Аннотация: Непридуманная история о русской итальянке
Иветта
Они обнялись и конечно разрыдались.
Маша крепко прижимала к себе Иветку и долго не отпускала. Сердце ныло от невыносимой жалости. Жалко было Иветку, себя, потерянного времени, которое у них украли, жалко ушедшей юности. Они не виделись одиннадцать лет.
* * *
...Когда Иветка уехала в свой сказочный городок Греве под Флоренцией, Маша осталась в своем сказочном Подольске под Москвой. Иветка вышла замуж за иностранца, а этот шаг у нас тогда, до разрушения строя, приравнивался к прыжку в пропасть. Полтора года ушло на добывание разрешения на брак и разрешения на выезд. "Авантюристка! Шарлатанка! - кричал на нее, наливаясь кровью, жирный мордатый овировец. - Ты будешь лишена гражданства! Ты никогда не увидишь мать! Въезд в Москву тебе будет запрещен!" Крики и угрозы сменялись в следующее посещение дружескими уговорами и отеческой заботливостью.
В институте ей тоже устраивали сладкую жизнь. Преподаватели, почти все,
притесняли ее, выслуживаясь перед ректором, которого хорошо накачали
сильные мира сего, а сокурсники, вернее, сокурсницы, изматывали нескончаемыми
советами - разумеется, из самых добрых чувств, - уберечь себя от страшных перспектив. После каждого такого промывания мозгов Иветка отходила в сторонку, вынимала из сумки записную книжку, вытаскивала фотографию Энрико
и успокаивалась. Сияющее белозубой улыбкой лицо говорило ей "люблю", и все окружающее пространство вдруг заполнялось прозрачной нежной дымкой, люди, стены, деревья, дома разъезжались в стороны, и посреди вселенной оставалось место только для них двоих. Насмотревшись на фотографию, она прятала ее, и легко настраивалась на сопротивление новой атаке.
Например, со стороны матери, Надежды Саввишны, и прежде вечно ноющей и причитающей, а теперь, когда ей стало известно твердое решение дочери уехать, и вовсе пребывающей в перманентно-обморочном состоянии. Отца у Иветки сроду не было - в буквальном значении этого слова: Иван Сергеевич ушел из семьи в тот день, когда отвез жену в роддом, оставив ей на память только свою фамилию: его невеста, не расставшаяся в первом, еще студенческом браке со своим звучным девичьим именем Наденька Орловская, с Иваном Сергеевичем превратилась в Надежду Саввишну Перепелкину. Был у Иветки старший брат Иван от первого брака мамы, по паспорту, между прочим, Ив - в честь знаменитого французского шансонье, посетившего Москву в год рождения Ивана и косвенно повлиявшего и на имя его сестрички Иветты, родившейся спустя пять лет. Надежда Саввишна была учительницей французского, и это оправдывало все ее тайные привязанности ко всему, что "a la France". Она и Иветку учила французскому. Ив, правда, был далеко, служил на Северном Флоте, а вот он, единственная родственная душа, как раз понял бы и поддержал Иветку.
Но все начавшееся когда-нибудь заканчивается.
Беготня и хлопоты, споры и сборы, казалось, подошли к концу. Но как раз
тогда, когда Иветта Перепелкина должна была защищать диплом, - она заканчивала факультет гражданского строительства Московского Архитектурного института, - именно в этот день и в этот час, когда она с указкой у кульмана должна была стоять перед госкомиссией, именно на это время она была приглашена в ОВИР получать разрешение на выезд.
Ну и очень хорошо! И прекрасно! - сказала себе Иветка. Свернула в рулоны чертежи и отмывки, забросила их на антресоль под нескончаемые пришепетывания матери и поехала на Чернышевского, к красномордому. Получив у майора паспорт, она вежливо поблагодарила его, пообещав никогда не забывать, как много он для нее сделал. И без диплома села в самолет рейсом Шереметьево-Фьюмичино, Рим, и без диплома пала в объятия своего Энрико.
* * *
И вот теперь:
- Машка! Маруся! Ты приехала!
- Иветка! Княжна!
И снова в слезы...
* * *
Княжной Иветка стала еще на втором курсе.
Архитектурный - это, конечно, не Репинское и не Строгановка даже, но пленэры и у них практиковались, и иногда, в охотку, Иветкина группа гуртом отправлялась не в Сокольники или в Измайловский, а в Третьяковскую - помалевать с шедевров. И вот однажды Гриша-Глубинка (невольный номенклатурщик из Воркуты, не подозревавший, что стал студентом престижного московского вуза благодаря делегирующему его далекому Северу), дойдя до пятого зала русской классики и надолго замерев перед потрясшей его "Княжной Таракановой", вдруг тихо сам себе под нос пробормотал : "Х-Хос-споди, так ето ж наша вылитая Иветка!"
Кто-то слышал, кто-то нет, но эта горячая восторженная искра вмиг перекинулась на всех остальных, и все застыли перед картиной - ну, копия немой мизансцены в "Ревизоре", - и уставились на опешившую Иветку.
И ничто не могло ее спасти! Белая кожа, высокая шея, нежный овал лица, плавно ниспадающие на грудь каштановые кудри, глаза, то ли голубые, то ли зеленые, то ли синие, затемненные поволокой и наполненные неразгаданной истомой... Среди неземных утонченных красавиц прошлых веков Иветка была бы ровней, ее красота пришлась бы ко двору. В Третьяковку она пришла, как и все, в куртке и джинсах, но Гриша-Глубинка силой своего немого восторга заставил всех увидеть Иветку в этом белом бархатном с атласом платье с распахнутым кружевным воротом, с раскинутыми руками, прижатыми к холодным каменным стенам каземата, с запрокинутой головой...
- Ага! - голос Коновалова Коли вернул всех на землю. - Точно! Вуаля! Княжна Перепелкина!
И это стало вторым, а правильнее - единственным студенческим именем Иветки. И даже преподаватели совершенно автоматически вторили студентам, говоря, например:
- Тему номер три будут разрабатывать Григорий Безрукий, Давид Фрумкин и Княжна Перепелкина.
А в конце четвертого курса, семерых из группы - трех ребят и четырех девушек, и в том числе Иветку и Машу, - по студенческому обмену отправили на две недели в Прагу, на натурную архитектурную живопись (кстати, самое любимое Иветкино занятие).
Первый день этой дивной поездки ушел на инструктаж: когда вставать, когда ложиться, где питаться, где рисовать, куда ходить и как ходить. Правда, потом им разрешили немного прогуляться по центру Праги. Маша и Иветка попытались
оторваться от стада, но к ним пристал Гриша-Глубинка.
Оказалось, он здорово подготовился к путешествию. У него были копии карт всех районов Праги, путеводитель с закладками и даже собственные зарисовки некоторых важных памятников. Они побродили по Градчанам, Старому городу, потолкались в лавках Золотой улицы, названной так в честь золотых дел мастеров, живших здесь еще в ХV1 веке, долго стояли под знаменитыми Башенными часами
но дождались таки, когда под мелодичный перезвон открылась верхняя дверца часов и перед ними медленно прокрутились 12 апостолов.
Гришу можно было переименовать в Гришу-Историка: он знал многие факты и подробности, и, восхищаясь собственной осведомленностью, с удовольствием делился ею. У Церкви Богоматери Тынской на Центральной площади Гриша остановился:
- Посмотрите на эти шпили. Что-нибудь замечаете? Нет? - Два 70-ти метровых шпиля церкви гордо устремлялись в синеву неба. - Эх, горе-архитекторши, учитесь видеть! Смотрите, левый шпиль у строителей получился чуть уже и чуть ниже правого, а это дало повод людям прозвать их Адам и Ева.
Подошли к широченному Карлову мосту через Влтаву.
- А про мост что ты знаешь?
- А про мост я знаю две легенды. Одна смешная, другая страшная. Какую рассказывать?
Так с добровольным гидом они обошли полгорода, Гриша рассказывал,
Маша фотографировала, Иветка задавала вопросы.
- Знаете, девчонки, я ненадолго отлучусь, ладно? - их гид наконец устал.
Девочки тоже рады были остановиться. Рядом оказалось кафе. Еле волоча ноги, Иветка и Маша зашли внутрь прохладного помещения. Оглянулись, увидели то, что давно искали.
- Я пойду первая, ладно? - сказала Маша, снимая тяжелый мольберт с плеча. - А ты пока выбирай.
Иветка осталась одна. Она с удовольствием откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Когда же она их открыла, мир для нее перевернулся, земля ушла из-под ног, небеса разверзлись, и ее унесло, утащило, уволокло...
...Чуть посвежевшая, причесанная, с сумочкой подмышкой Маша вышла из туалета и еще издали увидела, что Иветка сидит не одна. А вдвоем.
Он, правда, тут же поднялся из-за стола, отодвинул для Маши стул, даже как будто поклонился ей, и отошел.
- Ты выбрала?
Иветка непонимающими глазами смотрела на Машу, и было ясно как день, что она видит не машино лицо, а то, что секунду назад улыбалось ей чудными синими глазами.
- Да, я выбрала...
* * *
Первые минуты в аэропорту они ни о чем не могли говорить, только всхлипывали в унисон и смотрели друг на друга. Потом опомнились. Затолкали машкины чемоданы в мини-вэн, Иветка села за руль и медленно вывела машину с паркинга. Махнула рукой в сторону крутых холмов, поднимающихся за северо-западной окраиной города.
- Флоренцию будешь смотреть потом, долго и тщательно. Сейчас едем домой,
в Греве, правильно? - Машка молча кивнула. - Но давай решим: можно ехать по обычному шоссе, все время в горы и в горы, кружить и кружить. Около часу.
А можно кусок сократить и поехать "по коридору"...
- По какому коридору?
- Ну, есть такая хитрая часть дороги, примерно километра два, узкая и все время загибается, как серп. Ехать по ней можно только в одну сторону, понимаешь? - Иветка испытывающе смотрела на Машу. - Две машины не разойдутся. Зато если повезет и не появится встречная, эти два километра сократят нам путь в десять километров.
- А если появится встречная?
- Тогда тот, кто проехал меньший кусок коридора, пятится задом до разъезда!
Иветка захохотала, видя, что явно напугала Машу. Потом чмокнула ее в щеку.
Маша отмахнулась:
- Ну-у, Иветка!.. Правильно тебя обзывали - авантюристка! Ты это серьезно или шутишь?
Дальше поехали снова молча. Красота открывающихся тосканских пейзажей действовала магнетически, глаз нельзя было отвести от поднимающихся по обе стороны рыжих пологих отрогов, поросших пушистыми соснами. Темный асфальт дороги, непрерывно и плавно заворачивающей то вправо, то влево, был точно посередине разделен белой полосой, и вообще весь путь между гор, - зеленая зелень, синее небо, красная почва - казался благодаря этим чистым, правильно использованным краскам, просто картинкой, нарисованной бескомпромиссной детской рукой.
- А помнишь, Иветка, как ты тогда сказала: "я выбрала..."
* * *
Они молча ели лазанью - первое, что попалось в меню на глаза, и не смотрели друг на друга. Маша первая не выдержала.
- Ну? Кто это?
Иветка подняла глаза, а они, оказывается, были полны света. Глаза сверкали, словно кто-то направил солнечного зайчика прямо Иветке в зрачки. Говорить она не могла, только смотрела на Машку и дышала, дышала.
- Ну? Что с тобой?
- Он сказал... - Иветка бросила в тарелку вилку и улыбнулась. Растерянной, даже глупой улыбкой. - Он сказал, что приехал в Прагу, чтобы встретить меня...
Тут они увидели, что молодой человек отошел от стойки бара и направился к дверям. Обернулся, нашел Иветку глазами, поднял руку, показывая на свои часы, постучал по ним, поднял палец кверху и так с поднятым пальцем и вышел на улицу.
- Что это значит?
- Что мы должны завтра встретиться в этом кафе в это же время. - Голос Иветки выдавал одновременно сомнение и надежду, радостное возбуждение и затаенный страх.
Конечно, страх.
Под неусыпным контролем Поварихи можно было испытывать только страх: Ирина Николаевна Поварихина, теоретичка, приставленная к их группе, прямо так и заявила утром, что она заводит на каждого из них особую тетрадку "по поведению". По приезде в Москву ректор будет сам делать выводы. Правда, вас семерых потому и наградили Прагой, подчеркнула Повариха, что вам доверяют, не подведите.
Выходит, Княжна Перепелкина подвела группу на все сто процентов, одна за всех сразу. Но это удавалось скрывать до последнего момента. Ребята, да и преподавательница, быстро привыкли, что Маша и Княжна всегда ходят-бродят
вдвоем, вечерами разбирают полные альбомы набросков, словом, ведут себя аккуратно. Никто не подозревал, что Машка каждый день целый час или два сторожит парочку, стоит на стреме, когда Иветка и итальянец встречаются - в кафе, в парке, в музее.
Его звали Энрико Бонофи. Флорентиец, 26 лет, аспирант, холост. На лето приехал в Прагу пожить у дяди Джакомо, женившегося на Ивонне, чешской театральной актрисе, и заодно немного поработать в университетском архиве.
Дядя Джакомо, кстати, пригласил его в надежде, что племянник посодействует ему в пока безуспешных попытках уговорить Ивонну переехать жить во Флоренцию.
Она отказывалась, потому что будучи совсем молодой, чуть ли не вдвое младше дяди Джакомо, она только начинала делать карьеру, а еще потому что плохо говорила по-итальянски, и еще потому что в глубине души не очень верила в свое счастливое будущее с быстроиспеченным мужем - их брак последовал после месяца знакомства. Но дядя Джакомо неустанно твердил: кончится твой театральный сезон, и я возьму три билета до Флоренции.
- Может, пусть он берет сразу четыре билета - для тебя тоже? - рассмеялась Маша, когда Иветка ей все это рассказала. - Кстати, подруга, а как вы изъясняетесь, на каком языке?
- На французском. Ты что не знала? На Надежду Саввишну иногда нападает, и она вдруг строго объявляет мне декаду французского разговорного. Это чтобы наш институтский английский не давал мне забывать ее любимый французский. А у Энрико, оказывается, французский второй язык. Мы договорились, что он меня научит итальянскому, а я его - русскому.
- Это за оставшиеся четыре дня?
Иветка замолчала. Потом вдруг обняла Машу и прямо в ухо зашептала:
- Марусечка! Я скажу только тебе. Это очень серьезно. Энрико хочет, чтобы я стала его женой...
* * *
А через четыре дня все открылось.
Когда вся группа столпилась у своего вагона на Пражском вокзале и ребята помогали девочкам затаскивать внутрь тяжелые рюкзаки и мольберты, к ним подошел улыбающийся молодой человек. У Маши заколотилось сердце, рюкзак выпал из рук, а Иветка ничего не видела, стоя спиной к Энрико.
- Ivett! - позвал он.
- Княжна Перепел... - Повариха от изумления даже задохнулась. - Что это? Кто это?
Иветка обернулась и остолбенела.
- Je suis arrive pour etre prie...
Он пришел попрощаться! Он положил ей руки на плечи:
- J'ai besoin de toi. Je t'eme. Tu sera la contessе. Tu vivra dans la serrure.
Повернулся и ушел.
Все разом загалдели: а кто это, а что он сказал, а что ему надо?
- Ирина Николаевна, что он говорил? - Всех заинтересовал только Энрико, про Иветку почему-то все забыли.
Но Ирина Николаевна не забыла.
- А пусть нам объяснят! - почти закричала она. - Княжна Перепелкина! Что он сказал?
- ...Что я стану княгиней и буду жить в замке...
* * *
Наконец, Маша увидела замок.
Он возник из-за поворота, как и полагается, на вершине горы, на фоне чистого неба, блестя в лучах заходящего солнца своими белокаменными стенами с четко очерченными тенями в вертикальных нишах. Маше показалось, что два передних окна на узкой стене над входом, как два строгих глаза, смотрели прямо ей в глаза и следили за ней неотрывно, и даже резко сверкнули красными бликами солнца, когда замок повернулся вслед за поворотом дороги. Шоссе ушло дальше, а их вэн, скрепя неновыми покрышками, свернул с асфальта на крутую песчаную дорожку, ведущую к замку, и пополз вверх.
Хорошо, что Иветка молчала. Прижав обе руки к груди, Маша как завороженная, не дыша, медленно крутила головой, разглядывая окрестности, не смея произнести ни слова. Сначала дорожка плелась через виноградники, потом проехала сквозь фруктовый сад, террасой поднимающийся к замку, и закончилась, наконец, ровной площадкой. Громада тяжелого замка возникла прямо перед Машиным носом, и как будто выросла втрое.
- Кастелло ди Бьянко приветствует тебя! - Иветка легко выпрыгнула из вэна и, обежав машину, открыла перед Машей дверь. - Пронто, карри...
- Ты уже говоришь на итальянском...
- А Рики - понимает русский. Я же тебе, помнишь, говорила, что научу его... А мама с ним общается на французском.
- А девочки?
- На всех трех сразу! - Иветка засмеялась, как она всегда смеялась - чуть фыркая, как будто захлебываясь, и Машка снова кинулась к ней с мокрыми глазами, и они снова крепко обнялись.
А на пороге стояла Надежда Саввишна и держала за руки двух девочек.
- Мы видели нашу машину из окна. - Сказала та, что постарше, и Маша догадалась, что это Лина, вернее, Полина. А младшая молча подошла и протянула
Маше пластмассового зеленого крокодильчика.
- Помогай! - приказала она. И протянула еще и хвост.
- Что - помогай? Помочь доломать или починить?
Тут рассмеялись все сразу. Но не Лора, вернее, Лорана. Она сердито отобрала крокодила назад: - Ты не умеешь! Я умею! - и стала навинчивать хвост на тельце.
Иветка выразительно кивнула головой:
- Да, мы вот такие, с характером. И знаешь, когда она хочет у папы что-то выпросить, она тихонько так, ласково подходит и нежным голосом по-итальянски "пронто, папа", "скузи, папа", а когда о чем-то рассуждает сама с собой или с куклами, то по-русски и чаще всего в императивной форме. Русский выбрала для приказов! На днях, знаешь, что выдала. Вот так, в воздух, ни к кому конкретно: " я - красивая, мама - красивая, а Лина... странная!"
Иветка стала вытаскивать марусины вещи из багажника.
- Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Надежда Саввишна наверное уже девчонок покормила, теперь я пойду и приготовлю нам. Тебе - твое самое любимое!
- Устрицы!
- Не-ет, дорогуша. Свежие устрицы на стол не подают в том месяце, в котором нет буквы "Р". А сейчас - что?
- Август.
- Ну вот, в августе устриц не ловят, можно отравиться. Я имела ввиду тебе на десерт. Забыла? Надежда Саввишна испекла твои любимые пти-шу.
- Ой! Спасибо. А я и не знала, что у тебя мама гостит.
- Мама стала приезжать каждое лето. С тех пор, как... Ну, все-все! Все рассказы потом. Рики сегодня останется ночевать у отца, во Флоренции. Мы будем одни.
- Чудно! - искренне обрадовалась Маша. - Но, пожалуйста, сначала покажи мне свой Кастелло ди Бьянко, Княжна... Ой, простите, Княгиня...
- Брось! Если уж говорить точно, то я стала не княгиней, как тогда в Праге для красного словца мне обещал Энрико, а графиней. Графиней Бонофи. Здесь родовое дворянство имеет другие титулы - бароны, графы или маркизы, если род французского происхождения. Но если тебе интересны "подробности", - с ударением на последнем слове, сказала Иветка, - идем, я покажу.
* * *
Оставив чемоданы, они снова подошли к главному подъезду, смотревшему строго на восток. Дворовая площадка перед ним была явно несоразмерна всей громаде здания: метров пять на пять плоской хорошо вытоптанной красноватой земли, а за ней сразу пологий спуск, сплошь заросший зеленью. На дворе поместился лишь длинный деревенский стол с двумя лавками по обеим его сторонам и пергола над ним: зеленая крыша из густо увитых виноградом узких деревянных реек - тень, прохлада, тишина, аромат...
Иветта нашла какую-то щепку и нарисовала на земле большую букву "Т", сильно утолщив верхнюю перемычку. Замок в плане. В перемычке на первом этаже располагался большой холл и комнаты, очень просторные, по две с каждой стороны от холла. Комнаты имели свои боковые наружные двери, но северную давно наглухо заколотили - в этих двух комнатах жили девочки и бабушка, - а второй, южной дверью, ведущей в комнаты Иветки и Рики, пользовались. Теперь сюда поселили Машу - Иветка временно перейдет наверх, в кабинет Энрико. По всей длине буквы "Т" шла анфилада залов, их было три, и третий, последний, также имел свой выход на большой задний двор.
Снаружи здание выглядело мощным и эклектичным. Построенный в Х1V веке, полуразрушенный в следующие два века и почти заново отстроенный уже в ХV111,
когда он и получил свое имя - Кастелло ди Бьянко, замок прожил много жизней, служа разным поколениям в разные века то местом заточения (для королевских отпрысков свергнутых королей), то случайным приютом (для охотников или бродяг), то роскошно обставленным жилищем для именитых дворян.
Стены высоченного первого этажа выложены из "рваного камня".
- Помнишь, как нас учила Повариха, - сказала Иветка, - "рваный камень" - типичное отличие средневековых построек. - Потом Иветка зажала одну ноздрю и гнусаво продолжила: - "Удлиненные арочные окна и вертикальная рустовка, то есть неглубокие декоративные пазы в стенах, придавали строгую ритмичность всему фасаду замков"!
- Ой, Иветка! - подхватила Маша. - Вот бы нашу Повариху сюда! Наглядная лекция по теории...
Второй ярус, более изящный, сильно отличался от первого: стены из белого известняка гладко отесаны, арочные окна стали сдвоенными - чувствовалось, как светло и просторно внутри, - горизонтальный каменный пояс, а проще говоря, карниз, тоже гладко обработан, и все это вместе явно говорило о более позднем времени строительства.
- Там тоже три зала, - объяснила Иветка. - Ну, сама потом посмотришь. - И они тоже "проходные", как у нас в Бирюлево, помнишь, проходная столовая? И вот посмотри на окна над входом, - она остановилась. - Они в два раза шире. Этот первый зал с восточными окнами, самый светлый. Рики сделал его своим рабочим кабинетом. А два следующих за ним зала просто пустуют, и вообще ползамка так и остался необитаем! Чтобы навести хоть какой-то уют в этом проходном дворе, мы заделали дверь во второй зал и повесили на нее ковер.
Они медленно обошли замок. Третьего этажа как такового не было, но один угол на конце буквы "Т" закруглялся и высоко поднимался башней над вторым ярусом. С земли до верха его огибала щербатая каменная лестница безо всяких перил. Она превращалась в полукруглую площадку с низким парапетом, окружающую башенку с довольно плоским куполом. Со стороны лестницы виден был проем с решетчатой железной дверью, а с противоположной, со двора, - круглое окно, заделанное такой же толстой металлической решеткой.
- Как высоко! - задрав голову, сказала Маша. - Это что-то вроде смотровой площадки?
- Что-то вроде... Ну все, пошли. Что-то шума никакого не слышно, значит дети уже в кроватях. Ты устраивайся в своей комнате, а я пойду готовить ужин. Торжественный!
* * *
Маша быстро выложила все московские подарки, приняла душ, переоделась и прилегла на высокую деревенскую кровать. Невольно закрыла глаза.
И вдруг она услышала дикий крик.
Кричала, конечно, Иветка. Душераздирающий, наполненный ужасом вопль стал удаляться, и Маша, боясь опоздать на помощь Иветке, бросилась во двор. То, что она увидела, сразило бы всякого, даже и самого бесстрашного человека, а Машу просто пригвоздило к месту. Вдоль боковой стены замка, выставив руки вперед, будто это помогало ей быстрее преодолевать расстояние, бежала обезумевшая от
непонятного страха Иветка, одетая почему-то в развевающееся белое платье, (это она переоделась к нашему торжественному ужину, успела поймать свою мысль Маша), а за ней с еще большей скоростью бежал, размахивая ножом, какой-то длиноволосый тип в высоких пыльных сапогах и тоже в белой, надувающейся ветром рубахе (Господи! в августе в сапогах? - снова никчемный вопрос
в голове). Маша рванулась было вслед, стараясь догнать их, но страх сковал ее и она опоздала.
Убийца почти нагнал Иветку, с трудом поднимающуюся на смотровую башню - платье длинное, лестница крутая, сердце рвется из груди... На самом верху Иветка ухватилась за решетку двери и обернулась. Обессиленная, широко расставив руки и отвернув лицо в сторону, чтобы не видеть приближающуюся смерть, она замерла,
отдавшись судьбе. Маша силилась бежать, не отрывая глаз от Иветкиного лица, но что это? Тучи пыли превратились в бушующие потоки воды... Откуда вода? Маша всматривалась в водяную пыль и на ее глазах лицо Иветки стало... лицом Княжны Таракановой. В отчаяньи она прижалась к каменной стене... И вдруг, запрокинув голову и сжав ее двумя руками, она подошла к барьеру. И в третий раз ее облик изменился - теперь это была молоденькая девушка с длинными белокурыми волосами. Она сдавлено закричала: Laisse je mourrai, mais j'ai joue mon role! И, раскрыв руки, бросилась вниз головой...
- Аа-а-а! - завопила Маша что было сил...
И проснулась.
Иветка трясла ее за плечи.
- Ну, наконец! Марусь, нельзя же так пугать людей! Что тебе такого приснилось? - Иветка засмеялась, подняла подругу с подушек и обняла ее. - Говорят, чтобы забыть страшный сон, надо его тут же рассказать.
Но когда Маша, путаясь и заикаясь, тряся головой, чтобы прогнать впечатавшуюся в мозг летящую вниз фигурку в белом платье, пересказала ей сон, начисто забыв, кстати, о французской фразе, Иветка перестала улыбаться.
- Страшен не сам сон, - серьезно сказала она, - а тот факт, что он тебе приснился.
* * *
В комнате стоял все тот же полумрак, а часы показывали 6 утра.
Стараясь ни одним звуком не выдать себя, Маша оделась и выглянула во двор. Стоило ей сделать первый шаг, как у ног оказался, откуда ни возьмись, Нероне -огромный черный старый сенбернар, спокойный, исполненный достоинства и сознанием своего величия. Именно в силу этих личных свойств он вчера вечером, когда привезли гостью, не лез на глаза, не суетился, но сегодня имел полное право на отдельное внимание, ибо был в доме не последней персоной. Он был старожил и вполне мог стать гидом для Маши в эти тихие, короткие мгновения нового утра.
Они вместе обогнули угол замка и вышли в передний двор.
От открывшейся глазам панорамы у Маши захватило дух.
Оказалось, что она стоит выше всей земли: выше деревьев, выше дорог, выше солнца, которое уже заявило о своем приближающемся восходе золотым заревом, разлившимся за самыми дальними холмами.
Дикость и ухоженность в этой тосканской природе сосуществуют издавно и мирно. Смотришь прямо перед собой - видишь спускающиеся по склону размеренными рядами фруктовые деревья, поблескивающие желтыми шариками персиков и груш, смотришь налево - джунгли запутавшихся непроходимых колючих кустов, явно служащих естественной чертой отчуждения соседней територии, смотришь направо - снова высаженные как по ниточке зеленые ряды винограда, расцвеченные сизыми пятнами тяжелых спелых гроздьев. Между садом и виноградником от самых ног Маши, стоящей у края склона, спускается вниз к дороге каменная лестница, выложенная тремя маршами, сначала резко вправо, потом резко влево и потом опять резко вправо, видимо, чтобы смягчить тяжесть пешего подъема к замку. Ей, этой лестнице, почти ушедшей в землю, лет наверное двести, и когда-то она, может быть, и имела право называться торжественной и парадной. Там, в самом низу стоят какие-то кованые железные воротца, как символический знак входа, и на них висит такой же кованый сундучок с крышкой, - Маша поняла, что он служит ящиком для почтальона.
Вся окрестность еще спит в этот ранний час под пушистым, как овечья шерсть, одеялом тумана. Только в самой дали что-то шевелится, катится вниз по склону, что-то круглое, белесое, и, вглядевшись, Маша поняла, что это и есть стадо овец, перебирающееся на соседний, зеленый край горы.
Так бы и сидела весь век и смотрела безустали на эту дивную картину, подумала Маша.
- Так бы сидела и глядела, да? - Маша и не заметила, что Иветка села рядом на лавку. - Любуешься?
- Ой, Иветка! Сказка! Просто не верится. Даже если вслушаться только в названия: Тос-ка-на, Фло-рен-ция, Кастелло-ди-Бьянко. Неземная музыка. А знаешь, что Гоголь сказал об Италии? Он сказал: вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить. Ну, скажи, ты счастлива, Иветка?
Иветта помолчала.
- Если бы не твоя искренность, я бы сказала - не говори пошлостей. Ну кто знает, из чего состоит счастье? "Из чего только сделаны девочки?" Помнишь, у Маршака.
"Из сластей и пирожных...". Кстати, недавно у моего любимого Ромена Гари я прочла, что больше всего на свете он любил, нет, не пирожные, а соленые огурцы, и когда вдруг в самых неожиданных местах и обстоятельствах ему подворачивалась возможность купить кулек соленых огурцов, его охватывала волна неописуемого счастья. Шутка, конечно, но с долей правды, по-моему. Счастье большим и долгим быть в принципе не может. По-моему. Для меня оно дробится на мелкие радости. Когда я отдала Линку в детский садик, там внизу, в Греве, то первое время ездила по несколько раз за день взглянуть, как она там. И вот смотрю сквозь решетку, как они водят хороводы вокруг песочницы, и как моя Линочка тоже активничает, смеется. И меня и охватывало безумное счастье. Не плачет, не тоскует. Эти минуты меня заряжали на весь день - желанием жить! Из маленькой радости получалось большое счастье.
Она замолчала. И Маша молчала. Думала про свое счастье?
- Между прочим, я помню, как я в первый раз задала тот же глупый вопрос Надежде Саввишне...
- Слушай, ты по-прежнему и сейчас зовешь маму по имени-отчеству ?
- Ага. Ты же знаешь, у нас вечно торчали ученики дома, Надежда Саввишна да Надежда Саввишна. Ну и я - за ними. Так вот, спрашиваю, мам, а ты была счастлива? Она знаешь, как мне ответила? "Кипяток находится в северо-западной стороне вокзала!" Сколько она моталась после войны по дорогам. Эвакуация, а потом обратно в Москву. И вот когда поезд останавливался, и она слышала это объявление, бежала за кипятком и с полным чайником успевала впрыгнуть в отходящий поезд - вот из чего состояло ее счастье в этот миг. И я очень хорошо это понимаю. Поняла на всю жизнь. Так что задай свой вопрос по другому. Спроси, как я прижилась здесь. А я отвечу: жила хорошо, а приживалась плохо. Думаю, что и до сих пор продолжаю, пытаюсь прижиться. Ладно, расскажу по-порядку. Но только сейчас, Марусь, мы пойдем займемся завтраком.
* * *
Как только Энрико показал отцу наше брачное свидетельство, тот сказал: собирайтесь. Дело в том, что сам отец со старшей дочерью, сестрой Энрико, живет во Флоренции, в большой, многокомнатной, но малоудобной квартире. Ему семьдесят, он пережил двух официальных жен, потом привел, одну за другой, но вскоре выгнал еще двух, неофициальных, и вот завел новую пассию, на которой собирался жениться. Жить здесь в замке ему никогда не нравилось, он - светский лев, и замок его удовлетворял только как пристанище на пару ночей в компании загулявших друзей. Сестра, старая дева и ученая крыса (она фанатик генетики) тоже никогда не претендовала на эту собственность, и потому отец давно подталкивал Энрико к женитьбе. Завтра же мы пойдем в мэрию, сказал он Энрико, перепишем замок на тебя, и ты переедешь жить в родовое поместье, как и подобает мужчине, продолжателю славного графского рода.
Ты же знаешь, Марусь, я тебе писала, что Энрико, закончив исторический факультет и защитив потом степень доктора, ("дотторе", здесь говорят), не пошел ни в какой научный отдел или институт, а увлекся совершенно дикарской идеей - искать и восстанавливать генеалогические древа старинных дворянских семейств. Прямо Колумб в загробном мире, Марко Поло в обители мертвых. Увлекся - не то слово. Он просто заболел, заразился, так как если бы сел на иглу.
А началось все буквально со дня нашего сюда переселения.
Сначала нас охватила эйфория. Мы целыми днями лазали по замку: ой, смотри, какой отсюда вид, ах, какой старинный камин! Мы упивались чистейшим воздухом и валялись в траве, как веселые и беззаботные лисята, выпущенные из норы на солнышко. Но очень быстро мы поняли, что это совершенно непригодные место для жилья. Камины, а их три, не работали, вода из кранов текла ржавая и холодная, единственная уборная не имела двери. И так далее. А ведь еще было хозяйство. Конюшня с тремя лошадьми, кучка овец, куры, кролики, Нероне, наконец (он тогда был щенком). Все это в отсутствие хозяев оставалось на попечении одной пожилой семейной пары и их сына, которые жили в отдельном домике вот там, за замком, и за многие годы стали уже родными людьми, а не наемной рабочей силой. Но теперь выходило, что все хозяйство перешло в наше владение.
Разумеется, через пару дней, когда от эйфории остались одни воспоминания, Энрико бросился к отцу: помоги наладить жизнь. Отец прислал всевозможных строительных рабочих, но строго предупредил, что это в первый и последний раз, дальше, мол, обходитесь сами.
Словом, полгода мы жили как на БАМе. Стук молотков, визг пилы, трубы, доски, камни, вонь разных клеев и красок. Я крутилась на первом этаже, учась складывать и раскладывать тяжелые внутренние ставни на окнах, потому что тут действовал, оказывается, собственный механизм с секретом, училась разжигать дрова в камине, даже застилать эти высокие спальные ложа с перинами тоже надо было уметь! Прямо какие-то курсы по проживанию в замке ХIV века...
Вот тут мы и подошли к внезапно охватившей моего Энрико страсти. Он окопался в зале на втором этаже, едва я там вымыла каменный пол и обмела с окон паутину, и ушел с головой в какие-то книги и бумаги. Вообще именно в этот период я хорошо узнала своего Рики. Он - человек Книги. Ужасно старался помогать в хозяйстве, но - бесполезно. Приколотить гвоздь? Повесить полку? Ввинтить крючок в стену? Это для него абсолютно непознанная область. Прежде чем прибить гвоздь, он устраивал целую научно-техническую конференцию с практическими изысканиями: раскладывал на столе набор гвоздей, измерял, сравнивал, раздумывал, из какого материала они сделаны, прикидывал, на какую глубину следует забивать, нюхал и взвешивал... А я брала и прибивала. Без слов.
У него душа архивной мыши - шуршать, перелистывать, копаться в старинных бумагах.
Словом, он докопался! Звонки, переговоры, поездки в государственные и частные архивы... Ушли месяцы, и вот уже готова к печати его монография об истории нашего Кастелло ди Бьянко. Мы сидели на диване, укутавшись в пледы, и он читал мне эту историю, уже получившую положительный отзыв какого-то там института. Так родилась его профессия.
Слушай, Марусь, - Иветка прервала сама себя, - не много ли разговоров для первого дня? Сегодня у нас по плану что? Уффици, потом пройдемся по набережной до Понто Веккио и в пять встречаемся с Энрико. Обедать пойдем в рыбный ресторан, если не возражаешь, прямо там, у воды. А разговоры оставим на вечер, идет?
* * *
Вечером Иветка в свою очередь заставила Машу рассказывать - о себе и общих знакомых.
Ничего интересного, отмахивалась Маша, ты же знаешь, с моим Витькой мы разошлись, даже не разошлись, а разбежались. Парадоксально, но несчастью помог счастливый случай: нашу подольскую трехкомнатную квартиру неожиданно удалось поменять на маленькую двухкомнатную в Москве, в Кузьминках. А Витьке
в это же время засветила однокомнатная в строящемся журналистском кооперативе, в Крылатском. Два разных конца Москвы. Смешно, но я спокойно и с радостью переехала в свою новостройку, он - в свою. Так и получился бархатный развод. А работа... ты же знаешь по письмам, я бросила корпеть над диссертацией, а пошла в Институт мебели, в новый отдел, он только-только организовался - ландшафтный дизайн. Проектирую уличную мебель, детские площадки, оборудование для детских садиков. Деньги, конечно, ерундовые, но зато ни тебе интриг, никакой особенной нервотрепки, один только вид борьбы - борьба за своевременную сдачу объектов! Иногда встречаю ребят с факультета. Додик Фрадкин уехал, знаешь, да? На историческую родину. Повариха наша ушла, вернее, ее ушли - на пенсию. Вот где интриги! А Гриша-Глубинка вернулся в Воркуту, стал главным архитектором города...
Про Гришу Безрукова я больше тебя, наверное, знаю, сказала Иветка. Не успела еще тебе написать, он же прошлым летом приезжал сюда, во Флоренцию. Хороший он парень, правда. С моими девчонками так умело играл, а с мамой сидел вот тут под виноградом и разговаривал часами. Шептался, даже по-моему записывал что-то. Я маму спрашивала, она отшучивается, вежливый, говорит, семьей, предками интересовался. На какую-то конференцию по проблемам реставрации приезжал, у него же пунктик - старина! Не понимаю, как он работает архитектором строящегося города, современных объектов, когда у него голова повернута назад. Точно, как у моего Энрико. Однако, ездит по всему миру. Успел и в Америке побывать. Я его спрашиваю, ну, что тебя, Гришечка, поразило в Америке - он две недели прожил в Чикаго, что запомнилось? Запомнилось многое, говорит, потрясающий центр города, небоскребы - блеск: Луи Саливан, Фрэнк Ллойд Райт, Мис Ван де Роэ, а вот что умилило... Слышишь, умилило его! Оказывается, три вещи. Подожди, дай вспомнить...
А, вот. Первая: едет полицейский на лошади по улице, проверяет, оплачены ли стоянки машин, ну, там такие специальные счетчики торчат. Ему с высоты плохо видно, горит или не горит красный огонек на счетчике. Если горит, значит, кончилось оплаченное время, надо выписывать штраф. Так вот лошадь идет медленным шагом вдоль счетчиков и... то ли ее обучили, то ли сама догадалась... Действующие счетчики пропускает, а останавливается только у красного огонька и ждет, когда полицейский всунет штраф. Дедушка Дуров отдыхает!
Второе Федечкино умиление еще смешнее. 24 августа прошлого года (Федя запомнил число, сидел в номере у телевизора) в Чикаго проводился опрос общественности по поводу заключения астрономов, что Плутон, в силу своей малой величины, отныне не будет считаться планетой. Спрашивалось, мол, правильно ли такое постановление? Чикагцы не замедлили дружно высказаться по этому архизлободневному вопросу! 33 процента согласились, а 67 процентов высказались против ученого вердикта - они привыкли к родному Плутончику, они хотят попрежнему считать его планетой! Представляешь?
Ну все, Машка, третье его потрясение я забыла...
* * *
В горах вечерами ощущалась сырость. Маша куталась в плед, выходя после ужина во двор, под перголу. Смотрела на быстро темнеющее небо и считала, сколько звезд появилось под ее взглядом. Позже к ней с двумя кружками кофе присоединялась Иветка - это быстро стало правилом. Дети - давно в кроватях,
Надежда Саввишна будет читать перед сном, Энрико, получив свою кружку кофе,
пойдет наверх и засядет за компьютер. Прихлебывая маленькими глотками, Иветка рассказывала свою историю, и Маше было понятно, что душа ее жаждет тепла, отклика, ибо ни в каких письмах не скажешь того, что вот так тихо, почти шепотом выскажешь родному человеку.
* * *
В ХVII веке на юге Италии разразилась чума и в замке поселилось сразу несколько знатных семей, спасавшихся от эпидемии. Потом он дважды переходил от хозяина к хозяину - до тех пор, пока его не приобрел в единоличное пользование предок семьи Энрико, доблестный граф Гвидо Бонофи. Кстати, Энрико установил даже точную дату покупки - весна 1811 года. Предыдущий владелец замка, продав его, ушел в монастырь после того, как сгубил молодую душу прелестной девушки Бьянки. Эту историю, скорее, легенду Энрико особенно любит, прямо, нянчил ее, когда описывал историю замка. Может, что и допридумал.
Вот, послушай.
Отхлебнув кофе, Иветка плотнее закуталась в плед.
Родовитый красавец и богач полюбил юную француженку Бланш, путешествуя по соседней Франции, назвал по-итальянски Бьянкой, и привез ее в замок, думая, что нашел и свое счастье и осчастливил прелестную пастушку. Отвел ей хоромы, приставил слуг, устраивал для нее балы, привлекал бродячих музыкантов, но... Ответной любви не добился.
Девушка чахла, тосковала по родному дому, запиралась, отказываясь выходить.
Месяц за месяцем - ничего не меняется. Он и умолял, и угрожал, и плакал, она же твердила только одно - не люблю, отвези домой. Словом, дошел наш несчастный муж до отчаянья, взломал ее запоры, схватил в охапку и потащил по лестнице вот в ту самую угловую смотровую башню замка. Оставил ее без еды, без питья, а там был голый каменный пол до маленькое круглое оконце с деревянным крестом в середине, и пригрозил, что если не опомнится, здесь и умрет в одиночестве. И в ту же ночь прилетел к Бьянке горный орел, сел на крест-решетку и разбил его в щепки своим крепким клювом. Бьянка протиснулась в окно, подошла к барьеру и, раскинув руки, бросилась головой вниз.
- Княжна... Иветка! Как же так? Я же видела эту Бьянку во сне, помнишь?
- Помню. - Спокойно ответила Иветта. - Но это нормально. Я уже давно поняла - так и должно быть. Все в мире взаимопроникаемо. Бьянка закрывала те же ставни, что каждый вечер теперь закрываю я. И мне вполне может причудиться ее голос. Аура, нейроны, воздух... Подействовало и на тебя. Старинный замок просто обязан быть наполненным тайнами, шорохами, отзвуками. Но дослушай до конца.
Горе молодого хозяина было безутешным, ум его от сознания вины и утраты помрачился. Три дня сидел он у трупа девушки, не разрешая ее хоронить, прощался и с ней и со своей мирской жизнью. Потом снял с нее белый длинный шарф, обмотал вокруг своей шеи, и не взяв ни единой другой вещи, стал спускаться вниз к дороге. Его управляющий побежал за ним вслед, но когда приблизился, тот резко обернулся, схватил его за плечи и с искаженным то ли отчаяньем, то ли безумием лицом зашептал страшным шепотом: я убил ее! я убил ее! Но я найду ее душу! Она не улетела, она упала на землю! Я, поганый пес, найду ее и выпрошу прощенье! Потом успокоился и добавил: не ищи меня. Мой Кастелло ди Бьянко продай, деньги раздай слугам...
Иветка толкнула Машу в бок.
- Тебе приснилось то, что случилось на самом деле три века назад, и это нормально! Это говорит всего лишь о том, что ты живой человек, вибрирующий, а не тупая корова какая-нибудь... Кстати, давай по честному: теперь твоя очередь про Москву рассказывать. А то я одна надрываюсь, а ты что, рыжая?
Обе громко расхохотались.
* * *
В институте Машу иначе не называли. Только - Машка-рыжая. А что делать?
Волосы у нее были рыжие, но такие красивые, густые, чуть с волной, отливающие сияющей на солнце медью, что составляли всю ее индивидуальность и выразительность, и больше ей ничего не требовалось, чтобы выглядеть особо. Но Машка была еще, разумеется, белокожей, и какой-то воздушной, женственной.
Она редко носила брюки, а всегда вьющиеся вокруг ног юбки и нежных пастельных тонов свободные блузки.
Машка первая из группы вышла замуж. За выпускника журфака Витьку Пономарева. Он был ее копией с точностью до наоборот. Между прочим, внешне очень похож - того же цвета, то есть рыжее с белым, того же роста, такой же тоненький в талии. Ну просто - брат родной. Только характерами они были похожи, как кошка с собакой. Сначала Витька ей жутко нравился. Полный экстраверт - в компании Машкиных друзей тут же со всеми сдружился, всех покорил своей осведомленностью, легким юмором, широкой душой. Охотно делился трудно добытыми деньгами. Он жил в большой семье в неблизком подмосковье и целыми днями прыгал с электрички на электричку, успевая за утро побывать в двух-трех городских газетах и нахватать репортерских заданий. А пока ехал обратно, строчил в электричке статейку, отвозил ее машинистке и снова мчался в другом направлении за другим объектом. Он таскал Машу на тусовки в Домжур, сам напрашивался в гости к кому ни попадя, всех считал друзьями, все и каждый у него был "классный парень".
Маша, как известно, была совсем другой. Дорожила домом, домашним уютом, терпеть не могла спешки, толпы и шума. Об ее неторопливости и терпении
еще в институте сочиняли анекдоты. Любой другой принесет на зачет один и то недоделанный чертеж, Машка же могла принести три варианта. Однажды Иветка застала ее за глажкой блузки, у которой было четыре ряда мелких волана вокруг ворота. Пока она гладила нижний волан, под утюгом мялся верхний, она переглаживала верхний, - заминался средний. "Господи! - не удержалась тогда Иветка. - Да сколько же нужно иметь терпения!" "А все очень просто, - ответила Маша, - когда я за что-то берусь, то уверяю себя, что это мое самое любимое дело,
что оно у меня отлично получается и что ничего другого я бы сейчас не хотела делать!" И действительно, у нее все отлично получалось. И блузка после ее глажки
превращалась в расцветший цветок.
Но постепенно эти симпатичные поначалу различия в характерах Маши и Витьки стали расти, удлинняться и увеличиваться. В широте Витькиной души Маша увидела бесцельность и пустоту, в бесконечных тусовках - откровенное прожигательство, а осведомленные и доверительные его рассказы в хаотично меняющемся кругу друзей оборачивались элементарным бахвальством и беспринципностью. Да, он не считал денег, но он и не утруждал себя никакими заботами. Да, не волочился за девицами, но и не ощущал себя женатым человеком. Мог жить и, главное, чувствовать себя как уличная собака. Ел сам, где попало, пропадал, неизвестно где, не следил ни за манерами, ни за одеждой, ни за речью. Домашнюю Машу все это коробило, раздражение накапливалось. Но больше всего Машу раздражала другое. Витька был не человек, а перекати-поле, бесстрастный душевный овощ. Про что бы не писал, про что бы не говорил - без своей мысли, без страсти. Про скинхедов - бесстрастно, про Ходорковского - бесстрастно, про Беслан - бесстрастно. Маша гладила свои блузки, варила кофе и непрерывно думала о разводе.
Ну, и - разошлись.
* * *
Наступило воскресенье.
Что простая итальянская семья делает в воскресенье? Ходит в церковь, гуляет с детьми, сидит на центральной плащади, попивает кофе. В церковь идут все вместе, с детьми - гуляет мама, на центральной площади пьет кофе - папа. С друзьями.
Иветка распорядилась по-своему.
Дело в том, что Надежда Саввишна назавтра улетала домой, в Москву. Два месяца ее ежегодного визита закончились, дома накопились дела, пенсия, разные счета повисли, да и не дай Бог, с квартирой что-нибудь, словом она уже немного нервничала под конец срока и вот согласилась с Иветкой в этот последний день ничего не делать, а только "расслабляться". Решили просто поехать в Греве, нижний городок.
- Рики! - Иветка задрала голову, закричала в верхнее окно. - Nous partons dans la Greve! Enlevez votre chapeau!
Мы уезжаем в Греве, снимай свою шляпу, догадалась Маша. Она уже знала этот домашний секрет: когда Энрико работал над "сюжетом", он надевал соответствующую эпохе шляпу, входил, что называется, в образ. Коллекция мужских головных уборов всевозможных веков и стилей висела рядком на вешалке над его письменным столом. Штук тридцать! Канареечного цвета канотье, черные треуголки с галунами, шикарные борсалино, соломенные федоры, блестящие цилиндры, не говоря уже о разных кепках, беретах и панамках... Энрико выглянул в окно... в кипе.
- Attendez-moi! J'alle! И отошел, снимая кипу, - история какого-то старинного еврейского рода подождет до завтра.
Маленький итальянский городок в горах воскресным летним утром. Греве.
И еще десятки таких же Греве где-нибудь ну, например, в Греции - Пиргас, или в Болгарии - Бургас, или немецкий Кетхен сегодня в августовское воскресенье вот так же лениво греются на солнышке, шелестят пересохшей листвой, дремлют под шум людской суеты. Игрушечная центральная площадь в Греве окружена аккуратно прилепившимися друг к другу весело раскрашенными - желтый, красный, зеленый, снова желтый, красный, зеленый - невысокими домиками, редко в три этажа. Разумеется, мэрия, полиция, попочта, потом ресторан, потом поликлиника, снова ресторан, фрукты-овощи, здание суда. И автобусная станция. И чуть поодаль на бугорке - церковь. В Пиргасе или Кетхене, возможно, сначала идет почта, потом мэрия, потом ресторан... Но все равно, старушка-Европа. Как прекрасен этот мощеный брусчаткой горбатый пятачок центральной игровой площадки города. Вся жизнь-игра и протекает именно здесь - открыто и всенародно. Мужчины заслужили воскресный отдых в кругу друзей за нардами под тенистым платаном, женщины, встретившие подруг или соседок, имеют, наконец, время поговорить о детях, ценах и тряпках, старики могут и помолчать, сидя на солнечной стороне площади, опустив подбородки на руки, сложенные домиком на крючковатых палках. "Добро пожаловать, мадам Трэве! Как поживает ваша матушка?" Мадам Трэве улыбается в ответ и берет завернутый сверток с булочками, за которыми она приходит сюда в этот самый час уже десятый год подряд. "Как съездили в столицу, мистер Маркони?" - мясник знает, что мистер Маркони ездил в прошлую субботу в Рим на крестины внучки. - "Только что получил свежайшую баранину, вот вам чудные ребрышки, мистер Маркони!"
У нас программа! - говорит Иветта. Девчонок оставляем с папой кататься на карусели, а мы с Надеждой Саввишной идем на рынок (вечером у нас торжественный ужин при свечах и при пирогах - один с грибами, другой с клубникой), потом заходим в булочную, накупаем сладкие сладости, и - святое дело! - встречаемся в кафе-джелато: едим мороженое.
Так полдня незаметно прошло. Между прочим, больше всех мороженого съел глава семьи - пять порций.
Девчонки увидели свободную скамейку - кинулись, склонили головы друг к дружке, притворяются, что заснули. Взрослые тоже с удовольствием садятся отдохнуть. Тишина просто звенит, лениво ползущий высоко-высоко самолет только подчеркивает застывшую тишину.