подверглись обыскам и погромам.
   Однако, не меньшее значение имело и то, что чернокожее население теперь едва не боготворило НИ. В самых «черных штатах», Луизиане, Миссисипи и Джорджии, огромное количество молодежи принимало ислам и вступало в ряды НИ. В болотах Луизианы, Миссисипи и в горной части Джорджии были организованны тренировочные лагеря для нового пополнения. Там добровольцы проходили краткий курс обращения с оружием, взрывчаткой, изучали тактику городской герильи и осуществляли боевое слаживание. Снабжение оружием и боеприпасами, на тот момент, удавалось наладить за счет местных источников: интенданты на армейских и флотских складах США не отличались особой неподкупностью, а вот «лишнего» оружия и боеприпасов после Второй Мировой войны осталось очень много. На тот момент основной тактической единицей «Черных Патер» были ячейки, разделенные на тройки – структура, заимствованная у алжирской ФНО. В каждой тройке лишь один человек знал вышестоящего координатора, поэтому, в случае ареста кого-то из цепочки подпольной организации, собственная контрразведка могла быстро «отрезать» слабое звено, предотвращая дальнейшее расследование властей. В лагерях работали опытные инструктора из исламских стран, в частности, из Алжира и Ливана, курды-мусульмане и малайцы, имевшие большой военный опыт. Один из лагерей, тот, который располагался в Джорджии, был случайно обнаружен властями в начале зимы 1961-го года. Но бойцы «Пантер» были заблаговременно предупреждены, и покинули его. Профессионализм организации лагеря и практически полная его невидимость с воздуха произвели на следователей ФБР огромное впечатление. Отрабатывался и «русский след», но никаких доказательств причастности советской разведки к «Пантерам» найдено не было (её, собственно, практически и не имелось в действительности). К тому же, эксперты указывали на то, что лагерь был построен, скорее, по английским наработкам, принятым как стандарт обучения для бойцов SAS, «а русские бы все сделали по-другому». В этом не было ничего удивительного: организатор лагеря в прошлом служил в Родезийских Африканских Стрелках. Другие лагеря, в Луизиане и Миссисипи, вообще не были тогда обнаружены. Их, по чистой случайности, находили по одному лишь полтора-два десятилетия спустя, в ходе работ по осушению болот.
   Естественно, что все новообращенные жаждали, в первую очередь, одного и того же – мести. За все хорошее. Благо, было за что… Это приводило к постоянным стычкам с ККК, регулярным перестрелкам, которые теперь зазвучали на улицах городов прямо посреди белого дня, взрывам бомб в людных местах и поджогам общественных зданий, церквей и школ. Разумеется, белые расисты и не думали сдаваться, к тому же, их полностью поддерживала полиция. Ведомство Гувера показало себя во всей красе: если ранее можно было ловить любого интеллигента и шить ему «коммунизм», то теперь все стало совсем просто. Можно было просто ловить любого негра и вменять ему уже совершенно что угодно. Зимой 1960-го по всему «черному поясу» Юга прошли массовые аресты предполагаемых членов НИ, в ходе которых полиция ловила негров прямо посреди улиц, и старалась из всех выбить признательные показания. Подавляющее большинство арестованных имело криминальное прошлое, поэтому соглашалась оговаривать себя и знакомых с целью послабления – правда, послабление это получили, как водится, отнюдь не все. Военное положение было объявлено в Атланте, Новом Орлеане и Джэксоне, Национальная Гвардия патрулировала улицы и в других городах штатов, открывая огонь на поражение при первых признаках угрозы, или просто в ответ на косой взгляд, как это обычно и бывает в ходе оккупации. Мартин Кинг публично осудил Малькольма Икса и Элайджу Муххамеда, объявив «кровавый террор» «дорогой в никуда». Ушедший в подполье Малькольм Икс прокомментировал это полной презрения фразой: «Расскажи это белым, баптистский ты болван!»
   Руководство самой «Нации» после ухода в подполье понесло потери. Малькольм Икс и Муххамед разделились, чтобы, в случае чего, не попасть под удар вместе. В ноябре местная полиция обнаружила убежище Муххамеда в сельской местности Миссисипи. Операцию проводили поспешно, не уведомив ФБР, и лишь привлекая небольшие силы Национальной Гвардии. Результат вышел, довольно-таки, плачевным: личная охрана Муххамеда оказала грамотное и ожесточенное сопротивление, было убито шестеро местных полицейских и 18 национальных гвардейцев, а также все 15 боевиков, прикрывавших отход лидера мусульман. Муххамед не ушел лишь чудом – в его автомобиле заглох мотор, и он, вместе с шофером, был расстрелян полицейскими, даже не пытавшимися взять его живым. После прибытия на место специальных агентов ФБР начальник местной полиции был отстранен от службы, а в его отношении возбудили расследование. Но «Нация Ислама» пережила этот удар. Малькольм Икс, молодой, красноречивый и не высокомерный, на тот момент был намного популярнее Муххамеда, человека самовлюбленного и склонного к «красивой жизни». На страницах издававшейся подпольно газеты Икс пламенно пообещал жестоко отомстить за павшего соратника.
   Окрыленные успехом федералы попытались, разумеется, добраться и до Малькольма Икса. Но он, благодаря консультациям опытных партизан из исламских стран, был куда осторожнее – постоянно менял убежища, держал при себе лишь самых доверенных людей, соблюдал крайнюю аккуратность, пользуясь связью. Более того, в январе 1961-го разведка «Пантер» смогла осуществить весьма изящную операцию по дезинформации ФБР, которая включала в себя выдачу нескольких мнимых «предателей», подброшенные документы, якобы, случайно оставленные в убежищах, распространение слухов и т.д. Итогом стало то, что следственную группу ФБР, охотящуюся за Иксом вместе с большим количеством местных полицейских и сотрудников полиции штата удалось заманить на брошенный складской комплекс в окрестностях Атланты. Икса там не нашлось, зато обнаружилось много аммонала, примерно 60 тонн, причем, обнаружение получилось весьма громким в самом прямом смысле этого слова. После того, как взрывчатка распылила здание, фэбээровцев и полицейских на мельчайшие фрагменты, следствие было надолго дезорганизовано. Но главным результатом стало то, что отныне в ФБР стали крайне долго и внимательно изучать все сигналы о местонахождении Икса и других лидеров НИ, что весьма отрицательно сказывалось на оперативности принимаемым решений. «Пантеры», в свою очередь, развивали успех, организуя настоящую «спам-атаку» из анонимных сообщений по всей стране.
   СРП действовало в рамках решения лондонского конгресса 4-го Интернационала, и безусловно осудила как белый расизм, так и черный. Большинство партийцев сочувствовало, естественно, все-таки, черным, однако общая позиция была твердой. «История расовой дискриминации в нашей стране – это самая позорная страница нашей истории, после геноцида коренного населения», – заявил в своем письме для прессы национальный секретарь СРП Фаррел Доббс, – «Но мы не можем противопоставлять одной несправедливости – другую, одному расизму – другой. Все трудящиеся нашей страны, что черные, что белые – являются жертвой политики разобщения нашего класса, проводимой классом господствующим. Только рабочая солидарность может помочь справится с конфликтом такого рода! Мы не можем вернуть ни жертв рабства, ни жертв расистского террора. Это не в наших силах. Но мы можем все это прекратить, если перестанем быть слепыми игрушками в руках капиталистов!»
   Руководство Нации Ислама отнеслось к осуждению со стороны недавних союзников равнодушно, разве что, посетовав на то, что, мол, все эти белые одинаковы, включая даже коммунистов. Прямых враждебных выпадов в отношении коммунистов они, все же, не допускали. Однако, резкое осуждение убийств мирных граждан, в первую очередь, детей, стариков и женщин, высказанное со стороны всех более или менее прогрессивных сил США, отрезвила некоторую часть рядовых членов НИ. Их лидерами, несколько даже неожиданно для самих себя, стали 18-ти летний Хьюи Перси Ньютон и 24-летний Бобби Сейл из Сан-Франциско. Оба парня ранее были вовлечены в местное движение НИ, однако леворадикальные взгляды не позволяли им слишком уж сблизиться с фанатичными мусульманами, переполненными расизмом и мистицизмом.
   Хьюи Перси был младшим ребёнком в семье Армелии и Уолтера Ньютонов. Его отец был батраком и баптистским пастором. Получил имя в честь знаменитого луизианского политического деятеля Хьюи Лонга. Когда Хьюи было три года, его семья переехала в Калифорнию. После окончания школы учился в оклендском Меррити-колледже, затем в школе права в Сан-Франциско. Несмотря на то, что он изучал право, в юном возрасте он неоднократно арестовывался за мелкие правонарушения (например, в 14 лет – за незаконное ношение оружия и вандализм), а также занимался воровством, чтобы продолжать учёбу в колледже.
   Во время учёбы он познакомился с носителем леворадикальных взглядов Бобби Сейлом, ранее служившим в ВВС. Вместе они выдвигают идею организованной «вооружённой самообороны» в чёрных гетто.
   «Кровавой осенью» 1960 года беспорядки охватили и Сан-Франциско. Они не были столь ожесточенными, как «сражения» на Юге, но охватили многие тысячи представителей цветного населения. Естественно, не обошлось и без стрельбы, были жертвы. Ньютон, принявший в выступлениях самое активное участие, был арестован и обвинялся в убийстве полицейского, однако через 2 месяца обвинения были сняты, так как полицейский, по-видимому, был убит дружественным огнём своих коллег.
   Зимой 1960-го, на фоне фактической военной оккупации «черных штатов» и преследования, под предлогом борьбы с НИ, всех чернокожих без разбора, Ньютон и Сейл призывали всех радикалов к объединению в «единый фронт гражданской войны». Новая организация получила название «Гражданская Самооборона», и с самого начала сильно сблизилась с СРП, в качестве «цветной военной фракции». Ньютон и Сейл были весьма незаурядными ораторами, отличались личным обаянием и способностью к убеждению, поэтому, несмотря на бешеную популярность «Нации Ислама», им удалось привлечь внимание немалого числа сторонников из числа цветной молодежи. К сожалению, на тот момент с исламскими радикалами они полноценно «конкурировать» не могли. ГС организовывали местные вооруженные дружины самообороны, с помощью активистов СРП и иных неравнодушных левых активистов создавали бесплатные столовые для бездомных и публичные школы, куда могли придти за дополнительным образованием те дети из черных гетто, в которых школ не было, или качество образования было совсем уж отвратительным. Кроме того, на базе учебных центров «Церкви Спасения» осуществлялась подготовка кадрового резерва из числа цветной молодежи – уже на стадии развертывания «Гражданская Самооборона» столкнулась с проблемой малограмотности кадров. Террор со стороны правых радикалов и полиции коснулся, разумеется, и ГС, которым очень скоро пришлось, также, уйти в подполье. Однако, они получили активную поддержку со стороны Интернационала и Коминтерна, возможность бежать, в случае крайней нужды, в страны народной демократии Латинской Америки или в убежища, развернутые британской РСЛ в Канаде. За границей бойцы ГС получали дополнительное образование, и активно осуществляли боевую подготовку. С этими же целями на территорию США засылались чернокожие военные инструктора с Кубы и из других стран победившей народной демократии, поставлялось оружие американских образцов, печатная продукция и много другое. Поэтому, несмотря на последовавшую позже волну репрессий, активисты ГС смогли сохранить и основной костяк организации, и высокий уровень боеспособности, став, таким образом, прогрессивной альтернативой исламским радикалам.
   Собственной программой в ГС обзавелись отнюдь не сразу – слишком разнообразный у них собрался контингент. Однако, в конечном счете, была выработана некая упрощенная леворадикальная повестка, которая выражалась в следующих пунктах:
   «Мы стремимся к свободе. Мы хотим получить право самим определять судьбу чернокожей общины.
   Мы стремимся к полной занятости для нашего народа.
   Мы стремимся к жизни без трудностей.
   Мы стремимся прекратить эксплуатацию чернокожей общины капиталистами.
   Мы стремимся обеспечить нашему народу достойное жилье, пригодное для проживания людей.
   Мы хотим обеспечить для нашего народа образование, которое в полной мере могло бы раскрыть истинную природу культурного упадка белого американского общества. Мы хотим учиться нашей настоящей истории, чтобы каждый чёрный знал свою истинную роль в современном обществе.
   Мы выступаем за то, чтобы все чернокожие граждане освобождались от военной службы.
   Мы стремимся немедленно положить конец жестокости полиции и несправедливому убийству чернокожих граждан.
   Мы выступаем за освобождение всех чернокожих заключенных в тюрьмах города, округа, штата и федеральных учреждениях.
   Мы требуем того, чтобы судьбу чернокожих обвиняемых решали граждане, равные их социальному статусу и чернокожие общины, как это предписано в конституции США.
   Мы хотим земли, хлеба, жилья, образования, одежды, справедливости и мира.»
   Как писал сам Ньютон уже в начале 90-х: «Настоящие коммунисты, конечно, могли смеяться над такой программой. Я и сам осознаю, что она была чертовски наивной. Но мы тогда, по сути, ничего и не придумывали, а лишь транслировали чаяния и надежды нашего народа. Тогда и в тех условиях они и не могли быть другими…» (АИ, в РеИ Ньютон был убит 22 августа 1989-го года; слова принадлежат ныне живому Бобби Сейлу).
   В те годы «ГС», как и СРП, не могли сыграть значительной роли и мало изменили политический расклад в стране. Но все, что они сделали, не прошло бесследно: спустя годы, в ходе потрясений, всколыхнувших США, их роль имела большое значение в построении народной демократии и национальном примирении простых американцев.
  
  
  

Гл.7 Лондон.

  
  К оглавлению
  
   Осень 1960-го выдалась «горячей» и в Великобритании. Массовые выступления против антисоциальных планов правительства Макмиллана, вкупе с очередным размещением американских ядерных вооружений на Британских Островах, имели двоякие последствия. Тед, естественно, без малейших колебаний выступал за активную поддержку протеста, и РСЛ сыграла в них большую роль. После объединения Интернационала к РСЛ примкнули последние группы и группки из числа ранее скептически настроенных троцкистов, так что РСЛ стала второй, после CPGB, крупнейшей компартией страны, имея представительства во всех крупных городах и массовую поддержку кооперативов. Поэтому и выступления в Лондоне, Бирмингеме, Ливерпуле, Глазго и других городах вышли масштабными – всего, на улицы удалось вывести свыше 50 тысяч членов партии и сочувствующих (последних, конечно, намного больше). Сам Грант, порой, не верил своим глазам, глядя на бесконечные колонны сторонников под красными флагами и транспарантами. Это было, поистине, грандиозно. С другой же стороны – зрелище тысяч рабочих под алыми стягами напугало не только правительство консерваторов, в конечном счете, принявших требования протестующих и отказавшихся от своих планов. Напугались, причем, не на шутку, и лейбористы, в отношениях с которыми после триумфального завершения протестов, явно наметилось «похолодание». В штабе Лейбористской партии умели считать, и быстро прикинули, что, если в этот раз коммунисты, хотя и порознь, вывели всего-навсего вдвое меньше народу, чем они сами, то в следующий раз, вполне возможно, они предпримут нечто подобное самостоятельно. А, зная коммунистов, вполне можно было ожидать, что они легко удвоят численность за год-другой, и тогда… тогда зачем им лейбористы вообще станут нужны? Это напряжение вылилось в весьма тяжелые прения, развернувшиеся в парламенте вокруг законопроекта консерваторов, направленного против кооперативов. Консерваторы обвиняли кооператоров в нарушениях антимонопольного законодательства, прав профсоюзов, трудовых норм, и многого другого, причем, за всеми этими обвинениями явственно просматривалось одно, главное и основное: кооперативы не обогащают буржуев и усиливают роль радикальных левых.
   Нет, голосовать всей фракцией за законопроект консерваторов лейбористы, все же, не стали – в текущих условиях это означало бы бурный отток избирателей и настоящую потерю лица. Однако отклонили закон с изрядным напряжением, имея перевес всего лишь в один голос. Забавно, что голос этот принадлежал подвергнутой обструкции консервативной депутатке Тэтчер, изгнанной из партии (теперь, вместе с Хили, таких депутатов в парламенте было уже двое).
   К слову сказать, коммунисты, что Грант от РСЛ, что Джон Голлан (сменивший умершего в июле Гарри Поллита) от CPGB, крайне негативно отреагировали на компанию травли, организованную Тэтчер в правой прессе после скандала.
   – Мы считаем, что у каждого человека должна быть неприкосновенной частная жизнь, – отрезал Грант, выслушав вопрос корреспондента «Дейли Мейл», – И осуждая Тэтчер, мы осуждаем консервативного политика, который поддерживал преступные планы правительства Макмиллана, направленные против простых трудящихся англичан, а не женщину, которая по случайности эти планы раскрыла, и жестоко поплатилась за это крушением семьи, будучи ошельмованной собственными «благородными» однопартийцами!
   – Какая разница, как вся эта гадость просочилась в газеты? – сам того не зная, вторил ему Голлан, – В нашей стране 2/3 мужчин изменяют своим женам, и политики не исключение. Почти все они без умолку болтают с любовницами в койках, рассказывают государственные секреты собутыльникам в ресторанах, теряют документы и шпионам остается их только собирать, если судить по количеству шпионских скандалов… Но если слабость допустила женщина – на костер её! Узнаю правую сволочь – у них для всех дел есть два стандарта, для себя, и для всех остальных. Настоящие джентльмены, сливки общества, что вы хотите! Конечно, этой Тэтчер тоже поделом: надо думать, с кем связываешься. Но, все равно, это просто отвратительно, что они вокруг неё устроили!
   Эти высказывания привели к двум последствиям: одному вполне ожидаемому, и другому, весьма необычному. Так, после публикации интервью Гранта, в партию стало обращаться с просьбой о вступлении куда больше женщин и девушек, чем раньше. Причем, это были уже не только представительницы рабочих профессий, как следовало ожидать, но и домохозяйки, и служащие. Примерно аналогичная картина нарисовалась и у «сталинистов» – как оказалось, существенная часть британок до того вообще не была в курсе относительно взглядов коммунистов на вопросы равенства полов, и столь приятная последовательность взглядов была для них сюрпризом. Обескураженный Грант решил, впредь, обращать больше внимания на этот вопрос. Несколько публикаций, написанных им по вопросам трудовой дискриминации женщин в капиталистическом обществе, вызвали немалые бурления в среде интеллектуалов, и это, в свою очередь, привело к тому, что в партию попросилось множество последовательниц марксистского феминизма и сочувствующих. Многие партийцы отнеслись к этому настороженно, зная, что эта публика способна разводить скандалы на ровном месте и любит эпатировать общественность экстравагантными выходками (традиция, заложенная еще суфражистками конца 19-го века), однако, в конце концов, большая часть из них была принята на испытательный срок.
   Затем, уже зимой 1960-го, после парламентского заседания к собирающемуся домой «Джоку» Хастону, неформально возглавляющему «лейбористскую» группу РСЛ, подошла виновница скандала – Маргарет Тэтчер собственной персоной, и скромно опустив глаза, попросила организовать встречу с Грантом.
   Тед в это время был особенно занят. Сергей, еще в ноябре, подкинул ему новую идею: через кооперативные структуры организовать посещение Лондона советскими туристами.
   – Понимаете, – пояснил он, во время традиционной встречи в Кэмдене, – Наши туристы впервые появятся в развитых странах Запада в массовых количествах. Большинство из них – простые рабочие и члены их семей. Не артисты и не чиновники, которым заграница – не в новинку. Поэтому важно все обставить на должном уровне. С одной стороны, конечно, нужно чтобы люди получили удовольствие от поездки. Ваш город имеет богатую историю, он действительно очень красив. Тауэр, Вестминстер, Трафальгарская площадь, музеи и так далее. Но с другой…
   – Вы хотите, чтобы их не ослепило показное богатство буржуазного потребления, и чтобы они увидели реальную классовую картину у нас, – закончил за него догадавшийся о задумке Грант, – хотя бы мельком пробежались по рабочим кварталам, взглянули на доки Темзы (в 60-е – адский бомжатник площадью несколько сот гектар), пообщались с рабочими в естественной среде обитания, и тому подобное?
   – Приятно с вами иметь дело, – вздохнул Сергей, глядя на собеседника с подлинным умилением (ему не хватало лишь добавить «Дети-то как быстро растут! Оглянуться не успеешь, они уже вон какие вымахали!», но он, конечно, воздержался), – Именно это и требуется. А кроме того, у нас считают, что нашим согражданам не помешает взглянуть на Джермистон, или другой хороший кооперативный квартал, и сравнить их с тем, как живут рабочие, которые до сих пор зависят от буржуев-работодателей. Заодно, собственно, живое общение организовать – всяко, ваши товарищи и коллеги по кооперативам встретят советских туристов с должной теплотой. Как ни крути, между нашими странами накопилось много взаимных претензий, и бОльшая часть из них – плод разборок между монархами и буржуями. Думаю, Англия, со временем, станет социалистической. И неплохо уже сейчас начинать показывать рабочим, нашим и вашим, что трудящихся не касаются разногласия, порождаемые капитализмом. Думаю, и советским туристам будет приятно в этом убедится, и английским рабочим интересно.
   – Что ж, думаю, это можно сделать, – задумчиво покачал головой Грант, – У нас в Технологическом Колледже, как раз, был первый выпуск специалистов по обслуживанию туристов в этом году. Управляющие, гиды, и так далее. Надо только отобрать тех, кто изучал русский язык факультативно, и все оформить должным образом… Еще, наверное, стоит озаботиться безопасностью маршрутов, чтобы не допустить нападений, провокаций и тому подобного. После Суэца – всякое возможно, надо признать… Ну, это уже по ведомству Лаймона. Думаю, у нас достаточно людей, знающих Лондон, как свои пять пальцев, и способных отследить возможные угрозы.
   – Об этом я тоже хотел упомянуть, – согласился Сергей, – У нас тут для такого предприятия, своего народу не хватит: и так дел по горло.
   – Как, кстати, считаете, наши парни из CASA достаточно хороши?
   – Достаточно, – уверенно ответил Сергей, – Наш специалист, Ли Тунпо, который тренировал их в Беркшире, обо всех отзывался очень хорошо. Кстати, когда вернуться наши «командировочные» с Кубы, не спешите их бросать … туда, куда вы их бросать надумали. Дело-то вы задумали хорошее, но … в таких вопросах важен момент.
   «Дело» было настолько секретное, что его обсуждение с обоюдного молчаливого согласия решено было не доверять даже проверенным и перепроверенным стенам надежнейшего паба: а ну, как, у них с прошлой встречи, все-таки, успели прорезаться уши?
   – Обижаете, – фыркнул Тед, – Все будет самым серьезным образом скоординировано. Иначе ничего и не выйдет, собственно… Так вот, возвращаясь к нашим туристам – разумеется, все наши товарищи согласятся, и с удовольствием примут участие. Тот же Алан, я думаю, будет очень рад попрактиковаться в русском, ему на учебу ехать через год… И он не один такой.
   Сейчас, когда со дня на день в СССР должны были начаться зимние каникулы, не только Грант, но почти вся лондонская секция РСЛ, носились по всему городу, готовясь принять первую советскую туристическую группу. Вдогонку за ними, ничуть не менее шустро, бегали представители «Интуриста» и «Аэрофлота» вместе с работниками советского посольства, согласовывая все «тонкости» и многочисленные организационные вопросы. Коммунисты из CPGB, кажется, впервые за всю историю, занимались ровно тем же самым, что и троцкисты – но, при этом, людей, все равно, ни у кого, кажется, ни на что не хватало.
   В принципе, кооперативные гостиницы и туристические агентства были созданы еще в преддверии конгресса весной, и уже тогда получили драгоценный опыт работы с весьма специфической публикой из числа многочисленных, разноязычных и разноплеменных иностранных коммунистов. Проблема стояла, в первую очередь, с носителями русского языка, хотя на начальном уровне. В 40-е в некоторых, довольно многочисленных, английских школах русский преподавали как основной иностранный. Пришлось срочно искать среди партийцев и кооператоров их выпускников, согласных поработать на не совсем свойственных им направлениях. Лаймон тоже был весь в мыле. Да, бойцы CASA хорошо знали Лондон, но людей у него было, сравнительно, немного – значительные силы приходилось держать в Северной Ирландии, как поддержку тамошней ячейки, а большая группа лучших бойцов была переброшена на Кубу. Лондон, между тем, был большим. Однако, путем срочного «маневра силами» и обучения новых сотрудников все маршруты и места экскурсий были «перекрыты». Всех сотрудников снабдили подробными инструкциями, на случай возможных инцидентов, а многих – фотоаппаратами и любительскими кинокамерами, для фиксации всех обстоятельств гипотетических провокаций. Мероприятия пришлось несколько раз отрепетировать, и в ходе этой подготовки срочно устранять недочеты «сети безопасности». Неожиданно большую помощь оказал Лаймону один из новых членов жилищного кооператива, выходец из Южной Африки, Рольф Ван де Меер. Вообще-то, особого доверия к буру не было: очень быстро выяснилось, что еще недавно он был самым обыкновенным бандитом. Однако, его великолепное знание лондонских улочек и закоулков, а также особенностей криминального мира, в данном случае оказалось весьма кстати. Он помог организовать охранение во всех потенциальных местах засад. Впоследствии, кстати, бывший бандит оказался полезен и в других серьезных вопросах – кажется, у него были связи во всех «темных закоулках» страны.
   Разумеется, Тед уже не стремился, как раньше, все делать самостоятельно, но, однако же, и на его долю выпадало немало работы. Кроме того, взятые на себя обязательства перед советской стороной не снимали с него ответственности и за текущие партийные дела, которых всегда было хоть отбавляй. Вдобавок, именно на декабрь выпало плановое заседание ЦК Интернационала, на котором требовалось принять ряд важнейших решений, в первую очередь, по США и Цейлону.
   Поэтому встреча с Тэтчер прошла, прямо скажем, на бегу – в каком-то кафе на Пикадилли, куда Тед не без труда смог заглянуть, мчась с Гайд-парка.
   Разговор начался с благодарности Тэтчер, за моральную поддержку со стороны Теда во время травли консерваторов (которая, строго говоря, еще не прекратилась, но уже слегка утихла – газетчикам Тэтчер поднадоела).
   Тед совершенно искренне отмахнулся. Он про то интервью, естественно, уже давно успел забыть – других забот хватало.
   – Мистер Грант, – наконец, не выдержала Тэтчер, – Истинная причина того, что я обратилась к вам, состоит в том, что я хочу … отомстить. Вы осуждаете это?
   – Нет, с чего бы? – удивился Тед, – Нормальное устремление, в вашей ситуации. Но, во-первых, не понимаю, чем могу вам помочь. А во-вторых, насколько я слышал, этот Раймундо, как его… Мендас? – давно уехал, перевелся учиться в Александрию.
   – Речь вовсе не о Раймундо, – поморщилась Тэтчер, – Я не держу на него зла. Простите за подробности – но месяцы, когда мы были с ним вместе, были лучшими в моей жизни. Он прохвост, конечно, но, я уверена, он сделал все это не со зла: думаю, его подослал Коминтерн. Отомстить я хочу бывшим коллегам. Всем этим надутым денежным мешкам, для которых человеческое достоинство ничего не стоит. Всей этой гнусной сволочи, которая только и думает, как набить собственный карман, не заботясь о обществе в целом. Я понимаю ваше недоверие, мистер Грант. Вы привыкли смотреть на меня, как на врага. Как же, лавочница Мэгги! Да, мистер Грант, мой отец – лавочник. И я сама росла на понятиях достоинства лавочников, на принципах буржуазных традиций нашего общества. Черт, я в них действительно верила, мистер Грант. Но я даже не представляла, как я ошибалась! Я никому другому не призналась бы в подобном, но эти люди ввергли меня в ужас. Все эти важные шишки, которые мне улыбались и льстили, пока я была им нужна! Черт подери… У вас не найдется закурить?
   – Пожалуйста, – протянул ей пачку Тед, а затем подставляя огонек зажигалки, – Это очень неожиданно, миссис Тэтчер…
   – Уже – «мисс», – криво ухмыльнулась депутатка, затягиваясь непривычно-крепкой кубинской сигаретой Теда, – С ноября месяца.
   – Сочувствую… Так вот, это очень неожиданно. Рад был бы вам помочь, но как вы сами себе представляете? Вас сейчас травят, как раз, за гипотетическую связь с коммунистами, и вы хотите сотрудничать с нами?
   – Именно, – отрезала Тэтчер, – Только вы, красные, можете что-то исправить в этой стране. Хочу дожить, и увидеть всю эту братию болтающуюся на фонарях! Прямо так, как пугают наши пропагандисты – чтобы все эти паскуды, которые готовы ради ломаного пенни сломать жизнь кому угодно, поплатились как следует… А вообще – предложить вам я могу не так уж много. У меня есть депутатский мандат. Я многое знаю про делишки консерваторов. Я много знаю про всю эту кухню. Видит бог, я умею говорить с людьми, умею убеждать, умею произвести впечатление. Все это – не бог весть что, но я готова предоставить все, что имею, в ваше распоряжение. Вот, я кое-что принесла, – Тэтчер открыла сумочку, и достала папку с документами, – Ознакомьтесь, когда будет время. Правительство этим, увы, не сбросишь. Но парламентский кризис устроить – вполне возможно… Хорошо, мистер Грант. Надеюсь, что не сильно оторвала вас от текущих дел. Вот моя визитка, после развода я живу недалеко от вас, на Ист-Энде.
   Несколько минут Грант молча провожал её взглядом, сквозь прозрачную витрину кафе, глядя, как она идет по тротуару, с прямой спиной и гордо приподнятой головой. Если бы он не знал, что видит человека, изрядно надломленного, с разбитой профессиональной и политической карьерой, а заодно, и личной жизнью – он никогда бы не подумал подобного.
   – Все-таки, железная бабень, – проворчал он под нос, расплачиваясь за кофе, – Как хорошо-то, что её из консерваторов выгнали, все же…
   После этого Тед еще с минуту подумал, а затем оделся, и побежал дальше, по делам. Самолет с советскими туристами уже вылетел, и совсем скоро на него, как и на остальных, должно было обрушиться масса новых дел…
  
   … Приемом советских туристов эти «дела» не ограничились. К тому моменту у британских коммунистов назрело сразу несколько серьезных вопросов, требующих быстрого и эффективного решения.
   Так, например, еще летом заработал т.н. «ирландский проект», ставший на некоторое время главным направлением приложения сил. Ячейка в Ольстере, которая во время Конгресса насчитывала всего несколько десятков человек, была радикально усиленна. Туда были откомандированы многие добровольцы РСЛ из Британии и Канады, члены СРП из США, и даже несколько итальянских коммунистов. Наибольшим приоритетом было отыскать должное количество опытных и подающих надежды агитаторов ирландского происхождения, но, в целом, условно-подходящими считались и шотландцы. Без объединенного Интернационала и финансовых возможностей РСЛ это было бы просто невозможно, а так удалось сосредоточить в Ольстере около шестисот человек, которые занялись активной агитационной работой. Программа на будущее вырабатывалась с трудом, как и во всех случаях с этническими конфликтами, имеющими многовековую историю, и к её проработке привлекались коренные активисты из числа ирландских католиков из Ольстера, немногочисленные примкнувшие к РСЛ ирландские протестанты, и коммунисты и рабочие активисты из Ирландской Республики. В итоге, применимым для всех вариантом была сочтена программа, включающая в себя присоединение Ольстера к Ирландии, при условии широкой автономии, в которой предусматривалась бы полная свобода совести и самоуправление, с равным представительством обеих религиозных конфессий. На этой базе и была развернута агитация, направленная как на пролетарский элемент среди католиков, так и среди протестантов. Понимая, что без определенных вложений большое дело не сделать, ЦК Интернационала одобрил солидные траты на организацию аж трех регулярно выходящих газет, ориентированных на ирландский пролетариат (одной с «католической» ориентацией, одной – с протестантской, и вариант, нацеленный на распространение в Ирландской Республике). Чтобы не производить впечатления «пива трех сортов, разливаемого из одной бочки», редакции газет были разными, ту, что работала в Ирландии, вообще сформировали американцы из СРП, а редакторов нашли среди местных жителей. Кроме того, предусматривалось открытие шести местных коротковолновых радиостанций, ведущих вещание в формате информационного и музыкального радио, и, на первый взгляд, не ведущих прямой агитации. Такого рода вещание показало себя весьма эффективным в Британии и США, поэтому тут решено было тоже не прибегать лишь к прямой и топорной пропаганде. Наконец, в Ольстере была открыта местная студия GBCT, которая, формально, должна была ретранслировать эфир канала ONN по кабельным сетям уже открытых жилищных кооперативов в Белфасте, Дерри и других городах. Получить разрешение на эфирное вещание в Ольстере было непросто, но этого тоже предполагалось добиться в обозримой перспективе. Всем вновь открываемым СМИ Интернационала ставилась цель – максимально расширять целевую группу читателей, радиослушателей и телезрителей, добиваться (по мере возможности) коммерческого успеха, и создавать репутацию авторитетных и непредвзятых СМИ. Кроме того, в Ольстере и в Ирландии решено было расширить присутствие, собственно, партийных изданий, газет и журналов РСЛ, СРП и «Вестника Интернационала», первый номер которого вышел летом. Тед хотел, чтобы каждая газета имела приложения на ирландском языке, а в эфире радиостанций часть вещания велась на «гэллике» и ольстерском шотландском, но, неожиданно, выяснилось, что в этом нет действительной нужды: к 1960-му году не только в Ольстере, но и в Ирландской республике уже практически не имелось людей, не владеющих английским. Поэтому ограничились лишь кельтскими названиями СМИ и обилием традиционной музыки в вещательной сетке.
   Летом 1960-го в Лондон прибыла группа добровольцев-священников из Латинской Америки, набранная по рекомендациям Латиноамериканской секции Интернационала и по тайному отбору Коминтерна. Все они исповедовали так называемую «Теологию Освобождения», в латиноамериканских странах набирающую бешенную популярность, но, пока, сравнительно мало известную в Европе. Возглавлял их никарагуанский иезуит Фернандо Карденаль.
   (Фернандо Карденаль (исп. Fernando Cardenal; 26 января 1934, Гранада — 20 февраля 2016) — никарагуанский революционер и иезуитский священник, ставший, как и его брат Эрнесто, членом СФНО. Родственник Антонио Карденаля. Министр образования в правительстве сандинистов (1984—1990).).
   В Лондоне священники пообщались с членами ЦК Интернационала, и высказали собственные мысли относительно того, как они видят работу в «проблемном» английском регионе. Большинство из них были иезуитами, а поэтому отличались крайне качественным и всесторонним образованием, а также большим опытом в религиозной и социальной полемике. Все они хорошо знали английский язык и, в разное время, подолгу жили в США или Европе. Поэтому им не надо было объяснять, насколько трудная перед ними стояла задача. С августа 1960-го они начали проповедовать в вновь открытых церквях кооперативных кварталов Ольстера и Ирландии. Тед, изначально довольно скептически настроенный по отношению к привлечению католиков (он, вообще, не особо доверял священнослужителям, пусть и весьма прогрессивно настроенным), вскоре был вынужден признать, что дело свое иезуиты знали. Они очень быстро смогли завевать авторитет, горячими проповедями, радиовыступлениями и личными беседами произведя на ирландских католиков, в том числе на самых прожженных традиционалистов, сильнейшее впечатление.
   «Протестантское направление» взял на себя отец Мартин Грин. Тед с самого начала считал, что Мартину будет слегка «тесновато» в Джермистоне. Так оно, собственно, и было – добрую половину времени неугомонный викарий проводил в выступлениях в приходах всех рабочих районов Лондона и других городов, выступал по радиостанциям и писал три газетные колонки. Еще весной отец Мартин женился, и тогда Грант подумал, что смена жизненных приоритетов несколько «успокоит» горячего попа-коммуниста. Однако избранницей отца Мартина оказалась почти такая же, как и он сам, горячая последовательница идеи социального равенства, некая Джейн Роланд. Поэтому ни семейная жизнь, ни даже рождение ребенка не смогли сбить викария с темпа партийной деятельности. Ехать работать в Ольстер, в откровенно враждебную среду тамошних протестантов он вызвался сам, и, давая ему разрешение на это, как председатель ЦК, Тед откровенно опасался, что там викария пристрелят, самое большее, через две недели. Однако, Мартин тоже оказался не промах, и держался уже почти полгода, изрядно увеличив за счет своей харизмы и авторитета численность местной «протестантской» ячейки. Его обязанности в Джермистоне выполнял молодой отец Джошуа, выпускник Оксфорда, отчасти заменивший Мартина и на других направлениях «околорелигиозной агитации». Но газетные колонки Мартин продолжал писать сам, в дополнение к новой нагрузке, как и запись регулярных радиопроповедей, а, кроме того, не прекращал писать книгу, которая, по его задумке, должна была стать базой для развития аналога «Теологии Освобождения» в протестантизме.
   К слову сказать, работал Мартин не один – осенью-зимой к нему присоединились двое проповедников, отец Нейл и отец Питер. Первого порекомендовала американская СРП, а второй сам приехал из Канады, случайно прочитав колонку Мартина в канадском издании РСЛ. Все трое священников принадлежали к разным конфессиям протестантизма, и, вдобавок, изрядно конфликтовали друг с другом на почве теологии (протестанты в религии – примерно так же дружны между собой, как троцкисты в политике, оставаясь едины лишь в отношении к Святому Престолу). Но, как оказалось, для прихожан их постоянная полемика лишь прибавляла интерес к проповедям и диспутам. Ирландцы, как и англичане, вообще были весьма неравнодушны к подобным шоу, и болели за «своего» проповедника ничуть не менее горячо, чем за футбольные команды. Чуть позже удалось найти еще пятерых «протестантских коммунистов» – одного в США, двух в Канаде, и двух в Германии (один из которых прошел советский плен во время войны и там, как ни странно, существенно сблизился с коммунистами во взглядах). Последние разговаривали по-английски с сильным акцентом, но прихожанам это даже нравилось.
   Разумеется, руководство РСЛ, уже набравшись некоторого опыта к тому времени, осознавало, что голословной агитации, даже самой изощренной, адаптированной и «приближенной к потребителю», в политической работе недостаточно. Собственно, основным направлением работы были, как раз, «экономические» инструменты низовой организации, отработанные на тот момент по британскому опыту. В первую очередь, это были, как и в Лондоне три года назад, жилищные кооперативы.
   Строительство в Ирландии имело свою специфику. Так, строительные материалы были, практически без исключения, привозными – на месте почти ничего не производилось. Дорога заказываемых материалов из Англии заметно удорожала местное строительство, делая его еще менее доступным для малоимущих категорий трудящихся. До известной степени этим и объяснялась постоянная напряженность в сфере жилищной политики, и это касалось не только Ольстера, но и всего остального острова. Поэтому начали с достаточно капитального вложения – строительства цементного завода и завода металлоконструкций. Безработных квалифицированных рабочих в Ирландии в тот момент было не так уж и мало. Основная отрасль тяжелого машиностроения, развитая в Белфасте, судостроение, переживало серьезный дефицит заказов, поэтому на открываемые производства удалось подобрать настоящих мастеров. Этот проект был затеян с основной целью – обеспечить все создаваемые кооперативы качественным бетоном и недорогими стандартными конструкциями для быстровозводимого строительства. Первоначально и Тед, и другие члены ЦК вообще считали, что он будет длительное время убыточным, но, оказалось, что они ошибаются. Гарри О`Брайан, директор и главный инженер завода, оказался человеком весьма предприимчивым, и, вскоре, помимо обеспечения жилищных кооперативов, создаваемых под руководством активистов РСЛ и СРП, смог получить множество выгодных подрядов по всему острову. Зимой в Ольстер съездил управляющий «Horns and Hoofs» Энди Макнаб, как с целью «скрытой проверки» работы завода, так и с целью проведать своего давнего знакомого, Первого Секретаря компартии Ирландии Майкла О`Риордана, однополчанина по «Колоне Коннолли» во время Гражданской войны в Испании. Шотландец нашел дела О`Брайана отличными, при том, что отличался, вообще, ворчливостью и некоторой скупостью на столь превосходные оценки.
   Кооперативные кварталы закладывались изначально как комплексные, с одновременной организацией коммунальных служб, пространства для отдыха, кооперативной торговли и производства – поначалу, мелкотоварного, но способного обеспечить работой, по крайней мере, значительную часть проживающих там людей. Ирландские католики выступали в них в большом количестве. В принципе, для большинства из них это был первый случай в жизни, когда они видели реальную возможность всерьез изменить собственную судьбу самостоятельно. Важным моментом было то, что в каждом квартале предусматривались школы. Непременным обстоятельством стал интегрированный характер обучения в них, так, чтобы католики и протестанты имели одинаковую образовательную программу, в равной мере уважительно относящуюся к обоим конфессиям. Это встретило сопротивление многих ортодоксальных священнослужителей, да и значительной части обывателей. Однако, набравшая обороты агитация «Теологии Освобождения», вкупе с несомненными плюсами, которые сулило членство в кооперативах, в конечном счете, перевешивали предубеждение. В результате бедняки-ирландцы обоих вероисповеданий вынуждены были ежедневно взаимодействовать по ряду важных вопросов, что постепенно размывало стену отчуждения между ними. Вот тут весьма кстати приходилась и своевременно развернутая агитация из газет, радио и телевидения – вместе с житейскими, данными в ощущениях обстоятельствами они уже не выглядели как отвлеченные рассуждения. Кооперативные производства строились, преимущественно, в сфере легкой и пищевой промышленности: льняного производства, переработки сельскохозяйственного сырья и морепродуктов, швейных производств. Кроме того, как и в Лондоне, внимание обратили на сферу обслуживания, бумажную промышленность и полиграфию, благо, специалистов, которых можно было откомандировать на обучение кадров и постановку производств, у РСЛ к зиме 60-го хватало. «Horns and Hoofs» обеспечивала всем этим предприятиям стабильный спрос. Кооперативы, сразу после разворачивания производства, получали долгосрочные контракты на поставку продукции по твердым ценам. Отнюдь не всегда эти поставки шли в страны социализма и народной демократии, хотя на них была ориентирована весьма значительная их часть. Многое находило спрос и в Англии, и на континенте, и в Америке. Выигрыш все равно имелся, за счет того, что «H&H» давала хорошие цены, имея развитую сеть сбыта.
   Серьезная работа велась и в самой Ирландии. Помимо работы иезуитов, коммунисты активно агитировали в среде рядовых членов ИРА, всеми силами стараясь насадить среди них мысль о необходимости перевода религиозной вражды в классовую. Агитацию такого рода вела и Компартия Ирландии, однако, успехи её, в условиях доминирования консервативных настроений в обществе и диктата церкви в ряде аспектов общественной жизни, были довольно «средненькими». Троцкисты из РСЛ и СРП заходили, несколько, с иной стороны. Не растрачивая потенциал на прямолинейную агитацию в лоб, они успешно «энтировались» в ячейки ИРА по всей Ирландии, и исподволь проводили там линию на то, что преодолеть религиозные и национальные противоречия, объединив многострадальную страну, можно лишь на базе интернационализма и рабочей солидарности. Откровенно говоря, многие бойцы ИРА и даже отдельные лидеры «Шинн Фейн» и сами отлично понимали это, однако всерьез пересмотреть программу им мешала религиозность и, как ни прискорбно это признать, существенная толика характерной ирландской твердолобости. В сочетании с ростом популярности латиноамериканских проповедников, у которых весьма быстро появилось много последователей, возникла довольно своеобразная ситуация, когда существенная часть молодых членов «Шинн Фейн» и ИРА оказались заметно «левее» своего руководства. Как раз на Рождество в этой среде стала была выдвинута и стала активно распространятся новая политическая платформа ИРА “Эйре Нуа” (“Новая Ирландия”). Она была продуктом коллективного творчества, но основную роль при её создании, как не сложно догадаться, сыграли коммунисты. Она включала в себя, по сути, те же принципы объединения страны, что и были утверждены ЦК Интернационала. Кроме того, программа выдвигала план развития будущей единой Ирландии. Модернизация связывалась с обеспечением свободы совести, отделением церкви от государства, поэтапным построением новой экономики на основе коллективной и государственной собственности, сотрудничество с мировыми прогрессивными силами, в том числе с ВЭС. Создатели программы считали, что Ирландия, освободившись как от диктата со стороны колониальной английской администрации, так и от «скреп» общества, созданных консерваторами и церковниками, будет способна модернизироваться и сыграть важную и взаимовыгодную роль в мировом производстве, грузообороте и получит рынки сбыта для своей сельскохозяйственной и промышленной продукции. В пример открыто ставилась Гватемала, сумевшая всего лишь за год добиться значительных хозяйственных и социальных успехов, будучи еще более бедной и малоразвитой страной. Экономический раздел программы так и назывался: «Экономика для ирландцев, а не ирландцы для экономики!».
   Новая программа вызвала крайне бурное обсуждение, как в Ирландии, так и в английских графствах Ольстера. Поскольку её, практически, никто не скрывал, а коммунисты все сделали для её максимальной популяризации, «заболтать» или иным образом скрыть от общественности заложенные в ней идеи не удалось. Программа находило множество сторонников, в том числе и среди совершенно аполитичных людей. Её основные положения вполне отвечали чаяниям простых ирландских трудящихся, разочарованных политикой правящей партии, откровенно подчиненной интересам местных, континентальных и американских торгово-промышленных монополий, из-за которой Ирландии отводилась роль сельскохозяйственного малоразвитого региона и источника дешевой рабочей силы. Немалую роль сыграла и падающая популярность выбранной линии внешней политики, которая превращала ирландскую армию в инструмент руководства ООН, предвзятость которого лезла из всех щелей, и не отвечала интересам самих ирландцев. На фоне подобного опыта, линия на взаимодействие с ВЭС, действительно, смотрелась более чем привлекательной.
   Мало того, что ИРА и «Шинн Фейн» оказались на грани раскола, так еще и протестантский «Орден Оранжистов» изрядно залихорадило: в среде ирландских протестантов обнаружилось множество сторонников новой программы, хотя она, казалось бы, исходила из враждебного лагеря. «Скрытая» агитация СМИ коммунистов всячески усиливала этот эффект. Еще более неожиданным стал явный отток избирательских симпатий у лояльной Британским правящим кругам Юнионистской партии. Ранее юнианисты, как раз, и играли преимущественно на противоречиях протестантского большинства и католического меньшинства, сейчас же многие ирландцы впервые взглянули на природу этого противостояния с другой точки зрения, и увидели протянутую с иной стороны фронта руку…
   Тед и Сэм Гордон в Лондоне отлично понимали, какие последствия это может вызвать. В Ольстер последовательно, по мере обучения, перебрасывались пополнения CASA. К зиме 60-го отделение CASA в Белфасте было самым многочисленным во всей Британии, несмотря на то, что параллельно пришлось обеспечивать безопасность советских туристов в Лондоне и Эдинбурге, создавать полноценное подразделение организации в Канаде, обеспечивать отряд, проходящий обучение на Кубе, и отправлять инструкторов на Цейлон, где тоже становилось явственно «жарко». Председатель ольстерской организации РСЛ, Патрик О`Донелл, многократно писал в Лондон о том, что члены кооперативов, профсоюзов и религиозных общин, в которых придерживались идей «Теологии Освобождения», получают все больше и больше угроз. Исходили они, преимущественно, со стороны «Оранжистов», но некоторые, судя по контексту, поступали и от католических традиционалистов. Эдвард Лаймон и его заместитель в Ольстере, Дерек Макконахи, делали все, чтобы как можно скорее наладить в Белфасте полноценную службу безопасности, прикрывающую плотным «зонтиком» все организации и предприятия. Помогали им, чем могли, и агенты Коминтерна, которых в Ольстере координировал Макнаб. Но возможности Коминтерна там были, к сожалению, довольно ограниченные, и большую часть работы приходилось делать «на живую нитку», к тому же, скрытно, так как британские власти весьма пристально следили за деятельностью коммунистов.
   Скорее всего, во многом из-за этого первый удар был нанесен неожиданно, и был весьма болезненным.
   2 февраля 1961-го года в Дерри был убит один из католических священников, прибывших из латинской Америки, бразильский иезуит падре Жеремиас. После очередной проповеди, когда падре вышел на улицу вместе с частью паствы, неизвестный в маске быстро подошел к нему сзади и выстрелил в затылок из револьвера .38-го калибра.
   В тот же день неизвестные, в масках и с оружием, врывались в дома других членов партии, профсоюзных активистов и организаторов кооперативов. Их, и членов их семей жестоко избили. Двое, неофициальный лидер ячейки Белфаста Лиам О`Нил и председатель жилищного кооператива Молли Макмерфи, были убиты в офисе кооперативной ссудной кассы. Их расстреляли из пистолетов-пулеметов в упор. В самой кассе было инсценировано ограбление. Уже через полчаса на порог одного из активистов была подброшена записка с требованиями. Они были простыми: полное свертывание деятельности РСЛ в Ольстере и роспуск кооперативов в течении двух недель.
   Подразделение CASA, «недоразвернутое» в Ольстере, в первые часы после трагедии оказалось, к стыду Лаймона, дезорганизовано. Это были достаточно опытные и проверенные люди, но все они занимались, главным образом, детективной работой. В ситуации, когда дело по-настоящему запахло жаренным, они, прямо скажем, растерялись, и, судя по разговору, который Тед тут же, как получил известия, из телефонной будки, провел с Макконахи, толком не знали, за что в такой ситуации браться в первую очередь. Тед потребовал взять себя в руки, и предоставить полный отчет о текущих раскладах в Ольстере, списки подозреваемых и заинтересованных сторон, и все, что удастся выяснить полиции Белфаста. Полиция, кстати, уже квалифицировала нападение на ссудную кассу как «ограбление», хотя нападавшие даже не потрудились открыть сейф с деньгами и векселями (ключи от которого висели на стене), а факты избиений вообще проигнорировала без всяких пояснений. Было понятно, что особого толку от них не будет.
   – Черт, мне надо выезжать в Белфаст, – озабоченно протянул Тед, когда они прибыли в общежитие цементного завода, в котором решено было провести экстренное партийное совещание. Известие о гибели Лиама и Молли подействовали на него, как удар дубиной по голове, но он уже начал брать себя в руки, – Надо было сразу заказать билеты…
   – И что ты там будешь делать? – скептически спросил Фред Эллиот, прибывший раньше других, – Ты что, умеешь расследовать убийства? Туда надо выезжать Лайману и всем нашим из CASA, кто хоть чего-нибудь умеет.
   – Одна с ними беда, – проворчал Тед, – В таких делах у нас никто ничего не умеет…
   – Товарищи, давайте конструктивнее, – предложил Сергей, отрываясь, наконец, от телефона, с которого он сделал не менее двадцати звонков за вечер, – Не стоит недооценивать CASA. За истекший период они неплохо натренировались. Только в этом году через наш лагерь в Беркшире прошло сто сорок семь человек, еще пятьдесят шесть, насколько мне известно, через тот лагерь, который вы организовали в Уилтшире, там, где раньше базировались американские десантники…
   – А ведь это закрытая информация, – с осуждением заметил Фред, – По идее, вам её знать неоткуда.
   – Так там работает наш товарищ, – развел руками Сергей, – Вы же знали, что он приехал по нашей рекомендации… Так вот, в любом случае, весь личный состав перебрасывать в Ольстер не нужно наверняка, тем более, тех новичков, которых вы только что подготовили к новогодним праздникам. Для начала определимся с планами…
   С планами удалось определиться довольно быстро. Тед должен был оставаться и продолжить текущую работу. Одна группа CASA, под руководством Эдварда Лаймана и коминтерновского спеца-консультанта, представившегося как «Доминго», должна была немедленно вылетать в Ольстер, и осуществлять оперативно-следственные действия. Все необходимое оборудование и средства, кроме оружия, им предстояло взять с собой. Оружие в Белфасте имелось. Другая группа, под командованием его заместителя, Джона Грейвса, вылетала, в свою очередь, в Ирландию, куда могли быть доставлены похищенные. Вместе с ними должен был отправится Энди Макнаб, которого не без труда удалось вытащить из постели.
   – Стоит ли его привлекать? Насколько я знаю, он очень занят в «Horns and Hoofs», – заметил Эдвард Лаймон, немного побаивавшийся шотландца с прошлогодней истории.
   – Стоит, – уверенно ответил Сергей, – Энди неплохо знает О`Риордона, еще по войне в Испании. Они служили в одной интербригаде. Он устроит все, чтобы ирландская компартия оказала любое возможное содействие. Это, в настоящий момент, необходимо: у Майкла есть связи в ИРА и «Шинн Фейн», и если эти парни имеют отношение к нападениям, пусть даже и в частном порядке, он может сильно помочь.
   Обе группы были сформированы в течение ночи. Большая часть личного состава обеспечивало безопасность туристов, следя за пресечением возможных провокаций, поэтому собрать людей не составило труда. В Ирландию группа отбыла ранним утром, в Ольстер полетели ближе к 11 часам, просто потому, что раньше рейса не было. Примерно в это же время Сергей смог, по своим контактам, точно выяснить, что правительственные спецслужбы к нападениям отношения не имеют, хотя, весьма возможно, могут и оказывать содействие возможным кандидатам в налетчики. Источники в MI-5 уверяли, что точно были бы в курсе столь беспардонной операции. Советская разведка имела источник непосредственно в группе MI-5, курирующей «ирландскую тему», и этот источник не фиксировал никакого повышения активности, даже незначительного.
   С утра Грант, не выспавшись и будучи в крайне расстроенных чувствах, отправился на заседание ЦК. Разумеется, он понимал, что чего-то подобного следовало ждать еще с тех пор, как они начали массовую работу, и не только в Ольстере. В принципе, несмотря на обилие людей, имеющих на коммунистов нож, к утру удалось выявить основных кандидатов.
   В их числе, были, во-первых, экстремисты из числа ирландских католиков Белфаста и Дерри: последователи проповедника Алана О`Кифа из Белфаста. В отличие от большинства католиков провинции, сплотившиеся вокруг О`Кифа католики считали, что вопрос о социальных преобразованиях следует решать только после полной очистки Северной Ирландии от «чужеземцев», в число которых они скромно включали 2/3 её населения, т.е. всех англичан и протестантов. С их точки зрения, кооперативное движение было соглашательским по природе, так как оно «сбивало добрых католиков с пути борьбы». Лиама О`Нила они многажды забрасывали кирпичами на улице, а Молли Макмерфи угрожали и публично обзывали «нечестивой шлюхой». Сказать, что О`Киф имел массовую поддержку населения было бы неверным: большинство ирландцев-католиков стояло на позициях ИРА, которая была существенно «левее», с большим уважением относилось к «красным иезуитам» из Латинской Америки и симпатизировали кооперативному движению, даже если сами в нем не участвовали. Но некоторое число приверженцев у него было, и, что немаловажно, священник старался агитировать, прежде всего, молодых мужчин, имеющих опыт военной службы. Поэтому его группа отличалась изрядной боеспособностью, несмотря на довольно скромную численность.
   Во-вторых, подозрения падали, разумеется, и на «Орден Оранжистов». Боевое крыло этой религиозно-милитаризированной группировки возглавлял некий Шон Кейси, американец по происхождению, ветеран Второй Мировой войны (он служил в 82-й воздушно-десантной дивизии США и принимал участие в высадке в Нормандии в 44-м). Претензии к РСЛ у Кейси были простыми, как лом: они были коммунистами, а это уже повод для серьезных претензий, они агитировали и работали, преимущественно, среди католиков, значит, с его точки зрения, поддерживали последних. Ну и наконец, в газетах и журналах РСЛ, распространяющихся в большом количестве, прямо осуждались религиозная и национальная рознь, противопоставляемые классовой борьбе. Это тоже не нравилось «приличным гражданам». Относительно тех СМИ коммунистов, которые вели «скрытую агитацию», у «Оранжистов» пока никакого мнения пока не было, но подозрительность к ним тоже нарастала.
   Наконец, была еще и ИРА, точнее, её правое крыло. Но резонов для столь серьезных акций против активистов РСЛ у «Армии» не имелось. Никаких угроз от неё не поступало, а имеющиеся неофициальные контакты были, скорее, дружелюбными, нежели враждебными, хотя настороженность имелась. Эмиссары ИРА и сами, пожалуй, не против были бы попытаться организовать молодых католиков в производственные и жилищные кооперативы. Это было бы полезно как с целью несколько поднять их жизненный уровень (который и в целом по Ольстеру был куда ниже, чем по Англии, а среди католиков особенно), так и для того, чтобы увеличить влияние и популярность среди масс. Однако, положение «Армии» было слишком шатким: после арестов 57-го года, большая часть её представителей постоянно проживала в Ирландии, в графствах Донегол, Монахан и Каван. В британской провинции они появлялись только для выполнения неких миссий. Против классовой борьбы как таковой ИРА тоже ничего особо не имела, тем более, что факты дискриминации в РСЛ не отрицали и изобличали. К тому же, ИРА на тот момент была слишком занята внутренними разногласиями.
   Обе группы прибыли в Ирландию вечером 3-го февраля, и немедленно приступили к работе. «Доминго» и Лаймон быстро взяли управление в свои руки (к немалому облегчению Макконахи), что отразилось на ходе расследования самым положительным образом. Довольно быстро, используя сеть осведомителей, уже худо-бедно построенную CASA с начала работы в Ольстере, удалось выяснить, что боевики, осуществлявшие нападения и убийства, были, скорее всего, местными. Никто из людей, похожих на участников нападения, Ольстер не покидал, ни в Ирландию, ни в Британию, ни куда-либо еще. По горячим следам удалось выявить автомобили, которыми пользовались нападающие, а через связи в полиции – отследить их владельцев. К концу дня 4-го февраля CASA чертовски повезло – один из местных жителей, пожилой овцевод, в округе городка Балликасл, видел микроавтобус «Фольксваген Т1» с несколькими подозрительными пассажирами, который в день нападений быстро приехал со стороны Белфаста, и останавливался на заправке на окраине. Фермер обратился к местному полицейскому, но тот заявление, в целом, проигнорировал, посчитав старика пьяным. Тот, и вправду, нередко и основательно закладывал, но именно в этот день, как он клялся, был трезв как стеклышко. Поэтому он позвонил своему сыну, работавшему в кооперативной мебельной мастерской в Белфасте, и уже от него информация попала к Макконахи и Лаймону. В указанном районе сельской местности графства Антрим был проведен скрытый поиск. В нем приняли участие более тридцати бойцов CASA, и еще столько же добровольцев-партийцев, на двух десятках машин. Часть бойцов еще в Белфасте получили личное оружие, несмотря на весь сопряженный с этим риск – Лаймон и Доминго пришли к общему выводу, что риск столкнуться с вооруженными головорезами был не в пример выше. Из полиции и тюрьмы вытащить человека, при некоторых условиях, вполне возможно – а вот с того света, весьма вряд ли. В результате, указанный «Фольксваген» был обнаружен возле заброшенной фермы, стоящей на отшибе, спрятанным под кучей старой парусины. Установленное за фермой скрытое наблюдение выявило наличие на ней хорошо замаскированного укрытия, в котором находилось несколько человек – вероятно, пять или шесть. Они размещались в полуподвальном помещении жилой пристройки, и, судя по всему, заранее подготовили его для того, чтобы на длительное время «залечь на дно». Снаружи за окрестностями постоянно наблюдали один или два дозорных, но пока они ничего не заподозрили.
   Возник логичный вопрос, что делать дальше. Можно было выдать предполагаемых террористов полиции. Но поведение последней наводило на мысли, что в таком случае, боевики очень быстро вновь окажутся на свободе. С другой стороны – причастность или непричастность прячущихся на ферме людей выяснить представлялось возможным только в случае захвата. Получить санкцию от ЦК Интернационала в требуемые сроки было невозможно – открытые каналы связи были для этого непригодны, а секретные не обеспечивали оперативности. В конце концов, Доминго, Лаймон и Макконахи, взвесив все «за» и «против», решили проводить операцию на свой страх и риск. Вечером 4-го числа был проведен общий брифинг со всеми будущими участниками.
   5-го февраля в шесть утра две группы отборных бойцов, только из числа служивших в британской армии или на флоте, и наилучшим образом зарекомендовавших себя во время подготовки, выехали на встречу с агентами, ведущими наблюдение за схроном. Часть получила винтовки Ли-Энфилд SMLE, малокалиберные винтовки, оснащенные глушителями и оптическими прицелами и боеприпасы, и рассредоточилась по округе, чтобы отрезать противнику возможные пути отступления. Другая часть сформировала штурмовую группу, которая сосредоточилась рядом с фермой, но вне видимости с неё, за дорожной насыпью. Её бойцы получили пистолеты-пулеметы Томпсона, импровизированные шоковые гранаты со снаряжением из черного пороха и магния, и облачились в бронежилеты Гроу американского военно-воздушного образца времен войны, а также в каски, тоже американские, М1, того же периода.
   По команде, снайперы, вооруженные бесшумными винтовками, уничтожили обоих дозорных противника, один из которых прятался на чердаке у слухового окна пустого коровника, а другой – в одном из сараев. После этого штурмовая группа оцепила жилую пристройку, в полуподвал полетели шоковые гранаты, а после их разрыва бойцы скоординировано ворвались внутрь. Засевшие внутри боевики были ошеломлены грохотом и вспышками, но некоторые смогли оказать сопротивление, открыв огонь из пистолетов-пулеметов. Двое бойцов штурмовой группы были ранены, еще одного спас от тяжелого ранения бронежилет. Из восьми боевиков убиты на месте были трое, еще один получил тяжелое ранение и умер, не приходя в сознание, четверых удалось скрутить в относительной сохранности, не считая синяков и выбитых прикладом зубов. В подвале был обнаружен недельный запас продовольствия, воды и виски, заранее оборудованный нужник, печь с большим запасом топлива и хитрым дымоходом, практически исключающим обнаружение дыма со стороны. У боевиков были изъяты три пистолета-пулемета МР-40, четыре пистолета P-38, три Кольта М1911 и револьвер Смит-Вессон МP, из которого, видимо, и был убит священник. То, что убийцы даже не удосужились избавиться от «запачканного» оружия, весьма недвусмысленно говорило о том, что преследования со стороны полиции они вообще не боялись.
   Допрос задержанных был тяжелым. Почти никто в CASA подобного опыта не имел, и основную часть пришлось взять на себя Доминго. Боевики долго не проявляли желания говорить – поняв, что попали не в руки полиции, а к коммунистам, разъяренным гибелью товарищей, они не чаяли остаться в живых и предпочитали молчать. В конце концов, удалось выяснить, что организатором нападений был Шон Кейси. Двое из убитых на ферме боевиков были его сослуживцами по американским воздушно-десантным войскам, и они же возглавляли нападение на ссудную кассу. Убийца падре Жеремиаса был захвачен живьем – его, после тщательных расспросов, выдали подельники.
   – Как лучше поступить в такой ситуации? – задумчиво произнес Тед, когда эти новости достигли Лондона, – Очевидно, что «Оранжисты» такой реакции не ждали. Но не будет ли она для них подарком?! Если мы ответим жестко, как и положено, и как нам всем самим хотелось бы, когда наших товарищей убивают, они могут подключить полицию, которая не даст нам жизни, и не только в Ирландии.
   – Кейси надо валить, – жестко отрезал Фред, – В такой ситуации стоит лишь один раз дать слабину, чтобы они сделали из нас мальчика для битья по любому поводу. К тому же, если мы не отреагируем, это оттолкнет от нас сторонников: кому нужны союзники, не способные постоять даже сами за себя?!
   – Согласен с товарищем Элиотом, – задумчиво согласился Сергей, приглашенный на очередное специальное совещание, – А чтобы никто не стал подключать полицию, следует, как мне кажется, принять специальные меры…
   Ночью 7 февраля в Белфасте произошли знаменательные события. В собственном доме был убит Шон Кейси, расстрелянный из пулемета «Брен» прямо через входную дверь, вместе с двумя охранявшими его вооруженными боевиками «оранжистов», которых достало даже сквозь стены. Практически то же самое произошло с его братом Фредом, который был, по сути, «мозговым центром» «оранжистов». Одновременно незваные гости явились к его заместителям, пожилому буржуа Рону Галлахеру и бывшему капитану британской армии Энгусу Фланагану. Обоих скрутили и вывезли в неизвестном направлении на легковых автомобилях с залепленными грязью номерами. Примерно в то же время неизвестные в масках ворвались в дома преподобного Алана О`Кифа, которого, к собственному немалому смущению, застали в одной постели с молодым человеком, причем оба были в чем мать родила. Дав «греховодникам» наскоро одеться, обоих также связали и затолкали в машину.
   Всех похищенных развезли в разные укромные места графства, где, завязав глаза и поставив на колени в грязь посреди чистого поля, объяснили следующее: с текущего дня и до веку, никто не должен сметь даже пальцем касаться коммунистов из любых партий, дольщиков кооперативов и священников любых конфессий, исповедующих идеи социальной справедливости. Это относится совершенно ко всем. Вне зависимости от религиозной и партийной принадлежности, и личных политических воззрений. В противном случае, покусившаяся на коммунистов партия, группа или секта будут уничтожены поголовно, а также все члены их семей и друзья, опять таки, без малейшего разбора. Публичная полемика – это совсем другое, тут никто не покушается ни на чье право отстаивать свою точку зрения. Но как только в дело пойдет оружие или доносы властям – врагам коммунистов лучше сразу застрелиться, чтобы не подвергать себя лишним мучениям…
   Фланагану и Галлахеру похитители представились, как агенты Коминтерна, и сообщили, что единственная причина оставлять их в живых – это то, что все допрашиваемые, не сговариваясь, называли их непричастными к нападениям, утверждая, что все это дело рук братьев Кейси и их банды. О`Киф вместе с любовником был отвезен обратно домой, будучи уверенным, что общался с представителями «Возрожденной Ирландской Гражданской Армии им. Джеймса Коннолли». По утру все трое узнали про судьбу братьев Кейси, а ближе к полудню полиция обнаружила трупы десятерых боевиков, убитых на ферме, лежащие в рядок возле центрального полицейского участка Белфаста. Вместе с ними было аккуратно сложено их оружие, которое недвусмысленно указывало на авторство убийства священника и активистов РСЛ. Впрочем, формально, они так и остались нераскрытыми.
   Естественно, реакция последовала быстро, и достаточно жесткая. Почти все более или менее известные члены РСЛ в Ольстере были задержаны в течении нескольких суток. Ни Лаймона, ни, тем более, Доминго, в Ирландии уже не было – они, вместе с направленными на усиление бойцами, вылетели частными рейсами принадлежащей Коминтерну авиакомпании сразу после операции. Однако, после допросов в полиции, все были освобождены – никаких улик, ни прямых, ни косвенных, на ирландских коммунистов не имелось. У всех было железное алиби, да, собственно, практически все, кроме Макконахи, и понятия не имели, что произошло.
   С того момента более никто, кроме властей, работе коммунистов в Ольстере не мешал: урок пошел на пользу. Простые же ирландцы, в особенности, католики, поняли, что с РСЛ можно иметь дело, и они умеют защитить себя и своих друзей. Кроме того, сам факт арестов и задержаний активистов в ходе расследования, несколько неожиданно, но сыграл позитивную роль в массовом восприятии коммунистов – отныне никто уже не подозревал в них лоялистов. Работа в Ирландии все время расширялась, в партию и кооперативы вступало все больше и больше народу. ИРА же, начиная с зимы 1960-61 гг. заметно покачнулась в настроениях влево, и начала путь к существенным внутренним изменениям. До победы, конечно, было еще очень далеко, но теперь у людей, по крайней мере, появилась надежда, и твердая платформа для будущих социальных перемен…
   Неудивительно, что для Тэтчер время у Теда нашлось очень нескоро.
   Для начала, естественно, он тщательно ознакомился со всеми материалами, которые предоставила ему депутатка в той самой папке. Увы, ничего особенно сенсационного там не было: все лишь досье на парламентариев и членов правительства от партии консерваторов, список политиков, которые напрямую консультировали спецслужбы на предмет борьбы с левыми и другими оппонентами консерваторов, некоторые подробности относительно бизнес-связей представителей истеблишмента, личных пристрастий и интрижек. Большую часть из этой информации Тед и так отлично знал: её никто и не пытался скрывать. Да, если единовременно выплеснуть в СМИ данные о коррупционных связях консервативных депутатов, про их лоббизм и неформальные договоренности, это, пожалуй, могло бы иметь некоторый резонанс. Возможно, правящей партии пришлось бы даже изрядно напрячься, чтобы снять с себя все обвинения. Но, если вдуматься, ценность подобного вброса была невелика. Ведь для того неформальные связи и существуют, чтобы их участники не утруждались документированием своей деятельности и не оставляли улик. А уж то, что представители обеих наиболее массовых парламентских фракций обстряпывают свои делишки не в открытых прениях, а в кулуарных сговорах, не было тайной с тех самых пор, как в Англии возник парламент.
   Иными словами, содержательная часть компромата не выглядела угрожающей для властей, так как лишь подтверждала то, что и так все знали. А остальное просто не представляло большого интереса, хотя кое-что и можно было использовать, но, разве что, в будущем.
   По всему остальному же следовало крепко подумать и посоветоваться с товарищами. О том, насколько полезным кадром является Тэтчер, Тэд имел беседу с Джоком Хастоном. Мнение того было неоднозначным. На выступлениях в Палате Общин Тэтчер, с одной стороны, проявляла незаурядные задатки ораторского мастерства, она была принципиальна, и её весьма непросто было сбить с настроя неудобным вопросом, за словом в карман женщина не лезла. С другой же стороны – у Хастона сложилось впечатление, что самостоятельной фигурой Тэтчер не является, её «мнение», хотя и отстаивалось горячо и принципиально, явно коренилось в настроениях наиболее реакционной части её и без того реакционной фракции. Это выразилось, в частности, когда она, еще до скандала, выступала против законопроекта лейбористов о запрете телесных наказаний в марте 60-го. После обструкции и изгнания из фракции Маргарет будто подменили: на смену упрямой и энергичной певицы консервативной идеологии пришла апатичная и инертная барышня, которая взирала на прения с явной скукой. Единственное, в чем она сохранила постоянство, было голосование – почти во всех случаях Тэтчер отдавала голос против своих бывших коллег, лишь изредка воздерживаясь.
   Сергей, когда во время очередной встречи Грант изложил ему суть дела, лишь развел руками.
   – Она политик, Тед, буржуазный политик, который отлично умеет видеть свою потенциальную выгоду и убытки в любой ситуации. Могу лишь точно сказать, что это – не хитрый план внедрения, или что-то в таком роде. Консерваторы жалеют только о том, что её не удалось привлечь к суду за разглашение государственной тайны. И обратно ей хода нет точно. Другое дело, конечно, что все эти несчастья никак не превратили её в сочувствующую рабочему делу. Скорее, уж, наоборот. Ведь она и сама понимает, что это коммунисты её подставили. Да, она обижена на своих бывших коллег, но в действиях будет руководствоваться не эмоциями – не такой она человек.
   – Я и сам это осознаю, – согласился Тед, – Но я и не предлагаю звать её к нам, тем более, что она и сама наверняка не пойдет. У меня немного другая задумка – что, если нам использовать её в качестве клина, который расколет буржуазный истеблишмент?
   – Хм, – улыбнулся Сергей, – А как будет «вклиниваться» в противоречия властных элит депутат без партии, политическая изгнанница со скандальной репутацией? На мой взгляд, у неё на это шансов не больше, чем у Джерри Хили.
   – Нет. Разница есть, и большая. Во-первых, она женщина, что само по себе немало значит. Консерваторы именно в этом качестве проталкивали на выборах, считая, что молодая женщина-консерватор ценна в качестве противовеса левому феминизму, ориентируя женский электорат на свою партию. Да, она была многообещающим химиком-технологом, адвокатом, ценным специалистом в будущем, но, разумеется, не за это её взяли. Хили – по правде говоря, просто козел, который неспособен найти общий язык практически ни с кем. А Тэтчер – безусловно, нет. Она не только с успехом выполнила роль, отведенную ей консерваторам, выиграв трудную предвыборную кампанию, но и сейчас, по существу, представляет немалую ценность как показательный пример женщины в буржуазной политике. Да, она может быть полезна, да, если она играет по правилам, её будут возвышать, но в случае провала – выбросят, как использованную салфетку.
   – Но у вас ровно то же самое и с мужчинами-политиками, – заметил Сергей, – Вы забываете, что все сходит с рук только реально богатым и вписанным в правящий класс политиканам. Человек же «со стороны», даже самый верный, всегда имеет риск оказаться в роли отработанного материала.
   – А это смотря как преподнести, – улыбнулся Тед, – Ведь на виду-то, как раз, примеры, когда политики совершают провал за провалом, становятся жертвами коррупционных скандалов, врут под присягой, и при этом, все равно, остаются на плаву. Люди привыкли к этому, в нашей политике это давно стало нормой. Вот, скажем, Черчилль. Человек, который, по существу вопроса, стал могильщиком Империи. Человек, проваливший все, что можно. Что во внутренней, что в международной политике. Написавший и сказавший уйму самой бессовестной лжи, о чем знает каждая собака. При этом, даже после окончания карьеры, был уважаемым человеком, и как политик-то исчез с вершины больше из-за проблем со здоровьем, чем из-за чего-то еще.
   – Иными словами, вы собираетесь сыграть именно на этой теме, «женской»? – с некоторым скепсисом в голосе пробормотал Сергей, – А согласится ли на это сама Тэтчер? Она не из тех людей, как мне кажется, которые согласны играть роль узко-специализированной игрушки в чужих руках.
   – Согласится, вот увидите, – улыбнулся Грант, – Да и делать из неё «игрушку» – бессмысленно, её ценность, как раз, в способности вести самостоятельную линию. Надо просто сделать все, чтобы эта линия была выгодна нам.
   – Ну, собственно, ваш проект – вам его и отрабатывать. Такие материи, как парламентаризм, вы уж точно понимаете куда лучше меня, человека пришлого. Об одном прошу – не трогайте Дениса Тэтчера. Мы сейчас с ним работаем.
   – Денис Тэтчер заинтересовал Коминтерн?!
   – Скорее уж, «Horns and Hoofs». Дело в том, что у него весьма неплохое предприятие в области производства лакокрасочной продукции, высокого качества и в очень большом ассортименте. Использует немало передовых и эксклюзивных технологий, передовая организация труда, весьма впечатляющая система сбыта. Думаем, что сможем, постепенно, так все устроить, что он будет работать не только на себя, но и на нас. Сейчас он уже познакомился, во время деловых переговоров, с одной из наших агентесс, очаровательной итальянской социалисткой. Он, на самом деле, неплохой человек, и успел ей по-настоящему понравиться. Полагаю, что мужику, да еще и в столь расстроенных чувствах, не устоять… К тому же, мы чувствуем себя немного виноватыми перед ним – как ни крути, мы разбили его брак, хотя он-то не виновен вовсе ни в чем, как и двое детей, лишенных матери. Так что, заодно и это компенсируем… Хотя, конечно, его автолаки, краски и пропитки важнее, – улыбнулся Сергей.
   – Вот и хорошо, – удовлетворенно кивнул Тед, – Тем более, надо занять Маргарет делом, чтобы не мешала вашим планам, и не смущала налаживающего личную жизнь экс-супруга.
   На следующий день Тед попросил к себе на беседу трех девушек. Все они были проверенными активистками РСЛ со стажем в два-три года. Одна из них, высокая стройная блондинка Мэгги Макбрайт, работала в кооперативном туристическом агентстве, и весьма хорошо показала себя во время зимних визитов советских туристов в Лондон. Она хорошо знала русский, испанский и португальский языки, и, в целом, отличалась способностью располагать к себе людей. Другая, фигуристая шатенка среднего роста, Вики Джонс, служила в CASA с первого для организации службы (она была двоюродной племянницей Фреда Элиота), работала на обеспечении конгресса и приняла деятельное участие в операции в Ольстере. Характер у неё был – весьма «не подарок», в школе она была весьма не прочь подраться, и, частично, резкость оценок и горячность сохранились у неё и по сей день. Третья, Виджая Диксон, жгучая брюнетка с пронзительными карими глазами, наполовину индианка, наполовину шотландка, вступила в РСЛ год назад, но уже успела себя зарекомендовать, как добросовестный активист, талантливый организатор в своей ячейке и, кроме того, много и хорошо писала в партийную прессу. Все три девушки были не замужем, хотя и имели постоянные и устойчивые связи, трудились в кооперативных предприятиях, и ничем ни разу себя не запятнали. У Теда были самые серьезные основания доверять им.
   Кратко изложив ситуацию, Тед спросил девушек, что они думают.
   – Тэтчер – лавочница. Тэтчер политик и не могла не знать, с кем работает, да и оступившегося, кого-нибудь другого, сама с радостью сожрала бы, и даже не подавилась. А если за это еще и приплатят, вообще прекрасно... так что "лавочница" лицемерит, ей не месть нужна, а трамплин, чтобы вернуться в первые ряды на политической арене, и мы ее шанс, – уверенно отрезала Вики, – Гнать её в шею надо, а не разговоры разводить, товарищ Грант!
   – Это я понимаю, – заверил её Тед, – То, что она осознает свой интерес. А выгнать – всегда успеем, вопрос – надо ли торопиться?
   – Сейчас, она, может, и правда в некотором расстройстве чувств, но это ненадолго, – согласилась с подругой Мэг, – Я хорошо помню её кампанию в Финчли. Черт, да она на добрые две трети была построена на спекуляциях на половом вопросе и «необходимости отразить коммунистическую угрозу и сохранить священные права частных собственников». Какая из неё жертва обстоятельств? Товарищ Грант, вот представим ситуацию от обратного, вместо неё – меня, Вик или Вижаю, например, вместо консерваторов – нашу партию. Как буду выглядеть в ваших глазах я, если побегу в MI-5, рассказывать по наши партийные дела, через пару недель после изгнания из партии? Правильно, либо как беспринципная тварь, либо как набитая дура. Я думаю, что эта Тэтчер – отнюдь не дура, Тед.
   – Тут немного другой расклад, Мэг. Она же не пытается заверить меня в том, что перешла на пролетарские позиции! Напротив, даже в личной беседе она подтвердила верность своим идеалам и воззрениям. Нам не нужно делать из неё коммунистку. Ею движет классовый интерес и весь жизненный опыт, а такое не исправишь уговорами, нужно что-то посущественнее. Она еще молода – кто знает, к каким взглядам придет в будущем? А сейчас мы должны решить, что нам с этим делать.
   – Она убежденный консерватор, товарищ Грант, – напомнила Виджая, – У неё могут быть разногласия с персоналиями, но не с идеологией, не с базовыми принципами. Такие, как она, вырастают в атмосфере истеблишмента. Для них это основа сознания, вроде религии. Все её друзья и родственники – буржуа, торговцы или рантье. Это её круг, и он определяет её ценностную шкалу. Мы должны помнить об этом. Мне кажется, Тед, нам было бы проще, если бы вы ознакомили нас со своей задумкой. Потому что сейчас, мне кажется, сейчас у любой приличной женщины в Англии к ней отношение самое правильное – как к барыне-белоручке, которая не смогла сделать даже того немногого, что от неё требовалось, предпочтя делу сомнительную связь. Правда, видала я этого Раймундо, когда он выступал в клубе в Колледже. Красавчик, что ни говори, и языком молоть куда как горазд, не удивительно, что она не устояла.
   – В нашем Колледже дураков и не держат… А задумка у меня простая. Я хочу, чтобы она превратилась в тот таран, который расколет консерваторов и правое крыло лейбористов. Хочу, чтобы она внесла в нашу традиционную политику разброд и шатание, тем самым ослабив авторитет традиционных партий. Кто-то ведь, в конце концов, должен расчистить нам дорогу во власть? Кто-то, кто, находясь в рамках парламентской политики, поставит под сомнение все достижения консерваторов и лейбористов, всю их внешнюю и внутреннюю политическую линию. И вопрос с равенством женщин, тут, очень кстати… Вы же у нас – феминистки?
   – Разумеется, но…
   – Понятное дело, что вы не буржуазные феминистки, и право женщины быть таким же людоедом-богачом, как всякие лорды и банкиры, вас волнует мало. Но сколько женщин в стране об этом даже не задумываются?
   – То есть, вы хотите, чтобы она, заодно, максимально обесценила буржуазный феминизм как идею? – удивилась Вики, – Мне кажется, ей выгоднее сделать наоборот.
   – Не совсем. Я хотел бы, чтобы она, как живой пример жертвы «мужской политики», отработала все, что в рамках буржуазного феминизма можно сделать. И чтобы каждой трудящейся женщине стало очевидно, что от того, что очередная богатая барыня прорвалась на высокий пост, её собственная зарплата не растет, рабочий день не сокращается, а отпуск по уходу за ребенком буржуи охотнее не дают. А так все и будет, я уверяю…
   – План у меня такой… – Тед встал из-за стола и начал излагать свои соображения…
   После весьма горячего, и отнюдь непростого обсуждения, ему, все-таки, удалось убедить девушек принять участие в весьма необычном деле…
   Спустя неделю Маргарет Тэтчер получила приглашение на собрание некоего общества «Женщины Британии за национальный прогресс», о котором ранее никогда не слышала. Собрание было назначено в удобное для неё время, и сравнительно недалеко – в Ист-Энде, в зале библиотеки кооперативного квартала. Квартал, как и Джермистон, был построен под организацией РСЛ, однако, в отличие от последнего, никто там не развешивал красных флагов, и вообще, прямая связь кооператива с партией не афишировалась, хотя и не отрицалась. Поэтому, после очередного парламентского заседания, Тэтчер без особых задних мыслей заехала туда, благо, это не заняло много времени.
   Собрание было не совсем обычным. Мэг Макбрайт проделала немалую работу, привлекая всех знакомых последовательниц марксистского феминизма, чтобы найти и собрать в одном зале побольше феминисток буржуазных, благо, таковых среди «представительниц среднего класса», домохозяек и служащих, тогда было очень много, поэтому у каждой коммунистки находилось одна или две знакомых с похожими воззрениями. Тэтчер попросили рассказать про её злоключения, и, к своему немалому удивлению, она встретила самую горячую поддержку со стороны аудитории. Мало того, присутствующие там же Вики Джонс и Виджая Диксон по очереди, каждая в свойственной ей манере, выступили против политики консерваторов, но хитрым образом. Выступления были направлены не против консерватизма, как такового (отношения к нему девушки, вообще, по сути, не высказывали), а против политики конкретного правительства, конкретных министров и, чтобы не выбиваться из контекста мероприятия, «мужской политики», как таковой. Выступления, также, были горячо поддержаны залом. Англичане, вообще, надо сказать, любят, когда перед ними кто-то эдак «держит речь», особенно, если речь содержит то, что им приятно слушать. Тут же все совпало идеально – и кандидатуры выступавших, и тематика, и настроение зала.
   После встречи Тэтчер была здорово воодушевлена. Ранее относясь к феминизму весьма скептически (например, она еще в ходе избирательной кампании неоднократно высказывалась против упрощения расторжения брака, считая его ударом, направленным против «основ общества») она почувствовала, что, в действительности, эта тема могла дать серьезный ресурс для продолжения настоящей
   политики, причем, воспользоваться этим ресурсом её недруги-мужчины никак не могли. Она задержалась после встречи для беседы с наиболее заинтересованными слушательницами, и в ходе этого разговора Вики, Мэг и Виджая осторожно, на настойчиво «вбросили» основные идеи, которые, по задумке Гранта, должны были служить базой для будущего движения Тэтчер. Речь шла не просто о женском движении за равные трудовые права (на этой-то проблеме «ездили» все, кому не лень, только вот воз был и ныне там же, где остановился в 1947-м). Главной идеей была мысль о возвращении к подлинно-английской, самостоятельной политике, о которой люди, начиная со второй половины Второй Мировой, уже просто стали слегка забывать, в том числе, и усилиями консерваторов. Почему страна, фактически, теряет суверенитет, превращаясь в послушного сателлита янки? Почему внутренние проблемы Англии, проблемы работников и работниц, мелких и средних предпринимателей, тех, кто составляет основу общества, ставятся на второй план после военных приготовлений и авантюр черте где, неизвестно за чьи интересы? На кой черт Англии усиливать Германию, после того, как она дважды с ней воевала, с большими потерями? Зачем англичанам выполнять роль мишени для русских ракет, если русские не только не угрожают английскому образу жизни, но и недвусмысленно хотят торговать и мирно сосуществовать? Это имело бы смысл, если бы русские хотели нас завоевать, но что, если никто никого завоевывать давно не рвется (если вообще когда-то рвался; на деле складывалось, больше, наоборот), но все эти запугивания – прекрасный способ выжимать из англичан кровь, пот и деньги?! В конце концов, именно монополистам, что английским, что американским, подчинена государственная политика правящей партии, и «средний класс», заодно с рабочим, приносится этой политике в жертву, вместе со своими традиционными интересами. Этому же служат и идеи «европейской интеграции», которые являются ни чем иным, как обычным корпоративным сговором крупнейших монополистов, с тем, чтобы подчинить национальные правительства интересам наднационального (читай: «американского») капитала. Карьера же женщин ограниченна «стеклянным потолком», который невозможно «пробить», несмотря ни на какие заслуги, добросовестность и личные качества. Почему женщинам меньше платят? Почему делая карьеру, женщины редко поднимаются выше второстепенных мест? Почему если замужняя женщина завела любовника, её смешивают с грязью и отбирают детей при разводе, а женатому мужику никто (кроме жены, понятно) и слова не скажет?
   Тэтчер практически все эти тезисы воспринимала, как бальзам на раны. В конце встречи, одна из слушательниц, Барбара Эштон, работавшая ведущей на канале GBCT, предложила Тэтчер выступить в регулярном вечернем политическом ток-шоу, выходящем каждый четверг. Естественно, та с готовностью согласилась, несмотря на то, что ранее на этом канале консерватора можно было увидеть, разве что, в новостях. К эфиру Тэтчер готовилась более недели, причем, в это время к ней приходило немало писем от «простых англичанок» (написанных, преимущественно, Вики, Мэг, Виджаей и их подругами), в которых упрямо и четко проталкивалась одна и та же линия в различных вариациях. Немудрено, что к моменту, когда Тэтчер оказалась перед телекамерами, она вполне искренне считала эти идеи своими собственными.
   Передача прошла на ура, и собрала у экранов множество телезрителей и телезрительниц. «Опальная» депутат-консерватор многих, по-прежнему, возмущала, других – напротив, восхищала. Цитату из её выступления, «Когда вы желаете что-то обсудить – идите к мужчине, когда желаете действительно сделать – обратитесь к женщине», наперебой стали цитировать практически, все издания, что левые, что правые. И, хотя относились к ней все по разному, равнодушным вернувшаяся на первые полосы «лавочница» не оставила никого.
   Включившись в движение «Женщины Британии за национальный прогресс», Тэтчер вскоре, тоже совсем «самостоятельно» и «без малейших подсказок», сагитировала своих товарок сформировать на базе движения полноценную политическую партию, не ограничивающуюся одной лишь «гендерной» повесткой. Большинство это начинание поддержало, и вскоре было официально провозглашено о создании «Партии Прогресса» (я думаю, название неплохое, а параллели с нынешней российской действительностью излишни; хотя, если вдуматься…). Опубликованная программа партии была для Англии непривычна, и скорее, походила на идеи «голлистского» «Союза в поддержку новой республики» во Франции. Программа недвусмысленно выступала против проамериканской политики консерваторов, идей государственных монополий лейбористов и, в нагрузку, попинывала либералов за «безответственное» отношение к проблемам женщин, как трудящихся, так и домработниц. Против левых партий и объединений было высказано лишь несколько общих, практически обязательных антикоммунистических заклинаний, призванных успокоить консервативную публику – «Партия Прогресса» предполагала бороться, в первую очередь, за голоса буржуазного электората, но, критикуя умеренный и правый лейборизм, левый предпочитала «не трогать», дабы не отпугивать потенциальных союзников. В ответ многие левые политики, нередко, отвечали инициативам «Партии Прогресса» открытой поддержкой – естественно, лишь поскольку те согласовывались с их собственными воззрениями.
   Популярность партия набирала не быстро, но, благодаря скрытой поддержке СМИ левых, которые не давали общественности забыть про неё (в том числе, и конструктивной критикой), постепенно находила все больше и больше сторонников. Тэтчер, отчетливо почувствовав новую точку опоры и платформу, проявила свои лучшие качества как публичный политик, не теряя ни одной возможности для публичного выступления, в которых открыто, красочно и ярко критиковала нынешний курс обеих наиболее массовых партий и отсутствие «суверенной британской политики в интересах британцев». На связь с Грантом Тэтчер больше не выходила, отлично понимая, что в данных обстоятельствах это может лишь навредить обоим. Однако, как докладывали внедренные в «Партию Прогресса» коммунистки, самым внимательным образом держащие «руку на пульсе», она вполне четко осознавала, что будет получать поддержку в той мере, в какой этой поддержки заслужит, и относилась к собственным политическим интересам скрытых союзников с пониманием.
   По сути, проект «Тэтчер» был образчиком вполне уже традиционной троцкистской тактики «энтризма», только на качественно-новом уровне – вместо того, чтобы проникать в буржуазное массовое движение с целью его радикализации, РСЛ создала массовое буржуазное движение с нуля, и по мере роста оно стало весьма чувствительно раскалывать весь фронт традиционной буржуазной политики, создавая солидные разногласия в обеих наиболее массовых партиях. Уже в начале деятельности, «Партия Прогресса» сумела отвоевать солидную часть симпатий в Лондоне, где преимущественно осуществляла деятельность. А уже к следующим выборам она начисто перекроила политический расклад, обогнав Либеральную партию по числу приверженцев и став одной из ведущих политических сил страны.
  
  
  

Гл.8 Нью-Мексико.

  
  К оглавлению
  
   … Когда Коннор и Митчем приехали к воротам ранчо, тот мужик уже был там.
   – Что за хрен? – спросил Митчем, выбираясь из кабины «доджа».
   – Не знаю, – ответил Коннор, – Впервые его вижу.
   – Но конь у него хорош, – отметил Митчем, обходя прицеп сзади, и распахивая свою половинку дверей. Они, по очереди, вывели лошадей из прицепа, после чего Митчем захлопнул ворота и снова сел за руль, отогнать грузовик с прицепои с дороги. Коннор стоял и курил, придерживая обоих лошадей за узду, и нет-нет, а посматривал на незнакомца и, в особенности часто, на его коня, привязанного к столбу ограды.
   Конь был и вправду хорош. Коннор и не знал этой породы – изящный, но, сразу видно, очень сильный, очень пропорционально сложенный, сухой и длинноногий, но нисколько не тощий. Темно-гнедой, с белыми «носочками» на всех четырех копытах. Маленькая голова острых очертаний, высоко поставленная шея с крутым изгибом, широкая грудь, прямой круп. Очень красивое животное. Может, араб? Не исключено. В Нью-Мексико мало кто разводил арабов. Больше их любили по ту сторону Рио-Гранде. На лошадей Коннора и Митчэма жеребец посматривал без малейшей приязни, как настоящий конь-аристократ, недовольно надувал ноздри и вертел головой. Но стоял смирно, не делая попыток натянуть привязь. То есть, вдобавок к своей, поистине скульптурной, красоте, конек был еще и хорошо объезжен. Седло на коне выглядело совсем новым, мексиканской работы, из отличной кожи. Одно оно стоило как жалование Коннора за полгода, не меньше.
   Незнакомец имел внешность куда менее примечательную, чем его конь. Это был среднего роста и возраста коренастый мужчина, с чисто выбритым морщинистым лицом, одетый как среднего достатка владелец ранчо на конной прогулке. Правда, бросалось в глаза, что вся одежда незнакомца была относительно новой, еще толком не обношенной: хорошие сапоги от Ларри Махэна, незапачканные джинсы, пояс с большой бронзовой пряжкой, рубашка из габардина с галстуком-шнурком с массивной серебряной застежкой, новенький бежевый «стетсон». Все явно только что из магазина – правда, Коннор не знал из какого, то есть, скорее всего, не из дешевого, не из тех, в которых он одевался сам. Незнакомец оделся так, как одевается обычный ранчеро – правда, не в действительности, а в представлении горожан, в жизни не бывавших на ранчо. Мужик смотрел на Коннора, неторопливо жевал чуингам и явно ждал, когда кто-то из ковбоев заговорит с ним.
   И Митчем, и Коннор, не сговариваясь, решили его игнорировать. Пока Коннор держал лошадей, Митчем припарковал пикап на обычное место, и достал из кузова оба седла, сбрую и вальтрапы, после чего, оба ковбоя начали седлать лошадей, делая вид, что незнакомцы с роскошными конями приходят к въезду на ранчо каждое божье утро. Ему надо – он и подойдет, в конце концов. А может, человеку вообще ничего не надо, ехал мимо, и решил ноги размять. Границ частной собственности он не нарушает. За воротами – владение. А дорога ничья. Точнее, округа. Можно ехать, можно стоять. Только очень пыльно, но тут везде пыльно.
   Коннор набросил на лошадь вальтрап, поставил сверху седло и, сдвинув все вместе по шерсти, установил на место, потом туго набил латиго передней подпруги, пропустил ремень задней подпруги через пряжку и встал в ожидании. Митчем еще по раз проверил подпруги, сплюнул в пыль, и, прихватив узду своей каурой, пошел открывать ворота. Коннор повел свою Браун Бесс следом. Лошадка застоялась за ночь и утро, проведенное в прицепе, все время норовила пошалить – то, якобы случайно, выскакивала вперед, то ловила поле шляпы Коннора темными губами, будто хотела её съесть. На самом деле, она у него была умница, и проблем с ней не было. Просто молодая еще, вот и тянуло её на игры.
   Когда Коннор поравнялся с незнакомцем, тот, неожиданно, его окликнул.
   – Мистер Макгрегор? – спросил он, – Доброго вам утра!
   Коннор даже не дернулся, чтобы обернутся. Он давно уже привык к новой фамилии. Да и трюк был детским – в сущности, большая часть «охотников за головами» других даже и не знали. Пару раз он даже наблюдал это своими глазами – правда, тогда провоцировать пытались не его. Но выводы он сделал.
   – Мистер Макгрегор! – повторил незнакомец, видя, что Митчем уже справился с замком, а значит, скоро оба ковбоя усядутся в седло и ускачут на работу, – Вы не могли бы уделить мне пару минут?
   – Я знать не знаю, про какого такого «Макгрегора» вы говорите, мистер, – наконец, снизошел до ответа Коннор, – Мне такой человек не известен. А тебе, Том?
   – Не имею понятия, – пожал плечами Митчем, собирая лассо в бухту и вешая его на луку седла, – Может, это про того Макгрегора, который жил на «Магазинном Холме», на границе соседнего округа? Так вы ошиблись, мистер. Тот Макгрегор был парнем состоятельным, и работал на своем ранчо, а не тут. Хотя, иногда, здесь и случался, но нечасто. Он ухлестывал за вдовой невесткой мистера Филипса, нашего хозяина. Только ничего у него не вышло, скажу по секрету. Но он старался: даже цветы ей покупал, и конфеты в красивых коробках. В Альбукерке за всем этим ездил, а это не хухры-мухры. На один бензин сколько деньжищ изведешь – подумать страшно. Ни одна дамочка столько не стоит, если хотите знать мое мнение, мистер. А тем более – дурная невестка мистера Филипса. Корма и буфера у неё, положим, что надо, но характер такой, что уж лучше сойтись с сержантом-инструктором Морской Пехоты, прости меня господь.
   – Вот как? – удивился незнакомец, – Представления не имел, что у него есть свое ранчо. А вы не подскажите, как его найти?
   – Никак! – категорично ответил Митчем, просовывая ногу в стремя и легко запрыгивая в седло. – Он давно на небесах, мистер, куда его прибрал наш господь всеблагой. Убили его до смерти, да, мистер.
   – Кто? – удивленно поднял одну бровь незнакомец, – Ограбление, какие-то бандиты?
   – Истинная правда, мистер, настоящие головорезы. Япошки. На Филиппинах дело было.
   – Точно?
   – Это уж как пить дать, мистер. Они на это дело были мастаки. Отрубили Макгрегору голову, да и все тут. Джеймс Холлис, из Розуэлла, своими глазами видал. А он уж врать не стал бы – он председатель ветеранской организации. Серьезный человек, женатый, с детишками, в суде присяжным был, балаболить ему незачем, мистер.
   Незнакомец, кажется, слегка растерялся. Некоторое время он переводил взгляд с Митчема на Коннора и обратно, затем покачал головой.
   – А других Макгрегоров здесь нет?
   – Нет, сейчас нет. Есть Джерри Макнил, есть Закария Макинтош. А Макгрегора нет. И вообще никаких чертовых шотландцев или ирландцев. Есть один поляк: Джошуа Макловски. Но это не одно и то же, мистер, хотя выпить он тоже отнюдь не дурак. Вам лучше поговорить с мистером Филипсом – он-то уж всяко лучше нас знает, кто тут есть, а кого нет… Но он вам, скорее всего, скажем то же самое. Кстати, а вот в Альбукерке я знавал одного Макгрегора. Он работает на автомойке в центре, около мэрии. Славный парень, но приезжий, откуда-то с Востока. Из Нью-Йорка, Бостона, ну или еще какого-то рассадника содомии. Говорит еще смешно – ну, как все чертовы янки говорят. Тараторит, как сорока. Но он у нас не работал, мистер. Уж это точно, ручаться могу… Он, сразу видно, из тех парней, что лошадь от коровы не отличат, и быка доить станут…
   Митчем, парень по жизни совсем не глупый, обладал даром вот так, хоть часами, притворятся туповатой деревенщиной, вываливая на посторонних практически неисчерпаемый стратегический запас подобной придури. При других обстоятельствах, Коннор бы скорее посочувствовал незнакомцу, но тут был особый случай. С одной стороны, приехал тот, без всяких вариантов, по его душу. Увы, на ранчо действительно не было никаких других Макгрегоров. С другой стороны – этот хлыщ не походил ни на одну из разновидность людей, которых Коннор опасался так, что буквально органически был способен распознать. Ни на «охотника за головами», ни на федерала, ни копа. Даже на частного детектива похож не был. Это возбуждало в Конноре чувство, с которым он сам давно, ожесточенно, но, увы, почти без всякого успеха боролся – а именно, любопытство.
   К тому же, если это действительно был федерал, то песенка Коннора была спета в любом случае.
   – Том, дай нам поговорить, – наконец, решился он.
   Митчем не удивился.
   – Смотри, не задерживайся, у нас полно работы, – проворчал он, присвистнул, и неторопливо поскакал в сторону от ворот, имея в виду, что Коннор сам закроет их после беседы. Коннор завел Бесс на территорию пастбища, подвел её к ограде подальше от стоящего с другой стороны колючей проволоки араба, набросил уздечку на столбик, и вопросительно глянул на незнакомца.
   – Итак, вы, все-таки, и есть мистер Макгрегор? – устало спросил тот.
   – Нет, – отрезал Коннор, – Меня зовут Коннор. Робин Коннор.
   – Очень приятно. Но вы не станете утверждать, что…
   – Не стану. Что вам нужно от меня, мистер?
   Незнакомец прищурился, и покачал головой.
   – Я пришел к вам по рекомендации ваших прежних товарищей. Мне нужна ваша помощь. Причем срочно. – видя, что Коннор собирается что-то возразить, незнакомец останавливающим жестом поднял руку.
   – Кроме того, мистер Коннор, они просили вам передать, что считают вас человеком ответственным. И преданным вашему делу. И помнящим о долге. О настоящем, большом долге, мистер Коннор. Но и о маленьких, частных, долгах – тоже не забывающим.
   – О долгах я не забываю, – проворчал Коннор чистую правду, – Но вас я не знаю. Не думаю, что лично вам что-то задолжал, мистер.
   – Зато вы знаете другого человека. Он носит очки в толстой роговой оправе. В 1911 году он принимал участие в одной серьезной истории, с Национальной Гвардией, стрельбой, ну и всем таким, как тогда было принято. Был тяжело ранен, и от этого у него сильно ухудшилось зрение. Два года назад один наш с ним общий знакомый принимал участие в стачке угольщиков в округе Харлан, штат Кентукки. Ночью к нему в дом пришли нанятые горнодобывающей компанией головорезы. Они хотели переломать ему все кости, изнасиловать его жену, а затем пристрелить обоих, но все вышло иначе. И, в настоящий момент, наш общий знакомый находится в федеральном розыске за убийство пятерых человек. Включая свою молодую жену, хотя её убил, естественно, не он, а настоящие убийцы просто получили то, что заслуживали… «Человек в очках» тогда крепко помог ему, замести следы и лечь на дно. Мне продолжать?
   – Почем мне знать, что вы сами не федерал? – пожал плечами Коннор. – А сейчас просто не берете меня на пушку?
   – Наш с вами общий знакомый просил вам напомнить, что «Ленин провел в бегах почти всю свою жизнь, но не опускал руки, и все ублюдки поплатились». Вам что-то говорит эта фраза?
   Коннор молча сплюнул под ноги в пыль. В глубине души, он надеялся, что про него давно уже все забыли, и этот день уже никогда не настанет. В конце концов, кем он был? Да никем.
   – Что вам от меня нужно? – наконец спросил он напрямик.
   – Не так, чтобы очень много, – ответил незнакомец, – Я, и еще один человек, должны перейти границу в глухом районе. В Чиуауа. Подальше от глаз пограничников обеих стран, без всяких формальностей и документов. Нам нужен проводник. Человек не связанный с криминалом, надежный и не болтливый. Который доведет нас до места, и гарантированно никому ни слова не скажет.
   – Тут полно парней, которые смогут это сделать, – упрямо ответил Коннор. – Не я один промышлял контрабандой.
   – Да. Но мы им не доверяем, – просто ответил незнакомец.
   – А … тому парню, Макгрегору?
   – А ему доверяем. Он, в свое время подтвердил, что на него можно положиться.
   – Мне казалось, он трус и растяпа. По-моему, он был слишком глуп, чтобы осознавать, какая над ним висела опасность. Думал, что в игрушки играет. Как это было весело, плевать боссам в лицо и выдвигать требования! «Солидарность навсегда! Сила в союзе!» Из-за этой глупости уже погибли люди. А потом он сбежал и спрятался. Вы хотите доверить этому идиоту свои жизни? Серьезно?!
   – Мне кажется, он слишком увлекся самоедством. – незнакомец, впервые с начала разговора, продемонстрировал признаки нетерпения, – На самом деле, естественно, виновен в произошедшем не он. Не он пришел в чужой дом с дробовиком ночью.
   – Зато, этот ублюдок даже думать не думал, что такое могло произойти, – горько ответил Коннор, – И теперь, поверьте, мистер, ему не хочется все это повторять. Он больше не тот человек, которым был. И не коммунист.
   – Да, он не коммунист. Потому что «коммунистом» себя может называть только деятельный член партии, – жестко ответил незнакомец. Складки кожи на его лбу углубились, губы плотно сжались, – Но он может им стать вновь.
   – Зачем? Он недостоин, – уверенно сказал Коннор, – Он струсил и сбежал. И уже никогда не станет достойным.
   – Затем, что он должен, – с ударением на последнее слово ответил незнакомец, – Вы сможете взять отпуск?
   – Смогу, – обреченно ответил Коннор. Он понимал, что незнакомец – прав, и он действительно должен, – У меня накопилось уйма увольнительных и неиспользованных выходных.
   – Вам хорошо заплатят, – удовлетворенно кивнул незнакомец, – Пять сотен. В руки, никаких налогов. А еще, вы заберете себе наших коней, когда все это закончится. Я не разбираюсь в лошадях, но, кажется, это отличный конь.
   Коннор был настолько потрясен, что даже не нашелся что сказать, лишь переводя взгляд с незнакомца на араба и обратно. В его голове не укладывалось, что кто-то может добровольно и даже равнодушно расстаться с таким сказочным животным.
   – Он стоит целое состояние, – наконец, ответил Коннор.
   – 17 тысяч, если быть точным, – пожал плечами незнакомец, – Мы купили трех коней на аукционе в Фармингтоне на прошлой неделе. Без торгов, просто договорились с владельцем. Их привез какой-то заводчик из Техаса, тут никто этих лошадей не опознает и с нами не свяжет. Поэтому сможете располагать ими полностью, когда все закончиться. Мне сказали, что лучших коней я бы не смог купить во всем штате.
   – Вероятно, и на всем Среднем Западе тоже, – покачал головой Коннор, – И никто и никогда не сможет их забыть, если увидит хоть раз. Это все равно, что поехать на ограбление банка на золоченном Роллс-ройсе, мистер. Даже хуже, пожалуй.
   Незнакомец досадливо поморщился.
   – То есть, они не пригодны для перехода? Так и знал, что сначала следовало поговорить с вами, а уж потом покупать лошадей и снаряжение. Боялся, что не хватит времени. Тут все делается чертовски неспешно… Значит, нужны другие кони? Может быть, их можно прикупить у вашего хозяина?
   – Если они таковы же, как этот ваш жеребчик, и прилично объезжены – а ни один сумасшедший не сядет на араба, если он не объезжен, – они пригодны для чего угодно. Просто это безумное, ничем не оправданное расточительство, которое бросается в глаза.
   – Черт с ним, – махнул рукой незнакомец, – Главное, что они подойдут. Давайте лучше обсудим, как и где мы встретимся завтра… Кстати, меня зовут Ричард Диггом.
   – А меня – Робин Коннор.
   – Очень приятно.
   – Не уверен, что могу ответить тем же, мистер.
   – Значит, все-таки, «Коннор», а не «Макгрегор»?
   – Все-таки, да. Я так привык, и не хочу отвыкать.
   Когда Коннор догнал Митчема, прошло не меньше получаса. Митчем высматривал среди бычков раненных – во время объезда он обнаружил кровь и клочки шкуры на изгороди. Они выискивали животных с глубокими царапинами на боках и ногах, арканили их, стреножили, и, повалив, обрабатывали раны бальзамом «Корона». К полудню они доехали до «Смотровой Скалы», в девяти милях к северо-западу от дороги, и присели на камни, чтобы перекусить бутербродами с ветчиной из седельных сумок, запивая их кофе из термоса. Оба порядком вымотались – эту работу никто не назвал бы легкой.
   – Этот тип, утром, – проворчал Митчем, закончив с едой и вытирая руки о штанины, – Никак, федерал?
   – Ага, – соврал Коннор, думая о своем, и допивая кофе из крышки термоса.
   – По поводу твоих делишек в Соноре?
   – В том числе, по поводу них, – не стал отрицать Коннор.
   – Говорил я тебе, что до добра это не доведет, – мрачно буркнул Митчем, – Еще бы деньги были стоящие, так ты с наркотой не связываешься… А так – много ли корысти со спиртного, раз «Сухой закон» давно отменили?
   – Мне нужны были деньги, Том. Сам помнишь, я приехал сюда без цента в кармане. У меня даже на аренду трейлера не было.
   – Спал бы в конюшне. В наше время все безденежные ковбои спали в конюшнях, ели похлебку с тартильями на общей кухне, а о выпивке и девочках даже не помышляли. Половина из сейчас владеет своими ранчо. Или уехали из этой дыры.
   – А другая половина – на Арлингтонском кладбище. Хорош заливать, Том. Ты меня старше на пятнадцать лет, а ведешь себя как хренов старый пердун, чуть что, начинаешь зачесывать за старые времена…
   – Я и есть старый пердун, дурья твоя башка. Мне уже 45. Это солидный возраст. Начинаю находить песок в простыне после сна, знаешь ли… Жена жалуется. Могу ручаться, что к тебе вяжутся за старые делишки. Кем хоть по делу проходишь?
   – Сейчас и дела-то никакого еще нет. Пока – свидетелем. Но дали понять, что это не надолго, если не оговорю кое-кого.
   – Поганые дела. Подашься за речку?
   – Да. Могу я попросить у тебя кое-что на время?
   – Знаешь же, что можешь. Вопрос – дам, или не дам.
   – Мне потребуется вьючная упряжь. У меня всего на одну лошадку, а надо будет загрузить пару.
   – Обеих своих заберешь, и Бесс, и Молнию?
   – Да. И еще одну придется загрузить, уже не мою. И еще нужна твоя винтовка.
   – А чем тебя твой старый «Стивенс» не устраивает? Ты же не планируешь вступать в перестрелки с кроликами?
   – Придется долго проторчать на самой границе. Сам знаешь, там не зайдешь в лавку и бекона не купишь. Придется охотиться. В горах не всегда можно будет подобраться к дичи на двести ярдов.
   – Знаю… – Митчем вздохнул, прокашлялся и сплюнул. – Ладно, бери. Все равно на охоту не выбираюсь. Патронов у меня только не очень много, придется тебе закупить. И Робин… Не будь дураком. Не связывайся больше с этими коммунистическими делами.
   – Да уж постараюсь. Сам не рад.
   – Надеюсь. Ладно, у нас еще та нетель незнамо где болтается, двухлетка. Надо поискать…
   …После работы Коннор зашел в дом к мистеру Филипсу. Открыла ему Рейчел, та самая «вдовая невестка», за которой приударял трагически погибший во время «Батаанского марша смерти» Макгрегор. Это была высокая и статная женщина 36 лет с чуть грубоватым лицом, характерным для выходцев из Новой Англии.
   (Марш смерти на полуострове Батаан в 97 км имел место в 1942 году на Филиппинах после окончания битвы за Батаан и позднее был расценён как военное преступление японцев. Военнопленные подвергались жестокому обращению, такому как убийства, запрет пить и др. Общее число погибших в пути оценивается в 5–10 тыс. филиппинцев и в 600-650 американцев.)
   Её муж, сын мистера Филипса, погиб менее драматическим образом – неудачно упал с коня, сломал шею, да и помер, когда ей было всего 16 лет. С тех пор Рейчел жила со свекром, который тоже был вдовцом. Кажется, они и постель делили, но это были только слухи. Отличал её крайне дурной, раздражительный характер, из-за которого ковбои терпеть её не могли. Впрочем, на Коннора по непонятной причине это не распространялось – его Рейчел привечала, норовила накормить и напоить, и даже, говорят, выговорила у скуповатого мистера Филипса повышение жалования для него. Коннор не имел ни малейшего представления, с чего ему такая честь: уж точно, женщина и не думала «класть на него глаз». Коннор считал, что у него-то на такие дела чутье имелось. А иных причин для симпатии не было.
   Мистер Филипс был у себя, сидел у себя за столом, уставленном призами, взятыми на родео 20-х и 30-х годов, и чистил старую прокуренную трубку. Он довольно легко согласился дать Коннору две недели отпуска, лишь слегка поворчав на сей счет. Получить две сотни в счет жалования вперед оказалось сложнее. В конце концов, старик согласился, но с обязательством, позже, отработать сверх положенного. Коннор не торговался. Вполне могло статься, что ему вовсе не придется сюда возвращаться. Деньги эти он, на самом деле, уже отработал, и ничуть не считал бы себя задолжавшим в таком случае. Напоследок, уже перед уходом, Рейчел отвела его на кухню, выдала тарелку яичницы, салат пико-де-гальо, жареных сосисок, и такос с козьим сыром и пастой из фасоли. Уходя из хозяйского дома Коннор едва на ногах держался от количества съеденной пищи, и лениво рассуждал в уме о том, что отношения эксплуатируемых и эксплуататоров могут принимать, порой, довольно странную форму.
   Упряжь и кобуру с винтовкой ему Митчем выдал еще по дороге с ранчо. Вечером, сидя в трейлере, Коннор проверил сбрую, нашел пару перетертых ремешков, еще крепких, но вызывающих сомнения, и заменил их. Затем разобрал Винчестер Митчема, почистил, смазал, протер насухо и собрал. Патронов было, действительно, немного – одна пачка на 25 штук. Поэтому на следующий день с утра Коннору пришлось съездить в универсальный магазин Лордсбурга, где Коннор купил две сотни патронов калибра .270, с пулями среднего веса, на антилоп, и легкими, на косуль и птицу, и, на всякий случай, пачку патронов 38-го калибра для револьвера. Кроме того, он взял фунт кофе, два фунта сахару, фунт соли, бутыль керосину, и две кварты виски. Остальное продовольствие решил покупать уже позже, когда встретится с «нанимателями». Во вьюк уложил, кроме всего этого, маленькую сковороду, котелок и кофейник, походный примус, запасные подковы для обеих лошадей, запас спичек, электрический фонарь и запасные батарейки к нему, патроны к револьверу, да и сам револьвер, немного подумав, и решив не вешать его сразу на пояс. Одеяла в скатке завернул в непромокаемый плащ, в середину скатки поместил запасные сапоги, густо смазанные и завернутые в холстину.
   Вроде все. Он тщательно запер трейлер, вывел Бесс и Молнию из конюшни, и не торопясь, проверяя каждый ремешок, оседлал обеих. Затем привычно запрыгнул в седло, проверил, не болтается ли винтовка в кобуре, и поскакал прямо через холмы на юго-восток, к месту будущей встречи.
   Как и договаривались, наниматели встали лагерем на дне высохшего соленого озера, в пятнадцати милях к западу от Лордсбурга. Уже подъезжая, Коннор отметил, что они были людьми достаточно тертыми, ну, по крайней мере, кто-то из них. Подъехав к самому краю кратера озера, он по-прежнему никого не видел, и лишь после внимательного разглядывания заметил цепочку следов на соленой корке, ведущую в сторону одной из красных скал, нависающих над кратером со всех сторон. Под ней-то и устроили лагерь наниматели, укрыв лошадей в тень.
   На встречу вышел давешний Диггом. Он был одет совсем не так, как в прошлый раз – сегодня он был в неброской, но явно недешевой походной одежде, брюках и куртке оливкового цвета. Шляпу, изрядного размера стетсон, он, правда, так и не поменял. Впрочем, днем солнце палило вовсю, и подобный головной убор был вполне уместен. Коннор едва не фыркнул, когда обратил внимание на пистолет в поясной кобуре. Видимо, Диггом считал, что на Среднем Западе без такого засмеют. Лет 60 назад, возможно, так и было. Коннор вообще не был уверен, что эта вещь – нужная. Следом за Диггомом из тени под скалой поднялся второй будущий спутник: высокий, худой, и какой-то нескладный парень, примерно одного с Коннором возраста, лет 30. У него было вытянутое лицо с длинным тонким носом, синие глаза смотрели на вновь приехавшего с настороженностью и недоверием из-под толстых очков в металлической оправе. В выражении лица, позе, манере двигаться чувствовался застарелый страх и, даже, затравленность. Одет он был так же, как и Диггом. Кажется, в одном магазине затаривались, подумал Коннор. И тоже револьвер – вовсе идиотский, здоровенный, с шестидюймовым стволом, никелированный, с деревянными накладками на рукояти, в новенькой тесненной кобуре. Какая глупость, все-таки.
   – Доброго дня, мистер Коннор, – Диггом был само радушие, – Выдвигаемся сейчас, или дождемся, когда солнце слегка спадет?
   – Я бы предложил съездить до лавки, и прикупить провианта, – ответил Коннор, не спешиваясь.
   – Мы взяли запас на троих, – Диггом порылся в кармане куртки и достал смятую бумажку, – Вот список. Этого достаточно?
   Коннор вытянул руку и поймал бумажку за край. Так… семь фунтов бекона, четыре фунта сыру, хлеб, консервы… табак, сахар, кофе, рис, кукурузная мука. Неплохо – почти ничего лишнего.
   – Что ж, тогда можем трогаться, – согласился он.
   В дороге худой представился. Его звали Майк, он был родом из Калифорнии (но в седле, при этом, держался хорошо; впрочем, там тоже кони есть, и ковбои, кстати). Коннор не стал расспрашивать Майка ни о чем, но тот, то ли от нервов, то ли от неловкости, болтал практически без умолку, и очень скоро сам выдал ему почти всю подноготную. Коннор с первого взгляда понял, что парень был не простой. Из умников. И говор, лексикон и речевые обороты это лишь подтвердили. Парой простых наводящих вопросов Коннор выяснил, что парень имеет отношение к реактивным самолетам – да он и сам это выдал, когда у них над головами пролетел один из таких самолетов, курсом на Розуэлл. Коннор и Диггом невольно подняли на него глаза – аппарат выглядел весьма впечатляюще, и для самолета с такой скоростью был необычайно большим по размерам. Майк же лишь бросил беглый взгляд, и пренебрежительно фыркнул: «Конвайеровский монстр, Б-58, скорее всего, приемочный облет». Так, будто это все объясняло. Хотя, может, ему самому и вправду бы пояснило…
   Но преимущественно, болтовня Майка касалась вещей, которые у Коннора вызывали, скорее, раздражение. Майк был весьма начитан. Он читал все эти книжки модных нынче авторов: Герберта Маркузе, Альбера Камю, Жана Поля Сартра, Теодора Роззака и даже какого-то «Франца Фанона», про которого Коннор вообще слышал впервые. Каким-то не совсем понятным Коннору образом Майк мгновенно уяснил, что раньше Коннор был коммунистом, и понимает, по меньшей мере, половину из того, про что этот нескладный очкарик рассказывает. Сам Коннор лишь позже осознал, какой с его стороны было ошибкой выдать себя. Теперь Майк болтал уже безостановочно, постоянно перемешивая в своей речи слова «свобода», «отчуждение», «гуманизм», «трансгуманизм», «контркультура», «постфордизм» и другие, примерно так же многозначительно звучащие. Диггом ехал, как и Коннор, молча, и лишь ухмылялся, глядя на то, как вытягивается лицо проводника. Судя по всему, уж он-то наслушался всего этого вдоволь. По пути им никто не встречался, кроме зайцев, мелькавших среди теней сухих кустарников, и воронов, скользящих в воздушных потоках высоко в прозрачном безоблачном небе. Не было и самолетов, хотя обычно они пролетали над этими местами, в среднем, каждый час, да и не по одному разу: ВВС испытывали много новых летательных аппаратов, порой причудливых, и, неизменно, очень шумных.
   Они миновали открытый участок пустыни, пересекли шоссе чуть восточнее Боуи, и по старой дороге, которой уже лет 20 почти никто не пользовался, свернули на юг, через хребет Лос-Кабесос. «Арабы» его спутников шли великолепно, и совершенно не производили впечатление не то, что уставших, а даже просто сколько-нибудь притомленных. Казалось, им, наоборот, не терпится сменить аллюр на свой обычный стремительный бег, похожий на полет… Когда солнце уже стало клониться к закату, Коннор не выдержал, и выехал вперед, ненадолго пустив Бесс, которой тоже надоело монотонное перемещение шагом, в галоп. Предлог он выбрал простой – на берегу пересыхающего каменного русла милях в трех отсюда раньше ему попадались, порой, олени. Ближе к цели Коннор успокоил лошадку, которая явно соскучилась по настоящей скачке, и уже шагом, проехал еще с полмили, а затем спешился, и, привязав Бесс в скудной тени чахлой акации, вынул винтовку из чехла, свой маленький рюкзак с одеждой и табаком, и, стараясь не топать, двинулся к каменной гряде, за которой пролегало русло. Оружие следовало проверить, ведь он стрелял из него всего пару раз до того, еще когда Митчем купил эту винтовку в Фармингтоне, и очень довольный покупкой, дал приятелю пострелять по бутылкам за домом. Кроме того, раз они едут втроем, экономия запасов продовольствия не повредит. Будь Коннор один, он вполне бы удовольствовался зайцем. Ну и просто: этот чертов Майк так много ругал пресловутое «общество потребления», что Коннору захотелось, хотя бы ненадолго, побыть совсем без всякого общества. Тем более, что, исключая лошадей, общество его спутников было проблематично назвать «производительным»…
   Русло сейчас, в конце осени, было почти пусто: лишь тоненький ручеек тек посредине ленты укатанных серых камней на дне неглубокой впадины, поросшей по обеим сторонам акацией и кактусами. Летом пересыхал и он, но первые сентябрьские дожди принесли сюда немного воды, которая большей своей частью немедленно впиталась в сухую каменистую почву. Однако, и этот ручеек был центром притяжения жизни. Как ни старался Коннор идти тихо, тем не менее, он вспугнул немало мелких тварей, которые предпочитали держаться поближе к воде. Осторожно выглянув из за камня, Коннор с удовлетворением убедился, что его усилия не пропали даром – ярдах в двухстах выше по течению группа оленей пыталась напиться, шаря узкими изящными мордами между валунов, чтобы поймать языком ускользающую скудную струйку влаги.
   Коннор освободил оптический прицел «Юнертл» от кожаного чехла, снял винтовку с предохранителя, не торопясь, чтобы не шуметь, дослал патрон в ствол, и прицелился из положения с колена, положив цевье на рюкзак. Особого выбора целей не было: среднего размера самец, еще молодой, с короткими рожками, перекрывал своим силуэтом все остальное стадо. Для Коннора и его спутников он был, пожалуй, крупноват, но тут уж следовало делать выбор: либо довольствоваться тем, что есть, либо совсем оставить идею. Коннор выбрал первое, и тщательно прицелился оленю под лопатку. Этот патрон имел весьма высокую начальную скорость пули, и на этой дистанции траектория снижалась всего на полдюйма. Никаких поправок почти и не требовалось, но Коннор, скорее машинально, чем сознательно, взял чуть повыше. Убедился, что все сделал правильно, после чего стал быстро, но мягко выбирать свободный ход спуска, вплоть до характерного «перелома стеклянной палочки», после которого ударник сорвался с шептала. Выстрел, как обычно бывает с малознакомым оружием, прозвучал несколько неожиданно для самого стрелка. Цветная и полная ярких деталей картинка в прицеле «поплыла» от отдачи, но стрелок успел увидеть, как над холкой животного на долю мгновения всплеснулось розовое облачко кроваво-воздушной взвеси. Звук был резче и громче, чем Коннор привык со своим старым «Стивенсом» калибра .32-40, и гулко отдавался от каменей в обе стороны русла. Отдача тоже заметнее, хотя в целом, он характеризовал бы её как достаточно мягкую. Олень дернулся, споткнулся и успел машинально оттолкнуться задними копытами с места, но передние копыта уже потеряли силу, и животное по инерции упало вперед и на бок. Остальное стадо сорвалось с места, как пущенные лучниками стрелы – секунду назад были на виду, а уже в следующий момент, казалось, раньше, чем до них донесся звук выстрела, исчезли между камнями по обеим сторонам ручья. Коннор машинально выбросил стрелянную гильзу, поймав её возле самого затвора и спрятав в нагрудный карман, дозарядил магазин новым патроном и закрыл затвор. Он, не торопясь и поглядывая по сторонам, прошел по руслу вниз, пока не подошел к добыче. Олень уже окончательно утих – перестал ворошить гальку копытами, а последний кровавый пузырь на его губах, как раз, успел лопнуть, оставив след на камешках рядом. Пуля весом 130 гран, с отверстием в головной части, попала точно туда, куда Коннор и целился, залетела под лопатку сверху справа, пробив легкое, предсердие, и другое легкое, после чего окончила путь, разбившись о камень. Входное отверстие было небольшим и малозаметным, а вот выходное – куда больше, и напоминало миниатюрный ярко-красный кратер вулкана с россыпью мелких белоснежных осколков кости. Из него, будто магма, обильно текла алая артериальная кровь со множеством пузырьков воздуха.
   Убийство не отягчало его совесть (в конце концов, он отобрал жизнь прекрасного животного не для того, чтобы забрать его рога и бросить все остальное стервятникам, как некоторые идиоты-«спортсмены»), но и удовольствия не приносило. Он не был сельским жителем, и, хотя в родном Харлане регулярно охотился в горах вместе с отцом, еще до того, как пошел в школу, так и не приобрел устойчивой привычки к кровопролитию. Обстоятельства его бегства из родных мест сноровки тоже не добавили: ему лишь смутно запомнилось какое-то суматошное мелькание в темноте, разрываемой лишь вспышками выстрелов в сизом пороховом дыму. Грохот вышибаемой входной двери, потом испуганный вскрик Нэнси, прерванный хлопком дробовика, так быстро, будто его отсекли ножом. Запомнил он и то, как бестолково дергал цевье своего ружья, пока в нем не закончились патроны, и остановился лишь тогда, когда понял – больше стрелять уже просто не в кого. И во всем доме, еще час назад казавшимся самым надежным и уютным местом для Коннора, он один остался живым. Тогда он почти полчаса просидел на полу, среди осколков оконных стекол, щепок и стреляных гильз, и голова у него была пуста, как выброшенная жестянка из-под фасоли…
  
   Черт. Лучше не вспоминать. Не начинать заново. Сколько можно. Это пустое.
   Олень был, все-таки, слишком крупным, около 120 фунтов, и Коннор с досадой подумал, что часть мяса, все равно, придется бросить. Соли он взял с собой вдоволь, да и Диггом тоже изрядно запасся, но солить мясо было не в чем, кроме пакетов из плотной бумаги, а на то, чтобы закоптить излишки, могло просто не найтись времени. Он достал из рюкзака старый дождевик, и завернул в него переднюю часть туши, чтобы не испачкаться в крови. Затем повесил винтовку на плечо, закинул оленя на плечи, и, чуть сгорбившись, понес его ту сторону, где оставил лошадь.
   Когда спутники Коннора показались из-за пологого холма на севере, он уже успел повесить оленя на дерево, сходить с брезентовым ведром к ручью за водой, и, надев резиновые перчатки, начал свежевать добычу.
   – О! – одобрительно поднял палец вверх Диггом, – На ужин будут стейки?
   – Да, мистер, – кивнул Коннор, – Предлагаю тут и заночевать. Было бы здорово, если мне кто-нибудь поможет, тогда управимся быстрее.
   Диггом что-то негромко указал Майку, и тот стал шустро расседлывать лошадей, после чего собрал уздечки в обе руки, и повел их на водопой. Коннор, не переставая орудовать ножом, поглядывал за парнем, отмечая про себя, что тот какой-то странный «умник». Вроде нескладный и слегка нелепый, но с обхождение с лошадями явно знал отлично. Если он, неизвестно откуда, явно получил навыки верховой езды и ухода за животными, то как он позволил Диггому извести столько денег на таких роскошных коней, всего-то и нужных на один переход?!
   Диггом, который тоже достал маленький широкий нож откуда-то из седельной сумы, заметил эти взгляды.
   – Парень – сын богатых родителей, Робин. Он каждое лето проводил на ранчо у дяди, в Аризоне. Лошадник он получше меня, одна беда, спросить его совета я не мог, мы должны были встретиться уже после аукциона, и я боялся, что после него мы лошадей уже не купим.
   – Купить лошадей за такие деньги вы могли в любой момент и на любом ранчо, – хмыкнул Коннор.
   – Да, но тогда местные бы меня запомнили, причем накрепко, как приезжего мужика, который не считает деньги. Судачили бы потом про это, как ваш приятель с ранчо. А так – меня видел лишь тот техасец. Он был рад, что выручил ту цену, что и планировал в самом лучшем случае, и уехал, ни с кем не успев пообщаться, и даже никому не показав лошадей, кроме меня. Иногда, Робин, лучше переплатить, чем недоплатить. Я так считаю. Когда мы выйдем к границе?
   Коннор покачал головой.
   – Завтра ехать весь день. Пройдем через пустыню, потом, не доезжая до перевала Апачей, свернем обратно на север. Там есть тропа, по которой ездят только контрабандисты, бандитос и беглецы. Очень неудобная тропа, но мы пройдем по ней, минуя долину Серных Источников и пару городков, которые лежат за ней. А дальше будет уже Свободный и Суверенный штат Чиуауа.
   – Какой будет ближайший приграничный город? Ну, я имею в виду, когда мы спустимся с гор?
   – Смотря, с какой стороны.
   – С мексиканской.
   – С мексиканской ближайшей будет Колония Морелос. Это не совсем город, но и не деревня, несколько домов и церковь. С американской – Дуглас, но это далеко, примерно в 30 милях к югу. Как раз там – пропускной пункт и пограничники, а также ближайшее отделение полиции. И, кстати, меня там неплохо знают. Туда нам точно не надо.
   – Далековато нам придется забраться, Коннор. Уйдет дня два, верно?
   – Не меньше трех, а скорее, четыре. А разве не этого вы хотели? – удивился Коннор деланно, закончив сдирать шкуру с задней ноги оленя, – Нам и по той стороне далеко ехать. Где вы договорились встретиться в Мексике, с вашим встречающим?
   – Мы должны позвонить ему в некий то ли город, то ли поселок, под названием Басерак. С первого встреченного в Мексике телефона.
   – Тогда никакой проблемы. Если ехать на машине и по дорогам, там везде не так уж далеко. Отдохнете полдня, может, день – и встретитесь. Деньги у вас, надо думать, есть.
   – Есть. Это радует, что все так просто, Робин. Мне казалось, все сложнее. Я тут как раз подумал, насчет денег – кажется, пять сотен будет маловато. Есть подозрение, что вы из-за нас бросили работу. Коней сразу не продашь, а вот содержать их надо. Поэтому, я решил поднять нашу ставку – до тысячи. Как считаете?
   – Звучит отлично. Но пока я от вас вообще ни цента не видал, мистер, – нарочито грубо напомнил Коннор, закончив, наконец, сдирать с оленя шкуру и останавливаясь, чтобы передохнуть.
   В русле нашлось много сухих сучьев, и, когда возня с оленем и лошадями была закончена, Диггом сноровисто развел костер. Они уселись вокруг него, жарили мясо и молча ели. Коннор достал бутылку из своей седельной сумки, и бросил слегка вороватый взгляд на Диггома. Ему не хотелось показывать спутникам, что он не может заснуть без дозы спиртного, хотя это было сущей правдой. Но Диггом не смотрел на него. Он слушал, как Майк, отяжелевший от еды и тепла, неторопливо рассказывал что-то совершенно непонятное про какие-то «прямоточно-реактивные двигатели» и про то, какая это замечательная, хотя и весьма дорогая штука. Коннор, оставаясь в тени, открыл бутылку и сделал большой глоток, потом еще один. Виски привычно обожгло горло и пищевод, закончив путь приятной вспышкой тепла в животе. На вкус, впрочем, оно как было, так и продолжало оставаться омерзительным, поэтому Коннор зажевал его припасенным кусочком сочной оленины. Затем он подсел к костру, скрутил самокрутку, и прикурил от уголька.
  
   – Мистер Коннор, – неожиданно обратился к нему Майк, – Так вы, все-таки, как я понимаю, коммунист?
   – Раньше я был членом Социалистической Рабочей Партии, – сухо ответил Коннор, – Но это было уже довольно давно. Сейчас я беспартийный.
   – Но убеждения-то у вас остались?
   – Убеждения – они как дырка пониже спины, – пожал плечами Коннор, – У каждого есть, с гарантией. А коммунист – это только тот, кто является членом коммунистической партии и что-то там реально делает, как меня учили.
   – О! – понимающе улыбнулся Майк, – Нечасто сейчас можно столкнуться с такими устаревшими понятиями об убеждениях. Ведь освобождение, как и угнетение – это вопрос, в первую очередь, индивидуальный. Если вы согласны с отчуждением, готовы предоставить кому-то еще диктат над вашей волей – будь то партия, государство или корпорация, то естественно, что вы никогда не освободитесь. Но, ведь это, получается, что вы идете на сознательный отказ от собственной природы, ведь рождены-то вы свободным, природа вам дала полную свободу, как от догматов ваших предков, так и от общества, которое является средой для развития этих догматов. Как партия или какая-то иная структура может первично определять для вас ваши собственные воззрения?!
   «Какая х..ита», – обреченно подумал Коннор. Зря он вообще открыл рот. Держал бы язык на замке – все бы было хорошо. Надо было выпить, и идти спать. И, да. Надо бы еще выпить, того, что он проглотил в темноте, явно было недостаточно.
   – Свобода дается вам природой, Майк? Полагаю, это какой-то паршивый сорт свободы, – ответил он, казалось, против собственной воли, – Чтобы узнать, чего именно стоит человек без общества, и его «догматов», достаточно провести несложный эксперимент. Например, отбросить все атрибуты общества – одежду, обувь, спички, оружие – и выйти погулять в лес. В одиночку. Лучше, зимой. Не у вас, в Калифорнии, а где-нибудь в Миннесоте, например. Думаю, природа не останется равнодушной: очень быстро вы поймете, что она предоставляет вам свободу богатого выбора: просто мирно сдохнуть где-нибудь под елкой от переохлаждения организма, или слегка помучиться перед этим, пытаясь согреться.
   Майк молча обдумывал услышанное. С темноте, на гребне справа от лагеря, звонко тявкали койоты, явно почуявшие запах жаренного мяса, крови и внутренностей оленя. Казалось, что они громко выражают несогласие со словами Коннора. Ну, положим, то, что койоты были приверженцами «новых левых», ничуть не удивляло.
   – Вы сами-то понимаете, какую несете пургу?! – продолжал, между тем, Коннор, уже не желая останавливаться, раз начал, – Общество – это единственное, что делает нас людьми. Общество дает нам права, и уже за это требует с нас исполнения обязанностей. К кому апеллировать новорожденному, которого мать выбрасывает в мусорный бак, на то, что его права нарушаются? К «природе»? Он же рожден свободным, верно? Какой еще «диктат», парень? Это все – дерьмо бычье. «Индивидуальное освобождение» – это, как раз, и есть, самое что ни на есть настоящее заточение себя в тюрьму одиночества! Мы почти ни черта не стоим вне общества. Без него мы просто ходящие говорящие куски мяса. И, если и существует в мире способ полностью освободиться – а видит бог, я в этом не уверен, – то он возможен только в обществе, в интересах общества и с учетом устоявшихся в обществе воззрений. Да, нельзя потакать всем традициям и суевериям общества, но глупо делать вид, что их просто нет в природе! Поэтому не надо вот тут мне затирать про то, что я могу избавиться от угнетения внутри своей головы! Пока угнетатели крепко держат меня за задницу, им абсолютно насрать на то, что твориться у меня в голове, в пищеводе, в легких, и в других органах. И нечего тут фантазировать. Хочешь результата – надо работать с людьми, с товарищами, парень. А, поскольку я этого не делаю – коммунист из меня не выйдет. И не из кого не выйдет, если он будет думать, что достаточно «начитаться марксизма» и жить обычной жизнью, с фигой в кармане, свысока поглядывая на всякое «неотесанное быдло»!
   Тут Коннор не удержался, и, уже не стесняясь, достал бутылку, заткнутую за пояс. Этот глоток пошел лучше, теперь и вкус уже не показался таким неприятным. Слегка трясущимися руками он скрутил новую самокрутку, поймал из догорающего костра уголек, обжигая пальцы, и пустил табачный дым поверх пламени, мгновенно подхваченный потоком теплого воздуха куда-то к звездам.
   – А почему вы ничего не делаете для освобождения? – спросил, наконец, Майк, глядя на манипуляции Коннора с бутылкой с явным осуждением, – Хотя бы в рамках своих взглядов на проблему?
   – Потому, что я трус, – исчерпывающе пояснил Коннор. Его язык уже слегка заплетался, – А еще это не ваше дело. Меня наняли не для чтения лекций. А если бы предложили – я бы отказался, мать его. Из меня хреновый лектор.
   – Майк, я думаю, нам всем пора спать, – наконец, подал голос Диггом, – Завтра тяжелый день. Трудная дорога. Не надо лезть мистеру Коннору под шкуру. Ему тоже надо отдохнуть. Я первый буду дежурить. Через четыре часа разбужу вас.
   – Вот это – очень дельная мысль, мистер Диггом, – с досадой в голосе согласился с ним Коннор, – Всем спокойной ночи и сладких снов.
   Он отпил еще немного, хотя виски больше не хотелось, и пошел к своей лежанке, где завернулся в одеяло, устроился поудобнее и быстро заснул, несмотря на холод и непрекращающийся лай койотов поодаль.
  
   Когда Диггом разбудил его, Коннор чувствовал себя отвратительно. Алкоголь еще не выветрился, но уже не давал приятной расслабленности и легкости мысли. Вместо этого подташнивало и кружило голову. А еще он продрог, как собака. Поэтому Коннор, прекрасно понимающий, что ночные дежурства в этих местах вообще нужны только для самоуспокоения, занялся тем, что стал заготавливать мясо. Он нарезал его на тонкие полоски, и укладывал в пакеты, щедро пересыпая солью и перцем. Таким образом, он подготовил к транспортировке около десяти фунтов. Конечно, сколько-то они съедят на завтрак, но бросать все равно придется порядочно, с досадой констатировал он. Ему не было жалко мяса, но, выросший в бедности, Коннор вообще чувствительно относился к бесполезной растрате средств.
   Когда спутники проснулись, Коннор успел не только закончить с засолкой, но и сварить кофе, и нажарить неплохих стейков, куда лучше того, что наскоро готовили вечером, и даже хлеба нарезал – разумеется, не для того, чтобы «угодить нанимателям», а просто потому, что необходимо было хоть чем-то занять руки и голову. Тем не менее, подспудно он ощущал некоторый стыд за свою вчерашнюю несдержанность.
   Как ни странно, Майк, кажется, ощущал нечто подобное. За завтраком он помалкивал, лишь задав осторожный вопрос, не водятся ли тут ядовитые змеи. Коннор охотно удовлетворил его любопытство: медноголовые змеи в Нью-Мексико обитали в огромном количестве, но осенью они теряли активность, и вероятность проснуться с такой змейкой под одеялом была существенно ниже, чем проснуться, к примеру, с неизвестно откуда взявшейся шлюхой. После еды путники собрали вещи, оседлали лошадей, и тронулись в путь. Майк ехал поближе к Коннору, косился на него, и явно хотел заговорить, но не решался. В конце-концов, Коннор плюнул, и, отчасти чтобы загладить тяжелое впечатление от вчерашнего пьяного срыва, обратился к спутнику первым.
   – Вы хотите о чем-то спросить, Майк?
   – На самом деле, да, – согласился он, – Если честно, я все пытаюсь понять, кто вы. Вы не похожи на простого ковбоя. Когда вчера я говорил про Маркузе и Фромма, вы, определенно, понимали, о чем я веду речь. Если говорить спокойно и беспристрастно, без лишних эмоций, то что вам в них не нравится?
   – Я – вполне простой ковбой, – твердо ответил Коннор, – Многие наши парни читают не только комиксы, мистер. Поэтому не надо особенно удивляться. А что до «новых левых»…
   Он задумался, и тщательно взвешивал слова. Тема американской левой политической философии сейчас была болезненна – особенно, если обсуждать её с человеком, чьих воззрений, на самом деле, не знаешь. Да и вообще ничего про него не знаешь, если подумать. После случившихся в середине ноября вооруженных столкновений в Джорджии между чернокожими боевиками «Нации Ислама» и Ку-клукс-кланом, страна, вообще, как будто вся дружно поехала умом. Политические обозреватели по радио и телевидению несли откровенную ахинею, в зависимости от своих пристрастий, и очень быстро создали в обывательской среде подлинную атмосферу паранойи и враждебности. На Юге, говорят, сейчас по настоящему опасно стало не только выражать вслух хоть какое-то неодобрение действиями или идеологией расистов. Что там, опасно было просто прослыть «левым», под любым соусом. Активистов компартии, СРП или просто шибко болтливых «розовых» интеллектуалов травили, избивали, а могли и пристрелить. Но Югом дело не ограничилось. Например, уже помянутый Герберт Маркузе, преподаватель массачусетского Университета Брандейса, был тяжело ранен прямо на кафедре во время лекции. Какой-то безработный парень прочитал в газете его колонку, осуждающую белый расизм, и решил «отомстить за поругание патриотов Америки», как он сам это объяснил. Маркузе, получивший три пули 38-го калибра в грудь и живот, сейчас лежал в Общеклинической Больнице штата Массачусетс, и так с тех пор не приходил в сознание (АИ). Попытки покушений были и на других либеральных деятелей, большинство из «новых левых», коммунистов или борцов с дискриминацией получали открытые угрозы от ККК и «Минитменов» «Боба» Де Пью. Например, преподававший в Мичиганском университете Эрих Фромм был вынужден эмигрировать в Австрию, причем неизвестно куда, так что о нем никто ничего не знал и не слышал. При этом, со стороны властей не было заметно какой-то особо целенаправленной борьбы с правыми экстремистами. Напротив, они усердно делали вид, что все это – не более, чем отдельные инциденты.
   (Минитмены: Минитмены были воинствующей антикоммунистической организацией, сформированной в Соединенных Штатах в начале 1960-х годов. Основателем и руководителем правой группы был Роберт Де Пью, биохимик из Норборна, штат Миссури. Минитены считали, что коммунизм скоро захватит всю Америку. Организация вооружалась и при необходимости готовилась осуществить контрпереворот. Минитмены организовались в небольшие мобильные отряды и хранили оружие для ожидаемой контрреволюции.)
   Коннор догадывался, что, в действительности, администрации Кеннеди, на данном этапе, вполне выгодно существование и белых расистов, и черных головорезов из «Нации». Планы по десегрегации были одним из ключевых пунктов предвыборной кампании, и обострение расовых конфликтов было, скорее, на руку: не нужно было торопиться с их реализацией до уменьшения напряженности. Кроме того, яростные перестрелки белых и черных бандитов отлично отвлекали общественность от того, что Кеннеди, в сущности, почти ничего не меняет в стране после республиканского правления, как и от того, что он, едва оказавшись в Овальном кабинете, начал откровенно-нездоровую «суету» в отношении Юго-Восточной Азии, проталкивая через Конгресс решение о отправке туда регулярных подразделений армии США. При всей кажущейся остроте разгоревшихся конфликтов, в них погибало существенно меньше людей, чем в одних только дорожных происшествиях ежедневно, и, хотя от событий в Олбани лихорадило газеты и телеэфир, большинства американцев они практически никак не касались. Страна жила своей жизнью, разве что появилось новое кровавое «шоу», способное пощекотать нервы. В Нью-Мексико, где население никогда не отличалось повышенным расизмом, было и вовсе тихо… Чистое проявление «общества спектакля», очень в духе постмодернистских мыслителей.
   – Мне кажется, Майк, – наконец, собравшись с мыслью, начал Коннор, – что все эти новомодные теории про то, что роль пролетариата снизилась, и главное дело – всяческое «духовное освобождение», это просто обычное на..балово. Погодите, и не обижайтесь на резкое слово. У меня в отношении этого дерьма просто нет других. Понимаете, вас убеждают, что наше общество уже бесклассовое, а революционная роль отошла к носителям «Разума», студентам, артистам авангардного искусства и интеллектуалам. Звучит чертовски убедительно для перечисленных, и льстит им, но это все – бессмысленная херня. Классы никуда не делись, Майк. И, по-прежнему, противоречия между ними решаются только силой. Оружием. Как сто лет назад. Никак не иначе. Когда ты решаешь, что основной фронт революции пролегает между твоим разумом и разумами эксплуататоров – задумайся. Может, это не имеет никакого значения? Мысленно ты можешь хоть сотню раз победить гнет буржуазии, можешь отринуть каноны буржуазного искусства, можешь отрицать само угнетение – но, при этом, в реальности ничего не переменится.
   – Отчуждение труда и жизни – вопрос сознания, – упрямо ответил Майк, – Если ты принимаешь их как норму – они и останутся нормой.
   – Важно лишь то, что на самом деле является нормой, – отмахнулся Коннор, – Например, я могу сколько угодно не принимать насилие. Могу стать пацифистом. Могу осуждать насилие на словах. Но – пока есть люди, которые могут применить насилие ко мне, или к людям, которые мне близки по духу, классу, родству или еще как-то, выходит, я буду всего лишь соглашателем. И, в конечном итоге, пособником, потому что мое попустительство, как ни крути, насилие умножает, а не уменьшает…
   – Так что, по-вашему, мы должны умножать насилие сознательно, применяя его направо и налево?!
   – Нет, мы должны его уменьшать: применяя его выборочно, и только к другим насильникам. Или мы будем им потворствовать.
   – А чем мы тогда будем лучше их?
   Коннор слишком много думал на эту тему, чтобы растеряться от столь простого вопроса.
  
   – Тем, что у нашего насилия есть четко выраженная, гуманистическая по сути и реалистичная цель. Если бы вы, Майк, имели понятие о диалектической логике, у вас бы не возникал такой вопрос. Но проще же объявить всех, кто применяет насилие – одинаково плохими, верно?
   – Я не это имел в…
   – Это, это. Поверьте, стоит только встать на этот путь, и все неизбежно сводится к тому. Как же, я и такое слышал. «Наше правительство стремиться расширить зону своего влияния за границей. Для этого ему служит ЦРУ и нелегальные махинации». «Русские тоже стремятся расширить зону своего влияния за границей СССР. Для этого им служит Коминтерн и нелегальные махинации». Вывод? «Наше правительство и русские – суть, одно и то же, мы должны бороться и против тех, и против тех». Стандартный вывод тех, кто игнорирует классовое деление нашего общества, и делает вид, что есть какой-то «третий путь». Или изобретает какие-то другие классы, кроме «пролов» и буржуев, кстати. У нас любят объявлять классом «бюрократа», игнорируя, что у бюрократии нет ни единого признака самостоятельного класса. Или тех, кто объявляет, что рабочие утратили революционную роль, потому, что отупели, не понимают ни авангардного искусства, ни горячих призывов вот прямо сейчас отбросить все буржуазные условности и начать жить вне рамок капиталистических отношений. Хотя для большинства это просто невозможно.
   Майк явственно насупился.
   – Робин, вы перевираете. Я согласен с тем, что строй в СССР более прогрессивен. Но и там мы имеем лишь зародыш нового общества. Для построения реальной демократии необходима борьба и там! Против бюрократии, против тоталитарной идеологии, против тех, кто присвоил себе право говорить от лица рабочего класса… Что это за рабочая демократия, если там бюрократ по своей воле решает, что рабочим делать, сколько им работать, и как распорядиться результатами труда? Если бюрократ, что партийный работник, что администратор, сам по своему разумению определяет, какое искусство хорошее, а какое плохое, какие книги рабочим читать, какую музыку слушать и какое смотреть кино? Более того – с кем рабочему спать, какую одежду носить или как ему стричься! Уж лучше, я считаю, буржуазная демократия. У нас, по крайней мере, возможности для свободы творчества выше…
   – Угу, возможности для свободы творчества тех, у кого есть деньги и время на это творчество…
   – Можно быть творцом и без прямой выгоды!! Как будто нет свободного, независимого искусства! А есть ли оно в СССР?
   – Да я и не спорю, конечно, можно. Если рядом есть человек, который своим трудом накормит творца. А также напоит и снабдит кокаином, если вы понимаете, о чем я. А что до СССР – там издают художественной литературы, пишут картин и снимают кино примерно раз в пять больше, чем в любой другой стране мира в процентном соотношении. Художником там может стать ребенок любого рабочего, да и сам рабочий, к слову, если почувствует призвание. Если вы спросите русского, насколько состоятельная должна быть семья, чтобы выучить ребенка на творческую профессию, вас просто не поймут, Майк. Я посещал СССР, во время Всемирного фестиваля молодежи, и задавал этот вопрос. Обычные, простые советские люди просто надо мной смеялись.
   – Но там сильнейший диктат общества в сфере искусства! Партийные бюрократы имеют самый большой авторитет, и именно они решают, что нужно народу, а что нет!
   – Вы, серьезно, полагаете, что советские творческие люди живут исключительно с заказов от партийной бюрократии? – ухмыльнулся Коннор, – Может быть, в СССР нельзя за печатную машинку сесть, или встать за мольберт, если за спиной нет партийного чиновника? Или там запрещена продажа кинокамер? Или в каждом детском кружке фотографии, любительского кино и анимации, в каждом любительском театре или на радиостанции детской коммуны сидит куратор из КГБ? В таком случае, должен сказать, что в КГБ должно трудиться чертовски много народа – потому, что в СССР при каждой школе, детской коммуне или центре детского творчества таких кружков, секций или студий по нескольку штук…
   – Да, там жесткая и тотальная цензура. Я читал про это… Сталинская система единоличного правления создала откат к традиционализму в культуре и искусстве. Как же, раздельное обучение, мальчики в форме дореволюционных гимназистов и девочки в передничках! Имперский патриотизм, ханжество и лицемерие в вопросах личной жизни! Масса действующих церквей, запрет гражданских браков без регистрации, абортов, гомосексуализма и авангардного искусства…
   – Вы описываете, причем очень неточно, ситуацию до 1953-го года. Сейчас в СССР почти от всего этого отказались. Обучение совместное, кроме специальных военных школ. Школьная форма – нового образца, и, по правде говоря, она куда удобнее, качественнее и практичнее той, что принята в большинстве школ у нас. Её придумали не для того, чтобы «украшать» ребенка, а для того, чтобы ему было удобно учиться, не отвлекаясь на всякую ерунду. К тому же, она, как и учебные пособия, выделяется бесплатно. Патриотизм советским людям свойственен, это правда, но он здоровый. Советские люди болезненно реагируют, если кто-то пытается принижать или ругать их страну, но это неудивительно, им действительно есть чем гордиться. При этом, большинство людей, с которыми я общался, вовсе не считают русских «высшей» или «избранной» нацией, которой «предначертано нести миру свет свободы и демократии», как это принято у нас. Они живо интересуются тем, как обстоят дела простых людей в Америке и Европе, подмечают плюсы и минусы капитализма и социализма, свободно говорят об этом. В СССР помнят, что мы были союзниками во Второй Мировой, там ставят памятники нашим морякам, которые проводили конвои, а наших ветеранов, награжденных советскими наградами, уравнивают в статусе со своими.
   – Вы так говорите, будто они совершенно не испытывают к нам враждебности и не имеют амбиций!
   – Советские люди любят свою страну, но в их поведении нет ничего от имперского высокомерия в отношении всего остального мира. Ну, а то, что они не особо доверяют нашему правительству – неудивительно. Я ему тоже не доверяю – а ведь наше правительство не навело на меня сотни ракет и бомбардировщиков! Что до семьи, нравов и сексуальных вопросов – советские люди, как мне кажется, придерживаются здравого смысла, а не ханжества. У них отличная медицина, издается куча книг, газет и журналов, все желающие, начиная с подросткового возраста, могут с ними ознакомиться, и, господь свидетель, русская молодежь знает о сексе и различных связанных с ним аспектах побольше нашей молодежи, которая изучает все это по порнографии. Просто в силу лучшей образованности. Культурная традиция у них тоже очень разнородна. В советском искусстве полно эротики, к которой все относятся совершенно спокойно. У нас многие из этих фильмов, картин или фоторабот просто запретили бы для публичного показа, хотя ничего грязного в них нет! Что до гомосексуализма – то, во-первых, он запрещен и почти во всех странах буржуазной демократии. А во-вторых, русские, вообще-то, по факту не преследуют гомосексуалистов просто за их пристрастия. Пока взрослые люди по обоюдному согласию занимаются своими личными делами в частной жизни, никому нет дела до того, что творится за дверями спальни. Мало того, они могут рассчитывать на помощь закона, если их кто-то немотивированно обидит. Согласитесь, есть разница с тем, что творится у нас, когда закон никогда не встает на сторону меньшинств в любом вопросе, их травят церковники, ревнители общественной морали и прочие ханжи, с полного одобрения обывателя? Кроме того, мне говорили, что в новой редакции Уголовного Кодекса, это сборник советского криминального права, преследования гомосексуалистов вообще не будет. Вероятно, это правда: за это высказываются многие видные советские ученые-сексологи, а Хрущев, как известно, внимательно прислушивается к ученым. Кстати, о «запрете гражданских браков». Вы в курсе, что многие видные советские деятели и не состоят в официальных браках со своими женами, несмотря на то, что верно живут вместе многие годы? Помниться, когда сам Хрущев был у нас, некоторые наши ханжи, буквально, с ума сошли от такой «непристойности». Ведь формально, супруга Хрущева ему – не более чем подруга, хотя они с ней живут вместе много лет, и у них куча детей.
   – Мне кажется, это не более чем пропаганда. Ведь вы наверняка общались в СССР с тщательно проинструктированными людьми. Общество не может так быстро меняться, на это нужны многие годы. А они со сталинизмом-то не «покончили».
   – Да ведь «сталинизм» не был какой-то официальной идеологией, чтобы с ним решительно «порывать». Это была просто система администрирования. Общество же может меняться с той скоростью, с которой меняется экономическая составляющая жизни. Советская экономика после войны имела значительные успехи, русские избавились от большинства бед, преследовавших их столетиями: от голода, болезней, безграмотности, недостатка средств у населения, воспитали уже два поколения хорошо образованных людей, сделали политическую систему более открытой и гласной, широко внедрили производственную самоорганизацию рабочих и служащих в коллективных предприятиях. Народный Контроль осуществляет реальный, а не только для вида, присмотр за работой руководителей всех уровней. Советские люди, в целом, стали куда любопытнее жителей капиталистических стран, у них более широкий кругозор, они больше читают, ездят в туристические путевки по всем странам ВЭС, и многим другим, причем, им путешествия доступнее, чем нам. У нас, например, в Нью-Мексико, большая часть жителей вообще не бывала за границей США, разве что, если служили в армии и на флоте во время войны. Неудивительно, что вслед за базисом меняется и надстройка: просто критическая масса изменений перевесила привычки и реликты массового сознания, и жить по-старому стало уже нельзя… Так почему вы бежите к русским, если думаете, что там царит тоталитарный диктат КПСС? – резко сменил тему Коннор.
   Майк замешался, буквально на секунду.
   – С чего вы взяли, черт вас возьми?
   – Я ведь не идиот. Вы – инженер, занимаетесь авиацией. Хорошо разбираетесь в топливных системах, чертовых нагнетателях, прямоточных двигателях, или как уж там их. Хотите перейти границу нелегально. Тут, знаете, не надо быть Эйнштейном, чтобы сообразить, что к чему. Где работали? В «Локхиде»? Или в «Нортроп», может, в «Грумман»?
   – В «Боинге». В департаменте беспилотной авиации. Сейчас откомандирован в «Марквардт», – мрачно ответил Майк, – Формально, и сейчас работаю. Я в отпуске.
   – Что еще за «Марквардт»?
  
   – Такая фирма, – хмыкнул Майк, – Вы ничего про неё не слышали, скорее всего. Там разрабатывают двигатели, в первую очередь, как вы изволили сказать, «прямоточные», на бензине.
   – И теперь хотите передать свои разработки русским?
   – Да. И не только свои. Думаю, что знаю немало по всему проекту, по которому работал, а не только по своему направлению.
   – Понятно тогда, почему вы не поехали на Кубу, как другие… Там от прямоточных двигателей проку немного… – задумчиво покачал головой Коннор, – Мой вам совет: постарайтесь соблюдать тактичность в отношении ваших новых работодателей. Вряд ли в СССР будут в восторге от человека, который решит учить их жизни, и тому, какой должна быть «подлинная рабочая демократия». У них там своих болтунов хватает.
   – О, я понимаю…
   Ехали не торопясь, больше шагом, лишь иногда, на открытых участках переходя на рысь. Местность, по мере того, как путники поднимались выше в горы, сменялась с пустынных холмов, покрытых кустарником, на изломанные узкие долины, окруженные каменистыми гребнями. Дно этих долин покрывал слой потрескавшейся засохшей за лето грязи и круглые, полированные водой валуны. Животных и птиц становилось больше, один раз дорогу ехавшим впереди Коннору и Майку перебежала даже стремительная медно-коричневая горная пума, заставив араба Майка непроизвольно вздрогнуть и так дернуться, что парню стоило немалых сил, чтобы осадить коня. Коннор подмечал приметы – несмотря на весь свой опыт, он не умел с точностью до каждого камня и дерева запомнить все подробности пути по этим однообразным местам. Кажется, Диггом это заметил.
   – А сколько раз вы ходили на ту сторону этой дорогой, Робин? – спросил он Коннора наконец, когда тот в очередной раз остановился, оглядывая горизонт из-под полы шляпы, которую придерживал рукой от ветра.
   – Ни разу, – пожал плечами Коннор, – Когда тащишь контрабанду, проще пойти более удобным путем.
   – Но вы, тем не менее, знаете этот путь?
   – Да. Мой хороший знакомый с той стороны мне описывал её в деталях. Это – запасной вариант, на всякий случай. Знают его всего лишь несколько человек, индейцев, и живут они все в Мексике. Зато мы, практически наверняка, никого тут не встретим.
   – И как эти места называются?
   – Никак. Просто пограничье. Тут никто никогда не жил.
   – Понятно…
   Дальше ехали молча. К полудню сделали небольшую остановку, накормили лошадей овсяными хлопьями из пачек и напоили водой из канистры, притороченной к вьючному арабу, сами перекусили сэндвичами с беконом и холодным кофе из термоса, нашедшегося у Диггома. Коннор перекурил. Поехали дальше, поглядывая на небо – на юге начали явственно сгущаться тучи. Учитывая время года, вполне возможен был дождь.
   Они спустились в обширное арройо, тянущееся с севера на юг. На его дне протекал узенький ручеек, к которому жались стройные ивы, крутые стены справа и слева были сплошь покрыты густым чапаралем. Кажется, весной тут воды – по самое горло, подумал Коннор, осторожно направляя Молнию прямо по ручью.
   Они дали лошадям напиться. Неугомонный Майк, едва слез с седла, начал с интересом прогуливаться туда-сюда, время от времени поднимая с земли камешки, и насвистывая что-то под нос. В какой-то момент его свист прервался: он остановился, и с удивлением показал пальцем куда-то себе под ноги.
   – Смотри-ка, череп, – сообщил он, ковырнул находку кончиком сапога, выворачивая из красно-коричневой глины бело-желтый округлый предмет.
   Коннор подошел поближе. Он не был удивлен. Человеческие кости – не редкость в таких местах, как это. Череп принадлежал взрослому человеку. Обращали на себя внимание кривые и сточенные передние зубы. Они были чисто белыми, так что покойник едва ли был завзятым курильщиком, но диета у него была явно не из изысканных.
   – А вот еще один, – сообщил Диггом, приподнимая на прутике другой череп. На этот раз совсем маленький, – Это был ребенок. Лет четырех-шести. О, да тут еще… И еще..
   Действительно, стало понятно, что часть того, что они до сих пор принимали за камни, почти полностью утопленные в глинистую почву, было черепами и костями множества людей. Они были рассыпаны по всему каньону. Через некоторые черепа проросли ивы, крупные берцовые и тазовые кости были так отполированы водой и ветром, что давали отблески на солнце. Целых скелетов не было – вода растащила кости по всему дну каньона, и раскидала в произвольном порядке. От этого их казалось еще больше.
   Майк же еще поковырялся в глине, и достал из неё новую находку: очень ржавый, широкий и длинный тесак. После того, как он обмыл его в воде ручья, стало возможно разглядеть рукоять – из желтой кости на медных заклепках, треснувшей вдоль, но сохранившей хитрую, и даже, в какой-то мере, изысканную резьбу.
   – Работа индейцев. Племя яки, – констатировал Коннор. Лошади напились, и он запрыгнул в седло, – Археология – это, конечно, очень интересно, мистеры. Но нам надо ехать.
   – Погодите, – произнес Диггом, – Мне вот, на самом деле интересно. Я слышал, что в начале века многие яки вымерли от оспы, которую подхватили от мексиканцев… Может быть, дело в этом?
   – Эти кости старше начала века, – уверенно возразил Майк. Он нагнулся, и подобрал один из детских черепов, внимательно его осматривая, – К тому же, это довольно странная разновидность оспы, согласитесь?
   В лобной кости маленького черепа присутствовал большой круглый пролом, покрытый сеткой трещин по краям. Майк чуть встряхнул находку, и на ладонь ему упал сплющенный увесистый зеленый кусочек свинца.
   – Сорок четвертый, – констатировал Майк, – Круглая пуля. От «Драгуна». Или от «Уолкера», наверное… Смотрите, а вон на том – явно след от сабли… Эти ублюдки рубили саблями детей! И стреляли в них в упор!
   (Кольт «Уолкер» (англ. Colt Walker) - шестизарядный револьвер 44-го калибра общей с длиной ствола 230 мм и усовершенствованными ударно-спусковым механизмом и спусковой скобой. Это был первый «кольт», изготовлявшийся из стандартных взаимозаменяемых деталей. Получил название по имени заказчика крупной партии в тысячу «кольтов» улучшенной конструкции капитана техасских рейнджеров С. Уолкера. Начало производства 1847 год, первая партия была изготовлена по заказу армии США, участвовавшей тогда в американо-мексиканской войне. Colt Model 1848 Percussion Army Revolver – револьвер .44 калибра, разработанный Сэмюэлом Кольтом для конных стрелков американской армии (U.S. Army’s Mounted Rifles), также известных как драгуны (dragoons). Драгун отличался от «Уолкера» тем, что был легче, использовал несколько уменьшенный заряд пороха, и у него был фиксатор шомпола.)
   – Да. А их матерей и сестер перед этим насиловали, я уверен. Господа, – Коннор нетерпеливо покачал головой, придерживая жаждущую новых путешествий лошадку, – вы, может быть, не в курсе того, как мы заняли эту страну?! Вся граница залита кровью индейцев и мексиканцев. В 1847-м и 1849-м многие сделали большие деньги, привозя отсюда огромные мешки скальпов, навьюченные на мулов. За них хорошо платили власти по обе стороны границы. Особенно постарались наши отряды «освободителей» – когда им не попадалось индейцев, они резали вообще всех подряд. И мексиканцев, и даже переселенцев-мормонов, лишь бы волосы были. Так что не удивляйтесь. Или не делайте вид, что удивляетесь. Между прочим, одной из этих банд командовал бывший сенатор от Калифорнии, Генри Крэбб, и набирал он её, как раз, в ваших краях. Кто-то из ваших предков мог быть тем парнем, который стрелял в лицо ребенка в этом арройо.
   – Не исключено. Никто толком не знает, как заработал стартовый капитал мой прадед. Считается, что он был золотоискателем, которому повезло. Но ни одного подтверждения не было… Ну, положим, слышать-то я, кое-что, слышал, – протянул Майк, забираясь в седло, – Но увидеть своими глазами – это совсем другое. Если вдуматься, наши предки были ничем не лучше нацистов, прости меня господь.
   – Не совсем, – хмыкнул Коннор, – Хуже. В отличие от нацистов, наши предки победили. И сами решали, кто в истории будет «хорошим», а кто – «бессмысленным дикарем», без которого всем будет только лучше… такова Америка. Лучшая из стран в мире, величайшая из наций, безусловно, отмеченная личным вниманием бога. Светоч демократии и человеческих прав. Разве это не стоит жизни каких-то индейских детей, не говоря уж про их краснокожих родителей?!
   Дальше ехали молча. Арройо был засыпан костями индейцев почти на всем протяжении, они постоянно выкатывались из-под копыт лошадей, и ощущение это производило самое тягостное. Когда миновали арройо, солнце уже пошло на убыль. Коннор поскакал вперед, чтобы присмотреть место для ночлега, и без особого труда нашел его – в удобной, весьма обширной и сухой пещере под большой скалой. Несмотря на безлюдную местность, в пещере нашелся очаг со старыми угольями, обложенный камнями, а также большой запас сухого хвороста и сучьев акации в углу. Стены были покрыты древними фресками, описывающими охотничьи подвиги давно умерших людей.
   Когда спутники Коннора добрались до пещеры, он ждал их снаружи.
   – Предлагаю остановиться здесь, – сообщил он, – Погода портится, лучше провести ночь в укрытии. Завтра сделаем бросок через перевал, и, к вечеру, выберемся к границе. Если все пойдет хорошо, доберемся до какого-нибудь поселения уже послезавтра.
   – Думаю, никто не будет против, если я приготовлю ужин, – вызвался Майк, – Тем более, что вы нас уже любезно угостили завтраком.
   – Никаких проблем, котелок, кофейник и сковорода во вьюке у моей буланой, Браун Бесс. Я сейчас расседлаю её, и все выдам.
   Коннор думал, что Майк начнет суетиться и делать много лишних движений, но тот ожиданий не оправдал. В то время, как Коннор и Диггом заводили лошадей в пещеру, расседлывали их и протирали влажными тряпками, потом по очереди кормили овсом из брезентовых ведер, парень сноровисто развел костер, на котором уже вскоре стоял котелок с похлебкой из риса и заготовленной давеча оленины, и закипающий кофейник. Действовал инженер толково, аккуратно и умело, вот только слегка обжегся в самом конце, когда пытался снять кофейник с огня голой рукой.
   Сели ужинать, когда уже стало темнеть. Похлебка была вкусной и наваристой, приятно пахла дымком, а сполохи догорающего костра на древних фресках создавали в пещере некую не совсем понятную, но крайне необычную атмосферу. Казалось, что другие путники и охотники, тысячелетиями сидевшими у костра в этом самом месте, сейчас наблюдают за Коннором с того света…
   – Очень вкусно, – похвалил Коннор в конце трапезы, – Право слово, у вас талант, Майк.
   – Что вы, – улыбнулся Майк, – Просто немного научился, в скаутских походах. Быть может, продолжим наш недавний спор?
   – Вы говорили про советскую культуру, – предложил Диггом, отложив опустевшую тарелку и не трогая пока алюминиевую кружку, которая оказалась слишком горячей, – Мне это показалось весьма необычным. Среди нашей интеллигенции, даже из числа относящейся к СССР благодушно, преобладает, все же, снисходительное отношение к культуре поздних советских лет. Ценят дореволюционную литературу, живопись и прочее, весьма высоко ставят авангард 20-х, но вот что до времен послевоенных… Высоко оценивают балет, ну, может, кое-кого из литераторов, вроде Шолохова. Было бы интересно узнать, а что вас лично в ней привлекает?
   Коннор задумался. Нет, он, конечно, мог бы сказать, что ему нравится в кино, музыке и литературе СССР то, что все это отвечает его внутреннему запросу на коммунистический взгляд на окружающий мир. Но это было бы не совсем правильно. Вернее, как – да, взгляд советских режиссеров фильмов, например, был, действительно, коммунистическим. Но в этом почти ничего не было от, собственно, идеологии. Просто это были очень человечные фильмы. В них описывались великие дела, свершения трудового народа, революционная борьба и военные невзгоды, но все эти события эпического масштаба протекали, как бы, с великолепно обрисованной точки зрения героев, которые были не шаблонными «красавцами», «красотками» и «уродами-антигероями», а вполне узнаваемыми образами из повседневной жизни каждого. Черт, да сам Коннор регулярно узнавал в них своих знакомых, порой – вплоть до мельчайших и точных подробностей.
   В Кентукки Коннору негде было смотреть советское кино, хотя после своей краткой поездки в СССР в 57-м он почувствовал к нему острый интерес. В кинотеатрах Харлана крутили лишь два всемирных блокбастера: «Тайна двух океанов» и «Страна Багровых Туч», причем в залах было, традиционно, не протолкнуться. Иное дело здесь, в Нью-Мексико. В самом-то штате советского кино, как и в Кентукки, почти не показывали, но Коннор, как и многие другие, регулярно бывавшие с сопредельной Мексике, мог смотреть советские фильмы там. Причем, их там крутили как на испанском, так и на английском, хотя для Коннора последнее проблемы не составляло, так как испанский он знал во вполне приличной степени.
   Кино было самое различное, от мелодрам до детективных историй, однако наибольший интерес у Коннора вызывали военные фильмы, которые советские студии начали выпускать в большом количестве. Это кино, в подлинном смысле этого слова, поражало. Во-первых, в глаза бросалось то, как они были сняты. Советские кинематографисты явно не нуждались в средствах на постановку батальных сцен и трюков, но дело было не только в этом. Они обладали исключительной находчивостью и фантазией, которые позволяли применять эти средства так, что у зрителя возникало полное ощущение, будто ему открыли окно в реальные события недавнего прошлого. Камера оператора выхватывала кусочки реальности из самых неожиданных ракурсов – с обочины разбитой фронтовой дороги, прямо из лужи грязи, по которой нескончаемыми колоннами тянулись войска, с башни танка, открывая зрителю ровно тот вид, что в реальности представал его командиру, из кабины истребителя, самолета-разведчика или штурмовика. Коннор часто просто забывал, что съемки бывают комбинированными или на масштабных макетах, настолько все в советских фильмах выглядел «настоящим» и естественным: лица людей, модели техники и оружия, пейзажи и здания. Поскольку реалии Восточного фронта Второй Мировой, советско-финской войны и боев на реке Халхин-Гол в Монголии были для западного обывателя, практически неизвестны вовсе, Коннор поражался поистине эпическому масштабу этих событий. Они очень мало походили на историю боев на Тихом Океане, американцам, как раз, хорошо известную: в боях на фронтах протяженностью в сотни миль сходились многие сотни тысяч людей, десятки тысяч единиц техники. Глядя на эти сражения, похожие на ад, во время которых пылающая земля и небо смешивались, под грозный лязг двух мощнейших военных машин, Коннор просто не мог представить себе, что было на душе у людей, переживших подобное.
   Среди персонажей фильмов были и красавцы, и красавицы, не уступающие голливудским звездам ни по внешности, ни по уровню актерской игры, но выглядели они совсем иначе: герои не паясничали и не позировали, а вели себя так, как ведут обычные люди в суровых жизненных условиях. Если режиссер хотел показать героизм – они совершали на экране подвиги, но и тогда делали каких-то картинных, фальшивых жестов. Величие их подвига было понятно и без этого. Коннор мало разбирался в советской военной технике и униформе, однако его глаз подмечал, что модели техники в фильмах различались, в зависимости от описываемого периода: легкие танки с тонкими короткими пушками, толстенькие тупорылые истребители и маленькие противотанковые пушечки сменялись более современными образцами. Причем, нередко отмечались проблемы с новой техникой, которые возникали в действительности. Вообще, с техникой герои обращались уверенно, и умело, как опытные рабочие со своим инструментом, а не как с киношным реквизитом. Форма, да и вообще, одежда, тоже выглядела не как взятая из гардеробной реквизитора, а как настоящая, хорошо ношеная одежда, которую, конечно, берегут, но которая неизбежно пылиться, пачкается или протирается.
   Мексиканская публика на советские фильмы валила валом, прокатчикам они обходились дешевле новых голливудских, и Коннору, нередко, было сложно купить билет на очередную новинку, настолько плотно были забиты залы. Кино производило на эмоциональных мексиканцев неизменно сильное впечатление: люди горячо сочувствовали героям во время сражений, весело смеялись над сатирическими героями, утирали слезы в трогательные или трагические моменты. Коннору это немного мешало сосредоточиться на просмотре, но он понимал мексиканцев – многие фильмы и его глубоко трогали. Например, не так давно он ходил на картину, повествующую о подвигах советских женщин-снайперов, во время битвы за Кубань. Сюжет включал и коротенькую, ненавязчивую «любовную линию», в которой молодая, но уже заслуженная девушка-стрелок становится предметом воздыханий молодого же, но скромного и стеснительного офицера-связиста. Запомнилась линия тем, что антигерой картины (а был и такой), тыловик-интендант, тайно вожделеющий ту же девушку и тайком чинящий влюбленным различные гадости, неожиданно раскрывается с другой стороны. Во время внезапного прорыва немцев на этом участке фронта он, несмотря на страх и неопытность, организует грамотную круговую оборону силами своих тыловиков, своим примером вдохновляет бойцов сражаться до последнего, и героически погибает незадолго до того, как врага отбросили контрударом. Создатели фильма, как бы, сказали зрителю – да, индивидуально ты можешь быть и не идеальным, можешь быть человеком с недостатками. Но если в минуты опасности для общества в целом ты находишь в себе силы преодолеть слабости и встречаешь общую беду, как свою личную – ты настоящий Человек, с большой буквы. Но и эта, довольно высокопарная мысль, оставалась, как бы, за кадром: у русских сюжет двигался не болтовней и не звонкой фразой.
   Откровенно говоря, Коннор считал такие фильмы, отнюдь не переполненные пафосными лозунгами про достоинства советского строя перед любым другим, куда более мощной агитацией, чем голливудские «дубовые» агитки, в которых шаблонные «хорошие» противостояли еще более шаблонным «плохим». Да и смотреть их было интересно – сюжеты не были штамповкой на тему нескольких «классических» вариаций, с непременным «хэппи-эндом» и победой «добра над здравым смыслом», женщины там были такими же самостоятельными личностями, как и мужчины, а не просто красивыми игрушками для блуда, а мужчины не производили впечатление позеров и пустозвонов. Судьба героев, обычно, была нелегкой, и в беде им приходили на помощь, чаще всего, не чудо, и не удача, а профессиональные навыки, товарищеская поддержка и дружба. Это была зафиксированная на пленку жизнь, а не вымысел, и, как часто и бывает, она была интереснее любых фантастических историй.
   – Советское искусство более искреннее, чем наше, – наконец, нашел слова он, – Оно несет в себе то, что творцы хотят до нас донести, а не только то, что скорее купят за хорошие деньги. Советские актеры не «играют» на экране, а, практически, переживают свои роли. Такие же впечатления от работ советских художников и писателей: если они талантливы, они работают не за чью-то похвалу или гонорары, хотя, я, конечно, понимаю, что и то, и другое им приятно, как и всем. Нет, как мне кажется, главное для них, скорее отобразить красоту и очарование, значимость и величие реальности, или собственной фантазии. То советское искусство, с которым я столкнулся на фестивале, удивило меня именно этим. Почти никакого эпатажа, никаких попыток «подкупить» публику «жареной тематикой» или лестью. Ничуть не похоже ни на вычурный авангард 20-х, ни на «лакированный» соцреализм 40-х. Хотя, на самом деле, и в 20-е, и в 40-е в СССР было подобное. Просто сейчас оно стало мейнстримом.
   – Интересно, почему, как считаете?
   Коннор свернул самокрутку и закурил. Подумал.
   – Я уже говорил – меняются основы общества, меняются и пристрастия. В СССР сейчас огромный подъем веры в науку, технический и общественный прогресс. Образование и научные достижения сделали свое дело. То, что было достаточным для крестьянского СССР начала 40-х и узкой прослойки городской интеллигенции сразу после Революции, сейчас уже кажется массам наивным и несколько устаревшим. Хотя, к слову, старых мастеров там никто «на помойку» не выкидывает.
   – А что еще запомнилось?
   – О! Запомнилось-то многое. Эта русская музыка… Сейчас у нас много кто играет в подобной манере. «Русская волна» в большой моде, хотя властям это и не очень нравится. Даже Элвис исполняет что-то похожее. А тогда, в 1957-м, для меня это было в новинку: искренние тексты, энергичные, кажется, даже, какие-то, «рубленные» ритмы, бешенный темп и напор, совершенно непривычные сценические образы, электроинструменты. Вообще-то, я предпочитаю немного другое, люблю кантри, Джона Хортона или Карла Перкинса, или Джонни Кэша, но тут слушал, и не мог оторваться. Пели они не только по-русски, но и на английском, и на немецком, и на испанском. Помню, мне совершенно «сорвало крышу» то, как какой-то русский коллектив исполнил привычную мне песню, «Which Side Are You On?» Флоренс Рис. Смешно сказать, это же, практически, наш местный гимн шахтеров Харлана, я его с детства слышал миллион раз, но так – никогда. Эти ребята в рабочих спецовках из Москвы пели весело, задорно, но звучало это как мощнейший клич-призыв к борьбе, именно так, как это было заложено в духе этой песни изначально. Да, сейчас похожим образом её исполняет Пит Сигер, и эта новая девочка из Бостона, Джоан Боэз. Но это не совсем то, увы, наши музыканты не настолько смелы… А уж когда какая-то совсем юная девушка из Свердловска спела «You'll Never Leave Harlan Alive», я просто расплакался прямо там, на чертовом стадионе, и мне не было стыдно. Я вспомнил своего деда, который выкашлял легкие вместе с рудничной пылью, вспомнил своего отца, который всю жизнь мечтал бросить проклятое шахтерское ремесло, но не смог, и спился, опутанный долгами. И слезы сами лились из глаз. Я ни черта не мог с собой поделать. А ведь они, наверняка, знать не знали, откуда я родом, я поехал в СССР из Европы, где тогда пытался учиться. И уж конечно, не стали бы подстраивать музыкальную программу двух разных коллективов специально под меня одного! Как они могли спеть наши родные песни так, как мы сами их никогда бы не услышали, а? Дело ведь не в том, что наши певцы бесталанны (хотя многие выдвигаются из-за богатых родителей или смазливой внешности, что есть, то есть). Нет, у нас хватает талантов. Просто русские слышат в наших песнях то, что мы, возможно, уже и не замечаем, то, что нам кажется неважным или неактуальным. А между тем, именно это содержание и есть их сердце, то, что авторы хотели, вольно или невольно, в них вложить. Ну, я думаю, вы понимаете, что я хочу сказать.
   (я имею в виду примерно вот такие аранжировки: https://www.youtube.com/watch?v=SKWfnO7fhQM и https://www.youtube.com/watch?v=cYhLnYnrivI – М.Б.)
   – Да, понимаю, – согласно кивнул Майк, – Но ведь в СССР все контролирует номенклатура, в том числе и музыку. Без решения партийного чиновника ничего не может увидеть свет.
   Диггом лишь ухмыльнулся, и подбросил еще одно полешко в костер.
   Коннор посмотрел на Майка. Тот, судя по всему, совершенно искренне верил в то, что говорил, и, наверное, столь же искреннее переживал за безвестных советских творцов искусства, которым не давали прохода злые бюрократы. Сам Майк в СССР не был (кто бы его отпустил, с его работой), угнетенных цензурой творцов, естественно, никогда не видал живьем, и знал об их существовании лишь со слов других людей (которые в СССР тоже никогда, что характерно, не были). Лицо Майка, освещаемое снизу костерком, было таким незамутненным, чистосердечным и простодушным, что Коннору захотелось его ударить, и он с трудом уговорил себя не горячиться. В конце концов, этот парень не плохой, и неглупый, просто, как и многие технари, слишком механистично и упрощенно судит о мире…
   – Если дело обстоит так, то могу сказать одно: у чертовых партийных чиновников в СССР чертовский хороший художественный вкус. Настолько, мать его, хороший, что нам бы следовало, пожалуй, завезти к себе, хотя бы на время, несколько тысяч таких вот чиновников, если русские согласятся их обменять на что-нибудь. Или на кого-нибудь, например, на авиационных инженеров. Хотя, это вряд ли. У них, поди, свои инженеры не хуже. Поверьте, откровенного пошлого дерьма на радио, в кино и художественных галереях существенно бы поубавилось…
   После этого Коннор пожелал всем спокойной ночи, отхлебнул хорошую порцию виски из бутылки, улегся на одеяло заранее постеленное на сухом полу и завернулся в другое. После чего заснул, глубоко и без сновидений.
   Утро он встретил с неожиданным сознанием, что его всю ночь никто не беспокоил. Диггом и Майк разделили дежурства между собой. Чувствовал он себя заметно лучше, чем в прошлое пробуждение, и, после утреннего кофе (дополненного легким завтраком), пустились в путь. Майк пытался, время от времени, завести беседу на какую-нибудь отвлеченную тему, но разговор не клеился. Коннор отвечал скупо и односложно, явно пребывая в каких-то внутренних раздумьях.
   На самом деле, Коннор, не совсем рациональным чутьем довольно опытного беглеца, начал ощущать какую-то смутную тревогу. Поэтому он стал смотреть не только вперед, и под копыта своей Бесс, но и по сторонам, хотя пейзаж менялся мало, и по мере того, как они поднимались в гору, становился совсем однообразным. Вдалеке белели вершины гор Сьерра-Мадре. Дороги, как таковой, не было. В начале, пожалуй, можно было сказать, что это хоть и проселочная, но дорога: она была шириной, как минимум, в одну телегу, и чапараль не рос прямо посередине пути. Сохранились даже старые следы пользования – то там, то здесь на обочинах мелькал какой-то мусор, вроде сломанных деревянных колес, ржавых крючьев неясного назначения и прочего хлама. Но, очень скоро, она совершенно испустила дух: деревья росли так тесно, что путники едва могли проехать по одному, так что, в сущности, они двигались по обычной пешеходной тропе. Никаких следов пребывания человека тут уже не осталось, что и не удивительно: нормальные люди уже не пересекали границу верхом и предпочитали пользоваться федеральными шоссе. Когда до вершины хребта оставалось, по прикидкам Коннора, не больше пары часов езды, он остановился у скудного ручейка, стремительно бегущего куда-то вниз.
   – Надо напоить лошадей, – произнес он, когда спутники достаточно приблизились, – И осмотреться.
   – Вас что-то беспокоит, Робин? – цепко уловил его напряжение Диггом.
   – Не знаю. Не уверен. Поднимусь вон на ту скалу, погляжу на окрестности. В любом случае, не мешает размяться – ноги уже порядком устали.
   – Хорошо. Майк, тебе помочь с лошадями?
   – Было бы желательно, Ричард. У нас всего два ведра.
   Коннор хотел забраться на самую вершину упомянутой скалы, которая высилась слева от тропы, но, примерно на половине дороги, понял, что это дело пропащее. Он поднялся, тем не менее, так высоко, как только позволяли редкие уступы на ней, и, прильнув к прохладному камню, чтобы сохранить равновесие, всмотрелся в долину внизу.
   Черт, ему кажется, или там, далеко, действительно виднелось маленькое облачко пыли? Чуть заметное, почти призрачное, оно, кажется, перемещалось в их сторону со стороны красно-коричневой полоски пустыни, милях в десяти к северу. Черт возьми…
   – Что-то разглядели? – неожиданно послышался голос Диггома совсем близко. Коннор машинально дернулся, и едва не упал со своей весьма неудобной наблюдательной позиции.
   – Не уверен. Далеко. Пыль клубиться, или что-то вроде того.
   – Вот, возьмите это, – Диггом протянул Коннору большой морской бинокль, о наличии которого Коннор не подозревал, а потому и не спрашивал. Он поймал кончиками пальцев левой руки протянутый ремень бинокля, притянул его к себе, и перехватил поудобнее. Минуты две крутил колесико, подстраивая четкость и искал глазами помянутое облачко пыли, и уже, было, успокоился, что это был не более чем мираж, когда с отвращением разглядел искомое.
   Это были всадники. Судя по размеру облака, поднимаемого копытами, человек шесть-восемь. Скачут быстро, пока дорога позволяет. Скоро спустятся в арройо. Едва ли это контрабандисты. Контрабандисты обычно не торопятся, как раз, чтобы их было меньше заметно издалека. Кроме того, они берут много вьючных лошадей или мулов, а большой караван на скаку превращается в табун, которым трудно управлять. Да и вообще, эта публика перемещается, преимущественно, ночью, когда их ловить предельно сложно.
   Когда Коннор слез вниз, Диггом, кажется, все понял по его лицу.
   – Далеко? – слегка севшим, но по-прежнему уверенным голосом спросил он.
   – Примерно, восемнадцать миль по прямой. Шестеро, самое большее, восемь, человек. Ну, возможно, меньше, но с вьючными лошадями, но это вряд ли. Торопятся. По нашу душу, верно?
   – Весьма вероятно, – кивнул Диггом с каменным лицом, – Как скоро они нас догонят?
   – Здесь они будут только к позднему вечеру, – ответил Коннор, – Возможно, даже ночью. У них нет особых преимуществ в скорости в каньоне и на тропе. К тому же, они о ней, скорее всего, вообще не знают. Так что, не стоит паниковать раньше времени.
   – Скажите, когда надо будет начинать… Робин, а какова вероятность, что среди них будет настоящий следопыт, который знает окрестности так же хорошо, как и вы? Эта тропа не производит впечатление какой-то секретной. Раньше тут была дорога, видимо, по ней ездили.
   – Дорога была не тут. Со старой дороги мы давным-давно отклонились на север. Сейчас мы двигаемся, строго говоря, не в сторону границы, а вдоль неё, до одного потайного ущелья. Тропу не видно с воздуха, я видал аэрофотоснимки этого района. Густой кустарник и другая растительность, множество ручьев, русла которых тоже можно принять за дорогу. Короче, если человек тут не был, вероятность низкая. А бывало тут совсем мало людей. Во всяком случае, в нашем веке.
   – Значит, планы не меняются?
   – Не совсем. Будем двигаться по возможности быстрее. Миль через десять есть ущелье, как я уже говорил. Там вы проедите дальше, а я их покараулю. Если отвязались – догоню вас, и далее все по плану. Если они, все-таки, сели нам на хвост, хотя бы посмотрю, кто они такие и что они будут делать. Там не сразу поймешь, что можно ехать дальше, сами увидите.
   – А что, по вашему, они должны будут проделать?
   – За других людей говорить сложно. Поглядим. Надо ехать, мистер Диггом.
   Диггом молча кивнул. Когда они уже подходили к ручью, где их с некоторым нетерпением дожидался Майк, Диггом не выдержал и спросил:
   – Робин, а ведь мы не договаривались о таком риске. Вы, в сущности, не обязаны вмешиваться и рисковать, если нас попытаются изловить.
   – Пока я не перевел вас через границу, моя работа не закончена, – философски пожал плечами Коннор.
   Существенно быстрее ехать, впрочем, не получалось. Тропа становилась не только крутой, неровной и скользкой, но еще и кривой и извилистой, как лабиринт, огибая скалы и валуны. В какой то момент, Коннор был вынужден спешится и пойти пешком, удерживая лошадей за узду. Спутники последовали его примеру. Вместо предполагаемых двух часов, у них ушло на дорогу больше трех, и уже ближе к вечеру они вышли к относительно плоской площадке, с которой начиналось ущелье. Как Коннор и предсказывал, ни Майк, ни Диггом просто не поняли, куда двигаться дальше. Тропа вела и далее, но становилась едва пригодной даже для очень медленного и осторожного перехода.
   – Чего-то у меня нет ассоциаций со словом «ущелье», когда я смотрю на это, – озадаченно заявил Майк, глядя на узкую расщелину между скал, заросшую кустарником.
   – Тут нечему удивляться, – Коннор присел на камень и выдохнул, – Надо дать лошадям отстоятся несколько минут, а потом напоить их. Проход узкий, но лошадь пройдет. В паре мест, в начале и ближе к середине, будет трудно, но дальше станет посвободнее. Ущелье недлинное, всего пару миль, а выйдете вы на тропу, ведущую сразу к Рио-Гранде.
   – Вы останетесь здесь, как решили? – спросил Диггом.
   – Не совсем. Тут неподалеку есть высота, с которой эту площадку удобно наблюдать. Поеду туда. Возьму Молнию, а Браун Бесс вы, пожалуйста, прихватите с собой. Она будет недовольна, но слушаться не перестанет…
   Диггом кивнул, и стал помогать Коннору перебрасывать вьюк с Молнии на Бесс. Майк с недоумением смотрел на их манипуляции, потом не удержался и спросил:
   – А почему вы не можете поехать вместе с нами, Робин? Что-то случилось?
   – Возможно – да, а возможно – нет, – меланхолично ответил Коннор, – Требуется проверить. Вы справитесь с переходом, мистер Диггом?
   – Если через это проклятое «ущелье», действительно, можно пройти, то справлюсь, конечно. Мы будем ждать вас на той стороне.
   – Отлично. Не разводите костра, на всякий случай. У меня там, во вьюке, примус и бутыль керосина. Приготовьте ужин на нем. Я, в любом случае, приеду поздно, и буду чертовски голоден.
   – Возьмите с собой эти сэндвичи, – предложил Майк, – Я приготовил их для себя утром, да так и не съел.
   – Очень кстати! – улыбнулся Коннор, принимая у Майка бумажный пакет, – И подберите там, на той стороне местечко, закрытое сверху, хотя бы частично. Может пойти дождь, погода меняется не в лучшую сторону.
   Когда хвост последней из лошадей скрылся в кустарнике, Коннор запрыгнул в седло, и поехал дальше по тропке. В отличие от арабов спутников, Молния хорошо умела передвигаться по таким вот кручам, и в одиночку Коннор преодолел «крюк» в две мили куда быстрее. Остановился у подножья искомой скалы – трехсотфутовой колоны, вроде миниатюрной «Столовой горы», с одной стороны имеющей относительно пологий склон, позволяющий подняться на вершину без риска свернуть шею. Укрыл Молнию под нависающим над тропой камнем, напоил её и накормил овсяными хлопьями из шляпы. Затем достал из седельной сумы стальной костылек и молоток, вбил его в расщелину между скалами, стреножил лошадку, и привязал уздечку к проушине костыля. Взял винтовку, свой маленький рюкзак и одолженный у Диггома бинокль, после чего успокаивающе потрепал Молнию по гриве, шепнул несколько ласковых слов в сизое ухо, и не торопясь полез на вершину скалы.
   Наверху было ветрено, и он сразу пожалел, что не прихватил дождевик. Он улегся на теплый, нагретый солнцем камень, и устроил локти на рюкзак.
   Прошло несколько часов. Коннор успел поесть и попить, справить нужду, заскучать, и начал уже подумывать о том, что неизвестные, шедшие по их следу, либо оторвались, либо остановились где-то в другом месте. Или вообще были ни при чем: как ни крути, несмотря на безлюдность этих мест, кое-кто тут, все-таки, мог появиться. Например, какие-нибудь парни, которых пограничники вспугнули ранее, искали свою закладку. Или еще кто-то.
   Разумеется, это оказалось не так, как почти и во всех остальных случаях, когда руководствуешься голой надеждой. Когда солнце уже начало заходить, окрасив небо на востоке в сочные кроваво-алые цвета, Коннор заметил на тропе внизу неясное движение. Поднес бинокль к глазам, и убедился, что это не ошибка: на площадку перед входом в ущелье, один за другим, выбирались люди, ведущие лошадей за собой. Один, два, три, четыре… Всего семь человек, и девять лошадей. С тысячи ярдов он мог даже разглядеть кое-какие подробности.
   Люди были незнакомы Коннору. Это были крепкие мужчины с прямыми, от привычки к армейской выправке, спинами. Одежда защитного цвета, армейские куртки, шляпы – не сомбреро, а стетсоны, высокие ботинки со шнуровкой. У всех было оружие, винтовки М-14, висящие на ремне, как никто из местных оружие не возил. Подсумки с магазинами на поясе, стандартные армейские подвесные системы М41. Автоматические пистолеты в нелепо-длинных черных кожаных кобурах. А вот седла не армейские. Хорошие, дорогие, причем новенькие, как у Диггома, мексиканского типа. Лишь один человек явно выделялся – он был не в хаки, а в обычной куртке из выгоревшей оленей кожи, линялых джинсах, шляпе с обвисшими полями, и желтых кожаных сапогах. Его винтовка, кстати, тоже размещалась в седельной кобуре. Да и сам он резко отличался от своих спутников – был этот мужик какой-то сгорбившийся, кривоногий и низкий ростом, что особенно бросалось в глаза, когда он спешился. Верховодил всеми широкоплечий крепкий блондин, явно не молодой, стриженный под машинку и с широким загорелым лицом. Он первым выехал на площадку, осмотрелся, и громким командным голосом «обозначил» какой-то приказ остальным (отзвуки донеслись даже до Коннора). Судя по тому, что делали его подчиненные, он решил встать на бивуак. Те начали расседлывать лошадей, разливать воду из канистр в резиновые ведра, а кое-кто уже доставал спальные мешки из укладок… Мужики, кто бы они ни были, вовсе не выглядели обеспокоенными. Разве что, уставшими. Они переговаривались, смеялись, а один и вовсе достал из кармана модный нынче крохотный радиоприемник таиландской сборки, и слушал музыку через ярко-красные наушники, протирая своего коня от пота влажной губкой. К слову, никто не курил.
   Низенький, тот, что в кожаной крутке, подошел к «главарю» и начал о чем-то с ним переговариваться. Пару раз низенький показывал рукой на ущелье, на тропу и что-то весьма экспрессивно доказывал, но блондин, кажется, упорствовал в своем решении. Коннор догадывался, о чем идет речь: скорее всего, «замухрышка» убеждал «главного» не тянуть резину, и сразу пройти через ущелье, несмотря на то, что оно кажется непроходимым. Главарь же справедливо полагал, что в темноте в этой узкой и темной даже днем кишке лошади переломают ноги, и тогда никто вообще никуда не пойдет. Кроме того, он наверняка спрашивал мелкорослого проводника (а никем иным этот мужичек быть не мог) про наличие обходной дороги, чем вызывал дополнительное возмущение последнего. Оно и неудивительно: если идти дальше по тропе, то можно было, действительно, выйти на к другому выходу из ущелья, вот только пришлось бы преодолеть примерно 15 миль по местам, которые не всякий горный козел сочтет проходимыми. Это, конечно, если не знать одного маленького секрета, который знал Коннор. А этот «замухрышка» – судя по всему, не знал.
   В конце концов, компания «устаканилась» – двое остались на посту, у тропы и на скале поодаль от лагеря, а остальные недолго поседели, обсуждая планы, перекусили, наскоро, не разводя костра и без алкоголя, и легли спать.
   Главное, чего Коннор не мог понять – кто это, мать их, вообще такие?! Эти парни ни капли не напоминали все знакомые ему «сорта» сотрудников правоохранительных органов. Ни пограничники, ни рейнджеры какие-нибудь (хотя, откуда им тут взяться?), ни копперы. На федералов тоже не особо похожи, хотя кто в них разбирается, по сути, включая самих федералов? Внешне они, скорее, напоминали банду, только вот банду очень дисциплинированную. Да и выправкой, аккуратностью обращения со снаряжением, и заметным однообразием этого снаряжения они напоминали, скорее, группу милиционеров. Возможно, из числа служивших в вооруженных силах. В седлах, кстати, все, кроме проводника, держались довольно средненько. То есть, практику-то имели, и вываливаться из седел под копыта не спешили, но, очевидно, изрядно отвыкли от такого способа передвижения.
   Что делать дальше, Коннор тоже не совсем понимал. На отдохнувших за ночь лошадях, налегке эта шайка без особого труда догонит их завтра, если последует за ними в Мексику, на тот берег. По ту сторону реки дорога отнюдь не такая сложная, и, хотя там имеется два довольно крутых подъема, они их, безусловно, легко одолеют. Конечно, Майк и Диггом на своих арабах смогли бы оторваться в пустыне, но до относительно ровной местности, где лошадей можно гнать во весь опор, еще далеко. До того момента преимущество на стороне преследователей. А может, вот прямо сейчас, пока отблески заката еще не исчезли, взять, да подобраться к лагерю поближе, и перестрелять всех лошадей? Даже не всех, хватит пяти-шести. Пешком эти козлы, кто бы они ни были, их точно не догонят никогда.
   С точки зрения любого беглого преступника мысль была бы отличной. Вот только Коннор, даже за те два года, пока был в бегах, к сожалению, не успел оскотиниться должным образом. Стрелять в лошадей незнакомых людей, которые еще не сделали ему ничего плохого? Да и просто – стрелять в лошадей? Коннор с детства любил возиться с лошадями, а за два года работы на ранчо полюбил их по-настоящему. Они были его верными товарищами и по нелегкому труду со скотом, и в переходах через границу. Убивать их вот так, почти без причины?
   Машинально, Коннор достал винтовку, снял с прицела чехол, и бросил взгляд на стоянку неизвестных через прицел. Нет. Так дело не пойдет, подумал он, надевая чехол на место. Сначала надо выяснить, что к чему, а уж потом стрелять.
   Коннор спустился со скалы, дошел до укрытия изрядно заскучавшей Молнии, и не без труда вынул из трещины забитый днем костыль. Успокоил обрадованную его приходом лошадку, и неторопливо поехал чуть выше по тропе. Он старался держаться курсом на виднеющуюся в последних лучах солнца остроконечную скалу на севере, умело объезжая валуны и продираясь сквозь кустарник. Когда Коннор достиг подножия остроконечной скалы, он спешился, и тщательно осмотрел путь впереди, придерживая Молнию за уздечку. Все было так же, как он запомнил с прошлого раза: большой камень, лежащий прямо на тропе, казалось, начисто её перегораживал. Но, если помочь лошади перебраться через него в одном месте, напрягая все силы, чтобы животное смогло опереться копытами на твердый и не скользкий известняк, она сможет миновать препятствие.
   На все перечисленное у Коннора ушло примерно полчаса. Молния отнюдь не рвалась заниматься скалолазанием, поэтому ему пришлось употребить всю силу, изобретательность и наличный запас ласковых и поощрительных слов, чтобы заставить её подняться с камня на уклон, и выше, на невидимую снизу тропу. О том, чтобы проделать все это с неопытными «арабами» спутников, не могло и речи зайти, а одному, и с бывалой контрабандистской лошадкой – можно было попробовать. Хотя, видит бог, ему этого совершенно не хотелось. Когда они взгромоздились, таки, на тропу, Коннор промок от собственного и конского пота, сильно ушиб колено, слегка порвал штаны, и, вдобавок, был засыпан мелкой пылью, будто сахарной пудрой, с ног до головы. Отдышался слегка, отпил глоток из фляжки, встал и пошел по тропе вперед, постоянно оглядываясь на Молнию, чтобы она ступала куда надо. Уже стемнело, однако «волчье солнце», к счастью, давало достаточно света, чтобы он мог передвигаться по самому краю каменистого гребня. Хотя риск был, конечно, велик – стоило оступиться ему или лошадке, они вместе бы полетели вниз, футов двадцать, как минимум, а потом еще, неизвестно сколько, катились бы по склону, гремя переломанными костями. О таких перспективах Коннор предпочитал не думать, и это, отчасти, помогало. Идти получалось медленно, поэтому к заветной цели – спуску вниз, к выходу из ущелья, он добрался только под утро, к пяти часам.
   Диггом дежурил возле стоянки, и, надо отдать ему должное, хорошо укрылся: Коннор заметил его только тогда, когда подошел ярдов на пять. Поняв, что перед ним не преследователи, Диггом чуть приподнялся из-за кустов. В его руке был новомодный пистолет SPK, с черной пластиковой рамкой, и, судя по всему, настроен он был весьма серьезно. Он протянул Коннору шляпу, в которой лежали собранные где-то по дороге плоды нопала. Коннор поблагодарил, вынул нож, и стал счищать кожуру с плодов, прохладных после ночи. Они окрашивали пальцы кроваво-красным соком, вызывая неуместные ассоциации.
   Коннор, сплевывая маленькие твердые семечки и, временами, извлекая шипы из пальцев, коротко изложил свои наблюдения. Потом встал, и расседлал лошадку. До светла осталось еще пара часов, и ей стоило отдохнуть перед новым днем.
   Диггом слушал его молча, лишь изредка понимающе кивая головой.
   – Их главного я, кажется, знаю. Лично я его не видал, но он подходит по описанию. Это Колин Шафф, по прозвищу «Выстрел».
   – Коппер?
   – Нет. Это частная охранная кампания, «Баннодайн эксперт групп». Фирма, организованная ФБР два года назад, как раз для выполнения таких дел, в которых самому Бюро руки марать считалось нежелательным. Шафф, в прошлом, служил в 10-й группе сил специальных операций. Участвовал в каких-то темных делишках в Никарагуа. Ушел в отставку после ранения, по состоянию здоровья. Сейчас – член совета директоров «Баннодайн», и начальник их «отряда внешнего контроля объектов».
   – Хм. И что мне это должно говорить?
   Диггом тяжело вздохнул.
   – В первую очередь то, что арестовывать нас, кажется, никто не планирует.
   – В том смысле, в котором я вас сейчас понял?
   – В том самом. Иначе бы они послали кого-то с законными полномочиями. Как я понимаю, там, кроме проводника, никого из явно «гражданских» больше нет?
   – Да, только проводник. И он на копа тоже не похож, а похож на старого ковбоя из Приграничья. Правда, я никогда его раньше не видел. Но такие, нередко, вообще не появляются в окрестностях городов, живут охотой и контрабандой. А что, Майк сам по себе не представляет никакого интереса для правительства, если его даже не собираются задерживать?
   – Да особого-то нет. Он талантливый парень, но у него есть заместитель. Да и сам Майк не так важен, как материалы на микропленках, которые он везет с собой. Там много по его текущему проекту, таких вещей, в которых он толком, и не разбирается. Вот их нам точно просто жизненно необходимо доставить по адресу. Но и его самого тоже желательно…
   – Я не спрашиваю, куда вы едите…
   – Да, как я понял, вы и сами уже обо всем догадались.
   – Кое о чем. Словом, неужели все это так важно для советского руководства, этот проект? Чего может быть такого на этих пленках, о чем русские не знают без вас?
   – Сам проект – ерунда. Дорогая и бесполезная пустышка, распил денег налогоплательщиков. Уникальная по характеристикам и совершенно бессмысленная. Впрочем, её уже поставили на вооружение, и закупают. Дело не в самом проекте, а в его компонентах. Двигатели, системы управления, новые материалы, всякая другая дребедень. «Боинг» в этом сильно продвинулся, и уже просто узнать из первых рук о том, как у нас обстоят дела, для русских будет очень полезно. А для нас с вами это станет дополнительной надеждой, что какой-нибудь сумасшедший в Белом Доме не отдаст приказ на старт ракет по России, на что русские ответят всеми своими ракетами… Словом, это действительно важно, так важно, что мне пришлось засветиться.
   – Так вы подчиняетесь русским, Ричард? Напрямую?
   – Нет, с чего вы взяли? Решениям ЦК Интернационала. Операцию должны были согласовать с Коминтерном, но не успели, и они, увы, пока нам помочь не в состоянии… Поймите, Робин! Я – маленький человек, никакой не специальный агент. Был на войне, да, но там трудился в тылу, по своей основной специальности. Мне очень повезло, удалось выйти на контакт с Майком. Случайно, я ничего такого заранее не планировал. Наверное, если бы удалось связаться с агентами КГБ, или еще с кем-нибудь знающим эту чертову кухню, мы могли бы придумать более надежный пусть его переброски. Но времени искать контакты не было! Вообще, ни на что не было! Как только Майк ответил согласием и собрал нужные материалы, я продал свой дом, и мы ударились в бега.
   – И где-то засветились, верно?
   Диггом ощутимо сник. Он казался теперь куда старше, чем раньше – старик, да и только.
   – Да. Не знаю, где и на чем прокололся. Но, наверное, это произошло еще до нашей с вами встречи. Теперь они точно не отцепятся, пока до нас не доберутся. И граница им – не помеха! Поэтому, может быть, вы попробуете выскользнуть из этой истории? Пока не поздно? Я дам вам денег, прямо сейчас… Вернетесь тем же путем, каким пришли сюда ночью…
   – Нет, мистер Диггом. Так дело точно не пойдет. Во-первых, с двумя лошадьми я там точно не пройду. А они мне обе – как родные. Во-вторых, я почти довел вас до цели, а вы желаете от меня отделаться. Думаете, я уже забыл, что вы посулили мне своих «арабов»?! Так просто это утрясти не выйдет, не на того напали. Ну и наконец: если эти парни вас схватят, то, уж поверьте, они заставят вас рассказать все подробности, до самой последней мелочи. Так что следующим от них убегать придется, все равно, мне.
   – И что вы предлагаете? – сухо спросил Диггом, – Я могу добавить денег к вашему гонорару. У меня есть еще шесть тысяч…
   – Очень простой план, – оборвал его Коннор самым равнодушным тоном, – Я сейчас нарисую вам нечто вроде карты. Стоп, не волнуйтесь. Далее дорога будет куда проще, без всяких вот таких козлиных троп. Реку вы форсируете вплавь, она тут неглубока. Потом легко доберетесь до людей, и далее – язык, он до Мехико доведет, мистер. Помолчите, секунду. Так вот, а я останусь здесь, напротив этого ущелья. Если эти парни полезут через него, они будут тут, уже через несколько часов. Я их встречу. Сами видите: ущелье узкое, деваться из него некуда. Один стрелок, если засядет вон в тех камнях, напротив, может тут сдержать целую армию сколько угодно. Еще раз, повторяю: дайте сказать. В обход они не пойдут, а если пойдут, то потратят чертову уйму времени, и тогда фора у нас точно появится. Тропу, по которой я пришел, они не найдут: я и сам её нашел, в свое время, случайно, когда по ней от меня сбежал подранок-вилорог. Словом, меньше разговоров. Будите вашего приятеля, собирайте манатки, и как можно скорее езжайте отсюда… Сейчас я начерчу план, компас у вас имеется? Нет? Возьмете мой. И мою лошадь тоже, кстати. Молнию. Я вас найду в Мексике, поэтому присмотрите за ней как следует.
   Диггом, явно, искал какие-то слова возражения.
   – Но наш контакт в Мексике, скорее всего, тоже провален, Робин. Куда нам идти, в сущности?
   Коннор тяжело вздохнул, отправил в рот последний нопал, и покачал головой.
   – Если доберетесь в Парраль, ступайте на улицу Героев Революции, дом 12. Там проживает некто дон Эстебан Мадеро, по прозвищу «Ejecutor». Скажите, что по моей рекомендации.
   – Коммунист?
   – Отнюдь. Скупщик краденного добра. Но он надежен, я не раз имел с ним дело. И он оказывал услуги мексиканскому Коминтерну, собственно, через кое-кого из мексиканских коммунистов я с ним и познакомился. Чудес он не совершит, но за некоторую плату переправит вас в Гватемалу безопасным путем, а может и перелет на Кубу организовать, хотя и дороже. В общем, если не попадетесь в какую-нибудь новую историю по дороге, из Мексики-то уж как-нибудь выберетесь. Невелика сложность.
   Диггом явно хотел что-то возразить. Но, в конце концов, лишь проникновенно посмотрел Коннору в глаза, покрутил подбородком, и пожал ему руку. А затем пошел будить Майка…
   Когда спутники исчезли за поворотом тропы, Коннор уже устроился в расщелине между камней, на позиции, которую просмотрел с самого начала. Он лежал на свернутом одеяле и думал, глядя на выход из ущелья поверх прицела.
   Зачем он так поступает? Сам он не мог сказать наверняка. Он не испытывал особой симпатии к Диггому – особенно теперь, когда узнал, что тот, как и сам Коннор, по существу, провалил важное дело, доверенное ему. Очевидно, из-за неопытности, неосмотрительности, и еще из-за дюжины разных причин, которыми потом будет себя оправдывать, если выживет, конечно. Коннор проходил все это на собственном опыте. Он мог бы продолжать учиться в Сорбонне, но, приехав на похороны отца, был слишком выбит из колеи, и сам не заметил, как время пролетело за бурбоном и самоедством. Мог бы остаться в СССР. Он очень остро этого захотел тогда, в Москве – но испугался, самому себе объясняя свою нерешительность тем, что ничего, в сущности, не умел, и ничем не мог быть полезен в советском обществе. Играть же роль эдакого перебежчика-диссидента, который будет за малые деньги ругать Америку в советских газетах и на телешоу, он не желал. Сейчас он понимал, что, скорее всего, ему нашлось бы в СССР дело и получше. Но задним умом, как говорится, все сильны. Его профсоюзная работа на родине тоже была примером того, как Коннор совершил череду непростительных ошибок – увы, до последнего момента даже не догадываясь об этом. Ведь не нужно было быть гигантом мысли, чтобы понять, как отреагирует кампания на их требования – откровенно радикальные, откровенно провоцирующие. Да, с ними были вынуждены разговаривать, да, их дерзость воспринимали, по крайней мере, внешне, стоически. Но ведь сколько было примеров до этого?! Все 30-е, и все начало 50-х в Харлане лилась кровь шахтерских лидеров. Его собственный отец, например, однажды был крепко избит охраной шахты за призыв к товарищам не выходить на работу без новых респираторов. Неужели Коннор всерьез верил, что мир резко переменился за какие-то 5-7 лет? Смешно, право. Как ребенок, в самом деле. А ценой этой глупости стали жизни Эрла, Дэвида и Нейла, его товарищей по профсоюзному комитету… И Нэнси. Твою же мать…
   «А в этот раз платить за все будешь ты, своей собственной задницей. И за коммунизм свой недоделанный, и за ошибки Диггома, и черт его знает еще за что».
   «Да ну тебя, поживем еще! Наверное»
   «То есть, ты не так уж и уверен, да?»
   Коннор пригляделся к ущелью, затем бросил внимательный взгляд на горный склон справа. Это была самая слабая часть его плана, хотя он и не сказал про неё Диггому. Мало кто смог бы найти ту тропу, и мало кто смог бы по ней сюда добраться, но это было в человеческих силах. Особенно, если попадется парень внимательный и не новичок в горах. На месте главаря он бы точно не остановился и полез бы в ущелье. Но наверняка бы послал кого-то поискать обходную тропу. Одного, максимум двух, без лошадей. Коннор посмотрел на часы. Доходило семь. Да, идти через ущелье этим парням будет долго, но уже очень скоро они должны будут показаться. И тогда придется делать то, ради чего он тут и остался.
   Обход справа занял бы у них гораздо дольше времени. Собственно говоря, если преследователи не появятся в течении пары часов, можно быть уверенным, что они полезли по трудному пути в обход, а это значило, что он спокойно мог ехать следом за остальными. Если эти наемники попытаются пройти 15 миль вокруг хребта, они безнадежно отстанут, и это, будет, строго говоря, избавлением.
   Но при одном условии: если никто не найдет чертову тропу. Как бы Коннору хотелось сейчас заложить парочку шашек динамита на ней, чтобы подрыв сделал её окончательно непроходимой. В ущелье, кстати, мина сделала бы в паре мест похожее дело. Там кое-где и так едва протиснуться можно. И ведь был же динамит, был – в хозяйственном блоке мистера Филипса на ранчо хранился едва начатый ящик, а также огнепроводный шнур и детонаторы. Ни одна живая душа бы не заметила, если бы он забрал половину. Но, как говорится: знал бы прикуп, жил бы в Майами, и не работал бы…
   Коннор пригляделся: в тени кустарника в глубине ущелья ему показалось какое-то движение. Поднес прицел к глазу, присмотрелся. Нет, не показалось: ветви качнулись снова, и, более не шелохнув растительности, из зарослей показался первый из преследователей. Полусогнутый, в любую секунду готовый залечь за камень, который наверняка уже присмотрел, винтовка на изготовку, налегке – его лошадь ведет кто-то другой позади. Шляпа откинута на спину, усатое немолодое лицо напряжено, глаза зыркают туда-сюда поверх прицела… Быстро прошел вперед, тщательно осмотрелся по сторонам. Кажется, слегка успокоился, выпрямился, махнул рукой кому-то позади себя. Следом вышли еще двое. Один смахивал на латиноса, чернявый и смуглый, куда моложе первого. А вот другой был практической копией головного дозорного, и лицом, и манерами, только вот еще и носил козлиную бородку, вроде тех, какими любили себя украшать герои Конфедерации. Оружие они тоже несли наизготовку, и тоже внимательно оглядывались, но явно больше по привычке: смотреть им, в сущности, кроме как вперед, было и некуда. Все трое выдвинулись к самому выходу, и устроились каждый возле своего камня на входе. Было им тесно, едва развернуться, и все трое были у Коннора, наблюдающего сверху, как на ладони, несмотря на то, что за своими камнями эти вояки явно планировали укрываться. Из кустарника показался еще человек, он вел за собой лошадь. И, следом, морда другого коня, видимо, связанного поводом с первым.
   Кажется, наступил этот самый момент. По уму, следовало стрелять сразу, как он кого-то увидел – из глубины ущелья раненого бы не смогли ни безопасно оттащить, ни толком прикрыть. Но тут сработал вполне естественный внутренний тормоз Коннора – бить на поражение по людям он привычки не имел. Хотя и имел такой печальный опыт. Будучи хорошим охотником и стрелком, Коннор не служил в армии, и, разглядывая противника с дистанции в триста пятьдесят ярдов, совершенно не мог вызвать в сердце хоть как-то приличного случаю ожесточения к нему. Но теперь тянуть время было уже некуда: совсем скоро наемники выберутся из ущелья, и он потеряет свое единственное преимущество.
   «Что ж, буду стрелять без ожесточения. Мирно, спокойно, по-домашнему…»
   Коннор выплеснул на камень воду из лежащей под рукой фляжки, чтобы выстрелами поднимать меньше пыли. Сдвинул большим пальцем флажок предохранителя. На этой дистанции траектория снижалась уже довольно прилично, около 12 дюймов. Но, естественно, что все настройки прицела он выполнил задолго до появления целей. Снаружи ущелья ветер дул слабо, и больше в спину Коннора, чем куда-либо еще. С одной стороны, не очень хорошо – дымок от его выстрелов будет мгновенно выносить наружу из его укрытия, демаскируя позицию. С другой стороны: отсутствовал боковой снос. С секунду Коннор выбирал цель. Наиболее опасным из четверых человек, имевшихся на виду, был, по мнению Коннора, первый. Он выглядел самым матерым, и, кроме всего, властные манеры выдавали в нем кого-то вроде тамошнего сержанта. Коннор поймал наемника в перекрестье прицела, и секунду, все же, промедлил, решая, куда стрелять. «По идее, ранить выгоднее, чем убивать. Даже если запереть их тут не получиться, раненый замедлит их движение. К тому же, если рана будет болезненной и тяжелой, он начнет орать, и, быть может, несколько деморализует остальных. Хотя они, пожалуй, слишком опытные для этого…» В итоге Коннор прицелился мужику в левое бедро, так, чтобы пуля прошла сквозь толстые мышечные ткани голени, и, уже отключив сомнения, утопил спусковой крючок. Звук и отдача показались уже привычными: резкий, но не сильный толчок в плечо, звонкий хлопок. Не совершая ошибки неопытных охотников, Коннор не стал пытаться разглядеть результаты выстрела, и, мгновенно перезарядив винтовку, перенес прицел на следующую цель. Ею оказался «конфедерат». Мужик уже дернулся, перенес тяжесть тела на правую ногу, вскинул оружие в положение с колена, и почти довернул ствол в сторону Коннора. Снова выстрел, снова перенос прицела, перезарядка, перекрестье на правое плечо «латиноса». Мгновенно забыв о намерении стрелять не «на убой», Коннор положил пулю туда, куда было удобнее целиться…
   В ущелье гулко захлопали ответные выстрелы и послышалось ржание испуганных и оглушенных лошадей. Коннор успел даже разглядеть несколько вспышек дульных выхлопов в полумраке среди зелени, прежде чем втянул голову за камень. Пули щелкали по камням где-то далеко, причем, и справа, и слева, и сверху, и снизу. Никто, кажется, не понял, откуда Коннор стрелял – из глубины расщелины вспышку выстрела рассмотреть снизу и с такой дистанции нереально, а облачка дыма они, кажется, в горячке проморгали.
   Но, теперь, все равно, надо менять позицию. Она слишком хороша, и очень быстро обратит на себя чье-то внимание. Будто в подтверждение этой мысли, две пули, одна за другой, выбили крошку из камня в том самом месте, напротив которого только что была голова Коннора. Правда, потом пули вновь полетели, куда попало, но все же.
   Запасная позиция была недалеко. Коннор, пригнувшись, пробежал несколько ярдов под прикрытием камней, затем залег, и ползком выбрался на плоский валун. Отдышался, поднес прицел к глазам.
   В ущелье явственно поскучнели: один из тех, в кого он стрелял, «латинос», лежал без движения, перевалившись всем телом через камень, за которым планировал прятаться. Его винтовка торчала прикладом вверх испод локтя, удерживаясь лишь на натянутом ремне. «Сержант», несмотря на ранение (даже отсюда была видно обильно разбрызганную кровь), как-то подтянулся, съежился, и сделался совершенно невидимым для Коннора. «Конфедерат» лежал со своей стороны, и вот его-то Коннор видел неплохо. Он получил пулю куда-то в правую сторону груди, куртка на этом месте уже пропиталась темным, дергался и стонал, судя по разеваемому рту, звуков Коннор не слышал.
   «Мда, наделал ты делов».
   «Да уж чего, теперь-то?»
   Стрельба из ущелья прекратилась, скорее всего, по приказу главаря. Коннор догадывался, что теперь, поняв, в какую угодили ловушку, наемники шарят глазами и прицелами по близлежащим скалам, пытаясь угадать, где он. Есть шанс сделать еще один или два выстрела. Если удастся ранить еще пару, преследовать уходящего Коннора станет, попросту, некому. Да и незачем: ведь это наемники, а не идейные нацисты какие-нибудь. Хотя, если подумать, с чего одно должно мешать другому?
   – …ггом! – донесся до него выкрик из ущелья. Кто-то, скорее всего, Шафф, надрывается. Вероятнее всего, просто приложив ладони ко рту.
   – Диггом!!!
   Коннор прислушался. Понятное дело, они сейчас просто выигрывают время, чтобы отвлечь его, и попытаться утащить раненых. Ну что ж…
   – Эй!!! Слушай сюда! Ты нам не нужен!!! Мы пришли за парнем! За парнем! И больше ничего нам не надо!!! За него дают сто тысяч хрустов!!! Сто!!! Прекрати палить! Отдай парня и пленки! Получишь половину! Половину!!! И проваливай в Мексику! Расходов не окупишь! Зато останешься цел!!! У нас рация, скоро будет подкрепление! На вертолете! Тогда – сам понимаешь! Не дури, Диггом!!!
   Коннор попытался определить, откуда главарь орет, и не преуспел в этом. Видимо, из-за какого-то скального выступа, потому что голос многократно отзывался эхом от стен ущелья и доносился до Коннора в искаженном виде. Ха, а ведь старается, явно не только затем, чтобы отвлечь его от раненых. Ой, не только…
   Да, и насчет возможного наличия у наемников рации он тоже, как-то, не подумал. Хотя, что касается вертолета и подкрепления – это, прямо скажем, вряд ли. Иначе они с самого начала бы полетели на вертолете, и высадились бы где-нибудь на их пути, а не преследовали бы по пятам верхом, как в кино про Билли Кида.
   Коннор приподнял из-под ног увесистую каменюку, как следует, размахнулся, после чего метнул её куда-то вверх и в сторону. Камень гулко стукнулся о камень, вниз посыпалась крошка известняка. В глубине ущелья разом полыхнуло две вспышки, пули с щелчком разбились о скалы, довольно близко. В то мгновение, когда до Коннора донеслись звуки выстрелов, он уже дожимал крючок, посылая пулю куда-то чуть ниже одной из вспышек. О результатах выстрела приходилось лишь гадать, но уже через секунду Коннор убедился в том, что недооценил противника. Из ущелья открыли беглый огонь из нескольких стволов, целясь прямо в него, и первые же пули выбили острую резучую крошку прямо ему в лицо. Он скатился со своего камня, с трудом восстановил дыхание, и, стараясь пригибаться как можно ниже, метнулся на третью позицию. Она располагалась слева, существенно дальше двух первых, и там он секунду приходил в себя, восстанавливая сердцебиение. Параллельно дозарядил магазин. Да, четыре патрона в магазине – это вовсе не то, что двадцать. Но Коннор не жалел о том, что у него в руках – обычная болтовка, а не полуавтомат. В конце концов, счет уже в его пользу. Вот пусть и видят, что он американец, и сражается на своей земле, как было принято у предков, с простой винтовкой и револьвером, а не с хреновым пулеметом, или еще какой адской железкой. Совершенно неуместные мысли, спору нет. Но они, почему-то, успокаивали и внушали, какую ни есть, а все же, уверенность в себе.
   Выглянув, Коннор убедился, что едва не опоздал: двое мужиков под прикрытием третьего, как раз, оттаскивали вглубь ущелья раненного «конфедерата». Находясь в состоянии, близком к «боевому исступлению», Коннор выстрелил сначала в того, который вертел во все стороны стволом винтовки, явно ожидая появления снайпера. Тот споткнулся, оступился, и начал падать, после чего Коннор успел еще выстрелить в одного из «санитаров». Третий бросил раненого, и перекатом исчез где-то среди зелени. Терять было, особенно, нечего, и Коннор добавил по одному выстрелу в лежащих, так, чтобы не возникало сомнений в их выходе из строя.
   «Как подло! Они спасали товарища, а ты их убил».
   «Ну да. Я-то тут не товарищей спасаю, а трех арабских скакунов зарабатываю. Сейчас провалюсь под землю от стыда».
   «Маловероятно. Грунт слишком твердый».
   Итак, было семеро. Минус трое из числа авангарда. Минус двое сейчас. Все лежат на виду, и относительно живым выглядит только «конфедерат», вон как корчиться. Ни один из них, вроде, не Шафф. Значит, в активе главарь и проводник. Черт. В принципе, выходит, что этих двух за глаза хватит, чтобы достать убегающих Диггома и Майка. То есть, необходимо и дальше караулить это ущелье, пока с ними что-то не будет понятно.
   Поскольку же пока было ничего не понятно, Коннор дозарядил магазин и поискал цели среди кустарника с поломанными ветками, закрывающего ему обзор между станками ущелья. Разглядел двоих лошадей, которых наемники успели вывести из глубины. По идее, следовало их тоже пристрелить, но тут у Коннора не поднялась рука. К тому же, Шафф, скорее всего, сейчас тоже лежит с винтовкой среди скал, и внимательно ищет взглядом предполагаемую позицию Коннора. Он может сделать выстрелов пять за то время, пока Коннор делает один, и надеяться на то, что тот промажет, было бы весьма оптимистично. Парень, который служил военным советником, наверняка хороший стрелок.
   Значит – что? Значит – ждать. Коннор, не моргая, следил за тем местом, куда скрылся Шафф, так, что глаза вскоре начали уставать, и пришлось оторваться от прицела. Да, глупая ситуация. Ни ему, ни Шаффу, при таких раскладах с места не сдвинутся. Проводник, надо думать, сейчас в глубине ущелья, присматривает за напуганными лошадями. Это правильно – ему-то в такой ситуации «воевать» совсем никакого смысла нет. Коннор тоже пожил жизнью неприкаянного одиночки в Приграничье, хотя и недолго, всего несколько месяцев. Сам характер существования приучает таких людей держаться подальше, на всякий случай, от всех и от всего: в равной мере, от пограничной службы, контрабандистов, бандитов или мирных геологоразведчиков. Когда живешь с охоты и редкого подбору того, «что с воза упало», лучше всего ни с кем не конфликтовать. Да, предложи ему тогда кто-нибудь хотя бы пару сотен за участие в поисках беглых, он и думать бы не стал – черта с два! С другой стороны, если в словах Шаффа была хотя бы толика правды, с деньгами у наемников все было в порядке. Могли предложить доходяге и больше, и тогда алчность легко перевесила бы осторожность…
   От мыслей Коннора оторвало престранное событие: небо вдруг поменялось со скалами местами, потом вернулось на место, потом вновь поменялось. Сильнейший удар по голове разом встряхнул её содержимое, и, казалось, вышиб наружу. После этого глаза, кажется, лопнули: вокруг потемнело, да и звуки куда-то исчезли.
   В себя он пришел практически мгновенно, да вот толку от этого было мало. Первое, что он понял – он лежит на той же скале, что и за секунду до этого. Зрение вернулось, но показывало, к сожалению, лишь неровный камень, на котором он лежал щекой. Только откатился вниз, за камни, на пару футов, да крепко приложился головой о жесткий известняк. Ноги, обе, будто отнялись – он чувствовал их, но как-то очень странно, будто отлежал их, чего еще мгновение назад не было. С трудом скосил взгляд вниз, и тут же отвел: то, что предстало взгляду, разглядывать пристально не хотелось. Обе ноги, прямо над коленом, были пробиты пулей, кровь уже брызнула на штанины. Входное отверстие в левом бедре, напротив – выходное, и еще одно входное на втором… Здорово… Тут Коннора настигла боль, такая адская, что он и вообразить не мог, в глазах снова потемнело, однако, именно эта боль подвигла его на действие: он приподнялся на локтях, перехватил винтовку обоими руками, и бросил взгляд поверх прицела туда, где, по его разумению, было единственное место, откуда его могли достать. Это был спуск с той самой, «тайной» тропы, которую, как видно, противник все же отыскал…
   Он не ошибся: на тропе стоял человек. Тот самый проводник, в старой шляпе с провисшими полями. Полусидел за камнем, вытянув шею и оттопырив пегую реденькую бородку, пытался высмотреть результат своей стрельбы. Облачко дыма еще не успело рассеяться вокруг ствола его старой однозарядной винтовки, которую он нервно пытался перезарядить, дергая скобу туда-сюда.
   «А моя – заряжена», – с каким-то странным злобным торжеством подумал Коннор. На мгновение он забыл и про боль, и про Шаффа, и вообще, про все на свете, перехватывая оружие так, чтобы вернее опереть приклад в плечо. Дистанция до старика была явно меньше, но он не забыл внести поправку по вертикали, благо, тот высунулся из-за камня довольно сильно. Проводник заметил это движение. Он шустро справился с перезарядкой, вскидывая винтовку к плечу, и припадая щекой к старому, вытертому до блеска прикладу, чтобы, прищурив левый глаз, поймать Коннора в откинутый диоптр своего лаймоновского прицела. Но Коннор успел раньше. Отдача показалась сильной, как удар лошадиного копыта, но он успел увидеть, как пуля попала в мужичка – не туда, куда он рассчитывал, но тоже хорошо. Он целился в грудь, а прилетело тому в лоб, от чего лицо его тут же превратилось в какую-то влажную красную мешанину, после чего проводник опрокинулся назад и исчез из вида.
   После этого Коннор упал обратно в свою нишу, образованную двумя каменными глыбами, и выронил оружие из рук. Боль, пульсирующая и нарастающая, отошла на задний план перед ватной, болезненной слабостью. Казалось, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
   «А ведь скоро придет Шафф».
   «Да и черт с ним, нет?»
   «Ты убил и ранил пять его друзей. Наверное, он не в духе».
   «Я истеку кровью минут за двадцать, какое мне дело до его настроения?»
   «Может быть, тебе стоило бы застрелиться? Этот Шафф – не из тех парней, которых тебе хотелось бы расстраивать. Он и двадцать последних минут твоей жизни способен окрасить в яркие краски».
   Повинуясь внутреннему голосу, который, в сущности, был не в большем сознании, чем «внешний», Коннор потянулся, и пошевелил рукой. Револьвер был заткнут за пояс, и сейчас больно впивался в поясницу рукоятью, хотя боль эта, конечно, по сравнению с той, что приносили перебитые ноги, была совершенно незначительной. Он потянулся рукой, одновременно приподнимая тело, и оно послушно отозвалось такой вспышкой боли, что в глазах снова потемнело. Через силу, почти бессознательно, Коннор дотянулся до изогнутой рукоятки с щечками из коровьего рога. Это был древний «Кольт», шерифской модели одинарного действия, не армейский .45-й, а куда более прозаичный .38-й, под короткий патрон. Коннор и купил-то его, в сущности, не из соображений ковбойской романтики, а как раз на такой случай, просто потому, что в ломбарде не было ничего дешевле. Тогда он всерьез считал, что если его, таки, найдут копы, то лучше будет пустить себе пулю в висок. Смешно, в конечном счете, почти так и вышло.
   Недалеко послышались шаги. Ступали неторопливо, осторожно, наверняка, озираясь по сторонам. Но по камню трудно ходить бесшумно в армейских ботинках с оковкой, и каждый шаг отзывался у Коннора в голове, как удар молота о наковальню. Спустя несколько минут шаги приблизились настолько, что он мог слышать шуршание осыпающихся с каждым из них мелких камушков и песчинок. Коннор с трудом и без малейшего желания открыл глаза.
   Шафф стоял прямо над ним, и казался высоким, как чертов чикагский небоскреб. Винтовка, поблескивающая новым воронением, висела стволом вниз на правом плече. В руке Шафф держал армейский пистолет со взведенным курком.
   Он молча обозрел позицию Коннора, его «винчестер», лежащий рядом, ноги в растекающейся луже темной крови, в которой блестели цилиндрики стреляных гильз. Покачал головой. Рубленное, с крупными чертами и тяжелым подбородком, обветренное лицо ничего не выражало.
   – Ты не Диггом, – констатировал, наконец, он очевидное, – Кто, мать твою, ты тогда вообще такой?
   Коннор не нашелся, что ответить, и лишь бросил на Шаффа затравленный взгляд.
   – Ты понимаешь, урод, что убил четверых хороших парней, и смертельно ранил еще одного? Ричи еще жив, но, думаю, отойдет через полчаса, самое большее. Как мне прикажешь с тобой разобраться теперь, недоносок? Может, шкуру на ремни располосовать, а?
   Коннор очень живо представил себе этот процесс, и непроизвольно дернулся. Шафф это заметил, и ухмыльнулся.
   – Да не бойся, щегол. Они все были сущие подонки! Я цента ломаного за этот сброд не дам, поверь. Их и набрали-то сюда только потому, что они служили в кавалерии, других просто не было… Поэтому не дрейфь. А вот ты – хорош. Отличная вышла ловушка, богом клянусь. Я бы лучше не устроил, а я их немало устраивал, поверь.
   Шафф сделал шаг вперед, и пинком отбросил в сторону винтовку Коннора. Затем нагнулся, так, чтобы тот никак не мог дотянутся до него, и продолжая держать пистолет наизготовку. Внимательно осмотрел раны Коннора.
   – Знаешь, а ведь если тебя прямо сейчас перевязать, ты не умрешь, – заключил, наконец, Шафф, – Как смотришь на такую перспективу?
   – Было… бы … недурно, – выдавил из себя Коннор.
   – Согласен, старина! А еще, как я понимаю, у нас открылась вакансия проводника. Смотри расклад: эти два городских хмыря заплатили тебе, конечно, порядочно. Сотни три баксов, верно? Что, еще больше? Да и черт с ним. Я, со своей стороны, предлагаю следующее: я тебя вытащу отсюда, окажу первую помощь, дам обезболивающего. Это – бесплатно, просто потому, что ты мне, парень, понравился. Я люблю храбрецов, а я вижу, что ты, как раз, из таких. Это моя работа, скажу тебе по секрету, высматривать таких парней, как ты, и предлагать им хорошо послужить своей стране… так вот, перевяжу я тебя бесплатно. Но я предлагаю и заработать. Если ты хорошо, подробно и без свиста изложишь, куда эти коммунистические ублюдки, эти безбожные куски дерьма, поехали – я заплачу тебе тысячу, половину сразу, а вторую – как только мы их изловим. Ну и наконец. Я обеспечу тебе нормальное лечение в хорошем месте, и предложу работу. У тебя, черт возьми, отличные задатки, и я готов ручаться перед своими работодателями – а это весьма почтенные люди, весьма! – что от тебя будет толк. Кто ты сейчас? Почти труп. Кем ты был недавно? Мелким прохвостом из Пограничья, криминальной шестеркой, таскавшей наркоту для боссов из-за речки. Я угадал? Молчишь? Значит, угадал. А будешь – уважаемым человеком, настоящим мужчиной с деньгами и связями. Это – солидные перспективы, обширные, как … как, я даже, и не знаю что. Думай.
   Чтобы обрисовать масштаб перспектив, Шафф сделал стволом пистолета некий охватывающий жест, который вышел, впрочем, несколько двусмысленным.
   – Да… Заманчиво… – протянул Коннор, пытаясь понять, может ли вытащить револьвер из под собственного туловища, или нет, и постепенно приходя к мысли, что, видимо, не может.
   – Ну, так что, согласен? – спросил Шафф, – думай скорее. Твоя кровь течет, не моя.
   – Согласен, – выдохнул Коннор, – только при двух условиях.
   – А ты дерзкий парень, если собираешься еще и условия ставить, – с заметным облегчением протянул Шафф, – что еще?
   – Во-первых, тысячу баксов сразу на руки. Наличными. Что-то я не особо пока вам доверяю…
   – Партнеры должны доверять друг другу! – настоятельно сообщил Шафф, – Но я так и думал, что такой кремень, как ты, будет запираться. Поэтому – твоя взяла, получишь свою тысячу, без вопросов. Что еще?
   – А еще… – Коннор напряженно подумал, что бы такого тут следовало потребовать дополнительно, чтобы затянуть время, но голова отказывалась работать. Язык едва ворочался в пересохшем рту, мысли путались. Сказывался шок от потери крови и запоздалый страх. А черт бы со всем этим, в сущности…
   – А еще, я хотел бы, чтобы вы сняли с меня штаны, и как следует, взасос, поцеловали мою тощую задницу, – скромно попросил, наконец, он, – Мне, как понимаете, никогда еще не целовал жопу такой важный человек. Это будет поважнее денег, мистер…
   Лицо Шаффа не изменилось, но глаза, еще недавно бывшие довольными, как у лисицы, сожравшей курицу, разом поскучнели.
   – Идиотизм и храбрость – это разные вещи, сынок. Жаль, что знание таких вещей тебе так и не пригодиться, – проворчал он, поднимая пистолет.
   Коннор зажмурился и с радостью бы зажал уши, если бы одна рука не была зажата между камнем и спиной, а другая – не превратилась в безвольную ватную палку. Выстрел прозвучал оглушительно, и неожиданно, несмотря на то, что секунду назад он только его и ждал…
   Бах!!! Бах!!! Бах!!
   Коннор вновь открыл глаза. К его удивлению, выстрелы продолжались, только вот это не Шафф стрелял в него, а кто-то другой стрелял в Шаффа. Пули вышибали крошку из скалы, за которой они оба были, и Шафф, мгновенно забыв про полуживого Коннора, отскочил за камень, надежно спрятавшись от обстрела.
   До него было, может, футов пять. Очень близко. Но он не смотрел на Коннора, а пытался сообразить, кто в него палит – крайне суматошно, и, кажется, почти не целясь.
   Коннор понял, что шанс у него есть, хотя и весьма призрачный. Он перевалился на левый бок, и хотя ноги послали заряд адской боли в позвоночник и далее, в подкорку мозга, из последних сил дернул правой рукой. Которая, кстати, успела за это время действительно порядком затечь. Вскинул револьвер, одновременно цепляя большим пальцем спицу курка, и, едва курок встал на боевой взвод, судорожно утопил спуск, пытаясь наводить ствол куда-то в бок Шаффу. Хлопнуло, как ему показалось, немногим тише гаубицы, отдача рванула обессиленную руку вверх, так, что он едва не выронил оружие. С нескольких попыток взвел курок снова, и опустил глаза на Шаффа. Тот отступил назад на шаг, с удивлением глядя на Коннора, и зажимая растущее темное пятно на боку куртки. Коннор вновь нажал на спуск, и вторая пуля ударила Шаффа в горло, почти прямо в кадык. Шафф издал странный, булькающий свист этим новым отверстием организма, голова его опрокинулась, и он медленно сполз по камню вниз, усевшись на скале в весьма естественной позе. Коннор выронил револьвер, и тоже откинул голову. Лежать без руки за спиной оказалось намного удобнее.
   «Ну, теперь-то, может, помрешь спокойно?»
   «Солидарен. Погоди, а кто же тогда стрелял в этого нацистского ублюдка?»
   «Тебе уже не все равно?»
   «Ты прав. Прощай, и прости, если что».
   «Ты – это я, идиот, и обиды у нас общие».
   «А, ну тогда, ладно».
   … В себя он пришел от прикосновения чего-то влажного к лицу.
   – О! Он пришел в себя! – услышал он голос, показавшейся ему знакомым, – Ричард, он точно возвращается!
   – Не кричите так, Майк, в любом случае, лучше его не беспокоить… Робин? Робин, вы с нами?
   Коннор напрягся и открыл глаза.
   – Где мы? – просил он, увидев над собой озабоченное лицо Диггома в ореоле полей шляпы.
   – В Мексике, – ответил Диггом, – Главное – не волнуйтесь. Мы в безопасности. Ну, в относительной, конечно, применительно к обстоятельствам…
   – Сдается мне, что я должен бы быть трупом, – озадачено заметил Коннор, – Как я сюда попал?
   – Я вернулся за вами. Простите, но я так не мог. Правда, вы справились и без меня, но если бы я все делал по плану, вы истекли бы кровью. Я не мог вас бросить. Вы будете ругаться, я знаю, но я по специальности врач, я не говорил? И был хирургом во время войны. На Тихом океане. В общем, у вас тяжелые раны, но я прибыл вовремя. Лекарства и инструменты у меня есть. Мы везли вас между вьючными лошадями, вы долго не приходили в себя…
   – Сколько?
   – Трое суток.
   – То есть, мы уже в Чиуауа?
   – Разумеется. Ну, если та река – это та река, которую вы обозначили на плане.
   Коннор задумался. Ненадолго вновь закрыл глаза, и обоим его спутникам вновь показалось, что он потерял сознание.
   – Как вы себя чувствуете? – неловко спросил Майк.
   – Как дерьма кусок, – честно признался Коннор, – Но очень хочу есть.
   – Это сейчас, – обрадовался Диггом, – Вам надо много есть, чтобы восстановиться! Погодите, я сейчас принесу вам фасоли с мясом. Майк, вы не могли бы сварить кофе?
   Пока они хлопотали, Коннор лежал и прислушивался к своим ощущениям. Раны болели, кроме того, возникало ощущение, что та нога, в которой пуля застряла, теперь болит больше. Наверное, Диггом извлекал пулю, и все там раскурочил, как обычно это любят делать врачи. А в остальном … в остальном он чувствовал себя, на удивление, неплохо.
   – Мне теперь нельзя в Америку, я думаю, – протянул он, когда Диггом принес ему ломоть хлеба и миску с аппетитно пахнущим варевом.
   – Я тоже так думаю, Робин. Поедем вместе. Полагаю, что вам стоит задержаться в больнице в Гватемале, или где уж у нас будет перевалочный пункт.
   – И что я буду делать в соцлагере? Я же ничего не умею.
   – Умеете стрелять, как минимум, – пожал плечами Диггом.
   – Возможно, но вот больше особого желания не имею, это точно.
   – Вы можете учить стрелять других, – Диггом поморщился, – главное, что вы живы. Кушайте, пожалуйста, вам это необходимо.
   Когда Коннор доел, Диггом налил ему и себе кофе. Виски он не предлагал, что было понятно: алкоголь не способствует заживлению тканей. Впрочем, Коннор и не просил. Молча пили, глядя на костер. Рядом пристроился Майк, который неловко молчал, глядя куда-то в сторону. Складывалось ощущение, что он стыдится чего-то…
   – Робин, а могу ли я вас спросить об одной вещи? – наконец, не выдержал Диггом.
   – Да пожалуйста, – улыбнулся Коннор, – Вопрос: отвечу, или нет.
   – Зачем вы это сделали?
   – Что – «это»?
   – Ну, остались там, вступили в бой, и отказали Шаффу, когда он вам предлагал сделку. Я подкрался близко, и почти все слышал.
   Коннор сделал вид, что задумался.
   – Во-первых, из-за пятисот баксов…
   – Из-за тысячи, позвольте! Но…
   – Но – да. Еще – из-за коней.
   Диггом покачал головой и отвернулся.
   – Мне кажется, мистер Коннор, в душе и умом вы как были коммунистом, так и остались, – заметил Майк, – Только сумасшедшие коммуняки способны вот так, без всяких внятных резонов, идти на смерть, когда есть выбор. Именно так они и победили Гитлера…
   Коннор фыркнул. Кажется, «нового левого» было уже ничем не исправить. Ничего, русские найдут на него лекарство…
   – Возможно, Майк, вы и правы. Но главное, все же, кони. Чертовски хорошие кони, Майк. Я никогда, за всю свою жизнь, не видал коней лучше…
  
  
  

Гл. 9 Цейлон-Лондон-Париж.

  
  К оглавлению
  
   Едва удалось «урегулировать» ирландский кризис, как, будто патрон в обойме, сразу за ним последовал кризис цейлонский.
   Покушение на руководителя «Партии Свободы Шри-Ланки» (ПСШЛ) и премьер-министра Соломона Бандаранаике в сентябре 1959-го, как ни странно, привело лишь к укреплению позиций антиимпериалистических и демократических сил, представленных, помимо самой «Партии Свободы», коалицией, в которую также вошли Коммунистическая Партия, входящая в Коминтерн, и Партия Общественного Равенства (ПОР), являющаяся секцией 4-го Интернационала. Коалиция эта была необходимым условием препятствования приходу правых во власть, однако, давалась всем участникам нелегко. Кроме вполне понятного недоверия, которое испытывали друг к другу «коминтерновцы» и «интернационалисты» по старой памяти, прибавился болезненный национальный вопрос. Тропка эта была очень узкой, и цейлонские коммунисты, увы, не раз, и не два на ней оступились. В целом, можно сказать, что все три партии, входящие в коалицию стояли на достаточно жестких националистических позициях, выступая за главенство сингальского большинства во всех внутренних вопросах страны. Важнейшими из них были, как и всегда в межнациональных конфликтах, вопросы государственного языка и представительства в органах власти. Тамилов, составляющих около 12% населения островов, рассматривали почти наравне с англичанами, и подвергали дискриминации с момента обретения независимости. Сами тамилы тоже не были однородной прослойкой. На Цейлоне проживали как коренные, ланкийские тамилы, проживающие на острове еще со времен раннего средневековья, и имевшие свои государства еще до прихода европейцев, так и «индийские», завезенные англичанами с материка для работы на плантациях. Последние не имели цейлонского гражданства, и, в целом, не претендовали на особые роли в стране, хотя, конечно, из их среды время от времени выходили национально-мыслящие личности, пополняющие обойму тамильских националистов. «Коренные» же тамилы, исторически, противопоставлялись сингалам, на их феодальную верхушку колонизаторы опирались во времена своего владычества. В некотором роде, это напоминало «Ирландию наоборот», поскольку до провозглашения независимости, тамилы выполняли на Цейлоне роль, близкую к роли протестантов, на которых опиралась английская администрация в Ольстере. Естественно, любви и доверия к ним у сингалов это не прибавляло. Федеральная Партия, представляющая тамильское меньшинство, была сильна и влиятельна среди самих тамилов, но, несмотря на то, что в парламенте была представлена (16 мест в парламенте), не допускалась к власти ни в центре, ни на местах.
   Практически все значимые административные должности, армейское руководство, бизнес, основанный, в том числе, и на основе переданной англичанами колониальной собственности – все это принадлежало представителям большинства. Кроме того, правые сингалы регулярно порывались вообще запретить употребление тамильского языка, наравне с английским (запрет на издание газет и литературы на нем), не говоря уж о том, что преподавание в школах, делопроизводство и официальное радиовещание велось только на сингальском. Тамильский язык, к слову сказать, их раздражал даже не сам по себе: просто наличие достаточно многочисленной тамильской диаспоры затрудняло объявление сингальского языка государственным вместо языка английского (который, хоть и был языком угнетателей, но, по крайней мере, был понятен всем жителям Шри-Ланки).
   ПОР, с 1960-го, руководствовалась решением конгресса Интернационала, и стала проводить линию на активную агитацию в среде тамилов, с одной стороны, отстаивание принципов пролетарского интернационализма в сингальской среде, с другой. Дело это шло, по первому времени, тяжело. Хватало предрассудков даже среди самих коммунистов, чего уж говорить про аполитичного обывателя. Помогало то, что Коминтерн принял аналогичные меры в отношении Компартии Шри-Ланки, и её лидер, Питер Кейнеман, в целом отнесся к этим рекомендациям внимательно.
   Интернационализм в отношении тамилов не был данью «марксистскому начетничеству», как это немедленно стали выставлять сингальские правые. Национальное самосознание сингалов действительно имело большое значение в деле борьбы за независимость Цейлона и становления национального государства. Однако, когда независимость стала реальностью, конфликт с тамильским меньшинством превратился, совершенно объективно, в инструмент разобщения ланкийского рабочего класса. В 1956-м и 1958-м он даже выливался в форму погромов тамилов сингалами, чуть позже тамилы начали отвечать сингалам тем же, в местах своего компактного проживания. Словом, крупнейшие народы страны уже смотрели друг на друга волком. При этом, большинство тамилов работало на тяжелых и низкооплачиваемых работах: рыбаками, сборщиками чая, портовыми рабочими и т.д. Много их было среди водителей грузовиков, коммунальных служащих и рабочих, строителей и докеров, работников нефтеперерабатывающей промышленности, оставшейся с колониальных времен. При этом, вовсе не все сингалы были миллионерами, точнее, большинство жило ровно такой же жизнью. Тамилы, естественно, считали Цейлон своей родиной, наравне с сингалами, и полагали справедливым требованием возможность создания административной и культурной автономии в местах своего компактного проживания. Поэтому островная буржуазия стремилась теперь использовать национальную и религиозную рознь, натравливая работников друг на друга.
   С подачи ПОР, аналогичные процессы пошли и в ПСШЛ. Её лидер, премьер-министр Сиримаво Бандаранаике, которой Соломон Бандаранике передал полномочия по состоянию здоровья, в целом, вообще сильно склонялась во взглядах влево. Немалую роль в этом сыграло общение с Хрущевым на Ассамблее ООН, но куда важнее были процессы, идущие к северу и востоку от Цейлона. Вполне еще молодая и амбициозная дама, происходящая из богатой семьи, внимательно следила за успехами и трудностями, с которыми сталкивались страны ВЭС, и не могла не сделать вывода о том, что выгоды от союза существенно перекрывают любые возможные затруднения от него. Будучи настроенной патриотично, Бандаранаике видела, как развивается кооперация между странами-союзниками, как растет грузопоток, обмен туристами и как это увеличивает уровень жизни населения. Особенно ярко это проявлялась в странах небогатых, вроде той же Индонезии. Получая рынок сбыта для своих традиционных товаров, страны ВЭС развивали и новые технологии, вроде сборки различной аппаратуры, металлургию, судостроение. Бандаранаике была убежденной сторонницей доступности образования, как религиозного, так и светского, и видела огромный прогресс и в этой части – растущее количество студентов, новые школы, прогрессивные методики преподавания, активнейший студенческий обмен по всему ВЭС. Все это внушало ей надежду на то, что и её народ сможет преодолеть колониальное прошлое, а страна – перестать быть смесью чайной плантации и удобного порта для европейских богачей. Сотрудничество с последними же сулило лишь бесконечное поддержание статус-кво, при котором независимая Шри-Ланка навсегда будет обречена быть колониальным «Цейлоном». Именно поэтому ближайшим союзником ПСШЛ были коммунисты из обоих лагерей мирового комдвижения.
   Был у первой в мире женщины-премьера и другой повод для серьезного пересмотра взглядов: а именно, стремительное усиление Индии. Нет, отношения с Индией были самыми благоприятными, и в общении с Неру Бандаранаике практически не имела никаких серьезных разногласий. Но она понимала, что Неру не вечен, а Индия, постепенно, превращалась в настоящего промышленного и экономического монстра. Следовало всерьез озаботиться вопросом, как будут обстоять отношения с ней в будущем, и тут наличие Всемирного союза, с возможностью обратиться к «третейским судьям» в спорных случаях, было бы очень кстати.
   Этот процесс полевения правительства не ускользал от внимания его политических врагов. Так, весьма реакционным оставалось военное руководство. В среде офицеров по-прежнему не выветрился колониальный дух (они, в целом, и в имперские времена были привилегированной прослойкой общества) и они желали сотрудничества с бывшими хозяевами страны и после обретения независимости. Они получали образование в Британии, имели тесные связи с британской военной элитой, и считали, что армия должна получать и британское оружие, и подготовку по британскому образцу (бескорыстно они так считали, или не совсем, неизвестно; но «откаты» изобрели далеко не на Цейлоне и намного раньше). Кроме того, высшие офицеры, сплошь, происходили из богатых семей, владельцев и совладельцев различных предприятий и плантаций. Это делало их активнейшими противниками национализации, особенно иностранной собственности. Интересно, что в оппозиции к правящей партии пребывали и офицеры-католики. Католическая община Цейлона после обретения независимости не то, чтобы подвергалась гонениям и преследованиям, но, во всяком случае, серьезно ограничивалась в правах (в частности, священникам было запрещено собирать десятину, а также звонить в колокола). Коммунисты с этим явлением целенаправленно боролись, отстаивая принципы светского государства, в котором буддизм, индуизм, христианство и ислам имели бы равные права и были в равной степени отделены от государственного аппарата. Но сила инерции буддистского большинства была слишком велика. Таким образом, в армии существовала сильная и объективно опасная партия недовольных. При других раскладах на недовольство вояк можно было и наплевать, но фрондировали офицеры авторитетные, опытные и упрямые.
   В 60-м и начале 61-го военные вели себя относительно пристойно. Объяснялось это, во первых, страхом перед репрессиями после покушения на супруга действующей премьера, а во-вторых, тем, что в эти годы правительство Бандаранаике не особо усердствовало в отношении реформ, занимаясь не столько национализацией, сколько приведением в более или менее пристойный вид того, что и так имелось. В частности, открывались муниципальные школы, строились общественные больницы, приводились в порядок дороги, строились новые коммунальные кварталы для малоимущих рабочих. Последние возводились, в том числе, и под руководством специалистов из РСЛ, получивших образование в Индустриальном Колледже и практику кооперативного строительства. Одним из важных условий оказания помощи, добровольцами-спецами и технологиями, было предоставление жилья на равных основаниях беднякам всех национальностей, причем, без создания очагов компактного поселения тамилов и сингалов. После некоторых колебаний, Бандаранаике согласилась с этим. В принципе, она имела и свои соображения: при подобном подходе происходила быстрая интеграция тамилов в сингальское общество, а в том, что сингальцы интегрируют тамилов, а не наоборот, она ни на секунду не сомневалась. Англичане из РСЛ, американцы из СРП и добровольцы из других стран не только помогали организовывать строительство и производство стройматериалов, но и создавали кооперативные кварталы для трудящихся, имеющих некоторый доход, и даже организовывали на их базе комплексы, включающие в себя современные школы, больницы и иную инфраструктуру. Аналогичную работу выполнял и Коминтерн. Кооперативные предприятия, которые создавала ПОР при поддержке иностранных товарищей, уже весьма изменили характер экономики острова. В основном, они занимались глубокой переработкой традиционно производимого сырья и сельхозпродукции, например, производством резиновых изделий из каучука, пошивом готовой одежды, производством консервированных, сушенных и иным способом обработанных овощей и фруктов. Но, помимо этого, было организовано сборочное предприятие, производящее бытовую электронику нескольких моделей из деталей, поставляемых странами ВЭС. Эта продукция находила большой спрос, как в странах социализма, так и в Западной Европе, поскольку была дешева, имела вполне пристойное качество и хороший ассортимент. Естественно, что активно развивались и СМИ коммунистов, ведущие вещание на английском, тамильском и сингальском, сфера услуг и другие направления, отработанные коммунистами в других странах. Правительство смотрело на деятельность коммунистов крайне благожелательно, помогая в случаях всех затруднений: давней мечтой всех национально-мыслящих ланкийцев было освобождение от удавки сырьевого экспорта. Они весьма живо помнили, в какую нищету впал остров во время войны, когда прекратились поставки чая в Европу, да и после войны, во время экономического кризиса 1947-го, приходилось весьма несладко.
   Меры эти, с одной стороны, привели к тому, что популярность коммунистов многократно возросла, а национальная рознь стала постепенно, но верно притупляться. Под давлением обстоятельств (и, отчасти, союзников-коммунистов) в июне 1960-го Бандаранаике отменила принятый еще мужем «языковой закон», и «протолкнула» через парламент закон, утвердивший использование английского языка наравне с сингальским, и легализующий тамильский язык в местах компактного проживания тамилов (не отменяя обязательный сингальский для преподавания в школе, как язык государствообразующего народа). Это сняло значительную часть напряженности во взаимоотношениях с тамилами, которые почувствовали, что власть идет им навстречу. Благодаря членству в ПОР и КПШЛ тамилы могли принимать участие и в политической жизни, получив, в конечном итоге, честное 11%-е представительство на очередных выборах. Рос уровень и качество жизни всех ланкийцев, что также крайне положительно сказывалось на репутации правительства и коммунистов (например, забастовка в порту Коломбо в 1961-м году не состоялась, т.к. правительство заранее повысило оклады портовиков и докеров, а также ввело для них пакет социальных гарантий).
   С другой же стороны – нарастало раздражение со стороны реакционеров всех мастей. Они видели, к чему идет дело: экономика на основе коллективной собственности имела куда более благоприятную динамику, чем частнособственническая. Естественно, что рано или поздно правительство решиться, и полностью перейдет к социалистическому хозяйствованию. Это заставляло всех недовольных объединяться, и, вступая в сговор с иностранными владельцами многочисленных предприятий и плантаций, начинать готовить тривиальный военный переворот. В течение 1960-го года разведка Коминтерна и служба безопасности ПОР (организованная при поддержке спецов Лаймона) выявили множество признаков таковой подготовки. Правительственные спецслужбы тоже не спали, однако ланкийская разведка была еще относительно слабой и малочисленной, поэтому цельной картины происходящего не имела. Принципиальным моментом было то, что мятежники удерживали контроль над наиболее боеспособными частями маленькой ланкийской армии, что делало их, в отсутствии иной вооруженной силы, реально опасными. Представители либеральной оппозиции из Объединенной Национальной Партии (ОНП), тоже, активно налаживали контакты с потенциальными заговорщиками (хотя нельзя сказать, чтобы либеральные лоббисты и консервативные вояки так уж друг друга любили). Это было чревато созданием мощной военно-политической хунты, реально способной не только захватить власть под удобным предлогом, но и полностью «зачистить» политический ландшафт раньше, чем в дело вмешаются любые сторонние силы. В условиях, когда правительство могло проявить характерную для социал-демократов «осторожность», и, опасаясь спровоцировать заговорщиков на выступление, элементарно «проспать» путч, коммунисты явственно заволновались. Конечно, в критической ситуации можно было призвать Неру осуществить интервенцию для поддержки законного правительства: против регулярных индийских войск и флота армия Цейлона, что называется, «не играла». Но это было возможно лишь при условии, что оное правительство останется в живых, и сможет позвать на помощь, а опыт предыдущего премьера как бы намекал, что тут ничего не гарантировано. К тому же, ланкийцы и иностранные коммунисты отлично наблюдали судьбу Патриса Лумумбы, как и то, как «много» внимания ей уделили западные СМИ. Словом, чтобы гарантировать неприкосновенность коммунистов и правительства, требовалось создавать собственные вооруженные формирования.
   Вместе с тем, ирландские события вызвали у Лаймона в Лондоне устойчивую паранойю, которая, с его работой, была вполне уместна, но толкала, порой, на несколько экстравагантные (по английским меркам) решения. Например, в марте он вызвал на встречу Рольфа Ван Де Меера, и прямо спросил его, где в Британии можно быстро разжиться большим количеством оружия и боеприпасов. Почему-то, Эдвард был абсолютно уверен, что выходы у Голладца, как всегда, есть. Встретились они в маленьком пабе в Сохо, на Олд Комптон-стрит.
   – В Корнуолле! – уверенно ответил Рольф, после того, как они опрокинули по стаканчику и побеседовали о том, о сем, – Есть там одно местечко, где этого дерьма – сколько хочешь.
   – И что там можно достать? – с интересом спросил Лаймон.
   – Все, – исчерпывающе ответил Рольф, – Винтовки. Автоматы СТЭН. БРЕН. «Льюисы». «Виккерс». Патроны – просто море патронов. Спорить могу, что ты в жизни столько не видал. В лентах, в обоймах, и россыпью в ящиках. Револьверы. Пистолеты. Противотанковые ружья «Бойс». Двухдюймовые минометы. Реактивные гранатометы PIAT. Огнеметы. Мины, миноискатели, бинокли, телескопы и противогазы. Радиостанции, правда, не факт, что рабочие. Короче – что пожелаете, то и берите. Там – на несколько дивизий. Туда вывозили то барахло, которое снимали с вооружения частей, распускаемых после войны. Как я понимаю, планировали сначала затопить в море, потом сдать в лом, потом продать кому-нибудь, но что-то не получилось. Так и лежит. В масле, целехонько. Вначале местные, конечно, немного перетаскали оттуда. Просто из жадности. Железо плющили на блюминге и сдавали, а прикладами топили камины. Но потом бросили, да и не удивительно – кому все это нужно, если подумать?!
   – И кто там этим торгует? – удивленно спросил Лаймон, наливая себе еще из графина, – И почем?
   – Сам не в курсе. Могу съездить с кем-нибудь, и узнать. Но говорят, что торгуют очень дешево. Караулят там несколько солдатиков и офицер. Они-то и обстряпывают все дела. Но у нас мало кто связывается с такими вещами. Где оружие, там, как известно, сразу начинается политика. Уж тебе ли не знать? Парням из Африки, которые мечутся по всему миру, чтобы закупить что-то стреляющее, все наши, например, дали от ворот поворот. Сказали – не будем продавать пушки тем ублюдкам, которые укокошили своего президента. На самом деле, конечно, им на того черного парня наплевать, скорее, братва опасается, что пушки в итоге всплывут не там, где надо, в Ирландии, к примеру, и с них спросят легавые, или кто похуже. Нет, ты только не подумай, что я за расизм… Вовсе даже против. Но, на мой взгляд, это очень неделовой подход. Ведь всегда можно замести следы! Иногда даже жаль, что я сам завязал с криминалом. Неплохо бы поднялся на этом… Но тут к братве обращаться не надо. В этом отношении – очень хороший вариант. Можно и напрямую, без посредников и прочей грязи.
   Лаймон ничуть не сомневался, что Голландец своего бы не упустил, однако, информация его весьма заинтересовала. Он доложил о наводке Гранту, а тот, поломав над ней голову, позвал на помощь Сергея.
   – Опасная история, – честно заявил тот, когда им довелось встретиться, – Я бы на месте МИ-5 точно приставил бы к такому складу наблюдение, и распустил бы слухи, что оттуда можно брать что хочешь. Ну и брал бы на заметку всех интересующихся. Крайне рекомендую ни вам, ни каким еще связанным с вами людям даже не приближаться к таким вещам.
   – Я и сам это понимаю, – признался Грант, – Потому и переживаю.
   – А что вас так привлекло в этой куче металлолома? – спросил Сергей, по привычке растирая виски в задумчивости, – Я помню про вашу нынешнюю … головную боль в Индийском океане. Но, как ни крути, проще переправить туда несколько партий корейского или китайского железа, чем пытаться утащить собственность армии Ея Величества…
   – А вот посудите сами, – пояснил Грант, – Если оружие будет британским, что подумают все, если его доведется применять? Что угодно. От вполне реального варианта, что вооружение армии Цейлона может стащить кто угодно и в любых количествах, до дикой мысли, что подавление мятежа рабочими отрядами коммунистов было тайно поддержано правительством Макмиллана…
   Тут оба собеседника не удержались от усмешки.
   – Звучит красиво, но надо оформить должным образом, – наконец, сказал Сергей, – Давайте сделаем так: вначале мы зашлем туда своего человека, совершенно постороннее лицо, которое будет интересовать не оружием, а возможностью выкупа участка земли под складами. Он, тоже крайне осторожно, прощупает ситуацию, а мы, в сотрудничестве с Эдвардом, выясним, кто и как проявит активность при его появлении. К счастью, агентура в спецслужбах у нас пока это позволяет. Если это ловушка – просто забудем эту историю. Английское оружие есть не только там, например, его без труда можно достать в Египте, у них настоящий завал вооружения вашей плененной экспедиционной группы войск. Если же все чисто – позвольте вступить с вами в долю. Нам приличная партия неучтенного английского оружия, взявшегося неизвестно откуда, тоже весьма не повредит, а вам все равно столько не надо.
   – Иногда мне кажется, что это такой ресурс, которого мало не бывает, – сознался Грант, – Подумать только! Года три назад я и не задумывался над перспективами вооруженного восстания. А сейчас – совершенно серьезно размышляю о том, что буду делать сам, окажись мы на месте товарищей с Цейлона или Лумумбы. Ведь то, что с нами пока играют по правилам – всего лишь вопрос времени. Кто его знает, может и нам сколько-то винтовок и БРЕНов в хозяйстве не повредит?
   – Если это вопрос ко мне, то могу вас порадовать: на крайний случай запас имеется. Его создавали еще с середины 20-х, все время понемногу пополняли, и сейчас хватит и на парней Голлана, и на вас, и еще на ИРА в придачу… На первые часы хватит, а потом можно будет перебросить еще из Северной Европы или из Голландии. Только это информация особой секретности, как вы понимаете.
   – Разумеется, понимаю, – покачал головой удивленный Тед, – Однако, если допустить, что с этими складами все чисто, как организуем доставку? Я бы предложил перевезти на наши склады кооперативной фабрики в Бирмингеме, оттуда отгружается много разного железа, и партии оружия можно замаскировать под велосипеды, пневматику и другой товар.
   – Идея неплохая, но рискованная, – отрицательно покрутил подбородком Сергей, – лучше, поступим иначе. Давайте привлечем товарищей из транспортного кооператива CPGB. Они используют контейнерные перевозки. Будем небольшими партиями вывозить железо из Корнуолла, прямо в контейнеровозах. Декларировать будем как скобяные товары, у нас, да и у вас уже, хватает связей в таможне. Отправителем будут, действительно, ваши товарищи из Бирмингема и Манчестера, а получателем – некая неприметная фирма из Швейцарии. Наши «контрагенты» будут уверены, что мы просто в очередной раз пытаемся вывозить товары в соцстраны по хитрой схеме. Сами, думаю, уже убедились, что они смотрят на это наплевательски.
   – А что насчет перевозки?
   – Самим фрахтовать судно нельзя, ни в коем случае. Это сделают швейцарские получатели. А чтобы судно было надежным, мне придется серьезно поговорить с начальством: вероятно, можно будет, все-таки, выделить под такой случай индийский или таиландский контейнеровоз.
   – А вот это излишне, – заметил Тед, – У наших французских товарищей из Марселя своя транспортная кампания, имеющая, в том числе, пару контейнеровозов, переоборудованных из старых танкеров. Мы всегда можем обратиться к ним. Ламбер давно уже просил помочь им с заказами – насколько я понимаю, суда не самые большие и перевозка на них не такая выгодная, как на современных специальных. Зато внимания такие привлекают немного.
   – Это точно, – согласился Сергей, – Кстати, тогда мы – в доле. У Энди тоже накопилось на складах немало всякого, что можно отправить транзитом по пути следования. Заодно и рейс окупим. Как по мне – любая революция должна приносить доходы прогрессивному классу!
   Проверка не выявила колпака спецслужб над складами. Вообще, в целом, когда Тед ознакомился с результатами разведки, он был несколько обескуражен. Оружие лежало в ящиках не на специальном военном объекте, а на территории молочной фермы, выстроенной еще в 20-е, и закрывшейся после начала войны. Там до сих пор еще немного пахло навозом. Оценка Голландца, о том, что оружия там на несколько дивизий, оказалась ничуть не преувеличенной. А вот относительно охраны, он несколько погорячился. Никакого «офицера» в штате охраны не имелось, из официальных лиц там присутствовал лишь престарелый пехотный уорент-офицер, который досиживал последний год перед пенсией. А солдат в охране не имелось вовсе, не единого. Охраняли склады, время от времени осуществляя проверки и обходы, несколько местных жителей, ранее служивших в «Хоум Гуард». Им никто за это не платил ни пенса, и они совершенно искренне считали оружие своей личной собственностью… При уорент-офицере имелась опись складируемого имущества, которая была составлена в 1951-м, однако он был уверен, что действительности она ничуть не соответствует: часть колючей проволоки с заборов ограждения была украдена окрестными фермерами, в стенах зданий имелись проломы, образовавшиеся еще после налетов немцев, и попасть на склады ничего не стоило кому угодно. Все причастные с большим удовольствием готовы были оказать любое содействие возможным покупателям, причем, считали, что это не только справедливо в отношении их самих, но и патриотично, т.к. снимает с казны расходы по хранению и утилизации никому ненужного барахла.
   Тед, конечно, был в курсе весьма своеобразного отношения англичан к казенной собственности, которое выражалось во фразе «У короля много!». Во время войн оно выливалось в то, что английские подданные умудрялись «терять» или «забывать» артиллерийские батареи, сотни чуть-чуть поломавшихся или заглохших танков, или даже целые суда типа «Либерти» в каких-нибудь дальних гаванях. Однако, такого он никак не ожидал.
   Оружие начали вывозить уже через неделю, а к концу месяца первый из контейнеровозов отправился в плавание. На Цейлон было послано, в первую очередь, стрелковое оружие, двухдюймовые минометы и гранатометы «PIAT», а также боеприпасы, и некоторое количество различного снаряжения. Сергей же, кажется, вошел во вкус, и скупал буквально все, что находилось, включая такие странные, на взгляд Теда, вещи, как резиновые ванны и душевые, настенные барометры, раскладные койки, тарелки, ложки и котелки.
   – Но позвольте, – спрашивал его Лаймон, – На кой черт вам все это сдалось?
   – Пока не знаю, – серьезно отвечал Сергей, – Но, чтоб мне пусто было: так дешево отдают! По цене мусора, можно сказать, продаются такие хорошие, добротные вещи. Может, кому и пригодиться?
   У Лаймона, кстати сказать, тоже прибавилось хлопот. При всех адских нагрузках ему требовалось еще изыскать где-то военных советников, которые помогли бы цейлонцам организовать боевые отряды, законспирировать эту подготовку, и в предельно малые сроки спланировать действия, упреждающие путч. Люди с военным опытом в партии имелись, причем в весьма изрядном количестве, но вот умеющие не только стрелять и бегать, но и осуществлять организацию и планирование были в штучных количествах, и работы у них и так было навалом. Приходилось искать не только среди англичан, но и среди англоязычных иностранцев, срочно осуществлять проверку, вербовку и переживать насчет их переправки на Цейлон. Сергей, естественно, обещал помощь по линии Коминтерна, но сразу предупредил: у них ситуация немногим лучше, Африка и Латинская Америка сжирала все наличные кадровые резервы, как черная дыра. Конечно, отставных офицеров можно было нанять и за деньги, в той же Индии, например. Но таким, увы, нельзя было доверяться в столь щепетильном деле…
   В конце месяца было проведено тайное совещание руководителей ПОР, КПШЛ и Бандаранаике, на котором обсуждался вопрос тактики ликвидации возможного путча, и дальнейшие политические шаги. Коммунисты предложили создать территориальные отряды, формально призванные содействовать полиции в обеспечении правопорядка, независимые от армейского командования, и укомплектованные лояльными правительству кадрами из ПСШЛ и коммунистов. Повод был, и довольно веский – на острове по-прежнему всерьез опасались беспорядков на почве национальной розни, а полиция была немногочисленна и довольно плохо оснащена. Таким образом, Бандаранаике получала полный контроль над этими формированиями, а чтобы не вспугнуть путчистов раньше времени, вынуждая на некие опрометчивые действия, оружие из государственных арсеналов им предполагалось не выделять. Выдавать стали лишь старые револьверы с полудюжиной патронов для начальников участков, и по нескольку штук полицейских ружей Гринера Mark III “14-го калибра, для рядовых дружинников, не считая тривиальных дубинок. Безоружные отряды офицерство напугать не должны были. Параллельно, коммунисты уже занялись формированием боевых групп на базе партийных ячеек и кооперативных коммун, но этот процесс осуществлялся скрытно, под видом организации спортивного досуга. Расчеты тяжелого вооружения вовсе отправлялись на обучение в Бирму, с тем, чтобы не вызывать на Цейлоне лишнего ажиотажа. Собственная милитаризированная структура была нужна ПОР и КПШЛ, в первую очередь, на тот случай, если законное правительство «растеряется» и уступит силовому давлению правых. Выступать открыто против правительства ПСШЛ и премьера и Интернационал, и Коминтерн, категорически воспрещали, за исключением маловероятной возможности сговора ПСШЛ с правыми и военными.
   Бандаранаике отнеслась к предложению с большими сомнениями. Но руководителям ПОР и КПШЛ удалось убедить её в том, что они видят союз только в легальной коалиции с социал-демократией. В этом был резон: несмотря на растущую популярность, коммунисты еще не имели достаточно массовой поддержки, чтобы выстоять совсем в одиночку. Кроме всего прочего, именно таким хотели бы видеть государственный строй Цейлона в СССР, чтобы не пугать мировую буржуазию очередной сугубо-красной революцией. Впрочем, почувствовав такую деятельную поддержку, Бандаранаике пошла дальше, и предложила целый ряд реформ сразу после ликвидации правого мятежа: так, она считала необходимым национализировать всю иностранную собственность в стране, включая чайные и каучуковые плантации, а также рудники, на которых добывались драгоценные камни. Кроме того, она считала необходимым национализацию собственности всех крупных национальных компаний, занимающихся экспортом чая, выращиванием каучука, и прочим, поскольку именно в них, наравне с иностранными бизнесменами и спецслужбами, видела корни влияния правой оппозиции. Подобный подход со стороны «социал-демократической» деятельницы заставил слегка опешить уже самих коммунистов. Кастро до нее было, откровенно говоря, как до Луны. В конечном счете, план был слегка смягчен: в разряд государственной решено было перевести только собственность иностранных компаний, с последующей передачей части административных функций их работникам на кооперативной основе. На базе собственно цейлонского бизнеса, который сильно уступал иностранному по масштабам, решено было изначально организовывать коллективные предприятия, предлагая бывшим владельцам руководящие должности с хорошими окладами. Всем было понятно, что большинство капиталистов честно трудиться не захочет. Но, во-первых, в этом случае они сами себе будут виноватыми. А во-вторых: кто знает, может кто-то сделается приличным человеком, ведь, как ни крути, это и в новом обществе сулило уважение и достаток.
   …1 апреля 1961-го года Тед встретил в Париже.
   Как не тяжко было отрываться от многочисленных английских дел и еще более многочисленных текущих вопросов Интернационала, ему пришлось выкроить время и собраться в эту поездку. Однако, сколько бы он не досадовал на потерю драгоценных суток, и сколь бы не выражал свою досаду товарищам, в глубине души Грант был рад, что удалось организовать себе, практически, отпуск. Тем более, под относительно благовидным предлогом…
   Еще в феврале, когда вся английская секция стояла на ушах из-за ирландских событий, Грант получил шифрограмму от Мишеля Пабло, который тогда жил в Марселе. По сути, в ней не содержалось ничего необычного: Пабло выражал соболезнования по случаю трагической гибели активистов РСЛ Лиама О`Нейла и Молли Макмерфи, а также уверенность, что их убийцы понесут заслуженную кару. Однако, между слов вполне обычного (для такого случая) послания присутствовало послание тайное: кодовое сообщение, обозначающее необходимость личной встречи, правда, не срочную, но не терпящую и длительных отлагательств.
   С Мишелем ситуация была, в целом, не самая простая. Надо сказать, что Пабло был одним из немногих, кого не вполне удовлетворили результаты конгресса. Он не был избран в ЦК, поскольку фактически не имел собственной ячейки и не особо морочился с её организацией. На конгрессе у него возникли весьма заметные противоречия с Пьером Ламбером, именно по той причине, что Пабло представлял, по существу вопроса, только самого себя. Его сторонники не были никак объединены, и, хотя читателей, слушателей и вообще поклонников во Франции у Пабло было весьма изрядное количество, было очевидно, что решения конгресса они принимать, в сущности, не обязаны, а потому и не будут.
   Для честолюбивого грека это был изрядный удар по самолюбию: Пабло очень хотелось, чтобы к нему относились серьезно, и метил он если не на пост председателя ЦК, то, во всяком случае, в его члены. Но французскую секцию большинством голосов возглавил Ламбер, а национальным секретарем, в качестве компромиссной фигуры, стал Эрнест Мандель. После конгресса Пабло предпринял несколько попыток оформить своих сторонников в организованную группу, но вышли они довольно неуверенными. Пабло, в обычной своей манере, собирал людей в какой-нибудь большой зал, там пламенно зачитывал речь и призывал к созданию своей партии. Однако, практически все французы, которые относились к нему с уважением, либо уже состояли в Социалистической партии, Компартии Франции или Международной Коммунистической Партии (МКП) Ламбера, либо относили себя к «новым левым» (а то и вовсе, к анархистам) и вообще не стремились к партийной организации. Поэтому Пабло аплодировали, поддерживали бодрыми выкриками и охотно скупали его брошюры, но в новую партию идти не торопились. К началу 1961-го численность устойчивой группы Пабло составляла всего несколько десятков человек. Правда, люди это были незаурядные: бывшие деятели Сопротивления, талантливые публицисты, интеллектуалы и творческие личности, их регулярный взнос в кассу Интернационала был весьма немалым (в относительном, конечно, исчислении), поскольку они издавали и успешно распространяли немало литературы, читали лекции и снимали востребованное кино. Сторонники Пабло активнее всего участвовали не в «скучных» профсоюзных и кооперативных делах (там лучше всех из французских троцкистов себя показал Ламбер), а весьма широко занимались вопросом революционного движения в странах «Третьего Мира». Естественно, что основным центром приложения их творческих сил стал Алжир, где, после референдума 1960-го в целом было покончено с колониальной зависимостью (АИ) и начался процесс построения национального государства. Большинство алжирцев выступило за независимость и создание федерального государства в включающее автономии арабов, туарегов, берберов и кабилов. С одной стороны, Пабло и его сторонники были ценными кадрами: благодаря активной агитационной работе их хорошо знали и уважали в Алжире, и вообще в бывших и действующих французских колониях, они были, безусловно, искренними коммунистами и если впадали в оппортунизм по отдельным вопросам, то лишь изредка, и не все вместе. С другой же стороны, следствием практического отсутствия в этой группе пролетарского элемента (его во Франции, подобно пылесосу, постоянно втягивали в себя СФИО, КПФ и МКП) стала некоторая оторванность от собственно французских дел, постоянные горячие внутренние споры (порой, увы, перетекающие в склоки) и отсутствие планомерной и последовательной общей политики. Именно поэтому Тед испытывал к просьбе Пабло о встрече некоторую настороженность. Не совсем понятно, чего от него было ждать: «паблоисты» показали себя выдающимися агитаторами, а вот с остальными делами у них явно ладилось не очень успешно…
   В Париж Грант поехал не один. С ним напросились представители молодежной группы, Алан Вудс, и учащаяся на подготовительных курсах Колледжа юная американка, Анжела Дейвис. Девушка приехала учиться в Лондон по рекомендации СРП, и уже имела некоторый опыт партийной работы: дома, во время учебы в школе, она организовала марксистский кружок вместе со школьной подругой, Бетиной Аптекер (дочерью известного историка американского рабочего движения Герберта Аптекера). В Англии, в живой и творческой атмосфере Колледжа, Анжела почувствовала себя, как рыба в воде, став активной деятельницей всех студенческих кружков и молодежки РСЛ, быстро продемонстрировав хорошие познания, живой ум и незаурядные ораторские способности. Правда, характер у девушки был непростой – все находили её слишком уж порывистой, неугомонной и даже взбалмошной. Некоторой проблемой было и то, что девушка была очень привлекательна: в свои 17 она была весьма высока, стройна, и обладала точеной красотой древнеегипетской статуэтки. Неизменная пышная прическа «афро» придавала ей особенно экзотичный и запоминающийся облик. Результатом стало то, что вокруг неё образовался настоящий «клуб разбитых сердец» из числа студентов и партийной молодежи. Увы, не избежал этого поветрия и Алан. Обычно серьезный и скромный парень при виде Анжелы буквально полностью терялся и начинал нести какую-то чушь. Тед вполне понимал его, но помочь ничем не мог – Анжела, кажется, совсем не обращала на бедолагу внимания. В Париж оба молодых человека напросились за тем, чтобы поучаствовать в публичных дебатах, которые организовал Пабло в одном из колледжей Парижского университета. Там ожидалось множество деятелей французского левого движения, представители всех крупнейших коммунистических и социалистических партий, и, кроме того, немало деятелей культуры с громкими именами. Теду было, откровенно говоря, не до ярких шоу, но, коли уж все равно пришлось бы застать все это по времени, а иного способа встретиться с Пабло не было, он согласился. В качестве помощницы, и, что греха таить, «няньки» для присмотра за молодежью, сопровождать их вызвалась Вики Джонс, которая как раз к этому времени получила отпуск в CASA.
   Будь он один, Тед предпочел бы паром через Канал, и путь поездом до столицы, чтобы заодно повидаться в французской провинции кое с кем из знакомых кооператоров и партийных деятелей. Однако, в такой компании подобное путешествие обещало обрасти уймой совершенно излишних приключений, и, разочарованию молодежи, для отправки был выбран авиарейс. К досаде Теда, за это его осудила даже Вики: «Совсем вы становитесь скучным, товарищ Грант! А я ведь никогда не бывала в Бретани, хотя оттуда происходит моя бабушка!»
   Перелет прошел без происшествий, но уже над самым аэропортом «Париж-Орли» их «Vickers Viscount» почему-то отказали в посадке, и еще больше часу пришлось провести в креслах, пока самолет нарезал круги над французской столицей в ожидании разрешения. Правда, это позволило всей компании вдоволь налюбоваться из иллюминаторов на красоты зеленого весеннего Парижа, долины Луары, Фонтенбло и Версаля, над которыми капитан самолета любезно снижался, дабы развлечь пассажиров.
   Весна в Париже была совсем не тем, чем в Лондоне: путешественников встретил настоящий праздник бурного цветения всего, чего только можно, запах цветов, каштанов и температура +60-70 градусов (по Фаренгейту, естественно). Одетый в плотное пальто, шерстяной костюм и шляпу Грант немного страдал, особенно, когда компания выходила с тенистых бульваров на солнечные стороны улиц. Алан, Анжела и Вики предпочли переодеться по-летнему еще в аэропорту. «Наверное, со стороны я выгляжу, как чопорный английский дядюшка, присматривающий за племянниками» – с досадой думал Тед, глядя на то, как весело болтают ребята между собой, смеются и дурачатся. Ему бы и самому хотелось вписаться в эту компашку – но, увы, другой одежды у него не было, да и половину тем для обсуждения он просто не понимал.
   Тед любил Париж. Несмотря на то, что этот город стал настоящим символом буржуазного благополучия и комфорта, он же был и полон памяти европейской революционной традиции, и названия улиц и площадей невольно напоминали о былых подвигах санкюлотов и коммунаров. Да и что скрывать: нравилась Гранту и характерная парижская атмосфера суеты, которая, почему-то, в любой день казалась праздничной. В Лондоне даже на Рождество трудно было встретить столько людей, которые улыбались, флиртовали, пели песни или играли на музыкальных инструментах: и все это просто на улице, во время работы или передышки. Англичане привычно ругали французов за некоторую легкомысленность, и это было чистой правдой, но они же традиционно завидовали их способности наслаждаться жизнью. По правде говоря, несмотря на все эти стереотипы, жизнь во Франции вовсе не ограничивалась музыкой, театром, литературой и прочими приятными сторонами цивилизации. Хватало тут и бедности, хватало тяжкого труда, а бюрократия французов была, пожалуй, самой сухой и бесчеловечной на всем континенте (хотя те, кто с ней не сталкивался лично, предпочитают считать таковой немецкую). Но все это не мешало французам всех рас, полов и возрастов оставаться улыбчивыми, веселыми и куда более отзывчивыми людьми, чем соотечественники Теда.
   Прогулявшись по городу, они перекусили кофе с умопомрачительной свежей выпечкой в каком-то очень уютном бистро, после чего взяли такси и доехали до пафосного старинного здания Колледжа Четырех Наций в Латинском квартале.
   К их прибытию, дебаты уже шли вовсю. В малом зале колледжа, арендованном для мероприятия, собралось столько народу, что, казалось, сидящие на первых рядах просто не могут пошевелиться. Над головами собравшихся витал дым (и отнюдь не только табачный), и, несмотря на утро, отчетливо пахло вином. Несмотря давку, Алан и Анжела тут же стали протискиваться вперед, а с ними, бросив на Теда выразительный взгляд, устремилась и Вики. Тед печально вздохнул, немного постоял, потом заметил свободное место на краю одного из последних рядов кресел, и скромно устроился там, рядом с каким-то молодым человеком в простом сером костюме.
   На трибунах были Пабло, какой-то скромного облика парень со значком СФИО, устало улыбающийся Пьер Ламбер, справа от которого Грант с удивлением увидел самого Жака Дюкло, который, гордо подбоченившись, перебирал бумаги будущего доклада. Помимо коммунистов и соцдека, место на трибуне занимал полный и высокий мужчина в хорошем костюме, со знаком ордена Почтенного Легиона на лацкане пиджака.
   Первым слово взял Пабло. Тед не так уж хорошо знал французский, чтобы понимать все, о чем вещает грек, однако, в целом, было понятно, что он, по отработанной методе, сначала как следует отругал голлистов и их правительство, а затем, на закуску, прошелся по поддерживающим Де Голля коммунистам и социал-демократам. В завершении речи вскользь досталось и Ламберу: за «экономизм», тредюнианизм, и соглашательство. Речь Пабло зал встретил двояко. Часть присутствующих, особенно рабочей молодежи и студентов, разразились оглушительными овациями и одобрительными выкриками. Другая часть не менее громко ругалась, выкрикивая лозунги, вроде «Предатели рабочего класса!», «Грязные гошисты!» и даже вовсе «Греческий балабол!». Сосед Гранта тоже выкрикнул нечто подобное, встав в полный рост и поднеся ладони ко рту, затем сел обратно, и от души рассмеялся.
   («Гошизм» (фр. gauchisme) — обобщенное название французского леворадикального движения 1960-х — начала 1970-х годов. Подразделяется на два основных направления — анархическое и троцкистское (просуществовало дольше). Социальной базой гошизма были французские студенты. Методы, применявшиеся организациями, группами и индивидуумами, действовавшие в рамках гошизма, зачастую были экстремистскими. «Гошисты» резко критиковали ФКП (Французскую коммунистическую партию)).
   – Смотрю, вам не особо по душе паблоисты? – чтобы как-то занять время, спросил Грант.
   – Они просто смешны, мсье! – улыбнулся сосед, – Поглядите сами: они критикуют правительство за национализацию телевидения и радио, но при этом сами выступают за еще более широкую национализацию. Ругают коммунистов за то, что те помогли Де Голлю потушить алжирский пожар, но при этом ругают тех же коммунистов за то, что те содействуют алжирцам в налаживании связей с СССР, будто в этом есть что-то плохое! Они же сами не понимают, чего хотят. Кстати, мсье, наверное, иностранец?
   – Да, я из Англии, – сдержанно согласился Тед, – А вы, надо думать, студент?
   – Учусь в Медицинском институте, – кивнул молодой человек бросил на Теда пристальный взгляд, – А ведь я вас узнаю, мсье. Вы, кажется, тот господин, который занимается кооперативным движением на Острове. Э-э-э… Мистер Хастон, верно?
   – Почти угадали, – улыбнулся Тед, – Моя фамилия Грант.
   – О да! Конечно же, Грант! Я вас спутал с вашим товарищем из парламента. Очень рад вас встретить, мсье Грант, – улыбнулся студент, протягивая руку, которую Грант уверенно пожал.
   – Вы коммунист, или, быть может, социалист?
   – Беспартийный, хотя, временами подумываю о вступлении. Может, в МКП, а может, в ФКП, пока не определился. Сюда я пришел, потому что ненавижу фашизм, а тут собралась знатная компания антифашистов. Любопытно послушать, о чем они толкуют. – ответил студент уже на отличном английском. В его речи слышался чуть различимый, но непонятный акцент, то ли восточноевропейский, то ли балканский, – Пару лет назад я был на похожем мероприятии, в Марселе. Так там троцкисты учинили такую эпическую ругань с парнями Тореза, что любо-дорого было посмотреть!
   Между тем, слово взял Пьер Ламбер. Он без особого огонька, спокойно и обстоятельно изложил успехи МКП в деле создания кооперативов, как производственных, так и жилищных, в различных городах страны. Особенно он отмечал создание шести крупных кооперативных кварталов в Нантере, пригороде Парижа, где, таким образом, были фактически ликвидированы трущобы, и более двух десятков кооперативных предприятий самого различного направления, в свою очередь, давших рабочим разных национальностей работу и перспективы. Ламбер тоже покритиковал голлистов и соцдеков с ФКП, но не увлекался этим, отмечая то, что число рабочих, трудящихся за минимальную плату постоянно падает, а экономика, основанная на коллективной собственности по объему уже скоро составит треть национальной экономики. По словам Ламбера, критика паблоистов, конечно, имела основания. Но, в целом, по его мнению, не имело смысла горячиться и ругаться ради самой ругани. Коль скоро МКП удается успешно сотрудничать даже с анархистами (как в том же Нантере, где их было очень много), то почему бы всем левым не перенимать этот, весьма благотворный, опыт? В завершение выступления, Ламбер предложил всем товарищам, раз уж удалось собраться столь представительной компанией в одном месте, обсудить возможность создания единого политического объединения, которое он, пока лишь условно, назвал «Левым Фронтом» (Front de gauche).
   К удивлению Гранта, Ламберу хлопали вполне дружно, одобрительных выкриков было немного, но они были сплошь уважительными, а ругаться никто вообще не стал. В выступлениях произошла небольшая пауза: в зал вошел Жан Поль Сартр, в сопровождении Симоны Де Бовуар и целой толпы поклонников, и церемонно занял немедленно освобожденное ему место. Кажется, несмотря на 11 часов утра, Жан Поль был уже слегка под мухой, и, когда он вежливо кланялся докладчикам, всех из которых, видно, лично знал, его слегка заносило. Симона придерживала его в эти моменты под локоть, чтобы писатель не упал. В числе пришедших вместе с Сартром Тед разглядел высокого бородатого писателя Ромена Гари, ведущего под ручку некую совсем юную худенькую блондинку. Грант знал Гари еще по военным временам, когда тот был интернированным летчиком французской авиации, и вынуждено предавался безделью в Лондоне, ожидая разрешения английских властей вступить в «Свободную Францию». Тогда он устроил эпическую дуэль с тремя польскими офицерами из-за какой-то девушки, всех троих неопасно, но обидно подстрелил, и, опасаясь мести, был вынужден искать убежище в Ист-Сайде, где его поселил у себя на квартире Сэм Гордон. С тех пор Гари успел стать кавалером ордена Почетного Легиона, был французским послом, и недавно стал всемирно известным писателем, но симпатия к левым у него осталась. Как и для Сартра, главным препятствием для партийной деятельности Гари были склонность к выпивке и богемной жизни, однако, для общего дела он мог оказаться, тем не менее, весьма полезным.
   После прихода Сартра и присных в зале стало совсем тесно. Сосед Гранта бросал на вновь прибывших явно неприязненные взгляды.
   – Кучка богемных ослов, – проворчал он, глядя на то, как двое человек помогают Сартру занять кресло, – Много слов, а на деле – лишь потакание своим убогим страстишкам.
   – Кто без недостатков? – риторически пожал плечами Грант, мысленно с соседом вполне согласный, – В конце концов, в революционном движении всегда было полно людей эмоциональных и несдержанных. Тут ничего удивительного нет: это же не собрание счетоводов. Как ни крути, они многое пережили. Неудивительно, что им иногда хочется расслабиться.
   – Что они знают о настоящих потрясениях? Когда тебя поучает, как освобождаться от ужасов капитализма человек, который не в силах освободиться хотя бы от собственной кокаиновой зависимости, это как-то не очень убедительно, мсье Грант. Только один из них, Ромен Гари, был настоящим героем на войне. А все остальные?! Господь свидетель, этой публике следовало бы попасть к нам, в Литву, году, эдак, в 1944-м, чтобы увидеть жизнь по-настоящему. И заняться там «борьбой с нацистами», при помощи распространяемых среди студентов брошюр. Они всерьез считают принципиальной позицией банальную фигу в кармане, о да! А на деле все их «свершения» – это кучка совращенных девочек и мальчишек, сотни литров выпитого абсента и килограммы вынюханного кокаина.
   – Не стоит быть таким категоричным. Большинство из этих людей вполне искренни, талантливы, и не лишены гражданского мужества, но просто не могут сдерживать свои предпочтения в иных делах… Вы родом из СССР? – с интересом спросил Грант, мысленно поставив галочку по вопросу об акценте собеседника.
   – Не совсем. Родился я еще в «типа независимой Литве». Но эмигрировал оттуда после войны, когда закончил учебу в интернате. Мои родители, видите ли, были аристократами, и их в равной степени не особенно любили и красные, и местные националисты. Не стоило испытывать судьбу дальше.
   – Опасались репрессий?
   – Да не то, чтобы сильно. Не за что меня было репрессировать. Просто, на самом деле, слишком многое там напоминало мне о … неприятных переживаниях. К тому же, у меня там никого не осталось.
   – А где проживает ваша семья?
   – Я – сирота. Во Франции у меня только тетка, не родная, но все же, не чужой человек. Больше никого нет. Так что не надо на меня смотреть так настороженно – не всякий урожденный граф живет по-графски.
   – И в мыслях не было, – Грант почувствовал, что задел нежелательную тему, – У нас, в РСЛ, тоже есть несколько урожденных аристократов. Главное – сознательность и классовая позиция, как мы считаем…
   – Приятно это слышать! Здесь, в Париже, на меня сразу начинают коситься, думая, что я родился с серебряной ложкой во рту. Так оно и было, на самом деле, да вот только жизнь её оттуда очень быстро выбила, вместе с частью зубов.
   На трибуне, тем временем, выступал молодой незнакомый Гранту представитель СФИО, Клод Пюнто. Чувствовалось, что кандидатуру для участия в дебатах соцдеки выбрали не из лучших. Парень читал речь по бумажке, путался, трогательно извиняясь перед публикой каждый раз. Публика не оставалась в долгу, выкрикивая остроты, передразнивая соцдека, и вставляя громогласные замечания. Студентов все время приходилось увещевать более авторитетным докладчикам. Вообще, Гранту весьма не нравилось поведение французской публики во время публичных выступлений. Оно было совершенно не похоже на уважительное и внимательное молчание англичан, даже в тех случаях, когда последние слушали политического противника. Французы явно хотели превратить дебаты в потасовку, и многие пришли вовсе не за тем, чтобы слушать скучные доклады. В конечном итоге, соцдек на каком-то абзаце совершенно смешался, и за него вступились уже все – и Жак Дюкло, и Ламбер, и неизвестный Гранту здоровяк с орденом, и даже Пабло, который, казалось, только за тем и пришел, чтобы унижать социал-демократию. В зале, на некоторое время, воцарился сущий бардак: все орали на всех, как минимум на трех языках. Слух Гранта различил, кроме французских, немецкие и английские выкрики, причем последние явно принадлежали Алану и девушкам. Зал, не совсем понятным образом, моментально поделился на «центристов» и «ультралевых», и с обеих сторон полетели мятые бумажки и словесные оскорбления. Тед взирал на все это с удивлением: ему и в голову не приходило, что у респектабельных социал-демократов во Франции такая скандальная репутация. Сосед же просто наслаждался зрелищем, с явным удовольствием подливая масла в огонь древним способом: меняя голос, выкрикивал подначки обеим сторонам конфликта.
   В конце концов, Пабло, увещеваниями и угрозами прекратить мероприятие, удалось установить подобие порядка. Красного, как вареный рак, соцдека поблагодарили за выступление жидкими аплодисментами, и слово взял тот самый седой здоровяк справа. В первый момент Тед просто не поверил своим ушам: седой вещал о таких материях, услышать о которых на дебатах левых партий и движений ожидать следовало в последнюю очередь. Он восхвалял Де Голля, его патриотизм и гражданское мужество, прославлял Францию и её величие, восхищался героями прошлого, настоящего и будущего. Из всех, выступавших до него, он произносил речь, пожалуй, наиболее профессионально, сопровождая выразительной и уместной жестикуляцией. В нем чувствовался опыт прожженного буржуазного политикана, умеющего сладкими речами навести такую тень на плетень, что никакого плетня, в итоге, никто не разглядит.
   – Жорж Помпиду, – пояснил сосед, видя недоумение Гранта, – Вы там, в Англии, наверняка почти о нем и не слыхали, но он уже весьма знаменит. Знатный голлист, который не бросал Де Голля даже в самые тяжелые времена. Но тут вы не услышите о революциях, нет, мистер Грант: этот старик самый настоящий агент дома Ротшильдов, и гордиться этим!
   Помпиду, действительно, без смущения утверждал «французские традиционные ценности частного предпринимательства», беззастенчиво льстил коммунистам, которые поддержали Де Голля, и мягко, чуть ли не по отчески пожурил Пабло за излишний радикализм, не забывая, между тем, похвалить за организацию столь интересного мероприятия. Зал, кажется, был ошарашен почти так же, как и Грант, и взирал на здоровяка, изливающего на всех одинаковую любовь и приязнь, словно собрание кроликов на сытого, и, через это, благодушно настроенного удава. Длилось это довольно долго – не меньше 7 минут Помпиду выступал в почти полной тишине. И только тогда, когда он сделал паузу, чтобы водой из стакана промочить слегка пересохшее горло, кто-то (наверняка, это был анархист) пришел в себя.
   – Буржуазная свинья!
   – Подпевала лавочников!
   – Лакей Де Голля!
   – Врун!
   – Недобитый фашист!
   Помпиду разом подобрался, как старый боевой конь, услышавший звук горна, со стуком поставил стакан на трибуну, и громогласно выкрикнул в зал:
   – Ой ля-ля! Я – «недобитый фашист», извольте видеть! Я – сражался в рядах Сопротивления, когда вы пешком под стол ходили, молодые люди! Сосунки! Бездельники! Пустозвоны!
   – Я тоже сражался в рядах Сопротивления! – выкрикнул кто-то в ответ, – И тебя там, что-то, не припомню, толстый буржуазный гусь!
   – Предатель трудового народа!!! Как и твой хваленный генерал!
   – Соглашатель!
   – Сопляки, – неожиданно поддержал Помпиду коммунист Робер Антельм, человек с худым усталым лицом, сидящий в первом ряду, – Обзывать героя борьбы с фашизмом – фашистом, это же надо додуматься! И какие вы после этого «левые»?!
   – Как раз мы левые, а не вы, коминтерновские подстилки!
   – Пойди, пожалуйся своему дружку Хрущеву!
   – Он нас всех распугает! Своей большой ракетой!
   – И ушами, ушами!
   – Хрущеву бы не понадобилась ракета, чтобы разогнать вас, анархических наркоманов! Ему хватило бы пары кукурузных початков и крепкого словца! – рявкнул со своего места Дюкло.
   – Крепкие слова и мы знаем! Pshel na hui, svou babushka pugay!
   – Друзья! – не выдержал спокойный обычно Ламбер, – Когда мы ругаемся тут, буржуи радуются!
   – Так и радуйся вместе со своими, глупый торгаш! Троцкий бы тебя пристрелил!
   – Друг всем – ничей друг!
   Через некоторое время кричали уже все, не давая Помпиду пробиться сквозь шум, даже несмотря на весьма выдающиеся голосовые данные последнего. Конструктив, кажется, иссяк окончательно. Никакого равного разделения в зале не было и рядом – все орали на всех, снова полетели бумажки, а где-то ближе к сцене со звоном разбилось стекло, вероятно, брошенная кем-то бутылка. В воздухе остро запахло полынью и спиртом – видно, бутылка была не совсем пустой. Словом, и на этот раз французы все превратили в дурдом. Некоторое время Тед лишь тщетно пытался расслышать в какофонии шума что-то интересное, а его сосед – как и раньше, с видимым наслаждением ругался на всех участников дискуссии, впрочем, как был вынужден признать Грант – не без остроумия.
   Неожиданно, откуда-то сбоку появился Мишель Пабло, и жестом попросил Теда пройти за ним.
   – Прошу меня извинить, мне пора, – обратился Тед к своему соседу, – Было приятно познакомиться. Будете в Лондоне – заходите, мы познакомим вас с товарищами. Да и вообще, должен вам сказать – нам, коммунистам, остро не хватает врачей, особенно с правильными взглядами. Для таких всегда найдется работа, я вас уверяю.
   – Непременно, – пообещал студент, отвечая на рукопожатие, – Кстати, я действительно собираюсь в Англию в скором времени. Хочу повидать кое-кого из знакомых, и, если вы найдете время, охотно загляну к вам.
   – Как, простите, вы себя назвали, я, кажется, запамятовал? – Тед достал записную книжку. Хоть какая-то польза от этих дурацких дебатов – парень производил впечатление неглупого и перспективного.
   – Лектер, Ганнибал Лектер, – улыбнулся молодой человек, – Жаль, что вы уходите. Было бы интересно узнать ваше мнение о Помпиду. Редкостный проходимец, на мой взгляд. Как буржуазный политик, он выглядит очень аппетит ... я хотел сказать, перспективным, вы не находите?
   – Вы правы, – согласился Тед, – Не удивлюсь, если он станет следующим президентом… Но, в любом случае, мне пора!
   – До скорой встречи, мистер Грант!
   Пабло отвел Теда в какую-то подсобку, в маленькую комнату со сводчатым потолком, в которой имелась конторка, большой старинный стол, и стулья, наверняка вышедшие из рук краснодеревщика еще до Первой Мировой войны. Когда Тед уселся на жесткое сиденье, стул страдальчески застонал под ним, но ломаться, вроде, не планировал.
   – Простите, Тед, – наконец вздохнул Пабло, и вынул из портфеля бутылку, – Я вовсе не хотел, чтобы из дебатов получалось такое подобие рыбного базара, но что делать? Я вообще не приглашал анархистов. Просто с ними работает Ламбер – и, надо признать, довольно успешно. Поэтому он, в свою очередь, их и позвал. Анархистам из Нантера понравились кооперативные принципы, и те из них, кто вообще на что-то годен, проявили себя хорошо. Беда в том, что как раз самые толковые из них заняты, даже по воскресеньям, а сюда притащились сплошь пустозвоны и хулиганье. Желаете вина?
   – Благодарю, но воздержусь. Мы сможем поговорить с вами сейчас, или вам потребуется вернуться в зал?
   – Нет, меня там согласился заместить товарищ Булеро… Все равно, толку уже из этого не будет. Вообще, ситуация у меня достаточно простая. И очень сложная, при этом. Вот, взгляните на это письмо, мой друг, – Пабло извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
   Тед принял у него листок, и, с трудом продираясь через французские обороты (почерк, к счастью, был аккуратным, «лицейским»), не торопясь, прочитал письмо. Пабло, тем временем, налил себе полный стакан дешевого красного вина, и мелкими, но быстрыми глотками, успел его почти осушить.
   Если вкратце: Пабло писал никто иной, как Ахмед Бен Белла, один из наиболее известных деятелей ФНО, лишь месяц назад выпущенный из французской тюрьмы вместе с ближайшими сподвижниками. Бен Белла открытым текстом, не особо скрываясь, заявлял о своих претензиях на лидерство в стране, и к Пабло обращался … за помощью. Будучи еще в заключении, алжирский лидер много читал, и особенное впечатление на него произвела программа национального переустройства Алжира после независимости, написанное левым радикалом Францем Фаноном.
   (Ахмед бен Белла (Мухаммад Ахмад бин Балла, араб. أحمد بن بلّة‎, 25 декабря 1918, Магния — 11 апреля 2012, Алжир) — первый президент Алжира, часто рассматриваемый как «отец алжирской нации»)
   (Франц Омар Фанон (фр. Frantz Omar Fanon; 20 июля 1925, Фор-де-Франс, Мартиника — 6 декабря 1961, США) — франкоязычный вест-индский революционер, социальный философ и психоаналитик. Один из теоретиков и идейных вдохновителей движения новых левых и революционной борьбы за деколонизацию в странах Третьего мира.)
   Бен Белла предлагал паблоистам, по существу вопроса, занять ряд важнейших государственных должностей в Алжире. По его мнению, экономика и социально-политическая картина Алжира не оставляла иного пути, кроме пути радикальных социалистических преобразований. Он считал, что национализации требуется подвергнуть не только бывшую французскую собственность, но и большую часть всей остальной собственности в стране. Аграрная реформа, которую он запланировал, сильно напоминала смесь советской коллективизации и принятой в Китае при Мао программы «малых хозяйств». Она включала, в частности полную национализацию всех земельных угодий, с последующим распределением их среди автономных крестьянских общин. Кроме того, Бен Белла собирался развивать добычу полезных ископаемых, газа, нефти, а также текстильную промышленность, крупно-хозяйственное государственное земледелие (в СССР бы такое назвали агрокомбинатами), а также рыболовный флот. Забавно, что дотошный Бен Белла упомянул даже такие перспективные, на его взгляд, направления, как развитие киноиндустрии (в тюрьме он посмотрел советский фильм «Страна Багровых Туч», и считал, что в Алжире полно чудесных мест для организации натурных съемок фантастических боевиков, вестернов и массы фильмов иной тематики). Кроме того, будучи неплохим футболистом, он не забыл про развитие спорта, производство спортивного инвентаря, и различных видов туризма, в том числе, экстремального. В Алжире имелись и живописные горы, и исторические памятники, и уникальные природные ландшафты, которые могли привлечь очень многих.
   Все это требовало больших капитальных вложений, но Бен Белла ничуть не переживал по этому поводу, считая, что при грамотной политике лавирования между интересами ВЭС и Запада, он сможет привлечь инвестиции и с той, и с другой стороны. Помощь троцкистов Бен Белла видел, прежде всего, в создании системы администрирования, образования и обучения кадров, организации вооруженных сил (почему-то Бен Белла, сам опытный военный, считал, что большинство троцкистов в таких делах не менее талантливы, чем Троцкий), и, что особенно важно, в деле создания целостной и непротиворечивой государственной идеологии. Бен Белла отмечал, что сейчас, после номинальной победы, которую Париж вскоре должен был признать официально, в Алжире нарастает недовольство радикальным исламским элементом в ФНО, а также сторонниками панарабизма. Большинство алжирцев были светскими людьми, и, если в годы ожесточенных боев с колонизаторами признавали ценность исламистов как военной силы, способной мобилизовать радикальный элемент со всего региона, то теперь эти люди выглядели просто фанатиками, неспособными вписаться в мирную жизнь. Исламисты не оставались в долгу, пытаясь учить жить всех, кого можно, и кого нельзя. Поскольку за годы войны за Независимость алжирцы начисто отучились лезть за словом (и, что печальнее всего, за револьвером) в карман, это уже приводило к достаточно массовым столкновениям. Что до панарабизма, то, признавая его полезным и прогрессивным в целом явлением, Бен Белла, сам – изрядный поклонник Насера, считал, что с этим делом многие в Алжире перегибают палку. Это, в свою очередь, приводит к напряженности с берберами, составляющими в Алжире меньшинство, но меньшинство в общей массе населения значимое. Федерализация, ставшая следствием референдума, отчасти её снимала, но лишь отчасти: народы страны, хотя формально и получили культурные и административные автономии, по-прежнему тесно контактировали. Словом, по мнению первого вице-премьера еще не признанной страны, коммунисты могли сыграть на противоречиях всех остальных группировок, и, достаточно быстро, стать доминирующей в Алжире силой.
   Поскольку СССР не поддерживал ФНО напрямую в войне за независимость, отношение к нему, как и к странам Варшавского Договора в целом, было достаточно прохладное. Все знали, как тесно налажены связи СССР и Франции, особенно в вопросах экономики. Поэтому-то Бен Белла и не считал правильным обращаться к СЭВ напрямую, предпочитая вести дела через посредничество ОАР, с одной стороны, и европейских компартий Интернационала, с другой. Пабло он считал человеком, принципиально выступающим за независимость Алжира без всяких оговорок, не ангажированным и честным, а поэтому – способным организовать большой «десант» европейских добровольцев, способных модернизировать Алжир и привести его к процветанию. Проблем на пути он видел немало. Так, около половины алжирцев были неграмотны, после начала бегства французов и лояльных им алжирцев остро не хватало технических специалистов всех профилей: от врачей, до сантехников. В армии тоже было полно проблем. В Алжире было сколько угодно обстрелянных и опытных солдат, способных заткнуть за пояс большинство европейцев в отношении боевых качеств, но острая беда была с командным составом, умеющим руководить хотя бы батальоном.
   Словом, если перевести смысл послания Бен Беллы «с вице-премьерского языка на человеческий», он предлагал французским троцкистам принять участие в реальных революционных преобразованиях, и на деле, а не только на словах, доказать состоятельность своих взглядов и воззрений. Взамен он, практически, давал им карт-бланш в отношении политической агитации, недвусмысленно намекал, что все, кто достигнет реальных и впечатляющих результатов, несомненно, заслужат славу и всемерную благодарность алжирского народа. В качестве «залога» он прямо предлагал паблоистам реальные посты в правительстве, которое он намерен был сформировать после своего избрания премьер-министром.
   Отложив письмо, Тед бросил взгляд на меланхолично наливающего новый стакан Пабло. В душе Тед отлично понимал чувства, которые сейчас разрывают грека. Много лет Пабло провел, занимаясь публицистикой, внутрипартийными склоками и грызней, и вот, наконец, настал вожделенный для всякого революционера момент: ему представился шанс заняться настоящим делом. При этом, Пабло откровенно осознавал, что дело ему одному не по плечу. Он был хорошим публицистом, незаурядным оратором и очень плохим партийным организатором, а сейчас ему предлагалось заняться вещами, о которых он почти не имел никакого понятия. Более того, при всей талантливости Пабло, вероятно, он не знал и как подобрать нужных для такого дела людей. В Алжире же требовалось делать с нуля, буквально, все.
   – Мишель, вообще, этот вопрос – слишком серьезен, чтобы мы решали его тут, приватно, – твердо сказал Тед.
   – Я понимаю, Тед, – кивнул Пабло, – Но мне важно знать, что об этом думаете вы, и как председатель ЦК, и как человек с большим опытом работы с реальными экономическими проектами. Прежде чем выставлять это предложение на суд ЦК, я хотел бы услышать вас. Надо ли вообще нам брать на себя такую ответственность?
   Тед тщательно взвешивал слова и напряженно думал.
   – Во-первых, Мишель. Конечно, надо! Это огромный шанс, который ни в коем случае нельзя упускать. Бен Белла обращается к вам без всякого высокомерия, он действительно считает, что вы можете стать надежными соратниками. Это нельзя не использовать. Во-вторых, разумеется, мы за социалистическое будущее Алжира. Но нужно принимать во внимание много факторов. Исламисты – насколько далеко Бен Белла готов зайти в их преследовании? Нам не нужна война против всех мусульман, сколько их есть, и необходимо четко расставить приоритеты. Помимо конфронтации, должны быть и иные, более гибкие инструменты. Возможно, это то направление, где следует обратиться к нашему ирландскому опыту, и привлекать авторитетных деятелей «исламского социализма» из ОАР. Массовая национализация: не приведет ли она к тому, что беднейшее крестьянство Алжира обеднеет еще сильнее? Мы не догматики, а сторонники исторического материализма. Поэтому ситуация требует самой тщательной научной проработки. Наконец, вопросы культуры и идеологии. Так ли алжирцы готовы немедленно взять на вооружение прогрессивную идеологию? Да, я в курсе, что арабы и берберы – не какие-то «дикари». Значительная их часть грамотна, еще недавно процент грамотных в Алжире был выше, чем среди французов (исторический факт, так дело обстояло еще в 30-е годы). Но ведь бытие определяет сознание, в первую очередь. Быть может, следует немного обождать с радикальными лозунгами, а прежде реорганизовать быт и экономику страны на новых принципах, не «взрывая мозг» людям, и так утомленным кровавой гражданской войной? Я слышал, что уже сейчас существует реальная перспектива пограничного столкновения с Марокко из-за какой-то провинции. Марокканцы твердят об этом на каждом углу. Значит, и к этой перспективе надо быть готовыми, а такого рода конфликты сильно осложняют жизнь всему региону. Желательно его избежать, а если не удастся – быстро задавить в зародыше. Словом, Мишель, это – действительно большое дело, и для нас, коль вы согласитесь за него взяться, будут жизненно важны результаты. Для нашей репутации, для опыта нашей успешной работы. Нас многие считают пустыми болтунами, и, не в обиду будет сказано…
   – Я понимаю, о чем вы, Тед, – поморщился Пабло, и залпом выпил свой стакан, а затем налил еще, – Не волнуйтесь, это очень слабое вино, оно пьянит не сильнее сидра.
   – Хорошо, – кивнул Тед, – Словом, я, со своей стороны, конечно, сделаю все, чтобы вам помочь. Просто хочу чтобы и вы, и Бен Белла помнили: эта многострадальная страна не поле для сомнительных экспериментов. Надо использовать проверенные и эффективные решения, руководствуясь рациональными соображениями, а не догматикой, или желанием немедленно организовать некий «коммунистический Эдем». А что до подбора добровольцев, то Интернационал вам, естественно, поможет. Хотя люди уже сейчас на счету, однако, как ни удивительно, все время находятся новые.
   В этот момент дверь распахнулась, и в каморку ворвался шум из общего зала, где, кажется, так и не унималось всеобщее «веселье». Вместе с ним в проем сунулась раскрасневшееся лицо Алана, а рядом – шоколадное личико Анжелы в обрамлении «нимба» кудрявых волос.
   – О! А мы вас уже и потеряли, товарищ Грант! – радостно выкрикнул Алан, – Добрый день, товарищ Пабло! Очень рад вас видеть и спасибо вам за мероприятие! Это просто чудесно – столько прекрасных людей! И так весело, не то, что у нас в Англии! Товарищ Грант, а почему бы нам не выпивать иногда на наших марксистских кружках?
   – Я тебе выпью, – многозначительно пообещал Грант, состроив грозное лицо.
   – О! Так это сам Мишель Пабло! Фантастика! – Анжела, немедленно, бросилась искать в сумочке что-нибудь бумажное, чтобы попросить у Пабло автограф, к немалому смущению грека.
   – Молодые люди! Я тоже очень рад, что наши скромные мероприятия привлекают такую замечательную молодежь… Вы читали мои книги? – не очень уверенно спросил он, поспешно пряча под стол бутылку и начав рыться в конторке в поиске ручки.
   – Конечно! – Алан нашел блокнот, и вырвал из него страничку для Анжелы, сам протягивая Пабло блокнот целиком.
   – И вам понравилось? – Пабло принял советскую шариковую ручку у Теда, и быстро подписал обе бумажки.
   – Нет! На мой взгляд – вы изрядный идеалист, товарищ! – уверенно отрезал Алан.
   – Да! – поддержала его Анжела, – С одной стороны, критикуете новых левых, а с другой – сами постоянно впадаете в оппортунизм, из-за антисоветских предрассудков. Но вы – очень милый! Спасибо огромное!
   Глядя на вытягивающееся лицо Пабло, Тед едва удержался, чтоб не засмеяться, и только развел руками – мол, устами младенца…
   Уже когда они вышли на улицу, Тед обратил внимание на несколько нездоровое возбуждение Алана, и строго поинтересовался у Вики, которая шла с ним под руку, курили ли травку юные товарищи вместе с французами.
   – Этот дурень затянулся пару раз, – настучала Вики, пользуясь тем, что Алан и Анжела убежали вперед, фотографироваться на фоне парадного входа в колледж, – Выпендривался перед этой американской фифой! Но я тут же отобрала у него пакость и выбросила. Пришлось немного настучать по рукам тому лягушатнику, который совал косяк Алану и девочке. Бесстыжий сукин сын, ишь что удумал, совать дурь школьнику! А еще мнит себя леваком! Едва до драки не дошло! Уж я бы им задала, товарищ Грант, но было неудобно перед чертовыми иностранцами.
   – Очень правильно, что не дошло, – твердо согласился Грант, – Вот уж в чем не сомневаюсь, товарищ Джонс, что вы бы всем им «задали» по полной, и даже, вероятно, сильнее, чем следует… Там и без этого хватало безобразий. А то потом французские левые бы несколько лет вспоминали, как англичане из РСЛ напали на них, и переломали всем руки… Кстати, называть лягушатников «лягушатниками» – нехорошо.
   – Я это только мысленно. В целом-то, не зря ехали, товарищ Грант?
   – Не зря, – уверенно ответил Тед, – Но, вообще, неужели можно приехать в Париж зря? Я вот считаю, что, пока мы тут, надо до самолета поесть человеческой еды. Ты голодна?
   – Как собака. Вроде как, это не совсем прилично для девушки, но съела бы хоть целую корову. Как считаете, можем мы найти место, где подают хороший ростбиф?
   – Милая Вик! – рассмеялся Грант, пребывающий в прекрасном настроении, – Что это за потребности – искать ростбиф в Париже???
  
  
  

Гл. 10 Куба.

  
  К оглавлению
  
   …Весной 1961-го Ника Фрезера никто бы не назвал праздным человеком. Сказать больше – он носился как белка в колесе.
   С одной стороны, жизнь на Кубе стремительно менялась, и, большей частью, к лучшему.
   Постепенно в прошлое уходила продовольственная проблема. После того, как был снят новый урожай высокопроизводительных культур: риса, кукурузы, картофеля и батата, остров почувствовал настоящее изобилие этих продуктов. Кукуруза и вовсе уродилась такой, что её поля представляли собой овеществленную мечту Никиты Сергеевича Хрущева. Неплоха была и пшеница, и непривычная для Кубы киноа, и сорго. Крольчатину с курятиной, вкусные, но уже успевшие изрядно поднадоесть, потеснила свинина, в обилии появившаяся и на прилавках, и в меню предприятий общественного питания. В меню кубинцев стало больше молочных продуктов. Конфискованные яхты, которыми пользовались оба рыболовных кооператива ранее, сменились на нормальные сейнеры и траулеры, так что и морепродуктов тоже стало вдоволь. К тому же, островные предприятия научились все это перерабатывать самыми разнообразными способами, а торговая сеть реорганизовалась, открыв множество больших магазинов самообслуживания. Ассортимент в них если и уступал американскому, то не так уж и сильно, при том, что цены были ниже, чуть ли, не на два порядка.
   Полной блокады у янки тоже не получилось. Ежедневно в порт Гаваны прибывали десятки судов из разных стран, преимущественно, из стран ВЭС, но немало и под «международными» сингапурскими, сиамскими, ливанскими и панамскими флагами. Стальные контейнеры, которые с них разгружали, содержали самые различные товары, а в обмен суда увозили тысячи тонн сахара, сотни тысяч литров спирта высочайшего качества, а также изделья вновь созданной промышленности: текстиль, изделия из бамбука, продукцию заработавшей, наконец, в полную силу фармацевтической фабрики, ром, табачные изделия, и многое другое. Кубинцы же, наконец, перестали «доставать» такие повседневно-востребованные вещи, как зубная паста, клей, гвозди или мыло. Теперь все это, и многое другое, имелось в прямой доступности, и стоило до безобразия дешево (по дореволюционным меркам). Расширился и ассортимент иных товаров: готовой одежды и иной текстильной продукции, бытовой электроники (особенно возросло число телевизоров и магнитофонов у населения) и многого другого.
   Было очень приятно осознавать, что эти успехи были, в том числе, и результатом его, Ника, деятельности. Помимо оружия, он занимался всем, к чему можно было привлечь человека, сведущего в сложной механике, и на острове почти не было предприятий, в которых бы он, хотя бы недолго, не поработал.
   Пожалуй, впервые с тех пор, как Ник был уволен из конструкторского бюро «Ремингтона», он ощущал себя тем, кем и хотел: человеком, занимающимся любимым делом, всеми уважаемым, и, наконец, но не в последнюю очередь – вполне состоятельным, в смысле, который вкладывали в это слово коммунисты. А что еще желать? Дом – полная чаша, куда просторнее, удобнее и уютнее не только того, на который он мог рассчитывать молодым инженером в США, но и отцовского, хотя тот выплачивал за свой дом всю трудовую карьеру. Сын уже ходил в школу, и, черт возьми, образование там давали на уровне, который можно было ожидать, разве что, в дорогих частных заведениях США или в иезуитских колледжах. Ник старался проводить больше времени с сыном, и убеждался, что тот был куда более развит и имел несравнимо более широкий кругозор, чем он сам в его возрасте. Джозеф бойко разговаривал на трех языках, причем, не мешал их в адский «инглиш-пиджин», а легко переходил на русский, испанский или английский, в зависимости от того, с кем общался. Как он умудряется так хорошо осваивать языки, Ник не имел ни малейшего понятия: его собственные успехи были куда скромнее. Нет, он уже вполне сносно мог перекрикнуться несколькими фразами с новым соседом, Николаем Ивановичем Червяцовым, технологом вновь возводимого завода плодово-ягодных консервов и полуфабрикатов, заселившегося с семьей недавно, после отъезда пары из Ростова. Тот и сам неплохо говорил по-английски, так что вполне мог помочь Нику тогда, когда тот терялся. Новый сосед, кстати, был одним из этих, «странных» русских. На консервном заводе он проводил, в лучшем случае, два-три дня в неделю, да и то, не полный рабочий день. Поскольку Ник и его рабочие помогали там налаживать болгарскую производственную линию, было хорошо известно, что Николай Иванович – отличный специалист, знает о вареньях, джемах и компотах буквально все, но вот на мирного человека не похож совершенно. Больно уж выдавала его прямая спина, властная, командная манера инструктировать персонал, и внимательный, подмечающий все мелочи до единой, взгляд. Словом, несмотря на то, что мужик это был весьма приятный, собой он являл сплошную загадку, и отнюдь не только для Ника.
   Но, если русская устная речь ему давалась более или менее прилично, а испанская – и вовсе легко (в начальной школе Ремингтона и в МТИ Ник изучал латынь, так что испанский не казался ему таким уж чуждым), то русская грамматика и орфография вызывали, порой, настоящую панику. Особенно кошмарные сочетания «жужжащих» и «пищащих» согласных, ощетинившиеся, как еж иголками, арсеналом твердых и мягких знаков.
   Ник и Салли были довольны всем, и даже давешняя мечта – своя легковая машина – зимой 1961-го года оказалась реализуемой. Конечно, выписанный по каталогу скромный английский «Релиант Ребел», выпускаемый кооперативом РСЛ, никак не тянул на американские представления о том, какой должна быть «настоящая машина». Однако, уже после того, как Ник своими руками собрал машинку из поставляемого в ящике «кита», он довольно быстро убедился в том, что, в действительности, маленькая и экономичная машина в большинстве случаев куда практичнее большой и прожорливой. Для «Ребела» не требовалось обширного гаража или парковочного места, он вставал на любой свободный пятачок. Поскольку на Кубе все было относительно близко, не так уж важно было набивать машину кучей барахла, а поэтому, даже загрузившись в неё всей семьей (Ник, Салли, Розита и Гюнтер вместе с Джозефом), они без особого дискомфорта могли проехать остров вдоль и поперек. Но ведь и такие рейсы осуществлялись не каждый день. Простой и экономичный двигатель почти не требовал ремонта и отличался весьма скромным потреблением спирта. Хорошая удельная мощность придавала машинке неплохую проходимость и динамику, а стеклопластиковый кузов не ржавел даже в условиях повышенной кубинской влажности, и казался практически вечным. Кубинцы, кстати, тоже котировали «Coche pequeño de Trotsky» достаточно высоко, хотя высшим шиком у них считались, конечно, представительные «Волги» и «Победы» советской и польской сборки. Поездив некоторое время на «Ребеле», в одиночку и с семьей, Ник настолько проникся концепцией простой и надежной машинки без всяких «излишеств», что сейчас, весной 61-го, пожалуй, не поменял бы её на самый «навороченный» американский «Кадиллак» или «Линкольн». Единственными «улучшениями», на которые Ник в итоге решился в отношении «Ребела», были установленный под панель советский коротковолновый радиоприемник с колонками, и вентиляционный лючок с гидроизоляцией, врезанный в потолок над передними сидениями. Вообще, «кит-кары» советского, восточногерманского и английского производства покупали многие жители острова, однако, большинству они были не особенно нужны: из СССР и Венгрии было поставлено достаточно современных автобусов, проезд в которых был дешев, так что транспортная проблема перестала быть такой острой, как раньше.
   Однако, начиная с февраля, все жители Кубы особенно остро почувствовали, что жизнь ускоряется. Камило Сьенфуэгос, который был прямым начальником Ника по линии его «основной специализации», ходил с серым от недосыпа лицом, и чувствовалось, что нагрузка на него легла, прямо скажем, изрядная. Как ни крути, несмотря на опыт и незаурядные личные качества, руководитель РВС был совсем молодым парнем. То же самое относилось и к премьер-министру Фиделю Кастро, который, начиная с некоторого момента, часто стал выдергивать на заседания всех производственников, терзая их вопросами и щедро рассыпая предложения, как весьма толковые, так, надо признать, и не очень. Фидель имел обыкновение пытаться вникнуть во все дела лично, и выходило это с достаточно переменным успехом. Чувствовалась нервозность, а старая добрая «Маньяна!» временно была забыта, вместе с полуденной сиестой.
   На Кубе появилось много новых людей. Среди них стало много русских – не молодых энтузиастов с горящими глазами, как раньше, а людей несколько иного сорта. Это были немногословные мужчины среднего возраста и даже несколько старше, с лицами, испещренными морщинами, и выправкой, выдающей большой опыт строевой службы. Они были вежливы и дружелюбны, но в их глазах, в глубине, будто отражалось пламя, отсветы чего-то жуткого и грандиозного, что накладывало отпечаток на любого, кто это увидал. Нечто похожее Ник видел в глазах Фреда Холстеда и других ветеранов Второй Мировой. Чем они занимались, было не совсем понятно, но, почему-то, при общении с ними у простодушных кубинцев разом отпадало желание выяснять такие интересные подробности. Другими новоприбывшими были корейцы из КНДР – многочисленные, низкорослые и похожие друг на друга, словно братья и сестры-близнецы. Считалось, что они занимаются разведкой и разработкой полезных ископаемых в горах, и газеты регулярно радовали их новыми успехами: находились новые месторождения никеля, медных и железных руд, фосфоритов, асбеста, и даже нефти и газа. В городах корейцы расхаживали организованными группами, были безукоризненно вежливы и аккуратны, с трогательным восторгом пробовали фрукты и иные непривычные продукты, с детской мечтательностью на лицах слушали местную музыку и фотографировались на фоне достопримечательностей, и уже через малое время большая часть кубинцев совершенно искренне их полюбила. Но вот по-испански или по-английски никто из них не говорил, и подлинный род занятия этих невысоких черноволосых крепышей никому был неизвестен.
   По основной специальности Ника работы тоже было много, куда больше, чем планировалось. Не все, к сожалению, получалось. Так, решено было отказаться от переделки части пулеметов под единый патрон. При трезвом рассмотрении, все пулеметы Горюнова были оставлены в оригинальном виде, благо, их имелось совсем немного, чуть больше трехсот штук. К тому времени уже стало понятно, что армии ВЭС, вероятно, примут за единый стандарт советский патрон 7,62х54R, да и конструкцию пулемета, скорее всего, возьмут единую, новый пулемет системы Калашникова и его модификации. По мнению Ника, выбор патрона был не самый удачный, но, вероятно, играли роль множество факторов, в том числе экономический. К его немалому удивлению, например, чешские патроны русской модели стоили аж на 70% дешевле чешских же патронов типа 8х57JS для немецкого «Маузера». Тут было о чем задуматься: при фактическом равенстве характеристик с патронами 7,62 НАТО, старых русских рантовых патронов можно было произвести за те же деньги более чем вдвое больше! Такая математика убедила бы кого угодно, и кубинское военное руководство не было исключением. В настоящий момент вопросы поставок оружия еще решались, но, учитывая, что советское оружие, артиллерия и танки, уже поставлялись, видимо, дело было не за горами. Поэтому главным направлением было выбрано поддержание имеющегося вооружения в таком состоянии, чтобы оно соответствовало требованиям вплоть до полного перехода на советские образцы.
   Все остальные задумки Ника были успешно реализованы. Регулярные части РВС были единообразно вооружены винтовками FN FAL, причем, в каждом отделении теперь был «cazador» («охотник»), имеющий оптический прицел ПУ на оружии, и обученный вести огонь до 500 метров по особо ответственным целям. Было налажено производство винтовочных гранат, которые Ник сконструировал так, что их можно было отстреливать боевыми патронами. Гранаты, осколочные и дымовые, имели простое устройство, и не требовали никакой доработки самих винтовок, так как простой, но вполне эффективный прицел, размеченный до 300 метров, был закреплен прямо на них. Это позволило ввести в штат отделения еще и гранатометчика. Пулеметы Браунинг М1919А4 и А6 были «перестволены» под единый калибр 7,62х51 и, по инициативе Сьенфуэгоса, значительную часть станковых решено было переделать в «ручные», причем, приклады, сошки, дульные пламегасители и короба для лент пришлось изготовлять заново. Переделки вышли, даже, несколько удобнее оригиналов: например, они имели крепления для коробов с лентами, по типу советского ручного пулемета РПД. Ник не считал, что эта переделка так уж рациональна – как ни крути, а станковые пулеметы имели в бою большое значение. Но у кубинцев уже существовало некое подобие собственной военной школы, и опыт говорил им, что устойчивость оружия в реальных условиях не так важна, как маневренность. Впрочем, совсем отказываться от «станкачей» никто, разумеется, не думал. Милиционные части тоже получили унифицированное вооружение. В основе его лежали пистолеты-пулеметы Судаева ППС-43 и чешские ПП Sa.23, используемые вместе с карабинами vs.52/57. Карабины были модифицированы, и теперь могли использовать 30-местные магазины от чешских автоматов Vs.58, а также получили режим автоматического огня. Полноценными автоматами они от этого, к сожалению, не стали: темп стрельбы был высоким, а из-за низкого (относительно канала ствола) расположения приклада они имели довольно сильный подброс и рассеивание при стрельбе. Идея оснастить карабины компенсатором отдачи Катса, как на ПП Томпсона, понимания у кубинцев не встретила. Как же, ведь тогда пришлось бы отказаться от неотъемного откидного штыка! Штык кубинские милиционеры любили и ценили, а потому пришлось оставить все так, как и было. Единственным, что смягчало ситуацию, была регулярная боевая учеба со стрельбами, благодаря которым милиционеры уже не выпускали все боеприпасы сплошными очередями, куда бог на душу положит, а умели аккуратно отсекать очереди по два-три выстрела. Ружейными гранатометами были снабжены и по одному карабину в отделении милиции. Гранатометчики, осознавая важность возложенных на них огневых задач, соглашались даже терпеть отсутствие у них штыков, хотя и ворчали… Кроме того, взводы милиционных отделений получили поставляемые из СССР ручные пулеметы РПД, существенно увеличивающие их огневую мощь. С точки зрения Ника, конструкция РПД опережала конструкцию любого американского пулемета, примерно, лет на 30-40, если не больше. Это тоже заставляло крепко задуматься о том, каким следует быть оружию в будущем…
   Снайперские команды, обученные иностранными инструкторами Коминтерна, получили на вооружение винтовки на базе Маузеров и Спрингфилдов М1903, с оптическими прицелами ПУ на кронштейнах, разработанных самим Михаилом Драгуновым. Спрингфилды М1903 были перестволены на новые стволы под НАТОвский патрон (Нику и Салли пришлось вспомнить старое дело, когда они зарабатывали изготовлением спортивных винтовок), а вот Маузеры 7 мм решили оставить как есть, их кучность была, в среднем, лучше, чем у оружия под 7,62х51. Патроны к «Маузерам» были доставлены в больших количествах, Ник сам видал отгружаемые с советского судна контейнеры с ними, и, когда ему пришлось отстреливать пробную партию, он с удивлением обнаружил, что патроны новенькие, и произведены в Мексике. Похоже было на то, что американская «блокада» Кубы вышла еще более дырявой, чем предполагалось. После гражданской войны отобрать среди кубинцев хороших стрелков было нетрудно, и, вскоре, снайперские команды появились в составе всех частей армии и флота РВС, а также в большинстве милиционных бригад. Конечно, большая их часть была, скорее, стрелками-истребителями, действующими в составе линейных частей, чем полноценными снайперами, однако свою полезность они однозначно доказали на первых же общих учениях. Инструкторы Коминтерна не теряли времени зря, и продолжали тренировать подопечных, поскольку, кроме дела обороны острова руководство вынашивало весьма амбициозные планы по «экспорту революции», и работа для снайперов должна была найтись непременно. В начале марта РВС получили первую партию советского оружия, и в первую очередь дело касалось зенитного вооружения и оружия поддержки. Ник немало поломал голову (и пальцы), помогая офицерам-кубинцам осваивать новую материальную часть. Кроме того, он, вместе с еще несколькими американскими, немецкими и чешскими инженерами (кубинцы тоже посильно участвовали, но были пока, что называется, на подхвате) разрабатывал новые легкие пулеметные установки для стрельбы по самолетам – как под имеющиеся пулеметы Браунинг М2НВ, так и для вновь поступающих импортных пулеметов ДШКМ. Считалось, что зенитные установки намного важнее в текущих условиях, чем пехотные, к тому же, вести огонь по наземным целям можно было и из них.
   Некоторым «обидным» для Ника моментом было вооружение интербригады «Билл Хейвуд», которую кубинцы оснастили явно по остаточному принципу. М1 Гаранд, карабины и Браунинги М1918 были, конечно, неплохим оружием, но, скорее – неплохим для 1939-го года. При этом, тренировки бригады сильно интенсифицировались в последнее время, что наводило на мысли о том, что скоро придется испытать штатное оружие в деле. Вдобавок, разведка сообщала, что у клятых гусанос на вооружении ровно такие же Гаранды и Браунинги, что и у интербригады, а вот это могло быть чревато совсем уж неприятными последствиями. Ник, не раз и не два, мысленно представлял себе, как по едва сделавшей первые выстрелы интербригаде начнет, сдуру, лупить вся кубинская армия. А потом, глядишь, и флот с авиацией подключатся. Артиллерии, кстати, готовили много – одних «самодельных» САУ на основе седельных тягачей и гаубиц М-30 на ликвидацию прорыва предполагалось бросить больше 30 штук, и еще столько же на основе 130 мм пушек М-46. Кроме того, сбрасывать гипотетический десант в море собирались танкисты, не так давно получившие новую матчасть, самоходчики, и еще черте кто.
   Дополнительные FAL взять было негде, как и карабинов, а одними пистолетами-пулеметами много не навоюешь. Рубеж, на который бригаде следовало выдвигаться в случае высадки противника, согласно оперативным планам, считался не шибко пригодным для атаки – это была бухта посреди болот на южном побережье, в провинции Вилья-Клара. Но, кто знает, может быть, какая-то отдельная группа десантников высадится там для вспомогательного удара, и придется драться по-настоящему? Выдвижение и рассредоточение отрабатывали регулярно, включая ночной марш из точки сосредоточения, на грузовиках, в условиях светомаскировки, и уже сбили прочными бамперами 151-х ЗИСов пару «неудобно» поставленных телеграфных столбов, нарвавшись на серьезные скандалы с местной администрацией («Гнали вас, янки, гнали, а вы все равно тут катаетесь ночами, как у себя дома, столбы сшибаете»). В последний раз, можно сказать, вышло даже более или менее пристойно: интербригада собралась по сигналу тревоги в точке сосредоточения, почти в полном составе, погрузилась на транспорт, проехала почти 70 миль, после чего заняла позиции в заранее намеченном секторе, развернув минометную батарею и пулеметные точки. Все сделали так хорошо, что даже было немного жаль, что стрелять оказалось не в кого – бухта была пуста, а в небе не имелось ни единого самолета. Однако, конечно, Холстед нашел, до чего докопаться, и все ротные и взводные командиры, помимо скудных похвал, получили и немало шпилек на будущее.
   Поэтому Ник долго ломал голову над простой и надежной переделкой Гаранда под новые требования, пока, в конце концов, не предъявил Сьенфуэгосу действующий образец.
   – Что это? – спросил усталый (как всегда в последнее время) Камило, – Это М14?
   – Нет, – улыбнулся Ник, – Это моя конверсия американской винтовки под единый стандарт. Магазин на 20 патронов, отъемный, от FAL. Дульный компенсатор, тоже аналог того, что на FAL, плюс – изменен прицел, под новую баллистику. Короче, почти то же, что сделали итальянцы, только лучше, потому что магазин единый с линейными частями.
   – Удивительно, – Камило взял оружие в руки, приложился и отомкнул магазин, чтобы убедиться, что он самый обыкновенный, – Значит, так можно переделать все М1, что есть у нас?
   – Да, и несложно, – уверенно ответил Ник, – Кроме того, мы испытали её по русской методике, и она показала себя не менее надежно, чем оригинал.
   (выглядит это примерно так: http://www.empirearms.com/001977.jpg только с компенсатором, как у FAL)
   В конце-концов, Сьенфуэгос согласился на конвертацию всех М1 интербригады, если только работы не задержат производство зенитных установок. Кроме того, вместо старых пулеметов М1918 в «Билл Хейвуд» поступили чуть более современные Браунинг Model D.
   За всеми этими хлопотами в начале апреля Ник узнал, что его старый приятель, Ли Освальд, получил в Никарагуа ранение, и сейчас лечиться в госпитале Гаваны. Ник и Салли несколько раз были в гостях у Освальда и его супруги, медсестры Марии, и постепенно сдружились бы семьями достаточно крепко, если бы не тот факт, что Ли постоянно «исчезал» в командировки, кажется, по всей Латинской Америке: то его носило в Гватемалу, то в Никарагуа, то в Перу или Боливию. В результате, «семейной» дружбы, как-то, не выходило: в редких случаях, когда Ли удавалось отловить на Кубе, Ник пропускал с ним стаканчик-другой, болтая о том, о сем, а Салли охотно общалась с Марией, но, как-то, можно сказать, отдельно. К немалому удивлению Ника, Мария нередко говорила его супруге, что Ли был от такой жизни совершенно счастлив, и едва мог утерпеть в течении двухнедельных отпусков на острове, чтобы скорее вновь отправиться в джунгли и чинить всяческие гадости контрреволюционерам. Пару раз Ник и Ли выбирались на стрельбище тренировочного лагеря интербригады, и Ника впечатлило то, с какой скоростью и точностью Ли поражал мишени из любого положения. Стрелял он великолепно, интуитивно определяя дистанцию и мгновенно перенося огонь. В подсобке стрельбища, от которой у Ника, как у каптенармуса бригады, были ключи, было навалено немало никому не нужного, старого оружия, которое использовалось, главным образом, для того, чтобы новички, вообще ничего стреляющего в руках не державшие, могли покрутить в руках и даже разобрать что-нибудь, без риска испортить полезную материальную часть. Среди этого хлама попадались и весьма экзотические образцы, вроде Спрингфилда М1873 «Trapdoor», помнившего, вероятно, еще войну 1898 года, или магазинной винтовки Эванса, к которой не имелось ни единого патрона. Ли, живо интересовавшийся оружием, хватал все подряд, и с большим любопытством осматривал. Но, когда ему в руки попался неведомо как оказавшийся на Кубе старый итальянский карабин Каркано 1891 года, он, вдруг, остановился, и с весьма задумчивым лицом долго рассматривал оружие. Ника это сильно удивило – задумчивость, вообще, для бесшабашного Ли была не особо характерна.
   – Ты знаешь, – медленно произнес Ли, продолжая остановившимся взглядом разглядывать затвор карабина, временами поднося приклад к плечу и приноравливаясь к примитивному прицелу, – У меня странное чувство, когда держу эту штуку в руках. Будто … я даже не знаю, Ник. Будто что-то должно было случиться, очень плохое, связанное с этой винтовкой … должно было, но не случилось. Случайно, нет мыслей, что это могло бы быть?
   – Разрыв ствола? – предположил Ник, – Итальянцы, вообще, отличные оружейники. Но эту модель, почему-то, делали очень небрежно. При бракованном патроне вполне можно забить канал первой пулей, и, в спешке, всадить туда же вторую, с патроном нормальным. А, поскольку винтовка сделана почти без запаса прочности…сам понимаешь.
   – Нет, это что-то другое, – протянул Ли, – У тебя патронов к ней нет?
   – Откуда? – пожал плечами Ник, – Это редкая штука в этих краях. Нет, и никогда не было. Нравится? Бери себе. Может, за границей найдешь патроны.
   – Нее, – отмахнулся Ли, – Не в том дело. Она противная: толстая какая-то, пухлая, неуклюжая. Вот, вроде бы, приятный карабинчик. Короткий, легкий. Но – нет, как не бери, а в руках не лежит. Тот парень, который её проектировал, явно рассчитывал делать ложи из плохого дерева, вот и форма такая, наверное. Просто … ну какие-то странные чувства она вызывает.
   – Наверное, из неё стрелял какой-нибудь итальянский фашист, – предположил Ник, – И убивал коммунистов. Я вот, кстати, оттого немецкие трофейные пушки не люблю. Назови это самовнушением, но полное ощущение, что в них храниться какой-то сгусток не вымещенной злобы, или вроде того.
   – Тут другое, – проворчал Ли, а затем, без колебаний отложил Каркано обратно в шкафчик, – Вот же глупость – как выпустил из рук, так стало легче! Есть мысль, товарищ Фрезер. Раз уж встретились, пропустим по «дайкири» у Лессандро?!
   Тогда Нику показалось странным поведение Ли, и, в сочетании с его обычной бесшабашностью, не на шутку обеспокоило. Уж не ищет ли приятель специально смерти? Мысленно он дал себе зарок впредь уделять Ли больше внимания – глядишь, удастся отговорить от откровенных глупостей, если тот их и вправду задумал.
   …И вот, теперь, в начале апреля Ник приехал к зданию Национального Госпиталя Гаваны, чтобы проведать старого знакомца. К его удивлению, искать Освальда не пришлось: он встретил его возле самого входа.
   Ли, одетый в голубую больничную пижаму советского образца и полиуретановые пляжные тапки, занимался тем, что толкал перед собой каталку, в которой сидел белобрысый парень лет 30, у которого были забинтованы обе ноги. Рука Ли тоже висела на перевязи. Насколько понял Ник, Ли был занят тем, что «прогуливал» парня с травмами ног, и возил его вокруг большой клумбы у входа, безостановочно болтая.
   – Привет! – радостно выкрикнул он, едва увидав Ника.
   Пожали руки, Ли забрал у Ник пакет с фруктами и домашней выпечкой, после чего (передав здоровому товарищу поручни каталки) представил ему нового знакомого.
   – Это Робин Коннор! Он не так давно из Штатов, где ему прострелили обе ноги! А это – Ник Фрезер! Он тут – важная шишка, не смотри, что водиться с таким раздолбаем как я! Он работает по вопросам промышленности, короче, очень башковитый парень.
   – Очень приятно, мистер Фрезер, – скромно улыбнулся Робин, пожимая Нику руку.
   – Как вам на Кубе? – вежливо полюбопытствовал Ник.
   – Да все отлично! – развел руками Робин, – Только очень скучно в больнице. Спасибо вот Ли, он меня тут целыми днями развлекает.
   Судя по кислому выражению лица, Ли уже успел парня порядком достать, благо, деваться тому было, все равно, решительно некуда.
   Чтобы не мешать персоналу и посетителям, приятели ушли в сквер поодаль, и Ли попросил Ника следить за временем, дабы никто не пропустил положенные процедуры. На скамеечках вокруг сидело немало пациентов клиники, пили лимонад (и не только), курили, играли в шахматы и побрякивали на гитарах, напевая песенки вполголоса. Найдя свободную скамеечку, друзья присели, и Ли, не утерпев, предложил немножко «принять» по поводу встречи. «Немножечко» было – Ник привез приятелю целую бутылку рому, и две банки апельсинового сока, нашлись и бумажные стаканчики. Ник, который был за рулем, отказался, Робин тоже наотрез отмахнулся от рома, пояснив, что он, строго говоря, алкоголик, и едва бросил это дело, поэтому Ли, без малейшего стеснения, с удовольствием намешал себе «коктейль» один. Ник и Робин лишь символически чокнулись бумажными «бокалами» с соком.
   Поскольку все понимали, что ни Ли, ни Робин не могут (да и не хотят) рассказывать про обстоятельства своих ранений, болтали о всем подряд, и ни о чем конкретном. Ли расспрашивал про общих знакомых, Ник рассказывал. Робин сосредоточенно поедал манго и папайю, которыми Ли его старательно снабжал, и предпочитал помалкивать.
   – Чем планируете у нас заняться после выздоровления, кстати? – полюбопытствовал, наконец, Ник, искреннее надеясь, что парень не планирует ничего особо секретного, и он не вынуждает человека врать.
   – Да как сказать, – пожал плечами Коннор, явно стесняясь.
   – Так и скажи! – весело подсказал Ли, – Робин у нас будет настоящей звездой, вот кем он планирует стать!
   – Неужели? – удивленно приподнял бровь Ник.
   Оказалось, что дело обстоит если не прямо вот так, то очень схожим образом. Дело в том, что еще в прошлом году в странах ВЭС произошли интересные события. Советский «Мосфильм», восточногерманская DEFA, югославская AVALA Film, и несколько ведущих студий индийского «Болливуда» образовали международный концерн Interfilm, с целью налаживания полноценного сотрудничества. Результатом стало как улучшение качества выпускаемых кинокартин, так и количественный их рост, причем, особый упор был сделан на международных проектах, с участием актеров, режиссеров и съемочных групп из разных стран. В настоящий момент таких картин в работе было уже несколько десятков. Так вышло, что зимой на Кубу прилетели специалисты по кастингу нового концерна, которые осуществляли подбор актеров среди кубинских юношей и девушек. Их ожидало обучение в одном из нескольких известнейших художественных училищ, а затем – блистательная карьера в международных кинопроектах. Всего, они отобрали на Кубе больше трех десятков актеров всех рас и обоего полу, причем, среди них была и случайная знакомая Ника, британская актриса Ванесса Редгрейв. Она, в то время, пока её возлюбленный, тот самый долговязый Иан Миллер, тренировался в специальном отряде ВДВ РВС Кубы, подвизалась играть в Gran Teatro de La Habanа, и уже снискала немалый успех (и несколько десятков предложений руки и сердца от влюбчивых кубинцев). Несмотря на членство в троцкистской партии и соответствующие взгляды, представители концерна буквально уболтали девушку принять участие в кастинге, и естественно, что она его с блеском прошла.
   (Так выглядела Ванесса в 1966 году: http://www.kino-teatr.ru/acter/album/59542/286119.jpg)
   – Теперь Миллер все свободное время ходит грустный, – печально поведал Ли, – Он и так уже замучался отпихивать ухажеров от своего белобрысого сокровища, а тут – такой удар… Теперь она будет сниматься в советских фильмах! Они, кстати, и самого Миллера звали. Говорили, он очень… как это они так сказали, смешно… А, вот: «фактурный»! Но он-то на службе, ему такое нельзя, только если руководство разрешит, а он в ихней партии кадр очень ценный.
   (желающие взглянуть на то, как выглядел Иан Миллер, могут не мудрствовать, и взглянуть на фото молодого Джейсона Стэтхема; очень типичная английская будка:))
   А далее, как выяснилось, кто-то из кубинского руководства рекомендовал киношникам обратить внимание на Робина Коннора, лежащего в настоящий момент в больнице. Поначалу это не восприняли всерьез: Робин был уже не так молод, внешность имел вполне симпатичную, но отнюдь не смазливую, рост – чуть выше среднего, а здоровье – чуть хуже, сказывались годы тяжелой работы то там, то тут. Но кто-то очень настоятельно попросил, чтобы киношники приняли во внимание те факты, что Робин – отличный наездник и стрелок, работал самым настоящим ковбоем на самом настоящем ранчо, и, в сущности, может с равным успехом работать и актером, и консультантом в фильмах в жанре «Вестерн». Поскольку восточные немцы, в сотрудничестве с югославами и «Мосфильмом», как раз, планировали несколько таких картин в самое ближайшее время, после собеседования Коннора зачислили на обучение, что называется, авансом. И сейчас он ждал только момента, когда его ноги полностью выздоровеют, под присмотром советских и кубинских врачей, опытных в лечении огнестрельных ран.
   – Поверьте, Ник, я даже и не думал о чем-то в этом роде, – сознался Коннор, – Да, я люблю лошадей, но это вполне обычная работа, ничего такого в ней нет. Если бы мне просто разрешили работать на каком-нибудь конном заводе, я бы был вполне доволен. Но кино… Нет, конечно, я очень люблю кино, но о подобном и помыслить не мог.
   – Ну, а кто из нас еще недавно мог помыслить, что мы окажемся тут, например? – задумчиво возразил Ник, – Мир сложная штука. В конце концов, каждый делает то, что может. А кино – это важная работа. Верно, Ли?
   – Конечно! – горячо поддержал Освальд Ника, – Я уверен, что из тебя выйдет актер всяко не хуже чем тот парень, ну герой войны, который потом получил Оскара.
   (Оди Мерфи (англ. Audie Leon Murphy; 20 июня 1925 — 28 мая 1971) — американский военный и киноактёр, участник Второй мировой войны, американский военнослужащий, удостоенный наибольшего количества наград за личное мужество. За действия во время войны награждён многими боевыми наградами США, включая высшую награду за воинскую доблесть — Медаль почёта, а также иностранными орденами, в том числе французским Орденом почётного легиона. После войны начал карьеру киноактёра и за два десятилетия снялся в 44 фильмах, главным образом в вестернах.)
   – Да какой я герой, – отмахнулся Коннор, – И куда мне до Оди Мерфи? Скорее всего, эта затея кончится тем, что я буду ухаживать за лошадями на съемочных площадках, и объяснять настоящим звездам, как просовывать ногу в стремя. И, по правде сказать, мне была бы вполне по душе такая работенка.
   – Вот и замечательно, хотя, я уверен, что вас ждет большое будущее! – Ник посмотрел на часы, и покачал головой, – А, между прочим, кое-кому уже пора на капельницу.
   – Давайте поднимем еще по бокалу, перед тем как разойтись! – предложил Ли, наливая сок в стаканчики, – За наше большое будущее!
   – За будущее! – не сговариваясь, в унисон ответили Ник и Коннор.
   И немедленно выпили.
  
  
   #Обновление 31.08.2017
  
   Но до будущего еще следовало дожить, а в процессе – сделать много важных и нужных дел. Ник, вообще, имел очень мало свободного времени, и лишь изредка позволял себе расслабиться в компании приятелей, как 1-го числа. Обычно же, водоворот событий, захлестывающий всю Кубу, не оставлял ему иного выбора, кроме как носиться, будто белка в колесе. Основных направлений деятельности было два: винтовки для интербригады, которые надо было доделать как можно быстрее, и зенитные установки. Последним приходилось уделять существенно больше внимания. Следовало изготовить станки для оставшихся 20 «Браунингов», потом пристрелять их и сразу отправить в подразделения войсковой ПВО, которые базировались по всему острову. Краем уха Ник слышал про новые зенитные пушки, которые прислали из СССР, и которые должны были в будущем заменить все пулеметные установки, принятые в кубинской армии. Но пока видеть их не доводилось: и расконсервацией из транспортных упаковок, и обучением местного персонала занимались советские специалисты.
   Вообще, у Ника, имеющего отношение к зачаточному островному «ВПК», складывалось довольно острое ощущение, что на деле кубинцы и советская сторона реализуют некий не понятный, но точно весьма непростой «хитрый план». Вся эта кустарщина: наспех закупаемое по всему миру оружие, сформированные на «живую нитку» части, что регулярные, что милиционные, вечная нехватка различных пустяков – короче, эти обычные, в сущности, черты бедной армии «бананового» островного государства мало вязались с другими событиями, происходящими как бы, параллельно. В первую очередь, с количеством пребывающих на остров грузов в закрытых контейнерах, которые из портов и с разгрузочных площадок дирижаблей убывали во все стороны. По разумению Ника, на фоне этих поставок его возня со стрелковым оружием РВС выглядела дешевым гаражным рукодельем, и, будь у русских желание, они уже могли бы снабдить кубинцев советским оружием в необходимом количестве. Пару раз Ник краем глаза сумел увидеть новейшие орудия для революционной армии, которые передавали советские артиллеристы. Это были здоровенные дуры, с длиннющими стволами и калибром не менее шести дюймов, но при этом они вполне шустро ездили сами собой, даже без помощи буксировочных грузовиков. Выглядело это так, что не оставалось сомнений – технологически советская сторона на голову превосходит все, что Ник и его коллеги могут произвести из местных материалов и своими руками. Равно, эти пушки своим грозным видом убедили его в том, что тут началась по-настоящему большая игра.
   Примерно такое же впечатление произвела на него просьба Сьенфуэгоса проконсультировать представителей ВВС РВС Кубы по вопросу вооружения двух самолетов огневой поддержки, в которые переоборудовались два кубинских С-47. Подобные машины использовались некими «наемниками» еще во время гражданской войны, когда одну или две (точнее ему, почему-то, никто не мог объяснить) «Дакоты», причем, с опознавательными знаками армии Батисты, вооружили несколькими пушками, приспособленными для стрельбы вбок, дабы обстреливать цель на вираже. Сколько было на этих самодельных штурмовиках пушек, что это были за пушки, какова была их реальная эффективность – никто внятно сказать не мог, поскольку, кажется, никто, кроме лично Кастро, и не знал, откуда эти наемники взялись, но общее мнение было единодушным: эти «летающие батареи» косили войска диктатора весьма лихо. Сама идея установки оружия перпендикулярно продольной оси самолета кубинцам очень понравилась. И теперь, опираясь на этот опыт, представители ВВС в лице Орестеса Дель Рио, хотели получить такие же самолеты, дабы кубинские пилоты могли получать необходимую подготовку и выработать тактические приемы. По некоторым оговоркам было понятно, что тактику применения «бокострельного самолета» они представляют себе довольно смутно, но жаждут срочно наверстать упущенное.
   Ник, по правде говоря, мало что понимал в авиационном оружии. Материальную часть авиационных пулеметов и пушек он, конечно, изучал, а вот в установках для них разбирался поверхностно. После общения с оружейниками ВВС, они познакомились, нашли друг друга вполне компетентными, и вместе набросали схемы вооружения двух «Дакот». Пушек им не дали, весь запас орудий Hispano Mk. V и запчастей к ним использовался состоящими на вооружении истребителями Hawker Sea Fury. Основным стал наиболее простой: 6 12,7 мм пулеметов AN/M3. Ничего более подходящего просто не нашлось, причем, новыми, в заводской смазке, были только два. Оставшиеся четыре штуки сняли с одного из истребителей F-47D Thunderbolt, которые имелись на аэродроме Сан-Антонио-де-лос-Баньос в безнадежно нелетном состоянии. Пулеметы поставили попарно, в двух иллюминаторах левого борта, и еще два – в фиксированной установке в десантной двери. Установки были простейшими, изготовили их прямо в ремонтной мастерской аэродрома, из подручных материалов, вроде алюминиевых конструкций списанных самолетов. Заново пришлось изготавливать лишь короба под патроны, направляющие лент взяли «родные», от крыльевых установок «Тандерболта». Прицел, снятый с другого «Тандерболта», поставили слева от пилота в кабине. Две спусковые кнопки от всех шести электроспусков с простейшим переключателем вывели на штурвал пилота, так, чтобы можно было стрелять как из всех стволов разом, так и по отдельности, из каждой пары. Все это хозяйство было пристреляно на земле, так, чтобы точка попадания всех стволов лежала в 500 метрах. Грохот и вибрация от полного залпа выходили впечатляющими, но разваливаться самолет, вроде, не планировал. В минуту пулеметы выбрасывали к цели примерно 5000 пуль, что было весьма серьезно. Экипаж "Batería de vuelo" (летающей батареи) состоял из командира (он же – первый пилот), второго пилота, штурмана, трех человек, обслуживающих пулеметные установки (их главной задачей было следить, чтобы не кончились патроны, вовремя перезаряжать пулеметы и устранять их задержки), и радиста, имеющего дополнительную рацию. Хотели, также, пристроить в самолет 60-мм миномет, для отстрела осветительных мин на ослабленном заряде, но, по трезвому размышлению, отказались от этой идеи, поскольку стрелять из него, через иллюминатор, было очень неудобно. Ник пообещал подумать, как решить эту проблему: напрашивалось изготовление специальной облегченной мортиры, заряжаемой с казны. Пока ограничились подфюзеляжной бомбовой кассетой для осветительных бомб, переделанных наскоро из артиллерийских снарядов разного калибра, путем установки оперения из кровельной жести и модифицированной трубки. Также пришлось отказаться от первоначальной идеи оснастить самолет мощным прожектором. Имеющиеся, американские прожектора катерного образца, не подходили ни по габаритам, ни по напряжению бортовой сети. Летные испытания показали неплохие результаты, и первый самолет начал учебные вылеты, а благодарные Нику кубинские техники начали сооружать по его подобию второй. Между делом, Ник хотел, было, предложить оснастить самолеты кубинских ВВС простым и дешевым оружием: кассетами для рассеивания флешетт, по типу американских «Lazy Dog», но потом передумал: разрабатывать такие кассеты было некому, да и некогда. Счет времени явственно пошел уже на дни, если не на часы.
   (Позже в советской историографии утвердилось мнение, что кубинские самолеты-«ганшипы» были поспешно построены прямо во время боев 17-18 апреля, и показали низкую эффективность из-за того, что на них установили «пехотные» пулеметы с низкой скорострельностью. Это не совсем так. Сделать такие машины настолько быстро, было, конечно, невозможно. Да и пулеметы были авиационными Браунингами. Просто, кубинские летчики не успели должным образом натренироваться в их использовании, и большая часть пуль, увы, улетела в белый свет.)
   Поняли это и многие другие американцы, живущие на Кубе. Еще в феврале, когда «неизвестные» самолеты без опознавательных знаков бомбили Гавану (судя по всему, они охотились на Фиделя Кастро) Фред Холстед провел внеочередное совещание всех партийных ячеек острова. Ника туда делегировали из Ольгина, посчитав, что доверенное лицо главы РВС и кавалер ордена представит тамошних американцев наилучшим образом. Встреча прошла в столице, в помещении бывшего ночного клуба «Сан-Суси». Может, из-за не выветрившейся еще до конца атмосферы денег и разврата, царящих в этих стенах, может, из-за усталости всех делегатов (дело было в рабочий день, и все успели порядком утомиться к вечеру), встреча вышла более похожей на приятельские посиделки, нежели на партийное собрание. Американцы и кубинцы из СРП расселись кто где, благо мебели в клубе осталось достаточно, сами наливали себе лимонад, кофе или гуарапу со льдом из большого ведра на барной стойке, и слушали выступающих, по очереди выходивших на сцену, явно соскучившуюся по мамбе и мелодиям великих Астора Пьяццоллы и Дези Аренса. Сейчас ночная жизнь столицы переместилась, преимущественно, на Прадо, и былой памятник человеческому тщеславию постепенно приходил в упадок. Вероятнее всего, вскоре ему суждено было превратиться в один из университетских корпусов.
   – Игра пошла по крупной, – резюмировал Холстед свое выступление, – Довольно скоро нам придется встречать незваных гостей. Я не хочу вам лгать, товарищи: то, что нас ожидает, может быть смертельно опасно. И, я думаю, вам не надо объяснять, что дело тут не только и не столько в «гусанос». Лично я свой выбор сделал: тут мои товарищи, тут моя семья, тут люди, которые мне доверяют. Я останусь, что бы не случилось в дальнейшем.
   Дальнейшее обсуждение и голосование подтвердило решимость коммунистов бороться за свободу Кубы до конца, хотя на лицах многих Ник и видел сомнения. После заседания Холстед остановил его, и предложил перекинуться парой слов. Фред был сегодня в увольнительной, поэтому пришел без обычной своей оливковой формы, в довольно-таки неуклюжих парусиновых штанах и рубашке в «крестьянском» стиле, панаме и эспадрильях (веревочных сандалиях). Собственно крестьяне на Кубе уже практически не носили подобное, предпочитая яркую одежду из китайских, корейских и индийских тканей, кожаную обувь и шляпы из бамбуковой соломки, вошедшие недавно в моду, но у Фреда, видимо, просто не завелось иной гражданской одежды с самой войны. Он провел Фрезера в глубину помещения, к пустой барной стойке, пододвинул пару высоких стульев, и, порывшись в глубине бара, сноровисто смешал два мохито. Получалось у него удивительно профессионально: твердый сахар был пропитан ромом, мята истерта почти в сплошную кашицу, чтобы отдать свой вкус напитку, холодная содовая пузырилась, а кубики льда – наколоты ровно и крупно, так что стаканы мгновенно покрылись крупными каплями конденсата. Ник, несмотря на отрицательное отношение к выпивке, не удержался, и пригубил, о чем ни капли не пожалел. Больше, правда, пить не стал.
   – Понемножку, выучился, не хуже чем местные, – улыбнулся Фред, присаживаясь рядом, – Надо мне немного расслабиться. Не бери в голову: ничего особенно нового не произошло, ты знаешь почти все, что знаю я, и наоборот. Последний месяц твориться сущий бедлам, и вот так посидеть, спокойно и без напряга, практически некогда. Да и не с кем. Не с женой же разговаривать о том, что нас всех, возможно, скоро будет бомбить доблестный американский флот?! Мерседес умная девочка, тут слов нет. Но, как мне кажется, у неё хватает проблем со студентами, в чертовом Университете. Они тут сущие сорвиголовы. Как впрочем, и везде, наверное. Жаль, что я не был студентом! За образование?
   Ник символически поднял бокал. Напиваться ему не хотелось – пришлось бы оставлять машину в Гаване, и искать попутку до дома.
   – Понимаешь, – пояснил Холстед, – Я не осуждаю кубинцев за то, что они так до конца и не стали доверять нам, norteamericanos. Во всяком случае, не всем и отнюдь не безоглядно. Посмотри сам: нас на острове больше семнадцати тысяч человек, включая сюда детей и престарелых членов семей. Все работают, все чем-то заняты. Но по настоящему революционное руководство признает «своими», пожалуй, только меня, Марка Стейна и тебя. Причем, тоже с оговорками, но, по крайней мере, они перестали нас проверять на каждом шагу, хотя бы явно.
   – А они проверяли меня? – простодушно удивился Ник, – Я и внимания не обращал. Мне казалось, что для них важно, делаем ли мы работу, и не путаемся ли с сомнительными личностями. Этим критериям, как мне казалось, довольно просто соответствовать.
   – Конечно, проверяли, – улыбнулся Фред, – Орден – это, своего рода, символ того, что проверку ты прошел. А не всем так повезло. Может быть, ты слышал про Джека Уоллеса?
   – Не припоминаю, – отрицательно покачал головой Ник, – Разумеется, я знаю своих соседей и коллег, которые живут в Ольгине, но всех «гринго» острова, конечно, даже за два года не узнать.
   – Не удивительно, – Фред сделал глубокий глоток, – Джек Уоллес был агентом ЦРУ. Он сотрудничал с Кастро еще тогда, когда в Лэнгли считали «Движение 26-го июля» своей креатурой. Коминтерн нам еще не помогал, да и вообще, с ресурсами было крайне бедно. Товарищи тогда были слабы, и принимали помощь от кого угодно. Пришел бы черт с винтовкой, зачисли бы и черта в отряд… Даже лучше – пусть врагов пугает! Так вот, Джек на деньги ЦРУ навербовал собственный отряд, преимущественно из наемников, и вполне успешно сражался против Батисты. Не особенно героически, но профессионально и чисто. По правде говоря, доверия им с самого начала было немного, но, поскольку они приносили пользу общему делу, Гевара и Кастро считали, что с ними надо мириться. Ну а незадолго до Санта-Клары, как раз, когда я приехал сюда, пара бойцов Джека проболтались по пьянке, что у них есть некое «особое» задание от боссов из Гуантанамо. Их взяли в оборот, и вскоре выяснилось, что Джек со своим отрядом должен был зачистить всю верхушку «Движения»: обоих Кастро, товарища Эрнесто, Сьенфуэгоса, Нуньеса Хименеса, Хуана Боске, Вильму Эспин, и, вообще, всех, кого удастся, кроме Мануэля Уррутии Льео, которого в ЦРУ тогда считали «компромиссной фигурой». Фиделя должен был убить, непременно, Уоллес лично. Военное руководство должны были передать Уберу Матосу Бенитосу, который в целом был против коммунистов, хотя тогда еще не шел на конфликт. Его поддерживали многие скотоводы и землевладельцы, либералы и социал-демократы из числа политиков. Причем, ни тому, ни другому, они ничего не сказали и никак не предупредили. Удивительно: я по сей день не представляю, каким местом в ЦРУ все это планировали… Судя по тому, что рассказывают – там, в Карибском отделе, собралась компания редкостной души кретинов.
   – И что сделали товарищи?
   – А что им оставалось делать? Они арестовали Уоллеса. Он довольно долго запирался, но, в итоге, все признал. Был уверен, что его просто отпустят. Мол, а что такого? Ничего личного, camaradas, просто бизнес, только и всего. И Кастро, и остальные, знать не знали, что с ним делать: с одной стороны, очевидно, что оставлять все, как есть, нельзя. С другой стороны – насмерть ссориться с ЦРУ им тогда тоже особенно не хотелось. Вызвали меня, я тогда уже командовал небольшим отрядом, выдернули после изрядной перестрелки, и спросили, что я, как американский гражданин, думаю. Я еще не отошел от драки, и честно ответил, что ни черта по этому поводу не думаю, а вот им следовало бы крепко задуматься о том, нужны ли им такие «союзники», которые планируют их убийство, и втихомолку отправляют Батисте оружие и патроны с Гитмо. Предложил хоть сам решить этот вопрос. Так, чтобы это выглядело, будто речь о разборке одного гринго с другим. Вроде как, гринго-коммунист вспылил, да и пристрелил в сердцах гринго-шпиона. Жара, ром, тропики, страсти, ну, ты понимаешь.
   (Гитмо (Gitmo) жаргонное название города и порта Гуантанамо, распространенное среди служащих базы ВМФ США)
   – И они согласились?
   – А что им оставалось делать? Это было лучше всего. Я и сейчас так же думаю. Вильма, правда, высказывалась за то, чтобы выслать Джека к черту, выкинуть у ворот Гитмо с мешком на голове. Гевара тоже склонялся к тому, чтобы сохранить ему жизнь – полагал, что от него и от живого был бы прок. Вообще, он весьма гуманный человек, товарищ Эрнесто. Непримирим к врагу, сам расстрелял первого предателя в свое время, например, но считал, что надо быть великодушным со сдавшимися противниками. Предлагал его судить справедливым судом после войны. Но большинство было за радикальное решение. В конце концов, они были несколько злы на того, кто планировал их убийство, да еще, вдобавок, сукин кот знал почти всю структуру повстанческой армии… Ну, я и сделал все дело. Только потом я понял, что эта история была первым шагом для меня лично к тому, чтобы заслужить доверие. Тогда мне так не казалось. Я – не убийца по природе, не палач. Но не видел, и сейчас не вижу, ничего дурного в том, чтобы покончить с врагом, тем более, таким откровенным и совершенно бессовестным, каким был Джек. Только потом сообразил, что тогда сам сжег за собой все мосты, если считать, что они были. Подозреваю, что Стейн тоже, каким-то образом, отличился, так, что не возникало двойных толкований. Вот… Пристрелить-то я его пристрелил, но он один проблему, конечно, еще не снимал. Почти все его люди тоже были вовлечены в заговор. К счастью, полностью планов не знал никто из них, и удалось их нейтрализовать достаточно быстро и бескровно.
   – Что вы с ними сделали?
   – Большую часть – выслали к черту. Двух ублюдков посадили в тюрьму, потом ЦРУ их согласилось обменять на кое-кого из арестованных наших. А несколько перешли на нашу сторону, уже по настоящему. Помнишь здоровяка-негра, который ходит у меня сержантом-инструктором по огневой? Так он, как раз, из тех, с Гаити парень. Кстати, Матос и Уррутиа после всей этой истории крепко присели на задницу: да, о заговоре они и вправду ничего не знали, это проверили и перепроверили. Но, как говориться, «осадок остался». В итоге оба закончили, сам понимаешь, в оппозиции. Ну и черт с ними, как я считаю… А вообще, в ЦРУ просто одержимы идеей укокошить Кастро. Считают, что он – источник всех кубинских бед. Кретины. Будто не знают, что никакой он не «диктатор», по типу Сомосы или Трухильо, что им пусто было, и его место в обойме, в случае чего, мгновенно займет кто-то другой. Постоянно планируют его ликвидацию, одним способом дурнее другого.
   – Про это мало говорят по радио, – хмыкнул Ник, – Точнее, говорят-то постоянно, да только без конкретики. Лично я думал, что это все, уж прости, пропаганда.
   – Если бы! То отраву пытаются подсунуть, то убийцу подослать. Во время его визита на саммит ООН думали подложить ему коробку сигар Cohiba, пропитанных ботулином. Думали, что Кастро не выдержит, поскольку хорошие сигары обожает, а там с куревом было плохо. Кошмар, конечно, но кто-то эту коробку украл из номера, до того, как Кастро её выкурил. Надеюсь, это был не лучший из воришек. Одна сигара нашлась охраной, она лежала на его столе в зале заседаний. Яда было столько, что даже не обязательно было её курить: достаточно секунду подержать во рту. Последний случай был совершенно анекдотичный. Смех сквозь слезы, да и только. Слышал ли ты про Мариту Лоренц?
   – Краем уха, долетали сплетни моей … хм… мачехи и Салли. Кажется, какая-то богатая девчонка, дочка судовладельца и американской актрисы, была любовницей Фиделя, одно время. Потом они расстались. Весьма хороша собой, по слухам, сам не видал. И не жажду.
   – Чертовски хороша. Но дело не в том. После расставания она уехала в США, где общалась, в том числе, с кубинскими эмигрантами. Там её завербовал агент ЦРУ, Фрэнк Струджис. Почему акцентирую: я сам знавал этого типа, он и меня пытался вербовать, когда я был в Майами. Выдающийся, должен тебе сказать, придурок. Ведет себя, как натуральный Сэм Спейд в исполнении Хамфри Богарта, хотя похож, скорее, на Джеймса Кэгни в «Белом калении». Мог бы просто ходить с плакатом «Я – хренов шпион!» на груди. Можешь себе представить. Так, вот. Был разработан план: Марита получает безвкусные капсулы с сильным ядом, едет в Гавану, как-нибудь снова соблазняет команданте, и за романтическим ужином, ну, или в не менее романтический завтрак, на худой конец – в романтический обед следующего дня, добавляет яд ему в еду или питьё. О том, как ей потом выбираться с Кубы, никто и не подумал. Включая саму Мариту! Считалось, что поднимется паника, и все про неё забудут! Поначалу план даже сработал, почти как по нотам. Кастро приветливо встретил бывшую любовницу и охотно согласился «вспомнить былые жаркие ночи». Он вообще, если честно, крайне неравнодушен к женскому полу, почти со всеми женщинами расстается на хорошей ноте, и был весьма растроган тем, что девушка вернулась специально, чтобы его повидать. Марита положила пилюли в баночку со своим ночным кремом и даже пронесла их в спальню к Фиделю. А вот уже там с ужасом обнаружила, что их оболочка растворилась, и таблетки пришли в негодность. Дальше пошла чистая комедия: она обернулась, и увидела, что Кастро стоит у неё за спиной, и задумчиво смотрит, как она пытается выковыривать из крема остатки отравы. Сам знаешь, он высок ростом, и может подглядывать через чье угодно плечо на этом острове, ну, за исключением моего плеча, конечно! Марита не выдержала, и устроила покаянную истерику. Во всем призналась, выдала все свои контакты, пароли и явки. Фидель так расчувствовался, что сам пытался всучить её свой пистолет, к слову, заряженный и с патроном в стволе, дабы она довершила задуманное. А Марита кричала, что не может выстрелить, потому что до сих пор любит его! В итоге, прибежала охрана, она рассказала все, что знала, Фабиану Эскаланте и Марку Стейну, и уехала с острова уже окончательно, потому как стыдилась смотреть в глаза своему обожаемому команданте. Хотя тот, естественно, её простил и даже, кажется, уговаривал остаться… Вот такая вышла «тайная операция ЦРУ».
   (РеИ, так все и было зимой 1960-го. Марита Лоренц в 1959-м: https://clck.ru/BdmNV)
   В конце беседы Фред изрядно наклюкался, и Нику, оставившему бокал после первого глотка, пришлось везти его домой, где Холстед неожиданно сделал ему подарок: револьвер Смит-Вессон M38 Bodyguard в тесненной подмышечной кобуре.
   – Эта пушка – единственное оружие, с которым я приехал на Кубу в свое время, – пояснил он, – Ты даже не представляешь, сколько времени оно и оставалось единственным: оружия у нас тогда было мало, и мне стоило серьезно напрячься, чтобы найти себе старый «Маузер». Сейчас мне его и носить-то незачем – есть табельный пистолет, да и еще несколько валяется, разных. А вот ты, как я посмотрю, ходишь безоружным. Бери. На всякий случай, Ник. Мало ли. Лучше иметь под рукой пушку, как я считаю: к нам очень у многих на континенте имеется счет… Подозреваю, что ты тоже… заслужил…
   Ник вежливо принял оружие, мысленно дав зарок отдариться при случае, и скорее ретировался, дабы не вступать в конфликт с супругой Холстеда, черноглазой красавицей Мерседес, которая бросала на него, как на вероятного собутыльника мужа, весьма неодобрительные взгляды.
  
   Вообще-то, он был далеко не фанат револьверов. Однако, позже, осмотрев револьвер, пришел к выводу, что мысль носить его не так уж плоха. «Бодигард», на его взгляд, уступал автоматическому пистолету во всем, кроме пары небольших, но важных черт: он был совсем легким, благодаря алюминиевой рамке, имел обтекаемую форму, не мешающую ношению, и позволял выпустить пули всех шести патронов .38 Special за полторы секунды, без всякой предваряющей возни с затвором и предохранителями. Сейчас, в апреле, он надежно «прописался» у него подмышкой, в плоской кобуре «бианчи», и Ник уже совершенно не обращал на него внимания. Он вполне был согласен с Холстедом по вопросу безопасности: на острове было очень и очень неспокойно. С поддерживаемыми с континента бандами в провинциях Эскамбрае, Пинар-дель-Рио и Ориенте совместными усилиями РВС, МГБ и комитетов защиты революции было, в целом, уже покончено. Масштабная операция длилась всю зиму, в ней приняло участие больше 50 тысяч человек. Часть боевиков сдались добровольно, часть были схвачены или уничтожены, некоторые смогли эвакуироваться во Флориду. Поддержки у контрреволюции на острове почти не осталось. Уровень жизни большинства кубинцев возрос, в сравнении с дореволюционным, в несколько раз, да и новая власть показывала себя совсем не тем, что правительство Батисты. Даже те кубинцы, кто до революции вовсе не бедствовали и не шибко помышляли о социальной справедливости, но были патриотами, скорее выражали правительству Кастро поддержку, поскольку он покончил с позорной колониальной зависимостью страны от иностранного капитала, а с новыми партнерами налаживал отношения на иной, взаимовыгодной основе. Что уж говорить про многочисленных бывших бедняков, которые поддерживали революцию с подлинным фанатизмом. Однако, диверсии, случаи саботажа и террористические акты случались часто. Чуть ли не каждый день сообщалось о поджогах, взрывах, налетах неопознанных самолетов и попытках покушений, организованных ЦРУ. Ник отлично понимал, что он, как и другие специалисты, вполне может оказаться объектом подобных посягательств. Салли, кстати, тоже носила с собой небольшой пистолет, а по вечерам они оба частенько тренировались в заводском тире по быстрому извлечению оружия и скоростной стрельбе на наиболее вероятные при самообороне дистанции. Забавно, но глядя на Фрезеров, к их тренировкам примкнули многие другие рабочие, инженеры и служащие, так что вскоре решено было официально создать стрелковый клуб, получивший название «Tractor Rojo» (напомним, что официально завод был и оставался «Заводом сельхозтехники»). Впоследствии, клуб имел богатую и славную историю, взяв немало призов на стрелковых соревнованиях по стрельбе из служебного оружия, как на Кубе, так и на международных состязаниях.
   В первую неделю апреля Ника загрузили еще одним, не совсем обычным делом, в дополнение к тому, что и так приходилось осуществлять ежедневно. Уже под вечер 8-го числа к нему в цех приехал сам Камило Сьенфуэгос. Вообще, надо сказать, глава РВС очень гордился организованным с его подачи оружейным производством, которое уже намного опередило все первоначальные (весьма скромные) планы, заложенные в программу индустриализации острова, и появлялся в Ольгине не так уж редко. Но в этот раз Ника удивил его визит: Камило был в последний раз совсем недавно, никаких совсем уж первостатейных вопросов на повестке не стояло, цех работал по утвержденному в начале месяца плану, и в целом, полностью справлялся со всеми стоящими задачами. Ник, в настоящий момент, чаще ездил по сторонним и смежным производствам, где наладчики и ремонтники, увы, еще не набрались должной квалификации, и время от времени простая, но неочевидная поломка все еще ставила их в тупик. Кстати, недавно Ник не без гордости заметил Салли, что становится опытным инженером-станочником. Впрочем, супруга не особенно отставала от него в этом смысле. Конечно, это была совершенно отдельная специальность, которой следовало всерьез учиться, но задел у них у обоих уже сложился неплохой. И Ник, и Салли изучили множество станков и производственных линий самого разнообразного назначения: от прессов для изготовления мебельного щита из бамбукового волокна, до высокопроизводительных обрабатывающих центров с ЧПУ советского производства. Поскольку текущие дела более или менее пришли в норму, Фрезеры вынашивали свой собственный план, пока втайне: создать в Ольгине конструкторское бюро, занимающееся сложной механикой, и взять на себя вопросы разработки нового оборудования, для армии, промышленности и сельского хозяйства. Аналогичную идею, насколько было Нику известно, вынашивал и глава завода сельхозмашин, Рамон Казальс. Проблем было, как и со всем тут, уйма: и с инженерной школой, и с запросами заказчиков, которые сами вовсе не отличались квалификацией и нередко с трудом понимали, что им самим надо, но в особенности, с кадрами. Аугусто Мартинес Санчес, Министр труда Кубы, лишь разводил руками: людей не хватало везде. Делал он это в самом буквальном смысле, поскольку и Нику, и Рамону Казальсу, и ряду других специалистов-управленцев к нему, как и в прежние времена первого послереволюционного года, можно было заходить без записи, и, кажется, подобные визиты уже заставляли его прятаться под стол. Впрочем, в личной беседе он как-то признался, что счастлив, что есть хотя бы такие специалисты – требовательные, но, во всяком случае, знающие свое дело крепко. Еще в 1959-м доверенные кадры было просто неоткуда взять, кроме армии. Армия же, в основном, состояла из полуграмотных или наскоро обученных гуахиро, многие из которых едва вышли из подросткового возраста (а некоторые приврали о возрасте при вступлении в отряды, и пока не вышли вовсе). Когда их назначали руководить фабриками, это приводило к неминуемым провалам и хаосу. А ведь речь шла не об организации новых производств, а о попытках сохранить на плаву старые! Поэтому, какими бы не были настойчивыми norteamericano Ник, сбежавший от Франко испанский коммунист Казальс или чех Карел Тесадж – Аугусто искренне полагал их даром небес, несмотря на то, что в бога не очень-то верил. К тому же, он и сам понимал важность создания на Кубе научно-технической школы, дабы не требовалось заказывать у иностранных партнеров разработку каждого шурупа, и обещал всячески содействовать, хотя пока дела шли средненько.
   Поэтому, когда Камило приехал с внеочередным визитом на завод, Ник, поначалу, почувствовал надежду на то, что ему выделят, наконец, новых сотрудников и средства для достижения вожделенной мечты. Однако, усталый и замученный Сьенфуэгос хотел поговорить о другом. Когда они обсудили (в очередной раз) всю текучку, он устало вздохнул, и перешел к главному.
   – Товарищ Фрезер! Я знаю, как вы загружены, но просто не имею представления, к кому еще обратиться. Остальные наши товарищи мало что понимают в вопросе. Недавно советские товарищи высказали предложение покрывать часть их поставок оборудования и материалов несколько необычным образом. Их суда и дирижабли, обычно, уходят, нагруженные продуктами нашего сельского хозяйства: фруктами, сахаром, патокой и спиртом. Недавно, к этому добавились изделия из бамбука: кстати, товарищ Армандо с завода кухонной утвари и мебельного щита просил передать вам большую благодарность за содействие. Вскоре мы сможем немало заработать и иным способом – поставляя медикаменты, сельхозпродукцию и промышленные изделия в иные американские страны. Но сейчас, как вы знаете, ассортимент того, что мы даем советской стороне, пока еще не велик…
   – Да, я в курсе, – кивнул Ник, – Кстати, удивляюсь, зачем русским столько спирта? Конечно, я слышал, что они любят выпить, но в таких количествах…
   – Это важная часть программы сотрудничества. Видите ли, в СССР – почти вся страна является зоной рискованного земледелия. Поэтому для них жизненно важно создавать запас зерна, как для выпечки хлеба, так и кормового, на случай неурожая. У нас же тут два урожая в год. Поэтому этот спирт, используемый как для приготовления напитков, так и для технических нужд – это сэкономленный советской стороной товарный хлеб. Потому-то они поставили нам ректификационные колонны в одну из первых очередей… Так вот. Чтобы как-то разнообразить поставки, советская сторона предложила нам передать в счет долга кое-какие технические раритеты, из числа того, что нам самим не нужно. В первую очередь это касается старой военной техники и оружия.
   – Но для чего им такие вещи?
   – Для музеев и киносъемок. Они же организовали этот киношный концерн, вместе с югославами, немцами, и индусами. Теперь вот проводят тщательный сбор реквизита везде, где только могут найти. Не только у нас и в странах-участниках концерна. В ОАР, в странах Юго-Восточной Азии, даже в Финляндии, Франции и Англии, в других странах. Я уже поговорил с товарищами из ВВС, сухопутных войск и Комитетов Защиты Революции. На местах, как известно, знают больше, чем в центре. Выгребли все, что смогли найти: нелетающие самолеты, автомобили, танкетки Marmon Herrington CTMS, М2А2, «Стюарты», броневики и всякое такое. Удивительно, сколько у нас осталось этого барахла. О многих вещах мы с товарищами и не догадывались. Вот я, помимо прочего, хотел и вас спросить: может быть, по вашему ведомству тоже есть нечто такое?
   Ник задумался, теребя карандаш в руках.
   – Ну, не сказать, чтобы особенно много ценного. Есть пулеметы системы Мендоса – они, во всяком случае, редкие, особенно в Европе. Но они числятся на вооружении шести батальонов милисианос. Даже если взамен поставят нужное количество РПД, сразу заменить мексиканские пулеметы будет нечем, ведь бойцы уже обучены обращению с ними, надо будет переучить. Если они хотят снимать кино про Корею, или про гражданскую войну в Китае, мы можем поделиться большим количеством американского оружия времен войны. Оно в хорошем состоянии, и его вполне можно отдать, если дадут что-то взамен для восполнения мобрезерва. Несколько сот испанских «Ремингтонов» и американских М1873 «Trapdoor» времен войны 1899 года, Винчестеров образца 1895 года, под патрон .30 Краг-Йоргенсон. Вот от них толку точно не предвидится. Пара-тройка «картофелекопалок» Кольт-Браунинг 1895 года. Несколько «Гатлингов», «Гарднеров», «Пальмерстонов» и «Гочкисов» разного калибра: некоторые сломанные, и ни к одному не осталось патронов. Разные охотничьи ружья, карабины и пистолеты, которые вы конфисковали у контрреволюционеров. Преимущественно, американские. Возможно, найдется немало разных американских револьверов, которые раньше были у полиции, до введения пистолетов «Стар» 9 мм. Даже совсем старые есть, Смиты-Вессоны модели «Скофилд» и Кольты одинарного действия. Но, вообще, на многое я не рассчитывал бы. Прежнее правительство мало внимания уделяло сохранению раритетов. Да и потом старье хранилось без специальной консервации, навалом в самых дальних углах. Все это в довольно паршивом состоянии.
   – Выберете то, что выглядит попристойнее. Ну и потом, ржавчину можно почистить, может, даже, нанести новое воронение, если аутентичность состояния не так уж важна. Для наших музеев оставьте по два-три экземпляра самого интересного, все-таки, это наша история. А остальное смело отдавайте. Десятого числа к вам приедет один из советских представителей, и поможет отобрать в Арсенале то, что им нужно. В любом случае, как это дико, в нынешней ситуации, не прозвучит, эта сделка очень для нас важна, поскольку мы лишь избавимся от лишнего металлолома, а долги закроем на весьма основательный процент. Поэтому лучше сделать это сразу, пока у нас тут есть погрузочные места в судах, и определиться с этим вопросом.
   – В принципе, этим может заняться Салли. Парни и девушки на приемке, которых она обучает, уже вполне сносно работают самостоятельно. По крайней мере, в последние два месяца к ним не было ни одной серьезной претензии. А в старом железе она разбирается, уж точно, не хуже меня. Как ни крути, но производственные дела, которые передо мной стоят сейчас, важнее. Ваши же слова, товарищ Сьенфуэгос: «Зенитные установки для нас сейчас – залог выживания!».
   – Да я и сейчас это повторить могу. Когда есть перспектива схватиться с янки, зениток мало не бывает. Уж простите, Ник…
   – Не за что, – улыбнулся Ник, – Я не патриот США, а если бы и был им, то мне бы подобное утверждение лишь польстило бы… А вы считаете, нас будут бомбить американцы?
   – Это весьма вероятно. В разведке сомневаются, что norteamericanos пойдут на открытую интервенцию. Кеннеди вряд ли нужен такой скандал. Но вот воздушная поддержка «неизвестных» самолетов с закрашенными знаками будет почти наверняка. Есть много признаков подготовки воздушной операции. Я уже слышал, что некоторые приезжие, и отнюдь не только американцы, жалуются на регулярные учения у вас, в Ольгине. Мол, эти парни из Комитетов Защиты Революции мешают работать и отдыхать, гонят всех в бункера, заставляют обучаться пользоваться противогазами из чистого садизма… Поверьте, друг мой, это совсем не лишнее дело. И бункера эти мы строили не из чистой паранойи… Противник отлично знает, что Ольгин наш промышленный центр, и, есть мнение, что они попытаются нанести тут удар, даже в случае срыва интервенции. Просто, чтобы под шумок испортить то, что мы с вами создали.
   Ник пожал плечами. Ему учения по гражданской обороне не особенно мешали: как бы много времени не уходило на эвакуацию в убежища и сидение там до отбоя, его рабочие тратили на это существенно меньше времени, чем раньше на сиесту. К тому же, в бомбоубежище все они, рабочие, инженеры и управленцы, продолжали общаться, пили кофе, обсуждали текущие планы, шутили и вообще, можно сказать, не прекращали производственного взаимодействия. По сравнению с прежними месяцами, когда завод в обеденное время превращался в сонное царство, это было очень и очень полезно. Была надежда, что в будущем удастся совсем отучить кубинских рабочих от полуденного сна, заменив его такими вот паузами наполовину отдыха, наполовину планерок. Сиеста, вполне понятная, и даже, пожалуй, необходимая мера, для рубщика тростника, который по нескольку недель подряд трудиться на жаре, по 16 часов и без выходных. Для рабочего же, который по закону был загружен не более 8 часов, включая сюда обед, и работал в прохладном капитальном цеху, сиеста была, скорее, пагубна. Вообще-то, кубинцы вовсе не были лентяями, да и квалификация у них росла быстро (положа руку на сердце, быстрее, чем у американцев аналогичного возраста и уровня образования), однако, сиесту они считали чем-то вроде неотъемлемого и исконного права трудящегося человека, и то, что она нарушает рабочий ритм, их не капли не смущало. Мол, выпил кофе, всполоснул лицо, за полчасика вспомнил все, что делал до сна – и порядок!
   Что же до КЗР, то в них революционное руководство специально отбирало самых сметливых и сообразительных из местных жителей. Во всяком случае, в Ольгине КЗР возглавлял совсем молодой, но очень умный и тактичный парень, Патрис Эрейра, который умудрился быстрейшим образом подружиться со всей разноплеменной публикой, и если кого и раздражал, то только немного, и лишь тех, к кому не приходил на барбекю по выходным из-за занятости, хотя и давал обещание.
   Задание Ник и Салли успешно выполнили: кажется, советский представитель, с которым они по очереди выезжали в Арсенал и оружейные комнаты милиционных подразделений, остался даже более довольным, чем рассчитывал сам. Откровенно говоря, Ник и сам был рад хотя бы на время отвлечься от производственных дел, а, кроме того, в Гаване удалось купить для сына настоящую, «космическую» игрушечную лису советского производства, в натуральном размере и настоящем «космическом» ошейнике, такую красивую, что самому из рук выпускать не хотелось. Дети Кубы, вне зависимости от национальности и возраста, просто сходили от этих лис с ума, так что в продаже их всегда было недостаточно. Управились за два дня, а Сьенфуэгос, который был весьма рад тому, как быстро удалось спихнуть с себя лишнее дело, в приказном порядке заставил супругов взять выходной. Так что утро 11 апреля супруги встретили дома, в собственной спальне, и никуда не торопились с четким осознанием выполненного долга.
   Выходной провели в относительной тишине и спокойствии. У всех был рабочий день, и Джозеф ушел с утра в школу. Поэтому Ник и Салли от души выспались, потом занимались любовью, потом, не торопясь позавтракали, потом снова занимались любовью, пили кофе, и беседовали на отвлеченные темы, не касающиеся ни оружия, ни предстоящих налетов доблестной американской авиации. Потом собрали немного съестного, сели на велосипеды, и скатались в парк Баиа де Наранхо, в четырех километрах от города. Там погуляли среди зарослей, искупались в недавно сооруженном общественном бассейне. Пребывание на острове, тренировки в Интербригаде и здоровое (хотя, по началу, и несколько однообразное) питание пошли обоим на пользу. И Ник, и его супруга загорели, подтянулись, и даже, как будто помолодели внешне, и темперамента у них заметно прибавилось. Ежедневное общение с кубинцами невольно меняло и отношение к жизни: уж точно, оба стали более эмоциональными, открытыми и активными, чем во времена монотонной работы на заводе в Илионе. Ну и на личной жизни перемены сказались самым благотворным образом.
   Правда, в обед Джозеф вернулся с учебы, так что расслабленности слегка поубавилось: надо было кормить его, помогать с уроками, обсуждать с ним перспективы использования безгильзовых боеприпасов (парень увлекался, кажется, всем на свете, но и про семейное дело не забывал), однако, отдохнули, все равно, очень хорошо.
   Утром супруги пошли, как и полагается, на работу. Вот только рабочего дня, как такового, почти не получилось: после трех часов пришло сообщение, что в СССР был успешно осуществлен первый полет человека в космос. Все население острова охватила такая экзальтация, что конструктивные планы пришлось, волей неволей, на время отложить. В цеху прошел стихийный митинг, все громко кричали «ура», обнимали друг друга и поздравляли. На улице тоже творилось черте что: громко играла музыка, народ шумно скандировал нечто восторженное, кто-то даже выстрелил несколько раз в воздух, правда, это быстро пресекли. Начиная с некоторого момента, стало понятно, что полноценной работы не будет, и, получив разрешение от Сьенфуэгоса, Ник махнул рукой, позволив мастеру Эстебасу отпустить людей на три часа раньше. Салли, то ли убеждением, то ли обаянием, заставила, таки, свою приемку доработать до конца: у них скопилось слишком много переделанных винтовок для интербригады, и она считала, что с ними следует закончить, несмотря на внезапный праздник. Поэтому домой Ник пошел один.
   Куба ликовала. Улицы Ольгина уже украсились красными и национальными флагами, люди пели и танцевали прямо на улицах, играли на гитарах, проводили стихийные митинги. Со всех сторон скандировали «¡Viva Rusia!» и «¡Viva Gagarin!!!». Несмотря на то, что большинство кубинцев алкоголизмом вовсе не страдало, из домов постоянно выносили выпивку, пиво, и смесь рома с апельсиновым соком, которые разливали всем подряд, и соседям, и случайным прохожим. В толпе было полно проживающих в городе иностранцев, русских, корейцев, восточных славян, американцев и канадцев из консульства, и все были в равной степени исполнены ликования. Складывалось ощущение, что каждый воспринимал свою причастность к событию, каждый чувствовал, что в советский успех – это успех всего человечества. Но русские, определенно, были героями дня: едва на улице показывался советский специалист, как мужчины норовили напоить его, женщины – расцеловать, а дети радостно визжали и дарили им цветы. Ника, каким-то загадочным образом, все, даже незнакомцы, сходу идентифицировали как norteamericano, но веселье захлестнуло и его. Пока он шел до дома, ему два раза пришлось выпить пива с какими-то студентами, принять (не без удовольствия, впрочем) жаркие поцелуи от юных мулаток, негритянок и метисок, и пережить множественные рукопожатия и похлопывания по плечам. В сущности, кажется, мало кто понимал в полной мере, что именно произошло. Но ощущение чего-то грандиозного охватило всех без исключения. К тому же, надо понимать, что кубинцы в последние месяцы жили в огромном напряжении, и радостная новость была хорошим поводом, чтобы, хотя бы ненадолго, это напряжение сбросить. На самом деле, конечно, Ник тоже ощущал душевный подъем от мысли, что человечество сделало первый шаг на пути к звездам, но, увы, пока еще не смог осознать этого полностью, и, когда он смог, все-таки, присесть на крыльцо своего подъезда, то ощущал себя довольно-таки усталым. Едва он вытер пот со лба, как увидел на соседнем крыльце Николая Ивановича, который с таким же усталым видом цедил кофе из кружки, и напряженно разглядывал свежую краску на крыльце, которая пошла пузырями и облупилась. Сосед был в непривычном облачении – на нем была тщательно наглаженная тропическая советская форма светло-оливкового цвета, начищенные кожаные туфли и аккуратная небольшая фуражка с золоченной кокардой, похожая на те, что носят американские моряки. На груди виднелись орденские планки, а в петлицах – значки в виде стилизованной баллистической ракеты с двумя молниями. Кажется, подозрения Ника относительно профессиональной специализации Николая Ивановича оправдались.
   Поздоровались.
   – Взгляните на эту покраску, – озадаченно проворчал Николай Иванович, – Очень странное дело, как мне кажется: я брал краску в магазине, это американский продукт, завезенный еще до блокады. Мне он показался очень качественным, удобная упаковка, приятный цвет. И ведь красил в соответствии с инструкцией, и срок годности еще не вышел, специально проверял! Как же такое получилось?
   – Можно взглянуть на банку? – спросил Ник.
   – Да, конечно. Там еще осталось немного.
   Ник осмотрел этикетку, и убедился, что сосед был прав: банка была завезена на Кубу сравнительно недавно, а выпустил краску известный во всем мире химический концерн (ему самому куда более известный в контексте производства пороха для стрелкового оружия). Но была одна тонкость: несмотря на известность, лаки и краски этой фирмы имели неважную репутацию, напоминая в отношении качества рулетку. Причем, рулетку в далеко не самом солидном казино. Чаще всего, их использовали на государственных подрядах, на которых в США красть считалось даже и не вполне преступлением, а, скорее, великосветским спортом с большими ставками. О чем Ник честно и сообщил соседу.
   – Но это странно! – озадаченно проворчал Николай Иванович, – Мы привыкли считать, что в Америке делают качественные вещи. Почти все, что поставлялось в СССР из США, было отличным, и служило долгие годы. Многое и сейчас используется, кстати. Одежда, обувь, грузовики, средства связи, разные другие вещи. У меня вот с самой войны остались американские ботинки, им нет износа. Как же могут капиталисты выпускать плохой товар на рынок?! Их же моментально «съедят» конкуренты.
   – Тут нет ничего удивительного, – развел Ник руками, – Просто вы у себя привыкли к военным и гражданским товарам, которые проходили жесткий отбор специалистов вашего Внешторга, или комиссии по Ленд-лизу. За качеством тщательно следили, не позволяя сбагрить дешевку или брак. Неудивительно, что до советских людей дошли только лучшие вещи, добротные, и, как правило, весьма недешевые. А выпускать дешевую дрянь капиталист может легче легкого, особенно если является фактическим монополистом. Никто его не «съест»: конкуренции, как таковой, в развитом капитализме давно нет. Рынки либо поделены между крупными производителями, либо вовсе захвачены одним или двумя концернами, а все «конкурирующие», якобы, фирмы, им и принадлежат, и просто создают впечатление разнообразия выбора. Я бы, на вашем месте, лучше купил английскую краску фирмы «Тэтчер». Представления не имею, как они обходят блокаду, но её в продаже много, и на качество пока никто не жаловался.
   Поговорили на отвлеченные темы. Ник поздравил соседа с выдающимся успехом СССР, на что тот упредительно поднял ладонь, и шустро сбегал в дом, откуда вернулся с запотевшей бутылкой русской водки из холодильника, парой чистых рюмок, и тарелочкой с нарезанным копченным салом, ветчиной, сыром и жаренными креветками.
   – Я помню, Николас, что вы не пьяница, – пояснил он на своем правильном, но несколько «скудном» английском, – Я и сам не большой любитель, если честно. Я сегодня один в увольнительной, все мои коллеги заняты, а отметить такое необходимо. Просто, понимаете, к сегодняшнему дню вела очень долгая дорога. И не все товарищи, к сожалению, дошли до её конца. Сейчас я, конечно, очень рад. Но я вспоминаю про них. Про всех тех, кто страстно мечтал услышать сегодняшнюю новость, кто должен был быть сейчас там, на Байконуре, но не дожил… Их было много, товарищ Фрезер, в том числе таких, кто мечтал о космосе еще во времена первых наших ракет. Многие из них прошли войну, голод, и другие тяготы, но сохраняли мечту до последнего вздоха… Сегодня я просто не могу не выпить за них.
   Нику ничего не оставалось, как молча, не чокаясь, поднять рюмку вместе с соседом. Холодная водка пошла на удивление хорошо, а, закусив крупной креветкой, зажаренной с чесноком, Ник убедился, что идея закуски после хорошей выпивки – отнюдь недурна. Было даже странно, что американцы её, в основной массе, игнорируют.
   После этого ритуала дело пошло на лад. Они, путая языки, но, почему-то, отлично друг друга понимая, рассказывали друг другу про свою жизнь, про то, как это необычно – жить с сознанием того, что вскоре люди начнут колонизировать новую стихию (у обоих не было ни малейших сомнений относительно того, что это произойдет в ближайшие годы). Выпили за Гагарина лично, за разработчиков ракет, за Генерального Конструктора, потом за какого-то маршала Неделина, затем за Никиту Сергеевича Хрущева (лицо соседа явственно скисло, но тост он поддержал без возражений). Потом – за победу над мировым капитализмом и наступление коммунизма, а также мира во всем мире. Чтобы, стало быть, люди летали на ракетах в иные миры, а не пугали ими друг друга до поноса. После этого Екатерина Александровна, супруга Николая Ивановича, высунулась из дома, слегка отругала мужа за то, что тот держит гостя во дворе, и Ник не успел оглянуться, как оказался за семейным столом, на котором оказался огненно-алый борщ, со сметаной, присыпанными чесноком пампушками и зеленью, потом – запеченная индейка, салаты и другие вкусности. К удивлению Ника, большую часть этого роскошества хозяин приготовил сам.
   Под борщ выпили за кота Леопольда. Под заливного тунца и лангустов – за лису Злату. Под индейку – за шимпанзе Хэма. Под запеченную под сыром картошку, острые маринованные закуски (Николай Иванович готовил их, как и многое другое, самолично) и, наконец, фрукты – за всех прочих, не столь знаменитых, зверей, которые героически прокладывали людям дорогу в космос. Когда из школы вернулись Джозеф, и сын Червяцовых, Вячеслав, оба тоже оказались за столом, тем более, что на нем как раз оказался торт и фруктовый десерт. В конце концов, вернулась с работы и Салли. Убедившись, что Ник уже успел должным образом «напраздноваться», она махнула рукой, и поддалась на уговоры Екатерины, тоже «дернув» вместе с ней пару рюмок наливки. Кажется, пили еще за космос, за советские ракетные войска на страже мира и труда, пели какие-то советские песни, которых Ник не знал, но, почему-то, очень быстро стал подпевать как родные, старательно вытягивая: «Artilleristy, Stalin dal prikaz! Artilleristy, zovet otchizna nas!». О том, насколько забавно звучит эта песня в исполнении американца немецкого происхождения, да еще и троцкиста, он, как-то не подумал.
   Ник, вокальными талантами не блиставший, и сам спел простенькую рабочую песенку «Solidarity Forever», которую, к его удивлению, Николай Иванович знал, и без труда подхватил. Оказывается, в СССР её исполняла одна из этих новомодных фолк-металл групп, «Танкоград», из уральского города Челябинска.
   Потом вышли смотреть фейерверк. На радостях, кто-то из городского начальства распорядился, и был отстрелян весь запас ракет, отложенный на 26 июля. В ночное небо над Ольгином взвились яркие огненные стрелы работы китайских мастеров, которые разрывались в поднебесье густыми гроздьями. Все жители окрестных кварталов высыпали во дворы, и громко ликовали и хлопали в ладоши с каждым разрывом. В Гаване, Сантьяго, Санта-Кларе и других городах устроили карнавалы, которые показывали по телевизору в прямом эфире. Но это Ник уже помнил весьма и весьма смутно…
   Утро Ник встретил хуже, чем могло бы быть, но куда лучше, чем предполагал. Видимо, сказывалась его общее окрепшее здоровье, качественное русское пойло, почти не содержащее сивушных масел и иных вредных примесей, да и общая культура питья, включающая в себя аппетитные и сытные закуски. Голова почти не болела. Правда, Салли, которая, по сравнению с мужем, отпраздновала триумфальный прорыв человечества почти «всухую», изрядно страдала, и ругала ягодные настойки Червяцовых, исключительно вкусные, но весьма коварные, почем свет стоит. Когда Фрезеры уже успели привести себя в порядок, из своей спальни, зевая, вышел Джозеф, и полюбопытствовал, от чего это мама и папа проснулись в такую рань, если еще вчера по телевидению и радио выступал товарищ Нуньес Хименес, и сообщил, что завтрашний день, 13 апреля, в честь исторического полета Гагарина, на Кубе объявляется выходным. В Гаване планируется пресс-конференция советского посла, и некоторые другие мероприятия. Ник и Салли переглянулись: не было сомнений, что правительство просто решило «узаконить» то, что свершилось, так сказать, явочным порядком. Скорее всего, большая часть населения сегодня в любом случае утратило работоспособность… Ну, и, кроме того, можно было предположить, почему с обращением выступил Хименес: надо думать, команданте Кастро проявил солидарность с большей частью населения острова…
   Поэтому, после завтрака было решено позвать соседей на семейный отдых, на пляж Гуардалавака, до которого ехать было не так уж далеко, всего 40 км. Николай Иванович и Екатерина Александровна согласились – оба были свободны, хотя перед этим хозяин заставил Ника выпить холодного огуречного рассола. Особенной нужды в этом не было, и выглядел рассол мутным, неаппетитным и весьма варварским, однако, попробовав прохладный душистый напиток с плавающими зубчиками чеснока и смородиновыми листиками, Ник нашел его весьма и весьма вкусным, и даже спросил рецепт. Вообще, Николай Иванович выглядел немного смущенным.
  
   – Простите меня, немного я не сдержался, – виноватым тоном признался он, – Я, в последний раз, так основательно надирался в 42-м, и тогда чуть в снегу не замерз по глупости. Переболел пневмонией, но дело не в том. Очень было стыдно перед бойцами. С тех пор, до вчерашнего вечера, больше двух рюмок не выпивал, и далее не буду…
   Ник понимающе улыбнулся, и ответил, что все в порядке, мол, он и сам от себя ничего подобного не ожидал, просто новость была слишком уж ошарашивающая.
   После этого обе семьи «упаковались» в тесный «Ребел», и отлично скоротали нежданный выходной на море, за купанием, рыбалкой и загоранием. Лежа в шезлонге, Ник не выпускал из рук планшета с карандашом, и, время от времени прибегая к помощи супруги, намечал эскизы заряжаемой с казны мортиры отстрела осветительных и дымовых маркерных мин для «летающей батареи». Выходило, что лучше всего будет сделать её с нуля, не прибегая к переделке миномета, и большую часть деталей изготовить из легкого сплава. Задуманная конструкция получалась удобной и простой, вполне доступной для обслуживания одним радистом, вот только Ника смущала одна особенность: она не исключала возможности заряжения миной с полным зарядом. И если какой-нибудь остолоп попробует это сделать, вся конструкция вполне могла развалиться. Приделывать же к ней специальные буферы гашения отдачи казалось неуместным излишеством, увеличивающим вес и усложняющим конструкцию. Над этим стоило поломать голову. Такого рода комбинированный отдых, совмещающий полезное с приятным, пошел Нику весьма на пользу, не только ликвидировав последствия пьянки, но и прибавив новых сил.
   Зато уже 14-го с утра к Фрезерам постучался Патрис Эрейера, и, смущенно извинившись за ранний визит, вручил Нику повестку. Ему приписывалось в самое ближайшее время явиться в сборный пункт интербригады «Билл Хейвуд» на окраине города Карденас, и приступить к обязанностям каптенармуса, в связи с введением режима повышенной боеготовности. Делать было нечего. Попрощавшись наскоро с побледневшей Салли и ничего не понимающим Джозефом, Ник собрал вещи, в том числе чехол с винтовкой и рюкзак с формой, сел в машину, и, заехав за тремя сослуживцами, живущими в Ольгине, и не имеющими своих машин за полной ненадобностью, поехал к месту назначения.
   Когда добрались до Карденаса, там уже, вовсю, кипела бурная деятельность. Командующий бригадой, молодой капитан Луис Медина, бегал как ошпаренный, гоняя ротных, и требуя немедленной явки личного состава. Личный состав стягивался со всего острова довольно неспешно – к часу, когда Ник припарковал свой «Ребел» у ворот базы, собралось меньше половины. Командир роты Ника, усталый бывший морской пехотинец Джек Линкольн, по гражданской специальности – инженер-строитель, тут же заставил Фрезера, и всех троих прибывших вместе с ним товарищей, живо шуровать в оружейку, и начинать готовить вооружение к выдаче. Бойцов роты тяжелого вооружения на месте вообще не обнаружилось, кроме её командира, Билли Найта, и одного кубинца по имени Хосе Игнасио, живущего поблизости в Карденасе. Поэтому на Ника, волей-неволей, легла, также, задача приготовить к немедленному использованию все четыре имеющихся 82-мм миномета, станковые пулеметы Браунинг М1919А4 и два безоткатных орудия Б-10. Ничего сложного в этом не было, их устройство и правила эксплуатации Нику были отлично знакомы, но, из-за нехватки рук, выверка прицелов, проверка состояния узлов и механизмов заняли много времени. Поэтому, когда артиллеристы бригады, с явными следами недавних возлияний на лицах, явились, таки, в расположение, Ник с преогромным удовольствием передал их матчасть в их распоряжение, а сам занялся стрелковым оружием, с которым возни тоже хватало. Только отдав распоряжения двум помощникам и ученикам, американцу и мексиканцу, Ник нашел время, чтобы переодеться.
   Униформа интербригады была сшита на Кубе, но из качественных материалов, закупленных на средства Интернационала. Модель была разработана с учетом последних веяний западной «военной моды»: китель и мешковатые брюки были удобными, имели множество карманов, в том числе и с ИПП, вентиляционные клапаны и сетчатые вставки в паху, на плечах и подмышками. Окраска была стандартная для кубинских вооруженных сил, четырехцветный тропический камуфляж, разработанный советскими специалистами. Ременно-подвесная система из брезентовых ремней, со стандартными подсумками FAL, флягой в чехле, штыком в ножнах, фонарем и сухарной сумкой была песочной по окраске. Основной причиной выбора было нежелание походить, особенно издалека, на вероятного противника, хотя оливковую ткань на Кубе достать было куда проще. По сравнению с обмундированием РВС, форма Интербригады была, все же, попроще. Фасон одежды был несколько «вторичен», его разработали с оглядкой на американский, считавшийся на Западе лучшим, разве что, немного изменив, добавив удобства и внеся отличия в силуэт бойца. Подвесная система была почти точной копией М41, оба ранца, большой и малый, использовались французского образца, а обувь представляла собой штатные ботинки чехословацких парашютистов. Шевроны, знаки различия и нашивки крепились на «липучках».
   Регулярные части РВС уже переходили на форму советского образца, которую Ник, как и большинство его товарищей, считал куда более современной и продуманной. Она шилась из прочной, стойкой к износу, но при этом легкой армированной ткани, и учитывала не только удобство ношения собственно формы, но и снаряжения, в том числе, бронежилетов с интегрированными разгрузочными системами. Причем, все это, благодаря хитрой системе подвесов, утяжек, застежек-липучек и «молний», можно было удобно подгонять по размеру и боевой задаче. Ботинки, прочные, с кожаным низом и брезентовым вентилируемым голенищем, чрезвычайно удобными крючками шнуровки из прочного пластика, не перетирающими шнурки, и «липучками» фиксации, а также подкладкой с сетчатой потоотводящей мембраной, тоже были настоящей мечтой военного, да и просто любого человека, много времени проводящего на ногах. Помниться, особенно впечатлили Ника встроенные в форму наколенники и налокотники, убирающийся в подкладку панамы накомарник, а также пластиковые кровоостанавливающие жгуты, вшитые прямо в ткань: настолько продуманной была советская униформа. Сейчас лишь милисианос ходили в старой оливковой форме, донашивая прежние запасы РВС (которые, в свою очередь, являлись по большей части обносками дореволюционной армии). Кроме того, старая форма осталась в качестве парадной, напоминая о днях повстанческой войны. У Ника тоже был такой комплект, хотя в парадах вместе с «барбудос» участвовать, еще, не доводилось.
   Затянув шнуровку ботинок, Ник попрыгал на месте, убеждаясь, что все застегнул правильно и ничего не болтается, после чего напялил кепи, и двинулся к месту своей боевой работы. Правда, делать там оказалось, неожиданно, почти и нечего: помощники сноровисто, без ошибок, заканчивали набивать пулеметные ленты, а все вооружение бригады лежало в пирамидах, готовое к употреблению. Так что Нику ничего не оставалось, как присесть за стол, и заняться собственной винтовкой, привычно поругивая про себя систему Гаранда за хитрую схему разборки. Он, как и все остальные члены бригады, получил в свое распоряжение переделочную винтовку, которой присвоили индекс «Rifle de infantería M-1 modelo de 1961», или, как говорили чаще, «Тип 61». Как и раньше, Фрезер получил винтовку стрелка-охотника (casador), оборудованную оптическим прицелом ПУ, устанавливаемым на вновь изготовленное крепление советского типа ПКЗ, щелевым пламегасителем, и накладкой на приклад для удобства стрельбы с оптикой. Ночного прицела ему, к сожалению, не досталось: советские прицелы НСПУ были в огромном дефиците, и отправились спецназу, настоящим снайперам-дальнобойщикам и другим серьезным людям. Вообще, с ночной оптикой в интербригаде дела обстояли неважно: на всех имелось лишь четыре 1,5-кратных ночных монокуляра у командиров рот, два таких же монокуляров в распоряжении штаба, и два прожектора инфракрасной подсветки с тяжеленными ранцевыми аккумуляторами. Правда, осветительных мин для минометов было в достатке.
   В два часа Джек Линкольн скомандовал общее построение. Интербригада достаточно быстро и слаженно, все-таки, сказывались месяцы тренировок, выстроилась под палящим солнцем на пыльном плацу, который помнил еще «Диких Всадников» Рузвельта, перед флагштоками, на которых висел национальный кубинский флаг, флаг РВС, и алый флаг бригады, со стилизованным кулаком, серпом, молотом и подписью.
   «Немного нас, однако», – машинально отметил Ник, окинув ряды взглядом. Это было не трудно, будучи одним из самых высоких, он стоял с правого края шеренги, рядом с ротным командиром. Всего, в интербригаде числилось 253 человека, из них – 16 кубинцев, 22 мексиканца и 215 американцев, разбитые на пять рот, из которых три были стрелковые, одна – «тяжелого вооружения», и одна – «рота управления», включающая в себя штаб, взвод связи, саперное отделение, медицинский взвод и технические службы. Помимо шести батальонных минометов и двух Б-10, в каждой роте имелось по два таких же миномета, по шесть М-20 «Супербазук» и по четыре переделанных Браунинга М1919А4 в ручном исполнении. Ездили на дюжине грузовиков ЗиС-151 и пяти БТР-40 советского производства, вооружение которых было усиленно установкой пулеметов ДШКМ чехословацкого производства, на турелях. Эти пять крупнокалиберных пулеметов составляли и основу противоздушной обороны, более сложные спаренные и счетверенные установки были дефицитом, и бригаде не достались. Насыщенность тяжелым вооружением была, по современным меркам, довольно низкая, весьма слабым было саперное обеспечение и оснащенность средствами разведки. «Батальоном» это воинство можно было назвать, разве что, по кубинским меркам. Тут и «полки» схожей численности имелись. Почти все бойцы имели не одну, а две, или даже три специальности.
   Разумеется, иностранцев на острове было куда больше. Но часть из них (как Фред Холстед) успешно служила в других подразделениях, некоторой части кубинское правительство не настолько доверяло, чтобы вооружать и готовить, а большинство, просто-напросто, считались более полезными на мирной работе, по основным специальностям. В сущности, к таковым относился и Ник. Сьенфуэгос, Аугусто Санчес, Гевара, да и оба Кастро, периодически выказывали недовольство тем, что некоторые специалисты, такие как Ник, или тот же Джек Линкольн, тратят свое время на тренировки и рискуют на них здоровьем, не говоря уж о том, чтобы гнать их в бой, буде таковой случиться. Опытных бойцов на Кубе хватало (хотя они и имели, в своем большинстве, весьма специфический партизанский опыт), а вот со специалистами была беда. Но тут коммунисты просто шли на принцип, каждый на свой лад. Ник, к примеру, считал неправильным отсиживаться за чужими спинами, тем более, что в случае неудачи от беды отвертеться все равно не получиться, куда прикажешь деваться с блокированного острова?! Так лучше встретить эти беды в хорошей компании, с оружием в руках. Джек же осознавал, что был одним из немногих подготовленных солдат среди коммунистов-эмигрантов, а в «кожаных шеях» его приучили к упрямству, твердолобости и храбрости. Неудивительно, что вскоре бывший «ганни» стал командующим роты. Тем более, что «рота» эта по численности была чуть больше штатного взвода в Корпусе…
   Наконец, к построению вышел командир бригады Медина и его заместители, Ричард Финк и Эрнандо Гомес.
   – Рад вас видеть, товарищи бойцы! – приветствовал всех, наконец, капитан Луис Медина, выслушал невнятный, но воодушевленный ответ хором, и перешел на английский язык, который отлично знал, – Товарищи! Правительство Кубинской республики поставило перед нами задачу: во всеоружии ожидать возможных враждебных действий контрреволюционеров и империалистов! Есть информация, что противник готовит крупные диверсии, не исключается и возможность интервенции. Поэтому, в ближайшие дни, нам придется нести службу в усиленном режиме, жить вне казарм в полевом лагере, и быть готовыми немедленно вступить в бой. Уверен, все понимают, что для этих неудобств и отрыва от семей есть очень веские причины. Все вы – добровольцы, и правительство республики особо на вас рассчитывает. За истекший год вы все неплохо подготовились, и стали настоящими солдатами. Поэтому и я уверен, что вы не подведете ни меня, ни Республику.
   После построения пообедали, Ник с помощниками организовал выдачу оружия и боеприпасов, после чего все отработанно загрузились в кузова ЗиСов и бронетранспортеры, и двинулись в путь, в полевой лагерь, разбитый где-то в лесу. Держались все, по наблюдениям Ника, весьма браво, но чувствовалась нервозность. Кажется, не только его одного терзали нехорошие предчувствия.
  
   … Идея поездки на Кубу, с целью инспекции тамошнего отделения СРП и встречи с руководством республики, вынашивалась руководством партии давно, однако, воплотить ее в жизнь было не так уж просто. В первую очередь, дело было в огромном объеме работы, упавшем на Кэннона, Доббса и всех остальных в раках операции «Исход». А ведь помимо масштабного «переселения» возникало немало иных дел. Например, требовалась помощь вновь организуемым ячейкам «Гражданской Самообороны» Ньютона и Сейла. Чернокожие юноши и девушки записывались в них весьма охотно, но проблема квалифицированных кадров стояла у СГ едва ли не острее, чем на Кубе сразу после революции. Большая часть свежеиспеченных активистов были едва грамотны, и, общаясь с ними, более опытные товарищи из СРП и американской Компартии едва верили, что те, строго говоря, были такими же американцами, что и они сами. Немало молодых людей приходило из «Нации Ислама», поняв, что расизм и исламский фундаментализм делу освобождения помогут мало, некоторых коммунисты успешно «переманивали» из «Движения за гражданские права» Кинга. Несложно было представить, какая каша царила в голове у совсем еще юных, 15-17 лет, чернокожих баптистов и мусульман. Чтобы решать проблему комплексно, коммунисты создали сеть некоммерческих организаций, основным задекларированным направлением деятельности которых была благотворительность в бедных кварталах. Там предполагалось обучать будущих чернокожих коммунистов азам подпольной работы, приемам агитации и пропаганды, готовить будущих администраторов и технических специалистов. Работать там согласилось как множество образованных коммунистов, имеющих склонность к педагогике, так и многие просто либерально настроенные люди, считающие дело просвещения бедняков своим гражданским долгом. Основные цели организации от последних, естественно, благоразумно скрывались. Но дело несколько стопорилось из-за общего низкого уровня образованности контингента. Многих, причем, отнюдь не глупых молодых людей, предварительно пришлось учить элементарным чтению и письму. Немалую помощь в создании образовательно-агитационной сети Гражданской Самообороны оказала набирающая популярность «Церковь Спасения», которая бесплатно предоставляла помещения, выделяла образовательные гранты наиболее одаренным ученикам, и даже организовывала отправку абитуриентов за границу, преимущественно, в Университет Дружбы Народов в Александрии. Туда, к примеру, в 1961-м поехал учиться сам Хьюи Ньютон. Это позволяло коммунистам в перспективе получить необходимое количество качественных специалистов, не только лояльных и преданных идее, но и имеющих ценные навыки. Разумеется, касалось это не только чернокожих, просто с ними проблем было больше всего из-за многолетней политики расовой сегрегации.
   С военными специалистами ситуация была еще более сложная. СГ, изначально, создавалась как сеть отрядов местной самообороны. СРП, тоже, постепенно милитаризировалась, что было продиктовано растущим давлением со стороны ультраправых, минитменов, ККК и других схожих структур. Но квалифицированных бойцов, не просто умеющих стрелять куда-то «в сторону противника», но и осознающих суть боевого управления отрядом, планирования операций и их обеспечения, у коммунистов было очень мало, а по сравнению с правыми – просто ничтожное число. Некоторую часть добровольцев отправляли на обучение в Гватемалу и на Кубу, но тамошние инструктора были перегружены созданием национальных армий, и могли принять совсем немного курсантов, даже если обучение щедро оплачивалось. Джозеф Хансен, используя свои связи в Мексике, смог найти и завербовать некоторое количество профессиональных военных оттуда и из других стран Латинской Америке, имеющих левые взгляды и достаточно квалифицированных. Это позволило создать на территории штатов Сонора и Чиуауа нечто вроде универсальных учебных центров по подготовке боевиков и командиров, маскируемых под базы наемников, в Центральной Америке весьма многочисленные. Аналогичный лагерь был создан, также, в Канаде, уже специалистами из английской CASA, в сотрудничестве с канадской Лигой Социалистического Действия (LSA-LSO). Канадская партия была довольно малочисленной, хотя и существенно усилилась за счет притока молодежи в начале 60-х. Во многом, популярность коммунистов росла за счет безоговорочной и активной публичной поддержки кубинской революции. Конгресс в Лондоне позволил, хотя и не без труда, примирить все более или менее многочисленные троцкистские группы в стране, ранее пребывающие в острой полемике и соперничестве. Лидеры канадской компартии, Берт Кокран и Эрни Тейт, сумели в короткие сроки не только поставить перед партией новые задачи, но и добиться того, что в партию стали приходить новые люди. Тактика была, что называется, типовой: организация кооперативов и малых народных предприятий на равных паях, создание средств СМИ, в первую очередь, коммерческого типа, агитация которых не была прямой и явной. С февраля в Канаде заработало вещание британской телевизионной сети GBCT. Канал ONN в Канаде вещал из собственных телецентров, поэтому GBCT тут стал совершенно самостоятельным каналом. Персонал был целиком местным, и на 9/10 состоял из местных коммунистов и сочувствующих. Между прочим, среди новых членов партии было немало молодых людей из семей украинских, венгерских и польских эмигрантов, что открыло новый фронт работы, в первую очередь, на подрыв позиций украинских, венгерских и польских националистов, которые вели в Канаде и США антисоветскую и антикоммунистическую агитацию. Английская РСЛ тоже помогала в этом деле. Так, в Канаде было развернуто полноценное подразделение службы собственной безопасности. Между делом, в порядке обучения кадров, как местных, так и собственных, CASA провела в Канаде несколько операций против бывших нацистских военных преступников.
   Так, осенью 1960-го ими был похищен Владимир Катрюк, один из палачей Хатыни и участник иных многочисленных расправ с мирным населением Украины и Белоруссии. Найти Катрюка удалось по случайности: француз, из его бывших сослуживцев по Иностранному Легиону, вступил в один из канадских жилищно-производственных кооперативов, и рассказал знакомому сотруднику CASA про всех знакомых, которых считал связанными в прошлом с нацистами, в том числе и про скромного пасечника из Ормстауна, что в провинции Квебек. Проверка и консультация с представителями Коминтерна подтвердила догадки. Операция не была особенно сложной: Катрюк давно уже уверовал в свою безнаказанность и преспокойно жил с супругой в довольно уединенном месте, вдалеке от соседей. Нацистского палача удалось успешно выкрасть и передать советской стороне для суда (АИ, к моему большому сожалению).
   Зимой ликвидировано было, также, несколько деятелей дивизии СС «Галичина», полицейских и охранных подразделений: Ладислаус Чижик-Чатари, бывший палач в гетто словацкого города Кошице, Гельмут Оберландер, Иохан Дюк и Эрикс Тобиас, служившие в "Эйнзатцкоммандо-10А", которая действовала на юге Украины и в Крыму, Имре Финта, венгерский фашист, который руководил депортацией евреев в лагеря смерти и некоторые другие. Большинство из них не вело активной антисоветской агитации, и сидело, что называется, ниже травы и тише воды. Всего, на территории Канады и США проживало, как минимум, несколько тысяч человек, подозреваемых в военных преступлениях и откровенно покрываемых властями. Естественно, ликвидации и похищения одобрялись лишь в отношении тех, чья вина была на 100% доказана, с обращением за консультациями в КГБ СССР по секретным каналам связи и тщательным расследованием на месте. В ведомстве Эдварда Лаймона посчитали, что лучших «учебных мишеней», чем нацистские преступники, для начинающих подпольщиков не найти. Помимо естественного желания коммунистов поквитаться с фашистскими подонками, это позволяло легко и без всяких внутренних противоречий мотивировать новобранцев. Заодно, были опробованы кое-какие методики, которые в CASA знали только на уровне теории. Опыт полностью самостоятельно проведенных расследований и специальных операций позволил существенно поднять уровень службы. После «обкатки» в канадских и американских операциях сотрудников, обычно, от греха переводили на оперативную работу в другие страны, чаще всего, в Австралию, Ирландию и другие страны Содружества.
   Несмотря на все эти меры, обучение боевого персонала осуществлялось не быстро. Слишком мало было опытных кадров, слишком много было желающих пройти обучение. Так или иначе, только своими силами решить этот вопрос не удавалось, в том числе из-за огромной потребности в военспецах, которую испытывал Интернационал в других «горячих» точках мира. В некотором роде, решением стало обращение к услугам ЧВК «Southern Cross», филиалы которого имелись и в Мексике, и в Канаде. Стоили их услуги отнюдь не дешево, фирма считалась одной из самых солидных на рынке, однако, путем изрядного напряжения, удалось нанять должное количество инструкторов. Репутацию ЧВК полностью подтвердила: качество преподавания было на уровне лучших тренировочных центров войск специального назначения в мире. В течении 1961-го и 1962 годов боеспособность отрядов Гражданской Самообороны и боевых секций СРП заметно возросла. Отныне и те, и другие, стали вполне в состоянии оказать достойное сопротивление в случае угрозы со стороны правых головорезов.
   Разумеется, не забывали коммунисты США и о традиционной партийной работе. Вовсю шло издание литературы, газет и журналов. Велись постоянно действующие марксистские кружки, рабочие, студенческие и профсоюзные. Осуществлялись публичные митинги против расовой сегрегации, ущемления трудовых прав рабочих (особенно острой в этот период стала проблема рабочих мексиканского происхождения, «чиканос»), в поддержку Кубы и Гватемалы, против военных приготовлений кубинских эмигрантских кругов, которые почти открыто поддерживало правительство Кеннеди. По образцу работы, проведенной в Ирландии, были организованны местные коротковолновые радиостанции, музыкальной и новостной направленности, ведущие «скрытую» пропаганду. Правда, эффективность подобной агитации была ниже, чем в Англии, Ирландии, Италии или на Цейлоне: поскольку массовое создание кооперативов было осложнено, во многом самая изощренная агитация пропадала впустую, не подкрепляясь материальными свидетельствами правоты коммунистов. Правда, эти станции приносили хорошие деньги, и кое до кого, все-таки, им удавалось достучаться – приток новых кандидатов в члены партии и сочувствующих был не сказать, чтобы «массовым», но достаточно стабильным.
   Главным образом, в партию шли молодые люди, не желавшие и вписываться в откровенно хищническую систему капитализма, и впустую тратить жизнь в среде битников, «новых левых» и иных «беззубых» представителей контркультуры. Конечно, такой контингент не отличался ни особой идейной стойкостью, ни ценными навыками, но благодаря координации с Интернационалом, молодежь не мариновали впустую на заседаниях и кружках, на которых бесконечно переливались из пустого в порожнее одни и те же «ритуальные заклинания» про «третью силу». Вместо этого, новые члены немедленно отправлялись на учебу, подвергались всесторонней проверке, отсеивая на ходу весь «шлак», и тут же направлялись в работу согласно способностям и склонностям, благо, её было невпроворот, как в самих США, так и по всему миру. Для большинства из них начиналась отнюдь не легкая, но интересная и полная ярких переживаний жизнь, ничуть не похожая на стандартный жизненный путь типичных представителей «среднего класса». Пожалуй, именно это влекло молодежь к коммунистам в первую очередь…
   С другой же стороны, власти тоже повышали прессинг. Ведомство Гувера было инертным, отличалось весьма неоднородным профессионализмом сотрудников, к тому же стареющий и истеричный руководитель с авторитарными замашками откровенно вредил его работе, будучи более всего озабоченным не борьбой с преступностью, а задачей затыкания рта всем, кто подвергал его хотя бы осторожной критике. Но и там приходили новые люди, способные к обучению, анализу и инициативным действиям. Операции, осуществляемые в рамках COINTELPRO, становились все изощреннее, в их планировании явно чувствовалось творческое начало и хорошие вложения. Вместо тупых «лобовых атак» на прогрессивные организации, ФБР стала действовать куда тоньше. Так, они создавали фиктивные ячейки партий, в том числе имеющие в составе искренних и не о чем не подозревающих людей, и начинало распространять от их имени листовки с откровенно провокационным содержанием. От лица видных деятелей публиковались фальшивые «признания» в предательской работе на советскую разведку, гомосексуализме, наркозависимости, преступном прошлом. Потом, конечно, печатали и опровержения, дабы оградиться от судебных исков – на последней странице мельчайшим шрифтом. Через желтую прессу распространялись «достоверные» истории о повальной распущенности, наркомании и пьянстве левых, причем, стереотипы эти приписывались вообще всем, кто мог назвать себя левее Гарри Трумэна. Атаке подвергались и кооперативы, с большим трудом создаваемые коммунистами (преимущественно, на Среднем Западе и в штате Мичиган), а также созданные анархо-синдикалистами производственные предприятия-общины. На них обрушивались, одновременно, Налоговое Управление, «желтые» профсоюзы, проверяющие органы и мафия. Постоянно осуществлялись попытки внедрения в партию, вербовки её действующих членов, особенно тех, кому были доступны списки состава первичных организаций и контакты сочувствующих. Наиболее эффективно ФБР действовало против «сталинистской» коммунистической партии, поскольку она, как и раньше, пребывала в статусе приоритетной цели (и немало делала, чтобы в таковом качестве оставаться). Но доставалась и всем остальным. После открытого письма кубинской ячейки СРП, в США началась настоящая травля коммунистов, которая, кроме всего, цепляла и массу ни в чем не повинных людей. Бывшие члены коммунистических или социалистических партий, думать забывшие про партийную деятельность, их друзья и родственники, приятели по работе или учебе, а то и вовсе случайные люди начинали, вдруг, получать анонимные письма с угрозами от минитменов или других, столь же симпатичных организаций. Наводку ультраправым давало все то же Бюро.
   К некоторому удивлению самих Кэннона и Доббса, развернутые репрессии не приводили пока к оттоку членов организации. Напротив, все руководители первичек докладывали о возросшем уровне солидарности, внутреннего доверия и решительного настроя в целом. Помощь англичан из РСЛ и Коминтерна в организации службы собственной безопасности, в виде детективных агентств «Феникс» в Нью-Йорке, «Сфинкс» в Чикаго и «Пегас» в Сан-Франциско, оказалась весьма действенной. Было выявлено большое количество внедренных агентов и завербованных источников ФБР в партии, предотвращено несколько крупных провокаций. Как и CASA в Британии, агентства СРП, помимо основного назначения, зарабатывали неплохие деньги на подрядах по детективной и охранной деятельности. Кроме того, беря пример с федералов, сыщики «Сказочных существ» провели, в порядке пробы, ряд операций по дезинформации ФБР, провоцируя местные управления в Нью-Йорке и Бостоне на проведение нелегальных акций против СРП и USCP. Схема была сложной, и включала в себя несколько изощренных подстав, анонимные доносы, подкуп полицейских и многое другое. Результат превзошел все ожидания: привыкшие к безнаказанности фэбээровцы влезли в ловушку, что называется, с головой. Это позволило получить неопровержимые доказательства их нелегальной деятельности, которые немедленно и с чувством глубокого удовлетворения были вброшены в СМИ.
   Скандал получился неимоверный по масштабам. «Жертвами» подстав ФБР стали не коммунисты, а тайно им сочувствующие уважаемые деятели науки, поэтому возмущение охватило не только левых журналистов и политиков, но даже ряд весьма солидных консервативных изданий и обозревателей. В сущности, оно и понятно: никому не понравится, если агенты государственного бюро смогут подбросить вам наркотики и детскую порнографию под кровать! Примерно месяц пресса и телевиденье буквально «препарировали» ведомство Гувера, вспомнив им разом все хорошее, в том числе и то, что казалось давно забытым. Масла в огонь добавило и издание в Канаде книги некоего отставного фэбээровца под псевдонимом «Лири Фокс», «Как я работал в ФБР, или Сказки дядюшки Гувера». В ней подробно, с фотокопиями документов, ссылками на архивные фонды и фотографиями персоналий, разбирались многочисленные провалы ФБР, фальсификации расследований, публичное вранье в прессе, служебные преступления и примеры вопиющей некомпетентности. Написана она была очень хорошо, живым языком, и была щедро сдобрена меткой иронией и сарказмом. Но при этом, книга являлась вполне научной работой, оформленной по всем правилам, снабженной приложениями, ссылочным аппаратом и списком источников (большая часть из которых была представлена периодикой и архивными документами). Книга быстро стала бестселлером, контракты на издание стали наперебой заключать ведущие американские и европейские издательские дома. Готовилась она и к изданию в социалистических странах. Гувер попытался отбрехаться через лояльные СМИ. Его утверждения о том, что на самом деле, никакой «Фокс» в ФБР не служил (Гувер отлично понимал, кто это такой, но, к своему стыду, не имел ни малейшего понятия, куда бывший сотрудник делся после бегства из Канады), а все его писания – не более чем ложь, и никакого «COINTELPRO» нет, и никогда не было, немедленно утонули в море общественного возмущения. Ответы на официальные запросы депутатов Конгресса подтвердили, по меньшей мере, существенную часть материалов книги. Вдобавок, несколько отставных ветеранов Бюро, включая Мэлвина Первиса, видимо, почувствовав нечто вроде угрызений совести, дали интервью прессе, в которых также весьма жестко критиковали Гувера, в первую очередь, за хроническое пренебрежение законом в пользу красивой отчетности. Гувер был вынужден дать отчет Сенатской комиссии, и в итоге, так и не признавшись в наличии программы нелегальных операций против американских граждан, секретным распоряжением COINTELPRO свернул. Кроме того, в ФБР прошел ряд переназначений и увольнений, десятки сотрудников потеряли работу, еще больше было понижено в должности. На некоторое время деятельность Бюро оказалась, фактически, дезорганизована этими перетасовками. Как писали близкие к Президенту источники, JFK был «чрезвычайно разочарован работой Гувера» и устроил ему приватную выволочку. Но с поста, все же, не снял: как и Ален Даллес, Эдгар Гувер пока оставался в числе «непотопляемых». В планах у Гувера созрела идея программы, аналогичной предыдущей, только, на этот раз, полностью выведенной за штат Бюро, базирующейся исключительно на частных и криминальных структурах. Это позволяло бы держать планы основных операций в ведении крайне ограниченного круга лиц, затруднило бы стороннему аналитику возможность привязки одних операций с другими, а в случае провала всегда можно было бы сослаться на дурную инициативу гражданских. Кое-какие наработки по этой теме уже были, и Гувер крепко досадовал на самого себя за то, что не додумался до подобного сразу. Впрочем, досадовал-то шеф ФБР на себя, а вот по-настоящему страдать пришлось его подчиненным.
   За всеми этими делами поездка руководства СРП на Кубу несколько раз откладывалась. В начале апреля Кэннону, Доббсу, Браверманну и Хансену удалось, все-таки, собраться вместе в Нью-Йорке, дабы обсудить текущие вопросы. Между делом, возникла идея: а что, если съездить на остров без всякой помпы и официоза, в рабочие дни, и, таким образом, увидеть деятельность партии, так сказать, в естественных условиях? К тому же, именно в первой половине мая у всех, кроме Браверманна, выпадали периоды относительного спокойствия. С одной стороны, самые трудные, сложно подъемные дела были, как будто, уже сделаны, с другой же – ФБР пребывало в состоянии разворошенного муравейника, и, хотя, безусловно, планировало новые гадости, с реализацией их пока не спешило по чисто техническим соображениям.
   Сказано – сделано. Кэннон и Доббс связались с товарищами на Кубе через мексиканское посольство. Холстед едва смог найти несколько минут, чтобы переговорить, и, хотя он очень рад был услышать товарищей, сразу признался, что времени у него, фактически, нет. Как офицер кубинской армии, он был по уши занят массой дел. Поэтому Фред предложил такую схему визита. Он договаривается с руководством насчет разрешения, «старики» приезжают на остров, их встречает один из немногих освобожденных партийных работников СРП Кубы, молодой партийный секретарь Джек Барнс и лидер кубинских троцкистов Эухенио Руис из небольшой, но активной посадистской группы с «типичным» троцкистским названием «Революционная Рабочая Партия» (РРП). Руис и Барнс организуют поездки по крупнейшим городам страны, встречи с товарищами, и прочие мероприятия. Поскольку Холстед очень сомневался, что руководство правительства найдет время для встречи до середины месяца, он предложил товарищам провести на острове короткий отпуск: пожить в кооперативном отеле в Санта-Кларе, целиком принадлежащим дольщикам-партийцам, съездить поохотиться на кабанов в Сьерра-Маэстра, и на водоплавающую птицу, на болота Сапата в провинцию Матансас. В последних мероприятиях составить им компанию оказался не против Эрнест Хемингуэй, с которым они познакомились в предыдущую поездку. Свое оружие брать, во избежание различных казусов, не рекомендовалось, к тому же, его хватало на месте (у одного Хемингуэя дома был настоящий арсенал для охоты на любую дичь, от суслика до слона). Когда же ситуация несколько успокоиться, Кастро, Гевара, Хименес и другие, наверняка, будут рады с ними встретиться, поскольку помнят предыдущий визит, и весьма благодарны партии за оказанную помощь.
   В конце концов, решено было такого плана и придерживаться. Трое партийцев сели на автобус, доехали через всю Мексику до Гватемалы, где сели на самолет до аэропорта имени Хосе Марти. 12 апреля 1961-го года Доббс, Кэннон и Хансен вновь ступили на кубинскую землю.
   Инспекция партийных ячеек и общение с кубинскими товарищами прошли, в целом, хорошо, хотя и не без накладок: кое-кого так и не удалось оторвать от работы, несколько человек, с которыми партийные лидеры хотели увидеться, оказались в командировках. Впрочем, учитывая, что визит был неофициальным, оно было и неудивительно. Из кубинских лидеров удалось очень кратко переговорить с Фабианом Эскаланте, руководителем новорожденных кубинских спецслужб. В основном, обсуждали вопрос, можно ли переправлять на Кубу американцев для получения специальной подготовки. Эскаланте отвечал уклончиво: американцам он лично доверял мало, ручательство СРП для него значило немного, поскольку он привык считать всех «троцкистов» и, вообще, коммунистов из партий, не входящих в Коминтерн, раздолбаями, чуждыми дисциплине. Оказалось, что совсем недавно, в январе, МГБ по наводке КЗР провинции Сьенфуэгос задержало четырех американцев, которые осуществляли действия, показавшиеся местным защитникам революции подозрительными: а именно, замеряли координаты местных промышленных предприятий и отмечали на карте ориентиры. На допросе задержанные называли себя членами СРП Кубы, и предъявили удостоверяющие документы, включая временные паспорта. Правда, запрос к Фреду Холстеду показал, что коммунисты оказались «ряженными»: ни в одной ячейке они не числились, и никто их ранее не видел, так что задержанные отправились в Гавану, в тюрьму, ожидать суда, и категорически отказались отвечать на любые вопросы. Можно было не сомневаться, что они были агентами ЦРУ. И, хотя СРП и американские эмигранты были тут не причем, сам Эскаланте был очень недоволен, что у всевозможной иностранной агентуры имеется на Кубе такая «надежная крыша», как членство в коммунистической партии. При этом он не отрицал огромной пользы от американских специалистов, и не считал нужным их изгонять, но честно высказал свое мнение, что лучше бы они жили в замкнутых анклавах, откуда выезжали бы только по разрешению КЗР. К тому же, замечал он, янки наверняка не станут такие анклавы бомбить, что позволит меньше беспокоиться о безопасности людей. Однако, правительство, в лице премьера, президента и большинства министров, проект не поддерживало.
   «Среди кубинцев тоже хватило предателей», – говорил Кастро на совещании правительства, – «И мы по, сей день, не знаем точно кто предатель, а кто – нет. Предатели были даже среди доверенных лиц, деятелей революции. Так что же, нам всех рассадить по клеткам?! Это глупо. На то нам и нужны спецслужбы, чтобы предотвращать шпионаж, заговоры и саботаж. Обращайтесь к этим людям, иностранцам, напрямую. Друзья Кубы, а тем более, лица, желающие стать нашими гражданами, будут сотрудничать, чтобы предотвратить последствия предательства. Это в их интересах. Если мы будем притеснять людей по признаку происхождения, и рассаживать по отдельным вольерам выходцев из США, Мексики, Гаити, Доминиканской республики, Никарагуа, Гондураса и Испании, если выделим в отдельную касту рожденных на Кубе, то наш режим будет не лучше, чем развел в свое время Батиста. Что скажут наши товарищи на такую черную неблагодарность?»
   Рассказывая про это Эскаланте морщился так, будто целиком съел лимон без сахара, очевидно, что точка зрения Фиделя была ему не очень близка. Однако, он был лоялен правительству, и признавал его резоны. В конце концов, его ведомству американцы-эмигранты тоже принесли немало пользы. Короче говоря, Эскаланте согласился устроить на Кубе секретную школу подпольщиков, но лишь тогда, когда проблема с кубинскими эмигрантами в США будет, тем или иным способом, решена. Уже сейчас было очевидно, что ЦРУ и эмиграция готовят интервенцию в ближайшие недели, сам Эскаланте считал, что она произойдет в начале мая. По итогам её разгрома, он и предложил строить дальнейшее сотрудничество.
   После визита в Гавану Доббс, Кэннон и Хансен посетили Сантьяго, после чего, вместе с Хемингуэем и его супругой съездили в горы, где постреляли кабанов. Писатель выглядел куда лучше, чем в прошлую встречу, подтянулся, и был оживлен и дружелюбен, однако, было видно, что на душе его отчего-то тягостно. Несколько раз он совершенно выпадал из общения, напряженно всматривался куда-то за горизонт, и замолкал, не объясняя своего поведения. Особенно бросилось это в глаза Доббса, когда на них с Эрнстом вышел крупный кабан, сильный и злобный зверь, и Доббс уже было собрался стрелять, но Хэмингуэй остановил его, и успокаивающим голосом попросил кабана: «Vete, antes de que el desastre haya ocurrido!» (уходи, пока не приключилось беды). Кабан, что характерно, послушался. На вопрос Доббса, в чем тут дело, писатель лишь улыбнулся, пожал плечами, и ответил: «Просто мне нее хотелось его убивать, а то, что я разговаривал с ним на здешнем языке совершенно естественно: это же кубинский кабан!».
   Доббс остался в недоумении: поведение было, мягко говоря, не особенно характерно для Хэма, все жилище которого, дом в поместье Finca Vigía в пригороде Гаваны Сан-Франциско-де-Паула, было увешано охотничьими трофеями.
   Его супруга, Мэри, вежливо пояснила гостям, что подобное поведение стало характерно для Эрнста с того самого времени, когда он окончательно бросил пить и принимать «лекарства». Он стал бодрее и здоровее, но какая-то неизбывная тоска стала его постоянной спутницей. Мэри надеялась, что со временем это пройдет. Добыча была неплоха: четыре крупных подсвинка и здоровенный секач, весом не менее полутора сотен килограмм, которого Хансен смог добыть из винтовки .30-го калибра с трех сотен ярдов. Хемингуэй очень хвалил этот выстрел, называя его лучшим, из виденных им с 1953-го, когда он был на сафари в Африке. На охотничьем барбекю, устроенном в честь встречи, писатель вел себя совершенно естественно, и гости на время забыли про его странности. После пикника с шашлыками, трофеи оставили в распоряжении егерей, которые должны были прислать лучшие куски мяса в поместье Хэма, а голову секача переслать в холодильнике таксидермисту в Гавану, чтобы Хансен мог забрать её с собой. Хэмингуэй и Мэри Уэлш поехали домой, а Доббс, Кэннон и Хансен – в маленький городок Сан-Блас в провинции Матансас, чтобы вскоре вновь встретиться, и пострелять уток на болотах. Ружья, четыре хороших двустволки .12-го калибра, Эрнест обещал привести с собой. Поскольку охоту на кабанов решено было повторить, у Кэннона, Доббса и Хансена остались винтовки, классические «Винчестеры» 70-й модели, правда, все разного калибра, и по дюжине патронов (больше для этой охоты, в сущности, и не требовалось). Хемингуэй с женой поехал на своей машине, лидеров СРП повез Джек Барнс на новеньком ГАЗ-69. Так они и разъехались, каждый навстречу своей судьбе. Когда трое пожилых американцев ложились спать в Сан-Бласе, в маленьком домике, принадлежащем личному другу Хемингуэя Бенисио, множество раз сопровождавшего писателя на охоту, на дворе уже смеркалось. Заканчивалась пятница, 14 апреля 1961-го года.
 
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"